Вознесение к термагантам (рассказ)

      И все же он не очень ладил с Лили, и, хотя и он, и мать это решительно отрицали, насколько я могу судить, его уход не имел другой причины. Не могу говорить за своего брата, но мне трудно было примириться с его уходом. Конечно, я обвинял Лили — не мог же я обвинять его или мать? Лили была очень удобной целью — как череп того крокодила, что я проломил, когда Адольфо застрелил его. Он уже не мог мне ничего сделать, но до того успел вызвать бешеную ненависть.
      Наверное, Лили тоже.
      Как бы там ни было, а в первые месяцы после ухода отца мать отчаянно старалась удержать вместе то, что осталось от семьи. Я думаю, таким образом она пыталась уверить нас, что мир не рассыпался. Через много лет до меня дошло, что она и себя в этом старалась убедить. И где-то к концу она организовала этот пикник. Поскольку я был старшим, мне выпала обязанность складывать и раскладывать коляску Лили, а также возить ее, пока она вопила, лаяла, выла и вообще доставала меня, как могла.
      Был прекрасный весенний день в конце мая. Деловито чирикали птицы, гудели насекомые. Почему-то в воздухе было полно бабочек, будто они вылупились из золотых куколок все одновременно. Можете себе представить, как они были красивы, но что-то в них — быть может, неровный зигзагообразный полет — Лили, казалось, напугал. Она подскочила в коляске, вопя и хватая воздух скрюченными пальцами. Когда я сдуру подошел и попытался ее успокоить, она вцепилась в меня ногтями так, что пошла кровь.
      Вот тогда я ее и ударил. Это была всего лишь пощечина открытой ладонью, и она напугала меня так же, как ее. Глаза ее закатились под лоб, лицо налилось кровью, но долгие минуты она молчала. Потом разразилась слезами. Она рыдала и стонала, покачиваясь и трясясь, как в лихорадке.
      Мама подбежала и как следует двинула мне в ухо прежде, чем отшвырнуть в сторону. Она присела возле Лили и начала долгий невыносимый ритуал ее успокаивания. Пока она нежно поглаживала ей руки и что-то приговаривала, пока Лили рыдала и дергала ее за волосы, противный Герман смотрел на меня с полным презрением взрослого. Он не пытался помочь Лили — я не верю, что она его любила, и он это знал. Зато он мог смотреть на меня сверху вниз. Мог сказать, что онникогда не поднял руки на сестру.
      — Как ты мог. Билли! — упрекнула меня мама спустя некоторое время.
      — Мам, ты посмотри, что она мне сделала! Она же меня до крови расцарапала!
      — Она не владеет собой. И никогда бы намеренно тебя не поранила. Ты знаешь, как Лили тебя любит.
      — Ничего я такого не знаю, мам! — горячо возразил я. — А если честно, то и ты тоже. Ты можешь сказать, что гриб тебя любит? Нет, потому что гриб не умеет думать.
      И тут она сделала такое, чего не делала ни до, ни после. Она схватила меня за грудки и затрясла, как тряпичную куклу.
      — Ты заговорил как твой отец, парень, и я этого терпеть не собираюсь! Ты меня понял? — Она просто взбесилась. — Это твоя сестра! И это человек, такой же как ты или Герман.
      — Таких, как Герман, вообще не бывает.
      — Я говорю серьезно, Билли! Что нужно, чтобы ты понял?
      Она вдруг выпустила меня, и весь огонь из нее выдохся.
      У нее был вид побежденного — не мной, жизнью. Линзы, сквозь которые виделся ей мир, были так искажены ее прошлым, что она не могла не поставить нам те же жесткие пределы, что ставила самой себе. Она повернулась к Лили, но я успел заметить горький скорбный вид, который заволок ее лицо как саван.
      Воспоминание об этом ярком и кровавом дне померкло, когда я добрался до сосновой опушки. Я оказался на краю утоптанной грунтовой дороги. На самом деле просто проселка. Я посмотрел в обе стороны, ничего особенного не увидел и пошел налево. Когда приходится выбирать, я всегда выбираю поворот налево. Поднялся ветер, и вместе с ним начался дождь. Без защиты леса я задрожал от холода. Прибавив скорость, я через двадцать минут увидел дом, отделенный от меня темным вспаханным полем. И побежал через открытое место, мокрая одежда от резкого ветра прилипала к коже. Я миновал старый заржавевший трактор довольно жалкого вида, будто его тут бросили и забыли.
