Манни Манхайм, толстый, лысеющий человек со щеками, покрытыми двухдневной порослью, в брюках, которые спускались так низко, что чуть не открывали верхнюю часть его зада, спросил:
      - Ты знаешь, как обращаться с этой штукой, Харли? Я никогда раньше не видел тебя с оружием. Не хотел бы видеть, как ты нажимаешь на спусковой крючок и разбиваешь вдребезги палец на своей ноге или же другую штуку, несколько более важную для тебя.
      Гаунт улыбнулся, оглядывая ломбард Манни. Здесь мало что изменилось с тех пор, когда он впервые пришел сюда со своей матерью. К тому времени спиртное стало для нее такой необходимостью, что она распродавала бесценные для нее вещи: платиновое ожерелье с бриллиантами от Тиффани, которое подарил ей отец Гаунта на десятую годовщину их свадьбы, фамильную брешь с сапфирами, доставшуюся ей после смерти ее матери, и даже свое обручальное кольцо.
      Когда мать Гаунта начала много пить, она потеряла работу. Чувствуя себя униженной, она стала закладывать ценные вещи, лишь бы никто из родственников не узнал о ее позоре.
      Прошло уже очень много лет с тех пор, как Гаунт повстречался с Мании, застенчивым, скромным юношей, который помогал своему отцу в его закладной лавке. Они стали если не совсем друзьями, то, во всяком случае, чем-то большим, чем просто знакомыми. Им доставляло удовольствие помогать друг другу в трудные времена. Манни следил за тем, чтобы ни одна из вещей, которые оставила в залог мать Гаунта, не была продана. Годы спустя Мании обратился за помощью к Гаунту, рассказав ему, что уголовники угрожают его отцу. Гаунт переговорил с парой своих друзей в ФБР, я с тех пор никто не беспокоил больше отца Манни.
      Глаза Манни часто и близоруко моргали в скудном свете лавки.
      - Пистолет в прекрасном состояния, - сказал он, - я чистил его сам. Он засмеялся, поправляя очки, которые соскальзывали с его не раз перебитого носа. - Это мастерство необходимо приобрести, занимаясь моей профессией.
      - Не беспокойся, - заявил Гаунт, тщательно заправляя патроны в пистолет. - Я знаю, как пользоваться этой штукой.
      Нос Манни задергался.
      - Только, ради Христа, не попади в какую-нибудь заварушку. Ладно? Обещай мне.
      - Обещаю. - Гаунт спрятал пистолет во внутренний карман пиджака. Вероятно, я никогда и не выстрелю из него. Это только для того, чтобы попугать, правда.
      Манни фыркнул, вышел из-за застекленного прилавка, распахнул металлическую решетчатую дверь и провел Гаунта к передней двери с обсиженной мухами треснутой стеклянной панелью, укрепленной железной сеткой.
      - Теперь, раз уж мы встретились, давай пообедаем вместе.
      - Конечно, Манни. Я этого очень хочу.
      Они вышли в сумерки, опустившиеся на Вашингтон.
      Ночь Гаунт провел в мотеле в Бетезде, просматривая фотографии, которые дала ему Рената, и обдумывая, каким образом лучше представить эти компрометирующие документы Уильяму Джастису Лиллехаммеру. Он потратил целый день, рассматривая все возможные осмотрительные варианты, и отбрасывал их один за другим, пока наконец не решил, как он должен поступить. Позднее, в тот же день, он вышел из мотеля, чтобы сделать необходимые приготовления. Последней его остановкой был ломбард Мании.
      "Они называют себя Рыцарями, - сказала ему Рената во время ночной прогулки около Вьетнамского мемориала. - Кто они или под чьей защитой они действуют, я не могу сказать. Сомневаюсь, что даже президент смог бы это сделать. Они имеют очень большое влияние, очень глубокие карманы, хотя у меня нет данных о том, кто их финансирует. Они были очень активны во время войны во Вьетнаме и, вероятно, задолго до этого".
      "Какова их цель?" - спросил Гаунт.
      "Переделать мир на свой лад, - ответила тогда Рената. - Постепенно привести к власти своих людей и удержать их там, потом заменять, когда придет время, на других, симпатизирующих их целям. В основном они консервативны, занимают протекционистские позиции, враждебно настроены против иностранцев, до крайности праведны. Они верят в то, что они делают, хотя принадлежат к миру тех, кто не считается со всеми существующими законами.
