Легонько подталкивая в спину, Хуайшань Хан заставил ступить ее несколько шагов вперед. От внимательного взгляда Чжилиня не ускользнуло, как она вздрогнула, попытавшись скрыть это.
      - Знакомься, Ши тон ши, - провозгласил Хуайшань Хан с оттенком какой-то особенной гордости. - Это моя жена, Сунь Сеньлинь.
      - Твоя жена? - Чжилинь был настолько потрясен, что, забыв о самообладании, позволил себе открыто выразить изумление в присутствии других.
      Стараясь скрыть это, он отвесил легкий поклон. В ответ на этот традиционный знак вежливости на измученном лице молодой женщины появилась бледная тень улыбки.
      - Вы себя хорошо чувствуете, Сеньлинь? - спросил Чжилинь.
      - Разумеется, она чувствует себя хорошо, - ответил за нее Хуайшань Хан. Он произнес эти слова, пожалуй, чуть громче, чем следовало бы. - Или уж, во всяком случае, она скоро будет в полном порядке, когда я отвезу ее в больницу. С ней ничего страшного.
      Чжилинь предложил женщине свое кресло. Сквозь маску бледности и страданий он сумел разглядеть, что она молода: лет на двадцать моложе Хуайшань Хана. С признательностью взглянув на Чжилиня, она села, и сразу же напряженные черты ее лица смягчились.
      Чжилинь налил ей чаю. Она взяла чашку в обе ладони, точно вознамерилась вобрать в себя все тепло крошечного сосуда. Качнув головой, она пробормотала слова благодарности и стала пить с такой жадностью, как будто уже давно не пробовала приличного чая.
      Чжилинь вопросительно посмотрел на друга. Хуайшань Хан пожал плечами, промолвив:
      - Она была в плену у коммунистов.
      - Ты говоришь, в плену?
      - Их командир слышал обо мне. Как же, известный националист, а? Вот чем я был для всех, кроме тебя и Мао тон ши, - Хуайшань Хан сопровождал свои слова оживленными жестами. - В конце концов, они видели в ней врага, потому что она - моя жена. Жена Хуайшань Хана, полковника националистической армии. Я думаю, что они пытали ее, хотя она упорно отказывается говорить об этом, По правде сказать, мне приходится клещами вытягивать из нее каждое слово.
      - Я и не знал, что ты женат, - заметил Чжилинь, ужаснувшись жестокости людей, бывших его соратниками.
      Впрочем, особо удивляться не приходилось. Он достаточно нагляделся на горькие последствия кровавой и беспощадной войны. Тем не менее вид этого несчастного, ни в чем не повинного создания, попавшего в жернова кошмарной мельницы, подействовал на Чжилиня сильнее обычного.
      Быть может, виной тому стала вопиющая несправедливость случившегося с Сеньлинь, символизировавшая собой безумие, которое толкало мирных крестьян с оружием в руках подниматься на своих братьев, но Чжилинь внезапно осознал, в какой чудовищной игре он принимал участие по собственной воле.
      - Если бы ты сказал мне, - беспомощно промолвил он, - то я бы послал людей, которые бы проследили за тем, чтобы с ней ничего не случилось.
      Хуайшань Хан отвернулся.
      - В то время я не мог думать о ней, Ши тон ши. Я должен был делать свое дело. Я вел слишком опасную игру. Все мои мысли сосредоточились на том, как бы не оступиться в темном туннеле, по которому я продвигался шаг за шагом, повинуясь воле твоей и Мао тон ши. - Он снова взглянул на Чжилиня. - Принимая во внимание твои личные обстоятельства, я думаю, ты один из немногих, кто в состоянии понять меня.
      Хуайшань Хан произнес последнюю фразу в качестве обычного комплимента, доказывавшего глубину и искренность их дружбы, однако его слова поразили Чжилиня в самое сердце. Не столько они сами, сколько горькая правда, заключавшаяся в них. Он отказался от Афины и маленького Джейка так же, как и от своей любовницы Шен Ли и их ребенка, который, повзрослев, принял имя Ничирена. Отказался во имя своего дела, во имя настоящего и будущего Китая. Пожертвовав всем, что он имел, он целиком отдался служению своему народу.
