Ни единого человеческого жилища здесь не было видно. Но поодаль я заметил старые деревья и решил, что они росли в лощине, потому мне видны были лишь верхушки их крон. Это было недалеко от меня, и я пошел поглядеть, что там такое, хотя день уже клонился к вечеру. Там, в узкой и длинной лощине, спряталась небольшая деревенька, незатейливые домишки и скотные дворы выстроились в два ряда вдоль деревенской улицы.
      Дома были пусты, почти у каждого из них не было дверей, просто черные дыры, которые когда-то служили жилищем человеку. Земляные полы стали зарастать крапивой и прочими сорняками, которые перебрались через пороги. Я заглянул в несколько домов поглядеть, есть ли там хоть одна живая душа, но, разумеется, никого не нашел. В домах было совершенно пусто, разве что кое-какая поломанная утварь брошена в углу. Видно, эта деревня тоже была разграблена после того, как что-то случилось с ее обитателями.
      Должен сказать, что вид этих пустых, покинутых человеческих жилищ подействовал на меня угнетающе, хотя жизнь меня достаточно закалила. Трудно было догадаться, почему именно люди покинули эту деревню, ясно было лишь, что с ними случилось что-то ужасное, что их постигла большая беда. Покинули ли они свой дом в страхе, в отчаянии? Случилось ли это внезапно? Война, страх, голод, смертельная болезнь, любое человеческое горе могло быть причиной тому, что здесь случилось.
      Я прошел вдоль всей улицы, не увидев ни малейшего следа человека. Но в самом последнем доме на краю улицы что-то привлекло мое внимание. Это был захудалый домишко, самый маленький в деревне, но дверь в нем не была сорвана. К входу в дом вела по траве дорожка, едва заметная, даже неясно было, дорожка ли это в самом деле. Во всяком случае, по ней давно никто не ходил. Подстрекаемый любопытством, я пошел к домику.
      Дверь была прикрыта, я отворил ее и вошел в маленькую комнату, единственную в доме. Видно было, что дом обитаем, хотя признаков тому было немного, все здесь говорило о крайней нищете. Оглядевшись, я увидел у стены кровать, на ней покоилась женщина, лицо ее было обращено к потолку, руки сложены на груди. У ее ног лежала, свернувшись, собака.
      Собака поднялась, скуля, и поглядела на меня тусклыми, влажными глазами. Это была маленькая изголодавшаяся жалкая собачонка с грязно-рыжей редкой шерстью. Когда я подошел ближе, она спрыгнула с кровати и стала тереться о мои ноги, потом снова вскочила на кровать и улеглась у ног женщины.
      Я склонился над кроватью и увидел, что женщина была мертва.
      Ее тело, сильно истощенное, лежавшее на тонком слое соломы, было едва прикрыто рваными лохмотьями. Она была немолода, хотя по ее исхудавшему лицу определить возраст было трудно. После всех страданий, выпавших на ее долю, на лице ее был покой и торжественное молчание. Я стоял и смотрел на нее, охваченный недоумением, подавленный этой неожиданной встречей со смертью, потрясенный ею после блуждания по пустым полям и заброшенной деревне.
      Но самое удивительное было не то, что я нашел ее здесь мертвой в крайней нищете и полном одиночестве. Самое удивительное было...
      - Что? - спросил незнакомец, когда человек замялся.
      - Удивительным было то, что... она была снята с креста.
      - С креста? - воскликнул незнакомец, сильно вздрогнув.
      - Да, с креста. Следы гвоздей на руках я заметил сразу, когда же я убрал лохмотья с ее ног, то увидел, что ноги были тоже пробиты гвоздями.
      - Что ты говоришь!
      - Это невозможно понять. Но так оно и было.
      - Ты уверен в этом?
      - Да. Я видел это своими глазами. Я был так же удивлен и взволнован, как ты. Мне стало настолько не по себе, что я повел себя как-то странно, говоря по правде... Как мало знает человек о себе самом, просто удивительно...
      - Что ты хочешь этим сказать?
      - Хочу сказать... Я вдруг упал на колени... рядом с ней... перед ней.