      Кто-то однажды мне говорил, что разум начинает наносить вред, когда он приобретает больше знаний, чем может выдержать его честность. Думаю, что это можно отнести и к Сети. Они действовали так долго в своих беззаконных лабиринтах власти, что уже не могут отличать правое от неправого, справедливость от несправедливости".
      Гаунт удивительно быстро выбрался из обветшалого района Вашингтона, где находился ломбард Манни, и подошел к тщательно обихоженной излучине Дюпон Сёркл с особняками в викторианском стиле, с черными чугунными воротами. Дождь, прошедший в предыдущую ночь, вымыл улицы и тротуары. Это еще больше усилило различия между обветшалыми трущобами и аристократическими домами этого района. Сосуществование жестокого и бесформенного распада в одних местах с шикарными кварталами, патрулируемыми полицейскими, где, как правило, жизнь протекала спокойно, было вызывающим удавление фактом жизни города.
      Гаунт пошел вдоль авеню Нью-Гемпшир до улицы "М", повернул налево и направился к мосту, ведущему в Джорджтаун.
      Лиллехаммер жил в большом доме, построенном Андреа Палладио в классическом римском стиле, из которого были видны Думбартон Окс и, несколько выше, - военно-морская обсерватория США, а также дом вице-президента.
      Эта короткая часть улицы "S", последней перед обширным парком, была похожа на дорогу небольшого городка, пригорода, за которым открывалась пышная панорама сельской местности. Здесь не было ни одной машины, никакого движения пешеходов в это время дня; когда наступала темнота, а воздух становился довольно прохладным.
      Медленно проезжая на взятой напрокат машине мимо дома Лиллехаммера, Гаунт увидел, что там горит свет, отражающийся на стоявшем на гранитной дорожке американском автомобиле типа "стейшн-вагон". Он припарковал свою машину на углу и пешком вернулся обратно.
      Четырехэтажный дом из белого камня стоял на некотором расстоянии в глубь от улицы. Подъезд с крытой галереей и фасад, обрамленный колоннами, придавали ему более массивный и величественный вид, чем это было на самом деле. По обе стороны поднимались выше крыше стройные груши Брадфорд, которые как бы охраняли, как стражи, вход, создавали некую театральность.
      Подъездная дорога, образуя полукружье, резко поднималась вверх. Сладковатый запах земли в вечернем воздухе вновь напомнил Гаунту о тех, давно ушедших в прошлое, охотничьих прогулках с отцом. Он поднялся по ступеням, постучал в резную деревянную дверь, покрытую блестящей черной краской.
      Прошло порядочное время, прежде чем дверь открылась и перед Гаунтом предстал высокий худой человек с красными щеками, темными бровями и пронизывающими голубыми глазами, которые холодно, но с любопытством оценивали Гаунта. На нем были темно-синие шерстяные брюки и белая рубашка с пуговицами на кончиках воротника и с закатанными выше локтей рукавами.
      - Да?
      - Уильям Лиллехаммер?
      Он кивнул головой.
      - Чем могу служить?
      Гаунт представился. По его виду было ясно, что Лиллехаммер прошел суровую военную подготовку. Поэтому Гаунт изменил характер своей речи и стал говорить точными, отрывистыми фразами.
      - Надеюсь, у вас найдется свободная минута? Я проделал длинный путь, чтобы поговорить с вами о вендетте сенатора Рэнса Бэйна и его комиссии по отношению к компании "Томкин индастриз" и Николасу Линнеру, в частности.
      Брови Лиллехаммера слегка поднялись вверх.
      - Оставим в стороне мотивы Бэйна. Каким образом, по-вашему, я могу быть полезным сенатским слушаниям? Я не имею никакого отношения к законодательным органам.
      - Да... но вы должны, - проговорил Гаунт, стараясь успокоиться и с этой целью ухватив правой рукой рукоятку пистолета, засунутого за поясной ремень его брюк. - Вы - Рыцарь, не правда ли?
      В последовавшей тишине Гаунту казалось, что он слышит шелест верхушек грушевых деревьев Брадфорд, отдаленный шум движения машин по Висконсин-авеню.
      - Простите? - Лиллехаммер моргнул, как если бы Гаунт направил ему в лицо сноп яркого света.
      - Думаю, вы понимаете меня, - заявил Гаунт, крепче сжимая рукоятку пистолета.
