ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, в которой Буко Сус делает важное заявление

— Дверь закрыта? — спросил Сус. — Надо поплотней закрыть дверь, чтобы никто не подслушал. — Его голова торчала над туго забинтованным тщедушным телом, как у египетской мумии.

— Дверь закрыта. Можете начинать, — сказал доктор Астроляб.

— Вы должны мне обещать, что сохраните в тайне то, что я вам сейчас расскажу… Пока я не умру… Через десять дней после моей смерти сообщите, кому сочтете нужным…

— Ладно, — сказал доктор Астроляб, — мы не из болтливых. Можете нам смело довериться.

— Вы должны мне поклясться в этом.

— Хорошо, — досадливо промолвил доктор, — мы клянемся.

— Пусть они тоже, — сказал озабоченно Буко Сус, — они тоже пусть поклянутся.

— Клянемся! — с готовностью отозвались ассистент и старшая хирургическая сестра. Каким только капризам больных им не приходилось потакать!

— Тогда пишите! — сказал Буко Сус. — Возьмите бумагу, чернила и пишите. Я вам буду диктовать.

— Может, вы нам пока что просто расскажете? — поморщился доктор. — А уже потом мы спокойненько все запишем. Право же, так будет проще. Боюсь, диктовка вас очень утомит.

— Я вам сказал — пишите! — настойчиво повторил Сус, и доктору пришлось покориться.

На его широком, мясистом лице с умными зеленоватыми глазками отразилось уныние: как бы бредни этого сварливого пациента не задержали его здесь до утра.

— Прежде всего… — начал Буко Сус. — Этого еще не пишите… Прежде всего я хотел бы убедить вас, что я нахожусь в полном уме: теперь около одиннадцати часов вечера. Правильно?

— Правильно, — подтвердил доктор Астроляб.

— Меня зовут Буко Сус, вас — доктор Астроляб. Правильно?

— Правильно.

— Я нахожусь в хирургическом отделении больницы; меня искусал тигр; кроме нас с вами, в комнате находятся еще два человека — мужчина и женщина; мужчине лет двадцать шесть, женщине — под сорок; в комнате горит только настольная лампа под зеленым абажуром; висячая лампа потушена, очевидно, для того, чтобы свет не беспокоил меня… Правильно?

— Правильно, — снова подтвердил доктор Астроляб.

— Имеются ли у вас сейчас какие-нибудь сомнения, что я нахожусь не в полном уме?

— Никаких, — сказал доктор Астроляб. — Вы вполне нормальный человек, хотя и сильно ослабели от потери крови.

Тень улыбки промелькнула на обескровленном морщинистом лице больного.

— А вот теперь пишите: «Я, Буко Сус, в присутствии доктора Астроляба и двух других свидетелей, приглашенных по моей просьбе (вы потом сами проставьте фамилии), чувствуя… скорую свою кончину, торжественно… заявляю перед лицом совести своей и господа нашего: доктор Стифен Попф и арестованный заодно с ним механик Санхо Анейро… ни в малой степени… не виновны… не виновны… в преступлении, которое им инкриминируется… Они не виновны ни в покушении на убийство, ни тем более… в смерти несчастного юноши Манхема Бероиме. Покушение на Манхема… покушение… совершил я…»

Все три его слушателя при этих словах побледнели и взволнованно переглянулись. Рука ассистента застыла на полуфразе.

— Вы мне поклялись! — тревожно напомнил им Буко Сус. — Если вы побежите сейчас в полицию или к прокурору, я откажусь от своих слов… Только спустя десять дней после моей смерти!.. Вы мне сами поклялись!..

— Клятва есть клятва, — успокоил его доктор Астроляб срывающимся голосом. — Вы можете быть совершенно спокойны.

Сус обвел подозрительным взглядом взволнованные лица своих слушателей.

Вы сами поклялись! — повторил он. — Я на вас полагаюсь: вы порядочные люди. Мне не к чему тащить с собой в могилу Попфа и Анейро, но я хочу все-таки, чтобы меня предали земле не как убийцу, а как человека, достойного уважения. После моей смерти, — пожалуйста! Тогда рассказывайте… даже обязательно… А если вы… сейчас побежите к прокурору, я скажу, что вы это нарочно выдумали… чтобы выручить своего коллегу — доктора Попфа… Но вы ведь сами поклялись…

— Продолжайте свой рассказ, — сказал доктор Астроляб. — Наша клятва остается клятвой.

