Он подумал об Эйлин, и в ту же секунду на него обрушились четыре сокрушительных удара. Три из них Терри отбил, но четвертый пришелся ему над правой почкой; он задохнулся и рухнул. Перекатываясь по поду, он заметил слабый свет в спальне и почувствовал тяжелый сладковатый запах.
      Над левым ухом просвистел новый удар; рядом с Терри на пол обрушился край стеклянного столика, и осколки взлетели в воздух, как рассерженные насекомые. Он подтянул ноги и, с гортанным криком, одновременно выбросил их перед собой в мощном толчке. Потом вскочил и побежал, приволакивая правую ногу. На бегу Терри схватился за край двери и захлопнул ее за собой. "Время, Мне нужно время".
      Все его мысли спутались, когда он увидел Эйлин. Ноги стали ватными, и Терри показалось, что обжигающее лезвие ножа пронзило его внутренности.
      Ее лицо было закрыто прядями угольно-черных волос, обвитых вокруг шеи; руки заброшены вверх, за голову; грудь залита рвотой. Взгляд Терри скользнул на темное пятно между ее бедер: на теле не было никаких следов насилия.
      Он знал, что она мертва, и все-таки склонился над ней: он должен быть абсолютно уверен. Он положил ее голову к себе на колени и держал ее так, пока не услышал звуки за дверью.
      Терри машинально встал и отошел к стене. Его холодные пальцы сомкнулись на лакированной коже ножен; он осторожно снял меч со стены; шуршание обнажаемого клинка показалось ему самым громким звуком в мире. Даже громче, чем треск двери, подавшейся под мощным ударом ноги.
      В проеме показалась черная фигура; в левой руке зажат боккэн, правая пуста. Только теперь Терри признался себе в страшном подозрении и невольно содрогнулся.
      - Ниндзя, - прошептал он, не узнавая в этих сдавленных звуках своего голоса. - Придя сюда, ты выбрал смерть.
      Терри вскочил на кровать и яростно взмахнул своим катана. Он немедленно понял бессмысленность этого хода, потому что у него не было твердой опоры и, следовательно, он не смог вложить в удар достаточно силы.
      Без всякого видимого усилия ниндзя уклонился от удара, даже не подняв боккэн, как бы говоря: нет нужды скрещивать мечи, ты этого не стоишь.
      Ниндзя скользнул в глубину темной гостиной, и Терри ничего не оставалось, как последовать за ним. Он смутно сознавал, что этим играет на руку врагу. Терри перепрыгнул через труп Эйлин, чувствуя, как у него сжимается сердце и холодеет кровь. "К черту! - мелькнула безрассудная мысль, - Я убью его!" Охваченный горем и бешеной яростью, он забыл все то, чему так долго и старательно учился.
      В полумраке гостиной, где звучала ласкающая музыка Манчини, Терри заметил смутный контур деревянного меча и сразу же бросился на него. Но ниндзя уже был в движении, и Терри поднял свой меч, готовясь к блоку. Он совершенно не ожидал сокрушительного удара в открытую грудь и был отброшен назад, словно взрывной водной. Терри зашатался; его ребра и грудная клетка запылали огнем. Ниндзя готовился к атаке, и Терри инстинктивно поднял меч, хотя не знал, с какой стороны последует новый удар; все плыло у него перед глазами. И снова Терри отшвырнуло назад, и он упал на одно колено. Катана в его правой руке стал невыносимо тяжелым; его легкие судорожно сокращались, и он уже с трудом понимал, что происходит.
      Третий удар настиг Терри, когда он пытался подняться на ноги. На этот раз он отчетливо услышал громкий треск и почувствовал, что его левый бок стал влажным. "Ребра", - подумал он тупо. Все происходило как во сне: этого просто не могло быть в действительности.
      Следующий удар отбросил Терри от стены, и катана покатился в темноте. Он видел, как из его разорванного тела торчат переломанные ребра; из раны сочилась черная кровь.