      Светлые голубые глаза хозяина дома, как рентгеновские лучи, прощупывали лицо Гаунта.
      - Да, в самом деле, - отрывисто произнес Лиллехаммер. Он улыбнулся, отступил назад к входу. - Не войдете ли в дом?
      В его лице не было заметно никакой напряженности, никакого беспокойства. Он провел Гаунта мимо изогнутой лестницы в колониальном стиле из полированного клена в покрытый ковром зал с развешенными по стенам фотографиями сцеп охоты на лис и конных состязаний.
      Рената говорила ему, что Лиллехаммер жил один. Гаунт действительно не заметил даже намека на женское присутствие в оформлении комнат. Мебель была массивной, сделанной из кожи, замши, металла. Некоторые предметы были покрыты толстой хлопчатобумажной материей с яркими рисунками, выполненными в импрессионистской манере и напоминающими шкуры животных.
      Кабинет, в который его провел хозяин, выходил окнами в маленький ухоженный садик с хвойными деревьями, находившийся позади дома. Это была комната с высоким потолком, стенами, облицованными широкими панелями темно-зеленого цвета, между которыми располагались декоративные деревянные полуколонны, выкрашенные в цвет густых славок. Потолок имел форму неглубокого купола с резным орнаментом по краям.
      Лиллехаммер прошел мимо пары больших кожаных диванов к зеркальному бару.
      - Хотите выпить?
      - Не отказался бы от пива, - сказал Гаунт.
      Лиллехаммер наклонился, достал из невысокого холодильника под стойкой бара бутылку с янтарным напитком, снял с нее колпачок и осторожно вылил содержимое в фирменный пльзеньский стакан. Затем налил себе виски с содовой в громадный старомодный сосуд.
      Вернувшись к месту, где стоял Гаунт, он передал ему пиво, зашел за инкрустированный позолотой секретер и уселся на стул с высокой спинкой.
      Гаунт взглянул на ближайший стул. Это было довольно неудобное на вид сооружение с откидывающейся спинкой, сделанное из бронзы и переплетенных кожаных полос цвета меда. Он решил остаться стоять.
      Комната была теплой и уютной, с коврами, мягким светом от нескольких бра с медными колпачками. В целом создавалась домашняя, полузабытая, атмосфера старинного дома.
      Лиллехаммер поставил стакан на столик секретера и обратился к Гаунту, как добрый дядюшка.
      - Мой дорогой друг, вы должны рассказать мне, каким образом, черт побери, вы добрались до этого названия - "Рыцарь".
      Гаунт колебался, раздумывая, согласиться ли ему на определенный Лиллехаммером метод защиты - этой весьма любопытной техники, когда меняются местами допрашиваемый в тот, кто допрашивает, или же сразу грубо вцепиться ему в горло. Было ясно, что это в решающей степени зависит отличных качеств Лиллехаммера.
      Гаунт отставил в сторону свой стакан.
      - Давайте бросим ко всем чертям эту игру, хорошо?
      Вы - Рыцарь. Как я узнал об этом, не имеет никакого значения в данной ситуации.
      - Конечно же, имеет, - решительно возразил Лиллехаммер. - В течение своей довольно пестрой карьеры я приобрел изрядное число врагов. С каждым такое случается в этом городе, раньше или позже. И если один из моих врагов наговорил вам какие-то небылицы, я очень хотел бы знать, кто он, чтобы иметь возможность поставить все на свои места. - Он широко расставил руки. - Вы не будете упираться и дадите мне шанс опровергнуть это обвинение, не правда ли?
      Гаунт увидел слишком поздно, как сверкнул металл в левой руке Лиллехаммера. Правой рукой он стал вытаскивать оружие из-за пояса, но в это время пуля из маленького пистолета двадцать пятого калибра поразила его в лоб. Ощущение было, как если бы женщина ударила его по лицу. Гаунт заморгал, не в силах вспомнить, почему его рука ухватилась за рукоятку пистолета.
      Гаунт смотрел в блестевшие голубые глаза, безразличные, почти невозмутимые. Лиллехаммер стоял в позе героя, которая напоминала бронзовую статую доблестных солдат Вьетнамского мемориала. Гаунт знал, что видел это недавно, был там с кем-то. С кем? Шел дождь, холодный дождь и сейчас на его лице.
