I

Много-много лет назад, когда город Флоренция только что стал республикой, жил в нем человек по имени Раньеро ди Раньери. Он был сыном оружейного мастера и сам научился этому ремеслу, но оно не особенно ему нравилось.

Этот Раньеро отличался необыкновенной силой. Про него говорили, что он носит тяжелую железную кольчугу так же свободно, как другой носит шелковую рубашку. Он был еще молодой человек, а уже много раз доказал свою силу. Однажды ему случилось быть в доме, где на чердаке насыпан был хлеб. Хлеба скопилось слишком много, и в то время, как Раньеро находился в доме, одна из чердачных балок обломилась, и вся крыша готова была обрушиться. Все бросились вон из дома, за исключением Раньеро. Он вытянул руки и поддерживал потолок до тех пор, пока не принесли балок и жердей, чтобы подпереть его.

Говорили еще про Раньеро, что он самый храбрый человек из живших когда-либо во Флоренции, что и драка никогда ему не надоедает. Как только он слышал какой-нибудь шум на улице, он выбегал из мастерской в надежде на драку, в которой он может принять участие. И если он мог вмешаться, то с одинаковой охотой вступал в бой с простыми поселянами и с закованными в железо рыцарями. Он шел в бой, как безумный, не считая противников.

В его время Флоренция была не особенно могущественна. Население ее состояло главным образом из шерстобитов и ткачей-суконщиков, а эти люди желали только одного: мирно заниматься своим делом. Много было между ними славных молодцов, но они были невоинственны и полагали свою честь в том, чтобы в их городе было больше порядка, чем в других местах. Раньеро часто горевал, что он не родился в стране, где был бы король, который собирал бы вокруг себя храбрых людей; Раньеро говорил, что тогда он достиг бы высокого положения и славы.

Раньеро был хвастлив и груб, жесток к животным, суров к жене, и жить с ним было нелегко. Он был бы красив, если б его не безобразили глубокие шрамы, бороздившие его лицо. Он был скор на решения, и поступки его были смелы, хотя часто сопровождались насилием.

Раньеро был женат на Франческе, дочери Джакомо дельи Уберти, мудрого и влиятельного человека. Джакомо не желал выдавать свою дочь за такого драчуна, как Раньеро, и долго противился этому браку. Франческа принудила его уступить, сказав, что никогда не выйдет замуж за другого. Когда Джакомо дал, наконец, согласие, он сказал Раньеро:

— Я знаю, что мужчины, подобные тебе, легче приобретают любовь женщины, чем ее удерживают, поэтому я хочу взять с тебя обещание, что, если моей дочери будет у тебя тяжело, и она захочет вернуться ко мне, ты не станешь ей препятствовать.

Франческа уверяла, что излишне давать такое обещание: ведь она так любит Раньеро, и ничто не сможет разлучить ее с ним. Но Раньеро сейчас же дал обещание.

— Можешь быть уверен, Джакомо, — сказал он, — я не стану удерживать женщину, которая захочет от меня уйти.

Франческа переселилась к Раньеро, и все между ними шло хорошо. Через несколько недель после свадьбы Раньеро вздумалось поупражняться в стрельбе в цель. Он стрелял несколько дней в доску, висевшую на стене. Он быстро наловчился и попадал в цель каждый раз. Наконец, ему захотелось выстрелить в какую-нибудь иную цель, потруднее. Он поискал, нет ли чего подходящего, и не нашел ничего, кроме перепела, сидевшего в клетке над дверью. Птица принадлежала Франческе, та ее очень любила, но Раньеро, тем не менее, послал парня отворить клетку и застрелил перепела, когда тот взвился в воздух.

Выстрел показался ему удачным, и он хвастался им всякому, кто попадался ему навстречу.

Когда Франческа узнала, что Раньеро застрелил ее птицу, она побледнела и удивленно посмотрела на него. Она изумилась тому, что он смог причинить ей горе, но тотчас простила ему и продолжала любить его по-прежнему.

