Как хорошо поступают те, кто сразу не обнажает меча, кто умеет спокойно ждать, обуздав свое сердце, и во всем поручает себя воле божьей! Беспокойное сердце всегда заблуждается. Зло всегда порождает еще большее зло.
      Но Анне Шернхек казалось, что она увидела наконец в небесах указующий перст.
      — Анна, — говорит графиня, — расскажи мне что-нибудь интересное!
      — О чем?
      — О, — говорит графиня, нежно лаская букетик своей белой рукой, — расскажи что-нибудь о любви, о том, как любят.
      — Нет, о любви я ничего не знаю.
      — Ну что за глупости! Разве нет здесь городка, который носит название Экебю? Городка, где живет столько кавалеров?
      — Да, действительно, — говорит Анна, — здесь есть место, которое называют Экебю, и там живут те, что высасывают все соки из страны, делают нас неспособными ни к какой серьезной работе, губят нашу молодежь и совращают наши лучшие умы. И ты хочешь слышать о них, хочешь, чтобы я рассказывала тебе об их любовных историях?
      — Да, хочу. Мне нравятся кавалеры.
      И вот Анна Шернхек начинает говорить, коротко и отрывисто, словно читая по старой книге псалмов.
      Кажется, что она вот-вот задохнется от нахлынувших чувств. Затаенная страсть трепещет в каждом ее слове, и графиня, полная страха и интереса, слушает ее.
      — Что значит любовь кавалера, что значит его верность? Одна возлюбленная сегодня, другая завтра, одна на востоке, другая на западе. Для него нет ни слишком недосягаемых, ни слишком доступных: сегодня графская дочь, а завтра последняя девка. Нет на свете ничего более всеобъемлющего, чем его сердце. Но горе той, которая полюбит кавалера! Ей придется искать его по дорогам, когда он пьян. Ей придется молча смотреть, как он за игорным столом проматывает наследство ее детей. Ей нужно терпеть, видя, как он увивается за другими женщинами. О Элисабет, если кавалер приглашает порядочную женщину на танец, она должна ему отказать; если он дарит ей букет, она должна бросить цветы на землю и растоптать их; если она его любит, то она должна лучше согласиться на смерть, чем на брак с ним. Среди кавалеров был один отрешенный от сана пастор. Он лишился своего звания из-за пьянства. Он приходил пьяным в церковь. Он выпивал вино, предназначенное для святого причастия. Слыхала ли ты о нем что-нибудь?
      — Нет.
      — После того как его отрешили от сана, он стал бродить по дорогам и просить подаяния. Он пил как безумный. Он был способен украсть ради того, чтобы добыть себе водки.
      — Как его зовут?
      — Его нет больше в Экебю... В свое время майорша из Экебю приняла в нем участие, она приютила и одела его, а затем уговорила твою свекровь, графиню Марту, взять его домашним учителем к твоему мужу, юному графу Хенрику.
      — Взять в дом отрешенного пастора?..
      — О, он был молод, полон сил и хорошо образован. Он вполне мог находиться среди приличных людей, если только не начинал пить. Графиня Мэрта была не слишком разборчива. Ее забавляла возможность поддразнить пробста и капеллана. Но она распорядилась, чтобы ее детям ничего не говорили о прошлом учителя. Иначе ее сын потерял бы уважение к нему и ее дочь не могла бы терпеть его присутствия в доме, потому что она была святая.
      И вот он приехал в Борг. Он держал себя очень скромно, садился на край стула, за столом молчал, а если появлялся кто-нибудь посторонний, уходил в парк.