      Его внимание привлек несильный взрыв. Голова опрокинулась назад. Он поскользнулся и упал на одно колено, как будто почва под ногами оказалась внезапно ненадежной. Холодный дождь. Может быть, это лед на земле?
      Где-то внутри головы за глазом появилось пульсирование. Он больше ничего не чувствовал, лишь небольшую головную боль, скорее, головокружение. Но видеть больше не мог. Это было странно. Его отец никогда не взял бы его на охоту в темноте. Слишком опасно. Отец всегда говорил ему, насколько опасным может быть огнестрельное оружие, как необходимо всегда очень осторожно обращаться с ним. Даже когда ты уверен, что оно незаряжено, особенно тогда, говорил он, потому что именно в этом случае человек бывает неосторожным.
      "Где я? - думал Гаунт. - В лесу ночью. Где отец?" Он пытался крикнуть, но изо рта не вылетело ни звука. Прогремел резкий выстрел в упор. Гаунт упал навзничь. В его носу смешалось зловоние бездымного пороха с бесподобным сладковатым ароматом земли в лесу осенью, когда она отдает последние свои богатства перед тем, как ударят первые зимние морозы и погрузят в соя все: оленя и перепелку, кедр и лиственницу, клены и...
      Банг!
      - Бог милостивый, я должен был иметь шанс защитить себя от обвинений, - промолвил Лиллехаммер, склонившись над распростертым телом Гаунта, где пиво и кровь смешивались друг с другом. - Что же, таков американский обычай.
      Монмартр. Холм Мучеников. Приходская церковь Сен-Пьер-де-Монмартр, несколько севернее Плас ди Тетр, где когда-то был театр на открытом воздухе, где играли самые известные артисты Парижа. Теперь это местечко заполнено делягами, для которых вид автобуса с туристами все равно что мед для медведя.
      Снаружи церковь Сен-Пьер не привлекала внимания, казалась незначительной по сравнению с ее близким соседом - известным собором Сакре-Кёр. Но Николас знал, что на самом деле все обстоит не так. Церковь была построена на руинах прекрасного римского храма седьмого века. Вначале здесь обосновался женский монастырь бенедиктинок. Из-за пожаров она подвергалась неоднократным перестройкам. Затем монахиня переселились на другое место, ниже по холму, что позволило прихожанам совершать службы в оставленной церкви.
      Николас заметил кого-то в тени, отбрасываемой церковью, и, когда этот человек повернул голову, он узнал Оками. Он не знал, следил ли кто за Оками, и если да, то сколько их было. Настоятельная необходимость встретиться с Оками взяла верх над чувством осторожности.
      Николас стал подбираться к Оками, прячась за группкой немцев, спорящих за право быть первым, кого нарисовал бы уличный художник. Затем, в последнюю минуту, когда он был уже совсем близко от фасада церкви, он перестал прятаться и устремился к Оками. Он настиг его за три длинных прыжка и обхватил руками.
      - Оками-сан...
      Лицо Оками исказила гримаса, его тело изогнулось с неожиданной силой. Он высвободился из объятий Николаса и побежал в направлении Плас ди Тетр, где его мгновенно поглотил поток туристов и суетливых начинающих художников, которые неустанно пытались сбыть туристам свой сомнительный товар. Какой-то веселый нигериец пытался всучить Николасу трехметровый шар в форме сосиски, на котором всюду розовой краской было написано "Я люблю Париж". Николас бежал, не останавливаясь.
      Он посмотрел на место выше на холме, на котором по договоренности должна была быть Челеста. Она стояла там и показывала рукой направление, куда побежал Оками.
      Николас обернулся и увидел Оками, продирающегося через толпу. Он ринулся за ним, проталкиваясь через поток японцев и немцев, проскочил ряд туристских автобусов. Оками исчез за углом, повернул на улицу Кортот. Николас последовал за ним, заметил, как тот еще раз завернул за угол и побежал прямо на более широкую улицу де Соль. Подбежав туда, Николас увидел, что это была улица-лестница со множеством ступенек, разделенных на ряд пролетов, спускающихся вниз от самой верхушки холма.
      Оками быстро бежал по ступенькам вниз. Николас преследовал его. Между пролетами ступенек были широкие площадки, а по обе стороны улицы стояли приземистые жилые здания из белого камня, спускавшиеся до широкой улицы Коленкурт, где находились заполненные людьми магазины, двигались потоки автомобилей и где была станция метро. Николас понимал, что он должен настичь Оками до того, как он исчезнет в этом городском лесу, где не останется никаких следов.