      - Вот как...
      - Да... сам не знаю почему.
      Незнакомец сидел молча, беспокойно поглаживая руки тонкими пальцами. Некоторое время ни один из них не говорил ни слова.
      - Было ясно, что она умерла совсем недавно. Об этом говорило многое, к тому же в комнате не было никакого запаха. Может быть, оттого, что она была такая изможденная. Наверное, она долгое время лежала голодная, есть ей было нечего. В доме не видно было никакой еды. В печке осталось немного золы и несколько обгоревших поленьев. О том, что случилось здесь, догадаться было невозможно.
      День клонился к вечеру, нужно было возвращаться, если я не хотел остаться в темноте с мертвой, которую я даже не знал и никаких дел с ней не имел. Но мне не хотелось оставлять ее. Не хотелось, чтобы она лежала здесь одна в темноте, она и так долго лежала в одиночестве. Ведь кто-нибудь должен был бодрствовать возле ее смертного одра. И раз я пришел сюда случайно, раз меня привело сюда что-то не зависящее от меня, значит, мне надлежало это сделать.
      Я сел на скамью у печки, и темнота опустилась на комнату, на мертвую женщину и на меня. А за окном - на деревню, на пустынную местность, где больше не было людей.
      Именно тогда, в эту длинную ночь, я решил стать паломником. Когда я думал о ее судьбе, о ее несказанном страдании, о том, как она, должно быть, лежала здесь и стремилась в мыслях к другой Голгофе, где страдал и мучился от ран не просто человек, где страдание сменилось чудом, преображением. Я решил совершить паломничество туда, где, без сомнения, были ее мысли, когда она сама страдала. Я захотел это сделать для нее, это было самое малое, что я мог сделать для нее. Не для себя. Да, конечно, и для себя, это ясно... Но...
      Это трудно объяснить, я сам этого толком не пойму...
      Мне нелегко было понять, что происходило со мной той ночью, когда я принял это решение, да и потом не стало яснее, пока еще не стало...
      Нет, я сам толком не понимаю,
      Но я сделаю это, должен сделать во что бы то ни стало. Это священный долг. Нет, не долг. Священный обет, данный мною. Данный мною... да, данный мною.
      Он сидел глядя прямо перед собой, нахмурив лоб; мысли, роившиеся в его голове, явно мучили его.
      - Это была длинная ночь. Мне казалось, она никогда не кончится. Должен сказать, мне было нелегко, я все время думал о том, о чем я уже рассказал тебе и чего сам не мог понять. Я думал и о ней, лежавшей в темноте, о всех человеческих страданиях и о моем собственном. О непостижимом в судьбах людей.
      Было так тихо, будто весь мир вымер. Да и откуда здесь мог раздаться звук, не было ничего, что могло бы нарушить тишину в этом совершенно заброшенном мире.
      Но ближе к полуночи я услышал на улице стук лошадиных копыт, я понял, что это была лошадь, причем хромая. На одну ногу она опиралась слабо, это слышно было все более и более отчетливо по мере того, как она приближалась. В конце улицы лошадь пошла по тропинке к дому мертвой, обнюхала его у окошка, обошла вокруг, потом долго стояла у двери, принюхиваясь. Похоже было, что она привыкла приходить сюда и делать это. Может, она знала, что здесь есть еще человек, одно из существ, которые здесь жили. Постояв, лошадь ушла, похромала прочь по улице, неровный стук ее копыт звучал все глуше, пока не исчез.
      Наконец стал приближаться рассвет, казалось, он принес мне облегчение. Когда стало совсем светло, собака спрыгнула с кровати и снова начала, повизгивая, тереться о мои ноги. Потом она опять прыгнула на кровать и, скуля, улеглась у ног мертвой. Собака повторила это несколько раз, а я стоял и смотрел на ту, с которой связал свою судьбу, и думал, что же я должен сейчас делать.
      А может быть, это она соединила меня со своей судьбой? Этого я не знал.