      Но там, на пустынных дорожках парка, он часто встречал юную Эббу Дона. Она не любила шумных пиров, которые гремели под сводами замка, с тех пор как ее мать овдовела. Она была не из тех, кто бросает повсюду вызывающие, дерзкие взоры. Она была такой мягкой, такой застенчивой. В свои семнадцать лет она казалась нежным ребенком, но она была удивительно хороша со своими карими глазами и легким румянцем на щеках. Ее нежное, хрупкое тело всегда было слегка наклонено вперед. Ее тонкая рука отвечала на приветствие слабым пожатьем. Ее маленький рот был необыкновенно молчалив и серьезен. А ее голос — ах, этот нежный приглушенный голос! Она выговаривала слова медленно и отчетливо, но никогда не звучал ее голос свежестью и горячностью молодости, а лишь глухо и устало, как заключительный аккорд утомленного музыканта!
      Она не походила на других. Ноги ее ступали по земле так легко, так бесшумно, словно она была здесь, в этом мире, лишь бесприютным странником. Глаза ее постоянно были опущены, словно она боялась нарушить созерцание своих внутренних образов. Душа ее отвратилась от земли уже с детских лет.
      Когда она была маленькой, ее бабушка часто рассказывала ей сказки. Однажды вечером они сидели вдвоем у камина, и все сказки были уже пересказаны. Яркое пламя камина вспыхивало и потухало, а вместе с ним каждый раз возрождались и меркли сказочные образы блестящих принцев и прекрасных принцесс. Но руки малютки все еще нежно теребили бабушкино платье, и шелк при этом издавал звук, похожий на писк маленькой птички. Этим движением она выражала просьбу, ибо была не из тех детей, которые просят словами.
      Тогда бабушка тихим голосом рассказала ей про одного младенца из Иудеи, про младенца, который был рожден, чтобы стать великим повелителем. Ангелы в честь его рождения пели над землей хвалебные гимны, восточные цари находили путь по звездам и приносили ему в дар золото и ладан, а старые люди предсказывали, что он будет великим. Младенец рос, превосходя красотой и мудростью всех своих сверстников. В двенадцать лет он уже превосходил своей мудростью верховных жрецов и книжников.
      Затем бабушка рассказала ей о самом прекрасном, что видела земля: о жизни младенца среди злых, гадких людей, которые не хотели признавать в нем своего повелителя.
      Она говорила о том, как младенец стал взрослым и как он всегда был окружен ореолом чудес.
      Все на земле служило ему и любило его, все — кроме людей. Рыба сама шла к нему в сети, хлеб наполнял его корзины, и стоило ему пожелать, как вода превращалась в вино.
      Но люди не давали великому повелителю ни золотой короны, ни блестящего трона. Его не окружала коленопреклоненная свита. Он жил среди них как нищий.
      Но он был так добр к ним, этот великий повелитель. Он исцелял больных, возвращал слепым зрение и воскрешал мертвых.
      И все-таки люди не признавали его своим повелителем.
      Они послали против него своих воинов, и те схватили его; в насмешку над ним они нарядили его в корону и длинную мантию, дали ему скипетр и заставили нести к месту казни тяжелый крест.
      — О дитя мое, добрый повелитель так любил высокие горы. По ночам он восходил на них, чтобы беседовать с небожителями, а днем он любил сидеть на их склонах и обращаться с добрым словом к внимавшим ему людям. Но вот злые люди повели его на гору, чтобы там распять. В руки и ноги его они вбили гвозди и распяли доброго повелителя на кресте, как если бы он был разбойником или злодеем.
      Злые люди смеялись над ним. Только мать его и друзья плакали, что он умер прежде, чем сделался повелителем.
      О, как горевало о нем все вокруг!
      Померкло солнце, заколебались горы, завеса во храме разорвалась, и разверзлись могилы, чтобы мертвые могли восстать и показать свое горе!
      При этих словах малютка положила голову к бабушке на колени и заплакала так горько, что сердце готово было разорваться.
      — Не плачь, маленькая, добрый повелитель восстал из гроба и вознесся на небеса к своему отцу.
      — Скажи, бабушка, — рыдала бедная малютка, — так он никогда и не получил своего царства?
      — Он сидит по правую руку от бога на небесах.
      Но это девочку не утешило. Она предавалась горю так сильно и так безутешно, как может только дитя.