      Взглянув на друга, он опять обратил внимание на его непривычный наряд.
      - Что это за форма на тебе? Я не узнаю ее.
      - Это форма Службы общественной безопасности, - в голосе Хуайшань Хана опять появились нотки гордости. - Ло Чжуй Цинь поставил меня во главе пекинского окружного управления.
      - Тайная полиция, - задумчиво пробормотал Чжилинь.
      - Благодаря этому, мой друг, я и нашел Сеньлинь. Наша Служба общественной безопасности крепнет и набирает силу с каждым днем. Я послал наших людей на поиски, и они нашли ее. - Он повернулся к жене, и его голос изменился. Сеньлинь! Нам пора идти.
      Чжилинь перевел взгляд на женщину. Та встала, отдала ему пустую чашку и сдержанно поклонилась.
      После ухода неожиданных гостей он вернулся за свой письменный стол. Колонки иероглифов, выведенных на бумаге аккуратным, красивым почерком, разбегались у него перед глазами. Он пытался сконцентрироваться на них, но тщетно. Вместо них перед его глазами стояли руки Сеньлинь, держащие белую фарфоровую чашку: длинные, узкие ладони, заканчивающиеся тонкими пальцами, такие нежные, белые, точно посыпанные пудрой. Лишь сломанные и обкусанные до основания ногти несколько смазывали впечатление от их необыкновенной красоты.
      В следующий раз, когда они встретились, ее ногти уже успели отрасти, и было заметно, что над ними трудился мастер своего дела. Покрытые лаком, они блестели и при этом были изогнуты изящной дугой.
      - Не знаю, что мне делать с ней, - признался другу Хуайшань Хан. Он вместе с женой пришел в гости к Чжилиню на званый обед. Оставив женщин - Чжилинь пригласил в гости свою знакомую и в придачу еще одну семейную пару, дабы избежать числа четыре, несчастливого в соответствии с китайскими традициями, мужчины удобно разместились в кабинете. Третья пара, оставившая дома грудного младенца, ушла довольно рано.
      - В чем дело?
      Хуайшань Хан курил сигарету советского производства. Он имел привычку постукивать сигаретой о край пепельницы, даже когда на ней не было лишнего пепла. Возможно, все дело было в избытке энергии, от которой чересчур беспокойный (по мнению Чжилиня) Хан избавлялся лишь у себя на работе. В промежутках между заданиями или когда ему на дому приходилось ковыряться с нудными бумагами, выносить его присутствие становилось нелегко. Так было и теперь.
      Нервным движением вскочив с кресла, он стал расхаживать взад и вперед по темно-бордовому ковру.
      - Дело в Сеньлинь. Если быть откровенным, то это совсем не та женщина, которую я оставил дома, уходя на войну.
      - Ей пришлось многое пережить, - возразил Чжилинь.- Почему бы тебе, набравшись терпения, не подождать, пока она вновь не станет собой? Дай ей время забыть о своих невзгодах.
      - Время! - Хуайшань Хан негодующе фыркнул. - У меня нет времени. У меня уже накопилась целая куча дел, моя голова забита работой. И работой не пустяковой, уверяю тебя! А эта постоянная нервотрепка дома мешает мне.
      - М-м-м... Что ты имеешь в виду?
      - Я имею в виду докторов. Анализы, обследования, осмотры и еще один Будда знает что!.. - речь Хуайшань Хана от злости и раздражения стала отрывистой.
      Все это время он продолжал метаться по комнате, точно тигр, запертый в клетке.
      - И что же у нее находят? - поинтересовался Чжилинь.
      - Понятия не имею.
      - Ладно, но скажи хоть, какого рода ее болезнь? Медицинская или психологическая?
      Хуайшань Хан выпустил изо рта большое облако дыма, зашипев при этом, что сделало его еще больше похожим на дракона.
      - Это никому не известно. Врачи не могут мне сказать ровным счетом ничего. Они испробовали все средства. Иглоукалывание, мануальную терапию, травы... Полный перечень займет весь вечер.