      Я понимал лишь, что сначала должен похоронить ее. Я поднял ее - она была такая легкая, почти бестелесная - и вынес из дома, стояло прекрасное утро, поистине прекрасное, первые лучи солнца освещали траву и деревья. Неподалеку от дома поднимался склон холма, обращенный к солнцу, я отнес ее туда. Потом нашел лопату в маленьком хлеву возле дома и вырыл могилу. Копая могилу, я заметил, как звонко пели птицы вокруг. Как странно, подумал я, ведь накануне, блуждая по этим пустынным местам, я не слышал пения птиц. Может, тогда они не пели или я просто этого не замечал? Быть может, сейчас они пели, радуясь утру? У них были свои радости. Почему бы им не петь.
      Я засыпал могилу и постоял с минуту, опустив голову. Как я мог еще почтить ее? Молитвы или что-нибудь вроде того я не читал, этого я не умею. Потом я пошел прочь, а собака бежала за мной по пятам. Она не отставала и до сих пор не отходит от меня.
      И вот мы пришли сюда, чтобы идти дальше вместе с паломниками.
      Но я им чужой.
      Он закончил рассказ. И сидел, думая о своем.
      В темноте слышалось спокойное дыхание спавших. А те, кто, видно, не мог обрести мира в душе, беспокойно ворочались на соломе.
      - Да, ты, верно, прав, - сказал незнакомец. - Ты - им чужой. А хотел бы быть с ними?
      - Хотел бы, может быть... отчасти. Да я ведь не могу стать для них своим.
      - Отчего же?
      - Когда они, стоя на коленях, молятся и каются в грехах, я понимаю, что это не для меня. Я не стану этого делать, как бы грешен ни был. Я не люблю стоять на коленях. Этого я никогда не делал.
      - Но ради нее...
      - Да, разумеется... И это так странно, так непонятно. Ради нее я встал на колени. Почему я это сделал? И перед кем я тогда преклонил колени? Этот вопрос я задавал себе много раз. А ты можешь ответить мне на него?
      Незнакомец не ответил. И как он воспринял этот вопрос, понять было нельзя, потому что он
      смотрел в пол, и Товий не мог поймать его взгляд. Впрочем, Товий ни разу не встретился с ним взглядом и не желал этого. Он был слишком занят своими мыслями, чтобы обратить на это внимание, чтобы разглядеть того, кому он доверился.
      - Легко было понять, кто нанес ей эти раны, - сказал он тихо. - Это, верно, ради Него... Верно, перед Ним я преклонил колени. Разве нет? Скажи, что ты об этом думаешь?
      - Я? Откуда мне знать?
      - Нет, нет, разумеется. Откуда тебе знать. Я просто спросил... спросил, что ты об этом думаешь.
      - Что я думаю?
      - Да.
      - Я думаю, как и ты, что это перед Ним ты преклонил колени. Однако удивительным путем шел Он, чтобы заставить тебя сделать это.
      - Я тоже так думаю...
      - Чтобы получить над тобой власть.
      - Власть надо мной?
      - Да, однако странным путем, скажу я тебе.
      - Власть надо мной!
      - Да, в этом все дело. А ты как думал?
      - Власть?
      - Да. А ты не хочешь, чтобы Он обрел над тобой власть?
      - Нет... Не хочу, чтобы кто-либо имел надо мной власть... Ни Он, ни...
      - Но ведь ты пойдешь паломником к Его гробу.
      - Ради нее.
      - И ради себя самого, как ты сказал.
      - Сам я никогда не решился бы на это.
      - Нет, не решился бы. Твоя правда. Так оно и есть. Поэтому Он привел тебя к распятой женщине, одинокой и покинутой. Может, это был единственный путь для Него показать тебе свои раны, ведь иначе ты и не вспомнил бы о них. А теперь Он заставил тебя преклонить перед Ним колени. И стать пилигримом. Бросить все и стать одним из тысяч паломников, идущих к Его могиле. А для верности, чтобы ты не забыл свой обет, Он послал с тобой ее собаку.
      Человек посмотрел удивленно на него, на незнакомца, сидевшего рядом, ведь раньше он вовсе не обращал внимания на того, с кем говорил. Но в этом тусклом свете он не мог разглядеть его хорошенько: незнакомец сидел наклонившись вперед, не поднимая глаз, согнувшись над исхудалыми руками, которые он, держа их на коленях, все время сжимал и разжимал.