      — Почему они так поступили с ним? Почему они были такими злыми?
      Бабушке стало страшно при виде такого глубокого горя.
      — Скажи, бабушка, скажи, что ты мне сказала неправду! Ведь, верно, конец не такой? Скажи, ведь они не поступили так гадко с добрым повелителем? Скажи, что он получил царство на земле!
      Она обнимала бабушку с мольбой, и слезы не переставая текли из ее глаз.
      — Дитя мое, дитя мое, — сказала тогда бабушка, чтобы утешить ее, — многие верят, что он должен вернуться. Тогда он возьмет власть над землей и станет управлять ею. И тогда наша прекрасная земля будет одним единым царством. И так будет тысячу лет. Злые звери тогда сделаются добрыми, малые дети смогут играть у жилья змей, а медведи и коровы будут вместе пастись. Никто больше не станет причинять зло другому; копья превратят в косы, а мечи перекуют на плуги. И все вокруг будет переполнено радостью и счастьем, ибо владеть землей будут добрые люди.
      И тогда залитое слезами лицо малютки просветлело.
      — И добрый повелитель получит трон, ведь правда, бабушка?
      — Да, трон из золота.
      — И слуг, и свиту, и золотую корону?
      — Да, все это у него будет.
      — А он скоро придет, бабушка?
      — Никто не знает, когда он придет.
      — А можно мне будет тогда сидеть у его ног на скамеечке?
      — Конечно можно!
      — Бабушка, как я рада! — сказала малютка.
      И так, вечер за вечером, в течение многих зим сидели они вдвоем у камина и говорили о добром повелителе и его царствии. Малютка мечтала о его тысячелетнем царствии дни и ночи. Она никогда не уставала украшать его царство всем самым прекрасным, что только могла придумать.
      Так часто случается с очень замкнутыми детьми: они носят в себе тайную мечту, которую никому не поверяют. Какие удивительные мысли таятся под шелковистыми волосами детей. Какие удивительные вещи скрывают карие ласковые глазенки за опущенными ресницами. Как много прекрасных девушек находят себе жениха на небесах. Многие из них мечтают натирать ноги доброго повелителя благовониями и осушать их своими волосами.
      Эбба Дона никому не говорила об этом, но с того вечера она жила лишь мечтой о господнем тысячелетнем царствии и ожидала его пришествия.
      Когда растворялись ворота запада, готовые поглотить закат, Эбба напряженно ждала, не появится ли из них великий повелитель в сиянии, окруженный сонмом ангелов, чтобы пройти мимо нее и дать ей возможность прикоснуться к краю его одежды.
      Ее не оставляла мысль о тех благочестивых женщинах, которые, надев на голову покрывало и не поднимая глаз от земли, скрывались в тиши серых стен монастыря, во мраке тесных келий, чтобы предаваться там созерцанию сияющих видений, родившихся в тайниках их души.
      Такой она росла, и такой впервые увидел ее в парке их новый домашний учитель.
      Мне не хотелось бы думать о нем дурно. Мне кажется, что он любил это дитя, которое скоро избрало его спутником своих одиноких прогулок. Я думаю, что душа его вновь обретала крылья, когда он находился рядом с этой молчаливой девушкой, которая никому прежде не доверялась. Я думаю, что и сам он чувствовал себя в то время добрым, кротким и чистым ребенком.
      Но если он действительно любил ее, то почему не подумал, что худшего дара, чем свою любовь, он не смог бы ей предложить; чего хотел он, на что надеялся этот отверженный, расхаживая бок о бок с графской дочерью? О чем думал отрешенный пастор, когда она поверяла ему свои благочестивые мечты? Чего желал этот бывший пьяница и забулдыга, готовый при первом удобном случае снова сделаться тем, чем он был, когда он гулял рядом с ней, мечтавшей о небесном женихе? Почему не бежал он далеко-далеко от нее? Разве не лучше было ему бродить по дорогам, прося подаяния и воруя, вместо того чтобы гулять по безмолвным хвойным аллеям парка и чувствовать себя снова добрым, крепким и чистым, если он не мог отречься от своего прошлого и если нельзя было избегнуть того, чтобы Эбба Дона полюбила его?
