На некоторое время воцарилось молчание. Затем снова зазвонил телефон, но никто из них не пошел к телефону. Аппарат замолчал, и крошечный красный огонек замигал на его корпусе.
      - Я тебе рассказывал, - заговорил Томкин, - что мой папаша был еще тот сукин сын. Ты даже представить не можешь, как сильно я его ненавидел. - Он сложил ладони так, словно собрался молиться. - Но я и любил его. Ник. Несмотря на то что он делал со мной и моей матерью. Он был моим отцом... Ты понимаешь? - Вопрос Томкина был риторическим, и Николас промолчал.
      Томкин вздохнул.
      - Мне кажется, иногда я поступаю так же, как он, и я даже не мог себе представить, что то же самое случится со мной. Но время проходит и... - Он помолчал. - Время делает с людьми, что хочет. Жюстин, наверное, тебе рассказывала о Крисе. Он был последним ее любовником до того, как она тебя встретила. Самый мерзкий из всех, каких я знал. Но сексуальный, как черт. Он соблазнил ее, она уехала с ним в Сан-Франциско. Она тогда носила свою настоящую фамилию - Томкин. Каждый месяц получала от меня деньги. Приличную сумму. Он забирал ее. Она... - Он отвел глаза. Затем судорожно вздохнул. - Я чувствовал себя спокойнее, когда она забирала доллары. Я чувствовал себя не таким виноватым за то, что все эти годы терпел ее присутствие... Они только тем и занимались в Сан-Франциско, что трахались, как кролики. Кроме секса, в их отношениях ничего не было. А может, так казалось. Жюстин требовала все больше денег. В конце концов я нанял команду детективов, чтобы выяснить, что там у них происходит. А через две недели сел в самолет и прилетел в Сан-Франциско. Я представил своей любимой доченьке все улики, упаковал ее вещички и забрал домой в тот вечер, когда должен был вернуться Крис.
      Казалось, Томкину стало тяжело дышать от нахлынувших на него эмоций.
      - Он жил на мои деньги, дерьмо... - Глаза Томкина лихорадочно блестели. Финансировал торговлю кокаином. Он сам его употреблял и, кроме того... он ей ежедневно изменял. - Томкин сделал выразительный жест. - И она возненавидела меня за то, что я вмешался. Чертовски забавно, правда? А этот подонок медленно убивал ее своими изменами, своей подлостью. Он бил ее и... - Комок застрял в горле Томкина. Он провел рукой по мокрым от пота волосам. - Но теперь, по крайней мере, у нее есть ты, Ники. А это самое главное.
      Во время своего рассказа Томкин не сводил глаз с Николаса. Он был проницательным человеком с острым аналитическим умом. И его открытое неприятие чужих обычаев и отсутствие терпения никак ему не мешали.
      - Теперь твоя очередь, Ник. У тебя ведь что-то на уме. - Голос Томкина был тихим, но в нем чувствовалась возросшая сила, куда большая, чем в последние несколько дней. Тон стал отеческим. - Расскажи мне все чистосердечно об этом самом во-чинге или как там...
      - Томкин...
      - Ник, ты должен. Ты просто обязан рассказать мне все, что ты знаешь.
      Николас вздохнул.
      - А я так надеялся, что мне никогда не придется рассказывать кому-то об этом.
      - Почему? Имею я право знать: не кладу ли голову под топор!
      Николас кивнул.
      - Да. - Он посмотрел Томкину прямо в глаза. - Но дело в том, что я не могу сказать ничего определенного, не располагаю фактами. Это ведь не советское наращивание на Курилах. В данном случае и вообще, как это часто бывает в Японии, речь идет всего лишь о легенде.
      - Легенде? - Томкин напряженно рассмеялся. - Это что-то вроде небылиц о вампирах? - Он приложил ладонь к уху. - Господи, да я уже слышу завывание волков, Ник. Сегодня, наверно, полнолуние. Может, лучше останемся дома и развесим чеснок от сглаза!
      - Перестань, - оборвал его Николас. - Я предвидел такую реакцию, именно поэтому и не хотел ничего рассказывать.
