Он неподвижно засел в укрытии из деревьев и высоких папоротников. Дождь капал на листья, качавшиеся у него перед глазами, и стекал по ним тонкими струйками. В ветках над головой трепыхалась птица. Что-то хрустнуло. Совсем близко, и Ронин ощутил присутствие кого-то, отделенного лишь ненадежной завесой зелени. Он затаил дыхание. А если... Нет, ветки внизу закачались и начали раздвигаться. Выбора не оставалось. Он бесшумно положил меч на землю и отвернулся от его зеркальной поверхности, на которой влага размыла его отражение.
      А буквально через несколько мгновений Ронин сдавил предплечьем гортань зеленого. Глаза у бедняги закатились, лицо побледнело, и он беззвучно рухнул наземь. Ронин припал к земле, вслушался. Тихо. Только шум дождя. Затащив зеленого в самую гущу зарослей, он вернулся туда, где оставил меч. Вытерев меч и вложив его в ножны, Ронин снова присел за зеленым укрытием и оставался там до тех пор, пока не убедился, что преследователи вернулись к воротам.
      К тому времени, когда Ронин снова оказался среди шаангсейских лавок на шумной равнине нижней части города, дождь уже перестал. Он протискивался сквозь грязную толчею. Левая рука промокла от крови, боль донимала его, хотя он и пытался не давать воли слабости.
      Он миновал большую группу людей в широких соломенных шляпах, разорванных и помятых. Все они были босыми. Все тащили мешки и наскоро завязанные узелки. Угрюмые воины вели их в какое-то здание дальше по улице.
      — Беженцы, — ответил один из солдат на вопрос Ронина. — Бегут подальше от боевых действий на севере.
      — Там стало хуже?
      — Сомневаюсь, что может быть хуже, — вздохнул воин. — Сюда, — резко крикнул он нескольким отставшим беженцам, пошатывающимся от изнеможения. Один из них, хрупкого сложения, рухнул в зловонную лужу. Никто не обратил на него внимания.
      Ронин подошел к неподвижному телу.
      — Ему уже ничем не поможешь, — заметил воин.
      Ронин опустился на колени и перевернул тело, смахнув черную жижу с изможденного лица. Оказалось, что это женщина, молодая и все еще красивая, несмотря на следы голодания. Ронин откинул назад ее широкополую шляпу и нащупал артерию на шее. Потом он раскрыл ей рот и выдохнул туда воздух, медленно и глубоко.
      Воин околачивался тут же, рядом. Большинство беженцев уже загнали в дом.
      — Брось ты это, — сказал он, откусывая большой кусок от какой-то коричневой палочки. — Она готова.
      — Нет, — возразил Ронин. — В ней еще теплится жизнь.
      Воин расхохотался. Его смех звучал мрачно и зловеще.
      — Она гроша ломаного не стоит. — Воин отхаркнул и сплюнул. — Если тебе хватает монет на баб. И все же вид у нее довольно...
      Но Ронин уже поднялся и повернулся к нему, держа руку на рукояти меча. Губы у него были стиснуты, мышцы напряжены. Он смотрел воину прямо в глаза. Он что-то сказал, и голос его был похож на свист летящего стального клинка.
      Наступила пауза, во время которой воин прикидывал свои шансы. Он оглянулся в поисках товарищей, но рядом не было никого.
      — Ладно, — процедил он сквозь зубы. — Делай что хочешь. Не моя это забота. Пускай зеленые этим займутся.
      Он повернулся и пошел к дому, в который зашли беженцы.
      Женщина дышала, но глаза ее по-прежнему были закрыты. Она явно была серьезно больна или ранена, а может, и то и другое. Ронин не мог оставить ее здесь, а раз уж он все равно направлялся к аптекарю, он осторожно взвалил щуплое тело на плечо и растворился в суетливых людских потоках.

* * *

      Огромный кувшин так и висел на скрипучих цепях, отливающих тусклым металлическим блеском в угасающем свете дня. Ему показалось, что слой пыли в аптеке стал еще толще, как будто он не был здесь целое столетие, а ведь он заходил сюда только вчера.