      Топот ботинок двух человек, бегущих по каменным ступенькам, отражался от фасадов зданий, поднял в воздух тучу голубей, оторвав их от дневной трапезы.
      Николас открыл свой глаз тандзяна и услышал тихие удары по мембране кокоро, которые приводили в движение мысли, превращали психический импульс в реальность.
      Он полетел вниз, устремив глаза на исчезающую внизу фигуру. Одновременно его глаз тандзяна осматривал более широкое пространство вокруг, пытаясь обнаружить западню, которая, как он все время чувствовал, дожидалась его.
      Как это случалось неоднократно и раньше, после того как он увидел его впервые, образ Мессулете в Венеции, нагибающегося, чтобы поднять свою шляпу, возник мысленно наподобие облака, закрывающего солнце. Что-то в этом образе было необычным? Что-то вызывало беспокойство, что-то было не на своем месте, как если бы это было в кинофильме, а же в действительности.
      Николас коснулся одной из площадок лестницы и полетел дальше через следующий пролет ступенек. Он настигал Оками. Внизу под ними уже была видна улица Коленкурт, медленно ползущие по ней автобусы, плотный поток автомобилей, густой водоворот пешеходов. Там внизу был большой город с лабиринтом улиц, в которых легко было укрыться.
      Подобно обезьяне, Оками ловко проскользнул мимо влюбленной парочки, которая прервала свои нежные объятия в с удивлением посмотрела на него.
      Если это на самом деле был Оками. Если бы Оками и владел кореку, он был слишком стар, чтобы двигаться с такой быстротой и ловкостью.
      В этот момент Оками споткнулся. Он был на середине пролета лестницы, как раз под Николасом. Ом упал, перевернулся и покатился вниз по ступенькам, кувыркаясь через голову.
      Николас прибавил скорость, перескочил через площадку и полетел над следующем пролетом. Он приземлился около распростертой фигуры Оками, наклонился, чтобы перевернуть его. Его взгляд привлекло что-то, что окаймляло подбородок Оками.
      Он протянул руку и нащупал липкую резиноподобную массу. Под пальцами кожа начала сжиматься совершенно неестественным образом, обнажая край челюсти. Николас понял, что перед ним не человеческая плоть, а совершенно новый вид термопластической резины, изготовленной из силикона и поликарбоната, наподобие того, какой был создан его людьми из группы исследований и разработок для проекта "Ти".
      Внезапно увиденное им соединилось с образом Мессулете, который постоянно преследовал его. Он осознал неестественность того, что, когда Мессулете в Венеции наклонился, чтобы поднять шляпу, не было никакого прилива крови к его щекам. Конечно, так и было. Тогда, как и сейчас, он был в маске!
      Шок, который испытал Николас, замедлял его реакцию. Инертное тело, до этого лежавшее перед ним, внезапно накатилось на него. Он обнаружил, что его глаза уставились в маску лица Оками. Губы на маске были полуоткрыты, в центре пространства образовывалось маленькое "о".
      Своим открытым глазом тандзяна Николас чувствовал, что должно произойти, видел эту уловку, понимал, что это западня, ощутил, как захлопываются ее челюсти, и начал действовать.
      Трах!
      Но было слишком поздно. Не оставалось даже мгновения. Когда его мускулы напряглись, чтобы дать отпор, маленькая стрелка уже была прямо у цели. Она вонзилась ему в шею. Николас тут же почувствовал, как у него сжимается горло. Он нанес ответный удар, но часть его существа уже отчаянно боролась с беспорядочным выключением его автономной нервной системы, и у него оставалось очень мало сил.
      Фигура снова накатилась на него, сбивая его с ног. Николас стал падать лицом вперед. Он пытался остановить свое падение, но его ноги и руки перестали подчиняться поступающим из мозгового центра командам.
      По мере того как яд распространялся по его телу, все выходило из строя. Наконец осталась в действии только та часть мозга, которая контролирует биение сердца. Но и она также была вскоре вырвана из-под его власти.
      Николас чувствовал, что солнце всей своей тяжестью навалилось на его спину. Его лучи пролетали мимо, вызывая головокружительную смену радужных красок. Затем и они, мерцая, исчезли, и его сознание погасло.