      - Можно подумать, что ты хорошо Его знаешь! - сказал Товий слегка насмешливо и недоверчиво, однако было заметно, что слова незнакомца взволновали его.
      Не получив ответа, он продолжал:
      - Что до меня, то я мало о Нем знаю. И не могу сказать, что сильно стремлюсь увидеть Его гробницу, Его Голгофу. Я иду туда лишь ради нее, как я уже говорил, ведь она стремилась туда. К чему я сам стремлюсь, того я не знаю. Ведь люди часто не знают, чего они хотят. Но она знала.
      И, верно, хотела, чтобы Другой имел над ней огромную власть. Должно быть, она этого хотела. Но я не хочу. Он вытянул ноги под столом и уселся поудобнее. Потревоженная им собака покрутилась и снова улеглась у его ног уже по-другому. Она еле слышно скулила.
      - Ты, видно, в самом деле много о Нем знаешь, - продолжал Товий. Откуда ты все это узнал?
      Незнакомец сделал вид, будто не слыхал вопроса.
      - О том, как Он умеет поймать человека в сети и заставить его преклонить перед Ним колени... стать паломником. Неужто Он в самом деле будет так стараться ради одного-единственного человека, до чего же странным кажется мне все это.
      - Он будет стараться сколько угодно, когда речь идет о человеке, которого Он избрал.
      - Избрал?
      - Да. Тогда Он не отпустит хватку. Не отпустит его от Себя никогда. Не даст ему больше свободы... Я вижу, ты не знаешь, что чувствует человек, когда его преследует Бог.
      - Преследует?
      - Да.
      - Бог?.. Разве такое бывает?
      Незнакомец молчал. Он молчал как-то по-особому, и оттого слова, сказанные им, казались еще более странными и непонятными. Ведь он вкладывал в них особый смысл. И тут Товий впервые подумал, что у сидевшего рядом с ним незнакомца, должно быть, своя судьба, ведь не для того же он существует, чтобы выслушивать его. Он долго сидел и смотрел на него, на его сгорбленную спину, на худые руки, которые он, положив на колени, сжимал и разжимал.
      - Какую власть Он имеет над тобой? - спросил он внезапно.
      Казалось, эти слова поразили незнакомца будто молнией. Он распрямился, поднял голову, и вдруг Товий заглянул в его глаза, поймал его взгляд такого взгляда человеческих глаз он до сих пор не видел; исполненный одиночества, этот взгляд, казалось, шел из другого времени, из другого мира, глаза, которые его посылали, походили на колодцы, высохшие давным-давно.
      Другого ответа он не получил, только этот взгляд. Они долго сидели, не говоря друг другу ни слова. Над домом бушевала гроза, в тусклых окнах то и дело вспыхивал огонь, а между горами гремели раскаты грома.
      - Ты искал здесь приюта от непогоды? - спросил под конец человек, чтобы что-нибудь сказать.
      Незнакомец слегка кивнул головой.
      - Я понимаю. Но разве не странно, что тебя загнали именно сюда. Правда, здесь, в горах, нет другого пристанища, только одно это, для паломников.
      - Я не пришел бы сюда, если бы здесь был другой приют. И когда мы спустимся в какое-нибудь селение, я не собираюсь останавливаться в странноприимном доме для паломников.
      - А куда ты идешь?
      - Я?.. Я?..
      - Да. Ведь ты, верно, не паломник? Поди, не к Голгофе идешь и не к какой другой гробнице? И не к каким другим святым местам?
      - Для меня нет святых мест, которым бы я хотел поклониться.
      - Нет? Но ведь святые места есть на земле. Ты не веришь в это? Я хочу сказать... святые... для других людей?
      - Этого я не знаю.
      Человек сидел молча. Смотрел на незнакомца.
      - И ты не преклонишь колени ни перед кем?
      - Нет.
      - И даже перед Богом? Незнакомец не ответил.