      Дом был старым, викторианского стиля, с резными украшениями, широким крытым крыльцом и комнатами с башенками, похожими на остроконечную шляпу колдуна. Вообще вид у него был мрачный. То, что он был выкрашен в серое, как военный корабль, уменьшению мрачности не способствовало, но я вообще не очень люблю викторианский стиль — на мой вкус, слишком вычурно.
      Как бы там ни было, я поднялся по широким дощатым ступеням на крыльцо, спасаясь от дождя. Перед тем, как позвонить в звонок, отряхнулся, как собака. Звонок прозвенел где-то в глубине дома, задребезжал своеобразно, так что у меня зубы отозвались резонансом. Когда на второй звонок тоже никто не отозвался, я попробовал дверь. Она была не заперта.
      Войдя внутрь, я оказался в суровом вестибюле овальной формы. Главной его достопримечательностью была винтовая лестница, гордо поднимавшаяся на второй этаж. Справа была гостиная, слева — кабинет.
      — Эй! — позвал я. — Есть кто дома?
      Ответа не было. Не считая серьезного тиканья дедовских часов, покрытых черным лаком и с резным белым фаянсовым овалом, закрепленным над циферблатом. Если бы это был человек, я бы сказал, что он болен.
      Кабинет был освещен горящими дровами из камина, так перегруженного углями, как будто он горел уже сотни лет. Как вы можете сами сообразить, треск и искры ароматных поленьев манили, как и сам жар камина. Я устроился возле решетки и расслабился в приятном тепле. Через секунду я ощутил, как начала сохнуть моя одежда. Пока она сохла, я оглядел кабинет. Он был обшит полосатыми дубовыми панелями. Вокруг комнаты шли перила, багеты и карнизы вышли из моды давным-давно. Круглый обуссонский ковер покрывал пол, и люстра позолоченной бронзы свисала с потолка как паук, ждущий пробуждения.
      Когда я достаточно согрелся и одежда перестала прилипать, я прошел по комнатам первого этажа и не нашел ни одной живой души. Странно — дом казался очень обжитым. Например, в кухне на столе я нашел тарелку с оранжевым чеддером и солеными бисквитами, а на массивной газовой плите — почерневший чайник, потому что его кто-то оставил на огне и вода выкипела. Я выключил горелку и чуть не обжег ладонь, переставляя чайник на холодную конфорку.
      Я выругался и тут же услышал чей-то крик. Схватив здоровенный кухонный нож, я бросился в вестибюль, и тут крик повторился еще раз, оборвавшись пугающим жидким бульканьем. Это был женский голос и он шел со второго этажа. Я взлетел через три ступеньки.
      — Эй! — крикнул я наверху. — Что с вами?
      В ответ послышался только тихий плач.
      Побежав по идущему налево коридору, я распахивал ногой двери в каждую комнату. В них была только тьма и особый запах запустения. Потом я увидел, что из-под двери в конце коридора пробивается свет. Подбежав к двери, я распахнул ее без колебаний.
      И оказался в просторной спальне, возможно, хозяйской. Половину комнаты занимала просторная кровать с балдахином, а в другой половине стояли на страже неудобного вида диван и кресла в барочном стиле Людовика Четырнадцатого. Между ними, свернувшись на левом боку, лежала женщина. Я снова услышал всхлипывания и побежал к ней, склонившись рядом. Она открыла глаза, увидела нож и отпрянула.
      Я тут же его бросил.
      — Не бойтесь, — сказал я ей как мог мягче. — Я не причиню вам вреда. — И положил руку на ее плечо. — Напротив.
      Мне была видна только правая половина ее лица. Длинные черные волосы струились вокруг нее, как течения в очень глубоком озере. Она была одета в розовую чесучовую блузку и темно-зеленые брюки из того же материала. Ноги ее были босы, и на внутренней стороне одной стопы я увидел татуировку — полумесяц и круг.
      — Что с вами? — снова спросил я.
      — Принесите свечу, — сказала она. Когда я послушался и зажег свечу, она посмотрела на меня еще раз.
