- Будзюцу, - полковник, опустил на стол чашку чая и отложил газету, называют все воинские искусства Японии.
      - Тогда, - решительно заявил Николас, - я хочу изучать будзюцу.
      Полковник внимательно посмотрел на сына. Он знал, что Николас ничего не говорит попусту, и если он сказал, что хочет изучать будзюцу, значит, действительно к этому готов; не стоило объяснять ему, как это трудно.
      Полковник поднялся из-за стола и, обняв сына за плечи, открыл седзи раздвижные стенки из деревянных планок, обтянутых бумагой, открыл так, чтобы можно было вместе выйти из дома.
      Они стояли перед дзэнским садом, но Николас заметил, что взгляд полковника устремлен вдаль, туда, где поднимались зеленые громады криптомерий.
      - Ты знаешь, Николас, - рассеянно спросил полковник, - что посреди этого леса стоит синтоистский храм, а на его территории есть небольшой парк, в котором, как говорят, собрано сорок разных видов мха?
      - Я никогда там не был, - ответил Николас. - Ты сводишь меня туда?
      - Когда-нибудь, - пообещал полковник, с горечью подумав о том, что у него вечно не хватает времени и что он занят здесь тяжелой и неприятной работой, которую тем не менее нужно сделать, и сделать надлежащим образом.
      Годы, проведенные полковником в Токио, давно сломили бы человека меньшего мужества и упорства. Всякий раз, когда ему становилось невмоготу, он вспоминал Со Пэна и своего сына и продолжал работать - еще одна долгая ночь, и еще один долгий день; наступала новая неделя, и все начиналось сначала.
      - Я тоже никогда не был в этом парке, Николас. Там мало кто бывал, кроме священников из храма. - Полковник помол-чад. - Ты хочешь заняться тем, чем сегодня занимаются единицы. Кроме того, есть разные школы и направления.
      - Я хочу начать с самого начала, отец. Ведь я прошу не так уж много?
      Полковник крепче сжал плечи сына.
      - Нет, не много. - Над его бровями обозначились морщины - Вот, что, сказал он наконец. - Я поговорю с твоей тетей, хорошо?
      Николас кивнул и перевел взгляд на горы, смутно вырисовывавшиеся среди облаков.
      Тетя, о которой говорил полковник, была Итами. Николас знал, кто она, но никогда не считал ее своей тетей. Сколько Николас себя помнил, он ее не любил; Итами сразу не понравилась Нику, и потом он так и не смог изменить свое отношение к ней.
      Легко предположить, что его инстинктивная неприязнь к тете была лишь отблеском тех чувств, которые он испытывал к ее мужу Сацугаи. Мальчику, с рождения приученному во всех случаях сохранять спокойствие духа, в присутствии Сацугаи становилось не по себе. Словно налетали на него мощные вихри, и ему никак не удавалось обрести покой до тех пор, пока Сацугаи не уходил.
      С другой стороны, он отнюдь не чувствовал беспокойства, когда приходила тетя. Она была очень хрупкая и очень красивая женщина, хотя Николас полагал, что совершенная симметрия ее лица не идет ни в какое сравнение с очарованием матери.
      Итами всегда носила традиционный японский костюм и окружала себя слугами. Ее необычное обаяние только усиливалось хрупким телосложением. Полковник рассказал Николасу, что тетя принадлежала к одной из старейших аристократических семей, входившей в самурайский круг буси. Уже одиннадцать лет Итами была замужем за Сацугаи, богатым и, влиятельным коммерсантом.
      Их сын Сайго, крупный мальчик с темными упрямыми глазами, жестокий и расчетливый, был на год старше Николаса. Он всегда держался возле отца, но часто, когда собирались их семьи, Николас и Сайго оставались вдвоем.
      Николасу казалось, что Сайго возненавидел его с первого взгляда, хотя объяснение этому нашел гораздо позже. Тогда же он вел себя так, как вел бы себя любой мальчик в любой части света, столкнувшись с неприкрытой враждебностью, - он платил тем же.
