ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, в которой Аврелий Падреле главным образом растет, в то время как доктор Стифен Попф занимается другими, не менее важными делами

Официально, для всего Бакбука, доктор Попф еще продолжал болеть. Ему по горло хватало работы и без приема больных.

Свое время он делил теперь между Падреле и окончательной подготовкой к началу массовых инъекций «эликсира Береники», но не людям, а животным.

Таким образом в доме Попфов сразу появились две тайны, каждой из которых было вполне достаточно, чтобы весь город, не говоря уже о коттедже доктора Попфа, был надолго захлестнут волной репортеров. А тогда — прощай наука, прощай спокойное и систематическое наблюдение за сложнейшими и уникальными явлениями, происходящими в стремительно растущем организме Падреле, прощай методическая подготовка массовой инъекции эликсира!

Поэтому господину и госпоже Бамболи было сообщено с самыми теплыми и искренними изъявлениями благодарности, что миновала уже, к счастью, та трудная пора, когда Береника не могла обходиться без их дружеской помощи. Их просили заходить запросто, без приглашений, тем более что недельки через три доктор Попф надеется уже начать выходить на улицу. (Догадливая аптекарша сделала для себя из этих слов совершенно правильный вывод, что раньше нежели через месяц не стоит заглядывать к доктору, если не хочешь прослыть навязчивой).

Вдова Гарго любезно согласилась по-прежнему приходить и помогать госпоже Попф, пока еще оставалась необходимость в посторонней помощи. Ее только предупредили, чтобы она никому и ни при каких обстоятельствах не проболталась о том, что происходит в доме доктора Попфа.

Вдова, хотя никто ее об этом не просил, сочла нужным подкрепить свое честное слово клятвой, и было ясно, что она действительно скорее даст себе вырвать язык, нежели выскажет хоть отдаленный намек на доверенные ей тайны.

Господина Падреле, как Береника и предложила в тот памятный вечер, поместили на диване в угловой комнате первого этажа, выходившей окном в сад. Инъекция эликсира была произведена ему на другой же день после его приезда и прошла, хотя пациент очень волновался, достаточно буднично и без каких бы то ни было осложнений. Уже несколько часов спустя у пациента разыгрался небывалый аппетит. Тем самым был снят втайне волновавший Падреле вопрос, как он обойдется без своего повара. Дело в том, что у него с детства был отвратительный аппетит, пока Примо Падреле (по этому поводу было в свое время много шума в обществе и в бульварной прессе) не переманил от какого-то совершенно легендарного богача, чуть ли не от Джона Пирпонта Моргана, повара, назначив ему оклад, процентов на двадцать превышавший оклад министра финансов Аржантейи. Этот-то повар и мог в результате долгих бессонных ночей придумывать такие небывалые сочетания углеводов, белков и жиров, которые оказывались в состоянии пробуждать хоть к слабым признакам жизни вялые желудочные железы младшего Падреле.

После инъекции оказалось, что он может отлично обходиться незатейливой стряпней вдовы Гарго. С жадностью и ненасытностью, удивлявшими и даже пугавшими Падреле, он набрасывался на любое блюдо и поглощал с такой умопомрачительной быстротой, что доктор Попф вынужден был предупредить его, что необходимо тщательно разжевывать пищу, если он не хочет на всю жизнь остаться с больным желудком. Покончив с завтраком, Падреле не мог дождаться часа, когда ему подадут обед, а после обеда он, лежа на диване или медленно прогуливаясь по своей комнате, мечтал об ужине, то и дело поглядывая на часы.

Еще утром, сразу после того, как эликсир был введен в мякоть правой руки Аврелия Падреле, доктор Попф, торжественный и взволнованный, занес на собственноручно разграфленные таблички все необходимые данные о пациенте: возраст, вес, рост, объем груди, размер и положение сердца, и так далее, и тому подобное. Он сфотографировал раздетого Падреле на фоне белых дверей его комнаты в профиль и фас, во весь рост и отдельно лицо, сообщил ему устно и вручил выписанный на двух листах бумаги строго регламентированный порядок его дня, подчеркнув необыкновенную важность точного соблюдения этого расписания в интересах самого Падреле и науки.

