Он смотрел на озаренные утренним солнцем синие горы; там отчетливо вырисовывались темные, выжженные пространства, по которым прошлись лесные пожары. Он видел березы по краям дорог, которые почти засохли. По некоторым маленьким признакам — по запаху браги, который доносился до него с хуторов, по обвалившимся заборам, по скудным запасам завезенных из лесу и нарубленных дров — он видел, что народ обленился и опустился, что здесь царит нищета и что люди отупели и ищут забвения в водке.
Но, может быть, ему было полезно увидеть все это. Ибо он был одним из тех, кому не суждено любоваться зеленеющими всходами на своих собственных полях, не суждено любоваться угасающими угольями собственного очага; ему не суждено сжимать мягкие детские ручонки в своих руках и иметь опору в кроткой жене. Возможно, для него, чье сердце угнетала глубокая скорбь, было полезно узнать, что бедняки нуждаются в утешении. Возможно, ему было полезно узнать, что настали трудные времена, когда засуха и неурожай порождают нищету, а бедняки еще более усугубляют свое положение, лишая себя последней надежды.
Капитан Леннарт стоял на вершине Брубю и думал о том, что он еще может послужить господу.
Надо заметить, что кавалеры так никогда и не поняли, что только из-за их легкомыслия капитанша так жестоко оттолкнула от себя своего мужа. Синтрам понимал это, но молчал. Многие в тех краях осуждали гордячку жену, которая так обошлась с добрым капитаном. Рассказывали, что она обрывала всякого, кто пытался заговорить с ней на эту тему. Она выходила из себя, когда при ней только произносили его имя. А капитан Леннарт ничего не предпринимал для того, чтобы как-нибудь изменить ее отношение к себе.
Вот что произошло на следующий день.
Один старый крестьянин из Хёгбергшбюна лежит на смертном одре. Он уже причастился, силы его иссякают, он умирает.
Он уже испытывает тревогу и беспокойство, как все те, кто готовится к долгому путешествию в вечность: он то велит перенести свою постель из кухни в горницу, то из горницы в кухню. Это беспокойство еще красноречивее, чем тяжелое дыхание и помутневший взор, говорит о том, что наступил его смертный час.
Вокруг него стоят жена, дети и слуги. Он был счастлив, богат и всем уважаем. В свой последний час он не одинок. Вокруг него не стоят чужие люди, нетерпеливо ожидая, когда он умрет. Старик говорит о себе так, словно он уже стоит перед престолом господним, а сочувственные вздохи окружающих свидетельствуют о том, что слова его — истинная правда.
— Я всю жизнь свою усердно работал и был хорошим хозяином, — говорит он. — Я любил жену, и она была моей правой рукой. Я растил детей в повиновении и строгости. Я не пил и не переносил межевых столбов. Я не загонял лошадей и зимой не морил коров голодом. Летом мои овцы не мучились от зноя, потому что я их вовремя стриг.
А домочадцы повторяют за ним, как эхо:
— Он был хорошим хозяином. О господи боже! Он не загонял лошадей, и овцы его летом не мучились от зноя.
Но вот неслышно отворяется дверь, и в комнату входит какой-то бедняк, чтобы попросить немного еды. Услышав слова умирающего, он молча останавливается у двери. А больной продолжает:
— Я корчевал лес, я осушал болотистые луга, плуг мой проводил ровные борозды. Я получал урожаи втрое большие, чем мой отец, и выстроил для них втрое большие закрома. Из блестящих далеров я заказал три серебряных кубка, а отец мой сделал всего один.
До человека, стоящего у дверей, доносятся слова умирающего. Он слышит, что старик говорит о себе, как если бы он уже стоял перед престолом господа. Он слышит, как слуги и дети вторят ему:
— Его плуг проводил ровные борозды, это истинная правда.
— Господь бог уготовал мне хорошее место на небесах, — продолжает старик.
— Господь наш хорошо примет хозяина, — повторяют за ним домочадцы.