      Томкин похлопал его по плечу.
      - Все, все. - Он уселся на кровать. - Обещаю вести себя, как пай-мальчик, не пророню ни слова.
      Николас пристально посмотрел на него, прежде чем продолжить.
      - Эту легенду я услышал в школе "Тэнсин Сёдэн Катори", где я изучал искусство ниндзюцу и где учили, как делается у-син. В древности, когда острова Японии заселяли только айну и цивилизация еще не распространилась на юго-восток от Китая, искусство ниндзюцу только-только зарождалось на Азиатском континенте. Еще не существовало сэнсэев, подлинных учителей, не было дзёнинов, патриархов школ "рю", потому что школы ниндзюцу тогда мало разнились между собой. Во всем было больше ритуальности, больше суеверия. Образ мышления сэннинов - знатоков, отличался строгостью и непримиримостью, потому что силы, с которыми они имели дело, казались непонятными и невероятно могущественными. Любое отклонение от общественных правил каралось без разбора.
      Здесь Николас сделал паузу и налил в стакан воды. Сделав несколько глотков, он продолжал:
      - Согласно легенде, среди них был один сэннин, могущественнее всех остальных. Звали его Син, что имеет множество значений. Его имя обозначало форму.
      Рассказывают, что Син гулял только в темноте, она была его единственной возлюбленной. Он был настолько предан своему ремеслу, что принял обет остаться холостым. И, вопреки обычаю, он взял к себе не несколько учеников, а только одного, странного лохматого парнишку, пришедшего из северных степей, где в те времена властвовали монголы.
      Сэннины перешептывались, что ученик Сина, не знавший ни одного диалекта, не умея читать по-мандарински, все же свободно общался с самим Сином. Как? Никто не знал.
      И тут сэннины заподозрили, что Син расширяет свои знания ниндзюцу, осваивает влияние темных, неизвестных сил на человека. Его стали избегать. Могущество Сина возросло, и в конце концов - то ли из страха, то ли просто из зависти - все другие сэннины собрались и убили Сина.
      Глаза Николаса светились странным огнем, и, хотя в номере не включали света, Томкин отчетливо видел этот блеск в сиянии луны. На какое-то мгновение суетный современный мир растворился, и, отбросив покров тумана, прошлое Азии, поражая своими непостижимыми законами, предстало перед ним.
      - Убийцы Сина, - продолжал Николас, - хотели также избавиться и от его ученика: издевались над ним, кричали, чтобы он убирался туда, откуда пришел, в северные степи.
      Но они недооценили могущество Сина. Убийство его было бессмысленно: он успел сотворить из своего ученика акуму - злого духа, демона, обладающего дзицурёку, сверхчеловеческой властью.
      - О Ник, прошу тебя. Это же...
      - Ты просил рассказать, Томкин. Так будь же любезен дослушать до конца.
      - Но все, что ты рассказывал, просто детские сказки.
      - Син научил своего ученика всему, что он знал о "дзяхо", - продолжал Николас, игнорируя его реплику. - Это своего рода магия. О, ничего сверхъестественного в ней нет. Я говорю не о колдовстве и заговорах и не об исчадиях ада, вымышленных людьми. Сайго изучал "кобудэру", то есть "дзяхо". В случае с твоей дочерью он использовал сайминдзюцу, одну из форм "дзяхо".
      Томкин кивнул.
      - Ну хорошо. Но какое отношение легенда имеет к сегодняшнему убийству?
      Николас глубоко вздохнул:
      - Единственным зафиксированным случаем смерти от первых четырех наказаний у-син - поскольку пятым ритуальным наказанием является сама смерть - был случай с учеником Сина, который совершал точно такие же убийства в Кайфэне. Кровавые, наводящие ужас. Он смеялся над правосудием. Он сам творил суд над теми, кто убил его сэннина. Он стал маходзукаи. Колдуном.