Вдове Гарго была поручена вся продовольственная сторона этого эксперимента. Она неустанно стряпала, с трудом урывая время, чтобы вместе с Береникой сходить на рынок.

Следующей по своей трудности была проблема одежды. Падреле рос, — и притом так быстро, что и госпожа Попф и вдова Гарго соединенными усилиями не смогли обеспечить его хоть мало-мальски удобной одеждой. О красоте покроя уже не приходилось думать. Впервые после четырех поколений несметного богатства и царской роскоши представитель династии Падреле пользовался перелицованной одеждой.

Сначала пошли в ход старые костюмы доктора. Когда их не хватило, у вдовы Гарго были приобретены за баснословную цену, от которой испуганная вдова долго, но тщетно открещивалась, три костюма и летнее пальто ее покойного мужа. К тому моменту, когда обе женщины в результате непрерывной практики так набили себе руку, что могли уже сшить более или менее приличный костюм, все запасы одежды, пригодной для перешивки, оказались использованными без остатка. Покупать же материю в местных магазинах было по меньшей мере неосторожно: вполне хватало в городе болтовни по поводу продовольственных закупок, непрестанно и во все больших количествах производившихся госпожой Попф.

Когда не хватило для перешивки мужских костюмов, в ход пошли старые платья и жакеты госпожи Попф. Последнюю неделю своего роста Падреле щеголял в укороченном халате доктора Попфа.

Третья по важности и трудности проблема — проблема обуви, так, собственно, и не была разрешена. Падреле прошлепал все время, проведенное в доме Попфа, в подвязанных ленточками домашних туфлях — сначала хозяйки, потом хозяина дома.

На улицу он, конечно, не рисковал показываться. Даже в садик (три яблони, две сливы и несколько кустов крыжовника), разбитый в глубине двора, его с величайшими предосторожностями выпускали гулять только изредка, по ночам, предварительно обследовав кругом всю местность.

Большую часть времени Падреле проводил в обществе Береники. Вдова Гарго, у которой с утра до вечера не прерывались кухонные хлопоты, улучив свободную минутку, тоже забегала в нижнюю угловую комнату послушать удивительные рассказы приезжего маленького джентльмена. О чем бы он ни начинал вспоминать, все было похоже на сказку: фамильный дворец в Городе Больших Жаб, мраморные виллы в самых очаровательных и аристократических местечках океанского побережья, роскошные каюты самых роскошных лайнеров, в которых он совершал свои путешествия в Африку, в Индию, в Англию, в Аргентину и на Огненную землю, номера «люкс» самых дорогих отелей, в которых останавливались только люди его положения и особы царствующих домов.

Все это было для Береники, не говоря уже о вдове Гарго, волшебными и дурманящими экскурсиями в другой мир, заманчивый, но навсегда недоступный, как Марс. Трудно было привыкнуть к мысли, что рядом с ними, вот здесь, в нижней угловой комнате невзрачного домика доктора Попфа, сидит живой представитель этих прекрасных миров, живой марсианин, который скоро скова вернется на свою непостижимо далекую планету.

Падреле упивался благоговением, с каким его слушали Береника и вдова Гарго. Он был не настолько глуп, чтобы приписывать его своему красноречию, но он и не испытывал особой нужды в красноречии. За него сладчайшими голосами говорили несметные богатства, власть, роскошь, упоительное безделье, завидное и неправдоподобное отсутствие заботы о куске хлеба, о завтрашнем дне.

