Старик Хоттабыч

Лазарь Лагин

СТАРИК ХОТТАБЫЧ

ОТ АВТОРА

В книге «Тысяча и одна ночь» есть «Сказка о рыбаке». Вытянул рыбак из моря свои сети, а в них – медный сосуд, а в сосуде – могучий чародей, джинн. Он был заточён в нём без малого две тысячи лет. Этот джинн поклялся осчастливить того, кто выпустит его на волю: обогатить, открыть все сокровища земли, сделать могущественнейшим из султанов и сверх всего выполнить ещё три его желания.

Или, например, «Волшебная лампа Аладдина». Казалось бы, ничем не примечательная старая лампа, можно сказать – просто утиль. Но стоило только потереть её – и вдруг неведомо откуда возникал джинн и выполнял любые, самые невероятные желания её владельца. Вам угодны редчайшие яства и пития? Пожалуйста. Сундуки, по самые края наполненные золотом и драгоценными камнями? Готово. Роскошный дворец? Сию же минуту. Превратить вашего недруга в зверя или гада? С превеликим удовольствием.

Предоставить такому чародею по собственному вкусу одарить своего повелителя – и снова посыпались бы всё те же драгоценные сундуки, всё те же султанские дворцы в личное пользование.

По понятию джиннов из старинных волшебных сказок и тех, чьи желания они в этих сказках выполняли, это и было самое полное человеческое счастье, о котором только и можно было мечтать.

Сотни и сотни лет прошло с тех пор, как впервые были рассказаны эти сказки, но представления о счастье долго ещё связывались, а в капиталистических странах у многих людей и по сей день ещё связываются с сундуками, битком набитыми золотом и бриллиантами, с властью над другими людьми.

Ах, как мечтают те люди хоть о самом завалящем джинне из старинной сказки, который явился бы к ним со своими дворцами, сокровищами! Конечно, думают они, любой джинн, проведший две тысячи лет в заточении, поневоле отстал бы от жизни. И возможно, что дворец, который он преподнесёт в подарок, будет не совсем благоустроен с точки зрения современных достижений техники. Ведь архитектура со времён калифа Гарун аль Рашида так шагнула вперёд! Появились ванные комнаты, лифты, большие, светлые окна, паровое отопление, электрическое освещение… Да ладно уж, стоит ли придираться! Пусть дарит такие дворцы, какие ему заблагорассудится. Были бы только сундуки с золотом и бриллиантами, а остальное приложится: и почёт, и власть, и яства, и блаженная, праздная жизнь богатого «цивилизованного» бездельника, презирающего всех тех, кто живёт плодами своих трудов. От такого джинна можно и любое огорчение стерпеть. И не беда, если он не знает многих правил современного общежития и светских манер и если он иногда и поставит тебя в скандальное положение. Чародею, швыряющемуся сундуками с драгоценностями, эти люди всё простят.

Ну, а что, если бы такой джинн да вдруг попал в нашу страну, где совсем другие представления о счастье и справедливости, где власть богачей давно и навсегда уничтожена и где только честный труд приносит человеку счастье, почёт и славу?

Я старался вообразить, что получилось бы, если бы джинна спас из заточения в сосуде самый обыкновенный советский мальчик, такой, каких миллионы в нашей счастливой социалистической стране.

И вдруг я, представьте себе, узнаю, что Волька Костыльков, тот самый, который жил раньше у нас в Трёхпрудном переулке, ну, тот самый Волька Костыльков, который в прошлом году в лагере лучше всех нырял… Впрочем, давайте я вам лучше всё расскажу по порядку.

I. НЕОБЫКНОВЕННОЕ УТРО

В семь часов тридцать две минуты утра весёлый солнечный зайчик проскользнул сквозь дырку в шторе и устроился на носу ученика шестого класса Вольки Костылькова. Волька чихнул и проснулся.

Как раз в это время из соседней комнаты донёсся голос матери:

– Нечего спешить, Алёша. Пусть ребёнок ещё немножко поспит – сегодня у него экзамены.

Волька досадливо поморщился.

Когда это мама перестанет наконец называть его ребёнком!

– Ну что за чепуха! – ответил за перегородкой отец. – Парню скоро тринадцать лет. Пускай встаёт и помогает складывать вещи… У него уже скоро борода расти начнёт, а ты всё: ребёнок, ребёнок…

Складывать вещи! Как он мог это забыть!

Волька сбросил с себя одеяло и стал торопливо натягивать штаны. Как он мог забыть! Такой день!

Семья Костыльковых переезжала сегодня на новую квартиру в новеньком шестиэтажном доме. Ещё накануне вечером почти все вещи были запакованы. Мама с бабушкой уложили посуду в ванночку, в которой когда-то, давным-давно, купали младенца Вольку. Отец, засучив рукава и по-сапожницки набрав полный рот гвоздей, заколачивал ящики с книгами.

Потом все спорили, где складывать вещи, чтобы удобнее было их выносить утром. Потом пили чай по-походному, за столом без скатерти. Потом решили, что утро вечера мудренее, и легли спать.

Одним словом, уму непостижимо, как это он мог забыть, что они сегодня утром переезжают на новую квартиру.

Не успели напиться чаю, как с грохотом ввалились грузчики. Первым делом они широко распахнули обе половинки двери и зычными голосами спросили:

– Можно начинать?

– Пожалуйста, – ответили одновременно мать и бабушка и страшно засуетились.

Волька торжественно вынес на улицу к крытому трёхтонному грузовику диванные валики и спинку.

– Переезжаете? – спросил у него соседский мальчишка.

– Переезжаем, – небрежно ответил Волька с таким видом, словно он переезжал с квартиры на квартиру каждую неделю и в этом не было для него ничего удивительного.

Подошёл дворник Степаныч, глубокомысленно свернул цигарку и неожиданно завёл с Волькой солидный разговор, как равный с равным. У мальчика от гордости и счастья слегка закружилась голова. Он набрался духу и пригласил Степаныча в гости на новую квартиру. Дворник сказал: «С нашим удовольствием». Словом, налаживалась серьёзная и положительная беседа двух мужчин, когда вдруг из квартиры раздался голос матери:

– Волька! Волька!.. Ну куда девался этот несносный ребёнок?

Волька помчался в опустевшую, непривычно просторную квартиру, в которой сиротливо валялись обрывки старых газет и грязные пузырьки из-под лекарств.

– Наконец-то! – сказала мать. – Бери свой знаменитый аквариум и срочно влезай в машину. Будешь там сидеть на диване и держать аквариум в руках. Больше девать его некуда. Только смотри не расплескай воду на диван…

Непонятно, почему родители так нервничают, когда переезжают на новую квартиру.

II. ТАИНСТВЕННЫЙ СОСУД

В конце концов Волька устроился неплохо.

Внутри машины царил таинственный и прохладный полумрак. Если зажмурить глаза, можно было вообразить, будто едешь не по Трёхпрудному переулку, в котором прожил всю свою жизнь, а где-то в далёких сибирских просторах, где тебе предстоит в суровых боях с природой возводить новый гигант советской индустрии. И, конечно, в первых рядах отличников этой стройки будет Волька Костыльков. Он первый соскочит с машины, когда караван грузовиков прибудет к месту назначения. Он первый раскинет свою палатку и предоставит её заболевшим в пути, а сам, перекидываясь шуточками с товарищами по стройке, останется греться у костра, который он же быстро и умело разведёт. А когда в трескучие морозы или свирепые бураны кое-кто вздумает сдавать темпы, ему будут говорить: «Стыдитесь, товарищ! Берите пример с показательной бригады Владимира Костылькова…»

За диваном возвышался ставший вдруг удивительно интересным и необычайным перевёрнутый вверх ногами обеденный стол. На столе дребезжало ведро, наполненное разными склянками. У боковой стенки кузова тускло поблёскивала никелированная кровать. Старая бочка, в которой бабушка квасила на зиму капусту, неожиданно приобрела столь таинственный и торжественный вид, что Волька нисколечко не удивился бы, если бы узнал, что именно в ней проживал когда-то философ Диоген, тот самый, который из древней греческой истории.

Сквозь дырки в брезентовых стенках пробивались тоненькие столбики солнечных лучей. Волька прильнул к одной из них. Перед ним, словно на киноэкране, стремительно пробегали весёлые и шумные улицы, тихие и тенистые переулки, просторные площади, по которым во всех четырёх направлениях двигались в два ряда пешеходы. За пешеходами, поблёскивая просторными зеркальными витринами, возвышались неторопливо убегавшие назад магазины, наполненные товарами, продавцами и озабоченными покупателями; школы и дворы при школах, уже пестревшие белыми блузами и красными галстуками наиболее нетерпеливых школьников, которым не сиделось дома в день экзаменов; театры, клубы, заводы, красные громады строящихся зданий, ограждённые от прохожих высокими дощатыми заборами и узенькими, в три доски, деревянными тротуарами. Вот мимо Волькиного грузовика медленно проплыло приземистое, с круглым, кирпичного цвета куполом заветное здание цирка. На его стенах не было теперь обольстительных реклам с ярко-жёлтыми львами и красавицами, изящно стоящими на одной ножке на спинах неописуемо роскошных лошадей. По случаю летнего времени цирк перешёл в Парк культуры и отдыха, в огромный брезентовый шатёр цирка Шапито. Недалеко от опустевшего цирка грузовик обогнал голубой автобус с экскурсантами. Десятка три карапузов, держась по двое за руки, шли по тротуару и солидно пели звонким, но нестройным хором: «Не нужен нам берег турецкий!..» Наверно, это детский сад шёл гулять на бульвар… И снова убегали от Вольки школы, булочные, магазины, клубы, заводы, кинотеатры, библиотеки, новостройки…

Но вот наконец грузовик, устало фырча и отдуваясь, остановился у нарядного подъезда нового Волькиного дома. Грузчики ловко и быстро перетащили вещи в квартиру и уехали.

Отец, кое-как распаковав ящики с самыми необходимыми вещами, сказал:

– Остальное доделаем после работы.

И ушёл на завод.

Мама с бабушкой принялись распаковывать кухонную и столовую посуду, а Волька решил сбегать тем временем на реку. Правда, отец предупредил, чтобы Волька не смел без него ходить купаться, потому что тут страшно глубоко, но Волька быстро нашёл для себя оправдание:

«Мне необходимо выкупаться, чтобы была свежая голова. Как это я могу явиться на экзамены с несвежей головой!»

Просто удивительно, как Волька умел всегда придумывать оправдание, когда собирался делать то, что ему запрещали!

Это большое удобство, когда река недалеко от дома. Волька сказал маме, что пойдёт на берег готовиться по географии. И он действительно собирался минут десять полистать учебник. Но, прибежав на реку, он, не медля ни минуты, разделся и бросился в воду. Шёл одиннадцатый час, и на берегу не было ни одного человека. Это было хорошо и плохо. Хорошо – потому, что никто не мог ему помешать всласть выкупаться. Плохо – потому, что некому было восторгаться, как красиво и легко Волька плавает и в особенности как он замечательно ныряет.

Волька наплавался и нанырялся до того, что буквально посинел. Тогда он понял, что хватит, совсем было вылез из воды, но передумал и решил напоследок ещё разок нырнуть в ласковую прозрачную воду, до дна пронизанную ярким полуденным солнцем.

И вот в тот самый миг, когда Волька уже собирался подняться на поверхность, его рука вдруг нащупала на дне реки какой-то продолговатый предмет. Волька схватил его и вынырнул у самого берега. В его руках был скользкий, замшелый глиняный сосуд необычной формы. Больше всего он походил, пожалуй, на древнюю амфору. Его горлышко было наглухо замазано зелёным смолистым веществом, на котором было выдавлено нечто, отдалённо напоминавшее печать.

Волька прикинул сосуд на вес. Сосуд был тяжёлый, и Волька обмер.

Клад! Клад со старинными вещами, имеющими огромное научное значение!.. Вот это здорово!

Быстренько одевшись, он помчался домой, чтобы в укромном уголке распечатать сосуд.

Пока он добежал до дому, в его голове уже успела сложиться заметка, которая завтра обязательно появится во всех газетах. Он даже придумал для неё название: «Пионер помог науке».

«Вчера в Н-е отделение милиции явился пионер Костыльков Владимир и вручил дежурному клад из редких старинных золотых вещей, найденный им на дне реки, на очень глубоком месте. Клад передан милицией в Исторический музей. По сведениям из достоверных источников, Костыльков Владимир – прекрасный ныряльщик».

Проскользнув мимо кухни, где мама готовила обед, Волька юркнул в комнату с такой быстротой, что чуть не сломал себе ногу: он споткнулся о люстру, которую ещё не успели повесить. Это была знаменитая бабушкина люстра. Когда-то, ещё до революции, её собственноручно переделал покойный дедушка из висячей керосиновой лампы. Это была память о дедушке, и бабушка ни за что в жизни с ней бы не рассталась. А так как вешать её в столовой было не так уж красиво, то предполагалось повесить её как раз в той комнате, куда сейчас и забрался Волька. На сей предмет был уже вколочен в потолок большущий железный крюк.

Потирая ушибленную коленку, Волька запер за собой дверь, вытащил из кармана перочинный ножик и, дрожа от волнения, соскрёб печать с горлышка сосуда.