      Ясно, что именно Сацугаи настроил Сайго против него. Когда Николас это понял, его ненависть к Сацугаи и страх перед ним стали еще сильнее. Но именно Сайго познакомил Николаса с Юкио - как говорится, все в мире имеет две стороны, и не бывает худа без добра.
      Второе Кольцо
      КНИГА ВЕТРА
      I
      Нью-Йорк - Уэст-Бэй-Бридж. Нынешнее лето.
      Вынырнув из глубины вокзала на Седьмой авеню, человек в зеркальных солнечных очках не стал оглядываться по сторонам и не направился к обочине, как это сделало большинство пассажиров, чтобы подозвать такси.
      Вместо того он терпеливо дождался зеленого сигнала светофора и быстро пересек авеню, не обращая внимания на моросящий дождь. По легкой стремительной походке и по длинной черной спортивной сумке, переброшенной через плечо, его можно было принять за профессионального танцора.
      На нем была темно-синяя шелковая рубаха с короткими рукавами, такого же цвета легкие брюки и серые замшевые туфли почти без каблуков, на тонкой, как бумага, подошве. На его широком лице, по обе стороны рта, пролегли глубокие морщины, будто человек не умел улыбаться; его черные волосы были подстрижены коротким ежиком.
      Он прошел мимо оживленного фасада отеля "Статлер Хилтон", пересек Тридцать вторую улицу и нырнул в кафе "Макдональдс". В холле, отделанном пластиком кричащих желто-оранжевых тонов, вдоль стены тянулась череда телефонов-автоматов. Сбоку, словно спящие летучие мыши в пещере, висели телефонные справочники, защищенные от воровства и хулиганства металлическими переплетами. Человек в темных очках выбрал нужный том; его обложка была оторвана, а края страниц изжеваны, будто кто-то пытался их съесть. Пролистав справочник, человек нашел нужный раздел и стал двигать указательным пальцем вниз по странице; наконец, он удовлетворенно кивнул. Человек уже знал этот адрес, но имел давнее обыкновение перепроверять любые сведения.
      Выйдя на улицу, он вскочил в переполненный автобус. В душном салоне пахло потом и плесенью. На Семьдесят четвертой улице он выпрыгнул из автобуса и быстро зашагал на запад, в сторону реки Гудзон. Дождь прекратился, но небо было по-прежнему хмурым, точно с похмелья после затянувшейся попойки. Воздух казался совершенно неподвижным, над городом поднимался тяжелый пар.
      Когда человек нашел нужный дом и поднялся по каменным ступенькам, его ноздри на мгновение расширились. Он открыл застекленную входную дверь и оказался в крохотном коридорчике. Вторая дверь, из стали и армированного стекла, была надежно заперта. Он уверенно нажал кнопку звонка; над звонком висела небольшая медная пластина, на которой было выгравировано "ТОХОКУ-НОДОДЗЁ".
      - Что вам угодно? - послышался металлический голос из громкоговорителя, закрытого овальной декоративной решеткой.
      - Я хочу записаться в зал, - сказал человек в темных очках и взялся за рукоятку внутренней двери.
      - Пожалуйста, поднимитесь на второй этаж и сверните налево - до конца.
      Зазвенел сигнал, и он открыл дверь.
      В нос ударил едкий запах пота, а вместе с тем здесь пахло, как почудилось ему, напряжением и страхом. Впервые в этом городе он почувствовал себя как дома, но тут же с презрением отбросил расслабляющее чувство. Быстро и бесшумно человек поднимался по устланной ковром лестнице.
      Терри Танака разговаривал по телефону с Винсентом, когда к нему подошла Эйлин. Увидев выражение ее глаз, он попросил Винсента подождать, прикрыл трубку ладонью и спросил:
      - Что случилось, Эй?
      - Там пришел человек - он хочет сегодня заниматься.
      - Да? Прекрасно, запиши его.
      - Мне кажется, тебе лучше заняться этим самому.
      - Но почему? В чем дело?
      - Ну, во-первых, он хочет говорить с тобой. А во-вторых, я видела как он ходит - он не новичок. ( Терри улыбнулся.
      - Вот видишь, как растет наша слава? Та статья в газете здорово помогла. Эйлин не отвечала, и он спросил: - Ты что-то недоговариваешь?