Только теперь Падреле-младший стал понимать, что есть люди, которых за деньги не купишь, но которых можно исподволь покорить, подавить и раздавить рассказами о деньгах и обо всем, что можно купить за деньги. Это вдохновляло его. Он обрушивал на своих слушательниц лавины воспоминаний и радовался, как ребенок, как очень испорченный ребенок, впечатлению, которое он на них производил.

Впервые в жизни Падреле чувствовал себя по-настоящему счастливым. С каждым днем заметно изменялся к лучшему его внешний облик. Кожа постепенно теряла свою нездоровую желтизну. Менялись черты и пропорции его лица, все больше приближаясь к нормальному мужскому типу, ничем не выдающемуся, но не лишенному некоторой приятности. В какие-нибудь несколько суток он вырастал из своего очередного костюма, но только в первый раз, показавшись в блузе с рукавами по локоть и в брюках, едва достигавших до щиколоток, он несколько обиделся, увидев невольные улыбки на лицах доктора Попфа и обеих дам. В дальнейшем он уже вместе с ними покатывался с хохоту и счастливо выкрикивал:

— Расту! Ужасно быстро расту!..

Он все время находился в приподнятом настроении, которое обе женщины доверчиво принимали за природное добродушие. Ему не сиделось на месте. Он порывался даже помочь госпоже Гарго стряпать и госпоже Беренике шить. Получалось у него все это суматошно, несуразно, смешно, но по-мальчишески весело и непринужденно. То и дело до Попфа снизу долетали взрывы смеха, и ему было приятно, что бедняжка Береника без него не скучает.

«Погоди, моя милая, — думал он, — еще месяц-два, и мы с тобой заживем на славу! Все будет! И слава, и деньги, и свободное время! Хотя насчет времени я, кажется, маленько преувеличиваю. Особенно много свободного времени и тогда, пожалуй, не предвидится».

У доктора Попфа сейчас началась самая горячая пора, те дни, о которых он мечтал еще на студенческой скамье. Он вскакивал с постели, когда еще только занималась утренняя заря, и ложился глубоко за полночь. Трижды в день он выслушивал и выстукивал, взвешивал и производил разнообразнейшие обмеры Аврелия Падреле, вырабатывал для него рацион и меню на следующий день, уединялся в кабинете, чтобы привести в порядок материалы своих наблюдений над Падреле и тремя другими объектами, о которых подробней будет сказано в свое время. Трижды в день он так же тщательно обследовал в хлеву эти три таинственных объекта. И, наконец, насколько хватало сил и времени, он продолжал колдовать в своей лаборатории, довольный, что никто ему не мешает и что Беренике без него не очень скучно.

Он был счастлив. Чудесный препарат, над которым он столько лет работал, был уже не мечтой, а действительностью. Не годы и даже не месяцы, а недели и дни отделяли его от массового применения эликсира и от огромной — страшно подумать! — мировой славы. Одних опытов с Магарафом и Падреле было достаточно для того, чтобы открыть новую главу в истории естественных наук. Каждое свое наблюдение, каждую запись о процессах, происходящих в бурно растущих организмах Падреле и трех подопытных животных, доктор Стифен Попф заносил теперь в дневник с таким же чувством, какое испытывает золотоискатель, обнаруживший, наконец, богатейшие золотые россыпи. Он собирал столько бесценных самородков, сколько раз он находил нужным нагнуться. Нужно было только не лениться и не почесть за труд нагнуться лишний раз.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, в которой рассказывается о горячем разговоре между доктором и Аврелием Падреле

Нам нужно вернуться назад, к третьему месяцу пребывания доктора Попфа в Бакбуке, и описать переполох, поднявшийся на местном рынке, когда приезжий доктор вдруг стал скупать бараньи, телячьи и свиные головы. Он закупал их в таких количествах, словно собирался обеспечить себя студнем на всю жизнь.

