Святая земля

Крутые скалы отвесно спускались здесь в бездну, заставляя его избрать другой путь. И он расстался с рекой, отразившей в своих водах его лицо и знавшей, что в водах ее оно вскоре отразится вновь. Все больше и больше отдаляясь от реки, он вошел в ущелье, которое наверняка было бы красивым, если бы на голой его земле росли и трава, и деревья, и цветы. Но ничего не было, казалось, вся жизнь там была стерта чьей-то серой рукой. Он блуждал по этому ущелью, и случилось так, что во время своих странствий он подошел к роднику.
      Родник бежал как раз там, где проходил Товий, по левую его руку, и он не мог пройти мимо, не заметив его. Видно, так было предначертано, преднамеренно, предназначено; так оно и было. Родник бил прямо на голой скале, где не было ни единой травинки, никакой зелени; он был кристально чист и прозрачен. Совершенно отчетливо видно было дно родника, галька и песок на дне. Но он был не особенно глубок.
      Товий встал на колени, чтобы напиться. Склонившись к холодной поверхности воды, он прижал пустой медальон к груди, чтобы он не упал в родник. Вода была прохладной и не имела ни малейшего привкуса, совершенно никакого. Ни привкуса мха или земли, ни привкуса какого-нибудь металла, ни привкуса горных скал - ничего, что есть на земле. Но, насколько он мог понять, также и привкуса того, чего на земле нет. Она была чиста и прохладна, прекрасно утоляла жажду. И тот, кто испил ее, понимал, что больше никогда не будет испытывать жажды.
      Когда он пошел дальше, он стал думать о том, что это за источник. И вспомнил другой родник, из которого пил в дни своей молодости, - кровавый родник; когда из него пили воду, она отдавала кровью. Был ли тот родник источником жизни?
      И чем был тогда этот? Источником смерти он не был. Это он понимал. Значит, нет... Время еще не вышло... Нет, он не знал, что это за источник и что означало испить из него воды.
      Странствие привело его теперь наверх, в горы, и ему показалось, будто там чуть просветлело. Он не шел больше по стране полумрака, а по стране светлых сумерек, где идти было легче. И ущелье не было теперь таким тесным, а открылось, расширилось, когда он пошел дальше по горному склону. Земля тоже претерпела изменение: она не казалась больше совершенно мертвой, - и через некоторое время он заметил, что идет по тропинке, которая становилась все более и более заметной. Рядом с ней начали даже появляться росшие там редкие травы и какие-то кусты. Что это могли быть за травы и кусты?
      Он продолжал идти и пришел к тому месту, где тропинка, тянувшаяся снизу, встречалась с той, по которой шел он сам. И на том месте, где встречались эти тропинки, стояла маленькая, вырезанная из дерева фигура женщины, защищенная небольшой крышей, словно прикрывавшей ее от дождя. Неужели здесь мог лить дождь? Неужели где-то здесь было совершенно обычное селение, где жили люди? Нет, вряд ли. Это было невозможно.
      Фигура женщины была нехитро вырезана скорее набожной, нежели искусной рукой и, похоже, вырезана давным-давно. Платье женщины было голубым, но краска сильно облупилась и поблекла от ветра и непогоды там, где она хоть сколько-нибудь сохранилась. Но на лице краска сохранилась гораздо лучше. Лицо женщины было бесконечно милым, с чуть застывшей улыбкой, потому что художнику не удалось лучше изобразить ее, не удалось так, как ему хотелось. Он стоял, глядя на эту небольшую фигуру, и его мятежная душа обретала покой только от одного этого зрелища. Только от того, что он стоит здесь, глядя на эту небольшую фигуру женщины в голубом платье из дерева, на ее добрую улыбку. Кого она ему напомнила?.. Это голубое платье... И улыбка... добрая, чуть бесцветная улыбка... Что он вспомнил?.. Нет, он не мог распутать этот клубок...
