- Почему?
      - Ты когда-нибудь слышала о Фане Скелете?
      - Торговце наркотиками?
      Человек-Обезьяна кивнул.
      - Большая часть опиума, попадающего в Гонконг, проходит через его руки. Он посмотрел на Блисс. - Однако он занимается и камнями. У него это нечто вроде хобби. Я слышал, будто его коллекции позавидовала бы сокровищница любой страны.
      - Значит, Фан - тот, кто мне нужен. Блисс потянулась за опалом, но старик сжал его в ладони.
      - Он опасный человек. Блисс рассмеялась.
      - Взгляни на меня, и ты увидишь, что я уже не та девочка, какой была когда-то.
      - Это вовсе не тема для шуток, тинь гай чжай. Тот, кто торгует маком, не имеет ни малейшего понятия о совести, о морали... У него нет души. Убить человека ему все равно что выкурить сигарету.
      - Однако я должна встретиться именно с ним, не так ли?
      Не дождавшись ответа, Блисс добавила:
      - Скажи мне, где найти его. - Она сделала паузу. - Если ты не хочешь говорить, я выясню в другом месте. Пойми, твое молчание не остановит меня.
      Помедлив, старик разжал пальцы, и Блисс забрала опал из его руки. Камень был теплым.
      - Ты знаешь, где находится грузовой терминал?
      - На Хой Бунь Роуд? Возле "Най Така"? - Речь шла о Квунь Тонге, индустриальном районе неподалеку от аэропорта.
      Человек-Обезьяна кивнул.
      - Мне сказали, что лучше всего появляться там незадолго до рассвета. - У него был такой мрачный вид, что Блисс, желая утешить старика, ласково погладила его по щеке. - Если с тобой что-нибудь случится, твой отец убьет меня.
      Блисс снова засмеялась.
      - Ты вечно навоображаешь себе невесть что. В конце концов, я ведь дочь своего отца. Что Фан Скелет посмеет сделать мне?
      Человек-Обезьяна промолчал в ответ. Однако, уходя, Блисс заметила, что он, отставив в сторону чашку, потянулся за бутылкой "Джонни Уокера".
      Лежа в постели, Михаил Карелин неотрывно глядел в потолок. Старая штукатурка, покрытая кое-где темными, точно от сырости, пятнами, лежала неровным слоем, образуя затейливые, абстрактные узоры. Они представлялись Карелину очертаниями континентов, окруженных гладкой поверхностью океана.
      Хотя большая кровать была вполне удобной, а в двух шагах за приоткрытой дверью находилась ванная, способная удовлетворить самый придирчивый вкус. Карелин чувствовал себя не слишком уютно, ибо находился не в своей квартире, а в специально устроенной в Кремле спальне, располагавшейся по соседству с рабочим кабинетом Федора Леонидовича Геначева.
      Геначев любил ночь. Ночь, - нередко говаривал он, - мирное время, Михаил, и самое подходящее для работы. Только ночью можно отвлечься от суеты и помечтать.
      Карелин тоже предпочитал ночь дню, но по другой причине. Для него ночь была временем слушать. В полумраке кремлевских коридоров внимательный слушатель мог различить негромкий шум таинственных машин, сплетающих паутину власти. Машин, неутомимо трудившихся двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году. Геначев, который терпеть не мог всевозможные клише, тем не менее, сам любил повторять одно: На земном шаре всегда где-то день, а значит, нельзя сидеть, сложа руки.
      Ночь, как хорошо знал на собственном опыте Карелин, самое плодотворное время для политиков. Именно ночью в недрах чудовищного аппарата власти закручивались запутанные узлы интриг, строились заговоры, оказывались и оплачивались услуги - большие и маленькие. Под покровом темноты коррупция, ставшая бичом советской политической системы, приобретала поистине грандиозный размах.
      Селена.
      Вновь и вновь это слово приходило ему на ум.
      Сигнал к действию. Получив его, он стал запрашивать более подробные разъяснения. В этом не было никакой нужды. Задание было сформулировано давно, все случайности учтены, цель предельно ясна.
