Внутренность дома производила впечатление слишком уж замкнутого пространства. Комнаты были большими, но потолки чересчур низкими, а отделка очень темной, выдержанной в старинном румынском стиле. За огромным квадратным столом, за которым свободно могла разместиться добрая дюжина людей, Борис оказался сидящим лицом к окну — рядом с ним никого не было. Напротив, закончив помогать матери по хозяйству, села Илзе. На фоне льющегося из окна света лицо ее казалось неясным силуэтом. Справа от Драгошани сидел Гзак Кинковши, чуть позже, завершив все дела, к нему присоединилась жена; слева — двое сыновей, примерно двенадцати и шестнадцати лет. По деревенским меркам, семья была небольшая.

Еда была простой, но ее изобилие достойно было пира после обряда посвящения в рыцари. Именно так выразился Драгошани. Илзе в ответ лишь улыбнулась, а ее мать просто расцвела от удовольствия и ответила:

— Я подумала, что вы, должно быть, очень голодны. Такой долгий путь! До Москвы ведь очень далеко. Сколько же дней вы ехали?

— Но я же останавливался, чтобы перекусить, — улыбнулся он в ответ, но тут же, словно что-то вспомнив, неожиданно нахмурился:

— Я ел дважды, и оба раза еда была отвратительной и очень дорогой. Я даже поспал пару часов прямо в машине — уже после того, как проехал Киев. А дальше я ехал, конечно, через Галац, Бухарест и Питешти, главным образом, чтобы избежать горных дорог.

— Да, путь длинный, — согласно кивнул Гзак Кинковши, — тысяча шестьсот километров.

— Если ехать по прямой, как летит ворона, — ответил Драгошани. — Но я же не ворона. Больше двух тысяч километров, если верить приборам в моей машине.

— Проделать такой путь лишь затем, чтобы изучать не слишком богатую событиями историю наших мест!.. — покачал головой Кинковши.

Они как раз закончили ужинать. Старик (на самом деле он был не стар, просто был более мудрым и опытным, а не иссушенным годами) раскурил глиняную трубку с восхитительно ароматным табаком, а Драгошани закурил “Ротманс”, целый блок которых купил ему в Москве, в специальном закрытом магазине для партийной элиты, Боровиц. Мальчики отправились заниматься вечерними делами на ферме, а женщины стали мыть посуду.

Замечание Кинковши относительно “истории здешних мест” сначала несколько удивило Боровица, но он тут же вспомним, что это было официальным поводом для его приезда сюда. Делая одну затяжку за другой, он размышлял о том, насколько откровенным можно здесь быть. В то же время он представился сотрудником похоронного бюро, поэтому его несколько необычные интересы не должны показаться слишком уж странными.

— Да, меня действительно интересует местная история. Правда, с тем же успехом я мог бы поехать изучать историю в Венгрию, остановиться в Молдавии или перебраться через Альпы в Орадею. Я мог бы отправиться в Югославию или на восток — в Монголию. Все эти страны для меня одинаково интересны, но здесь моя родина — вот почему местная история привлекает меня больше всего.

— Но что конкретно вас интересует? Горы? Или, может быть, сражения и битвы? Клянусь Богом, эти места были свидетелями великих битв! — Кинковши не просто проявлял вежливость, он был в высшей степени заинтригован. Он подлил вина в бокал Драгошани и наполнил свой (вино было собственного изготовления — из лучших сортов местного винограда).

— Думаю, что в какой-то степени и горы тоже, — ответил Драгошани. — И битвы, происходившие в здешних местах. Но само интересующее меня предание, пожалуй, гораздо древнее тех событий, о которых мы вообще можем помнить. Оно, возможно, такое же древнее, как сами эти холмы. Оно чрезвычайно загадочно и ужасно.

Перегнувшись через стол, он неподвижным взглядом уставился в глаза Кинковши.

— Ну, продолжайте же, не заставляйте меня мучиться от неизвестности. Что же это за таинственный предмет вашего интереса, что за древнее предание?