— «…Покушение на Манхема Бероиме совершил я, — продолжал Буко Сус, — и смерть его… на моей совести. На моей, потому что я выполнил это черное дело, и на совести господина по имени Синдирак (фамилии его я не знаю), именно он… задумал это покушение и заставил меня совершить его. Но не моя и не его вина, что Манхем умер. Господин Синдирак даже специально предупредил меня, чтобы раны были нанесены не смертельные… Важно было только, чтобы он был ранен… и чтобы… чтобы подозрение обязательно пало на доктора Попфа и Санхо Анейро… Это он научил меня прошептать за спиной юноши… перед тем, как ударить его ножом: „Скорее, доктор, кто-то идет!..“ Это для того, чтобы дать против них улику… Господин Синдирак хотел… я не знаю почему… обязательно хотел усадить Попфа на скамью подсудимых… А я не хотел ничего этого делать, но господин Синдирак сказал, что он прибыл от Белого Ворона… и я не мог, нет, не мог его ослушаться… ни в чем. Я до второго сентября не знал о его существовании, но он обо мне все знал… Он сказал, что прибыл от Белого Ворона, и я не смел, не мог ослушаться…» Вы записали, что я не мог и не смел его ослушаться?

— Я записал, — успокоил его ассистент. — А откуда он взялся, этот господин Синдирак?

— Этого я не знаю и не должен был знать… Он приехал от Белого Ворона… этого было достаточно… Я никогда до этого никого не… Я уже давно, несколько лет старался жить совсем честной жизнью…

Господин Буко Сус засопел носом. Доктор Астроляб подал ему воды, он выпил и несколько успокоился.

— …Я только знаю, что когда громили и жгли дом Попфа, этот… от Белого Ворона… что-то делал в кабинете доктора, он там рылся в каких-то бумагах, совал в карманы какие-то пузырьки. А потом он исчез, и я его больше не видел…

— Все? — спросил после минутного молчания доктор Астроляб.

— Все, — ответил слабеющим голосом Буко Сус. — Прочтите мне, как вы записали, я подпишу — и все… И все…

Все было записано правильно. Сус неумело подписался левой рукой и почти тотчас же потерял сознание.

Доктор Астроляб и оба его сослуживца заверили своими подписями исповедь Буко Суса. Потом доктор вложил ее в конверт и спрятал в боковой карман своего пиджака.

Они на цыпочках покинули палату и направились в кабинет доктора Астроляба. Здесь они присели у стола, уставшие за эти пятнадцать минут, как от самой тяжелой физической работы. Присели и долго молчали, собираясь с мыслями.

— Как вы думаете, доктор, — прервала наконец молчание старшая хирургическая сестра, — он скоро умрет?

— Будем надеяться, что подсудимых оправдают за недостатком улик, — невесело усмехнувшись, ответил доктор Астроляб. — Этот мерзавец останется калекой, но раны его, к сожалению, не смертельны…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, в которой все идет так, как предусмотрел господин Примо Падреле

Напрасно вы стали бы искать сведений о деле Попфа и Анейро на страницах столичной печати. Случайные заметки в двух-трех газетах сообщили еще в первой половине сентября, что где-то в провинциальном городишке Бакбуке два ничем не примечательных человека — механик и местный врачшарлатан — арестованы по обвинению в покушении на убийство еще менее примечательного юноши. Кого это могло заинтересовать? Мало, что ли, убийств и налетов совершается ежедневно, ежечасно в обширной и богатой Аржантейе?

Прошел сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, первая половина января, а газеты Города Больших Жаб и всей страны, за исключением Баттога и Бакбука, продолжали молчать об этом происшествии.

Следствие еще тянулось, но арестованных все реже и реже вызывали на допрос. Раз в месяц к ним допускались на свидание их жены. Раза два в месяц господин Паппула выезжал в Баттог — не то для доклада начальству, не то для того, чтобы поразвлечься от удручающей провинциальной скуки.