      — Вильям, это вы!
      — Я вас знаю?
      — Меня зовут Далет, — сказала она. — Я — дверь, я — влажный лист, который защищает и кормит.
      — Что здесь произошло?
      Она повернулась ко мне лицом. Я отпрянул и непроизвольно вскрикнул. Вся левая сторона ее лица превратилась в красную кашу, обожженная пламенем.
      — Боже мой! — прошептал я. — Вас надо немедленно в больницу!
      — Вы нашли дорогу сюда, Вильям, — сказала она, когда я помог ей встать. — Я хотела вас встретить, провести сюда, но...
      Она привалилась ко мне, и голова ее упала мне на грудь, не оставив кровавого следа.
      Я помог ей добраться до дивана и устроил ее там. Она тяжело дышала — такое же трудное дыхание, как тиканье часов внизу.
      — Он пришел, — сказала она. — Зверь уже здесь, как видите. Он нарушил правила, а это значит, что раньше это сделали вы.
      Я тут же вспомнил, как намеренно свернул в сторону на охоте в Чарнвудском лесу, вопреки предупреждению Гимел.
      — Кажется, да, — сказал я. — Но я понятия не имел о последствиях.
      — Это не так, — сказала она. — Но вышло, как вышло, верно?
      — Что вы хотите сказать?
      — Любая жизнь имеет последствия, Вильям. Любая жизнь имеет ценность.
      — Но не эта тварь. Она уже убила двоих, и посмотрите, что она с вами сделала!
      Она поглядела на меня угольно-черными глазами.
      — Этот зверь — он еще здесь. Ждет, чтобы выйти на свет.
      Я подобрал кухонный нож и сжал рукоятку.
      — На этот раз я готов.
      — И что вы сделаете? — спросила она. — Пробьете ему череп, как тому крокодилу?
      Я вздрогнул:
      — Откуда вы знаете?
      — Откуда я знаю ваше имя?
      Я встал, дрожа.
      — Кто вы такая? Кто вы все такие?
      — Я вам сказала. Меня зовут Далет.
      — Вы термаганты! — крикнул я. — Вы посланы меня терзать!
      Она приподнялась.
      — А вы не заслужили терзаний? — Я был слишком ошеломлен, чтобы ответить. Может быть, она и не ждала ответа, потому что тут же сказала: — Если нет, зачем вы сами себя терзаете?
      — Что... что вы имеете в виду? — спросил я хрипло.
      — Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Вильям, сидеть в баре день за днем, прятаться от мира, терять душу, падающую в бездонную яму внутри вас — это не пытка?
      — Слушайте! — крикнул я, испуганный уже по-настоящему. Я никому, ни Донателле, ни Майку-бармену, ни бухгалтеру Рею не говорил о бездонной яме. Никому.— Какого черта все это значит?
      Вот тут она наклонила голову, и черный глаз ее широко раскрылся.
      — Вы его слышите, Вильям? Зверь снова в пути. Он выходит из тени.
      — К ... матери зверя!
      — Да, — кивнула она, — конечно, к... матери. —Она снова наклонила голову набок. — С другой стороны, вы не можете делать вид, что его нет. И убегать вы тоже больше не можете. Это ваш последний шанс. Здесь ваш последний оплот.
      Теперь я тоже его слышал, и почему-то этот звук потряс меня новыми волнами ужаса.
      — Скажите мне то, что не сказали другие. Скажите, как его убить?
      Она посмотрела на меня с чем-то вроде изумления.
      — Его нельзя убить. Я думала, что хоть это вы знаете.
      — Будьте вы прокляты! Будьте вы все вечно прокляты!
      — Для этого слишком поздно.
      Я повернулся и выбежал из комнаты. Нож я держал перед собой, но меня так прошиб пот, что рукоять стала скользить в ладони.
      — Боже, — простонал я, — что со мной будет? Некому меня защитить, некому спасти. Вав погибла, Гимел тоже, а от этой, от Далет, никакого толку. Она уже показала, что ей перед зверем не устоять. Значит, оставался я и только я.