      Это был классический удар, о котором писал Мусаси. "Начинай удар левым плечом, - учил он, - вложи в него всю решимость духа, и враг умрет". "Ниндзя хорошо усвоил этот удар", - почти безразлично подумал Терри. Теперь, когда в соседней комнате лежала мертвая Эйлин, его мало заботила собственная жизнь. Но убить чудовище - да, это еще имело значение для Терри.
      Он начал медленно двигаться вдоль стены, но тело отказывалось слушаться. Он раскачивался, не сводя глаз с врага, защищаясь от удара скрещенными руками.
      Бесполезно. Терри снова отлетел назад; его грудная клетка трещала под градом ударов. Собственные кости, как шрапнель, разрывали его тело. Он еще раз заглянул в каменные глаза и подумал, что Мусаси был прав. В ушах звенела нежная музыка Манчини, напоминая об Эйлин.
      Когда Терри позвал ее ломким, как рисовая бумага, голосом, кровь хлынула у него изо рта. "Эйлин, - шептал он. - Я люблю тебя". Его голова беспомощно повисла, и веки сомкнулись.
      Ниндзя неподвижно стоял в темноте и бесстрастно смотрел на убитого. Долгие мгновения он напряженно вслушивался и, удовлетворившись наконец, молча вышел из комнаты. Он достал из-под дивана свою спортивную сумку, расстегнул замок и бережно уложил боккэн рядом с его собратом. Одним движением ниндзя закрыл сумку, вскинул ее на плечо, и не оборачиваясь вышел из квартиры.
      Там все еще звучала музыка Манчини; медленная печально-сладкая мелодия рассказывала о потерянной любви. Из разбитых губ Терри вытекло еще немного крови и раздался глухой стон. Подняв голову, он пополз к спальне, ничего не видя вокруг и не понимая, зачем он это делает.
      Судорожно преодолевая дюйм за дюймом, Терри, наконец, упал рядом с Эйлин, задыхаясь и истекая кровью.
      Он увидел перед собой шнур, с трудом дотянулся до него и дернул. Телефонный аппарат упал на его левое плечо, но Терри не почувствовал боли. Дрожащим пальцем он медленно набрал семизначный номер. Гудки доносились до него как колокольный звон далекого храма.
      Вдруг Терри почувствовал, что Эйлин отдаляется от него, и он понял, что нужен ей сейчас. Трубка выскользнула из его влажных пальцев.
      ( Алло? - в брошенной трубке послышался голос Винсента. - Алло? Алло!
      Но его уже никто не мог услышать. Терри лежал, уткнувшись лицом в черные волосы Эйлин. Невидящие глаза стекленели, а изо рта вытекала струйка крови, прямо в губы Эйлин. Музыка в гостиной смолкла.
      II
      Пригород Токио. Весна 1959-го-весна 1960-го.
      - Послушай, Николас, - сказал однажды полковник. Был темный и ненастный вечер; грозовые облака скрыли вершину горы Фудзи; время от времени небо прорезали молнии, вслед за которыми доносились далекие раскаты грома.
      Они находились в кабинете полковника, и он держал в руках лакированную шкатулку. На ее крышке были изображены переплетенные между собой дракон и тигр. Николас знал, что это был прощальный подарок Со Пэна его родителям.
      - Думаю, пришло время показать это тебе. - Полковник расстегнул кисет и опустил в него трубку вместе с указательным пальцем. Чиркнув спичкой о край письменного стола, он раскурил трубку и с удовольствием затянулся. Потом бережно провел пальцем по рисунку на шкатулке. - Николас, тебе известно символическое значение дракона и тигра в японской мифологии? Николас покачал головой.
      Полковник выпустил облачко голубого ароматного дыма и зажал трубку в уголке рта.
      - Тигр - это повелитель земли, а дракон - воздуха. Мне это всегда казалось забавным. Согласно верованиям майя, воздухом тоже повелевает летучий змей, Кукулькан. Тебе не кажется любопытным, что такие далекие культуры перекликаются?
      - Но почему Со Пэн дал вам японскую шкатулку? - спросил Николас. - Он ведь был китаец?