      Акико Офуда была одета в дорогое белоснежное парчовое кимоно ручной работы. Сверху легкое шелковое платье - словно тень последних соцветий сакуры, которые ветерок раскачивал над ее головой. Ее волосы были скрыты замысловатыми локонами блестящего парика. Они были увенчаны цунокакуси - церемониальной белой косынкой, якобы скрывающей все женские пороки.
      На фоне искусного макияжа большие глаза Акико казались небесно-чистыми. Белизну лица оттеняли ярко-малиновые губы. На ней не было ни сережек, ни других драгоценностей.
      Субботнее утро выдалось солнечным, недавние мартовские заморозки едва напоминали о себе.
      Над головами гостей, число которых, судя по полученным на приглашения ответам, должно было составить более пятисот, возвышался символ синтоистского храма - огромные красные тории, ворота из камфарного дерева.
      Утренний туман все еще клубился над склонами холмов, окутывая кедровые и пихтовые деревья и скрывая сапфировый блеск озера. Вдали теснились постройки северо-западной окраины Токио.
      Четыре здания храмового комплекса были развернуты подковой, их кедровые ребристые крыши причудливо блестели в преломляющихся солнечных лучах.
      Гости толпились, нахваливая хорошую погоду, сплетничали о вновь прибывших и между прочим обсуждали возможные сделки. Среди приглашенных было немало крупных бизнесменов и государственных чиновников.
      Сэйити Сато больше, чем на свою красивую невесту, посматривал на прибывающих гостей. Увидев кого-нибудь из представителей делового мира, он тут же вспоминал имя этого человека и его должность, а затем заполнял им соответствующую ячейку воображаемой пирамиды. Это мысленное сооружение имело для него большое значение. Присутствие на свадьбе большого количества влиятельных персон способствовало повышению престижа "кэйрэцу". Хотя родителей Акико не было в живых, фамилия
      Офуда относилась к числу престижных, род Офуда начинался со времен Иэясу Токугавы.
      Первый Офуда, Тацуносукэ, был великим "даймё", блестящим полководцем, чей гений на поле битвы не раз помогал Иэясу выиграть решающее сражение. Сато переживал, что Акико никогда не видела своих родителей, кроме того, у нее не было никаких родственников, кроме тяжело больной тетки, которую она часто навещала на Кюсю. Сато нахмурился, вспомнив широкое улыбающееся лицо Готаро. Он хорошо понимал, что значит потерять кого-нибудь из близких.
      Как бы Готаро ликовал в этот день! Его улыбка загнала бы утренний туман в озеро. Его раскатистый смех, словно боевой клич, эхом разнесся бы по лесам, и даже маленькие зверюшки в своих норах узнали, какой это исключительный день.
      Сато смахнул набежавшую слезу. Зачем ворошить прошлое? Готаро больше нет.
      "Карэ ва гайкоку ни иттэ имасу", - прошептала мать Сато, когда ей принесли печальную весть. - Он уже в другой стране. - Больше она не проронила ни слова.
      Она уже потеряла своего мужа. И смерть старшего сына переполнила чашу страданий бедной женщины. Она не дожила до конца войны, но и не была убита бомбой, ее не коснулся атомный смерч. Война сожгла ее плоть изнутри.
      "Нет, - сказал Сато самому себе. - Не страдай, как мать. Каре ва синдэ симаимасита. Отринь от себя "ками" Готаро. Он мертв, его больше нет". - И Сато повернулся к Масуто Иссии, заговорив с ним о контрактах, выгодных им обоим. Нет места грусти в такой счастливый день.
      Тандзан Нанги стоял рядом с Сато неестественно прямо, словно аршин проглотил, сжимая костяшками пальцев нефритовую голову дракона на набалдашнике своей трости. Такая поза причиняла ему боль, но он терпел. Нанги считал своим долгом появиться в числе первых гостей, а поскольку все гости стояли, то и он не мог позволить себе сесть. Кроме того, он не хотел потерять престиж в глазах священников. Нанги, конечно, предпочел бы, чтобы церемония проходила в христианской церкви. Облачения, таинства, тихое бормотание молитвы на латинском (Нанги не только понимал этот язык, но и мог разговаривать) служили ему утешением, что, он считал, было не под силу заумному синтоизму, а тратить жизнь на то, чтобы умилостивить огромное количество всех "ками", он вообще считал занятием смешным. Он горячо верил в Христа, Воскресение и Святое Спасение.