      «Убегать вы больше не можете», — сказала она. Ну и ну ее к черту. Я бросился вниз по лестнице и рванул к входной двери. Она не открылась, несмотря на все мои рывки и толчки. Я побежал в гостиную, отдернул тяжелую штору и попытался открыть окно. Не поддавалось. Я выглянул в бурную ночь, и мне даже там показалось лучше, чем здесь. В припадке ярости я запустил в окно стулом. И открыл в изумлении рот, когда он отскочил от стекла. Я заколотил по стеклу кулаками — без толку. Далет была права — я не мог убежать.
      «Это ваш последний шанс», — сказала она. То есть я уже профукал два шанса в Париже и в Лестершире? Шансы — на что?
      — Эй! — завопил я никому и всем. Как вообще играть в игру, где не знаешь ни правил, ни цели? — Черт побери, это нечестно!
      — Конечно, нечестно, — согласилась Далет, входя в комнату. Казалось, она восстановила приличную порцию своих сил. — А что честно?
      — Но вы же знаете, что все это значит! — крикнул я.
      — Я знаю все.
       — Так Господа Бога ради, почему вы мне не говорите?
      Она подошла ко мне, и я отвернулся, чтобы не видеть ужасно изуродованную половину лица.
      — Вы не смотрите на меня, Вильям? — сказала она тихо. — Разве я не красива?
      Она действительно была красива — по крайней мере в основном. Но то, что сделал с ней зверь, изменило ее навеки.
      — Не заставляйте меня отвечать.
      — Но это важный вопрос. Жизненно важный, можно сказать. — Почему это каждый термагант повторяет то, что говорил другой? И как это вообще возможно? Она поворачивалась, чтобы показать мне левую сторону лица, и я поворачивался вместе с ней. — Вы не считаете, что он заслуживает ответа?
      — Молю вас, перестаньте!
      — Вы должны ответить, Вильям. В сердце своем вы знаете, что должны.
      Она была права.
      — Вы были красивой, раньше, — выпалил я. — Но больше нет.
      Она кружила вокруг меня, как гиена, учуявшая падаль.
      — Теперь я вам не интересна.
      — Я этого не говорил.
      Она долавливала меня, как термагант, знающий, что работа его почти уже сделана.
      — Теперь вы не станете меня защищать.
      — Не надо говорить от моего имени! — завопил я.
      Она широко развела руки.
      — Время выходить на решительную битву, Вильям.
      — Как мне драться, если я даже не знаю, за что дерусь?
      — О нет, знаете. — Она наклонилась ко мне и прошептала: — За душу, Вильям. За свою душу.
      — Значит, я был прав. Я — мертв!
      — Нет. Смерть легка. Это— нет. — Теперь она была справа от меня, и я даже не старался отвернуться. Я видел обе ее стороны — красивую и страшно изуродованную. И что-то стало складываться у меня в голове. Что-то страшно и глубоко знакомое. — Ты знаешь этого зверя, Вильям. Ты его очень, очень хорошо знаешь. И я уже сказала: здесь твой последний рубеж.
      — Но ты сказала, что его нельзя победить!
      — Нет. — Она посмотрела на меня пронизывающим взором. — Я сказала, что его нельзя убить.
      — Постой, что ты говоришь? — И тут что-то знакомое — эмоции или, может, определенная динамика — включило воспоминание, которое я давно подавил. Я обманулся: много лет назад я сказалодному человеку о бездонной яме внутри меня, потому что тогда во мне клубилась подростковая взрывная гормональная ярость, и держать это в себе было невыносимо.
      — Ты... они... — И тут я понял, понял все. Она увидела это по моему лицу и улыбнулась. Красивой улыбкой, великолепной улыбкой, улыбкой на века. — Ты, и Вав, и Гимел — это все одно, да?
      Она кивнула:
      — Просто разные ипостаси.
      Я только стоял, таращась, не в силах двинуться.
      — Тогда пойдем, — шепнула она. — Время изгонять зверя.
      — Я не хочу расставаться с тобой, — сказал я.
      — Если действительно не хочешь, — ответила она, — то и не расстанешься.
      — Но я должен знать... ты тоже этого хочешь?
      — Это то, чего я хотела всегда. — Она снова улыбнулась той же блаженной улыбкой. — Но ведь ты это уже знал, правда?
      — Да. — Я едва мог говорить, так у меня перехватило горло. — Кажется, я всегда это знал. — Я протянул руку. — Пойдем. Я буду тебя защищать, и никогда тебя не оставлю. Больше никогда.