      - М-м, хороший вопрос - Полковник попыхивал трубкой. - Только боюсь, я не смогу на него ответить. Да, Со Пэн был китаец, но только наполовину. Он сказал мне, что его мать - японка.
      - Это еще не объяснение. - Николас указал на шкатулку. - Конечно, он знал, что вы собираетесь в Японию. Но это старинная шкатулка, и ее не просто было отыскать, особенно в то время.
      - Да, - согласился полковник, - наверняка эта шкатулка досталась ему от матери. Но почему Со Пэн подарил нам именно эту шкатулку? Это не могло быть просто капризом, не такой он был человек. Нет, это не случайность.
      Полковник встал и подошел к забрызганному дождем окну. Зимние холода еще не отступили, и на запотевшем стекле проступали причудливые узоры.
      - Я долго об этом думал, - продолжал полковник, глядя в окно. Он протер на стекле небольшое овальное отверстие. - Эта мысль не давала мне покоя на протяжении всей поездки из Сингапура в Токио. Со Пэн просил нас не открывать шкатулку, пока мы не прибудем в Японию, и мы выполнили его просьбу.
      В аэропорту Ханэда нас встретили американцы - разумеется, мы прилетели военным самолетом. Но, кроме них, нас ждал еще один человек. Твоя мать сразу же узнала ее, и я тоже - по ее описанию. Это была Итами, и она оказалась в точности такой, какой ее увидела во сне Цзон. - Полковник пожал плечами. - Что не особенно меня удивило. Здесь, на Востоке, люди с детства привыкают к таким... явлениям, и ты сам это скоро поймешь.
      Но меня поразило другое: твоя мать вела себя так, будто знала Итами с рождения, будто они были сестрами. Я не заметил никакого смущения, а ведь его вполне можно было ожидать, когда женщина, выросшая в затерянной китайской деревушке, встречается с дамой из высшего японского общества. И в то же время, твоя мать и Итами были совершенно разными людьми. - Полковник отвернулся от окна и посмотрел на сына. - Но казалось, что их очевидная противоположность тепло и жизнелюбие твоей матери и холодная отчужденность и меланхолия Итами не помешала им с первого взгляда понять друг друга.
      Об этом я тоже долго размышлял, и вот что я решил: хотя Со Пэн уверял меня, что не знает о подлинном происхождении твоей матери, его подарок говорит об обратном.
      - Ты хочешь сказать, что мама японка.
      - Скорее всего, в ней течет японская кровь. - Полковник сел рядом с сыном и ласково положил руку ему на плечо. - Но ты должен обещать мне, Николас, что никогда и ни с кем не станешь об этом говорить, даже с твоей матерью. Я рассказываю тебе все это лишь потому... потому, что когда-то узнал об этом сам. Со Пэн считал, что происхождение очень много значит; возможно, так оно и есть, хотя я не придаю значения таким вещам. Я англичанин и еврей, но мое сердце с этими людьми. В моей крови звучит их история, моя душа созвучна их душам. Какое значение может иметь мое происхождение? Я хочу, чтобы ты кое-что понял, Николас. Я не отрекался от своего еврейского имени, я просто отбросил его. Кто-то может возразить, что это одно и то же. Нет, это не так! Я сделал это не по собственной воле, а из необходимости. В Англии не любят евреев. И никогда не любили. Изменив свое имя, я обнаружил, что передо мной распахнулись многие двери. Знаю, это вопрос совести. Можно ли так поступать? Да, отвечаю я, а на остальных мне наплевать. Каждый решает сам за себя. И теперь, хотя моя душа принадлежит Японии, я не стал ни буддистом, ни синтоистом. Их религии представляют для меня только научный интерес. В своем сердце я никогда не отрекался от еврейства. Нельзя так просто вычеркнуть шесть тысячелетий борьбы и страданий. В твоих жилах тоже течет кровь Соломона и Давида, кровь Моисея. Никогда не забывай об этом, Николас. Ты сам должен решить, кто ты - я не хочу вмешиваться. Но я считаю своим долгом обо всем тебе рассказать. Думаю, ты меня понимаешь. - Полковник долго смотрел на сына, прежде чем открыл шкатулку с тигром и драконом, последний подарок загадочного Со Пэна.