Однако доктор Попф и не думал употреблять эти головы в пишу. Из всей этой горы мяса и костей Попф оставлял для себя только несколько граммов сероватых крошечных железок, которые он, вскрывая черепные коробки, вырезал из основания головного мозга. Остальные сотни килограммов, по существу, нетронутых голов мясник за полцены принимал у Попфа обратно, и оба — и мясник, и доктор — одинаково оставались довольны сделкой. Щитовидные железы — бычьи, свиные и бараньи — Попф получал от мясника бесплатно, в виде премии.

Прошло всего несколько недель, и доктор Попф дал новую пищу для пересудов. Он приобрел сразу поросенка, бычка и ягненка.

— Он какой-то тронутый! — веселились досужие бакбукцы. — Право же, с ним опасно иметь дело. Такой может ни с того, ни с сего укусить…

Другие холодно говорили:

— Человек мечется. Нам тоже было скучновато, когда мы возвращались из университета в Бакбук. Это вроде кори, ею надо переболеть. Ничего, остепенится.

Они вспоминали про химикаты, колбочки, реторты и прочую стеклянную дребедень, которую доктор Попф привез с собой, и им было приятно думать, что провинциальная рутина засосет его с течением времени так же бесповоротно, как и их, тоже мечтавших когда-то о чистом служении науке.

— Ничего, — говорили они, — остепенится.

Доктор Попф никого не кусал, но и не остепенился. За несколько дней он закупил и свез к себе на двор около тонны сена и концентрированных кормов. Это для трех совсем юных животных, которые еще и жевать толком не научились!

Но как разинули бы рты местные кумушки и скептики, если бы узнали, что доктор Попф никому не доверяет этих недавних сосунков и возится с ними с усердием заправской скотницы, сам задает им корма, сам чистит, убирает за ними навоз, по несколько раз в сутки обмеривает их и взвешивает буквально всех и все, даже навоз.

Недели полторы неказистые стены хлева, в который Попф собственноручно переоборудовал дощатый гаражик, были молчаливыми свидетелями чудесного превращения поросенка в грузную свинью, ягненка — во взрослого барана, теленка — в представительного быка. А как-то на закате в хлеву произошла сцена, которая могла бы не на шутку обеспокоить даже тех немногих, кто верил в нормальные умственные способности нашего героя. Доктор Попф в полном одиночестве плясал в хлеву. Он хлопал в ладоши в такт своим несуразным движениям и вполголоса, чтобы его не услышали на улице, напевал:

— Не растут! Не растут! Трам-ти-ри-ра! Не растут! Не растут! Не растут!

Если вспомнить, что за какие-нибудь десять дней до того он в том же самом хлеву так же непосредственно и бурно радовался, что его питомцы растут, можно было подумать, что от напряженного нервного труда, многодневных волнений и систематического недосыпания доктор Попф свихнулся. На самом же деле его радость и в первом и во втором случае была одинаково обоснованна. Он ставил перед собой дерзкую научную задачу: форсировать рост животных организмов, но не беспредельно, а только до размеров нормальной взрослой особи. Между тем до переезда в Бакбук Попфу удавалось изготовлять в своей лаборатории только такой препарат, который стимулировал безграничный рост подопытных животных. Двухдневная морская свинка меньше чем за неделю вырастала до размеров полугодовалого бульдога, слепой крысенок за этот же срок превращался в страшного и отвратительного хищника, который продолжал так же бурно расти, как и морская свинка.

Десять раз пришлось Попфу пробовать свой эликсир на крысятах, каждый раз они стремительно перескакивали в своем сказочно убыстренном росте размеры взрослых особей, и все приходилось начинать сначала. Попф отравлял их цианистым калием, шкуры их консервировал, чтобы с течением времени изготовить из них чучела, и снова на долгие дни запирался в лаборатории, проверяя все расчеты, проделывая сотни разнообразнейших опытов, чтобы выяснить, в чем корень ошибки, нарушившей его замыслы.

Понятно поэтому, как законна была его радость, когда крысята и морские свинки в конце концов перестали расти, достигнув размеров, установленных природой для нормальных особей их вида.

