Нельзя верить прозрачным ручьям! Стоит вам перейти один из них вброд после захода солнца, и вас ждет изнурительная болезнь и смерть. Нельзя верить кукушке, которая так радостно кукует весной! К осени она превращается в ястреба со злыми глазами и острыми когтями. Нельзя верить ни мху, ни вереску, ни утесу: природа зла, она одержима злой силой и ненавидит людей. Нет такого клочка на земле, куда вы могли бы уверенно ступить ногой; удивительно еще, что столь слабое существо, как человек, умудряется избегнуть опасностей, которые подстерегают его на каждом шагу.
      Безотчетный страх — как всесилен он! Неужели до сих пор скрываешься ты во мраке вермландских лесов и нашептываешь свои заклинания? Неужели все еще затемняешь ты красу улыбающихся ландшафтов, вселяя парализующий ужас и омрачая радость жизни? Как велика власть страха, это знаю я. Не ко мне ли в колыбель клали сталь, а в купель — раскаленные угли? Да, я хорошо знаю силу страха, ибо не раз его железная рука сжимала мне сердце.
      Но не думайте, что я собираюсь рассказывать что-нибудь страшное, наводящее ужас. Нет, это всего лишь старая история о большом медведе со скалы Гурлита. Я расскажу вам эту историю, и пусть каждый решает сам, верить ей или не верить, как это обычно бывает со всеми охотничьими рассказами.
 
      Большой медведь устроил себе жилье на самой вершине Гурлиты; ее недоступные отвесные склоны возвышаются у берегов верхнего Лёвена.
      Корни вывороченной сосны, на которых держатся остатки земли, образуют стены и крышу его жилья, а упавшие ветки и хворост, запорошенные снегом, служат ему надежной защитой. Здесь он может спокойно спать от лета до лета.
      Уж не поэт ли он, не утонченный мечтатель, этот мохнатый лесной владыка, этот одноглазый разбойник? Не собирается ли он проспать все морозные ночи и тусклые зимние дни, чтобы проснуться от журчания ручьев и щебетания птиц? Уж не хочет ли он пролежать так всю зиму, мечтая о склонах гор, поросших красной брусникой, или о муравейниках, кишащих красивыми и приятными на вкус насекомыми, или о белых ягнятах, пасущихся на зеленых горных лугах? Неужели он, этот счастливец, хочет избегнуть всех зимних забот?
      В лесу завывает снежная вьюга, ветер гуляет меж сосен, вокруг рыщут обезумевшие от голода волки и лисицы. Почему один он, медведь, проводит всю зиму в берлоге? Пусть он встанет, пусть узнает, как больно кусает мороз и как трудно ходить по глубокому снегу! Пусть он встанет!
      Ему так сладко спалось в его берлоге. Он словно спящая принцесса из древней саги. Ее разбудит любовь, а его — весна. Его разбудит солнечный луч, который, пробравшись сквозь хворост, обдаст теплом его морду; растает снег, и несколько капель, просочившихся сквозь мех его шубы, разбудят его. Но горе тому, кто нарушит его сон раньше времени!
      Впрочем, никому нет дела до того, как его лесное величество намерен устроить свою жизнь! Разве не может в самый разгар его спячки целый град дроби обрушиться на него сквозь хворост, впиваясь в шкуру подобно злым комарам!
      И действительно, вдруг до него доносятся шум, крики и выстрелы. Он стряхивает с себя сон и раздвигает хворост, чтобы посмотреть, что случилось. Нелегко придется старому вояке. Это шумит не весна и не ветер, который умеет опрокидывать ели и поднимать метель, — нет, это охотники, кавалеры из Экебю, давнишние знакомые лесного владыки.
      Он еще не забыл ту ночь, когда Фукс и Бейренкройц подстерегали его на скотном дворе у одного крестьянина в Нюгорде. Едва вздремнули они над бутылкой водки, как он перемахнул через торфяную крышу. Они проснулись, когда он уже успел прикончить корову и собирался вытащить ее из стойла. Они напали на него, вооруженные ружьями и ножами. Он лишился коровы и глаза, но жизнь свою спас.