      Николас заглянул внутрь и увидел сверкающий огонь шестнадцати огромных граненых изумрудов.
      Николас занимался будзюцу уже семь лет, но по-прежнему чувствовал себя новичком. Он обладал достаточной силой и прекрасной реакцией; на тренировках выполнял все упражнения усердно и сосредоточенно, но не испытывая особого пыла. Это удивляло и беспокоило его. Он с самого начала был готов к тяжелой работе, к преодолению трудностей - ему это нравилось. Чего он от себя не ожидал - так это безразличия. "Нет, - подумал Николас однажды во время занятий в додзё, - у меня ни в коем случае не пропала решимость овладеть будзюцу". Скорее, эта решимость только усилилась. Ему трудно было объяснить свои ощущения. Наверное, не хватало какой-то искры.
      Возможно, дело было в его инструкторе. Флегматичный Танака считал, что все дело в бесконечной отработке правильных движений. Снова и снова Николас вынужден был их повторять. Еще и еще, пока он не чувствовал, что они намертво запечатлевались в его мозгу, в его нервах, в его мышцах. Он ненавидел эти монотонные упражнения; не нравилось Николасу и то, что Танка обращался с ними как с детьми, еще не готовыми к настоящей жизни.
      Время от времени он довил себя на том, что смотрит в дальний конец додзё, где другой мастер - Кансацу - проводил индивидуальные занятия с несколькими старшими учениками.
      Благодаря участию Итами, Николас попал в ту же школу - рю, - где занимался Сайго; его раздражало, что двоюродный брат, будучи на год старше, начал заниматься раньше и ушел далеко вперед. Сайго не упускал случая показать свое превосходство. В додзё он относился к Николасу с нескрываемым презрением, как и многие другие ученики - из-за его европейской внешности. Они считали, что гайдзин, иностранец, недостоин заниматься традиционными воинскими искусствами, священными для японцев. Однако дома Сайго старался быть с Николасом подчеркнуто вежливым. Николас пытался объясниться с двоюродным братом, но после третьей неудачной попытки оставил эту затею.
      Присутствие Сайго в додзё было для Николаса настоящим мучением. Вместо того чтобы поддерживать двоюродного брата, который так нуждался в его помощи, Сайго старался всячески ему навредить и дошел даже до того, что стад неформальным лидером "оппозиции".
      Однажды вечером после тренировки, когда Николас принял душ и стал одеваться, к нему с разных сторон подошли пять или шесть мальчиков.
      - Что ты здесь делаешь? - начал один из них. - Это наше место.
      Николас молча продолжал одеваться. Внешне он оставался невозмутимым, но его сердце бешено колотилось.
      - Тебе нечего сказать? - продолжал другой. Он был меньше ростом и младше остальных, но близость приятелей явно придавала ему смелости. - Видимо, он не понимает по-японски. Может быть, нам обратиться к нему по-английски, как к обезьяне в зоопарке?
      Все дружно расхохотались.
      - Правильно, - подхватил первый мальчик. - Я жду ответа, обезьяна. Что ты делаешь на нашем месте? Здесь уже все провоняло.
      Николас поднялся.
      - Почему бы вам не пойти куда-нибудь, где смогут оценить ваши шутки.
      - Вы посмотрите! - закричал меньший мальчик. - Обезьяна разговаривает!
      - Заткнись! - велел старший и обратился к Николасу: - Ты сейчас пожалеешь о своих словах, обезьяна.
      И без предупреждения ударил Николаса в шею ребром ладони. Николас ответил, и все они набросились на него. Сквозь мелькание рук Николас увидел Сайго, который спокойно направлялся к выходу, и выкрикнул его имя.
      Сайго подошел поближе.
      - Держись! - крикнул он, пробиваясь к Николасу. Он растолкал мальчишек в стороны, и Николас смог перевести дух. - Что здесь происходит?
      - Это все гайдзин, - заявил один из нападавших, продолжая сжимать кулаки. - Сам нарывается.