В то же мгновение вся комната наполнилась едким чёрным дымом и что-то вроде бесшумного взрыва большой силы подбросило Вольку к потолку, где он и повис, зацепившись штанами за тот самый крюк, на который предполагалось повесить бабушкину люстру.

III. СТАРИК ХОТТАБЫЧ

Пока Волька, раскачиваясь на крюке, пытался разобраться в том, что произошло, дым понемножку рассеялся, и Волька вдруг обнаружил, что в комнате, кроме него, находится ещё одно живое существо. Это был тощий и смуглый старик с бородой по пояс, в роскошной чалме, тонком белом шерстяном кафтане, обильно расшитом золотом и серебром, белоснежных шёлковых шароварах и нежно-розовых сафьяновых туфлях с высоко загнутыми носками.

– Апчхи! – оглушительно чихнул неизвестный старик и пал ниц. – Приветствую тебя, о прекрасный и мудрый отрок!

Волька зажмурил глаза, снова их раскрыл: нет, этот удивительный старичок, пожалуй, ему и на самом деле не мерещился. Вот он, потирая сухонькие ладошки и всё ещё не поднимаясь с колен, таращит умные и не по-стариковски шустрые глаза на обстановку Волькиной комнаты, словно это невесть какое чудо.

– Вы откуда? – осторожно осведомился Волька, медленно раскачиваясь под самым потолком, точно маятник. – Вы… Вы из самодеятельности?

– О нет, о юный мой повелитель, – высокопарно ответствовал старичок, оставаясь всё в том же неудобном положении и немилосердно чихая, – я не из неведомой мне страны Самодеятельность. Я вот из этого трижды проклятого сосуда.

С этими словами он вскочил на ноги, бросился к валявшемуся поблизости сосуду, из которого ещё продолжал струиться небольшой дымок, и стал яростно его топтать, пока от сосуда не остался ровный слой мелких черепков. Затем старичок с хрустальным звоном выдернул из бороды волосок, разорвал его, и черепки вспыхнули каким-то небывалым, зелёным пламенем и мгновенно сгорели без следа.

Но Вольку всё ещё глодало сомнение.

– Что-то вроде не похоже… – протянул он, – сосуд был такой маленький, а вы такой… сравнительно большой.

– Не веришь, презренный?! – свирепо вскричал старичок, но тут же взял себя в руки, снова рухнул на коленки и с такой силой стукнулся при этом лбом о пол, что в аквариуме заметно колыхнулась вода и сонные рыбки всполошённо заметались взад и вперёд. – Прости меня, о юный мой спаситель, но я не привык, чтобы мои слова брались под сомнение… Знай же, благословеннейший из отроков, что я не кто иной, как могучий и прославленный во всех четырёх странах света джинн Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, то есть сын Хоттаба.

Всё было настолько интересно, что Волька даже позабыл о том, что он висит под потолком на ламповом крюке.

– Джин?.. Джин – это, кажется, такой американский спиртной напиток?..

– Не напиток я, о пытливый отрок! – снова вспылил старичок, снова спохватился и снова взял себя в руки. – Не напиток я, а могущественный и неустрашимый дух, и нет в мире такого волшебства, которое было бы мне не по силам, и зовут меня, как я уже имел счастье довести до твоего много – и высокочтимого сведения, Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, или, по-вашему, Гассан Абдуррахман Хоттабович. Назови моё имя первому попавшемуся ифриту, или джинну, что одно и то же, и ты увидишь, – хвастливо продолжал старичок, – как он задрожит мелкой дрожью и слюна в его рту пересохнет от страха.

И случилась со мной – апчхи! – удивительная история, которая, будь она написана иглами в уголках глаз, послужила бы назиданием для поучающихся. Я, несчастный джинн, ослушался Сулеймана ибн Дауда – мир с ними обоими! – я и брат мой Омар Юсуф Хоттабович. И Сулейман прислал своего визиря Асафа ибн Барахию, и тот доставил нас насильно. И Сулейман ибн Дауд-мир с ними обоими! – приказал принести два сосуда: один медный, а – другой глиняный, и заточил меня в глиняном сосуде, а брата моего, Омара Хоттабовича, – в медном. Он запечатал оба сосуда, оттиснув на них величайшее из имён аллаха, а потом отдал приказ джиннам, и они понесли нас и бросили брата моего в море, а меня в реку, из которой ты, о благословенный спаситель мой, – апчхи, апчхи! – извлёк меня. Да продлятся дни твои, о… Прости меня, я был бы несказанно счастлив узнать твоё имя, прелестнейший отрок.

– Меня зовут Волька, – ответил наш герой, продолжая медленно раскачиваться под потолком.

– А имя счастливого отца твоего, да будет он благословлён во веки веков? Как твоя почтенная матушка зовёт твоего благородного батюшку – мир с ними обоими?

– Она зовёт его Алёша, то есть Алексей…

– Так знай же, о превосходнейший из отроков, звезда сердца моего, Волька ибн Алёша, что я буду впредь выполнять всё, что ты мне прикажешь, ибо ты спас меня из страшного заточения. Апчхи!..

– Почему вы так чихаете? – осведомился Волька, словно всё остальное было ему совершенно ясно.

– Несколько тысячелетий, проведённых в сырости, без благодатного солнечного света, в холодном сосуде, покоящемся в глубинах вод, наградили меня, недостойного твоего слугу, утомительным насморком. Апчхи!.. Апчхи!.. Но всё это сущая чепуха и недостойно твоего драгоценнейшего внимания. Повелевай мной, о юный господин! – с жаром заключил Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, задрав вверх голову, но продолжая оставаться на коленях.

– Прежде всего поднимитесь, пожалуйста, с колен, – сказал Волька.

– Твоё слово для меня закон, – послушно ответствовал старик и встал на ноги. – Я жду твоих дальнейших повелений.

– А теперь, – неуверенно промолвил Волька, – если это вас не затруднит… будьте добры… конечно, если вас это не очень затруднит… Одним словом, мне бы очень хотелось очутиться на полу.

В тот же миг он оказался внизу, рядом со стариком Хоттабычем, как мы будем в дальнейшем для краткости величать нашего нового знакомого. Первом делом Волька схватился за штаны. Штаны были совершенно целы.

Начинались чудеса.

IV. ЭКЗАМЕН ПО ГЕОГРАФИИ

– Повелевай мною! – продолжал Хоттабыч, глядя на Вольку преданными глазами. – Нет ли у тебя какого-нибудь горя, о Волька ибн Алёша? Скажи, и я помогу тебе.

– Ой, – всплеснул руками Волька, кинув взгляд на бодро тикавший на его столе будильник. – Опаздываю! Опаздываю на экзамен!..

– На что ты опаздываешь, о драгоценнейший Волька ибн Алёша? – деловито осведомился Хоттабыч. – Что ты называешь этим странным словом «эк-за-мен»?

– Это то же самое, что испытания. Я опаздываю в школу на испытания.

– Знай же, о Волька, – обиделся старичок, – что ты плохо ценишь моё могущество. Нет, нет и ещё раз нет! Ты не опоздаешь на экзамен. Скажи только, что тебе больше по нраву: задержать экзамены или немедленно оказаться у врат твоей школы?

– Оказаться у врат, – сказал Волька.

– Нет ничего легче! Сейчас ты будешь там, куда ты так жадно тянешься своей юной и благородной душой, и ты потрясёшь своими познаниями учителей своих и товарищей своих.

С приятным хрустальным звоном старичок снова выдернул из бороды сначала один волосок, а за ним другой.

– Боюсь, что не потрясу, – рассудительно вздохнул Волька, быстренько переодеваясь в форменную одежду. – По географии я, честно говоря, на пятёрку не вытяну.

– Экзамен по географии? – вскричал старик и торжественно поднял свои иссохшие волосатые руки. – Экзамен по географии? Знай же, о изумительнейший из изумительных, что тебе неслыханно повезло, ибо я больше кого-либо из джиннов богат знаниями по географии, – я, твой верный слуга Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб. Мы пойдём с тобой в школу, да будут благословенны её фундамент и крыша! Я буду тебе незримо подсказывать ответы на все вопросы, которые будут тебе заданы, и ты прославишься среди учеников своей школы и среди учеников всех школ твоего великолепного города. И пусть только попробуют твои учителя не удостоить тебя самых высочайших похвал: они будут иметь дело со мной! – Тут Хоттабыч рассвирепел: – О, тогда им придётся очень, очень плохо! Я превращу их в ослов, на которых возят воду, в бездомных собак, покрытых коростой, в самых отвратительных и мерзких жаб – вот что я с ними сделаю!.. Впрочем, – успокоился он так же быстро, как и рассвирепел, – до этого дело не дойдёт, ибо все, о Волька ибн Алёша, будут восхищены твоими ответами.

– Спасибо, Гассан Хоттабыч, – тяжко-тяжко вздохнул Волька. – Спасибо, только никаких подсказок мне не надо. Мы – пионеры – принципиально против подсказок. Мы против них организованно боремся.

Ну откуда было старому джинну, проведшему столько лет в заточении, знать учёное слово «принципиально»? Но вздох, которым его юный спаситель сопроводил свои слова, полные печального благородства, утвердили Хоттабыча в убеждении, что помощь его нужна Вольке ибн Алёше больше, чем когда бы то ни было.

– Ты меня очень огорчаешь своим отказом, – сказал Хоттабыч. – И ведь, главное, учти: никто моей подсказки не заметит.

– Ну да! – горько усмехнулся Волька. – У Сергея Семёновича такой тонкий слух, спасу нет!

– Теперь ты меня не только огорчаешь, но и обижаешь, о Волька ибн Алёша. Если Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб говорит, что никто не заметит, значит так оно и будет.

– Никто-никто? – переспросил для верности Волька.

– Никто-никто. То, что я буду иметь счастье тебе подсказать, пойдёт из моих почтительных уст прямо в твои высокочтимые уши.

– Просто не знаю, что мне с вами делать, Гассан Хоттабыч, – притворно вздохнул Волька. – Ужасно не хочется огорчать вас отказом… Ладно, так и быть!.. География – это тебе не математика и не русский язык. По математике или русскому я бы ни за что не согласился на самую малюсенькую подсказку. Но поскольку география всё-таки не самый главный предмет… Ну, тогда пошли побыстрее!.. Только… – Тут он окинул критическим взором необычное одеяние старика. – М-м-м-да-а-а… Как бы это вам переодеться, Гассан Хоттабыч?

– Разве мои одежды не услаждают твой взор, о достойнейший из Волек? – огорчился Хоттабыч.

– Услаждают, безусловно услаждают, – дипломатично ответил Волька, – но вы одеты… как бы это сказать… У нас несколько другая мода… Ваш костюм слишком уж будет бросаться в глаза…

Через минуту из дома, в котором с сегодняшнего дня проживала семья Костыльковых, вышел Волька, держа под руку Хоттабыча. Старик был великолепен и новой парусиновой пиджачной паре, украинской вышитой сорочке и твёрдой соломенной шляпе канотье. Единственное, что он не согласился сменить, была обувь. Сославшись на мозоли трёхтысячелетней давности, он остался в своих розовых туфлях с загнутыми носками, которые в своё время свели бы, вероятно, с ума самого большого модника при дворе калифа Гаруна аль Рашида.

И вот Волька с преобразившимся Хоттабычем почти бегом приблизились к подъезду 245-й мужской средней школы. Старик кокетливо посмотрелся в стеклянную дверь, как в зеркало, и остался собой доволен.

Пожилой швейцар, солидно читавший газету, с удовольствием отложил её, завидев Вольку и его спутника. Ему было жарко и хотелось поговорить.

Перескакивая сразу через несколько ступенек, Волька помчался вверх по лестнице. В коридорах было тихо и пустынно – верный и печальный признак, что экзамены уже начались и что Волька, следовательно, опоздал!

– А вы, гражданин, куда? – благожелательно спросил швейцар Хоттабыча, последовавшего было за своим юным другом.

– Ему к директору нужно! – крикнул сверху Волька за Хоттабыча.

– Извините, гражданин, директор занят. Он сейчас на экзаменах. Зайдите, пожалуйста, ближе к вечеру.

Хоттабыч сердито насупил брови:

– Если мне будет позволено, о почтенный старец, я предпочёл бы подождать его здесь. – Затем он крикнул Вольке: – Спеши к себе в класс, о Волька ибн Алёша, я верю, ты потрясёшь своими знаниями учителей своих и товарищей своих!

– Вы ему, гражданин, дедушкой приходитесь или как? – попытался швейцар завязать разговор.

Но Хоттабыч, пожевав губами, промолчал. Он считал ниже своего достоинства беседу с привратником.

– Разрешите предложить вам кипячёной воды, – продолжал между тем швейцар. – Жара сегодня – не приведи господь.

Налив из графина полный стакан, он повернулся, чтобы подать его неразговорчивому незнакомцу, и с ужасом убедился, что тот пропал неизвестно куда, словно сквозь паркет провалился. Потрясённый этим невероятным обстоятельством, швейцар залпом опрокинул в себя воду, предназначенную для Хоттабыча, налил и осушил второй стакан, третий и остановился только тогда, когда в графине не осталось ни единой капли. Тогда он откинулся на спинку стула и стал в изнеможении обмахиваться газетой.