      Рядом с Нанги стоял молодой мужчина, они были центром одной из образовавшихся групп и привлекали внимание гостей, то и дело подходивших к ним, чтобы спросить совета у Нанги или узнать последние новости от нового главы МИТИ Рюити Яно. Министр был протеже Нанги, и, покидая министерство шесть лет назад, он сделал все, чтобы оставляемый им пост первого заместителя достался Яно.
      Улыбаясь и разговаривая, любезно отвечая на вопросы, которые ему задавали, Нанги не спускал острых глаз с гайдзинов. Словно монитор следил он за всеми их движениями. Можно узнать много интересного, наблюдая своего врага за игрой.
      Акико тоже искоса поглядывала на гайдзинов. Но интересовал ее только один: Николас. Время пришло, и ее глаза превратились в две камеры, готовые запечатлеть все тончайшие нюансы.
      Она почувствовала, как бешено бьется ее пульс, сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди. Ей пришлось мобилизовать все свои внутренние ресурсы, весь разум для начала мести. Акико сконцентрировала свой взгляд на стоявшем неподалеку Сато. Она смотрела на него, потом поймала взгляд из полуприкрытых глаз Иссии. Он улыбнулся, кивнул ей и снова вернулся к разговору с Сато.
      Едва заметный шелест прошел в толпе гостей: и Акико, чьи чувства были обострены, сразу поняла, в чем дело. На белоснежном лице не дрогнул ни один мускул - лишь улыбка застыла на ее ярко-малиновых губах, она видела, что кто-то пробирается через толпу.
      - А-а, - сказал Сато, поворачиваясь, - наконец-то пришли Томкин и Линнер.
      Акико медленно, как уже тысячу раз представляла, подняла руку, раскрыла свой позолоченный веер, украшенный красно-черными узорами, спрятав за ним лицо так, что оставался виден только один глаз.
      "Мягче, - думала она, - мягче. Не выдавай себя сразу. Не сейчас. Пусть он подойдет. Подойди ближе, Николас, - мысленно призвала она. - Приблизься к своей смерти".
      Она хорошо видела этих двух гайдзинов: высокие, они выделялись среди остальных гостей.
      Акико уже могла хорошо разглядеть их. На Томкине - темный полосатый костюм, белая рубашка и галстук из репса. Николас был одет менее консервативно, в полотняный костюм цвета морской волны, серую рубашку и синий галстук.
      Его широкоскулое лицо было еще в тени - они проходили под высоким бамбуковым навесом, но Акико сразу же узнала эти странные глаза с опущенными углами, непонятные глаза, не европейские, но в то же время и не восточные. Непостижимые. На какое-то мгновение Акико ощутила такое же магнитное притяжение, как тогда в "Дзян-Дзяне", и едва устояла на ногах.
      Теперь они были уже очень близко. Внезапно лицо Николаса осветилось солнечным лучом. Порыв ветра бросил темную прядь ему на лоб. Николас автоматически поднял руку, убрал ее, и тень пробежала по этим сильным уверенным чертам.
      Акико быстро пошептала про себя заклинание. Нужный момент наступил. Она была готова. Острое возбуждение, сродни экстазу, переполняло все ее существо, она вся превратилась в ожидание.
      Акико провела кончиком языка по пересохшим губам, отмечая пластичность, с какой двигался Николас, как он контролировал каждый свой шаг: качества, присущие танцорам или борцам "сумо". Он казался ей огромным тигром, царем зверей, крадущимся сквозь лесные дебри и настигающим смертельным прыжком зверя, пытающегося спастись от него бегством.
      Теперь. Момент настал. Акико ждала, когда Николас наконец посмотрит на нее. Его снедало естественное человеческое любопытство: конечно, ему будет интересно узнать, что за женщину берет в жены Сато.