      Она поглядела на меня печально, но взяла мою руку, и я крепко ее стиснул. Мы вместе вышли в гостиную. В кабинете я щелкнул выключателем, но люстра не зажглась.
      — Некоторые недостатки этого дома, — сказала она. — Электричество здесь ненадежно.
      Я нашел подходящий кусок жерди в куче рядом с камином, обернул его конец газетами и сунул в камин. Когда он разгорелся, мы поднялись наверх. Я держал факел впереди, освещая дорогу.
      Мы прошли по коридору. Я снова открывал двери во все темные комнаты. На этот раз факел освещал темноту, и, кажется, я не был удивлен, увидев на стенах картины Вав. В конце концов я добрался до выставки живописи. И в удивлении переходил из комнаты в комнату.
      Каждая картина была ясна, как лед, и они пронзали мне сердце с мучительной остротой.
      — Это сцены моего детства, — сказал я, рассматривая картины. — Вот леса, где мы с папой охотились, вот поле, где мы с Германом играли в салки и догонялки; вот дорога, ведущая к нашему дому, а здесь... — Я повернулся к моей спутнице: — Здесь я тебя ударил. — Я дотронулся до ее щеки ладонью. — Лили, ты сможешь простить меня когда-нибудь?
      — Я здесь, — ответила моя сестра. — Я привела сюда тебя силой своего разума. Понимаешь, другой силы у меня нет. Вся энергия, которая могла бы пойти на разговор и ходьбу, на теннис и секс и... и на все, что остальные воспринимают как должное, вся она ушла в разум. Больше ей некуда было деться.
      — Но почему ты так долго ждала?
      — Эта реальность, которую я построила сама, требует колоссального количества энергии — а привести сюда тебя потребовало сверхчеловеческого взрыва. Я знала, что могу сделать это только один раз, и очень ненадолго. И потому я ждала почти до конца. — Она улыбнулась и коснулась моей щеки. — Мама была права, ты это знаешь. Она видела суть. Я любила тебя больше всех других.
      — Но я был так с тобой жесток!
      Она показала на дальний конец последней комнаты выставки.
      — Regarde ca , — сказала она теплым голосом Вав.
      Я отошел от нее в тот конец комнаты. Там был кирпичный камин, почерневший от сажи, а над ним — резная дубовая каминная доска. На ней стояла старая потрепанная черно-белая фотография, вылинявшая от времени. Я вгляделся. Это был я в детстве. Наверное, солнце светило мне в глаза, потому что я щурился. На моем лице было выражение, которое я хорошо знал и которому не придавал значения. Вначале я подумал, что именно на это просит меня посмотреть Лили, но потом услышал какое-то движение. Посмотрел вниз, но ничего не увидел. Выставив факел дальше перед собой, я увидел темную фигуру, прижавшуюся к почерневшему кирпичу камина. «Господи Боже, — подумал я, — это же зверь!» Инстинктивно я выставил нож, но зверь больше не казался мне угрозой. Лицо, когда он его поднял, уже не было таким мерзким. На самом деле оно казалось знакомым, как тот переулок в Париже, по которому вела меня Вав, как поляна в Чарнвудском лесу, где я остановился с Гимел. Я оглянулся на старую фотографию меня самого, потом снова посмотрел на зверя. Во мне больше не было ни страха, ни отвращения. Я протянул руку, и тьма от него взбежала по моей руке, суть его превратилась в чернила, и они впитались мне в кожу. И в тот же момент он исчез с легким хлопком. Пораженный, я повернулся к Лили.
      — Этот зверь — это был я? — спросил я, хотя ответ ее мне был на самом деле не нужен. — По крайней мере он — моя часть.
      — Та часть, против которой ты должен был восстать, — ответила она. — Я тебе говорила, что его нельзя убить — если не убить себя. Но ты нашел способ его победить. — Она подошла ко мне. — Понимание и прощение, Билли. — Она положила руку мне на предплечье. — Если ты можешь смотреть на меня, если ты можешь теперь меня любить, то ты наверняка сможешь простить себя.
      — Но ты вызывала во мне ужас.
      Она прижала мне руку к губам, и я почувствовал, что дрожу.