А в это время на втором этаже, как раз над швейцаром, в шестом классе «Б», происходила не менее волнующая сцена. Перед классной доской, увешанной географическими картами, за столом, по-парадному покрытым сукном, разместились учителя во главе с директором школы Павлом Васильевичем. Перед ними сидели на партах чинные, торжественно подтянутые ученики. В классе стояла такая тишина, что слышно было, как где-то под самым потолком монотонно гудит одинокая муха. Если бы ученики шестого класса «Б» всегда вели себя так тихо, это был бы безусловно самый дисциплинированный класс во всей Москве.

Нужно, однако, подчеркнуть, что тишина в классе была вызвана не только экзаменационной обстановкой, но и тем, что выкликнули к доске Костылькова, а его в классе не оказалось.

– Костыльков Владимир! – повторил директор и окинул недоумевающим взглядом притихший класс.

Стало ещё тише.

И вдруг из коридора донёсся гулкий топот чьих-то бегущих ног, и в тот самый момент, когда директор в третий и последний раз провозгласил «Костыльков Владимир!», с шумом распахнулась дверь и запыхавшийся Волька пискнул:

– Я!

– Пожалуй к доске, – сухо промолвил директор. – о твоём опоздании мы поговорим позже.

– Я… я… я болен, – пробормотал Волька первое, что ему пришло в голову, и неуверенным шагом приблизился к столу.

Пока он размышлял, какой бы из разложенных на столе билетов ему выбрать, в коридоре прямо из стены появился старик Хоттабыч и с озабоченным видом прошёл сквозь другую стену в соседний класс.

Наконец Волька решился: взял первый попавшийся билет, медленно-медленно, пытая свою судьбу, раскрыл его и с удовольствием убедился, что ему предстоит отвечать про Индию. Как раз про Индию он знал много. Он и давно интересовался этой страной.

– Ну что ж, – сказал директор, – докладывай.

Начало билета Волька даже помнил слово в слово по учебнику. Он раскрыл рот и хотел сказать, что полуостров Индостан напоминает по своим очертаниям треугольник, что омывается этот огромный треугольник Индийским океаном и его частями: Аравийским морем – на западе и Бенгальским заливом – на востоке, что на этом полуострове расположены две большие страны – Индия и Пакистан, что населяет их добрый, миролюбивый народ со старинной и богатой культурой, что американские и английские империалисты всё время нарочно стараются поссорить обе эти страны, и так далее и тому подобное. Но в это время в соседнем классе Хоттабыч прильнул к стенке и трудолюбиво забормотал, приставив ко рту ладонь трубкой:

– Индия, о высокочтимый мой учитель…

И вдруг Волька, вопреки собственному желанию, стал пороть совершенно несусветную чушь:

– Индия, о высокочтимый мой учитель, находится почти на самом краю земного диска и отделена от этого края безлюдными и неизведанными пустынями, ибо на восток от неё не живут ни звери, ни птицы. Индия – очень богатая страна, и богата она золотом, которое там не копают из земли, как в других странах, а неустанно, день и ночь, добывают особые, золотоносные муравьи, каждый из которых величиной почти с собаку. Они роют себе жилища под землёю и трижды в сутки выносят оттуда на поверхность золотой песок и самородки и складывают в большие кучи. Но горе тем индийцам, которые без должной сноровки попытаются похитить это золото! Муравьи пускаются за ними в погоню, и, настигнув, убивают на месте. С севера и запада Индия граничит со страной, где проживают плешивые люди. И мужчины и женщины, и взрослые и дети – все плешивые в этой стране, и питаются эти удивительные люди сырой рыбой и древесными шишками. А ещё ближе к ним лежит страна, в которой нельзя ни смотреть вперёд, ни пройти, вследствие того, что там в неисчислимом множестве рассыпаны перья. Перьями заполнены там воздух и земля: они-то и мешают видеть…

– Постой, постой, Костыльков! – улыбнулась учительница географии. – Никто тебя не просит рассказывать о взглядах древних на физическую географию Азии. Ты расскажи современные научные данные об Индии.

Ах, как Волька был бы счастлив изложить свои познания по этому вопросу! Но что он мог поделать, если уже больше не был властен над своей речью и своими поступками! Согласившись на подсказку Хоттабыча, он стал безвольной игрушкой в его доброжелательных, но невежественных руках. Он хотел подтвердить, что, конечно, то, что он только что сказал, ничего общего не имеет с данными современной науки, но Хоттабыч за стеной недоуменно пожал плечами, отрицательно мотнув головой, и Волька здесь, перед экзаменационным столом, вынужден был также пожать плечами и отрицательно мотнуть головой:

– То, что я имел честь сказать тебе, о высокочтимая Варвара Степановна, основано на самых достоверных источниках, и нет более научных сведений об Индии, чем те, которые я только что, с твоего разрешения, сообщил тебе.

– С каких это пор ты, Костыльков, стал говорить старшим «ты»? – удивилась учительница географии. – И перестань паясничать. Ты на экзамене, а не на костюмированном вечере. Если ты не знаешь этого билета, то честнее будет так и сказать. Кстати, что ты там такое наговорил про земной диск? Разве тебе не известно, что Земля – шар?!

Известно ли Вольке Костылькову, действительному члену астрономического кружка при Московском планетарии, что Земля – шар?! Да ведь это знает любой первоклассник!

Но Хоттабыч за стеной рассмеялся, и из Волькиного рта, как наш бедняга ни старался сжать свои губы, сам по себе вырвался высокомерный смешок:

– Ты изволишь шутить над твоим преданнейшим учеником! Если бы Земля была шаром, воды стекали бы с неё вниз, и люди умерли бы от жажды, а растения засохли. Земля, о достойнейшая и благороднейшая из преподавателей и наставников, имела и имеет форму плоского диска и омывается со всех сторон величественной рекой, называемой «Океан». Земля покоится на шести слонах, а те стоят на огромной черепахе. Вот как устроен мир, о учительница!

Экзаменаторы смотрели на Вольку со всё возрастающим удивлением. Тот от ужаса и сознания своей полнейшей беспомощности покрылся холодным потом.

Ребята в классе всё ещё не могли разобраться, что такое произошло с их товарищем, но кое-кто начинал посмеиваться. Уж очень это забавно получилось про страну плешивых, про страну, наполненную перьями, про золотоносных муравьёв величиной с собаку, про плоскую Землю, покоящуюся на шести слонах и одной черепахе. Что касается Жени Богорада, закадычного Волькиного приятеля и звеньевого его звена, то он не на шутку встревожился. Кто-кто, а он-то отлично знал, что Волька – староста астрономического кружка и уж во всяком случае знает, что Земля – шар. Неужели Волька ни с того ни с сего вдруг решил хулиганить, и где – на экзаменах! Очевидно, Волька заболел. Но чем? Что за странная, небывалая болезнь? И потом, очень обидно за звено. Всё время шли первыми по своим показателям, и вдруг всё летит кувырком из-за нелепых ответов Костылькова, такого дисциплинированного и сознательного пионера!

Тут на свежие раны Жени поспешил насыпать соли сидевший на соседней парте Гога Пилюкин, пренеприятный мальчишка, прозванный одноклассниками Пилюлей.

– Горит твоё звено, Женечка! – шепнул он, злорадно хихикнув. – Горит, как свечечка!.. Женя молча показал Пилюле кулак.

– Варвара Степановна! – жалостно возопил Гога. – Богорад мне кулаком грозится.

– Сиди спокойно и не ябедничай, – сказала ему Варвара Степановна и снова обратилась к Вольке, который стоял перед нею ни жив ни мёртв: – Ты что это, серьёзно насчёт слонов и черепах?

– Как никогда более серьёзно, о почтеннейшая из учительниц, – повторил Волька старикову подсказку, сгорая от стыда.

– И тебе нечего добавить? Неужели ты полагаешь, что отвечаешь по существу твоего билета?

– Нет, не имею, – отрицательно покачал головой там, за стенкой, Хоттабыч.

И Волька, изнывая от беспомощности перед силой, толкающей его к провалу, также сделал отрицательный жест:

– Нет, не имею. Разве только, что горизонты в богатой Индии обрамлены золотом и жемчугами.

– Невероятно! – развела руками учительница. Не верилось, чтобы Костыльков, довольно дисциплинированный мальчик, да ещё в такую серьёзную минуту, решил ни с того ни с сего так нелепо шутить над учителями, рискуя к тому же переэкзаменовкой.

– По-моему, мальчик не совсем здоров, – шепнула она директору.

Искоса бросая быстрые и сочувственные взгляды на онемевшего от тоски Вольку, экзаменаторы стали шёпотом совещаться.

Варвара Степановна предложила:

– А что, если задать ему вопрос специально для того, чтобы мальчик успокоился? Ну, хотя бы из прошлогоднего курса. В прошлом году у него по географии была пятёрка.

Остальные экзаменаторы согласились, и Варвара Степановна снова обратилась к несчастному Вольке:

– Ну, Костыльков, вытри слёзы, не нервничай. Расскажи-ка, что такое горизонт.

– Горизонт? – обрадовался Волька. – Это просто. Горизонтом называется воображаемая линия, которая…

Но за стеной снова закопошился Хоттабыч, и Костыльков снова пал жертвой его подсказки.

– Горизонтом, о высокочтимая, – поправился он, – горизонтом я назову ту грань, где хрустальный купол небес соприкасается с краем Земли:

– Час от часу не легче! – простонала Варвара Степановна. – Как прикажешь понимать твои слова насчёт хрустального купола небес: в буквальном или переносном смысле слова?

– В буквальном, о учительница, – подсказал из-за стены Хоттабыч.

И Вольке пришлось вслед за ним повторить:

– В буквальном, о учительница.

– В переносном! – прошипел ему кто-то с задней скамейки.

Но Волька снова промолвил:

– Конечно, в буквальном, и ни в каком ином.

– Значит, как же? – всё ещё не верила своим ушам Варвара Степановна. – Значит, небо, по-твоему, твёрдый купол?

– Твёрдый.

– И, значит, есть такое место, где Земля кончается?

– Есть такое место, о высокочтимая моя учительница.

За стеной Хоттабыч одобрительно кивал головой и удовлетворённо потирал свои сухие ладошки. В классе наступила напряжённая тишина. Самые смешливые ребята перестали улыбаться. С Волькой определённо творилось неладное.

Варвара Степановна встала из-за стола, озабоченно пощупала Волькин лоб. Температуры не было.

Но Хоттабыч за стенкой растрогался, отвесил низкий поклон, коснулся, по восточному обычаю, лба и груди и зашептал. И Волька, понуждаемый той же недоброй силой, в точности повторил эти движения:

– Благодарю тебя, о великодушнейшая дочь Степана! Благодарю тебя за беспокойство, но оно ни к чему. Оно излишне, ибо я, хвала аллаху, совершенно здоров.

Варвара Степановна ласково взяла Вольку за руку, вывела из класса и погладила по поникшей голове:

– Ничего, Костыльков, не унывай. Видимо, ты несколько переутомился… Придёшь, когда хорошенько отдохнёшь, ладно?

– Ладно, – сказал Волька. – Только, Варвара Степановна, честное пионерское, я нисколько, ну совсем нисколечко не виноват!

– А я тебя ни в чём и не виню, – мягко отвечала учительница. – Знаешь, давай заглянем к Петру Иванычу.

Пётр Иваныч – школьный доктор – минут десять выслушивал и выстукивал Вольку, заставил его зажмурить глаза, вытянуть перед собой руки и стоять с растопыренными пальцами; постучал по его ноге ниже коленки, чертил стетоскопом линии на его голом теле.

За это время Волька окончательно пришёл в себя. Щёки его снова покрылись румянцем, настроение поднялось.

– Совершенно здоровый мальчик, – сказал Пётр Иваныч. – То есть прямо скажу: на редкость здоровый мальчик! Надо полагать, сказалось небольшое переутомление… Переусердствовал перед экзаменами… А так здоров, здо-о-о-ро-о-ов! Микула Селянинович, да и только!

Это не помешало ему на всякий случай накапать в стакан каких-то капель, и Микуле Селяниновичу пришлось проглотить их.

И тут Вольке пришла в голову шальная мысль. А что, если именно здесь, в кабинете Петра Иваныча, воспользовавшись отсутствием Хоттабыча, попробовать сдать Варваре Степановне экзамен?

– Ни-ни-ни! – замахал руками Пётр Иваныч. – Ни в коем случае не рекомендую. Пусть лучше несколько денёчков отдохнёт. География от него никуда не убежит.

– Что верно, то верно, – облегчённо промолвила учительница, довольная, что всё в конечном счёте так благополучно обошлось. – Иди-ка ты, дружище Костыльков, до дому, до хаты и отдыхай. Отдохнёшь хорошенько – приходи и сдавай. Я уверена, что ты обязательно сдашь на пятёрку… А вы как думаете, Пётр Иваныч?

– Такой богатырь? Да он меньше чем на пять с плюсом ни за что не пойдёт!

– Да, вот что… – сказала Варвара Степановна. – А не лучше ли будет, если кто-нибудь его проводит до дому?

– Что вы, что вы, Варвара Степановна! – всполошился Волька. – Я отлично сам дойду.

Не хватало только, чтобы провожатый столкнулся носом к носу с этим каверзным стариком Хоттабычем!