      Да, знакомство у них, как говорится, давнишнее. Лесной владыка хорошо помнил еще об одной встрече с ними, когда он вместе со своей дражайшей супругой и медвежатами удалился на зимний покой в свое старое поместье на вершине Гурлиты. Он не забыл их неожиданного нападения. Он, правда, спасся, ломая все, что ему попадалось на пути, но от пули, которая засела у него в бедре, он остался хромым на всю жизнь. И когда ночью он вернулся к своему поместью, снег вокруг был окрашен кровью его дражайшей супруги, а детеныши королевской четы были уведены на равнину, где из них вырастили друзей и слуг человека.
      И вот задрожала земля, заколыхался сугроб над берлогой, и на свет божий вылез он сам, большой медведь, старый заклятый враг кавалеров. А ну берегись, знаменитый охотник Фукс, берегись, бравый полковник Бейренкройц, берегись и ты, Йёста Берлинг, герой тысячи приключений!
      О, горе вам всем, поэтам, мечтателям, влюбленным! Йёста Берлинг стоит, положив палец на курок, а медведь идет на него. Почему же он не стреляет? О чем размечтался? Почему он не торопится послать пулю в широкую мохнатую грудь? Ведь он стоит как раз на том месте, откуда удобнее всего произвести выстрел. Остальные не могут стрелять со своих мест. Уж не думает ли он, что стоит в почетном карауле перед его лесным величеством?
      А Йёста стоял и думал о прекрасной Марианне, которая в эти дни лежала тяжело больная в Экебю: она простудилась после той ночи, которую провела в сугробе.
      Он думал, что и она и он — жертвы ненависти и проклятия, тяготеющих над землей, и содрогнулся при мысли, что сам пришел сюда, чтобы преследовать и убивать.
      А тем временем прямо на него идет огромный, угрюмый, лохматый медведь, кривой на один глаз от кавалерского ножа и хромой на одну лапу от кавалерской пули, одинокий с тех пор, как убили его супругу и увезли детенышей. И он вдруг предстает перед Йёстой несчастным, затравленным зверем, у которого хотят отнять жизнь, — единственное, что у него осталось с тех пор, как люди взяли у него все остальное.
      «Пусть лучше я погибну, — решает Йёста, — но не стану стрелять».
      И вот пока медведь идет на него, он стоит неподвижно, как на параде, и когда лесной владыка подходит вплотную, он берет ружье на караул и делает шаг в сторону.
      А медведь продолжает свой путь, хорошо зная, что ему нельзя терять ни минуты; он бросается в лесную чащу, прокладывает себе путь сквозь сугробы вышиною в рост человека, скатывается по крутым склонам и исчезает бесследно, хотя остальные охотники, стоявшие наготове со взведенными курками и тщетно ожидавшие выстрела Йёсты, посылают ему вдогонку несколько пуль.
      Но все напрасно! Цепь разорвана, и медведь успевает скрыться. Фукс бранится, Бейренкройц сыплет проклятиями, а Йёста лишь смеется в ответ.
      Как могут они желать, чтобы он, такой счастливец, причинил зло божьей твари?
      Так большой медведь со скалы Гурлита снова спас свою шкуру, но его вывели из состояния зимней спячки, и скоро крестьяне почувствуют это.
      Ни один медведь не умел так ловко разворотить крыши их низких хлевов, ни один зверь не мог лучше избежать засады, чем он.
      Вскоре люди, населяющие берега верхнего Лёвена, пришли в отчаяние от нашествий медведя. Просьбу за просьбой посылали они к кавалерам, чтобы те пришли и убили медведя.
      Дни и ночи, весь февраль кавалеры носились по верхнему Лёвену, преследуя медведя, но он все ускользал от них: не иначе как выучился хитрости у лисицы и быстроте у волка. Стоило им засесть в засаде на каком-нибудь дворе, как он опустошал соседний, а если его выслеживали в лесу, то он оказывался у озера, где преследовал крестьянина, переправляющегося на другой берег по льду. Он превратился в самого дерзкого из разбойников; он смело забирался в кладовые и опустошал горшки с медом под самым носом хозяек и расправлялся с лошадью на виду у хозяина.