И опять между ними все было хорошо.

Тесть Раньеро, Джакомо, занимался ткацким делом. У него была большая мастерская, в ней всегда было много работы. Раньеро решил, что в мастерской Джа-комо примешивают ко льну бумагу, и не мог удержать это при себе, а говорил об этом всюду в городе. Наконец, услышал эту болтовню и Джакомо и тотчас же попытался положить ей конец. Он попросил нескольких знатоков освидетельствовать его пряжу и ткани, и те нашли, что все делается из чистейшего льна. Только в одном тюке, предназначенном для продажи вне Флоренции, они нашли некоторую примесь. Джакомо уверял, что обман совершен без его ведома и воли кем-нибудь из мастеров. Но тут же он понял, что трудно ему будет заставить народ поверить этому. Благодаря своей честности он пользовался всеобщим уважением и теперь был очень огорчен тем, что честь его запятнана.

Раньеро же похвалялся, что ему удалось разоблачить обман, и разглагольствовал об этом даже в присутствии Франчески.

Она очень огорчилась и вместе с тем удивилась, так же, как и когда он застрелил ее птицу. Ее любовь к Раньеро представлялась ей большим куском сверкающей золотой парчи. Он был велик и блестящ. Но вот от одного угла отрезали клочок, и он был уже не так великолепен, как раньше.

Но все же он был еще так мало попорчен, что ей подумалось: «Его хватит, покуда я жива. Он так велик, что никогда не кончится».

Опять прошло некоторое время, в течение которого она и Раньеро были счастливы, как вначале.

У Франчески был брат, его звали Таддео. Он ездил по торговым делам в Венецию и купил себе там много платья из шелка и бархата. Вернувшись домой, он щеголял в нем, но во Флоренции не принято было пышно одеваться, так что многие над ним смеялись.

Раз ночью Таддео и Раньеро отправились покутить. Таддео был одет в зеленый плащ на собольем меху и фиолетовый камзол. Раньеро заставил его выпить так много вина, что он заснул, потом снял с него плащ и повесил на птичье пугало в огороде.

Когда Франческа услышала об этом, она снова рассердилась на мужа. Опять привиделся ей большой кусок золотой парчи, ее любовь к Раньеро. И видела она, как он уменьшается, потому что сам Раньеро отрезает от него кусок за куском.

После этого случая они опять жили дружно некоторое время, но Франческа уже не была так счастлива, как прежде, — она все ждала, что Раньеро совершит опять что-нибудь, что оскорбит ее любовь.

Этого недолго пришлось ждать, Раньеро никак не мог вести себя смирно. Он желал, чтобы люди постоянно говорили о нем, хвалили его мужество и превосходство над другими.

На флорентийском соборе, что был в то время гораздо меньше теперешнего, на одной из его башен висел большой тяжелый щит, повешенный там кем-то из предков Франчески. Видимо, это был самый тяжелый щит, который кто-либо мог носить во Флоренции, не все в роду Уберти гордились тем, что один из их родичей смог влезть на башню и там его прикрепить.

И вот однажды Раньеро взобрался на башню, снял щит, надел его на спину и спустился с ним вниз.

Впервые Франческа заговорила с Раньеро о том, что ее мучило, просила его не унижать род, к которому она принадлежала. Раньеро, ожидавший от жены похвал за его подвиг, очень рассердился. Он ответил, что давно заметил, что она не радуется его успехам, а думает только о своем роде.

— Я думаю о другом, — сказала Франческа, — и это — моя любовь. Не знаю, что станет с нею, если так будет продолжаться.

После этого они часто ссорились, потому что Раньеро всегда ухитрялся затеять то, что Франческе всего меньше могло понравиться.

В мастерской у Раньеро был один работник, маленького роста и хромой. Парень этот любил Франческу, когда она еще не была замужем, и продолжал любить ее и после свадьбы. Раньеро, узнав об этом, стал издеваться над ним, особенно когда сидели за столом. В конце концов вышло так, что мастер, не выносивший, когда над ним смеялись при Франческе, бросился однажды на Раньеро и хотел его поколотить. Но тот только презрительно ухмыльнулся и отшвырнул его в сторону. Тогда бедняга решил, что ему не стоит больше жить, ушел и повесился.