Волька выглядел уже совсем хорошо, и учительница со спокойной душой отпустила его домой. Навстречу ему бросился швейцар:

– Костыльков! Тут с тобой дедушка приходил или кто, так он…

Но как раз в это время из стены появился старик Хоттабыч. Он был весел, очень доволен собой и что-то напевал себе под нос.

– Ой! – тихо вскрикнул швейцар и тщетно попытался налить себе воды из пустого графина.

А когда он поставил графин на место и оглянулся, в вестибюле не было ни Вольки Костылькова, ни его загадочного спутника. Они уже вышли на улицу и завернули за угол.

– Заклинаю тебя, о юный мой повелитель, – горделиво обратился Хоттабыч, нарушив довольно продолжительное молчание, – потряс ли ты своими знаниями учителей своих и товарищей своих?

– Потряс! – вздохнул Волька и с ненавистью посмотрел на старика.

Хоттабыч самодовольно ухмыльнулся.

Хоттабыч просиял:

– Я другого и не ожидал!.. А мне было показалось, что эта почтеннейшая дочь Степана осталась недовольна широтой и полнотой твоих познаний.

– Что ты, что ты! – испуганно замахал руками Волька, вспомнив страшные угрозы Хоттабыча. – Это тебе только показалось.

– Я бы превратил её в колоду, на которой мясники разделывают бараньи туши, – свирепо заявил старик (и Волька не на шутку струхнул за судьбу своей классной руководительницы), – если бы не увидел, что она оказала тебе высший почёт, проводив тебя до самых дверей класса, а затем и чуть ли не до самой лестницы! И тогда я понял, что она по достоинству оценила твои ответы. Мир с нею!

– Конечно, мир с нею, – торопливо подхватил Волька, у которого словно гора с плеч свалилась.

За несколько тысячелетий своей жизни Хоттабыч не раз имел дело с загрустившими людьми и знал, как улучшить их настроение. Во всяком случае, он был убеждён, что знает: надо человеку подарить что-либо особенно желанное. Только что подарить?

Случай подсказал ему решение, когда Волька обратился к одному из прохожих:

– Извините, пожалуйста, разрешите узнать, который час.

Прохожий кинул взгляд на свои наручные часы:

– Без пяти два.

– Спасибо, – сказал Волька и продолжал путь в полном безмолвии.

Молчание прервал Хоттабыч:

– Скажи мне, о Волька, как этот пешеход, не глянув на солнце, столь точно определил время?

– Ты же видел, он посмотрел на свои часы.

Старик в недоумении поднял брови:

– На часы?!

– Ну да, на часы, – пояснил Волька. – Они у него были на руке… Такие кругленькие, хромированные…

– Почему же таких часов нет у тебя – достойнейшего из спасителей джиннов?

– Мне ещё рановато иметь такие часики, – смиренно отвечал Волька. – Годами не вышел.

– Да позволено будет мне, о достойнейший пешеход, осведомиться, который теперь час, – остановил Хоттабыч первого попавшегося прохожего и впился глазами в его наручные часы.

– Без двух минут два, – отвечал тот, несколько удивлённый необычной витиеватостью вопроса.

Отблагодарив его в наиизысканнейших восточных выражениях, Хоттабыч с лукавой усмешечкой обратился к Вольке:

– Да будет позволено мне, о лучший из Волек, осведомиться и у тебя, который час.

И вдруг на Волькиной левой руке засверкали точь-в-точь такие же часы, как у того гражданина, но только не из хромированной стали, а из чистейшего червонного золота.

– Да будут они достойны твоей руки и твоего доброго сердца, – растроганно промолвил старик, наслаждаясь Волькиной радостью и удивлением.

Тогда Волька сделал то, что делает на его месте любой мальчик и любая девочка, когда они впервые оказываются владельцами часов, – он приложил часы к уху, чтобы насладиться их тиканьем.

– Э-э-э! – протянул он. – Да они не заведены. Надо их завести.

Волька попытался вертеть заводную головку, но она, к величайшему его разочарованию, не вертелась.

Тогда Волька вынул из кармана штанов перочинный ножик, с тем чтобы открыть крышку часов. Но при всём старании он не мог найти и признаков щели, куда можно было бы воткнуть лезвие ножа.

– Они из цельного куска золота! – хвастливо подмигнул ему старик. – Я не из тех, кто дарит дутые золотые вещи.

– Значит, внутри у них ничего нет? – разочарованно воскликнул Волька.

– А разве там что-то должно быть, внутри? – забеспокоился старый джинн.

Вместо ответа Волька молча отстегнул часы и вернул их Хоттабычу.

– Хорошо, – кротко согласился тот. – Я тебе подарю такие часы, которые не должны иметь ничего внутри.

Золотые часики снова оказались на Волькиной руке, но сейчас они стали тоненькими, плоскими. Стекло на них исчезло, а вместо минутной, секундной и часовой стрелок возник небольшой вертикальный золотой шпенёчек в середине циферблата с великолепными, чистейшей воды изумрудами, расположенными там, где полагалось быть часовым отметкам.

– Никогда и ни у кого, даже у богатейших султанов вселенной, не было наручных солнечных часов! – снова расхвастался старик. – Были солнечные часы на городских площадях, были на рынках, в садах, во дворах, и все они сооружались из камня. А вот такие я только что сам придумал. Правда, неплохо?

Действительно, оказаться первым и единственным во всём мире обладателем наручных солнечных часов было довольно заманчиво.

На Волькином лице выразилось неподдельное удовольствие, и старик расцвёл.

– А как ими пользоваться? – спросил Волька.

– А вот так. – Хоттабыч бережно взял Волькину левую руку с вновь придуманными часами. – Держи руку вот так, и тень от этой золотой палочки ляжет на искомую цифру.

– Для этого должно светить солнце, – сказал Волька, с досадой глянув на облачко, только что закрывшее собой дневное светило.

– Сейчас это облачко уйдёт, – обещал Хоттабыч, и действительно снова вовсю засветило солнце. – Вот видишь, часы показывают, что время теперь где-то между двумя и тремя часами пополудни. Примерно, половина третьего.

Пока он это говорил, солнце скрылось за другим облаком.

– Ничего, – сказал Хоттабыч. – Я буду очищать для тебя небо каждый раз, когда тебе угодно будет узнать, который час.

– А осенью? – спросил Волька.

– Что осенью?

– А осенью, а зимой, когда небо целыми месяцами скрыто за тучами?

– Я тебе сказал, о Волька, солнце будет свободно от туч каждый раз, когда это тебе понадобится. Тебе надо будет только приказать мне, и всё будет в порядке.

– А если тебя не будет поблизости?

– Я всегда буду поблизости, лишь только ты меня кликнешь.

– А вечером? А ночью? – ехидно осведомился Волька. – Ночью, когда на небе нет солнца?

– Ночью люди должны предаваться сну, а не смотреть на часы, – в великой досаде отвечал Хоттабыч.

Ему стоило очень больших трудов взять себя в руки и не проучить этого настырного отрока.

– Хорошо, – кротко сказал он. – Тогда скажи, нравятся ли тебе часы, которые ты видишь на руке вон того пешехода? Если они тебе нравятся, они будут твоими.

– То есть как это так – моими? – удивился Волька.

– Не бойся, о Волька ибн Алёша, я не трону его ни единым пальцем. Он сам с радостью подарит их тебе, ибо ты поистине достоин величайших даров.

– Ты его заставишь, а он…

– А он будет счастлив, что я не стёр его с лица земли, не превратил его в облезлую крысу, рыжего таракана, трусливо таящегося в щелях хибарки последнего нищего…

– Ну, это уже форменное вымогательство! – возмутился Волька. – За такие штучки у нас, брат Хоттабыч, в милицию и под суд. И поделом, знаешь ли.

– Это меня под суд?! – Старик взъерепенился не на шутку. – Меня?! Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба? Да знает ли он, этот презреннейший из пешеходов, кто я такой?! Спроси первого попавшегося джинна, или ифрита, или шайтана, и они тебе скажут, дрожа от страха мелкой дрожью, что Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб – владыка телохранителей из джиннов, и число моего войска – семьдесят два племени, а число бойцов каждого племени – семьдесят две тысячи, и каждый из тысячи властвует над тысячей маридов, и каждый марид властвует над тысячей помощников, а каждый помощник властвует над тысячей шайтанов, а каждый шайтан властвует над тысячей джиннов, и все они покорны мне и не могут меня ослушаться!.. Не-е-ет, пусть только этот трижды ничтожнейший из ничтожных пешеходов…

А прохожий, о котором шла речь, преспокойно шагал себе по тротуару, лениво поглядывая на витрины магазинов, и не подозревал о страшной опасности, которая в эту минуту нависла над ним только потому, что на его руке поблёскивали самые обыкновенные часы марки «Зенит».

– Да я… – выхвалялся совсем разошедшийся Хоттабыч перед оторопевшим Волькой, – да я его превращу в…

Дорога была каждая секунда. Волька крикнул:

– Не надо!

– Чего не надо?

– Трогать прохожего не надо… Часов не надо!.. Ничего не надо!..

– Совсем ничего не надо? – усомнился старик, быстро приходя в себя.

Единственные в мире наручные солнечные часы исчезли так же незаметно, как и возникли.

– Совсем ничего… – сказал Волька и так тяжко вздохнул, что старик понял: сейчас главное – развлечь своего юного спасителя, рассеять его дурное настроение.

V. ВТОРАЯ УСЛУГА ХОТТАБЫЧА

Домой идти не хотелось. На душе у Вольки было отвратительно, и старик почуял что-то неладное. Конечно, он не подозревал, как подвёл Вольку. Но было ясно, что мальчик чем-то недоволен и что виноват в этом, очевидно, не кто иной, как именно он, Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб. Надо было развлечь Вольку, поскорее рассеять его дурное настроение.

– Угодны ли твоему сердцу, о подобный луне, рассказы о приключениях удивительных и необыкновенных? – лукаво осведомился он у насупившегося Вольки. – Известно ли тебе, к примеру, история о трёх чёрных петухах багдадского цирюльника и его хромом сыне? А о медном верблюде с серебряным горбом? А о водоносе Ахмете и его волшебном ведре?

Волька сердито промолчал, но старик не смутился этим и торопливо начал:

– Да будет тебе известно, о прекраснейший из учащихся мужской средней школы, что жил некогда в Багдаде искусный цирюльник, по имени Селим, и были у него три петуха и хромой сын, по прозванию Бадья. И случилось так, что проходил мимо его лавки калиф Гарун аль Рашид… Только знаешь что, о внимательнейший из отроков: не присесть ли нам на ближайшую скамью, дабы твои молодые ноги не устали от хождения во время этой длинной и поучительной истории?

Волька согласился: они уселись на бульваре в холодке, под сенью старой липы.

Битых три с половиной часа рассказывал Хоттабыч эту действительно весьма занимательную историю и закончил её коварными словами: «Но ещё удивительней повесть о медном верблюде с серебряным горбом». И тут же, не переводя дыхания, принялся излагать её, пока не дошёл до слов: «Тогда иноземец взял уголёк из жаровни и нарисовал им на стене очертания верблюда, и верблюд тот взмахнул хвостом, качнул головой и сошёл со стены на дорожные камни…»

Здесь он остановился, чтобы насладиться впечатлением, которое рассказ об оживлении рисунка произведёт на его юного слушателя. Но Хоттабыча ждало разочарование: Волька достаточно насмотрелся в жизни мультипликационных фильмов. Зато слова Хоттабыча навели его на интересную мысль.

– Знаешь что, – сказал он, – давай сходим в кино. А историю ты мне после доскажешь, после кино.

– Твои слова для меня закон, о Волька ибн Алёша, – смиренно отвечал старик. – Но скажи мне, сделай милость, что ты подразумеваешь под этим непонятным словом «кино»? Не баня ли это? Или, может быть, так у вас называется базар, где можно погулять и побеседовать со своими друзьями и знакомыми?

– Ну и ну! – поразился Волька. – Любой ребёнок знает, что такое кино. Кино – это… – Тут он неопределённо поводил в воздухе рукой и добавил: – Ну, в общем, придём – увидишь.

Над кассой кинотеатра «Сатурн» висел плакат: «Детям до шестнадцати лет вход на вечерние сеансы воспрещён».

– Что с тобой, о красивейший из красавцев? – всполошился Хоттабыч, заметив, что Волька снова помрачнел.

– А то со мной, что мы опоздали на дневные сеансы! Уже пускают только с шестнадцати лет… Прямо не знаю, что делать… Домой идти не хочется…

– Ты не пойдёшь домой! – вскричал Хоттабыч. – Не пройдёт и двух мгновений, как нас пропустят, и мы пройдём, окружённые уважением, которого ты заслуживаешь своими поистине бесчисленными способностями!.. Только гляну, какие листочки показывают посетители той суровой женщине, что стоит у входа в любезное твоему сердцу кино…

«Старый хвастунишка!» – раздражённо подумал Волька. И вдруг он обнаружил в правом кулаке два билета.

– Ну, идём! – сказал Хоттабыч, которого буквально распирало от счастья. – Идём, теперь-то они тебя пропустят.

– Ты уверен?

– Так же, как в том, что тебя ожидает великое будущее!

Он подтолкнул Вольку к зеркалу, висевшему неподалёку. Из зеркала на Вольку, оторопело разинув рот, смотрел мальчик с роскошной русой бородой на пышущем здоровьем веснушчатом лице.

VI. НЕОБЫКНОВЕННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В КИНО

Торжествующий Хоттабыч поволок Вольку по лестнице на второй этаж, в фойе.

Около самого входа в зрительный зал томился Женя Богорад, предмет всеобщей зависти учеников шестого класса «Б». Этот баловень судьбы приходился родным племянником старшему администратору кинотеатра «Сатурн», поэтому его пропускали на вечерние сеансы. Ему бы по этому случаю жить да радоваться, а он, представьте себе, невыносимо страдал. Он страдал от одиночества. Ему до зарезу нужен был собеседник, с которым он мог бы обсудить поразительное поведение Вольки Костылькова на сегодняшних экзаменах по географии. И, как назло, – ни одного знакомого!

Тогда он решил сойти вниз. Авось там кого-нибудь пошлёт ему судьба. На лестничной площадке его чуть не сшиб с ног старик в канотье и расшитых сафьяновых туфлях, который тащил за руку – кого бы выдумали? – самого Вольку Костылькова! Волька почему-то прикрывал лицо обеими руками.

– Волька! – обрадовался Богорад. – Костыльков!..

Но, в отличии от Жени, Волька, очевидно, ничуть не обрадовался этой встрече. Больше того: он сделал вид, будто не узнал своего лучшего приятеля, и метнулся в самую гущу толпы, слушавшей оркестр.

– Ну и не надо! – обиделся Женя и пошёл в буфет выпить стаканчик ситро.

Поэтому он не видел, как вокруг странного старичка и Вольки начал толпиться народ. Когда же он сам попытался протолкаться туда, куда, по неизвестной для него причине, устремилось столько любопытных, его приятеля окружала плотная и всё растущая толпа. Громыхая откидными сиденьями, люди покидали кресла перед эстрадой, Вскоре оркестр играл уже перед пустыми креслами.

– Что случилось? – тщетно спрашивал Женя, отчаянно орудуя руками. – Если несчастный случай, так я могу отсюда по телефону позвонить… У меня здесь дядя – старший администратор… В чём дело?..

Но никто толком не знал, в чём дело. И так как почти никому ничего не было видно и все интересовались, что же там такое происходит, внутри тесного человеческого кольца, и все друг друга расспрашивали и обижались, не получая вразумительного ответа, то толпа вскоре так разгалделась, что даже стала заглушать звук оркестра, хотя все музыканты старались по этому случаю играть как можно громче.

Тогда на шум прибежал Женин дядя, взгромоздился на стул и крикнул:

– Пожалуйста, разойдитесь, граждане!.. Что вы, бородатого ребёнка не видели, что ли?

Лишь только эти слова донеслись до буфета, все бросили пить чай и прохладительные напитки и кинулись смотреть на бородатого ребёнка.

– Волька! – заорал на всё фойе Женя, отчаявшись пробиться внутрь заветного кольца. – Я ничего не вижу!.. А ты видишь?.. Он здорово бородатый?..

– Ой, батюшки! – чуть не взвыл от тоски злополучный Волька. – Только и не хватало, чтобы он…

– Несчастный мальчик! – сочувственно завздыхали окружающие его любопытные. – Такое уродство!.. Неужели медицина бессильна помочь?..

Сначала Хоттабыч неправильно расценивал внимание, которое уделяли его юному другу. Ему поначалу показалось, что люди сгрудились, чтобы выразить своё уважение Вольке. Потом это его начало сердить.

– Разойдитесь, почтеннейшие! – рявкнул он, перекрывая и гул толпы и звуки оркестра. – Разойдитесь, или я сотворю с вами нечто страшное!..

Какая-то школьница с перепугу ударилась в слёзы. Но взрослых Хоттабыч только рассмешил.

Ну, в самом деле, чего страшного можно было ожидать от этого забавного старичка в нелепых розовых туфлях? Стоит только ткнуть его покрепче пальцем, и он рассыплется.

Нет, никто не принял всерьёз угрозу Хоттабыча. А старик привык, чтобы его слова приводили людей в трепет. Сейчас он уже был оскорблён и за Вольку и за себя и всё больше и больше наливался яростью. Неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы в эту самую минуту не прозвенел звонок. Распахнулись двери зрительного зала, и все пошли занимать свои места. Женя хотел было воспользоваться этим и хоть одним глазком глянуть на небывалое чудо. Но та же самая толпа, которая раньше мешала ему пробиться, сейчас стиснула его со всех сторон и, помимо его воли, потащила с собой зрительный зал.

Едва он успел добежать до первого ряда и усесться, как свет погас.

– Фу! – облегчённо вздохнул Женя. – Чуть не опоздал. А бородатого мальчика я ещё перехвачу, когда кончится сеанс…

Тем не менее он всё же взволнованно ёрзал на стуле, пытаясь разглядеть где-то позади себя это поразительное чудо природы.

– Мальчик, брось елозить!.. Мешаешь! – рассердился его сосед справа. – Сиди спокойно!

Но, к великому его удивлению, беспокойного мальчика уже рядом с ним не оказалось.

– «Пересел! – с завистью подумал недавний Женин сосед. – Конечно, мало радости сидеть в первом ряду. Одна порча глаз… Мальчишке что? Пересел на чужое место. В крайнем случае, прогонят, так мальчику не стыдно…»

Последними, когда в зрительном зале было уже темно, покинули фойе Волька с Хоттабычем.

По правде говоря, Волька сначала так расстроился, что решил уйти из кино, не посмотрев картины. Но тут взмолился Хоттабыч.

– Если тебе столь неугодна борода, которой я тебя украсил в твоих же интересах, то я тебя освобожу от неё, лишь только мы усядемся на наши места. Это мне ничего не стоит. Пойдём же туда, куда пошли все остальные, ибо мне не терпится узнать, что такое кино. Сколь прекрасно оно должно быть, если даже умудрённые опытом мужи посещают его в столь изнурительный летний зной!

И действительно, только они уселись на свободные места в шестом ряду, как Хоттабыч щёлкнул пальцами левой руки.

Но вопреки его обещаниям, ничего с Волькиной бородой не произошло.

– Что же ты мешкаешь? – спросил Волька. – А ещё хвастал!

– Я не хвастал, о прекраснейший из учащихся шестого класса «Б». Я, к счастью, вовремя передумал. Если у тебя не станет бороды, тебя выгонят из любезного твоему сердцу кино.

Как вскоре выяснилось, старик слукавил.

Но Волька этого ещё не знал. Он сказал:

– Ничего, отсюда уже не выгонят.

Хоттабыч сделал вид, будто не слышал этих слов.

Волька повторил, и Хоттабыч снова прикинулся глухим.

Тогда Волька повысил голос:

– Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб!

– Слушаю, о юный мой повелитель, – покорно ответствовал старик.

– Нельзя ли потише? – сказал кто-то из соседей.

Волька продолжал шёпотом, нагнувшись к самому уху печально поникшего Хоттабыча:

– Сделай так, чтобы немедленно не стало у меня этой глупой бороды.

– Нисколько она не глупая! – прошептал в ответ старик. – Это в высшей степени почтенная и благообразная борода.

– Сию же секунду! Слышишь, сию же секунду!

– Слушаю и повинуюсь, – снова промолвил Хоттабыч и что-то зашептал, сосредоточенно прищёлкивая пальцами.

Растительность на Волькином лице оставалась без изменения.

– Ну? – сказал Волька нетерпеливо.

– Ещё один миг, о благословеннейший Волька ибн Алёша… – отозвался старик, продолжая нервно шептать и щёлкать.

Но борода и не думала исчезать с Волькиного лица.

– Посмотри, посмотри, кто там сидит в девятом ряду! – прошептал вдруг Волька, забыв на время о своей беде. В девятом ряду сидели два человека, ничем, по мнению Хоттабыча, не примечательные.

– Это совершенно чудесные актёры! – с жаром объяснил Волька и назвал две фамилии, известные любому нашему читателю. Хоттабычу они, конечно, ничего не говорили.

– Ты хочешь сказать, что они лицедеи? – снисходительно улыбнулся старик. – Они пляшут на канате?

– Они играют в кино! Это известнейшие киноактёры, вот кто они!

– Так почему же они не играют? Почему они сидят сложа руки? – с осуждением осведомился Хоттабыч. – Это, видно, очень нерадивые лицедеи, и мне больно, что ты их столь необдуманно хвалишь, о кино моего сердца.

– Что ты! – рассмеялся Волька. – Киноактёры никогда не играют в кинотеатрах. Киноактёры играют в киностудиях.

– Значит, мы сейчас будем лицезреть игру не киноактёров, а каких-нибудь других лицедеев?

– Нет, именно киноактёров. Понимаешь, они играют в киностудиях, а мы смотрим их игру в кинотеатрах. По-моему, это понятно любому младенцу.

– Ты болтаешь, прости меня, что-то несуразное, – с осуждением сказал Хоттабыч. – Но я не сержусь на тебя, ибо не усматриваю в твоих словах преднамеренного желания подшутить над твоим покорнейшим слугой. Это на тебя, видимо, влияет жара, царящая в этом помещении. Увы, я не вижу ни одного окна, которое можно было бы растворить, чтобы освежить воздух.

Волька понял, что за те несколько минут, которые остались до начала сеанса, ему никак не растолковать старику, в чём сущность работы киноактёров, и решил отложить объяснения на потом. Тем более, что он вспомнил об обрушившейся на него напасти.

– Хоттабыч, миленький, ну что тебе стоит, ну постарайся поскорее!

Старик тяжело вздохнул, вырвал из своей бороды один волос, другой, третий, затем в сердцах выдернул из неё сразу целый клок и стал с ожесточением рвать их на мелкие части, что-то сосредоточенно приговаривая и не спуская глаз с Вольки. Растительность на пышущей здоровьем физиономии его юного друга не только не исчезла – она даже не шелохнулась. Тогда Хоттабыч принялся щёлкать пальцами в самых различных сочетаниях: то отдельными пальцами, то всей пятернёй правой руки, то левой, то сразу пальцами обеих рук, то раз пальцами правой руки и два раза левой, то наоборот. Но всё было напрасно. И тогда Хоттабыч вдруг принялся с треском раздирать свои одежды.

– Ты что, с ума сошёл? – испугался Волька. – Что это ты делаешь?

– О горе мне! – прошептал в ответ Хоттабыч и стал царапать себе лицо. – О горе мне!.. Тысячелетия, проведённые в проклятом сосуде, увы, дали себя знать! Отсутствие практики губительно отразилось па моей специальности… Прости меня, о юный мой спаситель, но я ничего не могу поделать с твоей бородой!.. О горе, горе мне, бедному джинну Гассану Абдуррахману ибн Хоттабу!..

– Что ты там такое шепчешь? – спросил Волька. – Шепчи отчётливей. Я ничего не могу разобрать.

И Хоттабыч отвечал ему, тщательно раздирая на себе одежды:

– О драгоценнейший из отроков, о приятнейший из приятных, не обрушивай на меня свой справедливый гнев!.. Я не могу избавить тебя от бороды!.. Я позабыл, как это делается!..

– Имейте совесть, граждане! – зашипели на них соседи. – Успеете наговориться дома. Ведь вы мешаете!.. Неужели обращаться к билетёру?

– Позор на мою старую голову! – еле слышно заскулил теперь Хоттабыч. – Забыть такое простое волшебство! И кто забыл? Я, Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, могущественный из джиннов, я, тот самый Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, с которым двадцать лет ничего не мог поделать сам Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими!..

– Не хнычь! – прошептал Волька, не скрывая своего презрения. – Скажи по-человечески, надолго ты меня наградил этой бородой?

– О нет, успокойся, мой добрый повелитель! – отвечал старик. – К счастью, я околдовал тебя малым колдовством. Завтра к этому времени лицо у тебя снова станет гладким, как у новорождённого… А может быть, мне ещё раньше удастся припомнить, как расколдовывается малое колдовство…

Как раз к этому времени на экране кончились многочисленные надписи, которыми обычно начинается всякая картина, потом на нём появились, задвигались и заговорили люди. Хоттабыч самодовольно шепнул Вольке:

– Ну, это я всё понимаю. Это очень просто. Все эти люди пришли сюда сквозь стену. Это я тоже умею.

– Ничего ты не понимаешь! – улыбнулся Волька невежеству старика. – Кино, если хочешь знать, построено по принципу…

Из передних и задних рядов зашикали, и Волькины объяснения прервались на полуслове.

С минуту Хоттабыч сидел как зачарованный. Потом он стал возбуждённо ёрзать, то и дело оборачиваясь назад, где в девятом ряду, как помнят наши читатели, сидели два киноактёра, и он проделал это несколько раз, пока окончательно не убедился, что они одновременно сидят позади него, чинно сложив руки на груди, и несутся верхом на быстрых лошадях там, впереди, на единственной освещённой стене этого загадочного помещения.

Побледневший, с испуганно приподнятыми бровями, старик шепнул Вольке:

– Посмотри назад, о бесстрашный Волька ибн Алёша!

– Ну да, – сказал Волька, – это киноактёры. Они играют в этой картине главные роли и пришли посмотреть, нравится ли нам, зрителям, их игра.