Наконец семнадцатого января вечерние газеты Баттога и Города Больших Жаб сообщили своим читателям, что сегодня, в десять часов тридцать минут, в Бакбуке, в старинном здании городского суда начался процесс бакбукских убийц. В очень кратком изложении сущности обвинения сказалась любезная помощь господина Дан Паппула.

Затем последовали еще месяц и восемь дней полного молчания, которое, впрочем, осталось не замеченным подавляющим большинством читателей. Аржантейя, как мы уже вскользь упоминали выше, была в эти дни охвачена подлинным психозом муравьиных бегов. Это были дни, когда за наиболее рысистые и выносливые экземпляры рыжего муравья платили десятки, сотни и даже тысячи кентавров. Именно тогда страну облетела волнующая история двух весьма состоятельных промышленников, которые проигрались на этих бегах и пустили себе пули в лоб. Именно тогда человека, отравившего муравья-рекордиста, чтобы обеспечить первое место своему муравью, судили и осудили со всей строгостью, по аналогии с нашумевшим в свое время делом об отравлении героини столичного ипподрома — прославленной трехлетней кобылы-рекордистки Джульетты. Человек, придумавший и запатентовавший особые настольные «формикоидеадромы», стал в течение двух недель архибогачом и самой популярной личностью в стране. О его изобретении без тени улыбки писали и говорили как о ярчайшем достижении аржантейского гения. Миллионы аржантейцев самых различных возрастов и социального положения проводили часы, полные лихорадочного азарта, склонившись над формикоидеадромами.

В городах росла сеть клубов любителей муравьиных бегов. Были выработаны на особом совещании в Городе Больших Жаб обязательные для всей страны правила этого нового вида спорта. Поговаривали о созыве всеаржантейского съезда муравьиных клубов для выбора на нем Центрального правления федерации муравьиных клубов. Словом, никому не было дела до пресного, в высшей степени заурядного процесса, который происходил в далеком Бакбуке.

Впрочем, и не развернись в эти дни муравьиный бум, все равно газеты не уделили бы и строки бакбукскому делу. Господин Примо Падреле не хотел позволить своим политическим противникам подготовиться к отражению сокрушительного удара, который он задумал. Все было в точности рассчитано: в последних числах февраля будет вынесен приговор «бакбукским убийцам»; в тот же день он с надлежащими комментариями рассылается основными телеграфными агентствами по всей стране; на другой день огромное большинство газет выходит с будоражащими аншлагами вроде: «Вырвем ядовитое жало у врагов цивилизации и порядка!», «Враг притаился в нашем доме!», «Не дадим поднять голову красной опасности!» или еще что-нибудь в этом роде. И пусть после этого партии Народного фронта попробуют вывернуться! Им уже никак не успеть: шестого марта выборы!

Двадцать пятого февраля, после обеденного перерыва, состоялось заключительное заседание суда над «бакбукскими убийцами». Оно началось с последних слов подсудимых.

Первым получил слово доктор Стифен Попф, похудевший, пожелтевший, с запавшими глазами, в обтрепанном сером костюме, в котором его почти полгода тому назад привезли в тюрьму.

Он встал в своей высокой железной клетке. Откашлялся, улыбнулся находившимся в зале Беренике, вдове Гарго и чете Бамболи и начал:

— Господин судья! Господа присяжные заседатели! Я использую предоставленную мне возможность говорить отнюдь не для того, чтобы оправдываться. Мне не в чем оправдываться. Я ни в чем не виноват и повторяю это с чистой совестью. Я не хочу повторять доводы моего защитника, который, на мой взгляд, не оставил камня на камне от всех так называемых улик, на основании которых меня и господина Анейро обвиняют в тягчайшем преступлении. Я мог бы на этом закончить, если бы не некоторые обстоятельства.

Неоднократно в ходе процесса представитель обвинения задавал мне вопросы о том, как я отношусь к коммунистам, к классовой борьбе, к существующему строю, даже к Советскому Союзу. Я не настолько наивен, чтобы не понимать, с какой целью мне задавались эти вопросы, хотя и несколько удивился, почему то или иное мое отношение к стране, с которой мы находимся в нормальных отношениях, может повлиять на определение моей виновности пли невиновности.