Вино было очень крепким и лишило Драгошани обычной для него осторожности. Солнце за окном уже зашло, и кругом все было затянуто голубой дымкой тумана. Из кухни доносилось позвякивание тарелок и невнятный шум голосов. В соседней комнате гулко тикали часы. Обстановка была вполне подходящей. А деревенские жители настолько суеверны...

Драгошани не выдержал.

— Легенда, о которой я говорю, — медленно, отчетливо и со значением начал он, — это легенда о вампире!

В первый момент Кинковши ничего не ответил — он казался озадаченным. Но затем со смехом откинулся на стуле и хлопнул себя по бедрам:

— Ха-ха-ха! Вампир! Мне следовало бы догадаться! С каждым годом приезжает все больше и больше людей, мечтающих найти Дракулу!

Драгошани сидел как громом пораженный. Он не знал, какой реакции он ожидал, но уж точно не этой.

— Все больше людей? — наконец повторил он. — Каждый год? Мне кажется, я не совсем понимаю...

— Ну, сейчас, когда запретов и ограничений стало меньше, — начал объяснять Кинковши. — Когда ваш драгоценный “железный занавес” несколько приподнялся, люди приезжают из Америки, из Англии, из Франции, один или двое были даже из Германии. В основном, конечно, любопытные туристы, но иногда и весьма образованные люди, даже ученые. И все они гоняются за этой не правдоподобной “легендой”. Скольким же я морочил голову вот в этой самой комнате, делая вид, что панически боюсь этого... Дракулы! Боже, ну и дураки! Ведь всем известно, даже таким “невежественным крестьянам”, как я, что это всего лишь персонаж одного из романов остроумного англичанина, написавшего его на рубеже веков. Да, а месяц назад в одном из кинотеатров нашего городка шел даже фильм с таким названием. Нет, Драгошани, вам не удастся одурачить меня! Я не удивлюсь, если вдруг окажется, что вы приехали сюда в качестве гида группы английских туристов, которых я жду в пятницу на следующей неделе. Да-да, они тоже ищут этого огромного, нехорошего вампира!

— Ученые, вы говорите? — Драгошани безуспешно старался скрыть смущение. — Образованные люди?

Кинковши поднялся и включил свет — комнату тускло осветила лампочка, скрытая под потрепанным абажуром, висевшим посередине потолка. Затем снова разжег трубку.

— Да-да, ученые — профессора из Кельна, Бухареста, Парижа... Они приезжают сюда последние три года, до зубов вооруженные записными книжками, фотокопиями старинных, ветхих карт и документов, фотоаппаратами, этюдниками и кучей всяческих подобных вещей.

Драгошани наконец пришел в себя:

— И, безусловно, чековыми книжками, да? Он понимающе улыбнулся. Кинковши снова расхохотался:

— О, да, конечно! И деньгами тоже! А что, я слышал даже, что в горных деревушках в маленьких магазинчиках продают землю из замка Дракулы в крошечных стеклянных бутылочках. Бог мой! Можно ли поверить в это? Следующим, наверное, станет Франкенштейн. Я его тоже в кино видел, и, должен сказать, выглядит он действительно ужасающе!

Драгошани почувствовал, как в нем закипает гнев. Сам не зная почему, он вдруг почувствовал себя главным объектом шуток Кинковши. Итак, этот простофиля с кривыми зубами не верит в существование вампиров — они для него все равно что Йети или Лох-Несское чудовище, они вызывают у него приступы смеха, и он считает, что это бабкины сказки и выдумки, служащие для привлечения" журналистов...

...В этот-то момент, именно здесь, в этой комнате, Драгошани и поклялся себе в том, что...

— Что это вы тут заговорили о чудовищах, — Маура Кинковши, вытирая руки о передник, вышла из кухни. — Будь осторожен, Гзак! Имей в виду, ты говоришь о дьяволе! А что касается вас, господин Драгошани.. В пустынных и заброшенных местах нашего края происходит много непонятных вещей.