– Мне не нравится! – быстро сообщил Хоттабыч. Мне не нравится, когда люди раздваиваются. Даже я не умею в одно и то же время сидеть сложа руки на стуле и скакать на стремительной, ветру подобной лошади. Это даже Сулейман ибн Дауд – мир с ними обоими! – не умел делать. И мне поэтому страшно.

– Всё в порядке, – покровительственно усмехнулся Волька. – Посмотри на остальных зрителей. Видишь, никто не боится. Потом я тебе объясню, в чём дело.

Вдруг могучий паровозный гудок прорезал тишину. Хоттабыч схватил Вольку за руку.

– О царственный Волька! – прошептал он, обливаясь холодным потом. – Я узнаю этот голос. Это голос царя джиннов Джирджиса!.. Бежим, пока не поздно!

– Ну что за чушь! Сиди спокойно!.. Ничто нам не угрожает.

– Слушаю и повинуюсь, – покорно пролепетал Хоттабыч, продолжая дрожать.

Но ровно через секунду, когда на экране помчался прямо на зрителей громко гудящий паровоз, пронзительный крик ужаса раздался в зрительном зале.

– Бежим!.. Бежим!.. – вопил не своим голосом Хоттабыч, улепётывая из зала.

Уже у самого выхода он вспомнил о Вольке, в несколько прыжков вернулся за ним, схватил за локоть и потащил к дверям:

– Бежим, о Волька ибн Алёша! Бежим, пока не поздно!..

– Граждане… – начал билетёр, преграждая им дорогу.

Но сразу вслед за этим он вдруг совершил в воздухе красивую, очень длинную дугу и очутился на эстраде, перед самым экраном…

– Чего ты кричал? Чего ты развёл эту дикую панику? – сердито спросил уже на улице Волька у Хоттабыча.

И тот ответил:

– Как же мне было не кричать, когда над тобой нависла страшнейшая из возможных опасностей! Прямо на нас нёсся, изрыгая огонь и смерть, великий шайтан Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша!

– Какой там Джирджис! Какая тётка? Самый обычный паровоз!

– Не собирается ли мой юный повелитель учить старого джина Гассан Абдуррахмана ибн Хоттаба, что такое шайтан? – язвительно осведомился Хоттабыч.

И Волька понял: объяснять ему, что такое кино и что такое паровоз, – дело не пяти минут и даже не часа.

Отдышавшись, Хоттабыч смиренно спросил:

– Чего бы тебе хотелось сейчас, о драгоценнейший зрачок моего глаза?

– Будто не знаешь? Избавиться от бороды!

– Увы, – сокрушённо ответствовал старик, – я ещё бессилен выполнить это твоё желание. Но нет ли у тебя какого-нибудь желания? Скажи, и я его в тот же миг исполню.

– Побриться!.. И как можно скорее!

Спустя несколько минут они были в парикмахерской.

Ещё минут через десять усталый мастер высунулся из распахнутых дверей мужского зала и крикнул:

– Очередь!

Тогда из укромного уголка подле самой вешалки вышел и торопливо уселся в кресле мальчик с лицом, закутанным в драгоценную шёлковую ткань.

– Прикажете постричь? – спросил парикмахер, имея в виду причёску мальчика.

– Побрейте меня! – ответил ему сдавленным голосом мальчик и снял шаль, закрывавшую его лицо по самые глаза.

VII. БЕСПОКОЙНЫЙ ВЕЧЕР

Хорошо, что Волька не был брюнетом. У Жени Богорада, например, щёки после бритья стали бы отсвечивать синевой. А у Вольки, когда он вышел из парикмахерской, щёки ничем не отличались от щёк всех сверстников.

Шёл уже восьмой час, но ещё было совсем светло и очень жарко.

– Нет ли в вашем благословенном городе лавки, где продают шербет или подобные шербету прохладительные напитки, дабы смогли мы утолить нашу жажду? – спросил Хоттабыч.

– А ведь верно! – подхватил Волька. – Хорошо бы сейчас холодненького лимонаду или крюшону!

Они зашли в первый попавшийся павильон фруктовых и минеральных вод, сели за столик и подозвали официантку.

– Пожалуйста, две бутылки лимонной воды, – сказал Волька.

Официантка кивнула головой и пошла к стойке, но Хоттабыч сердито окликнул её:

– А ну, подойди-ка поближе, недостойная прислужница! Мне не нравится, как ты ответила на приказание моего юного друга и повелителя.

– Хоттабыч, перестань, слышишь! Перестань… – зашептал было Волька.

Но Хоттабыч ласково закрыл ему рот своей сухой ладошкой:

– Не мешай хоть мне вступиться за твоё достоинство, если сам ты, по свойственной тебе мягкости, не выбранил её…

– Ты ничего не понял!.. – не на шутку испугался Волька за официантку. – Хоттабыч, я же тебе русским языком говорю, что…

Но тут он вдруг с ужасом почувствовал, что лишился дара речи. Он хотел броситься между стариком и всё ещё ничего не подозревавшей девушкой, но не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой.

Это Хоттабыч, чтобы Волька ему не мешал в том, что он считал делом своей чести, легонько прищемил большим и указательным пальцами левой руки мочку Волькиного правого уха и тем обрёк его на молчание и полную неподвижность.

– Как ты ответила на приказание моего юного друга? – повторил он, снова обращаясь к официантке.

– Я вас не понимаю, гражданин, – вежливо отвечала ему девушка. – Приказания никакого не было. Была просьба, и я пошла её выполнять. Это во-первых. А во-вторых, у нас не принято «тыкать». У нас принято обращаться к незнакомым людям на «вы». И меня удивляет, что вам это неизвестно, хотя это известно любому культурному советскому человеку.

– Ты что ж, учить меня хочешь? – вскричал Хоттабыч. – На колени! Или я превращу тебя в пыль!..

– Стыдитесь, гражданин! – вмешалась кассирша, наблюдавшая за этой возмутительной сценой, благо посетителей, кроме Вольки с Хоттабычем, в павильоне не было. – Разве можно так хулиганить, тем более в ваши годы!

– На колени! – прорычал вне себя Хоттабыч. – И ты на колени! – указал он перстом на кассиршу. – И ты! – крикнул он второй официантке, спешившей на помощь своей подруге. – Все три немедленно на колени и молите моего юного друга, чтобы он вас помиловал!

С этими словами он вдруг стал расти в размерах, пока не достиг головою потолка. Это было страшное и удивительное зрелище. Кассирша и вторая официантка упали в обморок от ужаса, но первая официантка, хоть в побледнела, спокойно сказала Хоттабычу:

– Стыдитесь, гражданин! Ведите себя, как полагается в общественном месте… И если вы порядочный гипнотизёр…

Она думала, что старик проделывал над ними опыты гипноза.

– На колени! – снова проревел Хоттабыч. – Я кому говорю, – на колени?!

За три тысячи семьсот тридцать два года его жизни это был первый случай, когда обыкновенные смертные осмеливались ослушаться его приказаний. Хоттабычу казалось, что это роняет его в глазах Вольки, а ему страшно хотелось, чтобы Волька уважал его и ценил его дружбу.

– Падай ниц, о презренная, если тебе дорога жизнь!

– Об этом не может быть и речи, – отвечала дрожащим голосом храбрая официантка. – Это за границей, в капиталистических странах, работники общественного питания вынуждены выслушивать всякие грубости от клиентов, но у нас… И вообще непонятно, чего вы повышаете голос… Если есть жалоба, можете вежливо попросить у кассирши жалобную книгу. Жалобная книга выдаётся по первому требованию… Наш павильон, знаете ли, посещают самые известные гипнотизёры и иллюзионисты, но никогда ничего такого себе не позволяли. Правильно я говорю, Катя? – обратилась она за подружкой к подруге, которая уже успела прийти в себя.

– Тоже выдумал, – отвечала Катя, всхлипнув, – на колени становиться! Безобразие какое!..

– Вот как?! – окончательно разошёлся Хоттабыч. – Так вот до чего доходит ваша дерзость?! Ну что ж, вы сами того хотели!

Привычным жестом он выдрал из своей бороды три волоска и отнял левую руку от Волькиного уха, чтобы разорвать их на мельчайшие части.

Но стоило лишь Хоттабычу оставить Волькино ухо в покое, как Волька, к великой досаде старика, вновь обрёл дар речи и свободу в распоряжении своим телом, Первым делом он схватил Хоттабыча за руку:

– Что ты, Хоттабыч! Что ты задумал!

– Я задумал наказать их, о Волька. Поверишь ли, стыдно признаться: сначала я хотел их поразить громом. Поражать людей громом – ведь это по силам любому самому завалящему ифриту!..

Тут Волька, несмотря на серьёзность положения, нашёл в себе мужество вступиться за науку.

– Удар грома… – сказал он, лихорадочно размышляя, как отвести беду, нависшую над бедными девушками, – удар грома никого поразить не может. Поражает людей разряд атмосферного электричества – молния. А гром не поражает. Гром – это звук.

– Не знаю, – сухо отозвался Хоттабыч, не желавший опускаться до споров с неопытным юнцом. – Не думаю, чтобы ты был прав. Но я передумал. Я не поражу их громом. Лучше я превращу их в воробьёв. Да, пожалуй, в воробьёв.

– Но за что?

– Я должен наказать их, о Волька, Порок должен быть наказан.

– Не за что наказывать! Слышишь!

Волька дёрнул Хоттабыча за руку. Тот уже собрался порвать волоски: тогда было бы поздно.

Но волоски, упавшие было на пол, сами по себе вновь очутились в тёмной шершавой ладошке Хоттабыча.

– Только попробуй! – закричал Волька, заметив, что старик снова собрался порвать волоски. – Ах, так!.. Тогда и меня превращай в воробья! Или в жабу! Во что угодно превращай! И вообще считай, что на этом наше знакомство закончено! Мне решительно не нравятся твои замашки. И всё! Превращай меня в воробья! И пусть меня сожрёт первая попавшаяся кошка!

Старик опешил:

– Разве ты не видишь, что я хочу это сделать, чтобы впредь никто не смел относиться к тебе без того исключительного почтения, которого ты заслуживаешь своими бесчисленными достоинствами!

– Не вижу и не желаю видеть!

– Твоё приказание для меня закон, – смиренно отвечал Хоттабыч, искренне недоумевавший по поводу непонятной снисходительности своего юного спасителя. – Хорошо, я не буду превращать их в воробьёв.

– И ни во что другое!

– И ни во что другое, – покорно согласился старик и всё же взялся за волоски с явным намерением порвать их.

– Зачем ты хочешь рвать волоски? – снова всполошился Волька.

– Я превращу в пыль все товары, и все столы, и всё оборудование этой презренной лавки!

– Ты с ума сошёл! – вконец возмутился Волька. – Ведь это государственное добро, старая ты балда!

– Да позволено мне будет узнать, что ты, о бриллиант моей души, подразумеваешь под этим неизвестным мне словом «балда»? – с любопытством осведомился Хоттабыч.

Волька покраснел, как морковка.

– Понимаешь ли… как тебе сказать… э-э-э… Ну, в общем, «балда»-это что-то вроде мудреца.

Тогда Хоттабыч решил запомнить это слово, чтобы при случае блеснуть им в разговоре.

– Но… – начал он.

– Никаких «но»! Я считаю до трёх. Если ты после того, как я скажу «три», не оставишь в покое этот павильон, можешь считать, что мы с тобой не имеем ничего общего и что между нами всё кончено, и что… Считаю: раз!.. два!.. т…

Волька не успел досказать коротенькое слово «три». Горестно махнув рукой, старик снова принял свой обычный вид и сумрачно проговорил:

– Пусть будет по-твоему, ибо твоё благоволение для меня драгоценней зениц моих очей.

– То-то же, – сказал Волька. – Теперь осталось извиниться, и можно спокойно уходить.

– Благодарите же своего юного спасителя! – сурово крикнул Хоттабыч девушкам.

Волька понял, что вырвать извинение из уст старика не удастся.

– Извините нас, пожалуйста, товарищи, – сказал он. – И если можно, не очень обижайтесь на этого гражданина. Он приезжий и ещё не освоился с советскими порядками. Будьте здоровы!

– Будьте здоровы! – вежливо отвечали девушки.

Они ещё толком не пришли в себя. Им было и удивительно и страшновато. Но, конечно, им и в голову не могло прийти, насколько серьёзной была опасность, которой они избежали.

Они вышли вслед за Хоттабычем и Волькой на улицу и стояли у дверей, глядя, как медленно удалялся этот удивительный старичок в старомодной соломенной шляпе, пока наконец, влекомый своим юным спутником, не скрылся за поворотом.

– Откуда такие озорные старики берутся, ума не приложу! – вздохнула Катя и снова всхлипнула.

– Какой-нибудь дореволюционный гипнотизёр, – жалостливо сказала её храбрая подруга. – Наверно, пенсионер. Соскучился, выпил, может быть, лишнего… Много ли такому старичку требуется!

– Да-а-а, – присоединилась к её мнению кассирша, – старость не радость… Пойдёмте, девушки, в помещение!..

Но, очевидно, на этом не суждено было кончиться сегодняшним злоключениям. Лишь Волька с Хоттабычем вышли на улицу Горького, в глаза им ударил ослепительный свет автомобильных фар. Казалось, прямо на них мчалась оглашая вечерний воздух пронзительной сиреной, большая санитарная машина.