      Не думай, что он выглядел, как пропойца с землисто-серым цветом лица и воспаленными глазами! Он все еще был стройным, красивым мужчиной, душа и тело которого не были сломлены. Он держался, как король; его железное здоровье не могла сокрушить разгульная жизнь.
      — Он еще жив? — спросила графиня.
      — О нет, он давно уже умер. Все это было так давно. Нечто вроде раскаянья шевельнулось в душе Анны.
      Она решила, что никогда не назовет графине имени того, о ком шел разговор, и заставит ее поверить, будто он умер.
      — В то время он был еще молод, — продолжала Анна. — Жажда жизни вновь охватила его. Он обладал красноречием и горячим, легко воспламеняющимся сердцем.
      И вот наступил вечер, когда он признался Эббе Дона в своей любви. Она ничего не ответила ему на это и лишь рассказала о своих беседах с бабушкой зимними вечерами и поведала ему о своих мечтах. Затем она взяла с него клятву: она заставила его поклясться, что он будет проповедовать слово божие, что он будет одним из предвестников господних, чтобы ускорить его пришествие.
      Что ему оставалось делать? Он был отрешенным пастором, и путь, на который она звала его, был ему совершенно недоступен. Но он не решился сказать ей правду, у него не хватало духу огорчить это милое дитя, которое он любил. Он обещал ей все, о чем она просила.
      О будущем они много не говорили. Было ясно, что наступит день, когда она станет его женой. Их любовь была без поцелуев и ласк. Он едва осмеливался подходить к ней. Она была нежной, как цветок. Но ее карие глаза иногда поднимались от земли и искали его глаза. В лунные вечера, когда они сидели на веранде, она вплотную придвигалась к нему, и тогда он незаметно целовал ее волосы.
      Вина его состояла в том, что он забыл и о прошлом и о будущем. Он еще мог забыть, что он беден и ничтожен, но он всегда должен был помнить о том, что наступит день, когда в душе ее любовь восстанет против любви, земля против неба, и тогда ей придется выбирать между ним и венценосным повелителем тысячелетнего царствия. Она была не из тех, кто в силах выдержать такую борьбу.
      Прошло лето, затем осень и зима. Когда наступила весна и начал таять снег, Эбба Дона заболела. В ту пору была распутица, вздулись ручьи, лед на озере стал ненадежен, по дорогам нельзя был проехать ни на санях, ни на колесах.
      Графиня Мэрта приказала ехать за врачом в Карльстад; ближе ни одного врача не было. Но напрасно она приказывала. Ни просьбами, ни угрозами не могла она заставить своих слуг отправиться в путь. Напрасно она валялась в ногах перед кучером. Она так боялась за жизнь своей дочери, что у нее начались судороги и конвульсии. Графиня Марта необузданно проявляла и радость и горе.
      Эбба Дона лежала с воспалением легких, и жизни ее угрожала опасность, но привезти врача не было никакой возможности.
      И тогда в Карльстад решил ехать домашний учитель. Отважиться на такую поездку в распутицу означало поставить свою жизнь на карту, но он поехал. Он ехал по вздувшемуся льду и пробирался через полыньи, ему приходилось то вырубать для лошади ступеньки во льду, то вытаскивать ее из непролазной грязи. Говорят, что доктор отказался ехать, но учитель с пистолетом в руках заставил его отправиться с ним.
      Когда он вернулся, графиня была готова броситься ему в ноги. «Берите все! — сказала она. — Скажите, чего вы желаете: мою дочь, мои имения, мои деньги?» — «Вашу дочь», — отвечал учитель.
      Анна Шернхек вдруг замолчала.
      — Ну а дальше, дальше что? — спросила графиня Элисабет.