      - И что же Сеньлинь?
      - Ты сам видел ее сегодня за столом. Она не ела вообще ничего. Тебе это не кажется странным?
      - Она не была голодна. Хуайшань Хан воздел руки к небу.
      - О Будда! Она никогда не бывает голодна! Она только пьет чай. И все.
      - Она все больше теряет в весе.
      - Что? - Хуайшань Хан пыхтел, точно паровоз. - О да, еще бы! Да и как может быть иначе?
      - Когда я впервые увидел ее, она уже была чересчур худой.
      - Вот именно чересчур.
      - Значит, исходя из того, что ты только что говорил, она уже должна была умереть.
      Хуайшань Хан, остановившись на мгновение, пристально взглянул на Чжилиня.
      - Однако она жива. Быть может, врачи пытаются найти этому объяснение.
      - Что бы они там ни пытались найти, - фыркнул Хуайшань Хан, вновь срываясь с места, - они до сих пор так ничего и не нашли. Между тем время не терпит.
      - Почему?
      - Потому что я получил от Ло тон ши задание исключительной политической важности. Оно требует моего отъезда из Пекина. - Хуайшань Хан наконец-то прекратил свою беготню и уселся на резной деревянный подлокотник кресла. - Я еду на юг, мой друг. В Гонконг и далее, вероятно, даже на Тайвань. Стало известно, что гоминьдановские агенты, сбежавшие от преследования Чан Кайши и обосновавшиеся на Тайване, тайно проникли в наши воинские части. И - так думает Ло тон ши, - может быть, даже в политические органы. - Лицо Хуайшань Хана потемнело. - Не исключен вариант, что наступит время, когда чистка станет политической необходимостью. Тогда нам придется беспощадно уничтожать предателей, затесавшихся среди нас. И когда это время наступит, именно наши люди разоблачат этих грязных изменников.
      Уже второй раз Чжилинь слышал, как его друг употребляет выражение "наши люди", имея в виду Службу общественной безопасности. Он подумал, что нет более яркого приверженца идеи, чем новообращенный Хуайшань Хан, который, покинув националистический лагерь, стал одним из наиболее горячих и непреклонных представителей лагеря коммунистического.
      - Я не могу оставить Сеньлинь дома одну.
      - Найди сиделку. Или, скажем, компаньонку. Хуайшань Хан покачал головой.
      - Нет. Ни то, ни другое мне не подходит. Я не имею ни малейшего желания делать из своей жены инвалида и не стану нанимать сиделку. Что же касается компаньонки, то среди тех, кого я знаю, нет ни одной, которой я доверил бы такую задачу.
      - Но ведь у Сеньлинь не может не быть родных.
      - Естественно, они у нее есть. Беда в том, что и Сеньлинь происходит из рода Сунов... Ни единого Суна или Куна не осталось даже на Тайване. Они все удрали в Америку, спасая свою жизнь и богатство. - Он опять покачал головой. Так что здесь у нее нет родных. - Он вдавил догоревший окурок в железную пепельницу. - Вот почему, мой друг, я вынужден просить тебя присмотреть за Сеньлинь. Я знаю, как ты мудр. Если кто и в состоянии разобраться, что с ней не так, то я уверен, что этот человек - ты.
      Чжилинь сидел молча. Он с ужасом ожидал этого момента с той самой секунды, когда понял, что Хуайшань Хан может обратиться к нему с этой просьбой. Мысль о том, что Сеньлинь будет постоянно находится в его доме... Однако выбирать не приходилось. Он не мог отказать другу. Это был бы не только невежливый поступок, но, что гораздо хуже, откровенная пощечина их дружбе.
      Наконец он кивнул и промолвил с тяжелым сердцем:
      - Хорошо. Я согласен.
      Хуайшань Хан встал. Теперь его военная выправка бросалась в глаза. Для политика, каковым являлся Чжилинь, это был тревожный знак. Политики учатся использовать людей, но не доверять им.