      И все же...
      Так много воды утекло с тех пор, как это задание в качестве возможного варианта впервые было поставлено перед ним. Столько изменилось за долгие годы, проведенные во мраке. Ночью ему доставляло удовольствие смотреть на окружающий мир через окна самых разные, но больше всего через окно его собственной квартиры, выходящее на улицу Горького. Там, прислушиваясь к сонному храпу жены, доносившемуся из соседней комнаты, он погружался в свой мир, пробуждавшийся в эти ночные часы. Мир, где бал правили ложь и предательство, где рыскали остроглазые ищейки, обнюхивающие глубокие норы в поисках зарытых в них тайн.
      Карелин любил огни ночной Москвы, мерцающие в полумраке, точно свет далеких звезд. Из этих огней, как из извилин на потолке своей кремлевской спальни, он создавал свой собственный мир.
      Он давно уже понял, что у каждого человека должна быть своя родина. Чувствуя себя едва ли не на всем протяжении своей жизни обделенным в этом отношении, он с необычайной серьезностью играл сам с собой в придуманную им игру. В то время, когда жители Москвы сладко спали в своих теплых постелях, он из мрака и нитей горящих фонарей, протянувшихся вдоль улиц огромного города, творил удивительную, принадлежащую ему одному страну. Словно граф Дракула, Карелин ночью пробуждался ото сна, навеянного серой, отвратительной повседневностью, и вел свою собственную, не похожую ни на чью жизнь.
      Так было, пока радиограмма, состоявшая из одного-единственного слова Селена, не изменила все.
      Он был обучен лгать, притворяться, выжидать. Брать, пользуясь мраком ночи, то, что не принадлежало ему, и передавать это на другой конец земного шара. А еще он был обучен убивать.
      С кряхтением Карелин вылез из кровати. Босиком прошлепал в ванную, включил холодную воду и сунул голову под струю.
      Отфыркиваясь, он вытерся и, перебросив полотенце через плечо, взглянул на часы. Они показывали тридцать пять минут четвертого. Геначев все еще был на проводе с Вашингтоном. Карелин не сомневался в этом, так как знал, что, закончив разговор, генсек тут же поспешит растормошить своего ближайшего советника.
      Выглянув в окно, Карелин увидел маковки собора Василия Блаженного, бледно-золотистые в свете фонарей. Однако не величественная красота шедевра русского зодчества волновала его в эту минуту, а тревожные мысли, в которых неизменно присутствовало имя Селена. Да, приказ, закодированный в этом слове, означал серьезные изменения. Однако не меньшим потрясением для Карелина стало известие о том, что человек, отдавший это распоряжение, погиб.
      Хуже всего было то, что именно с этим человеком и только с ним поддерживал связь Михаил Карелин. Лишившись единственной ниточки, он оказался в полной изоляции. С кем ему теперь следовало бы установить контакт? В организации, с которой он был связан, засел шпион. Шпион, занявший такое положение, что связаться с кем-либо другим за его спиной представлялось совершенно невозможным.
      Некоторое, правда весьма недолгое, время Карелии раздумывал о том, не лучше ли для него будет попросту выйти из игры. Однако, хотя и будучи рожденным в России, он не испытывал особой любви к ней. Только его работа делала для него существование в этой стране более или менее сносным. Поняв это, он увидел, что у него нет выбора и что он по-прежнему должен разыгрывать роль ищейки, если не хочет превратиться в живой труп.
      Однако ищейке обязательно нужен поводок. Перед ним вновь во весь рост встал вопрос: кто тот человек, с кем он мог бы наладить связь? Путем логических рассуждений он выбрал Джейка Мэрока. То был единственный годившийся Карелину вариант. Бывший агент Куорри, Джейк знал в этой организации все ходы и выходы.
      Постоянно живущий в Гонконге, он находился вне пределов досягаемости Химеры и являлся единственным человеком в мире, которому Карелин мог довериться.
      Кроме того, Мэрок был ближайшим другом, более того, учеником Генри Вундермана. Он заслуживал того, чтобы знать правду. И, окончательно взвесив все, Карелин вступил с ним в контакт.