      — Дальше, пожалуй, не стоит рассказывать, — отвечала Анна.
      Она была одной из тех, кто постоянно живет под гнетом сомнений; они преследовали ее уже целую неделю. Она и сама не знала, чего хочет. То, что совсем недавно представлялось ей справедливым, теперь казалось совсем иным. Теперь она жалела, что вообще начала рассказывать эту историю.
      — Уж не потешаешься ли ты надо мной, Анна? Разве ты не понимаешь, что мне необходимо услышать конец этой истории?
      — Рассказывать больше почти что не о чем. Для юной Эббы Дона наступил период борьбы. Любовь восстала против любви, земля против неба.
      Графиня Мэрта рассказала ей о смелой поездке, которую молодой человек совершил ради нее, и сказала, что в награду она обещала ему ее руку.
      Юная Эбба к этому времени уже настолько оправилась, что лежала одетая на диване. Она лежала без сил, очень бледная, и была молчаливее, чем обычно.
      Когда она услышала эти слова, она укоризненно взглянула на мать своими карими глазами и сказала:
      — Мама, ты отдала меня отрешенному пастору, тому, кто пренебрег своим правом быть слугой божиим, тому, кто был вором и нищим?
      — Но, дитя, кто рассказал тебе это? Я думала, что ты ничего не знаешь.
      — Я случайно узнала. Я слышала, как твои гости говорили о нем в тот самый день, когда я заболела.
      — Да, дитя. Но подумай, он ведь спас твою жизнь!
      — Я знаю только то, что он обманул меня; он не должен был скрывать от меня, кто он такой.
      — Но он говорит, что ты любишь его.
      — Да, я любила его. Но я не могу больше любить того, кто обманул меня.
      — В чем же он тебя обманул?
      — Тебе, мама, этого не понять.
      Она не хотела рассказывать матери про свои мечты о тысячелетнем царствии, осуществить которые обещал ей помочь ее любимый.
      — Эбба, — сказала графиня, — если ты его любишь, незачем спрашивать, кто он такой, чтобы выйти за него замуж. Муж графини Дона будет достаточно богат и могуществен, чтобы ему простили грехи его молодости.
      — Меня не интересуют грехи его молодости, мама, но я не выйду за него замуж потому, что он никогда не сможет стать тем, кем я хотела бы его видеть.
      — Пойми, Эбба, я дала ему слово!
      Девушка побледнела как смерть.
      — Мама, если ты заставишь меня выйти за него замуж, ты разлучишь меня с богом.
      — Но я решила устроить твое счастье. Я уверена, что ты будешь счастлива с ним. Ты уже и так сделала из него почти святого. Я решила пренебречь нашей знатностью и забыть, что он был беден и презираем, чтобы дать тебе случай помочь ему исправиться. Я чувствую, что я поступаю правильно. Ты знаешь, как я презираю старые предрассудки.
      Но все это графиня Марта говорила лишь потому, что она не терпела, когда кто-нибудь противился ее воле. А может быть, она действительно говорила искренне. Графиню Мэрту не так-то легко понять.
      Молодая девушка долго еще лежала на диване, после того как графиня оставила ее одну. В ней происходила внутренняя борьба. Земля восстала против неба, любовь против любви, но возлюбленный ее детских лет одержал победу. Вот отсюда, с этого самого дивана, она видела, как на западе небо пылало закатом. Она подумала, что это знак доброго повелителя; и так как она не могла сохранить ему верность, продолжая жить, то она решила умереть. Ей не оставалось ничего иного, раз мать ее требовала, чтобы она принадлежала тому, кто не мог служить ее доброму повелителю.
      Она подошла к окну, открыла его и подставила свое бедное слабое тело под холодный, влажный вечерний воздух.
      Призвать к себе смерть было для нее делом нетрудным. Она знала, что умрет, если болезнь возобновится. Так и случилось.