      Удивительно - он вдруг почувствовал ужасную усталость, обычную человеческую усталость, которую испытываешь после долгих странствий в горах. Ему необходимо было лечь на землю и немного отдохнуть, здесь, в траве, здесь, рядом с ней. Он лежал, глядя на нее, на милые мягкие черты ее лица, на ее добрую, чуть грустную улыбку, пока не заснул.
      Какая странная была у нее походка. Такая странная и неуверенная, словно шла она на одеревенелых, негнущихся ногах и ей трудно было идти. В ней вообще была какая-то одеревенелость и угловатость, не свойственные ей. Так она прежде не ходила. Ее походка была легка и естественна, и она была ведь так молода, почти ребенок! Эта же, рядом с ним, должно быть, была гораздо старше. Но платье на ней было то же самое, такого же бледно-голубого цвета, хотя ее платье было ведь не таким застывшим и одеревенелым. Оно облегало ее, ведь она сама сшила его, и оно так шло ей, он всегда будет помнить ее в этом платье.
      Голос ее был совершенно тот же самый, такой же ласковый и низкий и совершенно не назойливый, не вынуждавший непременно прислушаться к себе. Но если такое желание возникало, то можно было это сделать и услышать, какой звонкий и ласковый был этот голос и как тих он был и спокоен. Но то, о чем она говорила, было так удивительно, совсем не то, что они обычно говорили друг другу. Она сказала, что Она - Богоматерь. Это было так странно, зачем Она так говорила? И что ему до этого? Она была избрана в матери Сына Божий, говорила Она, но не потому, что в Ней было нечто особенное, примечательное. На Ее мечте точно так же могла бы оказаться совершенно другая женщина, кто-то из Ее соседок или женщина из другого селения. Она родила Его, не зная даже, кто Он. И когда появились пастухи и три восточных царя, Она ничего не поняла. И не знала даже ничего о том, что Он будет распят на кресте. Она радовалась ему, своему младенцу, как и всякая мать.
      Но когда Он был распят, словно меч пронзил Ее сердце, и с тех самых пор Она никогда уже не была прежней. С тех самых пор Она и в самом деле стала избранницей одного лишь страдания. Для того, чтобы понимать других, тех, кто страждет и скорбит. И вот Она останавливалась на каждом перекрестке дорог в ожидании того, что кто-нибудь, проходя мимо, тоже захочет остановиться и поведать Ей свои скорби и тяготы.
      - Что так печалит тебя? - продолжала Она. - Я вижу, что ты удручен, и Я даже спустилась вниз, проводить тебя немного, хоть это и не в моем обычае.
      - Есть многое, о чем надобно печалиться.
      - Твоя правда. Скажи Мне, что тяготит тебя, о чем ты страждешь. И кто ты и куда идешь.
      - Я - пилигрим.
      - Вот что?
      - Пилигрим и разбойник.
      - Разбойник? В каком же разбое ты повинен?
      - Вся моя жизнь была преисполнена злых дел и злых мыслей, если вспомнить и о них. Я - злой, преступный человек, можешь меня так называть, если хочешь. И потому ничего нет удивительного в том, что я стал пилигримом.
      - Да, это Я понимаю.
      - Но я должен сказать, что я - странный пилигрим. Я пилигрим, совершающий паломничество в страну, которой нет.
      - О чем ты? Страна, которой нет?
      - Да, в Святую землю.
      - Святую землю?.. Разве ее нет?
      - Нет. Я это понял.
      - Ее нет... Ты уверен в этом?
      - Да, уверен.
      - Знай же, это Моя страна, Моя родина... Но столько времени прошло с тех пор, как Я была там... Ее нет? Так ты говоришь - ее нет?..