      - И не коришь себя за то, что не делаешь этого? Как я корю себя... иногда.
      - Ни один человек не должен вставать на колени перед Богом.
      Человек вздрогнул и резко двинул ногами под столом. Видно, он задел собаку, она жалобно завизжала. Он нагнулся и поглядел на нее.
      - Замолчи, - сказал он и толкнул ее ногой. - Скулит и скулит без конца.
      Женщина, которую он когда-то называл Дианой, снова подошла к их столу еще более пьяная и села напротив него.
      - Эти свиньи опять напились. Я больше не могу их выносить. Даже тот обманщик, что продает им фальшивые талисманы и распятия, тоже пьян, а еще выдает себя за монаха, может, он в самом деле монах, не знаю. А этот Хуберт, который вечно не дает мне покоя, да и все они! Вся их банда, все напились! И на что они будут годиться завтра, если подвернется подходящая работа, просто не знаю. Ведь надо протрезветь, чтобы делать работу как следует, не правда ли? Чудотворное распятие, ты слыхал? Это он их так надувает! И отпущение дает за все грехи, он сам их сочиняет, пишет и продает. А жулить в игре он умеет почти что не хуже меня... Это ты свел меня с этим сбродом, твоя вина, что я спозналась с ними, может, нет? А теперь удираешь, паломником стать собираешься, мол, тебе надо идти ко гробу Спасителя, в Святую землю, меня оставляешь с мошенниками и бандитами, с теми, что грабят паломников и всех, кто собрался туда! Ну и герой, не пойму, почему я связалась тогда с тобой. Даже Хуберт и тот куда лучше тебя, он хотя бы честный мошенник, просто мошенник, не то что ты - полунегодяй, полусвятой обманщик. А он любит меня, если хочешь знать, любит меня в самом деле, хотя меня от него тошнит, как только может тошнить женщину от большого жирного мужика. Тьфу! А ты кто такой? - Она вдруг внезапно обернулась к незнакомцу. - Ах да, ты и раньше тут сидел, теперь я припоминаю. До чего же чудно ты выглядишь, будто умер давным-давно, а почему ты тогда не умер? Правда, мне до этого дела нет. До чего же чудные у тебя глаза, просто страх берет.
      Ты все больше молчишь, но, видно, человек бывалый. Глаза у тебя умные, и до чего же старые у тебя глаза, но мне-то все равно, говорю тебе, все равно, какая мне разница, мне на все наплевать. На все!
      Что ты сидишь здесь и пялишься, собственно говоря? Что? И не пьешь ничего. Для чего тут сидеть без дела? Да вот уже старая Елизавета идет, сейчас светильники гасить станет. Этим свиньям она пить больше не позволит, глядите, вот она уже не велит им... Так им и надо! Она наводит в свинарнике порядок. Чистоту и порядок, а если и потом большого порядка не будет, так это уж не ее вина. Разве может она справиться с ними, а? С такими-то людьми? Кто мы такие, что притащились сюда к ней? А? Ее ли вина, что к паломникам прилипает всякая сволочь? Ясное дело, не ее. К паломникам так и липнет всякий сброд. А здесь паломников полон дом. Потому, ясное дело, и всякий сброд сюда тащится. А худший сброд - паломники! Виновата ли она в том? Скажи?
      Нет, Елизавета хорошая, ничего плохого в ней нет. Ее я люблю. Правду говорю! Она, скажу я тебе, самый лучший человек из всех, кого я знаю, она одна-единственная такая, каким должен быть человек. Такой вот и я хотела быть, если бы сама решала свою судьбу! Но кому дано решать самому... Кто может сам... решать... как...
      Она всхлипнула и утерла нос.