Эти слова приводят в смятение того, кто стоит у дверей, того, кто долгие пять лет был игрушкой в руках божьих, пушинкой, гонимой его дуновением.
Он подходит к больному и берет его за руку.
— Друг, о друг мой! — говорит он дрожащим от волнения голосом. — Подумал ли ты о том, кто есть господь, пред очи которого ты вскоре предстанешь? Бог велик и всемогущ. Земля — это нива его, бури — кони его. Беспредельные небеса содрогаются под тяжестью его поступи. А ты предстаешь перед ним и говоришь: «Я пахал ровные борозды, я сеял рожь, я рубил лес». Уж не хочешь ли ты похваляться перед ним, уж не хочешь ли сравниться с ним? Разве не знаешь ты, как всемогущ тот, в чье царство ты отправляешься?
Глаза старика расширяются, рот искажен ужасом, он тяжело хрипит.
— Не произноси этих слов перед престолом господа! — продолжает странник. — Сильные мира сего — не более чем обмолоченная солома для его сеновала. Создавать миры — вот его денной труд. Он выкопал моря и воздвиг горы. Он одел землю растительностью. Он работник, равного которому нет. И не тебе мериться с ним силой. Склонись перед ним ты, отходящая душа человеческая! Лежи распростертая во прахе перед господом твоим. Божья буря пронесется над твоей головой. Гнев божий разразится над тобой, подобно испепеляющей молнии. Склони же голову! Ухватись, как дитя, за край его мантии и моли о пощаде! Лежи распростертая во прахе и проси о милосердии. Смирись, душа человеческая, пред твоим творцом.
Глаза больного широко открыты, руки сложены, лицо его светлеет, и хрип проходит.
— Душа человеческая, отходящая душа человеческая! — восклицает странник. — Смирись в свой смертный час перед господом, и он примет тебя в свое лоно и вознесет в чертоги небесные.
Старик испускает последний вздох. Все кончено. Капитан Леннарт склоняет голову в молитве. Все присутствующие тоже молятся и тяжело вздыхают.
И когда они поднимают взоры, то видят благостный покой на лице старика. Глаза его словно отражают отблеск чудесных видений, на устах его улыбка, его лицо кажется прекрасным. Он увидел бога.
«О ты, великая, прекрасная душа человеческая, — думают присутствующие. — Ты освободилась от оков бренного тела! В свой последний час склонилась ты перед своим творцом. Ты смирилась перед ним, и он вознес тебя в своих объятиях, словно дитя».
— Он узрел бога, — говорит его сын и закрывает усопшему глаза.
— Он видел, как перед ним открылись небеса, — рыдают дети и слуги.
Старуха хозяйка пожимает своей дрожащей рукой руку капитана Леннарта:
— Вы помогли ему в страшный час, капитан.
Капитан стоит неподвижно. Им обретен дар сильных слов и великих деяний. Он и сам не знает, как это получилось. Он трепещет, как бабочка, которая, едва вылупившись из куколки, расправляет свои крылышки, сияющие в солнечных лучах.
Этот момент решил судьбу капитана Леннарта: он сделался странником божьим, защитником бедных и обездоленных. Если бы он не считал, что нужен богу, он, вероятнее всего, отправился бы домой и показал жене свой истинный облик. Но он стал странником божьим, на которого легла забота о бедных. Времена тогда были трудные, вокруг царила нужда, и бороться с ней было легче разумом и добром, нежели золотом и властью.
Однажды капитан Леннарт пришел к бедным крестьянам, которые жили неподалеку от Гурлиты. Там царили голод и нищета. Запасы картофеля кончились, и не было семян, чтобы посеять рожь.
Капитан Леннарт отправился в Форш. Он переплыл в небольшом челне озеро и попросил Синтрама, дать людям ржи и картофеля. Синтрам принял его очень любезно, повел его в большие закрома, полные муки, и в погреба, где хранился прошлогодний картофель, и разрешил наполнить все взятые с собой мешки.