      Их сотрудничество было плодотворным и эффективным, пока, разумеется, Карелин не осознал, что он по уши влюбился в Даниэлу Воркуту.
      Когда Джейк продублировал сигнал к действию, Карелин ощутил себя господом богом. Ему предстояло выбрать между разрушением и созиданием. И только тогда он понял, сколь мучительные решения приходится иногда принимать богу.
      До его слуха донесся тренькающий звук, долетевший из-за приоткрытой двери его кабинета. Геначев закончил разговор с Вашингтоном и теперь призывал к себе ближайшего помощника.
      Карелин бросил последний взгляд на огни ночной Москвы. Однако там не было ответов на мучившие его вопросы, да и где вообще следовало их искать? Звонок повторился. Он заставил Карелина сдвинуться с места, однако не мог заглушить терзавших его сомнений.
      В назначенное время Цунь Три Клятвы уселся возле коротковолнового передатчика и, еще раз проверив серии кодовых сигналов, которыми Джейк пользовался для связи с Аполлоном, приступил к длительной процедуре передачи позывных. Старый китаец испытывал невероятное волнение, хотя ни за что на свете не признался бы в этом. Радиопередатчик, уцелевший после свирепой атаки дантай на старой джонке Цуня и бережно переправленный на новую, пробуждал в его душе много мучительных воспоминаний. Именно с помощью этого, не слишком хитрого с точки зрения современной техники устройства Цунь Три Клятвы поддерживал связь с Ши Чжилинем на протяжении долгих лет горькой, но вынужденной разлуки. На протяжении десятилетий оно служило единственным мостом, соединявшим двух искренне и преданно любящих братьев.
      Теперь картины далекого прошлого с неудержимой силой вторгались в сознание Цуня. Его глаза наполнились слезами. Он не смог бы выразить словами свою тоску по старшему брату, покинувшему его теперь уже навсегда. На протяжении всей жизни, в самые тяжкие ее минуты он неизменно ощущал подле себя незримое присутствие Ши Чжилиня. Семьдесят лет они рука об руку двигались к замеченной цели. Семьдесят лет они кропотливо разрабатывали и воплощали в жизнь планы будущего своей страны. Пестовали всходы рен, великой жатвы. И уже не за горами был тот день, когда новый Китай мог воспользоваться ее плодами...
      Смерть Ши Чжилиня оставила зияющую, черную брешь в душе его брата. Сердце Цуня сжималось от боли при мысли о понесенной им невосполнимой потере. Он все еще никак не мог привыкнуть к столь глубоким переживаниям и мучительным приступам ностальгии. Всякий раз они всецело овладевали им, и, быть может, поэтому он не услышал появления в каюте Неон Чоу.
      Быть может, поэтому он не стал возражать, когда она, обняв его сзади, прижалась к нему лицом и стала целовать его морщинистые щеки. Строго говоря, ей не следовало спускаться с палубы, когда Цунь работал на передатчике. Это было железное правило, касавшееся всех членов семьи Цуня.
      - Я вижу печаль на твоем лице, - промолвила она своим нежным голосом. - Я вижу, как поникли твои плечи под тяжестью горя. - Она ласково обняла его. Вот и все, что я могу сделать, чтобы помочь тебе. Конечно, я знаю, это не идет ни в какое сравнение с глубиной твоих страданий.
      - Нет, нет, - возразил Цунь Три Клятвы. - Твоя поддержка неоценима для меня.
      Он испытывал бесконечную благодарность к этой совсем еще юной женщине, дарившей ему столько тепла. Тепла, смягчавшего боль от раны, кровоточившей в его душе. Ему и в голову не могло прийти задуматься над тем, что она делает здесь, где ей запрещено было находиться.
      Еще крепче прижавшись к нему, Неон Чоу открыла глаза. На маленьком столике, представлявшем собой широкую доску, подвешенную на двух медных цепях, лежал развернутый лист бумаги. Приглядевшись к почерку, Неон Чоу узнала руку Цзяна.