      - Это правда? - спросил Сайго. - Один против шестерых? Трудно поверить. Он пожал плечами и ударил Николаса в живот.
      Николас рухнул на колени, его лоб касался пола, будто в молитве. Его рвало, он задыхался, судорожно хватая ртом воздух.
      - Не приставай к ним больше, Николас, - сказал Сайго. - Где твое воспитание? Но что вы от него хотите, ребята - отец варвар, а мать китаянка.
      Сайго отвернулся и пошел к выходу; остальные мальчики потянулись за ним следом, оставив Николаса корчиться от боли на холодном полу.
      Она пришла неожиданно, среди недели, и в доме поднялась невообразимая суматоха. Разумеется, больше всех суетилась Цзон, которой всегда казалось, что для Итами комнаты недостаточно чисто убраны, еда недостаточно вкусна, а домашние недостаточно хорошо одеты.
      "Она похожа на куклу, - думал Николас. - Изящная фарфоровая статуэтка, которая должна стоять на подставке, под стеклянным колпаком, защищающим ее от несовершенного окружающего мира". На самом деде Итами не нуждалась в подобной защите: она обладала железной волей и умела подчинять ей даже своего мужа, Сацугаи.
      Николас тайком следил из другой комнаты, как Цзон выполняла для Итами сложную чайную церемонию, стоя на коленях возле зеленого лакового стола. На ней был традиционный японский халат; длинные блестящие волосы были собраны костяными заколками. Николасу показалось, что она никогда еще не выглядела такой царственно красивой. В то же время, в Цзон не было ничего от холодного очарования Итами, и именно поэтому он так восхищался своей матерью. В довоенных японских фотоальбомах Николас видел многих женщин, похожих на Итами, - но Цзон! С ней никто не мог сравниться. О свойственном ей благородстве духа Итами не могла и мечтать, по крайней мере, в этой жизни. Властное обаяние Итами уступало силе Цзон, ее внутреннему спокойствию, глубокому, как полная неподвижность летнего дня; это Николас ценил в своей матери выше всего.
      Ему не хотелось разговаривать с Итами, но уйти из дому, не поприветствовав ее, было бы крайне невежливо. Его мать пришла бы в ярость и, конечно, потом винила бы себя. Этого Николас не мог допустить. Через некоторое время он раздвинул сёдзи и вошел в комнату.
      Итами перевела на него взгляд.
      - Ах, Николас, я и не знала, что ты дома.
      - Здравствуйте, тетя.
      - Извините, я на минуту отлучусь, - сказала Цзон, легко и бесшумно вставая с колен. - Чай уже остыл.
      В присутствии Итами она почему-то предпочитала обходиться без прислуги. Мать оставила их наедине, и Николасу стало не по себе от испытующего взгляда Итами.
      Он подошел к окну и посмотрел вдаль, на верхушки сосен и криптомерий.
      - Ты знаешь, - спросила Итами, - что посреди этого леса стоит древний синтоистский храм?
      - Да, - ответил Николас, поворачиваясь к ней. - Отец говорил мне.
      - Ты его видел?
      - Еще нет.
      - А ты слышал, Николас, что в этом храме есть парк, известный своими мхами?
      - Кажется, сорок различных видов мха, тетя. Но мне сказали, что туда могут ходить только священники.
      - Это несколько преувеличено. Не могу вообразить тебя священником, Николас. Это тебе не подходит. - Итами неожиданно встала. - Хочешь проводить меня туда? Посмотреть храм и парк?
      - Сейчас?
      - Разумеется.
      - Но я думал...
      - Все в жизни возможно, Николас, так или иначе. - Она улыбнулась и позвала: - Цзон! Мы с Николасом немного погуляем. Скоро вернемся.
      Повернувшись к Николасу, Итами протянула руку.
      - Пойдем, - мягко сказала она.
      В молчании они приблизились к краю леса. Свернув направо, прошли еще метров двести. Итами вдруг повела Николаса вглубь. Они оказались на узкой, но хорошо протоптанной дорожке.
      - Николас, я хочу знать, нравятся ли тебе занятия в додзе? - спросила Итами.