Но когда Синтрам увидел челн, он сказал, что этот челн слишком мал для такого большого груза. Злой Синтрам велел снести мешки в одну из самых больших лодок и приказал своему работнику, силачу Монсу, перевезти их на другую сторону озера. Капитану Леннарту оставалось лишь грести вслед за ним в пустом челне.
И все-таки он отстал от силача Монса, ибо тот был непревзойденным гребцом.
Пересекая в своем челне живописное озеро, капитан Леннарт предавался мечтам: он думал о тех удивительных превращениях, которые ожидают крохотные семена ржи. Вскоре их разбросают по черной выжженной земле, среди камней и пней, они прорастут и пустят корни. Он думал о нежных светло-зеленых всходах, которые покроют землю, и мысленно склонялся над ними, лаская маленькие стебельки. Он думал о том, как трудно придется этим слабым росткам осенью и зимой и как они все-таки станут здоровыми и сильными и начнут расти по-настоящему. Его старое сердце солдата радовалось, когда он думал об этих прямых жестких соломинках, в несколько локтей высотой, с колючими колосьями наверху. Маленькие мохнатые метелки будут колыхаться, и вот у всех на глазах колос станет наливаться мягким, сладким зерном. А потом по полю пройдется коса, и стебли упадут, цеп обмолотит их, мельница перемелет зерна в муку, а из муки выпекут хлеб. Ах, сколько голодных насытятся тогда зерном, которое везут сейчас в лодке!
Силач Монс причалил к берегу у подножья Гурлиты, где много голодных людей ожидало лодку. И работник сказал, как ему приказал хозяин:
— Хозяин посылает вам солод и жито, люди добрые. Он слыхал, что у вас нет водки.
При этих словах люди словно обезумели. Все бросились к лодке, попрыгали в воду и жадно набросились на мешки. Капитан Леннарт к этому времени тоже подъехал и очень рассердился, когда увидел, что происходит. Совсем иное имел он в виду: он хотел, чтобы люди употребили картофель в пищу, а рожь для посева. А солода он и не думал просить.
Он крикнул, чтобы никто не трогал мешков, но его не слушали.
— Да превратится рожь в песок, а картофель в камни! — вскричал тогда капитан Леннарт, глубоко огорченный тем, что народ продолжал растаскивать зерно, предназначенное для посева.
И в тот же момент случилось нечто поразительное: капитан Леннарт, казалось, совершил чудо. Один мешок, за который ухватились две женщины, разорвался, и все увидели, что в нем был только песок. А те, кто поднимал мешки с картофелем, почувствовали, что они так тяжелы, как будто набиты камнями.
Весь груз состоял из песка и камней, из одного песка и камней!
Люди стояли в оцепенении перед чудотворцем божьим, явившимся к ним. Капитан Леннарт сам несколько мгновений стоял пораженный. Один только силач Монс хохотал.
— Уезжай-ка ты отсюда поскорее, парень, — сказал капитан Леннарт, — пока люди не поняли, что в этих мешках ничего, кроме песка, и не было! Иначе как бы они не потопили твою лодку.
— Не больно-то я боюсь, — сказал силач Монс.
— Все-таки уезжай! — сказал капитан Леннарт таким властным голосом, что тот послушался и уехал.
После этого капитан Леннарт объяснил людям, что Синтрам их одурачил; но сколько он их ни уверял, все были убеждены, что совершилось чудо. Слух об этом вскоре распространился повсюду, и так как склонность к предрассудкам в народе очень сильна, то все поверили, что капитан Леннарт умеет творить чудеса. Поэтому он стал пользоваться большим уважением среди крестьян, и они назвали его странником божьим.
Глава двадцать шестая
КЛАДБИЩЕ
Стоял прекрасный августовский вечер. Лёвен был спокоен, как зеркало, легкая дымка окутывала горы, приближался час вечерней прохлады.
Бейренкройц, седоусый полковник, коренастый и сильный, подходит к берегу озера и садится в лодку. В заднем кармане у него колода карт. Его сопровождает старый боевой соратник майор Андерс Фукс и маленький флейтист Рюстер, бывший барабанщик вермландского егерского полка, который в течение многих лет повсюду следует за полковником в качестве его друга и слуги.