      Какое удовольствие получаешь, глядя на это озеро, - заметил Мао. Он и Чжилинь не спеша прогуливались по берегу озера Куньмин. Они находились на территории, прилегавшей к великолепному Ихэюаню, Летнему дворцу. Весь этот комплекс, состоявший из зданий, храмов, беседок, садов, дорожек и рукотворных островков и находившийся всего в одиннадцати километрах к северо-западу от Пекина, создавался постепенно на протяжении жизни многих императоров. Могущественные правители Китая уединялись здесь, покидая столицу своей империи в разгар лета, когда там царила жара и духота.
      - Даже ты, Ши тон ши, не знаешь, сколько раз Куньмин меняло свои очертания. Каждая династия имела своих мастеров, вносивших изменения в его облик. - Мао заложил руки за спину. - И все-таки оно по-прежнему стоит здесь, и его воды остались такими, какими были когда-то. Я думаю - это урок, который следует усвоить всем нам. - Он глубоко вздохнул - Я часто прихожу сюда и смотрю на него. В такие минуты я позволяю своим мыслям блуждать, как им заблагорассудится, чтобы таким образом проникнуть в прошлое. Увидеть, каким было это озеро сто, двести, триста лет назад, и тех людей, которые трудились на его берегах. - Он покачал головой. - Однако картины, рисуемые моим воображением, остаются для меня непонятными. Китай должен стать другим, Ши тон ши. И я не тешу себя иллюзиями относительно грядущих перемен. Они будут и мучительными, и кровавыми.
      - На мой взгляд, было уже достаточно крови.
      Мао слегка улыбнулся своему советнику одной из своих таинственных улыбок.
      - Ну-ка, перестань! Где твой дух настоящего революционера, Ши тон ши? Пути твоего сердца поистине непостижимы для меня. Смерть - это неизбежная спутница перемен, часть их самих. Ни один переворот, ни одна настоящая революция, Ши тон ши, не обходится без кровопролития. Старое должно уступать место новому, молодому. Кровь старого режима орошает землю, на которой всходят посевы революции.
      - У наших революционеров в руках автоматы, а не плуги.
      Мао кивнул.
      - Да, пока что это так. Возможно, так будет и всегда. Все это зависит не от нас, а от наших врагов. Китай достаточно натерпелся унижений и оскорблений от непрошеных гостей, империалистических варваров. Мы больше не можем позволить себе оказаться слабыми и беззащитными перед лицом агрессии. Американцы уже убедились, что у меня стальная хватка. Теперь они шлют свою помощь Тайваню и натаскивают гоминьдановских агентов, которые, попадая, на материк, проникают в наши ряды. Они хотят уничтожить нас изнутри, но - клянусь Буддой! - им это не удастся.
      Слова Мао заинтересовали Чжилиня, вспомнившего тут же свою недавнюю беседу с Хуайшань Ханом.
      - Вы разговаривали с Ло Чжуй Цинем? - осведомился он.
      - Да, - признался Мао. - И с Хуайшань Ханом тоже. Они задержались на высшей точке Зеркального моста. За блестящей полосой воды взору открывался остров Южный, на котором стоял Храм Королевского Дракона, похожий на пагоду. Островок соединялся с берегом потрясающим семидесятифутовым мостом. Строения самых различных оттенков синего и голубого цветов поднимались над поверхностью воды. Многочисленные серые и белые цапли то и дело рассекали водную гладь длинными клювами, вытаскивая извивающихся рыбин, чья чешуя сверкала на солнце серебряным и золотым блеском.
      - Смотри, - промолвил Мао. - Ты видишь этих птиц, набивающих свои ненасытные желудки рыбой? Точно так же империалисты обходились с Китаем. Они с жадностью заглатывали наши природные богатства. На протяжении десятилетий они жирели за счет нашего народа, спокойно предоставляя ему страдать от голода, нищеты и болезней.
      Чжилинь подумал об императорских династиях, сменявших одна другую в течение многовековой истории Китая и обращавшихся со своими подданными ничуть не лучше. Однако он не стал говорить об этом вслух: подобное замечание оказалось бы в тот момент совершенно неуместным. К тому же он размышлял над предыдущими словами Мао.