      — И все равно ты кормил меня, когда должен был, ты держал меня и укачивал, даже когда я облевывала тебя с головы до ног. Герман ко мне близко не подходил. Он брезговал мной, как и папа.
      — Но в тот день — я же тебя ударил!
      — Да, и я любила тебя за это еще больше.
      — Как? Я не понял...
      — Все просто, Билли. Я тебя расцарапала до крови.
      — Но ты же не могла ничего сделать. Ты же психанула...
      Жаркая волна стыда не дала мне закончить.
      — Ничего, Билли. — Она погладила меня по руке. — Понимаешь, ты реагировал так, будто я нормальная. Ты бы точно так же сделал со всяким, кто на тебя напал. Даже мама, как она меня ни любила, не могла бы так сделать, потому что она меня очень жалела. Ты меня никогда не жалел, и потому поступил так от души. Я так тебе за это благодарна, Билли, что даже передать не могу.
      — Ох, Лили... — Горькие слезы раскаяния и отвращения к самому себе покатились по моим щекам. — Я даже не подозревал, что под этой оболочкой кроется. Что ты... — Я обвел руками картины.
      — Нет, ты знал, Билли. — Она подвела меня к картине с изображением лесной поляны, залитой солнечным светом и чем-то неуловимым, что, как только что созданная ею реальность, было чем-то гораздо большим. — Тот день, когда я пустила тебе кровь и ты ударил меня в ответ, был нашим общением, нашим объединением. До того я плавала в приступах отчаяния и суицидальных мыслях. Ты подтвердил мое право на существование, подтвердил, что я — человек. — Она улыбнулась. — Вав, Гимел, Далет — они кусочки моей личности, и все они любят тебя безоглядно.
      Я преодолел стыд.
      — Боже мой, я даже не представлял себе...
      — А как бы ты мог? — ласково спросила она. Казалось, она теперь держала меня, как раньше держал ее я. — Все хорошо, Билли. Потому что я могла заглянуть в душу тебе.Я знала, что там.
      — Но я тебя никогда не навещал!
      — И все равно мы не теряли связи, правда? Потому что Донателла мне все о тебе рассказывала.
      — Она говорила с тобой обо мне?
      — Она только о тебе и говорила, Билли. И она так хорошо это делала, что ты будто был со мной в одной комнате. — Темные ее глаза всмотрелись в мои. — Она приходила все время, даже после развода.
      — Я не знал.
      — Она и сейчас здесь.
      Я огляделся:
      — В этом доме?
      Голос ее гас, как пламя свечи.
      — Нет, у моей кровати. Время наступает, Билли. Я умираю.
      — Нет! — притянул я ее к себе, крепко обняв. — Я этого не допущу! Я не утрачу тебя, только найдя.
      Лили покачала головой:
      — У каждого из нас свое время, Билли. Мое пришло и ушло.
      — Тогда мы останемся здесь, в фантастическом мире, который ты создала. Я буду тебя защищать. Никто и ничто не причинит тебе вреда.
      — Ох, Билли!
      Она качала головой, когда я выводил ее в коридор. Но я отпрянул, только заглянув за перила. Там ничего не было. Весь первый этаж скрылся в странном жемчужно-сером тумане.
      — Какого черта...
      — Этот мир уходит, Билли. Я слабею. Я уже не могу его удержать.
      — Тогда научи меня, как построить его снова! Я силен. Я сделаю все, что потребуется. — Туман уже клубился вверх по лестнице, и все, чего он касался, сливалось с ним. Он дошел до второго этажа, и все правое крыло исчезло. Я схватил Лили за руку, и мы побежали по тому, что еще осталось от коридора. — Быстрее! Скажи мне, как это восстановить!
      — Это не поможет, Билли. Смерть не обманешь.
      — Но я не хочу, чтобы ты умерла!
      За нами серый туман одну за другой поглощал дивные картины детства.
      — А я не хочу покидать тебя, — сказала Лили, когда мы дошли до главной спальни. — Но я должна.
      — Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать! — молил я ее.
      Теперь она ввела меня в комнату.