По другую сторону Лёвена находится заброшенное приходское кладбище с редкими покосившимися железными крестами; оно покрыто кочками, точно невозделанное поле, и сплошь поросло осокой, которая словно нарочно растет здесь, чтобы напоминать о том, как различны и переменчивы судьбы людей. Здесь нет усыпанных песком дорожек, нет и тенистых деревьев, если не считать большой липы над заброшенной могилой старого капеллана. Это жалкое кладбище окружает мрачная высокая каменная ограда. Беден, жалок и безобразен вид этого кладбища, оно словно лицо скряги, поблекшее от жалоб тех, чью жизнь он загубил. И все же блаженны те, кто здесь покоится, кого опустили в освященную церковью землю под звуки псалмов и молитв. Игрока Аквилона, умершего год назад в Экебю, пришлось похоронить за кладбищенской оградой. Этот гордый рыцарь, храбрый воин, смелый охотник и счастливый игрок кончил тем, что проиграл наследство детей — все, что сам нажил и чем так дорожила его жена. Жену и детей он давно покинул и был кавалером в Экебю. Прошлым летом он проиграл усадьбу, в которой жила его семья. Чтобы не платить этот долг, он предпочел застрелиться. И вот прах самоубийцы похоронили за поросшей мхом каменной кладбищенской оградой. После его смерти кавалеров осталось всего двенадцать, и с тех пор никто не занимал место тринадцатого, — никто, кроме нечистого, который в рождественский вечер выполз из очага.
Да, предшественникам Аквилона повезло больше, чем ему самому. Все кавалеры знали, что ежегодно должен умереть один из них. Что же в том удивительного? Кавалеры ведь не должны стариться. Если тусклые глаза их не будут в состоянии различать карт, если их дрожащие руки не смогут поднять стакана, что тогда жизнь для них и что они для жизни? Но лежать зарытым, словно собака, за кладбищенской оградой — там, где земля не знает покоя, где ее топчут пасущиеся овцы, где лопата и плуг терзают ее, где путник проходит, не замедляя шага, где дети играют, не сдерживая смеха, где за каменной стеной покойник не услышит трубного гласа в день страшного суда, когда ангелы разбудят тех, кто покоится по ту сторону ограды... О, быть зарытым здесь!..
Бейренкройц направляет свой челн через Лёвен. В этот вечерний час он скользит по озеру моих мечтаний, на его берегах я видела шествия богов, из его глубин вырастали мои волшебные замки. Он проплывает мимо лагун острова Лаген, где на пологих полукруглых песчаных отмелях, поднимаясь прямо из воды, растут ели, а на крутом утесе еще виднеются развалины разбойничьей крепости. Он гребет мимо елового парка на мысе Борг, где старая ель, прицепившись своими толстыми корнями к обрывистому склону, все еще свешивается над пропастью, где когда-то поймали большого медведя и где каждый курган или могильник свидетельствует о древности этих мест.
Он огибает мыс, причаливает невдалеке от кладбища и направляется по скошенному полю, принадлежащему графам из Борга, прямо к могиле Аквилона.
Дойдя до могилы, он наклоняется и похлопывает рукой по могильному холмику, словно гладит одеяло, под которым лежит его больной друг. Затем он вынимает колоду карт и садится возле могилы.
— Юхану-Фредерику здесь очень одиноко. Ему, наверное, хочется сыграть партию в чилле.
— Позор, что такому человеку приходится лежать здесь за оградой, — говорит знаменитый охотник, гроза медведей, Андерс Фукс, усаживаясь рядом.
А маленький Рюстер, флейтист, говорит сдавленным от волнения голосом, и из его маленьких красноватых глаз при этом неудержимо капают слезы:
— После вас, полковник, после вас это был лучший человек, какого я только знал.
И вот эти достойные мужи садятся втроем вокруг могилы и играют в карты серьезно и сосредоточенно.