      - Что еще утешит тебя? Кто еще обнимет тебя так нежно, отдаст всю свою любовь теперь, когда вокруг тебя беспросветный мрак? - шептала она, жадно впиваясь взглядом в текст послания Джейка.
      Внезапно кровь прихлынула к ее голове, и на мгновение у нее появилось ощущение, какое бывает при солнечном ударе. Она изо всех сил пыталась держать себя в руках, по мере того как смысл текста стал доходить до ее сознания. Боже всемогущий! - мысленно воскликнула она, прочитав подлинное имя Аполлона, тайного агента Куорри в Кремле. - Я должна потребовать немедленной встречи, с Блустоуном. Разумеется, она не подозревала о том, что Аполлон работает, точнее, работал раньше, на Куорри: этот факт Джейк сообщил своему дяде на словах. Однако она знала, что Цунь Три Клятвы выходит на связь с этим человеком по личному и секретному распоряжению Джейка, что говорило само за себя. Она тут же вспомнила о том, как накануне старый тай-пэнь, раздуваясь от гордости, похвастался ей, что Цзян оказал ему огромную честь. С каким удовольствием он опровергал высказывавшиеся ею ранее неоднократно предположения относительно намерений Джейка! Разумеется, он чувствовал потребность доказать ей, что его положение внутри йуань-хуаня ничуть не пошатнулось после смерти Ши Чжилиня. Да, как же.
      Он прямо так и заявил, что имеет выход на агента Джейка в России, агента, засевшего внутри Кремля. И вот теперь у нее перед глазами был ответ на загадку, не дававшую ей покоя со вчерашнего дня.
      - Ты, и больше никто, - тихо пробормотал Цунь.
      Уставясь, точно завороженная, на листок бумаги, запечатлевший невероятную, поистине бесценную информацию, Неон Чоу даже не сразу поняла, что он отвечает на ее же вопрос.
      - Сегодня вечером, - шепнула она, сопровождая свои слова многообещающим поцелуем, - приходи в постель пораньше. Я чувствую, что тебе просто необходимо настоящее утешение.
      Ее рука, точно змея, скользнула между его ног. Почувствовав поднимающуюся в нем ответную дрожь, Неон Чоу рассмеялась и выпорхнула из каюты. Она тут же напрочь позабыла о старике, заранее предвкушая дифирамбы, которые будет воспевать ей надменный сэр Джон Блустоун, получив от нее столь ценный подарок.
      Молодая женщина, склонив голову и не сводя глаз с носков своих традиционных гета, молча приближалась к ним. Она была одета в ослепительно-белое кимоно, расшитое бледно-розовыми пионами. К груди она крепко прижимала небольшой бумажный сверток. Провожаемая их взглядами, она подошла к хранилищу, где покоился образ Кэннон - реликвии, обладающей столь необычной святостью, что она выставляется напоказ лишь один раз в тридцать три года.
      Опустившись на колени, женщина, с лица которой не сходило скорбное выражение, застыла в почтительной позе перед святилищем богини милосердия. Вокруг нее все было уставлено блюдами с изысканной пищей и цветами, источавшими восхитительный, густой аромат. Женщина стала молиться, беззвучно шевеля губами, но лишь после того, как, развернув сверток, вытащила из него и благоговейно поместила на усыпанный белыми и желтыми камнями глиняный поднос крошечную куклу, изображавшую девочку, стало ясно, что привело ее сюда.
      Словно луч солнца, осветив недра ее души, сорвал покров мрака с горя, затаившегося там. Эта женщина недавно пережила смерть маленькой дочери и теперь принесла к стопам богини милосердия главное сокровище ее ребенка.
      Джейк и Микио сидели бок о бок и вглядывались в нежные черты молодой женщины, в ее наполненные болью и страданием темные глаза. Постояв еще немного на коленях, она поднялась и бросила прощальный взгляд на лицо куклы. Одинокая слеза тихо скатилась по ее округлой щеке.