      — Ага, — воскликнул старик, не особенно удивившись. — Значит, вы все-таки пошли по переулку.
      Когда он открывал рот, его длинные усы смешно трепыхались.
      Ронин прошел к табурету и опустил на него женщину. Аптекарь вышел из-за прилавка. На нем был желтый шелковый халат с широкими рукавами, а странные башмаки у него на ногах напоминали деревянные колодки. Взглянув на Ронина, он перевел взгляд на обмякшее тело.
      — Она не из Шаангсея...
      — Да, я вижу, — откликнулся старик, искусно работая пальцами.
      — Она с севера, так мне сказал один воин. Бежала из зоны боевых действий.
      Старик покачивал головой из стороны в сторону. Дотронувшись до ее лица, он вернулся за прилавок, извлек из-под стойки пакетики с какими-то порошками — красным, серым и золотистым — и растворил их в молочной жидкости. Полученное снадобье он придвинул к Ронину.
      — Заставьте ее это выпить. Вы возьмете ее с собой?
      — Да, я не могу ее бросить. Думаю, в Тенчо о ней позаботятся.
      В глазах аптекаря промелькнуло какое-то непонятное выражение. Он кивнул.
      Ронин прижал основание челюсти, и рот у женщины открылся. Она все еще не пришла в себя. Просунув руку ей под затылок, он приподнял ее голову и стал вливать ей в рот густую жидкость, половина которой растеклась по шее. Ему пришлось прижать ей язык, чтобы она не захлебнулась, но он все же сумел влить в нее немалое количество снадобья.
      Аптекарь вернулся из затхлых недр лавки и принялся обрабатывать рану на руке у Ронина. Он наложил квадратный тампон, пропитанный мазью, и перевязал руку белой тканью. Повязку он полил прозрачной жидкостью, мгновенно впитавшуюся в ткань, а потом и в рану. На мгновение Ронин почувствовал острейшую боль, но она почти сразу прошла.
      Теперь самое время, подумал он.
      — Расскажите мне о корне.
      Аптекарь еще раз полил повязку и вытер остатки жидкости.
      — Говорят, его нашел один воин. — Голос у старика был сухим и пыльным, словно ветер веков. — Величайший воин народа, давно уже не существующего. Воин выехал поразвлечься, потому что ему было скучно. Так велико было его мастерство, что никто не мог выстоять против него, и потому не удавалось ему обрести того, чего желал он превыше всего, — победить в поединке могучего противника.
      Аптекарь перебинтовал плечо Ронина сухой повязкой.
      — С наступлением вечера, — продолжал он, — воин выбрался на просеку в дремучем лесу. Корень он заметил сразу. Ничто не росло рядом с ним, да и бледная луна, уже блиставшая в небесах, хорошо освещала его. Когда же воин спешился, он увидел растрескавшиеся и выветренные каменные плиты, врытые в землю, как если бы там было древнее место погребения. Но все письмена на камнях давным-давно стерлись от времени, и нельзя было определить, люди какого народа и племени хоронили здесь своих мертвецов.
      В лавке взвихрилась пыль, словно откуда-то снизу повеяло ветром.
      — Воин приблизился к корню и извлек его из земли. Неожиданно он ощутил сильный голод и, отрезав кусочек корня, съел его.
      Аптекарь убирал оставшиеся пакеты. Ронин смотрел на него как завороженный.
      — И тогда, как гласит предание, воин стал больше, чем человек.
      — Богом?
      — Возможно. — Аптекарь пожал плечами. — Если вам так больше нравится. Это всего лишь легенда.
      — Не очень веселая, как вы говорили.
      — Да, это правда.
      Старик моргнул. Глаза его показались Ронину огромными.
      — Воин действительно стал чем-то большим, чем человек, но при этом он превратился в угрозу старым законам, потому что теперь уже никто в мире не смог бы выстоять против него. И тогда против него выпущен был самый страшный противник. Дольмен.