Франческа и Раньеро были женаты уже больше года, когда это случилось. Опять Франческа представила себе свою любовь к мужу в виде куска сверкающей парчи. Со всех его сторон были отрезаны большие лоскуты, он был теперь почти вдвое меньше, чем вначале.

Она очень испугалась и подумала: «Если я останусь у Раньеро еще год, он уничтожит мою любовь, и я сделаюсь так же бедна, как раньше была богата».

Тогда она решила оставить дом Раньеро и переселиться к отцу, чтобы не настал день, когда она возненавидит Раньеро так же сильно, как теперь любит его!

Джакомо дельи Уберти сидел за ткацким станком с мастерами, работавшими рядом с ним, когда она вошла. Он радушно встретил дочь, отметив, что случилось то, чего он давно ждал. Тотчас же он велел прекратить работу и приказал помощникам вооружиться и запереть дом.

Затем Джакомо пошел к Раньеро. Он нашел его в мастерской.

— Дочь моя сегодня вернулась ко мне и просила, чтобы я позволил ей опять жить под моим кровом, — сказал он зятю. — Я рассчитываю, что ты не будешь принуждать ее вернуться к тебе после того обещания, которое ты мне дал.

Раньеро принял это не очень серьезно и ответил спокойно:

— Даже если бы я не давал тебе никакого обещания, я не стал бы требовать обратно женщину, которая не хочет мне принадлежать.

Он знал, как сильно Франческа его любит, и сказал себе: «Она вернется ко мне еще до наступления вечера».

Однако она не явилась ни к вечеру, ни на следующий день.

На третий день Раньеро отправился в погоню за разбойниками, давно беспокоившими флорентийских купцов. Ему удалось одолеть их и привести пленными во Флоренцию.

Несколько дней он провел смирно, пока не удостоверился, что его подвиг известен целому городу. Однако, вопреки ожиданию это не привело к нему Франческу.

Раньеро теперь очень хотелось заставить ее судом вернуться к нему, но он не решался обратиться в суд из-за своего обещания. Жить же в одном городе с женой, бросившей его, ему показалось невозможным, и он уехал из Флоренции.

Он стал сначала наемным солдатом, а вскоре — предводителем вольной дружины. Ему было все равно, с кем драться, и он служил многим господам. . Став воином, он стяжал большую славу, как всегда предсказывал. Император сделал его рыцарем, и он считался героем.

Покидая Флоренцию, он дал обет перед образом Мадонны в соборе, что будет дарить Святой Деве самое ценное и великолепное из того, что приобретет в бою. И теперь перед этим образом постоянно можно было видеть драгоценные дары, пожертвованные Раньеро.

Раньеро знал, конечно, что все его подвиги известны в его родном городе, и очень дивился тому, что Франческа дельи Уберти не возвращается к нему, узнав о его успехах.

В то время проповедовали крестовый поход ради освобождения Гроба Господня, и Раньеро пристал к крестоносцам и отправился на Восток. Отчасти он рассчитывал завоевать там замок или получить в управление целую область, отчасти же надеялся совершить такие блестящие подвиги, что жена снова полюбит его и вернется к нему.

II

В ночь после взятия Иерусалима в лагере крестоносцев было большое ликование. Почти в каждой палатке шла пирушка, шум слышался далеко кругом.

Раньеро ди Раньери тоже пировал с несколькими соратниками, и у него, пожалуй, было еще шумней, чем где-либо. Слуги едва успевали наполнить кубки, как они снова пустели.

Раньеро имел повод веселиться: в этот день он прославился больше, чем за всю жизнь до сих пор. Утром, когда штурмовали город, он первым влез на стены за Готфридом Бульонским и вечером был почтен за свою храбрость перед всем войском.