      - Я полагал, что Хуайшань Хан получает приказы от Ло тон ши, - промолвил он.
      - Вот уже несколько месяцев это не так. Воистину этот человек - настоящая находка! Должен от всей души поздравить и поблагодарить тебя, Чжилинь. Я не спускал с него глаз с того самого дня, когда ты привел его в министерство общественной безопасности. Поручив ему несколько заданий, я убедился в том, что ему совершенно неведом страх.
      - Я ничего об этом не знал.
      - Разумеется, как же иначе. - Мао тронулся с места, и Чжилинь последовал за ним. - Внутренняя безопасность - не твоя сфера деятельности. Кроме того, я знаю, что политика твердой руки, которую я вынужден проводить внутри страны, тебе не по душе. Зачем же я стану забивать тебе голову деталями таких... э-э-э... неприятных операций?
      - Какие ваши поручения выполняет Хуайшань Хан?
      - О, он является частью государственной машины, - небрежно отозвался Мао. - Я ведь неоднократно говорил тебе, что государственная машина часто выступает в роли аппарата подавления.
      - Это-то меня и тревожит.
      - Почему? - осведомился Мао. - Разве ты сам не часть этой машины?
      Чжилинь не ответил. Он думал о повторяющихся ссылках Хуайшань Хана на своих коллег, как на "наших людей". С тех пор, как Ло Чжуй Цинь создал Службу общественной безопасности, подразделение внутри возглавляемого им министерства, она разрослась и стала куда более могущественной, чем Чжилинь когда-либо мог предположить. И он сказал об этом Мао.
      - Чепуха, - возразил тот. - Наша революция, как и всякая другая, привела к радикальным изменениям в обществе. Разумеется, сохранились - не могли не сохраниться! - кучки отщепенцев, которым не по душе стремительные и глубокие преобразования, проводимые и поддерживаемые нами. Мы испытываем дополнительные трудности, поскольку перед нами стоят задачи установления контроля над разрушенной войной экономикой и создания охватывающей всю страну административной системы, чутко и послушно реагирующей на распоряжения верховной власти. Не следует забывать и про угрозу извне: недобитые националисты, которым всячески помогают американские империалисты, были и остаются нашими злейшими врагами. Бывают ситуации, в которых единственно возможными методами управления являются авторитарные. Если не прибегать к ним в период быстрых социальных и политических изменений, то в стране может воцариться хаос, и тогда ее ожидает крах. Скажи, Ши тон ши, как мне иначе в таких обстоятельствах удерживать под контролем столь огромную страну?
      Чжилинь молча брел, опустив голову. Чудесные пагоды и храмы, тенистые аллеи и шепчущиеся деревья - все это проплывало мимо него незамеченным. Его мысленный взор был устремлен на нить, связывающую современный Китай с его прошлым и порванную грубо и поспешно, вопреки усилиям Чжилиня. И все же он заставлял себя думать о том, что будущие достижения его страны могут - нет, должны! - оправдать его отказ от всего, что было и еще будет им безвозвратно утрачено. Как это ни горько было сознавать, но он видел, что древнему наследию Китая неизбежно предстояло зачахнуть и отмереть под сенью знамени революции.
      Когда он наконец поднял глаза, перед ним предстали великолепные постройки, возведенные людьми, ставшими уже бесконечно чужими ему. И в тот же миг его сердце сжалось от невыразимой печали.
      - Я вижу грусть в твоих глазах, - заметила она. - И боль в твоем сердце.
      Сеньлинь, Ее имя в переводе с китайского означало глухой лес и удивительным образом подходило ей, ибо в ее присутствии Чжилинь чувствовал себя совершенно потерянным.