      У Ронина закружилась голова. На мгновение ему показалось, что выложенный плиткой пол аптеки превратился в реку. Он сделал усилие, чтобы восстановить дыхание. Откуда-то эхом прокатился смех.
      — А что такое Дольмен? — Собственный голос казался Ронину чужим и далеким.
      — Древнейший из древних, — тихо ответил аптекарь. — Воплощение всех первобытных страхов. Кошмары ребенка, который боится темноты и остается во тьме один. Жуткие видения, выпущенные на волю, воплощенные в теле и получившие осязаемость.
      Сухой ветер пронесся в глубинах его естества. Ронин невольно поежился.
      — Разве такое возможно?
      Лишь шепот среди вековой пыли.
      — Это чудовищная тварь.
      — Откуда она?
      — Быть может, из корня?
      — А откуда тогда корень?
      — То неведомо даже богам...

* * *

      — Она хочет видеть тебя.
      — Хорошо, значит, вернулась.
      — Она просила тебе передать, чтобы ты подождал ее.
      Он рассматривал Мацу в коричневатом свете. Узкое лицо — точеное и совершенное, точно работа мастера-ваятеля. Небольшой рот с широкими губами, огромные черные глаза, нежные, словно бархатный сумрак на морском берегу. На ней — светло-голубой халат с вышитыми на нем коричневыми цикадами. Его украшает золотая кайма и такой же пояс. Он подумал...
      — Подожди ее здесь, пожалуйста, — сказала она, потупившись.
      — Ты останешься со мной на ночь?
      — Я не могу, — прошептала она.
      Он попытался заглянуть ей в глаза.
      — Юнь принесет тебе вина. — Она отвесила ему церемонный поклон.
      — Что с тобой, Мацу?
      Она пошла от него через зал, залитый коричневатым светом, мимо жужжания разговоров, мимо пышных шелков, мимо изящных фигур, мимо совершенных лиц.
      Эти люди так и останутся для меня загадкой, подумал он.
      Он нашел свободное кресло и устало присел. Почти сразу же появилась маленькая Юнь в розовом стеганом жакете. Она принесла лакированный поднос, на котором стоял кувшин с вином и чашки. Присев на корточки рядом с ним, она налила вино и подала ему чашку.
      Как только он начал пить, она тихонько исчезла. Ронин смаковал растекавшееся в горле тепло. Пряный вкус вина напомнил ему, что за весь день он ни разу не поел по-настоящему.

* * *

      Аптекарь, закончив с рукой Ронина, снова принялся возиться с женщиной. Ронин вынул меч, отвернул рукоять, извлек свиток дор-Сефрита и в который уже раз изучил его покрытую загадочными письменами поверхность.
      Его отвлек тихий возглас. Старик, похоже, обнаружил рану на теле женщины. Он закрепил повязку на внутренней поверхности ее бедра.
      — Не меняйте повязки, даже если она загрязнится. Под ней — лекарство.
      Тут аптекарь увидел свиток в руках у Ронина и замотал головой.
      — Вы знаете, что это?
      Старик отвел взгляд.
      — В этом деле я не смогу вам помочь.
      — Вы даже не посмотрели. — Ронин протянул ему свиток.
      — Не имеет значения.
      Глаза у Ронина сверкнули.
      — Имеет, холод вас побери! Вы — единственный из всех, кого я встречал в Шаангсее, знаете о Дольмене. А раз вам известно о его существовании, вы должны знать и о том, что он снова выходит в мир человека.
      Усталые глаза старика смотрели на него без всякого выражения.
      Отчаявшись, Ронин сказал:
      — Его подручные уже рыщут по улицам города. Сегодня утром Маккон совершил убийство.
      Уголки губ старика слегка задрожали, и он, похоже, начал потихонечку выходить из состояния застарелых страданий и боли.
      — Почему вы вообще обратились ко мне? — спросил он надтреснутым голосом, искаженным страхом и чем-то еще, непонятным. — В жизни моей не было ни единого дня, когда бы я не страдал, а прожил я немало дней; теперь я хочу одного — чтобы страдания мои закончились.