— О каких это пустынных местах ты говоришь, женщина? — насмешливо спросил Кинковши. — Человек еще дня не прошло, как приехал из Москвы, он ехал сюда неделю, если не больше, а ты ему толкуешь о каких-то безлюдных местах. Нет у нас больше безлюдных мест!

«Нет, есть, — подумал Драгошани. — И это безлюдное место — ваша могила. Я почувствовал в них это: они даже не представляют себе, насколько там одиноко, — до тех пор пока я не прикоснусь к ним и не разбужу!»

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, — резко оборвала Кинковши жена. — Ходят слухи, что в некоторых горных поселках до сих пор втыкают колья в сердца тех, кто умер слишком молодым или по непонятной причине, потому что хотят быть уверенными в том, что они никогда больше не вернутся. И никто не видит в этом ничего плохого. — (Последние слова предназначались Драгошани.) — Это просто обычай — все равно что снять шляпу при виде похоронной процессии.

В комнату вошла Илзе.

— А что, разве вы тоже охотитесь за вампирами, господин Драгошани? Они такие мрачные и ужасные! Вы, конечно же, не один из них?

— Нет, нет, конечно, нет! — на лице Драгошани застыла натянутая улыбка. — Я просто шутил с вашим отцом, вот и все. Однако, кажется, моя шутка обернулась против меня же.

Он поднялся.

— Что, уже уходите? — Кинковши был явно разочарован. — Понимаю, вы, наверное, очень устали. Очень жаль, а мне так хотелось побеседовать с вами. Ну, что поделаешь, у меня тоже много работы. Возможно, завтра...

— О, я уверен у нас еще будет время для беседы, — ответил Драгошани, следуя за хозяином к двери.

— Илзе, — позвал Кинковши, — будь добра, возьми факел и проводи господина до гостиницы. Туман еще хуже, чем кромешная тьма, ничего не видно под ногами.

Девушка выполнила просьбу отца и провела Драгошани через двор и ворота к гостинице. Включив свет на лестнице, прежде чем попрощаться, она обратилась к гостю:

— Господин Драгошани, возле вашей кровати есть кнопка звонка. Нажмите ее, если вам что-нибудь понадобится ночью. К сожалению, звонок может разбудить и моих родителей. Потому лучше будет, если вы просто приподнимете шторы, — я увижу это из окна своей спальни...

— Что? — притворяясь, что не совсем ее понимает, спросил Драгошани. — Посреди ночи?

Однако Илзе Кинковши не оставила ему никаких сомнений в значении своих слов:

— Я плохо сплю. Моя комната расположена на первом этаже. Мне нравится открывать окно и дышать ночным воздухом. Иногда я даже выхожу прогуляться при лунном свете — чаще всего около часа ночи.

Драгошани молча кивнул головой. Девушка стояла к нему слишком близко. Прежде чем она успела внести дальнейшую ясность в то, что имела виду, он повернулся и буквально побежал вверх по лестнице, спиной чувствуя ее насмешливый взгляд, пока не завернул за угол на втором этаже.

Войдя в комнату, Драгошани первым делом опустил шторы, затем распаковал чемоданы и налил в ванну воды. Согретая газовой колонкой вода манила к себе. Драгошани добавил в ванну соли и разделся.

Лежа в пенистой мыльной воде, Драгошани наслаждался ее теплом и медленным кружением при каждом движении его руки. Прошло совсем немного времени, когда он вдруг почувствовал, что голова его склоняется на грудь, а вода становится холодной. Встряхнувшись, он закончил мыться и стал готовиться ко сну.

Было только десять часов вечера, когда Драгошани скользнул в постель, но через минуту или две он уже крепко спал.

Перед самой полуночью он проснулся. В просвет между шторами в комнату лился лунный свет — яркая в несколько дюймов шириной вертикальная полоса напоминала блестящее древко копья. Вспомнив о разговоре с Илзе Кинковши, он взял булавку и плотно скрепил края штор. Он, правда, надеялся, что имеет какое-то значение, наполовину или нет раскрыты шторы, но... это могло и не иметь никакого значения.