И тогда Хоттабыч страшно изменился в лице и громко возопил:

– О горе мне, старому и несчастному джинну! Джирджис, могучий и беспощадный царь шайтанов и ифритов, не забыл нашей старинной вражды, вот он и наслал на меня страшнейшее из своих чудовищ!

С этими словами он стремительно отделился от тротуара, уже где-то высоко, на уровне третьего или четвёртого этажа, снял свою соломенную шляпу, помахал ею Вольке и медленно растаял в воздухе, крикнув на прощанье:

– Я постараюсь разыскать тебя, о Волька ибн Алёша! Целую пыль под твоими ногами!.. Пока!..

Между нами говоря, Волька даже обрадовался исчезновению старика. Было не до него. У Вольки подкашивались ноги при одной мысли, что ему сейчас предстояло возвратиться домой.

В самом деле, попробуйте поставить себя на его место. Человек ушёл из дому для того, чтобы сдать экзамен по географии, посетить кино и к половине седьмого вечера чинно и благородно вернуться домой обедать. Вместо этого он возвращается домой в десятом часу, позорно провалившись на экзамене, и, что самое ужасное, с бритыми щеками! Это в неполные тринадцать лет! Сколько он ни думал, но выхода из создавшегося положения ему найти не удалось.

Так ничего и не придумав, он поплёлся в тихий, полный длинных предзакатных теней Трёхпрудный переулок.

Он прошёл мимо удивлённого дворника, вошёл в подъезд, поднялся на площадку второго этажа и, тяжко вздохнув, нажал кнопку звонка. В глубине квартиры раздались чьи-то шаги, и незнакомый голос спросил через закрытые двери.

– Кто там?

«Это я», – хотел сказать Волька и вдруг вспомнил, что с сегодняшнего утра он уже здесь не проживает.

Ничего не ответив новому жильцу, он быстро сбежал по ступенькам, с независимым видом пошёл мимо продолжавшего удивляться дворника и, выйдя из переулка, сел в троллейбус. Но несчастья преследовали его в этот день. Где-то, скорее всего в кино, он потерял кошелёк, Пришлось вылезть из троллейбуса и пойти пешком.

Меньше всего Вольке хотелось бы сейчас повстречаться с кем-нибудь из своих одноклассников, но особенно несносна была даже мысль, что ему придётся увидеться с Гогой-Пилюлей. С сегодняшнего дня коварная судьба ко всему прочему определила им быть соседями по дому.

И, конечно, только Волька оказался во дворе своего нового дома, как его окликнул до противности знакомый голос:

– Эй, псих! Что это за старикашка, с которым ты сегодня уходил из школы?..

Нахально подмигивая и корча самые ехидные рожи, к Вольке подбежал Гога-Пилюля.

– Не старикашка, а старик, – миролюбиво поправил его Волька, которому сегодня не хотелось доводить дело до потасовки. – Это… это папин знакомый… Из Ташкента.

– А вот я ке-э-эк пойду к твоему папе да ке-э-эк расскажу ему про твои художества на экзамене!..

– Ох, давно ты у меня, Пилюлюшка, леща не зарабатывал! – разъярился Волька, представив себе, какое впечатление Пилюлюшкин рассказ может произвести на его родителей. – Да я тебя, ябеду проклятую, сейчас в порошок изотру!..

– Э-э! Это ты брось!.. Скажите пожалуйста, уже и пошутить нельзя!.. Самый настоящий псих!..

Устрашившись Волькиных кулаков, с которыми он после нескольких опытов предпочитал не иметь дела, Гога стремглав кинулся в подъезд. С сегодняшнего дня Гога проживал в опасной близости от Вольки. Их квартиры находились на одной лестничной площадке.

– Лысые люди! Лысые люди! – крикнул он, высунув голову из полуоткрытой двери подъезда, показал Вольке язык и, страшась справедливого Волькиного гнева, помчался, сразу перепрыгивая через две ступеньки, наверх, на четвёртый этаж, домой.

На лестнице, впрочем, его внимание тотчас же привлекло в высшей степени загадочное поведение огромного сибирского кота из сорок третьей квартиры – его звали Хомич в честь прославленного футбольного вратаря. Хомич стоял, угрожающе выгнув спину, и фыркал на совершенно пустое место. Первой Гогиной мыслью было, что кот взбесился. Но у бешеных котов хвост, кажется, должен быть поджат, а у этого котища хвост торчал, что твоя труба. Да и вообще Хомич выглядел вполне здоровым.

На всякий случай Гога пнул его ногой.

От боли, от неожиданности и обиды Хомич взвыл на все пять этажей лестничной клетки. Он отпрянул в сторону, подпрыгнув так высоко и красиво, что это сделало бы честь даже его знаменитому тёзке. И тут опять произошло нечто совершенно непонятное. В добром полуметре от лестницы Хомич снова взвыл и полетел в обратную сторону, прямо на Гогу, как если бы несчастное животное что есть силы стукнулось о какую-то невидимую, но очень упругую резиновую стену. Одновременно с этим где-то совсем рядом раздалось из пустоты чьё-то нечленораздельное мычание, словно кому-то крепко наступили на ногу.

Пилюкин никогда не отличался беззаветной храбростью. А тут он и вовсе чуть не помер от страха.

– О-о-о-ой!.. – тихонько подвывал он, пытаясь оторвать от ступеньки свои сразу одеревеневшие ноги. Наконец он их оторвал и с такой быстротой бросился наутёк, что только пятки засверкали.

Когда за Гогой с грохотом захлопнулась дверь его квартиры, Хоттабыч позволил – себе стать видимым. Скорчившись от боли, он рассматривал свою левую ногу, которой изрядно досталось от когтей ошалевшего Хомича.

– О проклятый отрок! – простонал Хоттабыч, предварительно удостоверившись, что он остался на лестнице в полном одиночестве. – О собака среди мальчиков!..

Он замолк и прислушался.

По лестнице, объятый самыми грустными мыслями, медленно подымался его юный спаситель Волька Костыльков.

Хитрому старику не хотелось попадаться сейчас ему на глаза, и он быстренько растаял в воздухе.

VIII. ГЛАВА, СЛУЖАЩАЯ ПРЯМЫМ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ

Как ни заманчиво было бы представить Вольку Костылькова мальчиком без единого недостатка, но вошедшая в поговорку правдивость автора этой повести не позволяет ему этого сделать. И если зависть справедливо считается недостатком, то, к великому нашему сожалению, приходится признать, что Волька иногда испытывал это чувство в достаточно сильной степени. В последние дни он завидовал Гоге. Ещё задолго до экзаменов Гога хвастался, будто мама обещала подарить ему щенка, овчарку, лишь только он перейдёт в седьмой класс.

– Ну да! – с натугой фыркнул тогда Волька, чувствуя, что прямо-таки холодеет от зависти. – Так тебе и купили!

Но в глубине души он сознавал, что Пилюлины слова очень похожи на правду: всему классу было известно, что Гогина мама ничего не жалеет для своего сыночка. Себе во всём откажет, а уж Гоге такой подарочек отвалит, что весь класс просто закачается.

– Обязательно подарит, – строго повторил Гога. – Мама для меня, если хочешь знать, ничего не жалеет. Раз обещала, значит, купит. В крайнем случае, возьмёт денег в кассе взаимопомощи и купит. Её на заводе знаешь как ценят!

Гогину маму и в самом деле очень ценили на заводе. Она работала старшей чертёжницей, была женщиной скромной, весёлой, работящей. Её все любили – и на заводе, и соседи по дому. Её даже Гога по-своему любил. А уж она в Гоге просто души не чаяла.

Словом, раз она обещала купить овчарку, значит, купит.

И, может быть, именно в эту горестную минуту, когда он, Волька, подавленный обрушившимися на него за сегодняшний день переживаниями, медленно поднимается по лестнице, совсем рядом, в тридцать седьмой квартире, уже возится с великолепным весёлым и мохнатым щенком-овчаркой Гога-Пилюля, тот самый Пилюля, который меньше кого бы то ни было в их классе, в их школе, пожалуй, во всех школах Москвы достоин такого счастья.

Так думал Волька, и единственное, что его хоть немножко утешало, было то соображение, что вряд ли Гогина мама, даже если она и в самом деле собиралась подарить Гоге собаку, уже успела это сделать. Ведь Гога только несколько часов тому назад сдал последний экзамен за шестой класс. А купить щенка не так уж просто. Не зайдёшь в магазин и не скажешь: «Заверните мне, пожалуйста, вон того щенка…» Собаку ещё поискать надо…

И вот, представьте себе, в то самое мгновение, когда бабушка открыла Вольке, из-за дверей квартиры номер тридцать семь донёсся высокий заливчатый собачий лай.

«Купила-таки! – с горечью подумал Волька. – Овчарку… Или, может быть, даже боксёра…»

Это было совершенно невыносимо – представлять себе Гогу владельцем настоящей, живой служебной собаки, и Волька поскорее захлопнул за собой дверь, чтобы только не слышать больше волнующего, невообразимо прекрасного, волшебного собачьего лая. Он успел ещё, правда, услышать испуганное восклицание Гогиной мамы. Очевидно, собака укусила Гогу.

Но даже это соображение не могло утешить нашего юного героя…

Отец ещё не вернулся с работы. Он задержался на заседании завкома. Мама после занятий в вечернем университете, очевидно, зашла за ним на завод.

У Вольки, несмотря на все его усилия казаться спокойным и счастливым, было такое мрачное лицо, что бабушка решила первым делом накормить его, а уж потом приступить к расспросам.

– Ну как, Воленька? – нерешительно осведомилась она, когда её единственный внучёк быстро управился с обедом.

– Да как тебе сказать… – неопределённо ответви Волька и, на ходу стаскивая с себя футболку, отправился спать.

Бабушка с молчаливым сочувствием проводила его ласковым и печальным взглядом. Нечего было расспрашивать – всё было ясно.

Волька, вздыхая, разделся, вытянулся на свежей, прохладной простыне, но покоя не обрёл.

На столике около его кровати блистала многокрасочной суперобложкой толстая книга большого формата. У Вольки ёкнуло сердце: так и есть, та самая, давно желанная книга по астрономии! И на заглавном листе крупным, с детства знакомым почерком написано: «Высокообразованному ученику седьмого класса, действительному члену астрономического кружка при Московском планетарии Владимиру Алексеевичу Костылькову от его любящей бабушки».

Какая смешная надпись! Всегда бабушка придумает что-нибудь смешное. Но почему же Вольке совсем не смешно, ах, как не смешно! И ему, представьте себе, нисколько не приятно, что наконец-то он дождался этой пленительной книги, о которой так давно мечтал. Тоска, тоска его снедает. В груди дыханье стеснено… Нет, он так больше не может!

– Бабушка! – крикнул он, отвернувшись от книги. – Бабушка, можно тебя на минутку?

– Ну, чего тебе там, баловник? – будто бы сварливо откликается бабушка, довольная, что ей можно будет ещё на сон грядущий потолковать с внучком. – Угомон тебя не берёт, астроном ты этакий, полуночник!

– Бабушка! – жарко шепчет ей Волька. – Закрой дверь и сядь ко мне на кровать. Мне тебе нужно сообщить одну страшно важную вещь.

– А может быть лучше на утречко отложить такой важный разговор? – отвечает бабушка, сгорая от любопытства.

– Нет, сейчас, обязательно сию же минуту. Я… Бабушка, я не перешёл в седьмой класс… То есть я пока ещё не перешёл… Я не выдержал экзамена…

– Провалился? – тихо ахает бабушка.

– Нет, не провалился… Я не выдержал, но и не провалился… Я стал излагать точку зрения древних про Индию, и про горизонт, и про всякое такое… Я это всё правильно рассказал… А научную точку зрения мне как-то не удалось осветить… Я себя очень неважно почувствовал, и Павел Васильевич мне сказал, чтобы я пришёл, когда хорошенечко отдохну…

Даже сейчас, даже бабушке он не мог решиться сказать про Хоттабыча. Да она бы и не поверила и подумала бы, чего доброго, что он и в самом деле заболел.

– Я раньше хотел скрыть это, а сказать, когда уже сдам, но мне стало совестно… Ты понимаешь?

– А что ж тут, Воленька, не понимать! – сказала бабушка. – Совесть – великая вещь. Хуже нет, как против совести своей идти… Ну, спи, спокойно, астроном мой дорогой!

– Ты книжку пока забери, – дрожащим голосом предложил Волька.

– И не подумаю. Куда мне её девать? Считай, что я тебе её до поры до времени сдала на хранение… Ну, спи. Спишь?

– Сплю, – отвечал Волька, у которого с признанием точно гора с плеч свалилась. – И я тебе обещаю, я тебе честное пионерское даю, что сдам географию на «пять»! Ты мне веришь?

– Конечно, верю. Ну спи, спи, набирайся сил… А как родителям – мне говорить или сам скажешь?

– Лучше ты.

– Ну, спи спокойно!

Бабушка поцеловала Вольку, погасила свет и вышла из комнаты.

Некоторое время Волька лежал, затаив дыхание. Ему хотелось услышать, как бабушка будет сообщать его родителям печальную весть, но, так ничего и не расслышав, он заснул.