Когда грабежи и убийства кончились, и крестоносцы в покаянных одеждах с незажженными свечами в руках вошли в храм при Гробе Господнем, Готфрид объявил, что дозволяет ему первым зажечь свечу от святых огней, горящих перед Гробом Христа. Раньеро подумал, Готфрид хочет показать таким образом, что считает его храбрейшим во всем войске, и очень радовался такой награде за подвиги.

Поздно ночью, когда все находились в наилучшем состоянии духа, в палатку Раньеро пришли шут и двое музыкантов, ходившие по лагерю и развлекавшие солдат своими затеями, и шут попросил позволения рассказать о смешном приключении.

Раньеро знал: шут этот славился своим остроумием, и собрался слушать.

— Случилось однажды так, — начал шут, — что Господь и Святой Петр сидели на высокой башне в райской крепости и смотрели вниз на землю. И столько они видели интересного, что едва успевали обменяться словом. Господь сидел неподвижно, а Святой Петр то отворачивался с отвращением, то ликовал и радостно улыбался, то плакал и стонал. Наконец, когда сумерки спустились над раем, Господь сказал Святому Петру, что теперь он может быть доволен.

«Чему же это я должен радоваться?» — спросил Святой Петр.

«Я думал, — сказал Господь кротко, — ты будешь доволен тем, что видел сегодня».

Но Святой Петр отвечал:

«Правда, я много лет горевал, что Иерусалим во власти неверных, но после того, что случилось сегодня, я нахожу, что все могло оставаться по-старому».

Раньеро понял, что шут говорит о случившемся в этот день. И он, и другие рыцари стали слушать с большим интересом, чем вначале.

— Сказав это, — продолжал шут, бросив на рыцарей лукавый взгляд, — Святой Петр перегнулся через зубцы башни и указал вниз.

Он показал Господу на город, лежавший на большой одинокой скале, поднимавшейся над горной долиной.

«Видишь ли Ты горы трупов, — сказал он, — видишь ли Ты кровь, струящуюся по улицам, видишь ли Ты обнаженных несчастных пленных, стонущих в ночном холоде, видишь ли дымящиеся пожарища?»

Господь ничего не пожелал ему ответить, и Святой Петр продолжал свои жалобы. Он сказал, что много раз был сердит на этот город, но не настолько, чтобы желать ему такой ужасной участи. Наконец, Господь попытался несколько смягчить его.

«Ты не можешь, однако, отрицать, что христианские рыцари рисковали своими жизнями с величайшим бесстрашием», — сказал Он.

Здесь шута прервали одобрительные восклицания, но он поспешно продолжал; ,.

— Не мешайте мне, — сказал он. — Вот я и не помню, где остановился. Ах, да, я как раз хотел сказать, что Святой Петр вытер несколько слезинок, выступивших на глазах и мешавших ему видеть.

«Я никогда не думал, что они дики, как звери, — сказал он. — Они грабили и убивали целый день».

— Спаситель молчал, — сказал шут. — А Святой Петр твердил свое. Он говорил, пусть Господь не трудится указывать ему, что в конце концов эти люди вспомнили, в какой город пришли, и отправились в церковь босые, в одеждах кающихся. Это смирение продолжалось так недолго, что о нем не стоит и говорить. При этом он снова перегнулся через стену и показал на Иерусалим.

Он указал на лагерь христиан перед городом.

«Видишь, как Твои рыцари празднуют победу?» — спросил он.

И Господь увидел, что повсюду в лагере шло великое пьянство. Пьяные рыцари и воины услаждали свой взор плясками сирийских танцовщиц. Полные кубки ходили кругом, шла игра в кости на военную добычу и…

— Слушать шутов, рассказывающих скверные сказки, вставил Раньеро, — ведь это тоже большой грех?

Шут засмеялся и кивнул Раньеро, словно говоря: подожди, я за все отплачу тебе!