      Акико почувствовала его пристальный взгляд. Он был прикован к ее вееру и краешку ее глаза. Их взгляды встретились, и Акико тотчас почувствовала себя парящей во времени и пространстве. Вся ее подготовка, годы страданий мелькнули одной яркой вспышкой, словно отдельный кадр на киноэкране, для того чтобы вылиться в кульминацию. Теперь.
      Резким движением она опустила веер, открывая свое лицо.
      Когда Николас вышел из лимузина, доставившего их сюда из Токио, он поразился красоте здешних мест. По дороге они обогнули огромное озеро и, оставив позади него зеркальную поверхность, поднялись по серпантину дороги на скалу, где располагался синтоистский храм.
      Его не удивило, что священники выбрали именно это место, чтобы построить свой храм. Синтоизм обращал душу человека к природе. Течение жизни. Карма. Человеческая жизнь всего лишь тоненькая ниточка гораздо большего клубка, где каждое живое существо - человек, растение, камень - играло свою роль.
      Душа Николаса рвалась наружу, сердце трепетало, когда он ступил на эту суглинистую, усыпанную хвоей почву. Ветер был прохладным, но в воздухе чувствовалось весеннее тепло. Скоро над сосновыми верхушками и поверхностью озера рассеется туман, и тогда вид будет просто фантастическим.
      Он слышал птичьи трели над своей головой, шелест огромных ветвей, дружное колыхание зарослей бамбука.
      Он почувствовал замешательство среди гостей, но сомневался, заметил ли его Томкин. Оно было вызвано приездом гайдзинов, Томкина и Линнера. Нанги ясно дал понять, что многие не считают Николаса японцем.
      Проходя сквозь толпу, вглядываясь в лица, Николас гадал, что, интересно, думают они о полковнике Линнере, его отце. Помнят ли они, как он помогал восстанавливать Японию? Или втайне ненавидят его, возможно, для них он так и остался чужеземным захватчиком? Знать наверняка было невозможно, и Николас хотел верить, что некоторые, такие, как Сато, все же чтут полковника. Николас понимал, что его отец был выдающимся человеком, что он боролся с непримиримой оппозицией за демократию, за восстановление нации.
      - Господи, какие эти черти маленькие, - сказал Томкин сквозь зубы. - Я чувствую себя среди них как слон в посудной лавке.
      Они направились к Сато. Николас хорошо видел его и стоящего неподалеку гиганта - Котэна, в гротескном костюме "сумо". И рядом с ним - стройную элегантную женщину в японском традиционном наряде невесты. Николас попытался рассмотреть ее, но она закрывала лицо церемониальным веером. Цунокакуси полностью скрывала верхнюю часть ее головы.
      - Находись мы в какой-нибудь другой стране, - тихо сказал Томкин, - я бы и не приехал. Мне все еще хреново.
      - Лицо, - сказал Николас.
      - Ах да. - Томкин попытался улыбнуться. - Мое лицо меня когда-нибудь погубит.
      Теперь, когда они окончательно выбрались из толпы, Николас увидел Нанги его окружали мужчины в темных костюмах. Похоже, здесь собралось высшее руководство семи или восьми министерств.
      Они остановились в нескольких шагах от Сато и его невесты. Томкин сделал шаг вперед, чтобы поприветствовать и поздравить Сато. Николас в упор смотрел на Акико, пытаясь угадать, что скрывается за золотым веером. И вдруг, словно она услышала его мысленный призыв, в ответ на его желание веер опустился, и у Николаса перехватило дыхание. Он отшатнулся, как будто невидимая рука ударила его.
      ( Нет!
      Его шепот показался ему криком. Кровь застучала в висках, сердце судорожно сжалось, на глазах выступили слезы, так сильны были нахлынувшие чувства.
      Прошлое ожило. Страшный демон глядел на него. Мертвые не воскресают. Их тела становятся прахом, частью Вселенной.
      Когда-то она принадлежала Николасу, душой и телом. Сайго не мог обладать ею и убил ее. Он утопил ее в заливе Симоносэки, где "ками" клана Хэйкэ гравировали человеческие лица на спинах крабов. Ее нет.