Я понимал: обвинение заинтересовано в том, чтобы уличить меня в симпатиях к коммунизму, в неприязни к существующему в нашей стране строю, в признании необходимости и законности классовой борьбы. Это сближало бы меня с господином Анейро, облегчило бы работу обвинения и создало бы необходимое, с точки зрения господина обвинителя, отношение ко мне со стороны присяжных, которых, я полагаю, никак нельзя обвинить в таких предосудительных настроениях.

Я честно отвечал на заданные мне вопросы. Я не мог признаться в симпатиях к коммунистическим идеалам и классовой борьбе, если я их не питал. Я не мог объявить себя противником существующего строя, раз я на самом деле таким противником не являюсь.

Так я с чистой совестью отвечал в начале процесса. Но с того времени прошло больше месяца, а такой срок пребывания в одиночной камере предоставляет вполне достаточное время для размышлений. И вот теперь я считаю своим долгом заявить, что за это время мои убеждения в какой-то степени бесспорно изменились…

Он бросил быстрый взгляд на судью, на обвинителя, на присяжных. Судья вежливо кивнул головой, как бы отдавая дань правдивости подсудимого, господин Паппула ответил Попфу обычной своей обворожительной, раз и навсегда заученной улыбкой, присяжные, двенадцать бакбукских обывателей, смотрели на подсудимого с напряженными и неприязненными лицами, больше всего опасаясь коварного подвоха с его стороны.

Никогда еще за все время процесса в зале суда не было такой напряженной тишины.

Санхо Анейро смотрел на Попфа, словно впервые видел его.

— …Изменились, — повторил доктор Попф с таким лицом, словно он сам удивился своим словам. — Я не считаю нужным скрывать это обстоятельство: меня еще в школе учили, что в Аржантейе никого не судят за убеждения. Судят только за преступления. А преступления ни я, ни мой товарищ по этой железной клетке не совершали.

Итак, о моем отношении к коммунистической партии. Первым и единственным деятелем этой партии, с которым мне пришлось столкнуться, был и есть господин Санхо Анейро. Я не мог бы пожелать ни себе, ни присутствующим здесь в зале более сердечного, умного, благородного и культурного друга, нежели господин Анейро, с которым меня так поздно, так нелепо и трагически свела судьба. Долгие месяцы провел я в Бакбуке без друзей, в обстановке недоверчивого и зачастую завистливого презрения, не зная, что здесь же, в городе, живет человек без университетского диплома, но подлинно культурный, чистый и благородный, который так же, как и я, искренне желал и добивался счастья и благосостояния для бедных людей моей родины. Я не знаком с другими коммунистами, кроме господина Анейро. Но если они хоть частично похожи на моего нового друга, то я не могу относиться к их партии иначе как с чувством глубочайшей симпатии и беспредельного уважения.

Теперь о моем отношении к существующему строю и классовой борьбе. Я очень много думал об этом, проводя бессонные ночи в моей камере. Я — врач и ученый, и мне простительно подходить ко всем волнующим меня вопросам с наиболее понятной мне, профессиональной точки зрения. Для того чтобы действительно отвечать интересам огромного большинства народа, государственный строй должен обеспечить общедоступную, а для беднейших слоев даже бесплатную медицинскую помощь. Этого, к сожалению, в Аржантейе пока еще нет, но этого надо добиваться всеми возможными способами.

Мне приходилось сотни и сотни раз посещать больных, живших в ужасающей нищете не потому, что они лодыри, а потому, что кризис лишил их работы. Я знаю множество случаев, когда ребята и взрослые больные чахли и умирали от недостатка молока, масла, мяса и фруктов в то время, когда сотни цистерн молока выпускались в реку, тысячи и тысячи тонн мяса, миллионы ящиков фруктов уничтожались, чтобы сохранить высокий уровень цен. Все это в высшей степени несправедливо. Но ведь всем известно, что простые уговоры, обращения к сердцу, разуму и совести хозяев и собственников редко приводят к положительным результатам. Если это так, — а это именно так, — то вы должны признать необходимость, а, следовательно, и законность классовой борьбы.