      И тут всем стало ясно, что это был за медведь и почему Йёста не сумел его застрелить. Страшно сказать, но это был не простой медведь. Нечего было и надеяться застрелить его, если ружье не заряжено серебряной пулей. Тут нужна пуля из серебра и колокольной меди, отлитая на церковной колокольне в четверг ночью, в новолуние, — да так, чтобы никто: ни пастор, ни пономарь, ни одна душа — не знал об этом. Только такой пулей и можно было убить его, но раздобыть такую пулю, пожалуй, не так-то легко.
      Одного человека в Экебю более всех остальных удручает все это. И человек этот не кто иной, как гроза медведей Андерс Фукс. От досады, что ему не удалось убить большого медведя со скалы Гурлита, он потерял аппетит и сон. Наконец и ему стало ясно, что этого медведя можно убить лишь серебряной пулей.
      Мрачный майор Андерс Фукс не отличался красивой внешностью. У него было тяжелое, неуклюжее тело, широкое красное лицо с одутловатыми щеками и тройным подбородком; над толстыми губами торчали маленькие черные щетинистые усы, а голова была покрыта шапкой густых жестких черных волос. К тому же он был молчалив и любил поесть. Одним словом, он был не из тех, кого женщины встречают сияющими улыбками и распростертыми объятиями; впрочем, он тоже не жаловал их нежными взглядами. Невозможно было себе представить, чтобы какая-нибудь женщина могла понравиться ему; все, что относилось к области любви и мечтаний, было чуждо его душе.
      И вот однажды, в четверг вечером, когда серп луны был не шире двух пальцев и оставался над горизонтом немногим более часа после заката солнца, майор Фукс ушел из Экебю, никому не сказав ни слова о том, что задумал. В ягдташе у него была жаровня и форма для отливки пуль, а за спиной ружье; он отправился прямо к церкви в Бру, чтобы попытать там счастья.
      Церковь находилась на восточном берегу узкого пролива между верхним и нижним Лёвеном, и в Сюндсбруне майору Фуксу пришлось перейти через мост. Он шел погруженный в мрачные мысли, не глядя ни на раскинувшиеся перед ним дома Брубю, которые четко вырисовывались на фоне светлого вечернего неба, ни на скалу Гурлита, чья куполообразная вершина светилась под лучами заходящего солнца. Он шел не поднимая глаз и раздумывая о том, как бы ему добыть ключ от колокольни, но только так, чтобы никто не заметил этого.
      Дойдя до моста, он услыхал чей-то отчаянный крик и невольно поднял глаза.
      Органистом в Бру в то время был маленький немец Фабер, этакое тщедушное существо, полное ничтожество во всех отношениях. А пономарем был Ян Ларсон, человек хороший, но бедняк, так как скряга пастор из Брубю выманил у него все его отцовское наследство, целых пятьсот риксдалеров.
      Пономарь хотел жениться на сестре органиста, маленькой, изящной юнгфру Фабер, но органист не соглашался на этот брак, и поэтому отношения у них были довольно натянутые. В этот вечер пономарь встретил органиста у Сюндсбруна и набросился на него. Он схватил его и, подняв над перилами моста, клялся всеми святыми, что швырнет его в воду, если тот не отдаст за него маленькую, изящную юнгфру. Но щуплый немец ни за что не хотел сдаваться, он барахтался у него в руках и упрямо твердил свое «нет», несмотря на то, что внизу под ним бежал темный бурлящий поток.
      — Нет, нет! — кричал он. — Нет!
      И неизвестно, может быть пономарь с досады и бросил бы его вниз в холодную темную воду, не появись майор Фукс в этот момент на мосту. Увидя его, пономарь испугался, поставил Фабера на землю и пустился бежать со всех ног.
      Тут маленький Фабер бросается к майору на шею и благодарит за спасение своей жизни, но майор освобождается от его объятий и говорит, что благодарить его не за что. Майор недолюбливает немцев после того, как он квартировал в Путбусе близ Рюгена во время войны за Померанию. Никогда в своей жизни он не был так близок к голодной смерти, как в те времена.