Не то чтобы Драгошани ненавидел или боялся женщин, — дело было не в этом. Просто он их не понимал, а поскольку у него было много дел и многое еще предстояло узнать и понять, у него абсолютно не было времени на сомнительные и непредсказуемые по своим последствиям удовольствия. Во всяком случае, он старался убедить себя в этом. Так или иначе, его потребности отличались от потребностей других мужчин, его чувства были менее легкомысленными. По крайней мере за исключением тех случаев, когда он сам хотел, чтобы они были поверхностными. Однако недостаток свойственной каждому человеку плотской чувственности с лихвой восполнялся его необыкновенной духовной чувствительностью. Хотя каждому, кто его знал по работе, такое утверждение показалось бы более чем странным.

Что же касается тех вещей, которые ему необходимо изучить или по крайней мере постараться понять, то их было великое множество. Боровица он вполне устраивал таким, каков он есть, но сам Драгошани отнюдь не был доволен собой. Он чувствовал, что в данный момент талант его проявлялся поверхностно, ему не хватало истинной глубины. Прекрасно, теперь-то он придаст своему таланту величайшую глубину, такую, какая не открывалась еще никому за последние полтысячи лет. Там, в ночной тишине лежал обладатель уникальных тайн, тот, кто при жизни властвовал над темными силами и кто даже сейчас, после смерти, все еще оставался живым. Именно там был заключен источник знаний для Драгошани. Только после того, как он осушит этот источник до дна, у него, возможно, появится время на так безоговорочно ныне отвергаемое “образование” иного рода.

Наступила полночь, колдовской час. Драгошани размышлял о том, насколько далеко способен мысленно проникать тот, кто спит сейчас в мрачном склепе, могут ли они встретиться друг с другом на полпути. Полная луна стояла высоко в небе, ярко светили звезды, далеко в горах рыскали во тьме и выли волки, точно так же как и пятьсот лет назад, — все предзнаменования были благоприятными.

Он снова лег в постель и лежал совершенно неподвижно, стараясь мысленно представить себе наглухо запертый склеп, застывшие, словно окаменелые щупальца, корни деревьев и сами деревья, склоняющиеся низко над гробницей, будто стремясь охранить от любопытных глаз ее тайны. Когда эта картина ясно предстала перед его мысленным взором, он громко, но тоже только в своем воображении произнес:

— Старейший, я вернулся. Я принес тебе надежду в обмен на знание. Я прихожу к тебе уже третий год, осталось еще четыре. Как твои дела?

В ночной тишине легкий ветерок подул откуда-то с гор. Слегка шевельнулись и склонились ветки деревьев, над головой у Драгошани вздохнул кто-то между стропилами крыши. Но так же быстро, как и возник, ветерок вдруг стих, и Драгошани услышал:

«А-а-а-а! Драгош-а-а-а-ни! Это ты, сын мой? Значит, ты вновь посетил меня в моем одиночестве, Драгош-а-а-а-ни?..»

— А кто же еще это может быть, старый дьявол? Да, это я, Драгошани! Я стал сильнее, я уже обладаю определенной властью в мире. Но хочу большего! Ты хранишь основные секреты, дающие власть, вот почему я вернулся и вот почему я буду возвращаться к тебе снова и снова, до тех пор... до тех пор, пока...

«Еще четыре года, Драгошани. А потом... потом ты займешь свое место, станешь моей правой рукой, и я научу тебя всему, что знаю сам. Четыре года, Драгошани. Четыре года. А-а-а!»

— Время для меня тянется слишком медленно, старое чудовище, потому что я должен вставать каждое утро, спать каждую ночь и считать часы между ними. Четыре года для меня — это очень много. А для тебя?.. Как прошел для тебя последний год?