Здесь мне запретили касаться моего изобретения, по существу запретили говорить о тех препятствиях, которые неожиданно возникли при моих попытках претворить его в жизнь. Я хотел доставить всем нуждающимся возможность получить очень дешевое масло, молоко, кожу, шерсть, — вместо благодарности меня обвинили в связях с сатаной. Я полагал: у нас свободная страна, каждый может писать в газетах то, что он считает необходимым. Я обратился к редактору газеты и предложил прислать ему статью, в которой будет опровергнута ни на чем не основанная дискредитация «эликсира Береники». Мне в этом было отказано по причинам совершенно смехотворным. Постоянно ищущий заказов для своей типографии издатель отказался напечатать мое объявление опять-таки по мотивам, не выдерживавшим ни малейшей критики. Где же тогда установленная нашей конституцией свобода печати? Согласитесь, любой на моем месте задал бы себе тот же вопрос. Я пробую сопоставить эти странные нарушения свободы мнений и печати с некоторыми событиями двух предшествовавших суток и начинаю понимать, что между ними и тем, что произошло в воскресенье третьего сентября, есть связь. Представитель фирмы, неудачно пытавшийся купить у меня мое изобретение, очевидно, предпринял все меры для того, чтобы…

Тут господин Дан Паппула с несвойственной ему резкостью вскочил со своей скамьи и обратился к судье:

— Ваша честь! Подсудимый использует предоставленное ему время не по существу!

Судья кивнул головой.

— Подсудимый! Вы не должны уклоняться от вопросов, которые служили предметом судебного разбирательства!

— …чтобы всяческими средствами не дать возможность применить мое изобретение на деле. Мне страшно даже вспомнить о том поистине дьявольском применении эликсира, которое было мне им предложено…

— Подсудимый! Я вам вторично предлагаю не уклоняться в сторону, — снова остановил его судья. — В следующий раз я буду вынужден лишить вас слова.

— …Мне нужно еще только несколько минут. На днях я узнал, что препарат, ни в чем не отличающийся от изобретенного мною, запатентован неким Альфредом Вандерхунтом через две недели после того, как была разгромлена моя лаборатория и были похищены все мои записи. Как это могло получиться? Естественно возникает подозрение, что мой арест по чудовищно-нелепому обвинению и…

— Подсудимый! Я вас лишаю слова. Садитесь. Подсудимый Санхо Анейро, вы имеете возможность высказаться, перед тем как присяжные удалятся на совещание.

Анейро медленно провел рукой по своей редеющей черной шевелюре, и начал негромким, но ясным голосом:

— Я не убивал и не покушался на убийство Манхема Бероиме. Я не только не виновен в этом преступлении, но за свою жизнь ничего не украл, никого не убил, не пролил ни одной капли крови. Вот что я хочу сказать. И это не все. Я не только ничего никогда не украл, никого не убил, не пролил чужой крови, но и боролся всю мою жизнь, чтобы уничтожить преступления на земле, в том числе и те, которые официальный закон санкционирует. Как рабочий, как член коммунистической партии, как честный патриот, я боролся против угнетения и эксплуатации человека человеком, и именно поэтому я нахожусь здесь как обвиняемый, именно потому мне грозит смертная казнь.

Тут только что не дали договорить свое последнее слово моему товарищу по скамье подсудимых. Я горжусь, что сижу на ней вместе с таким замечательным человеком. Вы можете сказать, что это ничего не стоящие фразы, обмен любезностями между двумя кандидатами на электрический стул. Но это не так. Я считаю, я убежден, что таким человеком, как доктор Стифен Попф, должна гордиться и будет гордиться моя родина. Может быть, совсем уже не далек тот день, когда граждане Бакбука будут участвовать в торжествах по случаю переименования их города в город Попф. Вы напрасно так презрительно улыбаетесь, господин Паппула. Такие ученые, как доктор Попф, рождаются для того, чтобы быть благодетелями человечества, и я знаю страну, где таких людей окружают заслуженным почетом и заботой, где их лаборатории не уничтожаются, а расширяются, где их изобретения не выкрадываются для неизвестных целей, а претворяются в жизнь, — и не в интересах капиталистических прибылей, а для счастья и благоденствия народа. Вы знаете, о какой стране я говорю, это Советский Союз, о котором вы спрашивали доктора Попфа. И я надеюсь, что моя страна, мой народ тоже скоро пойдет по этому достойному подражания пути.