      Маленький Фабер хочет тотчас же бежать к ленсману Шарлингу и заявить, что пономарь покушался на его жизнь, но майор дает ему понять, что это все равно ни к чему не приведет, так как убить немца в Швеции ровно ничего не значит.
      Тогда маленький Фабер мгновенно успокаивается и приглашает майора к себе, чтобы угостить свиными сосисками и мумму — особо приготовленным брауншвейгским пивом.
      Майор соглашается, так как предполагает, что в доме у органиста, несомненно, должен быть ключ от церкви. Они поднимаются на гору, на вершине которой расположена церковь Бру, а вокруг нее дома пробста, пономаря и органиста.
      — Прошу извинить! — говорит маленький Фабер, входя вместе с майором в свой дом. — У нас сегодня не прибрано. У нас с сестрой было сегодня столько хлопот. Мы резали петуха.
      — Ну, пустяки! — восклицает майор.
      Вслед за этим в комнате появляется маленькая, изящная юнгфру Фабер; в руках у нее большие глиняные кружки с мумму. Как уже было сказано, майор не очень-то жаловал женщин своим вниманием, но на маленькую юнгфру Фабер, такую хорошенькую в вышитом фартучке и в чепце, он посмотрел весьма благосклонно. Ее светлые волосы так гладко зачесаны, платье из домотканой материи так хорошо сидит на ней и такое ослепительно чистое, ее маленькие руки такие ловкие и деятельные, а личико такое розовое и пухленькое. И ему невольно приходит в голову, что он не устоял бы и непременно посватался, встреть он такую крошку лет двадцать пять назад.
      Но что это: она такая милая, такая румяная и работящая, а глаза у нее заплаканные. Последнее обстоятельство внушает ему еще большую нежность к ней.
      Пока мужчины утоляют свою жажду и аппетит, она то выходит из комнаты, то снова возвращается. Вот она подходит к брату, приседает и говорит:
      — Как прикажете, братец, поставить коров в хлеву?
      — Поставь двенадцать налево, а одиннадцать направо, тогда они не будут бодаться, — отвечает маленький Фабер.
      — Черт возьми, неужели у вас, господин Фабер, так много коров? — восклицает майор.
      Но оказывается, у органиста всего две коровы, причем одну зовут Одиннадцать, а другую Двенадцать, и все это для того, чтобы пустить пыль в глаза.
      Затем майору сообщают, что сейчас как раз Фабер занимается перестройкой коровника и что коровы днем бродят по двору, а ночью стоят в дровяном сарае.
      Маленькая юнгфру Фабер все хлопочет, бегая взад и вперед; вот она снова подходит к брату, приседает и говорит, что плотник спрашивает, какой высоты делать коровник.
      — Пусть снимет мерку с коров, — отвечает органист.
      Майор Фукс находит этот ответ очень удачным.
      Майор начинает допытываться у органиста, почему у его сестры такие красные глаза, и узнает, что она все время плачет, так как ей не позволяют выйти замуж за бедного пономаря, у которого, кроме долгов, нет ничего за душой.
      Все сильнее и сильнее задумывается майор Фукс. Он рассеянно опорожняет кружку за кружкой и поглощает сосиски одну за другой. Маленький Фабер поражен таким аппетитом и такой жаждой, но чем больше майор ест и пьет, тем яснее становятся его мысли и решительнее делается лицо.
      Все непоколебимее становится его решение сделать что-нибудь для маленькой юнгфру Фабер.
      Майор Фукс не спускает глаз с огромного ключа затейливой формы, что висит у двери. И он решается завладеть ключом лишь тогда, когда маленький Фабер, который вынужден пить, чтобы составить майору компанию, кладет голову на стол и начинает храпеть. Тогда майор поспешно хватает ключ, надевает шапку и исчезает.