      — Закрой дверь и запри, — сказала она. Сделав это, я заметил, что она сильно побледнела. Она упала мне на руки, и я отнес ее под огромный балдахин. Когда я бережно положил ее на кровать, она подняла глаза и сказала: — Всю жизнь я хотела когда-нибудь поспать на такой кровати. — Она поглядела на балдахин; я видел, как ее глаза художницы отмечают все оттенки его цвета, формы, текстуры. — Он как небо, правда? — прошептала она.
      — Да, — ответил я. — Именно такой он. Как небо. — У нее на лбу и на верхней губе выступила испарина. — Лили...
      Она повернула глаза ко мне.
      — Что?
      — Я люблю тебя.
      — Я знаю, Билли. Знаю.
      Я уронил голову ей на живот, и мы долго обнимали друг друга. Потом она очень слабо позвала меня по имени. Дрожь прошла по моему телу.
      — Не надо хотеть от Донателлы, чтобы она тебя любила больше, чем любит, — шепнула Лили. — Не жалей о том, что у вас с ней было.
      — Но это все кончено.
      — Да. — Она вздохнула. — Кончено. Но ты смотри вперед.
      — Я не знаю, что ждет впереди.
      — Да, — шепнула она исчезающим голосом. — Но ведь в этом-то и смысл?
      И тут я заплакал, о ней и о себе — но еще и о нас, потому что то, что было у нас краткий миг, исчезло. И меня не было при ней в момент ее конца. Как я завидовал Донателле! Как я заново оценил ее за дружбу и преданность Лили!
      Открыв глаза, я увидел, что стою в переулке за «Геликоном». В руке у меня был цветок лотоса чистейшей белизны. Касаясь тонких лепестков, я знал, что это Лили оставила мне доказательством, что наше время с ней не было галлюцинацией, вызванной временным помешательством или мескалем.
      Вдруг я вспомнил о Майке. Дернув дверь, я влетел в бар, готовый звонить 911.
      — Ну, друг, — заметил Майк со своего обычного места за стойкой, — ты отливал, как пьяный слон!
      Ошеломленный, я только мигнул.
      — Чего?
      Где разбитые бутылки и зеркало, где дыры от пуль и кровь? Кровь Майка?
      — Слушай, чертпобери! Ты... ничего с тобой не случилось?
      — Если не считать свалившейся горы счетов для оплаты, ничего, — ответил Майк. — А что могло?
      — Но ты же погиб, вот что! — Я дико осмотрелся. — Где тот псих с пистолетом?
      — Единственный псих, которого я сегодня видел, это ты. Кроме тебя, сегодня утром тут вообще никого не было. — Майк поглядел на меня с каменной мордой. — Слушай, ты ведь уже два мескаля принял. Может, сделаешь перерыв и поешь? Я тебе яичницу сделаю.
      Я заглянул в свою излюбленную кабинку, высматривая оставленные мной пустые бокалы, но не увидел на столе ничего, кроме кругов от стаканов, следов былых разгулов.
      — Но я же выпил три!
      — Да? — Майк почерневшей лопаткой выложил на сковородку жир. Разбил туда же пару яиц, и они зашипели. — Тогда, сын мой, ты начал еще дома, потому что здесь ты выпил только два.
      — Погоди минутку. — Я все вертел в руках цветок лотоса, думая о Лили и той силе, которой смог достичь ее разум. — Который час?
      Майк все с тем же озадаченным лицом посмотрел на часы на стене.
      — Десять двадцать восемь.
      — Утро понедельника, так?
      Бедный Майк посмотрел на меня так, будто не знал, то ли следить за яичницей, то ли звать ребят из дурдома.
      — Да, а что?
      — Не знаю, — сказал я ему. Но я, наверное, знал. Звонок от Германа был в десять тридцать. Кажется, я оказался перед тем моментом, когда это все началось. Было ли это последнее необычное действие, выполненное Лили силой ее разума, чтобы дать нам шанс оказаться вместе еще раз до ее смерти? — Но у меня есть такое забавное чувство, что сейчас зазвонит телефон.
      — Ага! — огрызнулся он. — А меня зовут Рудольф В. Джулиани .
      Телефон зазвонил, и Майк подпрыгнул.
      — Ну и ну! — произнес он, пялясь на меня.
      — Наверное, мне стоит снять трубку. — Я взял трубку и услышал голос Германа. Ага, именно так Лили и сделала. Я подмигнул Майку. — Это меня.