«Если бы ты не тревожил меня, Драгошани, время пролетело бы как один миг. Но ты пробудил во мне... желания, стремления. Пятьдесят лет я лежал здесь, ненавидя и мечтая отомстить тем, кто заключил меня сюда. Еще пятьдесят лет я желал только одного — выполнить свою задачу, то есть уничтожить своих врагов. А потом... а потом я вдруг сказал себе: все мои убийцы уже мертвы. Их кости либо покоятся в могилах, либо пылью развеяны по ветру. А еще через сто лет... что случилось с сыновьями моих врагов? Ах! У меня были все основания спросить об этом! Где легионы тех, кто приходил сюда, в эти горы, и против кого сражались мои предки? Где ломбардцы, где булгары, аварцы... турки? О, турки были очень храбрыми воинами в те времена, но теперь уже нет. Так пролетели пять сотен лет, я постепенно забывал прошлые славные победы, подобно тому как старик не вспоминает о своих младенческих годах. В конце концов я стер их из своей памяти — почти что окончательно. Обо мне почти забыли. Вскоре от меня не останется ничего, кроме нескольких слов в книге, а позже и книга истлеет и превратится в прах. Тогда я перестану существовать. И, возможно, буду рад этому. Но вдруг появился ты, просто мальчик, но мальчик, имя которого... Драгош-а-а-а-ни!..»

Голос постепенно затихал, а легкий ветерок поднялся снова. Потом оба они одновременно исчезли. Лежа в постели и дрожа как от озноба, Драгошани думал о том, что ему предстоит сделать. Но он сам избрал этот путь, он сам выбрал свою судьбу. Боясь, что потеряет своего собеседника, Драгошани вновь настойчиво обратился к нему:

— Старейший, обладатель знамени Дракона, обладатель летучей мыши, дракона и дьявола, ты здесь?

«Где же еще мне быть, Драгошани? — голос, казалось, насмехался над ним. — Да, я здесь. Я вновь ожил в забытой всеми могиле, на земле, которая была моей жизнью. Я думал, что никто не помнит больше обо мне, но семя было брошено в землю и пышно расцвело — ты узнал меня и вспомнил. А я узнал тебя благодаря твоему имени, Драгош-а-а-а-ни...»

— Расскажи мне все снова, — нетерпеливо и возбужденно попросил Драгошани. — Расскажи, как все было. О моей матери, о моем отце, о том, как они встретились. Расскажи мне...

«Ты уже дважды слышал об этом, — вздохнул голос в голове у Драгошани. — Хочешь услышать обо всем снова? Надеешься разыскать их? Но я не могу помочь тебе в этом. Их имена не имели для меня никакого значения, я никогда не знал их, я ничего не знал о них самих, кроме того, что кровь их была горяча. Да, и я ощутил ее вкус, одной-единственной капли, маленького красного пятнышка. Но после этого они стали частью меня, а я частью их, и в результате появился на свет ты. Не спрашивай о них, не ищи их, Драгошани. Я — твой отец!..»

— Старейший, хочешь ли ты снова очутиться на земле, вдохнуть полной грудью и утолить жажду? Станешь ли ты, как прежде, уничтожать и гнать со своей земли врагов — так же, как это делали твои предки, — только на этот раз как свободный человек, а не как наемник всяких неблагодарных князьков вроде Дракулы? Если ты этого хочешь, то можешь иметь дело со мной. Расскажи мне о моих родителях.

«Иногда предложение о сделке бывает очень уж похоже на угрозу, Драгошани. Ты станешь мне угрожать? — голос в голове Драгошани скрежетал словно кусок стекла по струнам вконец расстроенной скрипки. — Ты смеешь так разговаривать со мной? Ты осмеливаешься напоминать мне о Владах, Раду, Дракулах и Мирси? Ты меня называешь наемником? Мальчик мой, в конце концов мои так называемые “хозяева” боялись меня больше, чем турков! Именно поэтому они заковали меня в железо и серебро и похоронили здесь, в этом никому не ведомом месте, в центре тех самых крестообразных холмов, которые я защищал ценою собственной крови. Я дрался за них, да, — во имя их “святого креста”, во имя Христианства. Но теперь я борюсь за то, чтобы быть свободным от всего этого. Их вероломство — моя непреходящая боль, а их крест — кинжал в моем сердце!»