      Минуту спустя он уже на ощупь взбирается по лестнице на колокольню, освещая себе путь маленьким фонарем, и добирается наконец до самого верха, где над ним простирают свой зев колокола. Сначала он соскабливает напильником немного меди с колоколов и уже собирается вытащить из ягдташа форму для отливки пули и жаровню, как замечает, что у него нет самого главного: он не захватил с собою серебра. Для того чтобы пуля обладала какой-нибудь силой, ее необходимо отлить здесь, на колокольне. Все остальное как будто в порядке: сегодня четверг и новолуние, и никто не подозревает, что он находится здесь, — но все напрасно, и он бессилен что-либо сделать! Он разражается в ночной тиши такими проклятиями, что начинают гудеть колокола.
      Вдруг до него доносится легкий шум снизу, и ему кажется, что он слышит чьи-то шаги. Да, сомнений нет, кто-то тяжело поднимается вверх по лестнице.
      Майор Фукс настораживается. Он в недоумении: уж не идет ли кто сюда, чтобы помочь ему отлить пулю? Шаги все приближаются. Тот, кто идет сюда, несомненно лезет на самый верх.
      Майор прячется между балками и гасит фонарь. Не потому что он испугался, но ведь все дело будет испорчено, если кто-нибудь его здесь увидит. И только он успел спрятаться, как из темноты появляется чья-то голова.
      Майор сразу же узнает его: это скряга пастор из Брубю. Этот скупердяй имеет привычку прятать свои сокровища в самых неожиданных местах. И теперь он пришел с целой пачкой ассигнаций, которые решил припрятать где-нибудь на колокольне. Он, конечно, не знает, что кто-то наблюдает за ним. Он приподнимает одну из половиц, кладет туда деньги и поспешно уходит.
      Майор не зевает, он выходит из своего убежища и поднимает ту же самую половицу. О, какое множество денег! Ассигнации лежат пачка к пачке, а между ними кожаные мешочки, полные серебра. Майор берет ровно столько серебра, сколько ему необходимо для одной пули; к деньгам он не притрагивается.
      Когда он вновь спускается с колокольни, ружье его заряжено серебряной пулей. Он идет и раздумывает над тем, какую еще удачу заготовила ему эта ночь. Ведь всякий знает, что самое невероятное случается именно в ночь под четверг. Первым делом он направляется к дому органиста. Подумать только, если бы этот каналья медведь знал, что коровы Фабера стоят в каком-то полуразвалившемся сарае, чуть ли не под открытым небом!
      Но что это? Он и в самом деле видит, как чья-то черная огромная тень движется через поле к сараю Фабера; не иначе — это медведь.
      Майор вскидывает ружье и уже готов выстрелить, как вдруг что-то останавливает его.
      Перед ним во мраке встают заплаканные глаза юнгфру Фабер, и он думает, что хорошо бы хоть чем-нибудь помочь ей и пономарю, хотя ему и не легко отказаться от желания самому прикончить большого медведя с Гурлиты. Впоследствии он сам признавался, что отказаться от права на медведя стоило ему огромных усилий, но маленькая юнгфру была такой прелестной, такой очаровательной, что желание помочь ей пересилило все остальное.
      Он идет к пономарю, будит его, выводит полуодетым во двор и говорит, что он должен застрелить медведя, который крадется по полю, к дровяному сараю Фабера.
      — Если ты застрелишь этого медведя, то уж тогда органист конечно отдаст за тебя сестру, — поясняет он, — потому что тогда ты сразу сделаешься всеми уважаемым человеком. Это ведь не простой медведь, и всякий считал бы за честь подстрелить его.
      Он сам вкладывает в руки пономаря ружье, заряженное пулей из серебра и колокольной меди, отлитой на колокольне в четверг ночью, в новолуние. Он не может побороть в себе чувства зависти оттого, что кто-то другой, а не он застрелит огромного лесного владыку, старого медведя с Гурлиты.
      Пономарь прицеливается. Но боже мой! Он делает это так, словно собирается убить не большого медведя, идущего по полю, а Большую Медведицу, которая высоко в небе ходит вокруг Полярной звезды. Раздается такой оглушительный выстрел, что он слышен повсюду, вплоть до самой Гурлиты.