      Она покачала головой.
      - От этого парня меня в дрожь бросает. Его глаза... - Эйлин пожала плечами. - Не знаю. Но все равно, поговори с ним сам.
      - Ладно, предложи ему пока чашку чая. Я сейчас приду. Она кивнула и виновато улыбнулась.
      - Что там у тебя? - послышался в трубке голос Винсента. ( Ничего особенного. Похоже, один клиент своим видом напугал Эйлин.
      - Как у нее дела?
      - Отлично.
      - А у вас двоих?
      - Ты же знаешь. Пока все без изменений. - Терри негромко рассмеялся. Жду, пока она скажет "да". Я уже столько раз становился на колени, что протер четыре пары приличных брюк.
      Винсент захохотал.
      - Значит, сегодня мы обедаем вместе?
      - Конечно. Только не очень поздно - вечером я встречаюсь с Эйлин.
      - Разумеется. Просто я хочу спросить тебя кое о чем. Ник тоже собирался прийти, но...
      - Да? Как он там? Он звонил мне перед тем, как рванул на побережье. Он что - все лето там дурака валял?
      - Да, - смеясь ответил Винсент. - Пока я за него не взялся. Кстати, у него новая девушка.
      - Хорошо, - заметил Терри. - Пора бы уже. Ведь он все еще не порвал с прошлым?
      - Похоже. - Винсент хорошо знал, что имел в виду Терри. - Ник передает привет - тебе и Эй. Он как-нибудь к вам заглянет.
      - Это здорово. Послушай, если я немедленно не вмешаюсь, мой новый клиент наверняка откусит Эйлин голову. Встретимся в семь. Пока.
      Он положил трубку и вышел из кабинета - ему не терпелось посмотреть наконец на загадочного посетителя.
      С приходом Терри, Эйлин Окура почувствовала себя увереннее. Две вещи поразили ее в этом посетителе. Во-первых, она не слышала, как он вошел. Во-вторых - необычное выражение его лица. Он стоял совершенно неподвижно, со спортивной сумкой на спине и солнечными очками в правой руке. Его лицо и руки были неестественно белыми для азиата, словно здесь кожа изменила свой цвет после какого-то несчастного случая, но в расстегнутом вороте рубашки виднелась кожа потемнее. Впрочем, больше всего Эйлин поразили его глаза. Они казались совершенно неживыми, точно черные камешки в стоячей воде; в них не было и следа хоть каких-то чувств; они смотрели на нее холодным взглядом, как на подопытное животное, уложенное на стерильный столик и готовое к вскрытию. Эйлин ежилась, будто ее обдало ледяным душем.
      - Ватаси-ни нани-ка го-ё дэс ка? - обратился Терри к посетителю. - Чем могу быть пoлeзeн?
      - Аната-га коно додзе-но масута дэс ка? Вы хозяин этого зала?
      Терри, казалось, не замечал вопиющей невежливости собеседника с точки зрения японского этикета. - Со дэё. Да.
      - Коко-дэ, рэнсю-сасэтэ итадакитай но дэс га. Я хочу позаниматься.
      - Да, конечно. Какие дисциплины вас интересуют?
      - Айкидо, каратэ, кэндзюцу.
      - С айкидо и каратэ нет никаких проблем; что касается кэндзюцу, боюсь, не смогу вам помочь - мой инструктор уехал в отпуск.
      - А вы сами?
      - Я? Но я уже давно не тренирую.
      - Меня не надо ничему учить. Просто поработайте со мной в течение часа.
      - Я...
      - Это лучше, чем перебирать бумажки.
      - Верно. Меня зовут Терри Танака. А вас?
      - Хидэёси. Терри кивнул.
      - Хорошо. Мисс Окура даст вам заполнить необходимые документы. Оплата сорок долларов в час.
      Посетитель ответил коротким наклоном головы. Терри ожидал увидеть бумажник с туристскими чеками; вместо этого, клиент достал из кармана брюк пачку денег и отсчитал шесть двадцатидолларовых купюр.