— Кинжал, который я могу вытащить! Твои враги снова здесь, старый дьявол, — и кроме тебя, некому их прогнать прочь. А ты лежишь здесь ни на что не способный! Турецкий полумесяц превратился у них в серп, а то, что они не могут срезать серпом, они разбивают всмятку молотом. Я такой же валах, как и ты, чья кровь древнее, чем даже сама Валахия! И я тоже не могу смириться с вторжением завоевателей. Они снова на нашей земле, а наши вожди — снова марионетки в их руках. Так что же ты решил? Ты смиришься или будешь драться? Летучая мышь, дракон и дьявол — против серпа и молота?!

Вздох и шепот снова сплелись с ветром, гулявшим между стропилами.

"Хорошо, я расскажу тебе, как все было и как ты... стал тем, кто ты есть... Это было... весной. Я ощущал это по земле. Все начинало расти. В каком году?.. Впрочем, что такое годы для меня? Так или иначе, это случилось примерно четверть века назад”.

— Это было в 1945-м, — уточнил Драгошани. — Война почти что закончилась. Здесь были зганы. Они бежали сюда тысячами, спасаясь от немецкой военной машины и, как и в прежние века, искали убежища в горах. Как всегда, горы Трансильвании защитили и спрятали их. Немцы отправляли их всех — зганов, румынов, зекелов, цыган — называй как хочешь, в лагеря смерти, чтобы там уничтожить, как и евреев. Сталин, обвинив малые народности Крыма и Кавказа в “коллаборационизме”, изгнал их оттуда. Вот когда это было, тогда же все и закончилось, весной 1945-го. Но мы сдались За шесть месяцев до этого. Но так или иначе, конец был уже близок, немцы бежали. В конце апреля Гитлер покончил с собой.

"Я знаю об этом только то, что ты мне рассказал. Сдались? Ха! Я вовсе этому не удивляюсь! 1945-й, говоришь? Да-а-а! Спустя более чем четыре с половиной столетия снова пришли завоеватели, а у меня не было возможности испить вино войны. Ты действительно пробуждаешь во мне прежние желания, Драгошани!

Как бы то ни было, эти двое появились здесь весной. Думаю, что они были беглецами. Возможно, они бежали от войны — кто знает? Так или иначе они были молоды и принадлежали к древнему племени. Цыгане? Возможно. В те времена, когда я был великим боярином, тысячи таких, как они, боготворили меня и клялись в верноподданнических чувствах, как и все эти марионетки бессарабы, Влады и Владиславы. Интересно, станут ли они поклоняться мне теперь, думал я. Имею ли я прежнее влияние?

Мой склеп был тогда разрушен, так же как и сейчас, здесь никто не бывал с тех самых пор, как я был погребен, за исключением монахов в первые пятьдесят лет, которые регулярно приходили и проклинали землю, в которой я лежу. Так вот, однажды ночью, едва только луна показалась над горами, они пришли сюда. Молодые зекелы, юноша и девушка. Наступала весна, было уже тепло, но ночи все еще были холодными. У них с собой были одеяла и маленький масляный светильник. А еще им владел страх. И страсть. Именно она, я думаю, и потревожила мой сон. А возможно, я и так уже к тому времени почти проснулся. Канонада войны гулким эхом отдавалась в земле, так что, может быть, ее грохот разбудил мои старые кости...

Я ощущал все, что они делали. За четыре с половиной века я научился различать звуки падения на землю листа с дерева и плавного приземления пера вальдшнепа. Они набросили одеяло на покосившиеся камни, устроив таким образом что-то вроде шалаша, потом зажгли лампу, чтобы лучше видеть друг друга и немного согреться. Ха! Зекелы! Им не нужна была лампа, чтобы греть их.

Они... скажем так, заинтересовали меня. Многие годы, столетия, я звал кого-нибудь, но никто не пришел, никто даже не ответил. Возможно, люди были напуганы священниками, разного рода предостережениями, рассказами, за долгие годы превратившимися в легенды. А может быть, в моей жизни было нечто такое...