Взор мой устремлен вдаль, я вижу много могил. Вон там под тяжестью мрамора покоятся великие мира сего. Над ними звучали похоронные марши и склонялись знамена. А вон там могилы тех, кого многие любили. На зеленых буграх лежат цветы, орошенные слезами и покрытые поцелуями. Рядом с забытыми, запущенными могилами я вижу аляповато разукрашенные усыпальницы; некоторые могилы вообще ничего не говорят ни уму ни сердцу; но никогда прежде не видела я, чтобы пестрые игральные карты приносили утехи ради на могилу к покойнику.
— Юхан-Фредерик выиграл, — восклицает полковник гордо. — Я так и знал! Ведь это я выучил его играть в чилле. Да, теперь мы все трое умерли, а он один жив.
Сказав это, он собирает карты, поднимается и в сопровождении своих друзей возвращается в Экебю.
Теперь покойный знает и чувствует, что о нем помнят, что не все забыли его заброшенную могилу. Странные знаки внимания со стороны заблудших сердец, но тот, кто покоится за кладбищенской оградой, чье тело не могло обрести покоя в освященной земле, — он должен быть доволен, что не все отвергли его.
Друзья мои, когда я умру, то меня, конечно, похоронят на кладбище, среди могил моих предков. И хотя я не лишала крова моих близких, не налагала на себя рук, но я наверняка не заслужила такой любви, и, наверное, никто не сделает для меня того, что сделали кавалеры для этого грешника. И конечно никто не придет ко мне в час заката, когда в царстве мертвых становится так одиноко и жутко, и не вложит в мои узловатые пальцы пестрые карты.
Но карты мало привлекают меня, и было бы куда приятней, если б ко мне на могилу пришли со смычком и скрипкой, чтобы душа моя, вырвавшись из тлена, унеслась бы в потоке звуков, словно лебедь в волнах.
Глава двадцать седьмая
СТАРЫЕ ПЕСНИ
Однажды под вечер, в конце августа, Марианна Синклер сидела в своей комнате, разбирая письма и другие бумаги.
Вокруг нее царил беспорядок. Большие кожаные саквояжи и кованые дорожные сундуки стояли посреди комнаты.
Платья ее валялись повсюду, на стульях и на диванах. С чердаков принесли шали и меха, из шкафов и полированных комодов вынули шелка, белье и драгоценности. Все это надо было осмотреть и отобрать необходимое в дорогу.
Марианна собиралась в далекое путешествие. Было неизвестно, вернется ли она когда-нибудь домой. В ее жизни наступил перелом, вот почему она сжигала теперь старые письма и дневники. Она не хотела, чтобы над ней тяготели воспоминания о прошлом.
В это время ей неожиданно попалась пачка написанных от руки забытых стихов. Это были старые народные песни, которые пела ей в детстве мать. Она развязала шнурок, которым была связана пачка, и стала читать.
Прочтя немного, она горестно улыбнулась. Удивительной мудрости учили эти старые песни:
Не верь счастью, не верь приметам счастья, не верь розам и нежным их лепесткам!
Не верь смеху! — поучали они. — Смотри, вон прекрасная юнгфру Вальборг едет в золотой карете, и уста ее улыбаются, но у нее такой скорбный вид, словно копытам и колесам предстоит сокрушить счастье всей ее жизни.
Не верь танцам! — гласили они. — Нередко нога легко скользит в танце по гладкому полу, в то время как на сердце лежит свинцовая тяжесть. Весело и беззаботно кружилась в танце маленькая Черстин, и танцами погубила она свою юную жизнь.
Не верь шутке! — говорили они. — С шуткой на устах подходит иной к столу, а на самом деле он готов умереть от горя. Вон сидит юная Аделина и шутки ради милостиво выслушивает герцога Фрейденборга, предлагающего ей руку и сердце; несомненно эта шутка нужна ей только для того, чтобы собраться с духом и умереть.