      - Пожалуйста, распишитесь вот здесь, - попросил Терри. Потом показал на маленькую дверь в дальнем конце комнаты:
      - Там вы сможете переодеться. У вас есть свой костюм?
      - Да.
      - Отлично. Зал - додзе - расположен этажом выше. С чего вы хотите начать?
      - Решайте сами - пусть это будет для меня сюрпризом, - бросил Хидэёси на ходу и скрылся в раздевалке.
      Терри повернулся к Эйлин и заметил, как она смотрит вслед Хидэёси. Сквозь высокие узкие окна, прикрытые шторами, струился мягкий рассеянный свет, матовыми пятнами ложась на ее теплую кожу. "Она очень стройная и грациозная, подумал он. - Бледная балерина, готовая исполнить свою часть трудного па-де-де".
      - Кто он? - В этой комнате с высоким потолком голос Эйлин звучал как шепот. Над их головами слышались тяжелые удары о половицы.
      Терри пожал плечами; он был высокого роста, широкий в плечах и узкий в талии и бедрах; на плоском широкоскулом лице светились угольно-черные глаза.
      - Ты ведь не будешь с ним заниматься, Терри?
      - Почему бы и нет? Всего лишь часовая тренировка. - Его голос звучал беззаботно, но в глубине души он отнюдь не был спокоен. Терри, как и Николас, считался одним из лучших мастеров кэндзюцу за пределами Японии. Из своих тридцати восьми лет он почти тридцать посвятил занятиям этим древним искусством фехтования, и западному человеку было нелегко понять, почему в прошлом году он вдруг бросил свои кэндзюцу.
      Прежде всего, все воинские искусства основаны не столько на физической подготовке, сколько на состоянии духа. Много лет назад Терри прочитал книгу Миямото Мусаси "Горин-но сё",.пожалуй, самый замечательный из когда-либо написанных трактатов о стратегии боя. Великий воин написал эту книгу за несколько недель до смерти, и Терри считал, что она неподвластна времени. Он знал, что многие преуспевающие японские бизнесмены и сегодня использовали принципы Миямото при разработке своих рекламных кампаний.
      Примерно год назад эта книга снова попала в руки Терри. Но перечитывая ее теперь, он обнаружил, что в стройной логике и причудливом воображении Миямото скрыт другой, более мрачный смысл. Терри заподозрил, что не создан для того, чтобы так самозабвенно подчинять себя чужой воле. Ему стали сниться беспокойные сны, полные смутных призраков, бесформенных и безликих, но от этого еще более реальных и жутких. Терри вдруг мучительно захотелось избавиться от книги, и он выбросил ее однажды ночью, не дожидаясь наступления утра.
      Но наутро тревога не прошла. Он чувствовал, что сделал неверный шаг и оказался на краю страшной бездны; у него возникло искушение заглянуть в книгу, но он знал, что сделав это, уже не удержится и сорвется вниз. Терри отступил и отвернулся, навсегда отложив свой меч катана.
      А сегодня появился этот странный человек, назвавший себя Хидэёси. Терри внутренне содрогнулся, стараясь не выдавать Эйлин своих переживаний.
      Его охватило дурное предчувствие. Терри был уверен, что новый посетитель хорошо знаком с учением Миямото. Без сомнения, Хидэёси владел и харагэй, особой психологической техникой, которая была больше чем просто интуиция сэпсэй говорил Терри, что это "подлинное восприятие действительности". Владение харагэй не только делало человека сверхвосприимчивым, словно у него глаза на затылке, а слух усилен мощными приборами, - оно позволяло также передавать свои мысли другому посвященному. Терри сразу почувствовал это в Хидэёси.
      - Еще один японец прилетел из Токио, - беззаботно сказал он Эйлин. Ни при каких обстоятельствах Терри не открыл бы ей того, что знал об этом человеке.
      - И все же в нем есть что-то странное. - Она все еще смотрела в сторону раздевалки; темный дверной проем зиял, будто оскал черепа. - Эти глаза... - Ее передернуло. - Такие мертвые, словно нечеловеческие. - Эйлин подошла к Терри. - Что он может делать там так долго?