      Она осторожно ступала в своих деревянных сандалиях гэта, опираясь о неровную землю, как тростью, концом бумажного зонтика.
      - Это очень тяжело, тетя.
      - Да, конечно. - Итами взмахнула рукой, словно отметая его слова. - Но ведь это не было для тебя неожиданностью?
      - Нет.
      - Тебе нравятся эти трудные тренировки?
      Николас посмотрел на Итами, не понимая, к чему она клонит. Он отнюдь не собирался рассказывать ей о вражде, которая разгоралась между ним и Сайго. Это было совершенно ни к чему. Он не говорил об этом даже своим родителям.
      - Иногда, - признался Николас, - мне хотелось бы быстрее продвигаться. Он пожал плечами. - Наверно, не хватает терпения.
      - Бывают случаи, Николас, когда своего добиваются только нетерпеливые, заметила Итами, переступая через спутанные корни. - Ты мне не поможешь? - Она протянула ему руку. - Вот мы и пришли.
      Перед ними открылась поляна. Выйдя из тени сосен, Итами раскрыла зонт и подняла его над головой. Кожа, белая как снег, ярко-красные губы, угольно-черные глаза.
      Покрытая глубоким слоем лака стена храма отражала слепящие лучи солнца, и Николасу пришлось зажмуриться, пока его глаза не привыкли к яркому свету. Ему казалось, будто он утопает в золотом море.
      Они пошли вдоль посыпанной гравием дорожки, вьющейся вокруг храма. По ней можно было идти вечно" никогда не приближаясь к цели и не отдаляясь от нее.
      - Но ты держишься, - мягко сказала Итами. - Это обнадеживает.
      Они достигли крутых деревянных ступенек, ведущих к дверям из бронзы и лакированного дерева. Двери оказались открыты, словно молча ожидали кого-то, предлагая тень и покой. Они остановились. Итами положила руку мальчику на плечо, так тихо, что он бы и не почувствовал ее прикосновения, если бы не видел.
      - Когда твой отец попросил найти для тебя подходящую рю, я стала колебаться. - Она покачала головой. - Я не решалась ему возражать, но мне было тревожно. - Итами вздохнула. - Иногда мне бывает жаль тебя. Как сложится твоя жизнь? На Западе ты не станешь своим из-за восточной крови, а японцы будут презирать тебя за европейскую внешность.
      Рука Итами поднялась в воздух как бабочка и слегка коснулась пальцем щеки Николаса.
      - Даже твои глаза - это глаза отца. - Она опустила руку. - Но меня не так просто обмануть. - Итами отвела от него беспощадный взгляд. - Давай войдем и помолимся.
      - Правда, красиво? - сказала Итами.
      Николас не мог не согласиться. Они стояли перед небольшим ручьем, пробиравшимся среди огромных замшелых камней. Все вокруг - даже вода, даже галька - все было зеленым. Николасу казалось, будто здесь было не сорок видов мха, а добрые четыре тысячи.
      - И тихо, - продолжала Итами. - Здесь так тихо. Остального мира словно и не существует.
      Она свернула зонтик в тени развесистой криптомерии и глубоко вдохнула воздух, запрокинув маленькую голову.
      - Кажется, что само время исчезло, Николас. Будто и не было двадцатого века, экспансии, империализма - будто не было войны. - Итами закрыла глаза. Не было войны.
      Николас пристально смотрел на нее, пока она не разомкнула ресницы.
      - Но война была. - Итами отвернулась. - Присядем на эту каменную скамью? Хорошо. Возможно, здесь когда-то сидел сёгун, один из Токугава, Здесь начинаешь чувствовать историю, верно? Ее непрерывность... и свое место. Итами посмотрела на мальчика. - Ты этого, видимо, не чувствуешь. Пока еще нет. В этом отношении мы с тобой похожи. Да, похожи. - Она засмеялась. - Вижу, ты удивлен. Напрасно. Мы оба чужаки, навсегда отрезанные от того, к чему сильнее всего стремимся.
      - Но вы ведь принадлежите к Нобунага, - возразил Николас, - одной из самых древних аристократических семей Японии.