      — Вы желаете гибели человечеству? — Ронин вдруг рассвирепел. — Если вы промолчите о том, что, возможно, вы знаете, вы становитесь пособником Дольмена.
      — Грядет рассвет новой эпохи. Человек должен сам позаботиться о себе.
      — А вы разве не человек?
      — Я не могу прочитать этот свиток.
      — Тогда скажите, кто может.
      — Вполне вероятно, что больше никто. Но я вам вот что скажу. Дольмен действительно идет сюда, и на этот раз мир может скатиться в полное забвение, а это и есть победа Дольмена. Дольмен — губитель всего живого, вечный воитель, наделенный невообразимым могуществом. И его крепнущие легионы уже выступили на севере. Ага, я вижу, что вы уже сами догадывались об этом. Хорошо. А теперь идите. Забирайте эту женщину и хорошо о ней заботьтесь. Запомните, что я сказал. Я сделал все, что мог сделать сейчас.
      И что теперь делать? Когда еще его примут в Совете Шаангсея?! И он сейчас даже не может приблизиться к городу за стенами, потому что зеленые никогда не пропустят его через ворота. Кири — его единственная надежда. Она знает столько людей, многие из которых весьма влиятельны, поскольку к шафрановым дверям Тенчо каждый вечер стекаются сливки шаангсейского общества: это место предназначено для богатых и власть имущих. Среди них наверняка есть и чиновники из самого Совета. Этим надо воспользоваться, если Кири не откажет в помощи. Нужно спросить ее прямо сейчас. Времени остается все меньше. С каждым днем ледяная тень Дольмена простирается все дальше над континентом человека, а его легионы набирают силу.
      Поэтому Ронин и ждал ее, как она велела, расположившись в бархатном кресле, царапая ножнами длинного меча полированный пол, попивая прозрачное вино — Юнь подходила к нему уже дважды, — блуждая мыслями где-то далеко, наблюдая за происходящим вокруг. Проходившие мимо женщины были похожи на разноцветные стройные тростинки: они кланялись, их одежды ниспадали ровными складками и шуршали на легком сквозняке, а веера и длинные ресницы дрожали, напоминая трепетных насекомых в косых лучах вечернего солнца, когда оно окрашивает алым светом недвижную воду. Безмятежные овальные лица, пышные волосы, сказочное смешение невообразимых цветов, таинственных и чувственных.
      Потом к нему подошли две девушки в стеганых жакетах и повели его омыться и переодеться. Ронин понял, что сегодняшний вечер будет особым.

* * *

      — Разве я не стою долгого ожидания? — спросила она без тени смущения.
      На ней был строгий халат из темно-лилового шелка, цвета заката, с бледно-серыми нитями, вплетенными в узор, изображающий распускающиеся бутоны.
      Ее губы и ногти были лиловыми, а в волосах у нее виднелась аметистовая заколка в виде фантастического крылатого животного. В ее необыкновенных черных глазах плясали бриллиантовые искорки.
      И все же что-то в ней изменилось.
      Его омыли и обрядили в широкие шелковые штаны и рубаху с широкими рукавами, отделанную платиновой нитью, мерцавшей на свету. Потом его проводили в небольшую комнату, куда и пришла Кири.
      — Ты голоден? — спросила она.
      — Да, очень.
      Она рассмеялась, и смех ее был как палящее солнце, отразившееся от поверхности клинка.
      — Тогда пойдем, мой силач, и не забывай того, что ты сейчас сказал.
      Они вышли в шаангсейскую ночь — ночь сырого клубящегося тумана, зеленовато-голубого, ночь тысячи глаз, десяти тысяч ножей и миллиона бегущих ног.
      Они спустились по широкой лестнице и забрались в квадратную крытую повозку, которую Кири назвала «рикшей». Босоногий кубару поднял оглобли и тронул с места, не сказав ни слова. Поездка оказалась куда более плавной, чем ожидал Ронин, из-за особого покачивания, связанного с походкой кубару. Ронин нашел такую езду даже успокаивающей.