      - Медитация, - объяснил Терри. Он взял трубку телефона, нажал кнопку внутренней связи и спокойно дал указания кому-то в зале. - Он пробудет там еще минут двадцать, - сказал он
      Эйлин. Терри смотрел на ее длинные шелковистые волосы, густым черным потоком ниспадавшие до самого пояса. Эйлин вздрогнула.
      - Что с тобой?
      - Ничего. Просто я поймала твой взгляд. Терри улыбнулся.
      - Но я всегда так смотрю на тебя.
      - Да, по вечерам. И не здесь. - Ее глаза оставались серьезными, губы были слегка поджаты. - Не смотри на меня так, Терри, прошу тебя. Ты знаешь, как я к этому отношусь. Мы работаем вместе и...
      Терри показалось, что сердце у него замерло. Был ли это страх, тайный, глухой, как ночной вор?
      Он мягко притянул к себе Эйлин. Она не сопротивлялась и обняла его, словно соскучившийся по ласке ребенок. Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности.
      - Все в порядке, Эй?
      Она молча кивнула, но Терри видел, что ее глаза стали влажными от слез. У нее перехватило дыхание.
      - Я хочу провести эту ночь с тобой, - услышала Эйлин свой собственный голос, и ей сразу же стало легче.
      - А как насчет всех остальных ночей, - спросил Терри. Он задавал этот вопрос уже много раз, хотя прежде - при несколько иных обстоятельствах. Эйлин всегда отвечала одно и то же, но сейчас она знала, что вечером ответит "да".
      - Вечером, - мягко сказала она. - Спроси меня вечером. - Эйлин вытерла глаза. - Во сколько мне прийти?
      - Сегодня я обедаю с Винсентом. Почему бы тебе не присоединиться?
      Эйлин лукаво улыбнулась.
      - Чтобы слушать ваши скучные мужские разговоры?
      - Сегодня этого не будет, я тебе обещаю.
      - Нет, нет. Я знаю, что для тебя значит бусидо:
      - Это часть нашего наследия; без него мы не были бы японцами. Я не настолько укоренился на Западе, чтобы забыть историю своего народа - надеюсь, этого никогда не случится... - Терри вдруг замолчал, увидев, как дрогнули ее веки.
      - Мой народ, - словно эхо повторила Эйлин. - Бусидо. Я умру за моего императора и любимую отчизну. - Слезы катились из ее закрытых глаз, радужно переливаясь на щеках. - Мы пережили огненный шторм, когда американцы сбросили на нас три четверти миллиона напалмовых бомб, - в ее шепоте слышались стоны умирающих, - когда двести тысяч японцев были заживо поджарены, когда половина Токио была превращена в пепел, а на следующий день ветер разносил, словно пыль, обожженные останки.
      - Не надо, Эй...
      - Тогда мы бежали на юг, в Хиросиму, но скоро мои родители, запуганные слухами, отправили меня в горы, к бабушке. - Эйлин смотрела на него невидящим взглядом. - Там нечего было есть, и мы медленно умирали от голода. О, ничего особенно страшного, просто невыносимая усталость. Я часами грелась на солнце и ни о чем не думала. Я долго-долго не расчесывала волосы, потому что у меня болели руки, когда я поднимала их вверх. Так и жила. Но моим родителям была суждена Хиросима. - Она посмотрела Терри в глаза. - Что же я там оставила, кроме позора и боли? Что сделали мы и что сделали с нами? Несчастная страна.
      - Но все уже позади, - попытался успокоить ее Терри.
      - Нет. И ты должен понимать это лучше всех. Ты, Винсент, Ник - вы постоянно твердите о японском духе. Но как вы можете восторгаться им, не испытывая одновременно стыда? Люди забывают то, что хотят забыть, история никогда. Мы такие, какие есть. Нельзя вычеркнуть зло, словно его никогда и не было. Я знаю, Ник помнит все и страдает. Но ты и Винсент - вы забыли.