      Итами ответила ядовитой улыбкой, обнажившей ее ровные, блестящие от слюны зубы.
      - Да, - согласилась она со вздохом, - Нобунага. Но, как часто бывает в Японии, это только внешность, великолепный фасад, за которым скрывается мерзость запустения.
      Ее искаженное гневом лицо больше не казалось красивым.
      - Слушай меня хорошенько, Николас. Мы потеряли честь, мы позволили западным варварам развратить себя. Мы - народ, достойный презрения. Наши предки должны содрогнуться в могилах, увидев наши дела. Их духи - ками предпочтут вечный покой возвращению в нашу жизнь.
      Николас молча слушал, а голос Итами становился все громче. Николас догадывался, что ей трудно было начать этот разговор, но теперь она уже не в силах остановиться.
      - Ты знаешь, что такое дзайбацу, Николас?
      - Только название, - ответил он, снова сбитый с толку ее вопросом.
      - Спроси когда-нибудь об этом своего отца. Полковник много знает о дзайбацу, и тебе тоже следует это знать. - Словно объясняя свой неожиданный вопрос, Итами добавила. - Сацугаи работает на одну из дзайбацу.
      - На какую?
      - Я ненавижу своего мужа, Николас. И только твой отец, - она отрывисто засмеялась, - знает почему. Это так забавно! Но жизнь любит насмехаться над нами, удерживая нас от того, чего мы больше всего жаждем. - Итами сцепила на коленях свои крохотные руки. - Что толку быть одной из Нобунага, если я навсегда обречена нести на себе позор моего прадеда? Я так же не могу избавиться от этого позора, как ты от своей смешанной крови.
      Когда моему прадеду было двадцать восемь лет, он оставил службу у сёгуна. Ты знаешь, Николас, что такое ронин?
      - Самурай, оставшийся без сюзерена.
      - Да, воин, лишившийся чести. Разбойник, вор. Мой прадед стал наемником, продающим свою отвагу тому, кто больше заплатит. Возмущенный его низким поступком, сёгун послал за ним людей, которые в конце концов его выследили. Нет, моему прадеду не суждено было самоубийство сеппуку - сёгун не даровал бы ему такую благородную смерть. Он больше не был буси, он стад просто падалью, и его распяли, как последнего негодяя.
      В таких случаях обычно уничтожали всю семью, всех женщин и детей, чтобы лишить преступника самого дорогого и прервать его род. Но с нашей семьей этого не произошло.
      - Почему? - спросил Николас - Что случилось? Итами пожала плечами и вымученно улыбнулась.
      - Карма. Моя карма, которая определяет всю мою жизнь. Я не могу с ней смириться, она причиняет мне боль, и я плачу по ночам. Мне стыдно в этом признаваться. Я буси, женщина-воин, и у меня в крови закипают тысячи сражений, моя душа отзывается взмахом меча, смертоносным отливом его клинка.
      Итами встала, и зонтик раскрылся над ней, как огромный цветок.
      - Когда-нибудь ты это поймешь. И помни: теперь тебе тяжело в додзё. Не перебивай, я знаю. Но ты не должен отступать. Слышишь? Никогда. - Она отвернулась; мягкие цвета зонтика помогали скрыть ярость в ее глазах. - Пора возвращаться на землю.
      - Это Аи Ути, - сообщил Муромати. Он держал в руках боккэн. Семь учеников из группы Николаса окружили его ровным полукругом.
      - Это первая аксиома школы Итто, одна из сотен. Аи Ути - это значит относиться к противнику так, как он относится к вам. Это расчет времени, на котором строится кэндзюцу. Аи Ути - это отсутствие гнева. Это значит обращаться с противником как с почетным гостем. Это значит забыть страх. Аи Ути - это первая и последняя аксиома, которая замыкает круг Дзэн. Запомните это.
      Таким был первый урок Николаса, который он получил в рю семь лет назад. Мальчик не понял тогда слов учителя, но никогда о них не забывал. И потом, когда он с холодной яростью тысячи раз взмахивал катана под присмотром Муромати, когда он постигал моральное учение кэндзюцу, когда его знания и умения ширились с головокружительной быстротой, - Николас всегда вспоминал тот первый урок, и это придавало ему мужества.