      И все же вот она. В двух шагах от него. Этого не могло быть. И это было.
      Юко.
      Весна 1944 года
      Марианские острова. Север Тихого океана
      Самое яркое воспоминание Тандзана Нанги о войне - красное небо. Когда солнце поднималось над широкой вздымающейся грудью Тихого океана, казалось, в мире не осталось ни одного мягкого оттенка, только яркие всполохи оранжевого и багрового - словно огромные щупальца морского монстра, тянущиеся из бездны, навстречу медленно пробуждающейся заре.
      Длинные ночи, наполненные грохотом моторов, постоянной вибрацией мощных винтов авианосца, прокладывающего себе путь на юг мимо маленькой группы островов Бонин, навевали грустные воспоминания о днях, наполненных ослепительным светом. На краю горизонта, словно в насмешку, сгустились тучи.
      Они находились всего в тысяче морских миль от Токио, но погода стояла здесь совершенно другая. Среди людей на борту ходило множество разговоров и догадок об их месте назначения. Ведь они не были частью флота, их не сопровождал эскорт. Да и в море-то они отправились глубокой ночью, когда одни только голые лампочки, разбросанные там и сям в огромном военном порту, бросали резкие тени на покрытую мелкой рябью воду. Часовые, пригнувшись друг к другу, разговаривали шепотом и старательно не замечали осторожно выходящего в открытое море авианосца.
      У них есть секретный приказ - единственное, что сказал им капитан Ногути. Он сказал это, чтобы предупредить возможные слухи, но эффект оказался обратным.
      Куда же они направляются?
      Ночью, когда погасили все огни, люди собрались в своих тесных каютах без окон, чтобы обсудить тревожащие их вопросы.
      Готаро Сато был уверен, что они направляются на Марианы. Большинство других нашли эту идею абсурдной. Марианы находились слишком близко от Японии, чтобы там могли развернуться военные действия, а их вылазка, совершенно очевидно, носила боевой характер да к тому же была чрезвычайно срочной, как ясно им дал понять капитан Ногути в своей речи.
      Но мысль о Марианах возбудила воображение Нанги и, когда все разошлись, он разыскал Сато. Мощной шеей и круглым лицом Готаро Сато напоминал медведя. У него были широко расставленные проницательные глаза, в которых ничего нельзя было прочитать; но он не был лишен эмоций, и на него часто накатывали приступы неудержимого юмора. Он знал, что определенная порция его нелепого остроумия по натуре он был шутник - способна порой снять напряжение и успокоить страх.
      А в те мрачные дни последних месяцев войны с избытком хватало и того и другого. Союзнические армии уже выиграли две большие, очень тяжелые кампании: сначала на Соломоновых островах, еще в 1943 году, и совсем недавно - в Новой Гвинее. Все понимали, что они неуклонно приближаются к Японии, и ждали от своего командования какой-то особой стратегии, способной переломить ход событий.
      Они поднялись на палубу, и Готаро закурил, прикрыв рукой короткую вспышку пламени. Вокруг них простирался темный, предвещающий недоброе океан, и уже не в первый раз Нанги почувствовал, как его пробирает дрожь. Он был смелым человеком, и мысль о смерти в бою - почетная для самурая - не тревожила его. Но здесь, так далеко от какой бы то ни было земли, окруженный одной лишь морской бездной, он чувствовал себя как никогда плохо.
      - Это Марианы, - сказал Готаро, глядя в южном направлении, туда, куда они направлялись, - и я скажу тебе почему. Если американцев там еще нет, то скоро они будут. У нас там воздушная база. Острова расположены не более чем в полутора тысячах морских миль от дома. - Он повернул голову, и внезапный порыв ветра взлохматил его короткие волосы. - А ты можешь себе представить лучший объект для базирования и заправки самолетов, которые отправляются для бомбардировок Японии? Я не могу.
      Он стоял, облокотившись на металлический поручень, в его словах не было юмора. Внизу, под ними, шипело море.