      Терри хотел рассказать ей о своих мыслях, но передумал. Не теперь. Он остро чувствовал, что ни время, ни место не подходят для такого разговора. Может быть, сегодня вечером. Вечером все станет на свои места. Он любовался мягкими бликами на ее атласной коже, на ее длинной точеной шее; невозможно было поверить, что Эйлин уже сорок один - ей никак нельзя было дать больше тридцати.
      Они познакомились два года назад, и через год стали тайными любовниками разумеется, это оставалось тайной для тех, кто имел отношение к додзе, но не для их друзей. Эйлин никогда не хотела чего-то большего, не заговаривала о будущем. Сам Терри почувствовал: такие отношения его не устраивают. Недавно ему пришло в голову, что конец романа с кэндзюцу стал одновременно началом романа с Эй. И как было прежде с кэндзюцу, ему казалось, что в его жизни нет ничего важнее, чем она. Терри открыл додзё пять лет назад, и теперь дела шли достаточно хорошо, чтобы он мог позволить себе небольшую отлучку - для свадьбы и беззаботного путешествия. Пожалуй, в Париж. Да, определенно, в Париж. Эйлин влюблена в этот город и мечтала там побывать. Осталось только сделать ей предложение. Сегодня вечером. Терри понял, что на этот раз она согласится, и его сердце ликовало в радостном ожидании.
      - Я вернусь в девять, в крайнем случае, в десять - если Винсент застрянет в пробке по дороге сюда. Но у тебя есть ключи, так что приходи в любое время. Только прихвати шампанское, а я принесу икру.
      Эйлин вполне могла бы спросить его, по какому поводу торжество, но - стоит ли задавать лишние вопросы? В конце концов, впереди было много времени. К тому же, ее сердце уже знало ответ.
      - Хорошо, - согласилась Эйлин.
      Терри вдруг вспомнил о предстоящей тренировке.
      - Мне, пожалуй, лучше подняться и приготовить боккэн. Хидэёси вот-вот появится в зале.
      Как ни странно, в глазах Жюстины не было слез; впрочем, это ее мало утешало. -Тревога ворочалась тяжелым камнем в животе, сдавливала грудь, сжимала горло. "Все в порядке, - повторяла она себе снова и снова. - Ничего не произошло". Жюстина дрожала от озноба; ее пальцы стали холодными как лед.
      Она стояла в темной гостиной Николаса и вглядывалась в надоедливый туман за окном. Где-то там было море, спрятанное за пеленой дождя. Ей захотелось выйти наружу, продраться сквозь туман и увидеть море, но не хватало духа вступить в борьбу с непогодой.
      О, Господи! О, Господи!
      Жюстина отпрянула от мокрого стекла, пошатываясь дошла до ванной, рухнула возле унитаза. Ее вытошнило. Потом... дрожь, на лбу выступил пот, потек в глаза.
      Казалось, прошла целая вечность, прежде чем рука потянулась к кнопке смывного бачка; это движение отняло последние силы. Жюстина с трудом встала на ноги и склонилась над раковиной. Холодная струя ударила в лицо. Она судорожно открыла рот, чтобы выполоскать противный привкус; ей было трудно глотать.
      Наконец села на холодный край ванны и опустила голову на колени, обхватив ее руками, покачиваясь. Я не могу этого сделать. Я не могу.
      Тошнота разлилась внутри Жюстины. Все предательства, которые ей пришлось пережить, разворачивались в ее сознании, не оставляя места ни для чего другого. Все ее мужчины. Первый, Тимоти, тренер школьной баскетбольной команды. "Я буду с тобой нежным, Жюстина", - и он яростно набросился на нее, наслаждаясь гримасой боли на ее лице, ее криками в строгой тишине темного спортивного зала, детским ужасом в ее глазах. Потом Джоди, студент Гарварда со смеющимися глазами и жестоким сердцем. "Я хочу стать хирургом, Жюстина", - да, хладнокровия ему было не занимать. Эдди, который через день встречался с ней и со своей женой; он, видите ли, нуждался в них обеих. А потом, в Сан-Франциско, был Крис. Они соединились в страстном желании, вспыхнули, как костер, ничего и никого не замечая вокруг. А может быть, так было только с ней, а для него все выглядело по-другому? Даже теперь эта мысль жгла нестерпимо. Копание в прошлом доставляло Жюстине какое-то мазохистское удовольствие, словно она вскрывала еще не затянувшуюся рану и касалась обнаженного нерва.