      И он снова и снова повторял удары, чувствуя, что его руки и ноги оставляют в воздухе глубокие борозды, пока его усилия не были вознаграждены - меч Николаса перестал быть мечом, цель перестала быть целью, и он понял, что первый урок, который преподал ему Муромати много лет назад, и есть высшая мудрость.
      И все-таки Николас не был доволен своими занятиями. Однажды, размышляя об этом вечером, после тренировки, он почувствовал, что в зале кто-то есть. Николас осмотрелся и никого не увидел, но никак не мог отделаться от ощущения, что он здесь не один. Он уже хотел было встать и громко позвать невидимку, но подумал, что это снова могут быть проделки поджидающих его мальчишек, и решил не доставлять им удовольствия.
      Николас прошелся по темному додзё. Дальний конец пустынного зала был исполосован кроваво-красными лучами закатного солнца, в которых медленно кружились пылинки. И вдруг Николас понял, что в зале действительно кто-то есть, но одновременно он понял и другое: этот человек не причинит ему вреда. Он не мог объяснить, почему так решил: это произошло само собой.
      Луч света упал в угол зала, коснувшись покрытого светлым лаком деревянного ограждения, за которым располагался небольшой помост. Угловая балка оставалась в густой тени. Николас заворожено наблюдал за игрой светотени, когда вдруг раздался голос
      - Добрый вечер, Николас.
      Тень в углу зала ожила, и из нее вышел Кансацу, худощавый человек с коротким жестким ежиком седых волос.
      Совершенно бесшумно он спустился с помоста и остановился перед раздетым до пояса Николасом, который не мог вымолвить ни слова. С тех пор как Николас пришел в рю, Кансацу заговаривал с ним не больше двух или трех раз. Теперь же они были одни, и Николас понимал, что эта встреча не случайна.
      Кансацу внимательно разглядывал мальчика, потом сделал шаг вперед и коснулся указательным пальцем фиолетового синяка на его груди.
      - Для Японии настали тяжелые времена, - сказал Кансацу. - Очень тяжелые. Он посмотрел на потолок. - Война была развязана из-за экономики. Наш империализм требовал расширения территории. - Он вздохнул. - Но мы были обречены на поражение, потому что нами двигала не честь, а жадность. Нынешние японцы не руководствуются бусидо, они лишь используют его для внешнего блеска. - Взгляд Кансацу был печальным. - А теперь мы расплачиваемся. Американцы наводнили страну, продиктовали нам новую конституцию, и теперь мы служим их интересам. Как это странно для Японии - служить такому хозяину. - Он пожал плечами. - Но, что бы ни случилось с Японией, бусидо никогда не исчезнет. Мы начали носить европейские костюмы, наши женщины причесываются по американской моде, мы перенимаем западный образ жизни. Но это ничего не значит. Японцы, как вербы, гнутся на ветру, чтобы не сломаться. Это просто внешние проявления нашего стремления не уступать другим, быть признанными в мире. Как ни парадоксально, американцы тоже - невольно - служат нашим целям: с помощью их денег мы станем могущественнее, чем прежде. Но мы никогда не должны забывать о наших традициях - только бусидо дает нам силы.
      - Ты хочешь стать одним из нас, - неожиданно сказал Кансацу. - Но я вижу, - он показал на синяк, - тебе это не вполне удается.
      - Успех придет в свое время, - возразил Николас - Я учусь быть терпеливым. Кансацу кивнул.
      - Прекрасно. И все же нужно идти вперед. Он сложил перед собой ладони и медленно двинулся вдоль додзе. Николас последовал за ним.
      - Думаю, для тебя пришло время поработать с другим учителем. Я не хочу, чтобы ты оставил весьма полезные занятия у Муромати - я предлагаю тебе позаниматься дополнительно.
      С завтрашнего дня ты начнешь работать со мной, - объявил Кансацу, направляясь к выходу из зала. - Мы займемся харагэй.