— Не перебивайте меня! — снова попросил он. — Бедный шут так легко забывает то, что должен сказать! Да, так вот: Святой Петр спросил строго, не думает ли Спаситель, что Ему много чести от такого народа? На это Спаситель, разумеется, должен был ответить, что Он так не думает.

«Они были разбойниками и убийцами прежде, чем выехали из дому, — сказал Святой Петр, — и разбойниками и убийцами они остались до сего дня. И лучше бы Ты не допускал, чтобы это предприятие осуществилось. Из него не выйдет ничего хорошего».

— Эй, смотри, шут! — угрожающе выкрикнул Раньеро.

Но шут, казалось, полагал особую для себя честь в том, чтобы испытать, как далеко он может зайти, прежде чем на него бросятся и вышвырнут вон. Он продолжал неустрашимо:

— Господь только наклонил голову, как человек, признающий, что наказан справедливо. И почти в. ту же минуту Он поспешно шагнул вперед и бросил взор вниз.

«На что это Ты смотришь?» — удивился Святой Петр.

Шут изобразил все это очень живо. Слушающие увидели перед своими глазами Спасителя и Святого Петра и жаждали узнать, что же такое увидел Господь.

— Господь отвечал, что ничего особенного, — сказал шут, и тем не менее продолжал смотреть вниз. Святой Петр проследил взгляд Господа и увидел, что Он смотрит на большую палатку, перед которой на длинных копьях были насажены две сарацинские головы, а вокруг было навалено множество великолепных ковров, золотой посуды и драгоценного оружия, награбленных в священном городе. В этой палатке было то же, что и во всем лагере. Там сидела толпа рыцарей и опустошала кубки. Разница, пожалуй, состояла лишь в том, что здесь пили и шумели больше, чем в иных местах. Столько суровых и ужасных лиц, сколько он видел здесь, казалось ему, никогда еще не собиралось на пиру. А хозяин пира, сидевший на почетном месте, был страшнее всех. Это был тридцатипятилетний мужчина, огромного роста, толстый, с багровым лицом, изрезанным рубцами и шрамами, с тяжелыми кулаками и резким, громким голосом.

Здесь шут остановился на минуту, как бы боясь идти дальше, но Раньеро и другим нравилось слушать, как рассказывают о них самих, и они лишь смеялись его дерзости.

— Ты дерзкий парень! — сказал Раньеро. — Посмотрим, к чему ты ведешь!

— Наконец, Господь сказал несколько слов, — продолжал шут, — из которых Святой Петр понял, чему Он радуется. Господь спросил Петра, не ошибается ли Он, или действительно возле одного из рыцарей стоит горящая свеча?

Раньеро вздрогнул при этих словах. Только теперь он рассердился на шута и протянул было руку за тяжелым кувшином, чтобы бросить его ему в лицо, но поборол себя, чтобы услышать, будет шут хвалить его или порицать.

— Тут Святой Петр увидел, что, хотя палатка была освещена факелами, рядом с одним из рыцарей действительно стояла горящая свеча. То была большая толстая свеча, из тех, что могут гореть целые сутки. Рыцарь, не имея для нее подсвечника, собрал кучу каменьев и обложил ее кругом, чтобы она не упала.

Все общество разразилось громким смехом. Все указывали на свечу, стоявшую на столе возле Раньеро и точь-в-точь похожую на описанную шутом. Кровь бросилась в голову Раньеро, это была та самая свеча, которую он несколько часов тому назад зажег у Гроба Господня. Он не мог потушить ее по своей воле.

— Когда Святой Петр увидел эту свечу, — сказал шут, — он понял, чему обрадовался Господь, и не мог не пожалеть Его.

«Вот оно что, — сказал он, — это тот самый рыцарь, что утром первым вскочил на стены вслед за Готфридом Бульонским и которому вечером позволено было раньше всех других зажечь свечу у святого Гроба».

«Верно, — сказал Господь, — и, как видишь, свеча его все еще горит».

Шут заговорил очень быстро, изредка бросая выжидающий взгляд на Раньеро.

— Святой Петр не мог не пожалеть немного Господа.