      И странное дело: хотя пономарь целился как будто совсем не в него, медведь был убит наповал. Вот что значит целиться серебряной пулей! Непременно попадешь прямо в сердце медведя, даже если целишься в Большую Медведицу.
      Не понимая, что произошло, со всех дворов сбегаются люди. Никогда ни один выстрел не гремел с такой силой и не будил такого эха. Все превозносят пономаря, потому что большой медведь был сущим бедствием для здешних мест.
      Прибегает и маленький Фабер. Но оказывается, что майор Фукс жестоко обманулся. Хотя пономарь окружен всеобщим почетом и избавил от опасности коров Фабера, но нельзя сказать, чтобы маленький органист был хоть немного растроган или благодарен. Он не раскрывает пономарю своих объятий и не приветствует его как зятя и как героя.
      Майор грозно хмурит брови и гневно бьет ногой, — его возмущает подобная низость. Он пытается втолковать этому алчному и бессердечному человечку, какой подвиг совершил пономарь, но от волнения начинает заикаться и не может произнести ни слова. И мысль, что он бесполезно сам отказался от чести убить большого медведя, приводит его в ярость.
      Для него все это просто непостижимо; он считает, что человек, совершивший подобный подвиг, достоин любой, самой прекрасной невесты в мире.
      Пономарь с несколькими парнями отправляются точить ножи, чтобы свежевать медведя, остальные расходятся по домам и ложатся спать, один только майор Фукс остается возле медведя.
      Тогда он еще один раз отправляется в церковь, отпирает дверь, лезет вверх по узким лестницам, пугая спящих голубей, и опять оказывается на колокольне.
      А потом, когда под наблюдением майора с медведя сдирают шкуру, у него в пасти находят пачку ассигнаций в пятьсот риксдалеров. Трудно сказать, как попали туда эти деньги, но ведь медведь-то был не простой, а так как его убил пономарь, то и деньги, конечно, принадлежат ему.
      Когда весть об этом разносится по всему селению, маленькому Фаберу наконец делается понятно, что за подвиг совершил пономарь, и он объявляет, что ему очень лестно назвать его своим зятем.
      В пятницу вечером, побывав на пирушке у пономаря по поводу удачной охоты, а потом на обручении в доме у органиста, майор Андерс Фукс возвращается в Экебю. Он едет с тяжелым сердцем: его не радует ни то, что давнишний враг его наконец повергнут, ни великолепная медвежья шкура, которую подарил ему пономарь.
      Может быть, он печалится при мысли, что маленькая, изящная юнгфру будет принадлежать другому? О нет, не это печалит его. Его удручает то, что старый одноглазый лесной владыка убит, а ему так и не довелось выстрелить в него серебряной пулей.
      Он добирается до кавалерского флигеля, где кавалеры сидят у огня, и, не говоря ни слова, расстилает перед ними медвежью шкуру. Не подумайте, что он поведал им о своем приключении. Лишь много времени спустя кое-кому удалось добиться от него правды, как все произошло на самом деле. Но он никому не сказал, куда скряга пастор из Брубю прятал свои сокровища, и тот, быть может, так никогда и не обнаружил пропажи.
      Кавалеры внимательно разглядывают шкуру.
      — Хороша шкура, — говорит Бейренкройц. — Интересно, что заставило этого малого пробудиться от зимней спячки? Или, может быть, ты подстрелил его в берлоге?
      — Он был убит в Бру.
      — Он все-таки не такой крупный, как наш медведь с Гурлиты, — замечает Йёста, — но, впрочем, и этот не маленький.
      — Нет, будь он одноглазым, — говорит Кевенхюллер, — я непременно подумал бы, что ты убил самого старика, но ведь у этого на шкуре нет никаких следов ран, так что это не наш медведь с Гурлиты.
      Фукс проклинает себя за глупость, но затем на лице его вновь сияет улыбка, отчего оно даже хорошеет. Выходит, значит, что от того выстрела убит не их большой медведь со скалы Гурлита!
      — Господи боже, как ты милостив! — восклицает он, благоговейно складывая руки.

Глава девятая
АУКЦИОН В БЬЁРНЕ