      Сияющие улицы города, освещенные раскачивающимися фонарями, заполненные людьми, с бесконечными запахами жареного мяса и вареного риса, свежих моллюсков и вина со специями, напоминали многоцветное живописное полотно, на котором нежными красками — слишком яркими, чтобы быть настоящими, — были отображены все события минувших эпох.
      Когда Ронин отрывал взгляд от освещенных улиц, он вдыхал пряный аромат духов Кири и смотрел ей в глаза, такие темные и бездонные, что он мог бы вообразить целую вселенную в их глубинах, где мелькали платиновые искорки. Только теперь он рассмотрел, что глаза у нее вовсе не черные, а фиолетовые, только очень темного оттенка.
      Они поднялись на гору, подальше от многолюдного порта, в верхние районы города, где богатство расчистило место для высоких домов со шпилями, замысловатых балконов, стен, украшенных скульптурой, и ухоженной зелени.
      Деревья шепотом вели свои таинственные разговоры, а ночная тьма становилась все гуще по мере того, как яркий свет многочисленных фонарей молчаливо удалялся от них вниз по склону — исчезающий берег ослепительного острова, уже отдаленного и нереального, и только неровные вспышки среди густого океана ночной тьмы напоминали о том, что где-то в мире еще есть свет.
      Все окутала тишина. Ее нарушали лишь тяжелое дыхание бегущего кубару, шлепанье его задубелых подошв, сменяющие друг друга тонкие голоса ночных насекомых и уханье совы.
      Ронин уже не раз собирался все ей рассказать, но слова застревали у него в горле, когда он смотрел на бледный овал ее лица, и он лишь молча наблюдал за платиновыми искорками в глазах Кири.
      Повозка остановилась перед вычурным двухэтажным домом с колоннами из темного кирпича и резного дерева. Высокие светильники, похожие на факелы, стояли по обе стороны широких дверей, оправленных в желтый металл.
      Ронин вышел и обернулся. Кири прильнула к нему. Вдвоем они поднялись по каменным ступеням. Двери перед ними открылись. Довольно театральный прием, подумал Ронин.
      Их встретили двое рослых мужчин. На них были черные хлопчатобумажные рубахи и широкие штаны, а все вооружение их составляли короткие, заточенные с одной стороны мечи, висевшие у них на боку безо всяких ножен, на толстых бронзовых цепях. Глаза-щелочки. Тонкогубые широкие рты. В лицах — что-то собачье. Поклонившись Кири, они бесстрастно отступили на шаг от дверей, пропуская гостей. Когда мимо них проходил Ронин, они покосились на него с любопытством.
      Ронин с Кири оказались в высоком зале. Противоположная от двери стена была полностью занята раздваивающейся лестницей, поднимающейся на второй этаж.
      Слева — две закрытые двери. Справа — открытые раздвижные двери из промасленного ароматного дерева. Они прошли через эти двери и попали в большую комнату, уютно обставленную низкими креслами с атласными подушками и бархатными кушетками без ножек. Огромный ковер с темными завивающимися узорами на полу. Бледно-зеленые стены в золотом обрамлении. Окон в комнате не было.
      Там уже были люди. Человек десять. Женщин — меньше половины. При появлении Ронина с Кири к ним повернулся высокий худощавый мужчина, и его длинное лицо осветила странная улыбка. У него были круглые бледно-голубые глаза и густые седеющие волосы, которые он ухитрялся носить очень длинными. Неподвязанные и расчесанные, они обрамляли его лицо наподобие львиной гривы. Одет он был в официальный шаангсейский наряд, состоявший из штанов в обтяжку и свободной рубахи с тусклым золотым узором на золотом же фоне.
      — А, Кири.
      Глубокий, хорошо поставленный голос. Мужчина опять улыбнулся, и Ронин заметил у него на лице полукруглый белый выступ, начинающийся от левого уголка рта и заканчивающийся возле носа с отрезанной левой ноздрей.
      — Ллоуэн, — обратилась к нему Кири, — это Ронин, воин с севера.
      Ллоуэн обратил на Ронина взгляд ледяных глаз и отвесил ему небрежный поклон.