Ты сам рассказал мне, Драгошани, сколько славных дел, совершенных мною, теперь приписывают Владам и что сам я превратился в привидение, которым пугают маленьких детей. Мое имя вычеркнуто из всех древних летописей. То, что их пугало, они уничтожали и делали вид, что этого никогда не было. Но неужели они вообразили, что я единственный в своем роде? Я не был единственным, я и теперь не один! Я один из немногих, а когда-то таких, как я, было великое множество. Когда-нибудь слухи о том положении, в котором я нахожусь, должны были достичь ушей тех, кто был таким же, как я. Сотни лет меня злило, что никто не приходит, чтобы освободить меня или хотя бы отомстить. И вот наконец кто-то появился... цыгане, зекелы!

Девушка была очень напугана, и ему никак не удавалось успокоить ее. И тогда я проник в ее сознание, с тем чтобы придать ей силы, помочь справиться с мучившими ее страхами и слиться с ним в страстном порыве плоти. Ах! Да-да, она была девственницей! Ее чистота была непорочна! Я чуть было во второй раз не умер в своей могиле от вожделения! Непорочная девственность! Как говорится в старых книгах, вот так и рушится могущество! За свою жизнь я лишил девственности более двух тысяч непорочных девиц. Ха-ха-ха! А они называли “пронзающим” юного Влада.

Так вот... они еще не были любовниками в полном смысле этого слова. Он был мальчишка, молокосос, и не успел еще познать женщину, а она была девственницей. Тогда я проник и в его сознание. Ах! Я подарил им ту ночь. Я брал силу у них, а они у меня. Они получили от меня только одну ночь — только одну! — а затем ушли, еще до рассвета. После этого (он будто бы пожал плечами) я ничего о них больше не слышал...

— Кроме того, что она родила меня, — ответил Драгошани, — и подкинула на порог чужого дома.

Ответа на эти слова долго не было, слышались только тяжелые вздохи, доносимые ветром. Старик устал, у него осталось слишком мало сил — их едва хватало на то, чтобы размышлять. Земля держала его запертым в своем чреве и, медленно вращаясь вокруг воображаемой оси, убаюкивала его. Наконец он со вздохом ответил:

«Да-а-а. Да, это так, но она по крайней мере знала, куда принести тебя. Не забудь, что она была цыганкой. Кочевницей. И все-таки, когда ты родился, она принесла тебя именно сюда. Она принесла тебя... домой! Она сделала это именно потому, что знала, кто был твоим настоящим отцом, Драгошани. Можно сказать, что та ночь была единственной ночью любви за всю мою жизнь, в которой крови было больше всякой меры. Да, и моей единственной наградой стала капелька крови. Одна-единственная капелька, Драгоша-а-а-ни...»

— Крови моей матери.

"Твоя мать уронила ее на землю в том месте, где я лежал. Но капельке этой цены нет! Потому что это была и твоя кровь, Драгошани, та самая кровь, которая сейчас течет в твоих венах. И именно она привела тебя сюда, когда ты был ребенком, привела обратно ко мне”.

Драгошани лежал совершенно неподвижно. В его голове теснились мысли, видения, смутные воспоминания, которые пробудили в нем слова воображаемого собеседника. Наконец он произнес:

— Я приду к тебе завтра. Тогда мы еще поговорим. “Как тебе будет угодно, сын мой”.

— А сейчас спи... отец.

Последний порыв ветра прошумел в оторванной черепице, и вместе с ним до Драгошани донесся долгий вздох. “Спи спокойно, Драгоша-а-а-а-ни!"

Десятью минутами позже в фермерском доме Илзе Кинковши встала с кровати, подошла к окну и выглянула наружу. Ей показалось, что ее разбудил ветер, но за окном было совершенно тихо, не было слышно даже слабого дуновения ветерка. Впрочем, это не имело значения, потому что она и так собиралась проснуться около часа ночи. Все вокруг было залито серебром лунного света, а в гостинице, в мансарде, где поселился Борис Драгошани, шторы были задернуты так плотно, как никогда еще не видела Илзе. Свет у него не горел.