      ШЕСТЬ ОБЕЗЬЯН
      ТОКИО, ВЕСНА, 1947
      - Omerta - закон молчания, - произнес Микио Оками. - Если не понимать этого, когда речь идет о сицилийцах, то тогда вообще ничего нельзя понять в них.
      Полковник Денис Линнер закрыл глаза. Капелька пота медленно стекла по его щеке и с легким всплеском упала в дышащую паром воду, в которую были погружены он и Оками.
      - Странно слышать от японца о древнем сицилийском законе.
      Оками не спеша вдохнул ароматный пар, поднимающийся от воды. Он прекрасно понимал, что полковник хотел сказать оябун якудзы, но произнес "японец", так как он не был итеки, как предполагал это Оками, когда его сестра настояла на их встрече. Она сходила с ума по этому человеку. Это безрассудно, думал Оками, потому что полковник с Запада, еще более безрассудно, потому что он женат, и уже совсем глупо, так как он счастлив со своей женой.
      - Я начал изучать сицилийские семьи уже порядочное время тому назад. Оками чувствовал, как его пот выходил на поверхность воды с ритмично поднимающимися из глубины бассейна пузырьками горячего пара. - Логика очень простая: эти люди нашли возможность пересекать международные границы по своему усмотрению. Нам нужно научиться, по крайней мере, тому же, если мы хотим выжить в новом мире, который построят вместе Япония и Америка. Якудза всегда была строго национальной организацией. Как и вся страна, в которой мы живем, мы не знали остального мира.
      - Omerta и киокиаку, - сказал полковник задумчиво, как если бы он был один. - Некоторые полагают что мистическое кредо чести якудза, которому следовали воры в законе, правившие уголовным миром, пришло от киокиаку, местных героев, как, например, пожарных, которые назначались сегунатом Токугавы для поддержания порядка в семнадцатом столетии. По мере того как общество в целом становилось все более коррумпированным, то же происходило и с киокиаку, пока они сами не оказались втянутыми в теневой мир игорных домов и проституции.
      "Неудивительно, - думал полковник, - что мафия заинтересовала Оками".
      - Я говорю об omerta, потому что это необходимо, - обратился к нему Оками. - Потому что я чувствую, что существует опасность для моего мира, и я обязан предпринять что-либо в этой связи.
      Полковник был высоким мужчиной с привлекательной и внушительной внешностью, с проницательными голубыми глазами. Он слегка пошевелился в горячей воде. Мягкие всплески в других бассейнах фуро создавали как бы ритмичный фон для их разговора.
      - Есть другие... более пожилые, чем вы, люди, которые могли бы взять на себя эту задачу.
      Вновь Оками поразила слова полковника. Он использовал японское слово, означавшее "более пожилые", когда хотел сказать "более могущественные". Его сестра была права - он знал японские обычаи почти как японец.
      - В любом другом обществе это могло бы быть правильным, - согласился Оками. - Но якудза - это закрытая книга. Более старые люди страдают артритом мышления. Они видят прошлое, как будущее. В то время как я вижу будущее, как настоящее. - Он поднял руку и быстро почесался. - Я полагаю, что вы и я похожи друг на друга в этом отношении, Линнер-сан.
      Полковник открыл, глава, слегка наклонил голову к Оками.
      - Очень любезно с вашей стороны говорить так, Оками-сан.
      Оками улыбнулся про себя. "Любезно", когда на самом деле он имел ввиду "мудро".
      - Но мы похожи и в другом отношении. Мы оба люди чести. По своему опыту я знаю, что это качество является редким среди представителей Запада, и его надо высоко ценить.
      - Слово и дело, Оками-сан.
      - Совершенно верно.
      "Итак, он знает", - подумал Оками, чувствуя, как быстрее забилось его сердце. В Японии слова почти ничего не значат. Имеют значение только дела, и больше ничего.
      - Я понимаю, что вы должны были чувствовать, когда Кисоко настаивала на нашей встрече, - полковник помолчал, чтобы придать своим словам больший эффект, - особенно, принимая во внимание мое положение в оккупационной штаб-квартире.
      - Вы пользуетесь расположением Дугласа Макартура.
      - Особенно если учесть, какие чувства ко мне испытывает ваша сестра.