      — Весьма рад знакомству.
      — Ллоуэн — главный смотритель пристани. Он осуществляет надзор за сделками всех хонгов гавани и собирает пошлины за каждую партию грузов.
      И снова — странная улыбка, неестественно расширенная за счет лиловатого шрама.
      — Я польщен, госпожа, — сказал он и обратился уже к ним обоим: — Вам надо выпить вина. Хара, — подозвал он слугу, подавшего им игристое белое вино в хрустальных бокалах. — Вы и вправду из другой цивилизации? — спросил Ллоуэн, подводя их к присутствующим. Он представил Ронина кое-кому из собравшихся, а потом его втянули в какой-то разговор, и он предоставил Кири продолжать знакомство.
      Имена мелькали, словно листья на осеннем ветру, и Ронин сосредоточился на лицах.
      — Риккагин, — заговорил толстяк без подбородка и с маленькими глазками, похожими на жареных насекомых, — все мы очень обеспокоены слухами о боевых действиях на севере.
      Они сидели на шелковых подушках, разложенных прямо на полу, вокруг низенького столика из полированного дерева с рисунком, напоминающим штормовое море. Стол был уставлен кувшинами с горячим вином и мисками с закуской: кусочками рыбы, отбитыми и политыми горячим маслом, пареными овощами, цукатами.
      — И что из того? — откликнулся риккагин.
      Тон его явно указывал на нежелание обсуждать эту тему. Это был широкоплечий румяный мужчина с широким носом с красными прожилками и густой седой бородой желтоватого оттенка.
      — Шаангсей — город слухов, Чен. Не сомневаюсь, вам самому хорошо известно, что большинство из них лживы.
      — Но эти слухи весьма живучи, — возразил Чен.
      Его желтые щеки колыхнулись складками жира. Он откинулся на подушки, помахивая узорчатым веером возле своего печального лица.
      — Не большая премудрость — распустить слухи, способные напугать хонгов вроде вас, — с некоторым презрением бросил риккагин. — Не будьте хоть вы старой сплетницей.
      Толстяк окрысился:
      — Но боевые действия не...
      — Уважаемый господин, — сказал риккагин, нахмурившись и сдвинув густые брови, — без войны Шаангсей так и остался бы грязным болотом с убогими домишками, готовыми развалиться при первом же сильном ветре, а лично вы вместе с вашей женой ковырялись бы на рисовых полях, с трудом зарабатывая только на пропитание. Ни для кого из нас не секрет, что именно война принесла нам богатство. Без нее...
      — Вы говорите о войне, — вмешался худощавый угрюмый мужчина с темными глазами и коротко постриженными волосами, — словно это какая-то вещь, которую можно подержать в руке и использовать, как заблагорассудится.
      Ронин на мгновение напрягся и вспомнил его имя: Манту, жрец Дома Кантона.
      — А война между тем для тысяч людей означает смерть, а для множества тысяч других — увечья, голод, страдания.
      — А вы откуда знаете? — поинтересовалась скуластая женщина, тоже из хонгов. — Да, именно вы, никогда не покидавший свой чистенький шаангсейский район?
      — А мне это и не обязательно, — ядовито отпарировал жрец. — Мне достаточно беженцев с севера, которые ежедневно появляются в городе в поисках убежища и утешения в нашем Доме.
      — Меня тошнит от вашего благочестия, Манту, — заявил риккагин. — Что стало бы с Домом Кантона, не будь войны? Кто бы заполнял ваш собор, не будь великих страданий?
      — Обычай...
      — Не говорите о ваших обычаях, — раздался резкий голос, и все повернули головы.
      Говоривший был поджарым и мускулистым, с угловатым лицом, на котором выделялись узкие черные, как ночь, глаза. Волосы у него были темные, вьющиеся, а длинные висячие усы придавали ему немного зловещий вид. Он единственный из находившихся за столом был в простой одежде и дорожном плаще.