      - Вы и представить себе не можете, сколько добрых дел творит она в этом доме уже десятки лет, не делая разницы, богат ты или беден, паломник или грешник, как все мы. Может, даже Господь Бог не успел записать в свою книгу ее добрые дела, все ее добрые дела, понимаешь? Она прожила здесь всю свою жизнь, с того дня, когда ее, запеленутую в лохмотья, швырнули в дверь, вот в ту самую дверь, видишь? Бросила ее женщина, которую потом нашли мертвой на перевале, было то зимней ночью, а может, стояла еще поздняя осень, и с тех пор она день-деньской работала надрываясь, пока не стала здесь хозяйкой всему, да ведь она уже хозяйкой стала давным-давно, насколько я помню. Чего она только не повидала, чего только не пережила за это время, за всю свою долгую жизнь со всем этим разношерстным народом, что перебывал в этом доме, можешь себе представить, коли захочешь. Чего только не случалось на ее глазах, а? Никому не доводилось повидать столько всякого всего, как ей. Можешь ли ты понять, что я имею в виду, говоря столько всякого всего? Можешь?
      К их столу неторопливо подошла тяжелой походкой, прихрамывая, пожилая женщина, она сказала им, что пора отдыхать, гасить светильники. Ее лицо, изможденное и усталое, говорило о том, что она утомилась за день, что ей тоже пора отдохнуть. Она была мала ростом, по-старушечьи располневшая в бедрах.
      - Я вижу, ты опять выпила лишнего, - сказала она женщине, сидевшей за столом, поглядела на нее потускневшими серыми глазами и оперлась на стол, словно ей было тяжело стоять.
      - Да, милая матушка, твоя правда. Ты сердишься на меня?.. Подумать только, я вечно тебя огорчаю. - И она погладила ее морщинистую руку с синими жилами.
      - Да нет, неужто я буду сердиться из-за такой малости. Не стоит из-за этого огорчаться.
      - Знаю, ты добрая, простишь меня, а?
      - Прощу, прощу.
      - Ты всем все прощаешь.
      - Вовсе нет. Не всё. Хотя люди так думают обо мне. Но где мне судить, пусть Он судит. Может, Он и строже, чем я, но ведь Он знает намного больше. Я же знаю слишком мало, чтобы судить.
      - Это ты-то? Да ты знаешь намного больше, чем Бог Отец!
      - Не смей так говорить! Не то я в самом деле рассержусь на тебя.
      - Но ведь это правда, пусть Он говорит что угодно. И судит сколько хочет. Мне важно лишь, что ты думаешь, а с Ним у меня мало охоты иметь дело.
      - Однако однажды тебе придется иметь с Ним дело, под конец. Остается лишь надеяться, что Он будет милостив к тебе. Может, Он увидит в тебе что-нибудь, что Ему понравится, кто знает.
      - Не знаю, что бы это могло быть. Ну да это Его дело.
      - Да, это Ему судить.
      Она выпрямилась. Поглядела серьезно и испытующе на странного незнакомца, но, видно, ничто ее в нем не удивило. Ведь она привыкла ничему не удивляться.
      - Да, дети мои, время ложиться спать, и свет погасите; ты, Товий, проследи, чтобы погасили.
      Она слегка кивнула на прощание и ушла в темноту, откуда пришла.
      Когда они поднялись от стола, женщина подошла к Товию, погладила его заросшую бородой щеку и сказала:
      - Ты не сердишься на меня? - и, почти касаясь губами его лица, прошептала: - Если надумаешь что... ночью, ты знаешь, где я сплю.
      Мужчина не отвечал, он нагнулся и задул пламя маленького масляного светильника, стоявшего на столе. Потом пошел, и собака пошла за ним. Незнакомец последовал за ними, они нашли место на соломе у самой двери, где никто не хотел лежать. Растянулись в темноте рядом, почти вплотную. У ног Товия свернулась клубком собака. Спал он беспокойно, часто ворочался, с ним ворочалась и собака, каждый раз придвигаясь к нему ближе и тихонько повизгивая.
      А незнакомец лежал не шевелясь, глядя в темноту широко открытыми глазами.
      На следующее утро обитатели постоялого двора поднялись, паломники приникли к тусклым окнам и увидали' что непогода наконец стихла и день обещает быть хорошим. Радостная весть о том, что можно собираться в путь, облетела всех, и каждый захотел глянуть в окно. Кто-то распахнул наружную дверь, и солнечный свет залил комнату. Люди поспешили выйти на свежий воздух, да, утро в самом деле было чудесное! Все тут же заторопились назад собирать пожитки. Нужно было отправляться как можно скорее, и каждый торопился укладываться.