      Нанги почувствовал, что его охватило ужасное отчаяние.
      - Тогда можно не сомневаться. Война уже проиграна, что бы ни говорило нам императорское командование.
      Готаро повернулся к нему, его глаза ярко светились среди теней многоярусных надстроек авианосца. От близости столь мощной брони веяло леденящим холодом.
      - Надо верить.
      Сначала Нанги показалось, что он неправильно его расслышал.
      - Верить? - переспросил он, помолчав. Готаро кивнул. - Верить в кого? продолжал Нанги. - В императора? В императорское командование? В "дзайбацу"? Скажи, перед какими нашими иконами я должен бить поклоны сегодня ночью?
      В его голосе прозвучала горечь, но ему было наплевать. Эта ночь, такая далекая от дома и такая близкая к линии фронта, была словно предназначена для того, чтобы дать выход давно накопившимся эмоциям.
      - Жадность вовлекла нас в эту безумную войну, - торопливо заговорил он снова, прежде чем Готаро мог ответить на его риторические вопросы. - Слепые амбиции "дзайбацу", которые убеждали правительство, что у Японии не хватает земли для их империи. "Расширяться, расширяться, расширяться", - твердили они, и воина казалась им превосходным предлогом, чтобы найти наконец ту нишу, которую мы так долго перед тем искали в Азии. Но ответь мне, Готаро-сан, попытались они хоть что-нибудь выяснить о наших врагах, прежде чем атаковать Перл-Харбор? - Он покачал головой. - О, нет, нет. Ни капли чернил на бумаге, ни минуты, потраченной на исследования, на сбор информации. - Он мрачно улыбнулся. - История, Готаро... Если бы они хоть что-нибудь знали или понимали из истории Америки, они бы, пожалуй, могли предвидеть, чем кончится это нападение. - Нанги опустил глаза, вся страсть исчезла из его голоса. - Что же теперь с нами будет?
      - Надо верить, - повторил Готаро. - Доверься Богу. Богу? Теперь Нанги начинал понимать. Он повернулся к Сато.
      - Ты что, христианин?
      Тот кивнул.
      - Моя семья этого не знает. Думаю, они бы меня не поняли.
      Какое-то время Нанги стоял, уставившись на него.
      - Но почему?
      - Потому, - мягко сказал Готаро, - что мне теперь ничего не страшно.
      Тринадцатого марта в 04.15 утра Нанги вызвали в каюту капитана на инструктаж. Одетый в хорошо выглаженную униформу, он шел по молчаливым узким коридорам и поднимался по звенящим металлическим трапам. Казалось, весь авианосец принадлежит ему одному, и "ками" древнего сёгуна шел вместе с ним прямой потомок непобедимых самураев, хитрый, как лис, и сильный, как тигр.
      То, что из всех людей на борту вызвали именно его, казалось ему ясным знамением его кармы. Он не согласен с этой войной, но душа его принадлежала Японии, и теперь, когда они по уши увязли во всем этом, единственное, что его пугало, - это призрак поражения. Возможно, ему суждено стать частью новой стратегии; возможно, война еще не проиграна.
      Он тихо постучал в белую дверь капитанской каюты и вошел. Увидев там Готаро, он удивился.
      - Пожалуйста, присаживайтесь, майор, - сказал капитан Ногути, обходясь без полагающихся в подобных случаях формальностей.
      Нанги сел на стул рядом с Готаро.
      - Вы ведь знаете майора Сато, - продолжил Ногути своей обычной скороговоркой, вскидывая круглую голову. - Это хорошо. - Вошел стюард с подносом, на котором стояли чашки с сакэ. Поставив его в центре стола, он удалился. - Сейчас середина марта того года, который, как мы все опасаемся, может стать последним годом этой войны. - Ногути был совершенно спокоен, его глаза, увеличенные круглыми линзами очков в металлической оправе, уставились сначала на Нанги, потом на Готаро. Это был мужчина крепкого сложения, излучавший уверенность и энергию. У него были умные глаза, нависшие брови, широкий рот с полными губами и странные, приплюснутые уши, которые торчали на его коротко остриженной голове, словно шляпки грибов. - Европейский драматург, Шекспир, называл подобные периоды истории "дурным временем"! - Ногути ухмыльнулся. - Таким, по крайней мере, оно было для Юлия Цезаря. - Он вытянул на столе свои длинные, с тонкими пальцами руки. ( И возможно, такими станут они для союзнических армий.