      — Ваши люди пришли на эту землю еще до риккагинов — пришли проповедовать веру Кантона, но вы забрали у моего народа не меньше, чем воины риккагинов. Дом Кантона. Да у меня язык пухнет от злости, когда я вынужден произносить это гнуснейшее из названий. Ваша религия чужда Шаангсею.
      — По, — мягко обратился к нему Ллоуэн, — ваш народ — торговцы и кочевники с запада.
      Узкие глаза сверкнули, как черные молнии.
      — Вы обманываете себя, если думаете, что есть разница. Разве у меня не такие же глаза, как у Чена? Разве моя кожа иного цвета, чем кожа Ли Су? Они — богатые шаангсейские хонги, какими были и их отцы, и отцы их отцов. И вы хотите заставить меня поверить в то, что они пришли с юга, что корни их далеки от корней моего народа? Так?
      Он ударил кулаком по столу, и звук этот разнесся по зеленой с золотом комнате грохотом молота, обрушившегося на наковальню.
      — Нет, говорю я вам! Наша страна неизмеримо богата, но моим соплеменникам достается лишь по полчашки риса. А если кому повезет, так он отыщет еще в мусорном куче пару рыбьих голов недельной давности. И в то же время они работают не покладая рук, чтобы переработать мак для господ Шаангсея.
      — Традиции Дома Кантона безупречны, — несколько назидательно заметил Манту. — Он многие годы отстаивал...
      — И жирел вместе с риккагинами и хонгами на нашем труде, — оборвал его По.
      — Вы, очевидно, не понимаете учения Кантона и, подобно многим, идете не той дорогой, — заметил Манту. — Люди хотят постоянства и определенности. — Он воздел руки. — Вот почему они приобретают множество вещей, как будто, накапливая имущество, они обретают веру в то, что они никогда не умрут. — Руки сложились в причудливом жесте, выражающем сожаление без снисхождения. — Но жизнь преходяща, и человек в своем стремлении к постоянству неизменно терпит поражение, отчего и страдает. А в страдании своем он заставляет страдать окружающих.
      — Всякие умствования хороши для тех, у кого куча времени, — раздраженно заявил Чен, — но меня, риккагин, больше волнует то, что я слышал об изменении характера боевых действий.
      — Да бросьте вы, — раздраженно отмахнулся риккагин, поглаживая бороду. — Давайте оставим эту тему, чтоб не слушать ваш детский лепет.
      Чен пропустил оскорбление мимо ушей.
      — По слухам, просачивающимся в Шаангсей, — сказал он, тщательно подбирая слова, — воины на севере сражаются уже не с людьми.
      Воцарилась неуютная тишина, словно в комнату вдруг вошел незваный и нежелательный гость с вестями, которые присутствующие боялись услышать.
      — Только глупцы могут верить подобным слухам, — презрительно проговорил риккагин. — Продолжайте же, Чен, поведайте нам, как выглядят эти ужасные существа, «не люди», как вы изволили их назвать. Не сомневаюсь, что вы порадуете нас самым подробным описанием.
      Щеки толстяка вздрогнули, и он растерянно заморгал.
      — Но я сказал уже все, что слышал.
      Риккагин хмыкнул и потянулся палочками за куском жареной рыбы. Он удовлетворенно вздохнул.
      — Да, это всегда весьма поучительно — послушать, как искажаются факты в угоду отдельным...
      По расхохотался, и его отрывистый неприятный смех прозвучал как внезапный треск сухой ветки в лесу, когда никого не должно быть рядом.
      Окинув По надменным взглядом, риккагин продолжал:
      — Красные привлекли на свою сторону свирепое племя, один северный народ, который, как я понимаю, весьма пристрастился к изделиям из мака. Они извлекают из мака сироп, замораживают его, а потом жуют.
      — Что?! — воскликнул Ли Су. — Необработанный и неочищенный?! Не может быть! Его воздействие будет...
      — В высшей степени сильным, — договорил Ллоуэн со своей перекошенной улыбкой. — Надеюсь, по этому вопросу мы с вами придерживаемся одного мнения, Годайго.
      — Согласен. Обычай действительно жуткий, — откликнулся риккагин.