      Большая комната была битком набита людьми, они связывали узлы, запихивали свои вещи в мешки и торбы - одним словом, готовились продолжать путь. Одни переодевались, надевали дорожное платье, другие умывались кое-как водой из ушата, женщины расчесывали волосы после сна, наспех заплетали косы, прятали их под капюшон. Кое-кто обихаживал свои натруженные, стертые ноги перед долгой дорогой, смазывал их мазью, купленной у торговца вразнос, который все еще ходил здесь, пытаясь сбыть остальной товар. Другие торговцы раскрыли свои лотки с талисманами, четками, иконами, надеясь снова открыть торговлю, но времени для покупок уже не оставалось. Мошенники пытались в последний момент выменять у какого-нибудь простачка что-нибудь ценное, менялы с мошной, набитой фальшивыми деньгами, предлагали свои услуги, обещая каждому снабдить его монетой той страны, куда он направляется. Один старик кричал, что его обокрали ночью, он обнаружил это лишь сейчас, собираясь за что-то заплатить, но никто не обращал на него внимания, всем было не до него. В этой суматохе люди носились взад и вперед. Но некоторые из них ходили с бледными, исхудавшими лицами и горящими глазами, не замечая, что творится вокруг; они шептали молитвы, перебирая четки, которые скользили у них между пальцами. Иногда они останавливались и стояли с закрытыми глазами и неподвижным ртом, страстно сжимая распятие. Странный незнакомец, которого никто не замечал, смотрел на все это внимательно и удивленно, - на то, как они сжимали в руках маленькое изображение Человека, распятого однажды на Голгофе, сжимали так сильно, что крест, должно быть, врезался им в руки. Он отвернулся, но мысль об этом не оставляла его.
      В стороне от этой толпы стояла глухонемая женщина, которую никто не знал, никому не было известно, откуда она и почему присоединилась к паломникам. Вначале люди ломали над этим голову, потом привыкли, и никто больше не обращал на нее внимания. Она была высокая, бесцветная, с жидкими блеклыми волосами.
      Зазвонил маленький колокол, созывая людей на молитву, все бросили суетиться и преклонили колени, торговцы, менялы и мошенники всякого рода тоже сложили руки и повторяли шепотом слова молитвы. Лишь один незнакомец не опустился на колени, но он стоял в стороне, и никто этого не заметил. Глядя поверх коленопреклоненной толпы, он подумал о человеке, с которым так долго говорил накануне вечером, удивляясь, куда тот подевался. Его нигде не было видно, а незнакомцу хотелось его найти.
      Настало время трапезы перед долгой изнурительной дорогой, никто не знал, когда им доведется снова подкрепиться. На грубо сколоченных столах, поставленных у дверей, для них был накрыт завтрак, вчерашний пьяный сброд исчез, - видно, эти люди подались прочь ночью или ранним утром. Для всех места за столом не хватало, трапезничали по очереди. Хотя здесь ели не все паломники, а лишь те, что попроще, победнее. Богатым накрывали на стол в других комнатах, у них были лошади и кареты, торопиться им было не к чему, их еще не было видно. За столами было ужасно тесно, одни толкались и хватали куски побольше, стараясь наесться до отвалу. Другие сидели за столом как пришпиленные, ели и пили долго и основательно, покуда их не стаскивали с места те, кому хотелось хоть что-нибудь перехватить. Но большинство из них знало меру в еде, как и подобает паломникам, те же, кто умерщвлял свою плоть, едва притрагивались к еде и шептались друг с другом, глядя с отвращением на это обжорство. Прошло немало времени, покуда все насытились.