О вы, старые песни, неужели же верить одним лишь слезам и горю? Легко заставить скорбные уста улыбаться, но веселый не может плакать.
Лишь слезам и вздохам верят старые песни, одному лишь горю, одной лишь печали. Горе неподдельно и непреодолимо. А радость — это то же самое горе, которое умеет притворяться. На земле, собственно, нет ничего, кроме горя.
«О вы, скорбные песни, — думала Марианна, — как слаба ваша дряхлая мудрость пред полнотой жизни!»
Она подошла к окну и выглянула в сад, где гуляли ее родители. Они ходили взад и вперед по широким аллеям и говорили обо всем, что попадалось им на глаза, — о травах земных и о птицах небесных.
«Вот, — подумала Марианна, — и здесь сердце вздыхает от горя, хотя никогда прежде не было оно таким счастливым!»
И тут она поняла, что все дело, пожалуй, в самом человеке, что ощущение горя или радости зависит от того, как сам человек смотрит на вещи. И она спросила себя о том, было ли счастьем, или несчастьем то, что произошло с ней в этом году. Едва ли она могла ответить на этот вопрос.
Много тяжелого ей пришлось пережить. Душа ее была истерзана. Глубокое унижение пригнуло ее к земле. Когда она вернулась домой, то сказала себе: «Я не буду помнить всего того зла, какое причинил мне отец». Но не то говорило ей сердце. «Он причинил мне непоправимое горе, — говорило оно, — он отнял у меня мою любовь, он довел меня до отчаяния, когда бил мою мать. Я не желаю ему зла, но я боюсь его». Она стала замечать, что с трудом выносит его присутствие. Одно желание владело ею: убежать от него. Она пыталась пересилить себя, она разговаривала с ним, как прежде, и старалась не избегать его общества. Она умела владеть собой, но страдала невыносимо. В конце концов все в нем стало ненавистно: его грубый и громкий голос, его тяжелая поступь, его большие руки, вся его атлетическая фигура. Она не желала ему зла и вряд ли хотела причинить ему вред, но, приближаясь к нему, она всегда испытывала страх и отвращение. Ее оскорбленное сердце мстило ей. «Ты не позволила мне любить, — словно говорило оно, — но все же я повелеваю тобой, и в конце концов ты будешь ненавидеть».
Она уже привыкла анализировать свои чувства и теперь замечала, как эта ненависть становилась все глубже, росла день ото дня. Вместе с тем ей казалось, что она будет навечно привязана к отчему дому. Она поняла, что самое лучшее для нее уехать и жить среди чужих людей, но теперь, после болезни, у нее не хватало на это сил. Будущее тоже не сулило ей ничего отрадного. Ей предстояли еще более тяжкие муки, и когда-нибудь самообладание оставит ее. Настанет день, и она не сможет больше сдерживать всей скопившейся в ее сердце горечи против отца, тогда начнутся раздоры и случится непоправимое.
Так прошла весна и начало лета. В июле она обручилась с бароном Адрианом, для того чтобы иметь наконец свой собственный дом.
В одно прекрасное утро барон Адриан верхом на великолепном коне прискакал к ним в усадьбу. Его гусарский ментик блестел на солнце, а шпоры и сабля на перевязи так и сверкали, не говоря уж о его собственном сияющем здоровьем лице и улыбающихся глазах. Мельхиор Синклер сам вышел на крыльцо, навстречу барону. Марианна сидела с шитьем у окна. Она видела, что приехал Адриан, и до нее доносилось каждое слово их разговора.
— Добрый день, рыцарь Ясное солнце! — приветствовал его заводчик. — Черт возьми, какой ты нарядный! Уж не свататься ли пожаловал?
— Ну конечно, дядюшка, именно за этим я и приехал, — отвечал тот со смехом.
— И тебе не стыдно, повеса? А есть у тебя чем кормить жену?
— Ничего, дядюшка, нет. Если бы у меня было хоть что-нибудь, черта с два я бы женился.
— Рассказывай, рассказывай, рыцарь Ясное солнце. А красивый ментик, как ты его приобрел?