      Я знаю, Элисабет, что она искала смерти. Я застала ее у открытого окна, я слышала ее лихорадочный бред. Она была рада, что видит меня у своего изголовья в свои последние часы.
      Она угасала у меня на глазах, я видела, как она простерла руки к западу, навстречу пылающему закату, и умерла улыбаясь, точно увидела кого-то, озаренного последними лучами заходящего солнца, и он вышел ей навстречу. Мне пришлось передать ее последний привет тому, кого она любила. Я должна была просить его прощения за то, что она не могла стать его женой. Этого не допустил добрый повелитель.
      Я не нашла в себе смелости сказать тому человеку, что он ее убийца. Я не посмела возложить бремя таких мучении на его плечи. Но разве не был убийцей тот, кто добивался ее любви с помощью лжи? Разве он не был убийцей, Элисабет?
      Графиня Дона давно уже перестала ласкать голубые цветы. Она встала, и букет упал на пол.
      — Анна, ты насмехаешься надо мной. Ты говоришь, что это давнишняя история и что человек этот давно уже умер. Но ведь я же знаю, что не прошло и пяти лет с тех пор, как умерла Эбба Дона; и кроме того, ты говоришь, что сама при этом присутствовала. А ты ведь не старая. Скажи мне, кто этот человек!
      Анна Шернхек рассмеялась.
      — Тебе хотелось услышать любовную историю. Вот ты и услышала то, что стоило тебе и слез и волнений.
      — Ты хочешь сказать, что все это вымысел? — Ну конечно, все это вымысел!
      — Какая ты злая, Анна.
      — Очень может быть. И к тому же не особенно счастливая, должна заметить тебе. Однако, слышишь, дамы уже проснулись, и мужчины входят в гостиную. Пойдем!
      На пороге ее остановил Йёста Берлинг, он направлялся сюда, разыскивая молодых дам.
      — Прошу у вас немного терпения, — сказал он, смеясь. — Я займу у вас не более десяти минут: вам придется прослушать мои стихи.
      И Йёста рассказывает им, что в эту ночь видел необычайные сны: ему снилось, будто он пишет стихи. И вот он, Йёста, которого прозвали «поэтом», хотя он ничем этого прозвища не заслужил, встал среди ночи и не то во сне, не то наяву принялся писать. Получилась целая поэма, которую утром он нашел у себя на столе. Он никогда не поверил бы раньше, что способен на что-нибудь подобное. Йёста предложил дамам прослушать его поэму.
      И он начал читать:
 
То было в полночный чарующий час;
Сияла луна высоко в небесах,
Веранду с зеленым плющом озаряя,
Лучом своим зыбким любовно играя
На трепетной лилии лепестках.
Седые и юные были меж нас,
Мы все на широких ступенях сидели.
Молчали уста, но сердца наши пели
Песнь счастья в полночный чарующий час.
 
 
Струился в саду аромат резеды,
От зарослей мрачные тени летели
К росою сверкающим лунным коврам.
Так дух наш томится в неправедном теле
И жаждет взлететь высоко к небесам,
Столь светлым, что в них не увидишь звезды.
О! Кто же томления чувств не узнает
В час, когда тени ночные играют
И сладостен так аромат резеды?
 
 
Увядшая роза свои лепестки,
Без ветра, на землю роняла бесшумно.
Так, думалось, жизнь бы отдать нам свою
И, словно осенние листья, бездумно,
Без жалоб склониться к небытию.
О! Как мы пестуем жизни ростки!
Но все ж мы с судьбою должны примириться
И так же безропотно с жизнью проститься,
Как роза роняет свои лепестки.
 
 
Летучая мышь промелькнула в тиши
Туда, где сиянье луны разлилось;
И встал, отуманенный тяжкой тоскою,
В измученном сердце извечный вопрос:
В том мире бессмертном — какою стезею
Проходят блуждания нашей души?
И можно ли путь ее видеть воочью,
Как видим мы ясною лунною ночью
Путь мыши летучей, мелькнувшей в тиши?