«Разве Ты не понимаешь, почему у него горит свеча? — сказал он. — Ты, наверное, воображаешь, что он думает о Твоих муках и смерти, глядя на нее. Но он думает лишь о чести, которую приобрел, когда был признан самым храбрым в войске после Готфрида!»

При этих словах гости опять захохотали. Раньеро было очень сердит, но принудил себя тоже засмеяться. Он знал, все найдут очень смешным, если он не сумеет стерпеть этой шутки.

— Но Господь заспорил со Святым Петром, — продолжал шут.

«Разве ты не видишь, как он бережет свою свечу? — спросил Он. — Он прикрывает пламя рукой из боязни, что ветер задует ее, когда кто-нибудь приподнимает полу палатки. И он отгоняет ночных бабочек, летающих кругом и грозящих ее затушить».

Хохот становился все громче, потому что шут рассказывал чистую правду. Раньеро все труднее было сдерживаться. Он не мог допустить, чтобы кто-нибудь шутил над священной свечой.

— Святой Петр все же усомнился, — говорил шут. — Он спросил Господа, знает ли Он этого рыцаря.

«Он ведь не из тех, кто часто ходит к обедне и перебирает четки?» — сказал он. Но Спаситель не желал отказаться от своего мнения.

«Святой Петр, Святой Петр! — сказал Он торжественно. — Помни, вскоре этот рыцарь сделается благочестивее Готфрида! Откуда исходят кротость и благочестие, как не от Моего Гроба? Ты увидишь, Раньеро ди Раньери будет помогать вдовам и несчастным пленным. Ты увидишь, он будет заботиться о больных и скорбящих, как теперь он заботится о пламени священной свечи».

Тут раздался неудержимый смех. Всем, знавшим нрав Раньеро и его образ жизни, это показалось очень смешным. Но сам он нашел и шутку и смех нестерпимыми. Он вскочил, желая проучить шута. При этом он так сильно толкнул стол, состоявший просто из двери, положенной на столбы, что он зашатался и свеча опрокинулась. И тут обнаружилось, как Раньеро. дорожит тем, чтобы сохранить свечу горящей. Он успел подавить злобу, ухитрился подхватить свечу и дал. пламени разгореться, раньше чем броситься на шута. Когда же он покончил со свечой, шут уже убежал из палатки, и Раньеро понял, что не стоит его преследовать во мраке ночи.

«Я проучу его в другой раз», — подумал он и сел на свое место.

Гости уже насмеялись вдоволь, и один из них обратился к Раньеро, желая продолжить шутку.

— Верно, все-таки, одно, Раньеро, — сказал он, — что на этот раз тебе не удастся послать Мадонне самое дорогое из приобретенного в бою.

Раньеро поинтересовался, почему тот полагает, что на этот раз он не последует своему обыкновению.

— По той единственной причине, — отвечал рыцарь, — что самая драгоценная твоя добыча — это пламя свечи, которую ты в виду всего войска зажег в храме при Гробе Господнем. А его ты, конечно, не в состоянии отправить во Флоренцию.

Собравшиеся опять захохотали, но Раньеро находился в таком настроении, что мог взяться за самое смелое предприятие, лишь бы заставить их прекратить смеяться. Он позвал вдруг старого оруженосца и сказал ему:

— Приготовься, Джиованни, к долгому путешествию, завтра ты поедешь во Флоренцию с этой святой свечой.

Оруженосец прямо отказался выполнить это приказание.

— Этого я не могу взять на себя, — сказал он. — Как можно доехать до Флоренции с горящей свечой? Она погаснет раньше, чем я выеду из лагеря.

Раньеро опросил по очереди всех своих людей. От всех он получил тот же ответ. Они, видимо, даже не считали это приказание серьезным.

Разумеется, гости веселились все громче по мере того, как обнаруживалось, что ни один из людей Раньеро не берется исполнить его приказ.