      — Я этого не говорил, — отпарировал Ллоуэн, и они оба рассмеялись.
      Годайго утер губы шелковой салфеткой, поданной слугой.
      — Если все это правда, выходит, что красные изобрели необычный способ привлечь на свою сторону это племя, и у нас стало одним врагом больше. — Он поднял ладони. — И я признаю, что, пока подкрепление не доберется до места, мы будем испытывать беспокойство. Но ничего более.
      — И все же слухи имеют место, — вмешался Манту. — Весьма желательно, чтобы они оказались правдивыми.
      — Что вы хотите этим сказать? — не понял риккагин.
      — Я недвусмысленно заявляю, что я был бы только рад, если бы все эти слухи оказались правдой. Поскольку это скорее всего означало бы окончание войны. В конце концов, именно к этому и стремится Дом Кантона.
      — Дом стремится подчинить своему влиянию весь континент, — резко проговорил По. — Но его ждет большое разочарование.
      — Мы не собираемся никого подчинять; вы говорите так по незнанию.
      — Я имею в виду души людей.
      Жрец кротко улыбнулся.
      — Жизнь, мой дорогой По, не имеет души. Сущность человека переживает смерть, чтобы потом, как надеются люди, переселиться в более достойное тело, потом — в следующее и так далее, пока не наступит конечное Небытие.
      — Тогда их разум.
      Манту опять улыбнулся и пожал плечами.
      — Неужели, купец, мы станем спорить с тобой о значении слов?
      — Хорошо. — Ллоуэн хлопнул в ладоши, подзывая слуг. — Наши споры грозят затянуться, а нам пора заняться серьезным делом, намеченным на сегодняшний вечер. Надеюсь, вы все принесли, что нужно.
      На его лице снова мелькнула былая улыбка.
      Первым делом слуги поднесли всем бокалы с холодным прозрачным вином, чтобы «промыть рот», как выразился Ллоуэн. Потом они разлили густую горячую уху по эмалевым чашкам.
      Вслед за этим принесли чистые бокалы, в которые налили игристое вино, а перед собравшимися расставили тарелки с сырыми моллюсками со специями.
      Ронин все еще размышлял над словами жреца, когда слуги снова вернулись в комнату, сгибаясь под тяжестью громадных подносов с самыми разнообразными мясными блюдами. К мясу подали еще прозрачного игристого вина.
      — Манту, — заговорил Ронин. — Вы упомянули конечное Небытие. Что это такое?
      Жрец повернулся к Ронину, обрадованный, казалось, проявленным интересом.
      — Это то состояние, к которому должен стремиться всякий достойный муж...
      — И женщины тоже?
      Манту внимательно взглянул на Ронина, не понимая, смеются над ним или нет.
      — Несомненно. Теологи используют слово «муж» как синоним слова «человек». — Его маленький рот лоснился от жира. — Небытие, по сути, есть полное исчезновение личности.
      Ронин был несколько удивлен.
      — Вы имеете в виду, что индивидуальность любого человека должна подчиниться этой субстанции, требующей от него отречения от своего "я"?
      — А стоит ли человеческая индивидуальность того, чтобы так за нее держаться? — спросил Манту. — В конечном счете она ничем не отличается от земли, дома, серебряных монет, произведения искусства или, — он посмотрел на Ронина, — меча.
      — Но это все осязаемо. Это вещи.
      — Да, но все, чем человек обладает, нераздельно и должно уйти в Небытие, дабы он достиг целостности.
      — И что потом?
      — Как что? Тогда наступает совершенство, — ответил жрец в некотором замешательстве.
      Ллоуэн рассмеялся и хлопнул по столу.
      — Он тебя «сделал», Манту.
      Жрец не присоединился ко всеобщему веселью.
      Оживленные разговоры продолжались, а слуги тем временем безмолвно убрали подносы и принесли, другие с кучками жареного и отварного риса, заправленного нарезанным мясом и овощами. Потом были поданы сверкающие миски с цельными отварными лангустами и чашки с рисовым вином.