Следующий день был среда.

Драгошани быстро позавтракал и, прежде чем пробило половину девятого, уехал на машине по дороге, ведущей к крестообразным холмам. К западу от них в широкой лощине находилась ферма, на которой он провел свое детство. Последние девять или десять лет ее владельцами были совсем другие люди. Найдя удобное место на дороге, которой мало кто пользовался, он остановился и некоторое время обозревал окрестности. Теперь открывшийся перед ним вид не произвел на него никакого впечатления — ну разве что он почувствовал небольшой комок в горле, хотя, возможно, виной тому была дорожная пыль или цветочная пыльца, летавшая в сухом летнем воздухе.

Повернувшись к ферме спиной, он взглянул на холмы. Он точно знал, куда следует смотреть. Его глаза, точно бинокуляры, сфокусировались на нужном месте, словно увеличивая его в размерах и тщательно, в мельчайших деталях его исследуя. Ему казалось, что он видит полуразрушенные плиты под сенью густой листвы и землю под ними, а если постараться, то увидит и то, что в глубине.

Борис отвел взгляд. В любом случае раньше прихода ночи идти туда бесполезно, в крайнем случае — с наступлением сумерек.

И тут он вспомнил другой вечер, когда он был еще маленьким мальчиком...

Прошло шесть месяцев с тех пор, как он впервые побывал там. И вот он пришел снова. Он пошел кататься на санках, рядом с ним бежала собачка. Бубба жил на ферме, но считал своим долгом повсюду сопровождать Бориса, куда бы тот ни отправился. На склоне холма, расположенного между фермой и деревней, местные ребятишки каждую зиму играли в снежки и катались на санках.. Борису следовало бы тоже пойти туда, но он знал место, где спуск был гораздо интереснее, — конечно же, просека. Также ему было известно, что ходить туда строго запрещено, и летом он имел возможность понять почему. Людям там иногда видятся странные вещи, которые овладевают их сознанием и потом тревожат по ночам. Вот в этом-то, наверное, и причина. Однако это его не остановило, скорее, наоборот — его еще больше тянуло туда.

Глубокий снег скрипел под ногами. Благодаря этому холмы уже не казались такими запретными, а спуск по просеке становился почти что идеальным. Борис умел спускаться на санях с этих гор. Он приходил сюда прошлой зимой и даже позапрошлой, когда был еще совсем маленьким. Сегодня, однако, он скатился по склону только один раз, попытавшись на полпути разглядеть уже знакомое ему место среди деревьев. Оставив салазки у подножия холма, он стал взбираться по склону между черневшими на снегу соснами. Собака следовала за ним. Он убеждал себя в том, что идет к склепу только затем, чтобы доказать себе, что это не более чем склеп, и больше ничего, — место захоронения какого-то старого, всеми забытого землевладельца. То, что случилось в тот вечер, когда он впервые побывал здесь, было страшным сном — результатом удара головой о дерево, когда его выбросило из картонной коробки. Как бы то ни было, но сейчас рядом бежит Бубба, всегда готовый его защитить. Точнее, Бубба должен был его защитить, если бы он вдруг не заскулил и тревожно не залаял в тот момент, когда они приблизились к таинственному месту, после чего бросился по склону вниз. Потом Борис сквозь деревья увидел, как он бегает возле салазок у подножия холма, нервно виляя хвостом, резко бросаясь из стороны в сторону и время от времени лая.

Когда он наконец добрался до места, то убедился в том, что здесь ничего не изменилось. Разве что стало еще темнее, поскольку снег, лежавший на ветвях деревьев, не позволял проникать даже тому небольшому количеству света, которое попадало сюда в иное время. Здесь как будто и вовсе не было зимы, и земля казалась еще вернее привыкшим к яркому белому снегу глазам. Было как никогда душно, создавалось впечатление, что воздух почти отсутствует, а в темноте витали невидимые тени и непонятные существа. Да, именно здесь должны возникать страшные видения. Особенно по вечерам. А сейчас как раз приближался вечер...