Рыцарь горячился все больше. Наконец, он потерял терпение и воскликнул:

— Эта свеча будет отвезена во Флоренцию! И так как никто не хочет с ней ехать, то я поеду сам!

— Подумай, прежде чем давать такое обещание! — сказал один из гостей. — Ты потеряешь княжество!

— Клянусь вам, что довезу эту свечу горящей до Флоренции! — воскликнул Раньеро. — Я сделаю то, за что никто другой не берется!

Старый оруженосец попробовал оправдаться:

— Господин, для тебя это совсем другое дело. Ты можешь взять с собой большую свиту, меня же ты хотел послать одного.

Но Раньеро был вне себя и не взвешивал своих слов.

— Я тоже поеду один, — сказал он.

Этим Раньеро достиг цели. Все в палатке перестали смеяться. Гости сидели перепуганные и смотрели на него во все глаза.

— Что же вы не смеетесь? — спросил Раньеро. — Это предприятие не более, чем детская забава для храброго человека.

III

На рассвете следующего дня Раньеро садился на лошадь. Он был в полном вооружении, но поверх всего набросил грубый паломнический плащ, чтобы стальные латы не слишком накалялись под солнечными лучами. Он был вооружен мечом и боевой палицей и ехал на прекрасном коне. В руке он держал горящую свечу,, а к седлу было привязано несколько связок длинные восковых свечей на замену, чтобы святое пламя не погасло от недостатка питания.

Раньеро медленно ехал по длинному, загроможденному палатками лагерю, и пока все шло хорошо. Было еще так рано, что туман, поднявшийся из глубоких долин вокруг Иерусалима, не рассеялся, и Раньеро ехал точно среди белой ночи.

Лагерь спал, и Раньеро спокойно проехал мимо сторожевых постов. Никто не окликнул его, потому что из-за тумана его невозможно было рассмотреть, а на дороге лежала густая, глубокая пыль, заглушавшая стук копыт.

Раньеро миновал лагерь и свернул на дорогу, ведущую к Яффе. Дорога стала лучше, но он по-прежнему ехал медленно из-за свечи. Она горела слабым, дрожащим красноватым светом в густом тумане. Беспрерывно налетали большие насекомые и, махая крыльями, натыкались прямо на огонь. Раньеро очень нелегко было оберегать ее, но он был в наилучшем настроении и по-прежнему считал, что затеянное им предприятие настолько легко, что по силам и ребенку.

Между тем лошади надоел медленный шаг, и она перешла на рысь. Встречный ветер стал задувать пламя. Раньеро пробовал защитить его рукой и плащом, но это не помогало. Он видел — сейчас свеча погаснет.

Но он не желал так скоро отказаться от своей затеи. Остановив лошадь, он некоторое время стоял неподвижно, что-то соображая. Затем он спрыгнул С— седла и попробовал сесть на лошадь задом наперед, чтобы своим телом защитить пламя от ветра. Это ему удалось, но теперь, он заметил, что путешествие будет затруднительнее, чем он предполагал вначале.

Когда он одолел горы, окружавшие Иерусалим, туман рассеялся. Он ехал среди пустыни. Ни людей вокруг, ни строений, ни зелени деревьев — одни голые холмы.

Здесь на Раньеро напали разбойники. То была толпа бродяг, тайком следившая за войском, жившая разбоем и грабежами. Они притаились за косогором, и Раньеро, ехавший задом наперед, увидел их, только когда они окружили его, угрожая ему своими мечами. Их было двенадцать человек, жалок был их вид, жалко выглядели их клячи. Раньеро сразу увидел, что не трудно пробиться сквозь эту шайку и уехать от них. Но нельзя было этого сделать, не бросив свечу. И он решил, что после гордых слов, сказанных им ночью, невозможно так легко отказываться от своего намерения.

Он не видел иного выхода, как войти в соглашение с разбойниками. Он заявил им, что, поскольку он хорошо вооружен и под ним резвый конь, им трудно будет с ним справиться, если он станет защищаться. Но он связан обетом и не станет сопротивляться, отдав без боя все, что они пожелают, если только они обещают не гасить его свечу.