      В то время она пользовалась именем своего отца. И его деньгами, Бог знает, сколько было истрачено - Жюстина не считала. Разве не эти деньги сделали ее слабой и беспомощной? Как она ненавидела отца за то, что получила от него - за имя и за деньги.
      "Господи, как мне противно", - подумала Жюстина, точно страдала каким-то физическим недугом, при котором в организме выделяется желчь. Ее снова потянуло на рвоту, она схватилась за живот, но в желудке уже ничего не оставалось.
      "Я не могу этого сделать - повторила она. - Не могу".
      Она брада его деньги - много денег - умышленно, потому что ненавидела отца. И обнаружила, что деньги у него никогда не кончаются, как вино в волшебном кубке, который всегда полон до краев. То, что казалось ей огромной суммой, для него ничего не значило.
      Но много значило для Криса, на которого, в конечном счете, уходили почти все. Она узнала об этом в тот день, когда в дом ворвался ее отец с дюжиной местных детективов, когда ей дали прочитать отчет. Его содержание так потрясло Жюстину, что она не смогла даже возразить, когда отец приказал своим людям собрать ее вещи и затолкал ее в свой лимузин. Во время полета на восток на отцовском самолете с ее губ не сорвалось ни слова, а он был слишком поглощен своими бумагами, чтобы обращать на нее внимание. Жюстина не ощущала ни голода, ни усталости, она не ощущала ничего - она сама превратилась в ничто.
      Казалось, все это произошло с ней много лет назад. Пока самолет приближался к Нью-Йорку, перед ее глазами встал их старый сельский дом в Коннектикуте, который Жюстина так любила в детстве, дом с каменными стенами, увитыми зеленым плющом, и высокими окнами; зеленая лужайка за домом и конюшня из красного кирпича, откуда доносился запах сена, навоза и конского пота. После смерти матери отец продал старый дом и за два с половиной миллиона купил новый особняк на одной из самых фешенебельных улиц Америки.
      Пасхальная неделя в Коннектикуте. Жюстине восемь лет. У Гелды собрались друзья, с которыми Жюстине неинтересно. Мама уехала в город за покупками. Девочка бродит по огромному старому дому; повсюду снуют слуги, занятые приготовлениями к вечернему приему. Выглянув из окна, Жюстина видит много машин перед домом; спустившись по долгой спирали парадной лестницы на первый этаж, она различает голоса, которые доносятся из дверей библиотеки. Входит туда.
      - Папа? - Отец обсуждает с большой группой людей какие-то дела, которые ей ни о чем не говорят.
      - Жюстина, - хмурится отец, - ты должна понимать, что я теперь занят.
      - Я просто хотела поговорить с тобой. - Она чувствует себя совсем маленькой среди этих людей. Один из них усаживается поудобнее, и кожаный диван скрипит под его весом.
      - Сейчас неподходящее время. Позвать Клиффорда. - В голосе отца не слышно вопроса.
      Жюстина беспомощно оглядывается. Через минуту появляется слуга.
      - Да, сэр?
      - Клиффорд, - обращается к нему отец, - займите ее чем-нибудь до прихода миссис Томкин. Проследите, чтобы больше мне не мешали. Кажется, к Гелде пришли друзья?
      - Да, сэр.
      - В таком случае, отведите девочку туда.
      - Да, сэр. - Клиффорд поворачивается к Жюстине: - Идемте, мисс Жюстина.
      Но она уже бежит по длинному коридору и слышит за собой тяжелые шаги Клиффорда. Клиффорд ей нравится, она любит с ним разговаривать. Но сейчас хочет остаться одна.
      Жюстина обегает вокруг дома и, уже запыхавшись, устремляется к конюшне. Среди шести арабских лошадей одна - ее собственная, ее любимец - Кинг-Сайд. Хотя дети уже прилично ездят верхом, им запрещено подходить к лошадям без взрослых.