      Почти всю свою жизнь он занимался тем, что развивал и совершенствовал, сообразуясь с окружающими обстоятельствами, стратегию, унаследованную им от его наставника, Цзяна. Цзян жил в Сучжоу, в городе, прославившемся благодаря многочисленным живописным садам. Чуть ли не каждый из его жителей обитал в небольшом домике, окруженном восхитительным садом, представлявшим собой юнь-линь - результат долгого, кропотливого труда и тщательного ухода. Цзян постепенно раскрывал перед юным Чжилинем секреты своего юнь-линя. Он объяснил, каким образом человек способен придать холмикам, прудам и всему остальному такой вид, что они вписываются в окружающую среду столь же естественно, как если бы были созданы самой природой. Со временем Чжилинь обнаружил, что это замечательное искусство, требующее недюжинного воображения и изобретательности, может быть перенесено и на мир, лежащий за пределами юнь-линя. Он понял, что человек в силах достичь чего угодно, если умеет творить, исходя из конкретных обстоятельств.
      Чжилинь в конце концов примкнул к коммунистической партии, дабы исполнить возложенную на него небом миссию стража Китая. Его отношение к коммунистической идее строилось на исключительно прагматической основе. Он очень рано сумел понять, что только эта идея способна объединить его соотечественников, главным образом крестьян, уставших от бесконечных междоусобиц, с целью вернуть подлинную власть в стране в руки ее сыновей.
      В процессе достижения этой цели - прежде всего выработки самой стратегии и проявилось ярче всего его необычно могущественное ки. Оно позволяло ему заглядывать в сердца людей, окружавших его, и, умело скрывая свои намерения, добиваться-таки их выполнения.
      Сеньлинь - глухой лес - оказалась единственным человеком, чью загадочную душу он не мог постичь, как ни старался. Это одновременно и беспокоило, и привлекало его. Сам факт неспособности разгадать ее секрет говорил Чжилиню, что молодая женщина обладает ки, по силе сравнимым с его собственной, хотя явно никак не проявляющим себя. И это ставило его в тупик. В самом деле, подавляющее большинство людей, повстречавшись с Сеньлинь, никогда не сочли бы ее сильной в каком бы то ни было смысле. В это большинство, вне всяких сомнений, входил и ее муж.
      Более того, Чжилинь с изумлением убеждался в том, что она все чаще и чаще проникает в его собственные мысли, тщательно укрытые от посторонних глаз под искусной маской. Подобное прежде не удавалось никому, даже Афине или Май.
      В этот вечер, когда они сидели в его доме, окруженном вечерними сумерками, она вновь без малейшего, казалось, труда разгадала, что творится у него на душе. Теперь уже Чжилинь даже не пытался прибегать к каким-либо хитростям и отговоркам. Когда он в первый раз попробовал было убедить ее в том, что она ошиблась, Сеньлинь, взглянув на него, просто спросила:
      - У тебя есть какая-то причина обманывать меня? Чжилинь поразился до глубины души. Однако в ее голосе и выражении лица не было ничего, кроме чистосердечной искренности. Словно ребенок, обученный взрослым словам, она говорила то, о чем думала. Этот образ женщины-ребенка неоднократно приходил на ум Чжилиню и в последующие дни.
      - Мне грустно видеть, что сталось с нами, - промолвил он в ответ на ее участливые слова.
      - Я не понимаю, о чем ты говоришь.
      У нее была удивительно милая привычка время от времени склонять голову набок. Ее густые черные волосы ярко блестели в свете лампы.
      - Дело оборачивается так, что, похоже, репрессии становятся единственным методом, позволяющим удержать Китай в русле нормальной жизни. Мы испытываем страшное давление как извне, так и изнутри страны, которое вскоре станет невыносимым. Мы уже прошли через ряд грандиозных и мучительных преобразований, но чутье подсказывает мне, что чаша наших страданий далеко не опустела. Еще многим людям предстоит расстаться с жизнью. Еще пролито недостаточно крови. Как будущее может требовать такой жестокости, если она и без того повсеместно царит в настоящем? Глядя на него, Сеньлинь тихо сказала:
      - Спроси у Будды. В нем мы должны искать прибежище от невзгод и мучений.
      - К несчастью, - возразил Чжилинь, - Будде нет места в современном обществе.