      - Да. Я это узнал. И мое паломничество не имеет никакого смысла, никакой цели. - Твои слова Меня в самом деле опечалили... Понимаешь, Я тоже иногда думала, что ее, быть может, нет. Она кажется такой далекой, она так далеко-далеко отсюда... Я это чувствовала не раз. И тогда Я думала, что, быть может, Я стою здесь на чужой земле, у перекрестка дорог на чужой земле, и живу лишь в своих собственных воспоминаниях, пытаясь утешить того, кто проходит мимо, рассказами об этом. Но может, Я рассказываю о стране, которой в самом деле нет, может, все вообще не так, как в Моих воспоминаниях. И тогда Я Становлюсь такой печальной, такой удрученной. Ты не поверишь, что Я тоже могу стать столь же скорбной и отчаявшейся, как и те, кого пытаюсь утешить.
      - Я причинил тебе боль своими словами. Зачем я это сделал!
      - Ты должен был сказать, что ты полагаешь истиной, даже если это причинило Мне боль. Но Мне знакомы всякого рода страдания - также и это. Да, даже если это мысль и о том, что Моя страна не существует. Даже эта мысль.
      Но должна ли Святая земля все-таки существовать? Ведь только иногда она словно бы исчезает от Моего взора, а вообще-то мне кажется, будто Я странствовала там вечно по хорошо знакомым мне тропкам, которые ныне стали заповедными, священными. Может, это лишь Моя собственная вина, что Я не всегда вижу эту землю так, как должно ее видеть. Может, это меркнет порой Мой собственный взгляд. У тебя, наверное, тоже есть родные края, и тогда ты знаешь, что воспоминания о них неотчетливы.
      - Мои родные края? Нет, их я почти не помню. Пожалуй, потому, что не желаю их вспоминать, боясь, что пробудятся одни лишь злые воспоминания.
      - Злые? Только злые?
      - Да, там было такое, что я всегда пытался забыть, так долго пытался я это забыть и уже не могу больше вспомнить... Не могу отчетливо представить себе... И все-таки кажется, словно я должен все вспомнить до того, как мое странствие подойдет к концу. Понимаешь, у меня впереди не так уж много времени и нужно успеть искупить грехи. В реке отразилось мое лицо, и я испил воды из источника. У меня не очень много времени впереди...
      - Да, Я понимаю...
      - Мне нужно встретить ее до того, как время истечет, до того, как погаснет свет... Еще не поздно? Я хочу сказать, не начинает ли уже смеркаться?
      - Кого ты должен встретить?
      - Ту, которую напоминаешь мне Ты. Голос... и платье... Но у Тебя такая странная походка, почему Тебе так трудно ходить? Ты чем-то не похожа на нее. И Ты родила Сына Божия. Ей, ей не выпало счастья родить. Ей бы надо было стать матерью, но ей это не довелось. Они вынудили ее отказаться от этого... Этого я не помню... словно не могу... Да, чтобы отыскать старое... ужасно старое... в прогнившем доме, в сером доме, где так пахло гнилью... Я тоже был там... мы держали друг друга за руки... теперь я вспоминаю!.. Мы так боялись... мы ведь сами были детьми... и мы ничего не понимали, мы ничего не знали о том, к чему нас принудили... Зная лишь кое-что о любви, мы думали, что знаем о ней все. Ничего о том, что нам предстояло, что такое есть на свете и что это тоже называется любовью...
      Запах крови... теперь я вспоминаю... запах крови... и ее крик... как она пыталась защититься... И ребенок... ребенок, который познал смерть у своей собственной матери... Теперь я вспоминаю! Теперь я вспоминаю!.. Который познал смерть у своей собственной матери!.. Они принудили ее... чтобы не осталось в живых плода, зачатого от меня... чтобы ничего не осталось у нее... ведь она и так была бедна... О, теперь я вспоминаю все...
      - Я понимаю, о ком ты говоришь. Она часто беседовала со мной. Она в самом деле одна из тех, кто нуждается в утешении. И о тебе она говорила не раз.
      - Обо мне? Тогда она, должно быть, говорила суровые слова, самые суровые на свете.
      - Нет, она говорила о тебе только хорошее.
      - Этого не может быть! Этого она не могла сделать.
      - Нет, могла. Ради того, кого любит.
      - Любит?.. О чем Ты? Она меня любит?