      - Они все приходят сюда, - промолвил Микио. - Женщины Киото. Да и не только Киото. Они приходят в Киомицу-дера молить Кэннон о благополучном рождении ребенка или, в случае вроде этого, о защите ками. умершего дитя.
      Джейк не проронил ни звука в ответ. Он казался целиком поглощенным захватывающим дух видом, открывавшимся с вершины горы, где стоял буддистский храм. Они пришли сюда вдвоем, без телохранителей, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. К тому же имелись все основания полагать, что после покушения в Токио враги считают, будто с Микио покончено раз и навсегда.
      - Моя жена часто приезжала сюда.
      Скользя взглядом по раскинувшемуся внизу древнему Киото, по начинающим уже зеленеть рощицам, карабкавшимся по склонам горы, по геометрически правильным, точно расчерченным по линейке квадратам и прямоугольникам полей, на которых виднелись крошечные черные фигурки копошащихся людей, Джейк тем не менее внимательно прислушивался к тому, что говорит его друг. Ему не довелось встретиться с женой Микио. Да и в любом случае разговор на столь личную тему согласно японскому этикету требовал особого уважения и внимания к собеседнику. Приказав себе отвлечься от собственных бед, он постарался сосредоточиться на словах Микио.
      - Она приходила сюда, - продолжал тот, - и просила Сострадательную позволить ей иметь ребенка. У нее... были проблемы в этом смысле. Врачи говорили, что у нее очень мало шансов забеременеть. - Микио сложил ладони, точно собираясь читать молитву. - Они предлагали искусственное осеменение, но эта идея... представлялась нам обоим отвратительной. Поэтому она возносила мольбы Кэннон, обитель которой, как она полагала. находится на этой горе. Ей казалось, что только здесь ее молитвы достигнут слуха богини.
      Они сидели на просторной открытой террасе храма, нависшей над склоном горы. Гора эта служила местом проведения священных ритуальных плясок. И днем, и ночью на ее площадке была хорошо слышна мелодичная песня Отавы - одного из самых замечательных водопадов во всей Японии.
      Внезапно Микио поднялся и подошел к краю террасы, выходившему к Отаве. Джейк последовал его примеру. Их внимание привлекла группа паломников, облаченных в белую одежду. Укрывшись за оберегающей от злобных сил стеной из брызг водопада, они, воздев к небу руки, молились Фудо-Мио-о, прося защитить их от врагов.
      - Нам следовало бы присоединиться к ним, - заметил Джейк. - Сейчас мы оба нуждаемся в защите от врагов. - Затем, помолчав, он спросил, не глядя на друга: - Ну и что же, вняла Кэннон молитвам твоей жены?
      - Как видишь, нет, Джейк-сан. Увы, у меня как не было детей, так и нет их до сих пор. - Понимая, что выражения соболезнования были бы и неуместными, и недостаточными, Джейк благоразумно от них воздержался.
      - Быть может, - промолвил он спустя некоторое время, указывая на паломников, - им известно нечто, чего не знаем мы.
      - Если так, - отозвался Микио, - то мы никогда и не узнаем этого. Украдкой взглянув на него, Джейк увидел крошечную слезу, сползавшую по щеке Микио, и вспомнил о женщине, расставшейся у него на глазах в храме с любимой игрушкой своей дочери. Теперь он понимал, почему друг привел его сюда. Микио до сих пор ощущал груз вины за то, что Джейк едва не погиб в Токио. Ему не было дела до того, что Джейк стал жертвой собственного упрямства. Микио сделал все, что было в его силах, чтобы уберечь друга от опасности, однако тот упорно не обращал внимания на его настойчивые предостережения.
      По мнению Микио, когда Джейк находился в Японии, он - оябун, один из верховных жрецов якудзы - нес за него персональную ответственность. Он целиком отвечал за безопасность друга, и точка. Вот так. Все очень просто, и вместе с тем совсем не просто. И теперь Микио чувствовал себя перед Джейком в долгу, оплатить который, честно говоря ему пока что не представлялось возможным. Гири в не меньшей степени, чем дружба, точнее, гири, сплетенное с дружбой в один нераспутываемый клубок, являлось причиной столь необычной, почти родственной близости душ Микио и Джейка. И именно гири побудило Микио открыть перед другом самую интимную и, несомненно, самую болезненную страницу своего прошлого. И Джейк по достоинству оценил этот удивительный "момент истины".