      Вот проводники разных групп прокричали сбор и' поляне возле постоялого двора, и люди потянулись туда. Яркий свет слепил им глаза, когда они выходили из дома. На востоке солнце уже успело подняться довольно высоко над горизонтом и освещало величественный ландшафт пока еще прохладными лучами, наполняя его чистотой и ясностью нового дня, выявляя каждый, даже самый дальний, предмет удивительно отчетливо, и казалось, будто видишь все в первый раз. После дождя все дышало первозданной свежестью, словно мир был только что создан этим утром и радовался тому. Повсюду журчала вода, маленькие ручейки и ручьи побольше, сверкая и извиваясь, стекали вниз по склонам или падали с крутизны, наполняя долины своими песнями. Да, это было поистине утро сотворения мира, утро Воскресения. Они стояли очарованные и смотрели окрест, благодарные этому чуду, которое связывали в своем воображении со своим паломничеством, принимая его как дар свыше. В вышине, на самых высоких горах, выпал снег, первый снег после лета, и вершины их сияли белизной на фоне неба, словно пели гимн ему. Восхищенные, они тоже запели песнь, песнь паломников, самую прекрасную из тех, какие они знали, о небесном Иерусалиме, парящем в облаках над земным городом, о том Иерусалиме, к которому они стремились, к которому шли. Они стремились туда, как бы ни было прекрасно на земле. В толпе поющих стояла рослая глухонемая женщина, оглядывая прекрасные и незнакомые места. Незнакомец стоял поодаль и смотрел на них украдкой. Их лица, обыденные, невыразительные, излучали сейчас нечто непонятное, что не было присуще им самим, нечто не принадлежавшее им, что... что же это было? Этого он не знал. Откуда ему было знать! Но ведь он это отчетливо видел. Неужто это были те самые люди, которые только что дрались из-за еды, люди, о которых накануне так скверно говорила пьяная женщина?
      Она и сама стояла неподалеку от него и смотрела на них, на эту восторженную толпу. Она была бледная, со впалыми глазами, мрачная и подавленная, совсем не такая, как накануне. Казалось, она кого-то искала в толпе паломников, вот она подошла к молодой женщине и заговорила с ней, верно, это была та, что зарабатывала блудом на свое путешествие ко гробу Господню, да, это точно была она. Хотя она вовсе не походила на девицу подобного рода и собой была нехороша. Женщина, которую называли Дианой, говорила с ней о чем-то тихо, но горячо, она, казалось, была взволнована уходом паломников и никак не хотела выпускать руку девушки из своей руки. Ее лицо с неправильными, довольно грубыми чертами не отражало особого вдохновения, а лишь естественную радость оттого, что они наконец отправляются, что паломники продолжат свой путь, но, может быть, в ее глазах горел огонь, который было трудно разглядеть на далеком расстоянии. Многое и даже очень важное зависит от того, на каком расстоянии смотришь, и он не хотел отрицать, что в ней могло быть нечто, чего он не разглядел.
      Он тоже искал кого-то в этой толпе - человека по имени Товий, рассказавшего ему о своей удивительной жизни. Странно, его нигде не было видно. Здесь его точно не было, здесь все уже были в сборе. В самом деле, странно... Сейчас паломники двинутся в путь. Проводники прошли вдоль колонны, в последний раз пересчитывая людей в своих группах, - все были на местах. Две женщины, слишком слабые, чтобы идти пешком, уселись на своих маленьких осликов, а повредивший ногу мужчина давно уже сидел верхом на нетерпеливо бьющем копытом муле. Все были готовы. Не хватало только Товия. Никто не спрашивал о нем и не собирался его ждать, никто не знал, что он паломник, ведь он и в самом деле к ним не принадлежал.
      Вот из дома вышла, слегка прихрамывая, старая Елизавета. Ей тоже хотелось поглядеть на шествие паломников. Сколько раз ей и раньше приходилось видеть, как они отправляются в далекий путь, в чужедальнюю страну, о которой она так много слышала и которую никогда не увидит. Хотелось ли ей этого, хотелось ли уйти с ними, оставить вечные хлопоты по дому? Возникало ли в ней хоть раз это желание? Как знать. На ее старом, морщинистом, увядшем лице этого прочесть было нельзя. Ничто не изменилось в нем, когда шествие наконец сдвинулось с места и песня о Иерусалиме снова зазвенела, еще более восторженная и ликующая, чем прежде. Она лишь провожала их взглядом потускневших серых глаз.