      Но Жюстине теперь все равно. Она идет по устланному соломой проходу прямо к Кинг-Сайду. Окликает его и слышит в ответ сопение и стук копыт; он застоялся и хочет на волю. Он наклоняет к девочке голову, она видит, как лоснится его кожа. Она хочет погладить его, но не достает. Она хочет выпустить его и уже поднимает тяжелую щеколду, когда ее настигает Клиффорд.
      - Мисс Жюстина, вы никогда, никогда не должны... Девочка бросается к нему на грудь и безутешно рыдает. В Нью-Йорке ее ожидала тяжелая полоса. Не в силах справиться с тревожным возбуждением Жюстина в отчаянии обратилась к психиатру. Сначала ей казалось, что лечение ничего не дает. Она судила несправедливо просто ей было так плохо, что улучшение не бросалось в глаза. Это походило на бессонную ночь - когда жадно смотришь на восток, а мрак упрямо не хочет отступать; стрелки часов говорят, что вот-вот наступит рассвет, но не видно его приближения. Нужно ждать.
      Жюстине тогда пришлось сократить свои расходы. У нее не было работы, и она вспомнила о занятии, которое очень любила в детстве, - она начала рисовать. Постепенно набралась целая папка рисунков. В ужасе от предстоящих поисков работы Жюстина не спала ночами, а все оказалось вовсе не так страшно, как она ожидала. Уже во втором агентстве, в которое обратилась Жюстина, нашлась работа. Правда, вскоре выяснилось, что даже любимая работа - еще не все (может быть, именно тогда Жюстина почувствовала, что окончательно поправилась). Конечно, она знала, чего ей не хватает. Но мысль о том, что ужас может повториться, была невыносима.
      В то время она открыла для себя танцы. Однажды вечером подружка привела ее в класс, и Жюстина сразу же поняла, что танцы существуют для нее. Теперь всю свою нерастраченную энергию она сжигала в танце, наслаждаясь строгой стихией ритма и бесконечным чередованием напряжения и расслабления,
      Жюстине нравились не только сами танцы, но нравилась и подготовка к ним. Ее учитель считал, что лучшая разминка - это тай цзи. Овладев основами этой системы, Жюстина с радостью обнаружила, что может заниматься практически любыми танцами - от современных до классического балета. Спустя год с небольшим учитель сказал ей:
      - Знаешь, Жюстина, начни ты заниматься танцами с детства, сегодня была бы замечательной танцовщицей. Я говорю об этом только для того, чтобы ты могла трезво себя оценить. Ты одна из лучших моих учениц, потому что танцу отдается не только твое тело, но и твоя душа. Ты могла бы стать великой, Жюстина, но, к несчастью, время неподвластно никому.
      Жюстина испытывала гордость и радость; это было очень важно - и она знала почему. Впервые в жизни девушка почувствовала себя самостоятельной личностью, а не игрушкой в руках других людей; она почувствовала, наконец, что начала жить.
      Через месяц, уволившись из агентства, Жюстина стала работать на себя. Она по-прежнему сотрудничала с агентством, но теперь могла выбирать заказы, которые ей нравились. И обнаружила, что при этом ее доходы возросли примерно втрое. И тогда она переехала в Уэст-Бэй-Бридж, в собственный дом. И встретила Николаса. "Я не могу этого сделать. Не могу".
      Она поднялась, вышла из ванной и как слепая, выставив перед собой руки, пошла из дома. В гостиной она наткнулась на аквариум. Его обитатели безмятежно кружили в воде, такие же прекрасные и бездумные, как водоросли. Она почувствовала новую волну тошноты и направилась к входной двери.
      "Я не могу себя связывать. Я не верю ему. О, Господи!"
      Спотыкаясь, Жюстина вышла под дождь, спустилась по деревянным ступенькам и упала на колени на мокрый, липкий, как тесто, песок. Она поползла, потом ей удалось подняться и она побежала, не останавливаясь, к своему дому.
      Вскоре вернулся Николас. Он был на пляже, в том месте, где нашли второй труп; его там ждали.
      "Одним ударом. Ты понимаешь?" - сказал по телефону Винсент. Николас понял, что это значило - удар катана.