      - Любовь никогда не умирает, Микио-сан, - сказал он. - Она существует вечно, как горы, как океан. - Он снова взглянул вниз на паломников, которые, кутаясь в плащи, совершали омовение в звенящих струях Отавы. - Иногда только она и спасает нас, верно?
      Микио, не отрывая глаз от водопада, молча кивнул. Он понял, что имеет в виду его друг.
      Джейк заметил серую ржанку, легко порхавшую с ветки на ветку. Не думая ни о чем, он следил взглядом за тем, как маленькая птичка, описывая в воздухе грациозные дуги, поднималась все ближе и ближе к вершине горы. Наконец, оттолкнувшись от последней ветки, она взмыла над террасой и, промелькнув над головой Джейка, скрылась за круглой беседкой.
      И в тот же миг на широких ступенях лестницы, которая спускалась вниз, огибая беседку с восточной стороны, показались двое мужчин в темных костюмах. Оба были коротко подстрижены. У обоих на лице красовались темные очки с зеркальными стеклами в модной оправе. Они даже не пытались скрыть своих намерений.
      - Микио-сан, - тихо, но настойчиво позвал друга Джейк. - Боюсь, война вновь стучится в наши двери.
      Мчась по Майами Интракостал Хайвэй во взятой им напрокат черной "Корветте", Симбал услышал шум, когда уже едва не стало слишком поздно.
      Впрочем, учитывая то, что он гнал машину со скоростью восемьдесят пять миль в час, так что в реве ветра за опущенными стеклами едва не тонули оглушительные аккорды "Роллинг Стоунз", вырывавшиеся из включенного на максимальную громкость приемника, это было вполне естественно. Естественно, но совершенно непростительно.
      Потому что не кто иной, как Мартин Хуанито Гати де Роза, чей огненно-красный "Феррари" летел вперед бок о бок с "Корветтой", истошно орал что-то, обращаясь к Тони Симбалу.
      Одна рука Кубинца лежала на руле, в то время как другая сжимала рукоятку "Магнума-357", направленного в открытое окно возле пассажирского сидения. Игрушка, один выстрел из которой мог запросто разнести человеческий череп, как спелую дыню, смотрел точно в левое ухо Симбала.
      - Тормози! Ты слышишь, сукин сын? Тормози, мать твою так! - Кубинец щелкнул предохранителем.
      Так Симбал выяснил, что швейцар "Ла Туканы" сделал-таки свое дело и сообщил Кубинцу приметы и номер автомобиля Тони.
      Мимо проносились розовые и голубые многоэтажки, между которыми проглядывала синяя гладь моря, где, сверкая синими и белыми бортами, лениво покачивались на волнах яхты и рыбацкие траулеры, за которыми тянулись по воде пенистые полосы. Девушки в купальниках, состоявших из двух узеньких полосок материи, и в бейсбольных кепках, натянутых на влажные волосы, задорно смеясь и блестя на солнце загорелыми, покрытыми жирным кремом плечами, болтали с седоволосыми миллионерами, щеголявшими в расстегнутых до пупа рубашках, из-под которых выглядывали массивные золотые цепочки, и белых сверкающих туфлях, вызвавших бы презрительную ухмылку у любого жителя Нью-Йорка или Вашингтона. Этим людям не о чем было беспокоиться, в отличие от Тони Симбала, которому пришлось свернуть на обочину и затормозить, уступая бесцеремонной настойчивости огненно-красного "Феррари" и молчаливому - слава Богу, до времени молчаливому - приказу "Магнума".
      "Корветта" замерла на месте, и во внезапно наступившей тишине Тони разобрал отдаленный плеск волн, заглушаемый лишь звуком проносившихся мимо машин.
      Красный "Феррари" медленно подкрался сзади, остановившись в полушаге от "Корветты", в точности так, как это сделал бы полицейский патруль.