 
 
И, кудри склонивши ко мне на плечо,
Шепнула любимая: «В лунную даль
Душа после смерти моей не умчится.
Верь, что навек бесприютный мой дух
В душе твоей любящей воцарится».
О, горе мне! Сердце терзала печаль,
Близкая смерть ее ждет неизбежно,
И никогда уж не склонятся нежно
Кудри волнистые мне на плечо!
 
 
Так годы прошли. И с печалью в душе
Сижу я во власти воспоминаний.
Люблю я безмолвную темную ночь,
От света луны убегаю я прочь:
Ведь он был свидетелем наших свиданий,
Речей, поцелуев и горестных слез.
И дума одна меня тяжко терзает:
Как горько, что дух ее светлый витает
В убогой и грешной моей душе.
 
      — Йёста, — заметила Анна шутливо, хотя горло ее перехватило от волнения. — О тебе говорят, что ты пережил больше поэм, чем сочинили другие, посвятившие этому всю свою жизнь. Но, знаешь ли, тебе лучше удаются иного рода поэмы. А это не более чем плод ночного вдохновения. Разве не так?
      — Ты, однако, не слишком любезна.
      — Явиться сюда и читать стихи про смерть и печаль! Как не стыдно тебе!
      Йёста уже не слушал ее, глаза его были устремлены на молодую графиню. Она сидела совершенно неподвижно, окаменев, точно статуя. Ему показалось, что она вот-вот упадет в обморок.
      С невыразимым усилием произносит она одно лишь слово:
      — Уходите!
      — Кто должен уйти? Я?
      — Пастор должен уйти! —с трудом говорит она.
      — Элисабет, замолчи!
      — Пусть спившийся пастор оставит мой дом!
      — Анна, Анна, — спрашивает Йёста, — что она говорит?
      — Тебе лучше уйти, Йёста.
      — Почему я должен уйти? Что все это значит?
      — Анна, — попросила графиня Элисабет, — скажи ему, скажи...
      — Нет, графиня, скажите ему сами!
      Графиня стискивает зубы, едва сдерживая волнение.
      — Господин Берлинг, — говорит она, подходя к нему, — у вас поразительная способность заставлять людей забывать о том, кто вы такой. Только что я услышала рассказ о том, как умерла Эбба Дона: ее убило сообщение о том, что она любила недостойного. Лишь сегодня я услышала обо всем этом. Ваша поэма дала мне понять, что этим недостойным являетесь вы. Я не могу понять, как смеет человек с таким прошлым, как ваше, показываться в обществе порядочных женщин. Я не могу понять этого, господин Берлинг. Теперь я изъясняюсь достаточно ясно?
      — Вполне, графиня. В защиту себе я позволю заметить одно. Я был убежден, я все время был убежден, что вы знаете обо мне все. Я никогда ничего не стремился скрывать, но едва ли кому-нибудь может доставить удовольствие самому кричать повсюду о самых горьких минутах своей жизни.
      Он ушел.
      И в тот же момент графиня Дона наступила своей маленькой ножкой на букет голубых подснежников.
      — Ты сделала то, что я задумала, — сухо проговорила Анна Шернхек графине, — но теперь конец нашей дружбе. Не надейся, что я могу простить твою жестокость к нему. Ты выгнала его, ты высмеяла и унизила его, а я готова была бы последовать за ним в тюрьму или на позорную скамью, если бы это потребовалось. Теперь я буду его опекать, я возьму его под свою защиту. Ты сделала то, что я задумала, но я этого тебе никогда не прощу.
      — Что ты говоришь, Анна!
      — Если я и рассказала тебе эту историю, неужели ты думаешь, я сделала это с легким сердцем? Ведь я рассказывала ее, кусками вырывая сердце из своей груди.
      — Почему же ты тогда сделала это?
      — Почему? Да потому, что я не хочу, не желаю, чтобы он сделался любовником замужней дамы...

Глава тринадцатая
МАМЗЕЛЬ МАРИ