— В долг, дядюшка.
— Ну а лошадь, на которой ты прискакал, она ведь стоит, с позволения сказать, немало денег. Откуда, братец, она у тебя?
— И лошадь не моя, дядюшка.
Это было уж слишком, и заводчик не выдержал.
— Спаси тебя бог, братец мой! — сказал он. — Да тебе и впрямь нужна такая жена, у которой хоть что-нибудь да есть за душой. Что ж, если сумеешь, бери Марианну!
Таким образом, все дело было улажено еще до того, как барон Адриан успел сойти с коня. Мельхиор Синклер отлично знал, что он делает, так как барон Адриан был славный малый.
Вслед за этим будущий жених пошел к Марианне и тотчас же изложил ей все дело:
— О Марианна, милая Марианна! Я уже говорил с твоим отцом. Я бы очень хотел, чтобы ты стала моей женой. Скажи, Марианна, ты согласна?
Она быстро выведала у него всю правду. Старый барон, его отец, куда-то ездил и снова дал себя одурачить, купив несколько пустых рудников. Старый барон всю свою жизнь покупал рудники и никогда ничего в них не находил. Мать Адриана очень встревожена всем этим, а сам он наделал долгов, и вот теперь ему приходится свататься к ней, чтобы спасти родовое имение и гусарский ментик.
Его имение Хедебю было расположено на противоположном берегу Лёвена, почти напротив Бьёрне. Марианна хорошо знала эту семью, они с Адрианом были сверстниками и друзьями детства.
— Почему бы тебе не выйти за меня замуж, Марианна? Я влачу такую жалкую жизнь: я езжу на чужих лошадях и даже не могу расплатиться с портным. Дальше так продолжаться не может. Мне придется уйти в отставку, и я тогда застрелюсь.
— Но подумай, Адриан, что это будет за пара? Мы ведь нисколько не влюблены друг в друга.
— Ну, эта чепуха меня ни капельки не интересует, — объявил он. — Я люблю ездить на хорошей лошади и охотиться, но я вовсе не томный вздыхатель, а труженик. Раздобыть бы мне немного денег, чтобы освободить от долгов наше имение и обеспечить маме покой, и тогда все будет в порядке. Я бы тогда стал пахать и сеять, потому что люблю работу.
Он смотрел на нее своими честными глазами, и она знала, что Адриан говорит правду, что на него можно положиться. Она обручилась с ним главным образом для того, чтобы уйти из родного дома, а еще потому, что он всегда нравился ей.
Но никогда она не могла забыть месяца, последовавшего за тем августовским вечером, когда было объявлено об их помолвке.
Барон Адриан с каждым днем становился все озабоченней и молчаливей. Он, правда, часто приезжал в Бьёрне, иногда по нескольку раз в день, но она каждый раз замечала, как что-то гнетет его. В обществе других людей он еще мог шутить, но наедине с ней он становился просто невыносимым: воплощение молчания и скуки. Она понимала, что с ним происходит. Не так-то легко было жениться на безобразной женщине. И вот уже теперь она ему стала просто противна. Никто лучше ее не знал, как она безобразна. Она, правда, с самого начала дала ему понять, что не ждет от него ни ласк, ни иных проявлений любви, но сознание того, что она должна была стать его женой, все-таки мучило его, и с каждым днем он чувствовал это все более остро.
Но зачем он мучает себя? Почему не разрывает помолвки? Она достаточно ясно намекала ему на это. Сама она была бессильна что-либо сделать. Ее отец решительно заявил, что для ее пострадавшей репутации отказ от обручения он считает недопустимым. Тогда она стала глубоко презирать их обоих и готова была пойти на что угодно, лишь бы избавиться от своих повелителей.
Но не прошло и двух дней после большого праздника в честь обручения, как неожиданный случай спутал все карты.