      Громко захлопнулась дверь, и хрустнул мелкий гравий под подошвами ботинок. Затем высокая фигура Мартина Хуанито Гато де Розы загородила Симбалу свет, а через мгновение он почувствовал у виска холодное прикосновение дула "Магнума".
      - Ты, засохший кусок дерьма, - обратился к нему Кубинец. Он говорил по-английски с едва заметным акцентом, глотая буквы. - Мне бы следовало превратить в кашу твои куриные мозги, но я питаю слишком большое уважение к интерьеру этого автомобиля.
      - Потише, приятель, - отозвался Симбал. Он благоразумно не шевелил головой, не желая проверять крепость нервов Кубинца. - Давай потолкуем по душам...
      - Мне не о чем толковать с тобой, козел.
      - ... и сбавим обороты.
      - У тебя хватило наглости, уф, явиться сюда и совать ног в мои дела.
      - Я даже и представления не имею, о каких делах ты говоришь.
      Ствол "Магнума" еще сильнее надавил ему в висок. Симбал чувствовал мускусный аромат одеколона, к которому примешивался запах пота. Неужели Кубинец чего-то боится? - подумал он. - Или кого-то? Может быть, меня?
      - Ты думаешь, что можешь испугать меня? Мать твою...
      - Смею тебя заверить, Мартин, моя мама была весьма почтенной и благонравной леди. Единственная шлюха, которую я знаю, это твоя сестра.
      Кубинец рывком распахнул низенькую дверцу "Корветты". - А ну-ка, вылазь из машины, - глухо прорычал он.
      Симбал послушно вылез.
      - Что ты собираешься делать? - осведомился он. - Пристрелить меня на глазах свидетелей, проезжающих мимо каждые десять секунд? Знаешь, мы можем обмениваться любезностями до завтрашнего утра, если ты, конечно, этого хочешь. Что касается меня, то я могу найти себе занятие поважнее.
      - Ага, например, таскать огурцы с моей грядки.
      - Мако в твоем полном распоряжении, дружище. - Симбал поднял руки. - Черт побери, ведь я мог просто взять и подойти к тебе там, в "Ла Тукане". Я не сделал этого только потому, что знал, что испорчу все.
      - Что - все?
      - Перестань, Мартин. Я говорю о серьезной каше, которую заваривают Мако и Эдди.
      Карие глаза Кубинца мгновенно превратились в узенькие щелочки.
      - Что, черт побери, тебе об этом известно? И какого хрена ты здесь делаешь?
      - Меня прислало сюда Куорри. - Симбал решил, что нет пока нужды упоминать УБРН. - В прошлом месяце в Чайнатауне произошел большой переполох, где не обошлось без участия дицуй. Прикончили их главаря, Алана Тюна. Кто это сделал, выяснить не удалось. Теперь дальше. Одна из ищеек УБРН по имени Питер Каррен разлетается на мелкие кусочки в собственной машине в Парагвае, и, заметь, представители местной нацистской фауны тут совершенно ни при чем. Опять работа дицуй. Я прямо-таки сгораю от любопытства. Мой босс тоже. Объявляется большая охота. И вот я оказываюсь здесь.
      - Почему именно здесь?
      - Послушай, давай отправимся в какое-нибудь приятное, тихое местечко и обсудим там все, как взрослые мужчины, за стаканом старого доброго виски.
      Кубинец вновь поднял "Магнум", так что черное отверстие оказалось прямо перед глазами Симбала.
      - Почему ты здесь? - повторил он. Тони вздохнул.
      - Потому что именно здесь сейчас находится Эдвард Мартин Беннетт. Разве не так?
      Кубинец привел Симбала в маленькое заведение на Кей Бискэйн, из окон которого открывался замечательный вид на центральную часть Майами. Впрочем, замечательным его счел бы, пожалуй, лишь человек, получающий удовольствие от созерцания гнилых плодов, выросших из семян, изначально зараженных вирусом жадности. В изобилии, разрушая всякое представление о здравом смысле и искусстве градостроения, здесь высились башни из гранита, мрамора и дымчатого стекла. Бесчисленные отели воздвигались поражающими воображение темпами в течение нескольких лет золотой лихорадки, пока наконец вопрос о легализации в Майами игорного бизнеса не был окончательно решен отрицательно. Теперь в их недрах царила зловещая для владельцев тишина, и они стояли почти пустые, похожие на людей, состарившихся, едва выйдя из младенчества.