      У него была привычка смотреть во время разговора прямо на человека, а не в сторону, как это делали многие его приятели из высших офицерских эшелонов. Нанги инстинктивно чувствовал, что это внушало доверие тем, с кем он разговаривал.
      - Через месяц на холмах и в долинах нашей родины снова зацветет сакура. Глаза Ногути сверкнули. - Враг грозит истреблением цветущей сакуре, как и нам самим. - Словно освободясь от каких-то тяжелых и страшных мыслей, он глубоко вдохнул и затем выдохнул: - Сейчас, в этот самый момент, механики готовят для вас обоих, майоры, другой "цветок сакуры". На ваших лицах я вижу недоумение. Я поясню. - Он встал из-за стола и начал ходить взад и вперед по маленькой каюте, словно в нем генерировалось столько энергии, что он не мог усидеть на месте. - У нас на борту ровно сто пятьдесят самолетов. Все они, за исключением одного, бомбардировщики "Мицубиси Г-4 М2.е". Те, которые непонятно почему враги насмешливо называют "Бетти".
      Ногути грохнул по столу так, что задребезжали и стали раскачиваться маленькие чашки, стоявшие спокойно даже при сильной качке.
      - Но хватит! Теперь у нас есть "Ока"! - Он повернулся к ним. - Один из наших "Мицубиси" модифицирован. У него под фюзеляжем находится еще один, меньший аппарат: одноместный моноплан длиной немногим больше девятнадцати футов, с размахом крыльев в шестнадцать футов пятнадцать дюймов. В воздух "Ока" поднимается с помощью "Мицубиси". На высоте двадцать семь тысяч футов произойдет рассоединение аппаратов. "Ока" может покрыть расстояние до пятидесяти миль при эффективной скорости полета двести тридцать миль в час. Когда она достигнет зоны видимости цели, пилот включит три ее твердотопливных ракетных двигателя, и тогда скорость полета составит почти шестьсот миль в час.
      Ногути остановился прямо перед ними, его лицо пылало от возбуждения.
      - Через девять секунд ударная сила "Оки" достигнет огромной силы. Мощный бросок и... - Он поднял голову, его глаза, скрытые за стеклами очков, потемнели. - Вы станете карающим мечом императора, пронзающим бок американского военного корабля.
      Нанги совершенно ясно помнил, что Ногути не спросил их, все ли им понятно. Но они, разумеется, все поняли. "Ока" была боевой ракетой, пилотируемой для большей точности человеком.
      - Нашим оплотом против превосходящей материальной силы врага станет японский дух, - сказал Ногути, возвращаясь к столу. - Он и "Ока" быстро деморализуют зарвавшегося противника. Мы сорвем намечаемую ими атаку на Филиппины.
      Ногути начал разливать сакэ. Затем, протянув каждому из них блестящую фарфоровую чашечку и подняв свою, сказал тост:
      - У человека только одна смерть. Она может иметь такой же вес, как Фудзи, или быть легкой, как перышко. Все зависит от того, во имя чего человек идет на смерть. Любить жизнь и ненавидеть смерть, думать о своей семье, заботиться о жене и детях - это в природе каждого японца. Если человеком движут более высокие принципы - дзюнсуйсэй, чистота помыслов, все меняется. Появляются вещи, которые он просто должен сделать.
      Они выпили. В уголках глаз Готаро Нанги увидел слезы. В тот момент ему подумалось, что это либо от его христианской веры, либо от невежества. Нанги знал, что слова, которые капитан Ногути произнес на прощание, выдавая их за свои, на самом деле были отрывком из известного в китайской истории письма, написанного в 98 году до нашей эры Сыма Цянь. Ногути поставил чашку на стол.