      - Так пишет в своих трудах Мао тон ши? Если да, то тебе будет лучше перестать иметь с ним дело. А заодно и с моим мужем.
      Она внезапно отвернулась. Тени медленно двигались по ее щеке.
      Чжилинь силился понять, что заставило ее так резко замолчать. Неожиданное осознание контрреволюционной сущности своих слов или нечто иное? Он чувствовал, что Хуайшань Хан, говоря о жене, сказал ему не все. Он уже обманул Чжилиня, когда без всякой нужды заявил, будто получил задание от Ло Чжуй Циня. Почему? Возможно, только из соображений секретности. Это было бы вполне понятно и приемлемо. И мысль о возможности такого варианта вполне бы успокоила Чжилиня, если бы поведение его друга в последнее время не изменилось. Однако в действительности же Хуайшань Хан с каждым днем все менее походил на человека, с которым Чжилинь заключил памятный договор на склоне Жиньюнь Шаня.
      В полном соответствии с новым режимом в Китае сердце Хуайшань Хана ожесточилось. Облачась в революционные одежды, вооружась философией Мао, он беспощадно разил направо и налево мечом, вложенным в его руку тем же Мао для выполнения один Будда знает каких заданий.
      Он часть государственной машины. Небрежный и уклончивый ответ Мао на его вопрос точно гвоздь засел в мозгу Чжилиня. Хуайшань Хан верил в то, что он делает Китай местом более безопасным для жизни. Возможно, он даже был прав... И это пугало еще больше. Ибо Чжилинь подозревал, что выполнение миссии, возложенной Мао на его друга, означало гибель многих людей. Аппарат подавления действовал с точностью часового механизма, неся человеческим существам смерть тихую, быструю и без каких-либо объяснений.
      Знает ли Сеньлинь, чем занимается ее муж? - спрашивал себя Чжилинь. Догадывается ли она, кем он стал?
      Он поднялся и подошел к окну. Снаружи доносились повторяющиеся трели соловья. Чжилинь с наслаждением вдохнул аромат надвигающейся грозы. Вдали яркие вспышки молнии чертили изломанные узоры на темном небе. Чжилинь на глаз определил расстояние.
      - Гроза не затянется надолго, - промолвил он, когда первый громовой раскат эхом отозвался с близлежащих холмов. - Завтра будет хорошая погода, так что ты сможешь даже выбраться на прогулку.
      Если не считать визитов к врачам, Сеньлинь никогда не выходила из дому.
      Не дождавшись ответа, он отвернулся от окна и пристально посмотрел на нее.
      Ты не можешь вечно сидеть взаперти, - следовало бы сказать ему, но он промолчал. Подобным образом мог отчитывать Сеньлинь только Хуайшань Хан, но не Чжилинь.
      Она была ужасно хрупкой и болезненной на вид. В мягком электрическом свете Чжилиню казалось, что ее кожа такая же хрупкая, как яичная скорлупа. Взгляд ее сверкающих глаз, обращенных на него, не выражал никакого чувства, и в который раз Чжилинь удивился тому, как надежно ей удается скрывать тайны своей души от его настойчивого любопытства.
      - Перед отъездом Хуайшань Хан неоднократно предупреждал меня о том, что ты будешь все время молчать, - сказал он. - Он опасался, что с тобой что-то не так.
      Сеньлинь вытянула перед собой руки ладонями вверх. Малиновые ногти блестели в лучах лампы.
      - Вот здесь целый мир, - тихо промолвила она, приподнимая правую ладонь. А вот здесь, - она сделала тот же жест левой, - другой.
      - Врачи...
      - Врачи любят загадки, - перебила она его. - Когда они не могут найти их, то выдумывают сами.
      Чжилинь отошел от окна и присел рядом с ней. - Ты хочешь сказать, что с тобой все в порядке?
      Сеньлинь безмолвно уставилась на него.
      - Ты выйдешь завтра из дому, если я пойду вместе с тобой?
      - Мне нет дела до мира, начинающегося за порогом дома. - Тень какого-то чувства, будоражащая и мимолетная, скользнула по ее чертам, преобразив их. Он груб и безобразен. В нем правит зло. Если бы можно было вернуть довоенные дни!