      - Да. И она не осуждает тебя. Любовь не осуждает.
      - Это немыслимо. Я оставил ее одну, в страшном отчаянии. К этому они также меня принудили; но зачем я ее послушался, ведь мне не должно было их слушаться!.. И они нашли ее на берегу реки, в голубом платье, в ее самом лучшем платье, в ее единственном платье из льна, который она сама посеяла и собрала. И они отнесли ее в селение и закопали за церковной оградой, потому что возле церкви покоиться среди других, целомудренных, дев она не могла. Я видел, как ее зарывали в землю, как это делали двое людей. А я лежал, скрючившись, за кустами и видел это. Когда же они зарыли могилу и ушли, я выбрался из своего убежища, бросился на могильный холмик, обнял его и плакал без конца... Но она все равно была одинока.
      Вот так началась моя порочная жизнь, которая потом продолжалась так долго, слишком долго. Таким я был всю свою жизнь, всю мою разбойничью жизнь...
      - Теперь ты слишком худо говоришь о себе самом. Ты сказал ведь, что был также пилигримом. Ты ведь был пилигримом.
      - Пилигримом... Да, пилигримом... Да. Конечно... Но разве я изменился от этого, разве стал другим? Легко быть пилигримом, если ничего не стоит быть им, если можно оставаться тем же, кем ты был прежде. Пилигрим... В страну, которой нет... которой нет... которой никогда не достигнешь.
      О которой можно только мечтать...
      - Да. Только мечтать... Ты прав. Но только мечтать - этого мало.
      - Да. Но я только мечтаю. Только мечтаю.
      - Тогда Мне тебе не помочь. Тогда, Я думаю, Мне тебе не помочь...
      Он шел погруженный в свои мысли, в свои собственные мысли и в те, которые Она внушила ему. У него был важный повод подумать о них...
      Он как раз намеревался поведать Ей об этом, поведать чуть подробней, когда увидел вдруг, что Ее больше нет рядом. Что рядом идет другая - в голубом платье. В голубом платье, сшитом ею самой, сотканном и сшитом ею самой, в платье из льна, который она сама посеяла и собрала...
      - Я ждала тебя, - сказала она тихо. - Теперь ты пришел - наконец-то.
      - Да, теперь я старик. Недавно я видел свое отражение в темной речной воде, и я понял это. А ты так молода. Это просто удивительно. Не потому ли, что ты - мертва?
      - Молода? Об этом мне ничего не известно. Молода? Может, это и так.
      - Должно быть, тебе нелегко встретиться со мной вновь?
      - Да, но я всегда мечтала об этом.
      - Я тоже. Я боялся и мечтал об этом всю свою жизнь. Но как можешь ты дать мир моей душе? Как можешь ты желать, чтоб я когда-нибудь обрел его?
      - Я желаю, чтобы все обрели мир. А прежде всего - ты, кому он так необходим. Ты устал? Мне кажется, ты устал.
      - Да, я долго странствовал.
      - Тогда, мне кажется, тебе надо ненадолго прилечь. Я посижу рядом, пока ты отдыхаешь.
      - Да, я охотно это сделаю. Ведь уже не рано. Разве не начинает смеркаться?
      - Не могу сказать. Я ничего об этом не знаю.
      - Нет, я понимаю...
      - Что это у тебя на груди? Медальон... Не ответив, он чуть приподнял голову.
      - В нем ничего нет. Кажется, внутри что-то было, но там ничего нет.
      - Да, в нём ничего нет.
      Она снова закрыла медальон. И осторожно, осторожно сняла с Товия медальон, приподняв стертую временем цепочку на его шее, и надела его на свою. Пустой медальон лег ей на грудь.
      В тот же миг он засверкал, как драгоценнейшее украшение.
      Но пока он смотрел на это, его старая голова откинулась назад, на землю, где он лежал. Он был мертв.
      С бесконечной нежностью погладила она его лоб.
      - Спи спокойно, - прошептала она. И лицо его, казалось, преисполнилось величайшим миром и покоем.