Разбойники рассчитывали на жестокий бой. Они очень обрадовались предложению Раньеро и сейчас же принялись его обирать. Они отняли у него латы и коня, оружие и деньги. Единственное, что они ему оставили, был грубый плащ и две связки свечей. Они также честно сдержали обещание не гасить свечу.

Один из них вскочил на коня Раньеро. Заметив, как он хорош, он почувствовал, видимо, некоторое сострадание к рыцарю и крикнул ему:

— Послушай, мы не будем слишком жестоки к христианину. Возьми мою старую лошадь и поезжай на ней.

Это была жалкая кляча. Она двигалась медленно и неуклюже, словно деревянная.

Когда разбойники ускакали и Раньеро садился па клячу, он сказал себе:

— Меня, должно быть, околдовала эта свеча. Из-за нее я теперь поеду, как безумный нищий.

Он понимал, что благоразумнее было бы вернуться, потому что это предприятие действительно невыполнимо. Но им овладело такое сильное желание исполнить его, что он не мог ему противостоять.

И он поехал дальше. По-прежнему он видел вокруг голые, светло-желтые холмы.

Через час он проехал мимо молодого, пастуха, пасшего четырех коз. Увидев, что животные пасутся на голой земле, он подумал, не едят ли они землю.

Пастух этот, вероятно, владел большим стадом, которое угнали у него крестоносцы. Увидев одинокого христианина, он пожелал, насколько возможно, отомстить ему. Он бросился на всадника и ударил посохом по свече. Раньеро был занят своей свечой и не думал защищаться от пастуха. Он только прижал к себе свечу, чтобы охранить ее. Пастух еще несколько раз ударил по ней, затем в изумлении остановился и перестал бить. Он увидел, что плащ Раньеро загорелся, но тот ничего не делает, чтобы загасить огонь, пока свеча его в опасности. Тогда пастуху стало стыдно. Он долго шел за Раньеро, и в одном месте, где дорога сильно суживалась между двумя обрывами, он провел лошадь под уздцы. Раньеро улыбнулся и подумал, что пастух, должно быть, принял его за святого, исполняющего обет.

Под вечер Раньеро стали встречаться люди. Весть о падении Иерусалима за ночь распространилась далеко окрест, и множество народа немедленно направилось к городу. Тут были пилигримы, годами дожидавшиеся случая попасть в Иерусалим, только что прибывшие войска и, прежде всего, купцы, спешившие туда с возами жизненных припасов.

Встречая Раньеро, ехавшего задом наперед, с горящей свечой в руке, люди восклицали:

— Сумасшедший! Сумасшедший!

В большинстве это были итальянцы, и Раньеро слышал, как они кричали это слово на его родном языке.

Раньеро, целый день так хорошо справлявшегося с собой, сильно разгневало это постоянно повторявшееся восклицание. Он соскочил с седла и стал тузить кричавших своими тяжелыми кулаками. Этот народ почувствовал, как тяжелы его удары, и обратился в бегство, и Раньеро остался один на дороге.

Тут он снова пришел в себя.

— Они были правы, называя меня сумасшедшим, — сказал он, вспомнив о свече, не зная, куда девал ее. Наконец, он увидел, что она скатилась с дороги в яму. Пламя погасло, но возле самой свечи тлела травинка, — прежде чем погаснуть, свеча зажгла траву.

«Это был бы жалкий конец после стольких трудов», — подумал Раньеро, зажегши свечу и садясь в седло. Он был совершенно подавлен. Ему казалось маловероятным, что поездка его удастся.

Вечером Раньеро добрался до Рамлы и заехал в место, где обыкновенно ночуют караваны. То был большой крытый двор. Кругом располагались стойла, куда путешественники ставили своих лошадей и верблюдов. Комнат для постояльцев не было, и люди спали рядом с животными.

Народу было очень много, но хозяин заведения все же нашел место для Раньеро и его лошади. Он накормил лошадь и всадника.