      - Они больше никогда не вернутся.
      - Ты бываешь очень жестоким.
      Слезы дрожали в уголках ее глаз.
      - Я всего лишь говорю правду.
      Не выдержав его взгляда, она опустила глаза и тихонько шепнула:
      - Ты спрашивал, почему я не разговариваю с мужем, но разговариваю с тобой. Ты сам только что ответил на свой вопрос.
      Чжилинь короткое мгновение размышлял над ее словами.
      - Значит, он лгал тебе?
      Она подняла голову.
      - Только потому, что он лжет себе.
      Эти слова, подтверждавшие его собственные подозрения, ударили Чжилиня, точно электрический разряд. Заметив мелко дрожащую жилку на виске Сеньлинь, он решил переменить тему.
      - Послушай, но ведь тебе же нельзя до конца жизни сидеть в четырех стенах. Это все равно что похоронить себя заживо.
      - Какое это имеет значение? Я уже мертва!
      В глубине ее глаз горели зеленые огоньки, похожие на маяки бесконечно чужой земли. Он не представлял, что может сделать, чтобы помочь ей. Он лишь знал, что должен положить конец пытке, терзавшей ее изнутри.
      Снаружи донесся оглушительный треск грома. Сеньлинь вздрогнула; ее голова покачнулась. Когда первые капли дождя застучали по подоконнику, ее глаза широко открылись.
      - Это ничего, - решил успокоить ее Чжилинь. - Всего лишь дождь.
      - Это - все, - казалось, она обращается не к нему.
      - Сеньлинь.
      Она резко вздрогнула и прикрыла глаза трепещущими веками. Он протянул руку, и Сеньлинь подалась ей навстречу. Обняв ее, он помог ей встать, не выпуская ее из объятий.
      Он ощущал ее дыхание на своем лице. Ее тепло и даже больше - пульсацию ее жизни. Он чувствовал себя так, словно одним жадным глотком опустошил бутылку виски..
      Он задыхался. Его голова кружилась в бессвязном потоке мыслей.
      - Сеньлинь.
      Он привлек ее к себе.
      Ему показалось, что теплые капли весеннего дождя упали на его щеку, когда он ощутил влажное прикосновение ее полураскрытых губ. Ее волосы рассыпались и нежно ласкали его. Вдруг он заметил, что Сеньлинь раскачивается из стороны в сторону, долго сдерживаемые чувства прорывались сквозь ледяной барьер, воздвигнутый ею. Чжилиню казалось, будто он и Сеньлинь, неразрывно связанные теплом своих тел, покачиваются на волнах океанского прилива.
      Все тесней и тесней прижимались они друг к другу, и Чжилинь уже чувствовал мягкую нежность ее щеки, подобной лепестку пиона.
      - Нет! - издав невнятное восклицание, Сеньлинь вырвалась из его объятий и, спотыкаясь, кинулась в противоположный конец кабинета.
      - Сеньлинь!
      - Пожалуйста...
      Раскаты грома следовали один за другим. Капли дождя выстукивали барабанную дробь.
      - Пожалуйста!
      Он шагнул к ней, не зная, что она предпримет, и что она хотела сказать этим сдавленным полукриком-полустоном. Она рывком распахнула стеклянную дверь, выходящую в сад, и бушующая стихия ворвалась в комнату. Ставни задребезжали, и, сопровождаемая этим беспокойным, пугающим звуком, Сеньлинь выбежала под дождь. Чжилинь бросился за ней следом, окликая ее по имени. На улице было темно. Ветви деревьев, словно иссохшиеся руки призраков, дрожали, раскачиваемые ветром, который, попав в ловушку между стеной дома и высокой садовой оградой, закручивался штопором, набирая силу.
      Чжилинь догнал ее в тот миг, когда яркая вспышка молнии прямо у них над головами осветила весь сад. Словно напутанная ею, Сеньлинь внезапно развернулась и бросилась в его объятия, прижимаясь к нему всем телом и уткнувшись лицом в его плечо.