На этом был завершен первый этап работы.

И с Падреле и с бессловесными пациентами все обстояло в высшей степени благополучно. На полках лаборатории, поблескивая, выстроились батареи ампул с подцвеченным эликсиром — желтым, сиреневым, зеленым.

Но неожиданно для Попфа выяснилось, что разработка плана массовой инъекции эликсира, о которой он столько лет мечтал и представлял себе, как ему казалось, в самых мелких деталях, — дело весьма сложное и трудоемкое. Пухлая стопка писчей бумаги на его письменном столе растаяла в каких-нибудь два дня, оставив один-единственный листок и серьезное разочарование Попфа в своих писательских способностях.

Ясным солнечным утром в самом конце августа Попф попросил Беренику после завтрака заглянуть к нему в кабинет. Она вошла, удивленная приглашением. В эти часы он обычно был для нее недоступен.

— Я тут кое-что нацарапал, — сказал он, протягивая ей исписанный размашистым почерком листок бумаги. — Прочти, старушка, и скажи свое мнение.

Береника вполголоса прочла:

Доктор Стифен Попф будет впрыскивать молодняку изобретенный им «Эликсир Береники».

Сомневающимся в эффективности эликсира разрешается вносить стоимость инъекции (полкентавра) после того, как они сами убедятся в действии препарата.

Инъекция будет производиться с 7 сентября с.г. ежедневно, кроме воскресных дней, с одиннадцати утра до трех часов пополудни".

— Ну как? — спросил Попф.

— Я бы на твоем месте дала прочесть Падреле, — ответила Береника так быстро, словно она давно уже продумала этот вопрос. — Он деловой человек и больше меня разбирается в рекламе.

— Полагаю, что и больше меня, — весело согласился Попф. — Что ж, пойдем на консультацию с представителем деловых кругов.

Он подхватил Беренику под руку, и они с шумом сбежали по залитой солнцем лестнице вниз, в угловую комнату.

Никто не узнал бы в рослом, розовощеком здоровяке с выдающимся подбородком и чуть приплюснутым мясистым носом — фамильным носом Падреле — желтолицего крошечного человечка, который не так давно поздним вечером стучался к доктору Попфу.

Они застали его кейфующим — на диване, с романом в руках. Его ноги, не уместившись на диване, торчали на спинке пододвинутого для этой цели кресла. Аврелий Падреле наслаждался жизнью. Все доставляло ему удовольствие: и то, что он завтракал с отличным аппетитом; и то, что скоро с таким же аппетитом пообедает; и то, что он уже не умещается на диване; и то, что ему по-настоящему интересно читать романы про любовь, потому что сейчас он читает их как настоящий мужчина; и то, что через какие-нибудь десять дней он вернется из этой дыры в Город Больших Жаб и во всей своей новой красе предстанет перед любимым братом, единственным существом, которое ему бесконечно дорого. Хотя нет, пожалуй, теперь уже не единственным, но все же одним из двух существ на свете, которых он любит.

Падреле-младший наслаждался жизнью и был поэтому полон того снисходительного равнодушия ко всему окружающему, которое у богатого человека многие склонны считать признаком хороших душевных задатков и которое на самом деле является преходящим результатом нормального пищеварения.

— Что вы об этом скажете? — спросил Попф, предложив его вниманию проект объявления.

Падреле не спеша уселся на диване, пробежал глазами размашистые строки, многозначительно помолчал, глянул сначала на Беренику, потом на доктора и с расстановкой промолвил:

— Я скажу, что в этом тексте видна крупная, я бы даже сказал — вопиющая несуразность.

— Несуразность? — обиженно переспросил Попф, который был все же достаточно высокого мнения о своем произведении. — А поконкретней?

— Можно и поконкретней, — согласился Падреле и снова бросил быстрый взгляд на Беренику. — Меня поражает назначенная вами плата.