      Однако тени, отбрасываемые этими надменными, но жалкими в своей никчемности созданиями, не могли погасить яркого блеска голубого залива, по которому с низким и назойливым рокотом носились, точно водомерки, катера и моторные лодки.
      Кубинец заказал ром и кока-колу. Усевшись за столик, он промолвил:
      - Честное слово, я думаю, они окончательно спятили, если решили внести изменения в это великое американское изобретение.
      - О чем это ты?
      - Да о кока-коле, дружище. - Кубинец посмотрел на Симбала как на круглого идиота. - Она же стала атрибутом, символом Америки. Что, не так? Скажи, на кой хрен им понадобилось портить ее, делать из нее черт знает что, а? Теперь под каким названием ее ни покупай, все одно - вкус не тот. Зачем же тогда, спрашивается, существуют символы и традиции, если не беречь их?
      Симбал рассудительно решил воздержаться от комментариев и пригубил свою водку с тоником.
      - Понимаешь, Мартин, когда дело доходит до убийства, я обычно становлюсь немного нервным, - заметил он.
      Из-за яркого солнца и нестерпимо ярких бликов на глади залива они оба сидели в темных очках. С точки зрения Симбала, вести переговоры с человеком, не видя его глаз, было нелегко, но все же гораздо проще, чем под дулом "Магнума". Он уже успел мысленно поблагодарить небо за достигнутый прогресс.
      - В нашей работе убийства происходят каждый день, так что, уф-ф, перестань пудрить мне мозги.
      - Однако не всегда их следы ведут в АНОГ, - возразил Симбал. - Когда парень из одного агентства пришивает парня из другого агентства, я не могу спокойно сидеть на месте. - Симбал наклонился вперед. - Видишь ли, в чем дело, Мартин, смерть Каррена немного разозлила меня.
      - Тогда сходи на улицу и поиграй в футбол урной, авось успокоишься.
      - Я уже пробовал заняться этим с твоей сестрой. Лицо Кубинца побагровело.
      - Ты, вонючее дерьмо. Мне надо было врезать тебе по морде, пока была такая возможность.
      - Может, и надо было, однако свою возможность ты уже упустил. Так что давай больше не будем к этому возвращаться. Я думаю, настало время поговорить о деле. Кстати, не думаю, что моя смерть пошла бы тебе на пользу. Я больше не работаю на УБРН. Куорри всерьез взялась за дицуй. Я всего лишь одна из бешеных собак, которую спустили с привязи. И, уверяю тебя, там, откуда я пришел, таких более чем достаточно. Мой шеф подотчетен только одному человеку, и этот человек - президент Соединенных Штатов. Куорри располагает возможностями и полномочиями, какие АНОГ даже и не снились. Мне кажется, тебе не стоит особенно бушевать, имея дело со мной. Тем более что мы вполне можем поладить.
      Кубинец ответил не сразу. Он подождал, пока официант усадит новых посетителей за столик.
      - В таком случае, расскажи мне все поподробнее. Мне что-то не очень верится, будто ты приперся сюда из-за какого-то убийства. На это существует Факультет Блохастых Ревматиков.
      - ФБР не распутало бы этот клубок, даже если бы я дал им карту и сказал, что в гостиной с ножом сидит профессор Пикок.
      Он еще не успел договорить, как Кубинец покачал головой.
      - Ты стреляешь только по крупным мишеням, дружище, мне это хорошо известно. Тебя посылают в дело, только когда начинает действительно пахнуть жареным. - Симбал заметил, что его собеседник перестал пить и просто возит стакан по столу. - Раз ты появился в этом городе, то, значит, здесь наклевывается что-то очень крупное. Я прав?