Теперь очень коротко о том, в чем меня обвиняют на этом суде. Меня обвиняют в том, что я из мести участвовал в убийстве Манхема Бероиме, потому что его отец засадил меня в тюрьму за организацию забастовки на его скотобойне. Больше того, господин Паппула заявил с присущим ему красноречием, что преступление, в котором меня обвиняют, совершенно согласуется с моими политическими взглядами, что-то вроде этого. Коммунистическая партия, в которой я имею счастье и высокую честь состоять, самым решительным образом отрицает и запрещает такого рода акты, как вредные делу рабочего класса. Господин Паппула во время неоднократных допросов показал неплохое знание некоторых принципов и программных установок моей партии, и он, может быть, больше, нежели кто-либо другой в этом зале, знает, что это именно так. Зачем же он говорил то, во что он сам не верит? Потому что он стремился во что бы то ни стало представить подсудимых и особенно всех коммунистов в виде членов опаснейшей шайки, угрожающей культуре, жизни и благосостоянию всей страны, чтобы накануне выборов напугать избирателей жупелом «красной опасности».

Разве не для этой цели все входы в здание суда охраняются с первого дня процесса военными патрулями и полицией? Разве не для этой цели усиленные наряды полиции беспрерывно дежурят в зале заседания? Разве не для этой цели железная клетка, в которой нас медленно жарят на коптящем костре эфемерного правосудия, охраняется усиленным конвоем? Разве не для этой цели публику обыскивают под смехотворным предлогом поисков оружия? Разве не для этой цели нас по четыре раза в сутки в продолжение пяти недель водят по улицам города из тюрьмы в суд и обратно пешком, с кандалами на руках, и в плотном кольце полицейских? Разве не для этой цели начальники конвоя по малейшему поводу и совсем без всякого повода кричат: «Назад!» — любопытным мальчишкам, пытающимся взглянуть на страшных «бакбукских убийц»?

Если не для этой цели, то пусть кто-нибудь попробует придумать объяснение более правдоподобное. Припомните знаменитый процесс Артура Колонетти и его шайки, которая восемь лет держала в панике и ужасе второй по величине и богатству город нашей страны, которая восемь лет пулеметами и подкупами управляла этим городом и значила больше, чем мэр, муниципальный совет, судья и вся полиция вместе взятые. Разве меры, принятые тогда для охраны здания суда, были серьезнее тех, которые приняты против двух человек, которых даже господин Паппула не решился обвинить в профессиональном бандитизме? Разве тогда обыскивали всех приходивших на заседания суда? А ведь тогда судили главарей могущественной и многочисленной шайки бандитов, владевшей целым парком бронированных автомобилей и внушительным арсеналом автоматического оружия, до крупнокалиберных пулеметов включительно.

Трудно человеку, не побывавшему на этом процессе, поверить, что опытный судья и весьма бывалый обвинитель могут принять всерьез свидетельские показания вроде тех, которыми оперировал господин Паппула.

Рассудите сами. Приходит человек и заявляет, что через две минуты после покушения на Манхема Бероиме мимо него с огромной скоростью пробежал человек, тут же скрывшийся за углом. Дело происходит поздним осенним вечером. Идет дождь. Но этот удивительный свидетель за короткое мгновение успевает запомнить ни больше и ни меньше, как ровным счетом пятнадцать примет, в том числе вес: семьдесят — семьдесят два килограмма — и то, что правая рука пробежавшего «обнаруживала большую силу характера». Даже днем, при ярком солнечном свете такая поразительная память могла бы быть расценена как чудо мнемоники. Мой защитник уже огласил письмо одного из крупнейших врачей-психологов нашей страны, который торжественно удостоверил, что такая точность и подробность наблюдения за столь короткий промежуток времени психологически совершенно невозможны. Но ведь, помимо всего прочего, дело происходило в темноте! Свидетель объясняет: он якобы увидел именно меня потому, что в это время, в интересах представителя обвинения, сверкнула молния. Неужели мне, человеку без систематического образования, напоминать высокообразованному обвинителю, что молнии бывают только во время гроз? А ведь все жители Бакбука могут подтвердить, что в этот проклятый вечер лил обычный ливень. Защита представила об этом официальную справку метеорологической станции. И все же господин Паппула имел мужество настаивать на том, что показания этого феноменального свидетеля — властителя молний — соответствуют действительности!