На главной аллее, прямо перед крыльцом усадьбы Бьёрне, лежал большой камень, который доставлял всем много неприятностей и хлопот. Экипажи наезжали на него, лошади и люди спотыкались, служанки с тяжелыми подойниками натыкались на него и проливали молоко, но камень оставался на том самом месте, где лежал уже многие годы. Он ведь лежал здесь еще и в те времена, когда были живы родители Мельхиора Синклера, еще до того, как выстроили поместье Бьёрне. И заводчик решил, что пусть камень лежит, где лежал.
Но в один из последних дней августа две служанки, неся тяжелый ушат, споткнулись о камень, упали и сильно расшиблись. Все проклинали камень.
Заводчик ушел на утреннюю прогулку, но так как с восьми до девяти было время завтрака и все работники были еще дома, фру Гюстав приказала убрать большой камень.
С помощью ломов и лопат несколько работников выкопали старого нарушителя покоя из его ямы и отнесли его на задний двор. Работы хватило на шестерых.
Едва они успели убрать камень, как заводчик вернулся домой и тотчас же заметил, что камня нет на прежнем месте. Можно себе представить, как он рассердился. Ему казалось, что это не его двор. И кто только посмел убрать камень? Ах вот как, фру Гюстав распорядилась. Ох, уж эти бабы! Да есть ли у них сердце? Разве фру Гюстав не знает, как дорог ему этот камень?
Он отправился прямо на задний двор, поднял камень, перетащил его на прежнее место и бросил его там. А ведь шесть человек подняли этот камень с трудом! Подвиг этот вызвал немалое удивление во всем Вермланде.
Пока он нес камень через двор, Марианна наблюдала за ним из окна столовой. Никогда прежде не казался он ей столь страшным, И это ее господин, этот страшный силач, самодур, который считался лишь со своими прихотями и капризами!
Они с матерью завтракали, а в руках у Марианны был столовый нож. Непроизвольно она подняла его.
Фру Гюстав схватила ее за руку.
— Марианна!
— В чем дело, мама?
— О Марианна, у тебя был такой странный взгляд. Я испугалась.
Марианна посмотрела на мать долгим взглядом. Ей всего пятьдесят лет, но она такая высохшая, седая и морщинистая; эта маленькая женщина была предана мужу, как собака, и никогда не считала пинков и ударов. Даже когда она была в хорошем настроении, она производила самое жалкое впечатление. Она походила на потрепанное бурями дерево, выросшее на морском берегу и никогда не видавшее покоя. Она выучилась заискивать, притворяться и лгать, и часто, чтобы избегнуть упреков мужа, представлялась глупее, чем она есть. Она была послушным орудием в руках своего мужа.
— Очень бы вы, матушка, стали горевать, если бы отец умер? — спросила Марианна.
— Марианна, ты сердишься на отца. Ты все время сердишься на него. Почему ты не можешь хорошо относиться к нему теперь, когда у тебя есть жених?
— Ах, мама! Разве в этом дело? Что я могу с собой поделать, если я боюсь его? Разве ты не видишь сама, какой он ужасный? Разве могу я любить его таким? Он вспыльчив и груб, и из-за этого ты состарилась так рано. По какому праву он распоряжается нами? Он ведет себя, словно взбесившийся самодур. Почему я должна уважать и почитать его? Где его доброта и его милосердие? Я знаю только, что он силен, что в любой момент он может убить нас. Он может вышвырнуть нас из дому когда вздумает. Не за это ли я должна любить его?
Но тут фру Гюстав словно подменили. Она обрела силу и мужество и неожиданно заговорила властным голосом:
— Берегись, Марианна! Сдается мне, что отец твой был прав, когда не пустил тебя в дом тогда, зимой. Вот увидишь, не миновать тебе кары. Придется тебе выучиться терпению без ненависти и страданию без мести.
— О мама, я так несчастна.
И словно в ответ на это, в передней раздался шум от падения чего-то тяжелого.
Они так никогда и не узнали, почему с Мельхиором Синклером сделался удар,— то ли он, стоя на крыльце, слышал слова Марианны, то ли это случилось с ним в результате сильного физического напряжения.