IX. БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ

Не прошло и часа, как разбудил телефонный звонок, раздавшийся в отцовском кабинете.

К телефону подошёл Алексей Алексеевич.

– Слушаю… Да, я… Кто? Здравствуйте, Варвара Степановна!.. Благодарю вас, ничего, а ваше?.. Волька?. Волька спит… По-моему, вполне здоров, поужинал с исключительным аппетитом… Да, знаю, он рассказал… Сам удивляюсь… Да, пожалуй, другим не объяснишь… Конечно, пусть лучше отдохнёт несколько времени, если вы не возражаете… Благодарю вас за внимание… Будьте здоровы… Тебе привет от Варвары Степановны, – сказал Алексей Алексеевич жене. – Интересовалась Волькиным здоровьем. Говорила, чтобы не беспокоились: Волька у них на хорошем счету. И чтобы он хорошенько отдохнул.

Снова Волька попытался услышать, о чём толковали между собой его родители, и снова, ничего не разобрав, уснул.

Но и на этот раз ему удалось поспать не больше четверти часа. Опять помешал телефон.

– Да, это я, – послышался приглушённый голос Алексея Алексеевича. – Да… Здравствуйте, Николай Никандрович… Что?.. Нет, нету… Да, дома, конечно дома… Пожалуйста… До свидания, Николай Никандрович.

– Это кто звонил? – донёсся из кухни голос Волькиной мамы.

– Отец Жени Богорада. Волнуется, что Женя до сих пор не вернулся домой. Спрашивал, не у нас ли он и дома ли Волька.

– В мои годы, – вмешалась в разговор бабушка, – так поздно возвращались домой только гусары… Но чтобы ребёнок…

Через полчаса телефонный звонок в третий раз за эту беспокойную ночь прервал сон Вольки Костылькова.

На этот раз звонила Татьяна Ивановна – мать Жени Богорада. Женя всё ещё не вернулся домой. Она просила узнать о нём у Вольки.

– Волька! – приоткрыл Алексей Алексеевич дверь. – Татьяна Ивановна спрашивает, когда ты в последний раз видел Женю.

– Вечером в кино.

– А после кино?

– А после кино я его не видел.

– А он тебе не говорил, куда он собирается пойти после кино?

– Нет.

Долго, очень долго ждал Волька, когда прекратятся наконец разговоры старших о пропавшем Жене (сам-то он нисколько не волновался: он подозревал, что Женя на радостях махнул в Парк культуры, в цирк), да, так и не дождавшись, в третий раз заснул. На сей раз окончательно.

Вскоре в углу раздался тихий всплеск. Потом послышались шлёпающие шаги. На полу появлялись и быстро высыхали следы чьих-то невидимых мокрых ног. Кто-то, напевая себе под нос заунывную протяжную восточную мелодию, незримо расхаживал по комнате.

Следы мокрых ног направились к столу, на котором озабоченно тикал будильник. Раздалось чьё-то восхищённое чмоканье. Будильник сам по себе взлетел в воздух и некоторое время спокойно висел между полом и потолком, потом вернулся на своё обычное место, а следы повели по направлению к аквариуму. Снова раздался плеск, и всё затихло.

Поздно ночью пошёл дождь. Он весело стучал в окна, лихо шумел в густой листве деревьев, деловито журчал в водосточных трубах. Временами он затихал, и тогда слышно было, как крупные дождевые капли солидно и звонко падают в бочку, стоявшую под окном. Потом, как бы набравшись сил, дождь снова начинал лить густыми потоками.

Под такой дождь приятно спать, он действует убаюкивающе даже на людей, страдающих бессонницей, а Волька никогда не жаловался на бессонницу.

К утру, когда небо почти прояснилось от туч, кто-то несколько раз осторожно тронул за плечо нашего крепко спавшего героя. Но Волька не проснулся. И тогда тот, кто тщетно пытался разбудить Вольку, печально вздохнул, что-то пробормотал и, шаркая туфлями, направился в глубь комнаты, где на высокой тумбочке поблёскивал Волькин аквариум с золотыми рыбками.

Раздался еле слышный всплеск, и снова в комнате воцарилась тишина.

X. НЕОБЫКНОВЕННОЕ СОБЫТИЕ В ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ КВАРТИРЕ

Никакой собаки Наталья Кузьминична (так звали Гогину маму) Гоге не покупала и не дарила. Не успела. А потом и подавно не подарила: после невероятных событий этого ужасного вечера и Гога и Наталья Кузьминична надолго потеряли интерес к этим древнейшим и вернейшим друзьям человека.

Но ведь Волька совершенно отчётливо слышал лай, доносившийся из тридцать седьмой квартиры. Неужели он ослышался?

Нет, Волька не ослышался.

А собаки в тридцать седьмой квартире ни в тот вечер, ни много месяцев спустя всё-таки не было. Туда, если хотите знать, даже лапа собачья с тех пор не ступала. Словом, напрасно Волька завидовал Гоге. Завидовать было нечему: лаял Гога.

И началось это как раз в ту самую минуту, когда он умывался, перед тем как приступить к ужину. Ему не терпелось поскорее и всячески приукрасив рассказать матери, как осрамился сегодня на экзаменах его одноклассник и сосед Волька Костыльков, и тут он почти сразу и залаял. То есть он не всё время подряд лаял. Кое-какие слова у него получались, как у всех людей, но зато вместо многих, очень многих других у него изо рта, к великому его удивлению и ужасу, вылетал самый что ни на есть настоящий собачий лай.

Гога хотел сказать, что Волька порол на экзамене сущую чепуху и что якобы Варвара Степановна ке-э-эк стукнет кулаком по столу да ке-э-эк заорёт: «Ты что же это, дурак, чепуху порешь?! Да я тебя, хулигана, на второй год оставлю!»

Получилось же у Гоги вместо этого:

– А Волька вдруг ку-э-эк стал пороть гав-гав-гав. А Варвара Степановна ке-э-эк стукнет по гав-гав-гав…

Гога от неожиданности оторопел. Он замолк, передохнул и попытался повторить фразу. Но и на этот раз вместо тех грубых слов, которые врунишка и ябеда Гога-Пилюля хотел приписать Варваре Степановне, из его уст вырвался собачий лай.

– Ой, мама! – испугался Гога. – Мамочка!

– Что с тобой, Гогушка? – всполошилась Наталья Кузьминична. – На тебе лица нет!..

– Понимаешь, я хотел сказать, что… гав-гав-гав… Ой, мамочка, что же это такое!..

С перепугу Гога и в самом деле здорово изменился в лице.

– Перестань лаять, Гогушка, солнышко моё, радость моя!..

– Я же не нарочно, – захныкал Гога. – Я же только хотел сказать…

И снова вместо членораздельной речи он смог выдавить из себя только раздражённый лай.

– Сыночек, миленький, не пугай меня! – взмолилась бедная Наталья Кузьминична, и слёзы покатились по её доброму лицу. – Не лай! Умоляю тебя, не лай!..

Но тут Гога не нашёл ничего умнее, как рассердиться на свою мать. И так как он обычно в таких случаях не стеснялся в выражениях, то и залился таким неистовым визгливым лаем, что с балкона соседней квартиры закричали:

– Наталья Кузьминична! Скажите вашему Гоге, чтобы он не смел мучить собаку! Безобразие какое!.. Избаловали мальчишку до полного бесстыдства!..

Обливаясь слезами, Наталья Кузьминична бросилась закрывать окна. Потом она попыталась пощупать Гогин лоб, чем вызвала новый приступ озлобленного лая.

Тогда она уложила вконец перепугавшегося Гогу в постель, неизвестно зачем укутала ею стёганым одеялом, хотя на дворе стоял жаркий летний вечер, и побежала вниз, к телефону-автомату, вызывать врача из «неотложной помощи».

Это было совсем не так просто. Для вызова «неотложной медицинской помощи» требовалось, чтобы человек заболел какой-то очень опасной болезнью, чтобы у него, в крайнем случае, внезапно очень подскочила температура.

Пришлось Наталье Кузьминичне соврать, будто у Гоги температура тридцать девять и восемь десятых и что он будто бы бредит.

Вскоре прибыл врач. Пожилой, полный, седоусый, опытный.

Первым делом он, конечно, пощупал Гогин лоб и убедился, что никакого повышения температуры у него не было и в помине, и, конечно, возмутился. Но виду не показал. Уж очень расстроенное было лицо у Натальи Кузьминичны.

Он вздохнул и присел на стул у кровати, на которой возлежал Гога, и попросил Наталью Кузьминичну объяснить, что побудило её вызвать врача именно из «неотложной помощи».

Наталья Кузьминична рассказала всё начистоту.

Доктор пожал плечами, переспросил её, снова пожал плечами и подумал, что если всё это соответствует действительности, то следовало бы вызвать не врача-терапевта, а психиатра.

– Может быть, ты решил, что ты собака? – спросил он у Гоги как бы между прочим.

Гога отрицательно покачал головой.

«Это хорошо, – подумал доктор. – А то бывает такое сумасшествие, когда человек вдруг решает, что он собака».

Конечно, он не высказал эту мысль вслух, чтобы зря не пугать ни пациента, ни его мать. Но сразу стало видно, что доктор повеселел.

– Покажи язык, – сказал он Гоге. Гога высунул язык.

– Язык вполне нормальный. Теперь мы вас, молодой человек, выслушаем… Так-так-так… Сердце превосходное. Хрипов в лёгких нет. Желудок как?

– Желудок нормальный, – сказала Наталья Кузьминична.

– И давно он у вас э-э-э… гавкает?

– Уж третий час. Просто не знаю, что мне делать…

– Прежде всего успокоиться. Пока что не вижу ничего страшного. А нуте-ка, молодой человек, расскажите, с чего это у вас началось.

– А просто так, с ничего, – жалостным голосом начал Гога. – Я как раз рассказывал маме, как Волька Костыльков… гав-гав-гав…

– Вот видите, доктор, – залилась слезами Наталья Кузьминична, – это прямо какой-то ужас… может быть, прописать ему какие-нибудь пилюли… или порошки?.. А что, если ему прочистить желудок?

Доктор поморщился:

– Дайте мне, Наталья Кузьминична, срок, чтобы подумать, просмотреть кой-какую литературу… Редкий, очень редкий случай. Значит, так: полный покой, режим, конечно, постельный, пища самая лёгкая, лучше всего растительно-молочная, никакого кофе и какао, самый слабенький чай, можно с молочком. На улицу пока не выходить…

– Его сейчас и палкой не выгонишь на улицу. Стыдится. Тут к нему заходил один мальчик, так бедный Гога так лаял, так лаял, еле мы его упросили, мальчика этого, никому об этом не рассказывать. А желудок как, прочистить, может быть?

– Что ж, – сказал доктор в раздумье, – прочистить желудок никогда не мешает.

– А что, если ему и горчичники на ночь поставить? – спросила Наталья Кузьминична, всхлипывая.

– Тоже неплохо. Горчичники – это вещь. Доктор хотел было погладить приунывшего Гогу по голове, но Пилюля в предвкушении всех назначенных ему процедур гавкнул с такой нескрываемой злостью, что доктор быстро отдёрнул руку, испугавшись, как бы этот неприятный мальчишка и в самом деле его не укусил.

– Кстати, – сказал он, – зачем вы держите окна закрытыми в такую жару? Мальчику нужен свежий воздух.

Наталья Кузьминична скрепя сердце объяснила доктору, почему ей пришлось закрыть окна.

– Мда-а-а, редкий, очень редкий – случай! – повторил доктор, выписал рецепт и ушёл.

XI. НЕ МЕНЕЕ БЕСПОКОЙНОЕ УТРО

Утро наступило чудесное, солнечное.

В половине седьмого бабушка, тихо приоткрыв дверь, прошла на цыпочках к окну и распахнула его настежь. В комнату ворвался бодрящий прохладный воздух. Начиналось московское утро, шумное, жизнерадостное, хлопотливое. Но Волька не проснулся бы, если бы одеяло не соскользнуло с него на пол.

Первым делом он нащупал выросшую на его щеках щетину и понял, что находится в совершенно безвыходном положении. В таком виде нечего было и думать показываться на глаза родителям. Тогда он снова забрался под одеяло и стал думать, что же ему делать.

– Воля, а Воля! Вставай! – услышал он из столовой голос отца, но решил не отвечать, прикинуться спящим. – Не понимаю, как можно спать, когда на дворе такое замечательное утро.

Послышался бабушкин голос:

– Вот заставить бы тебя самого, Алёша, сдавать экзамены да будить тебя ни свет ни заря!

– Ну и пускай его спит! – пробурчал отец. – Небось захочет есть – сразу проснётся.

Это Волька-то не хотел есть?! Да он ловил себя на том, что яичница с ломтём свежего чёрного хлеба его волнует сейчас даже больше, нежели рыжая щетина на его щеках. Но здравый смысл взял всё-таки верх над чувством голода, и Волька пролежал в постели, покуда отец не ушёл на работу, а мать с кошёлкой не отправилась на рынок.

«Была не была! – решил он, услышав, как щёлкнула за нею дверь. – Расскажу всё бабушке. И вместе что-нибудь придумаем».

Волька с наслаждением потянулся, сладко зевнул и направился к дверям. Проходя мимо аквариума, он бросил на него рассеянный взгляд… и остолбенел от удивления.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.