Показания моих свидетелей отводятся представителем обвинения под тем предлогом, что они частью участвовали в забастовках или — о, ужас! — голосовали за коммунистических кандидатов. Зато со страстностью и пафосом превозносятся, как образец гражданской добродетели, субъекты вроде Буко Суса, который неоднократно находился под судом за темные уголовные делишки и сейчас процветает неизвестно на какие средства. Превозносятся, как образец порядочности и правдивости, провокатор и платный осведомитель Неренс, идейный штрейкбрехер и хозяйский лизоблюд Соор.

Любой мальчишка простым подсчетом шагов мог бы определить, что в момент, когда произошло нападение на Бероиме, я был в доме, отстоящем от места преступления на расстоянии около четырех километров. Но что такое простые расчеты для господина Паппула, которым владеют совсем другие расчеты! Подсудимые должны быть осуждены во что бы то ни стало, потому что этого требуют интересы классового правосудия. Близятся выборы, и наш смертный приговор должен испугать избирателей выдуманным для их устрашения жупелом анархии, бессмысленных убийств, которые будто бы принесет с собою победа Народного фронта. Смертный приговор должен помочь угнетателям против угнетенных! Это отлично знают и обвинитель, и судья. Я хочу, чтобы это знали все!..

Были в зале люди, которым хотелось выразить свою симпатию к подсудимым. Они ответили на речь Санхо Анейро рукоплесканиями. Судья приказал немедленно вывести их из зала суда. Когда судебный пристав при помощи наряда полиции выполнил это приказание, снова воцарилась тишина, и судья произнес свое напутствие присяжным. Он не считал нужным скрывать свое отношение к подсудимым. У него было толстое и добродетельное лицо человека, разбогатевшего в борьбе против истины. Он ненавидел всех и всяческих радикалов, имел какие-то основательные причины враждебно относиться к доктору Попфу. Это чувствовалось во все дни процесса, чувствовалось и в напутственном слове. Грустно улыбаясь, он выразил надежду, что присяжные оставят без внимания «изрядно надоевшую всем аржантейцам агитацию, которой подсудимые безуспешно пытались в своих последних словах заменить доказательства своей невиновности», и согласился с глубокоуважаемым представителем обвинения, что идеалы подсудимых однородны с преступлением, в котором они обвиняются.

— Правительственная власть Аржантейи, — сказал он в заключение, — обратилась к вам, чтобы вы оказали ей крайне важную услугу. И хотя вы знаете, что эта услуга будет тяжела и мучительна, все же вы, я надеюсь, ответите на этот призыв в духе аржантейской лояльности. Да, нет в аржантейском языке лучшего слова, чем слово «лояльность»! Исполните же свой долг! Исполните его как мужчины! Будьте тверды и единодушны, мужи Бакбука! Теперь ступайте и обсудите это дело! Да поможет вам бог!..

В девятом часу вечера присяжные заседатели после полуторачасового совещания вновь появились в зале заседаний бакбукского суда.

— Пришли ли вы к соглашению? — обратился секретарь к старшине присяжных.

— Да, сударь, — ответил старшина, долговязый старик с постным розовым лицом. — Мы пришли к соглашению.

— Признали ли вы Стифена Попфа и Санхо Анейро виновными в убийстве?

— Да, — ответил старшина. — Они виновны в убийстве.

— Присяжные признали обвиняемых виновными в убийстве! — скороговоркой прокричал в зал тщедушный, но очень подвижный судебный пристав. — Суд сейчас назначит им наказание!

Секретарь подал судье черную, в виде большого квадрата, шелковую шляпу. Судья покрыл ею голову в знак печали и сожаления о людях, которых он сейчас по тяжелому долгу своей службы обречет на смерть.