      Оками с трудом удержался от смеха. Как ему нравилась манера, в которой этот человек вел разговор! Его приводило также в изумление, что он испытывал большое удовольствие, находясь в компании полковника. Два месяца назад даже мысль об этом привела бы его в плохое настроение. Он был рад, что обладает способностью смиряться с переменами как в себе самом, так и в других.
      - У вас были все основания возненавидеть меня тотчас, как только увидели, - сказал полковник. - И, наверное, так оно и было. Бог свидетель, я не мог винить вас за это.
      Оками промолчал. Подобно опытному игроку в шахматы, он обдумывал, какие следующие шаги может сделать полковник.
      - Но теперь мы достигли определенного взаимопонимания. Мы знаем, что каждый из нас хочет получить от другого, и поэтому мы научились уважать друг друга. Ты мне, я тебе, Оками-сан. Это движущая сила любых удачных и долговременных отношений.
      - Между якудза и военными Соединенных Штатов. Вы не находите, что в этом альянсе есть что-то ироническое?
      Легкая улыбка проскользнула по загорелому лицу полковника.
      - Послушайте, Оками-сан, я считаю, что человеческая раса обладает неограниченной способностью оправдывать ужасные события, невообразимые действия, безнравственные союзы. Человеку нужно лишь определить для себя предельную черту, за которую он не может переступить никогда, и он не должен даже пытаться сделать это.
      Оками пристально смотрел в сияющие голубые глаза.
      - Что касается меня, - сказал он, - я связан кодом чести, не менее строгим, чем бушидо, код самурая. Все, что ни противоречит этому коду, допустимо.
      Полковник рассмеялся.
      - Вы говорите прямо как сицилиец.
      Наконец Оками разрешил себе улыбнуться.
      - Итак, мы возвращаемся к делу Джона Леонарда, известного так же, как Джонни Леонфорте.
      - И, по-видимому, к вашему любимому omerta, - полковник поднял палец. - Этот человек - Леонфорте - занимается торговлей любым, какой только можно представить себе, контрабандным товаром: не только тем, который принадлежит армии США, но и русским оружием, лекарствами, различными наркотиками. Проблема в том, что ни один человек из его команды, с которым мы имели дело, не хочет говорить.
      Оками кивнул.
      - Даже кобун якудзы. Он пользовался услугами пехотных солдат, недовольных нашим сотрудничеством с оккупантами, для хранения и рассылки своего контрабандного товара. Непостижимо, но и они не хотели выдать его. Но у меня есть одно имя - Леон Ваксман. Его имя - это все, что мне известно о нем. Я не смог узнать ничего больше. Очевидно, он находится под покровительством.
      - Леонфорте?
      Оками пожал плечами. Полковник вздохнул, закрыл глаза.
      - Кому-то, - сказал он, - надо поговорить с Джонни Леонфорте.
      Говоря по правде, во всей этой ситуации Оками больше всего беспокоил тот факт, что уличные якудза предают свои клятвы, отдавая себя под власть итеки, варвара, чужестранца. Какой удивительной силой должен был обладать Леонфорте, чтобы подчинить своей воле членов японского уголовного мира?
      Это был главный вопрос, который беспокоил Оками, когда он шел на встречу с капитаном военной полиции американской армии. Конечно, полковник был слишком известной фигурой, чтобы сделать что-то большее, чем нанести Леонфорте официальный визит. Оба они пришли к заключению, что это скорее создало бы новые проблемы, чем помогло решить уже имеющиеся. Кроме того, в альянсе между Оками и полковником очень важным было то, что никто вообще не мог бы и предположить его существование. Столкнув Леонфорте с другим уголовным типом, можно было добиться от него такой информации, какую он, даже под угрозой смерти, не разгласил бы человеку, занимающему положение полковника.
      Капитан Джонатан Леонард проводил большую часть свободного времени в маленькой, забитой вещами квартирке женщины, с которой он делил и кровать. Ее звали Фэйс Сохилл. У нее была тонкая талия и умные глаза. Она обладала ногами натурщицы и знала, как демонстрировать их. Числясь медсестрой в армии США, она не ходила на дежурства, а присматривала за генералом, у которого была хроническая язва желудка и который домогался ее с усердием религиозного фанатика.
      Зная сицилийцев как, возможно, никто другой, Оками сомневался, что Леонфорте посвящал любовницу в свои деловые операции. Но, с другой стороны, он проделывал свои фантастические операции из ее квартиры, так что где-то должны были сойтись бизнес и удовольствие.
      Все это пронеслось в мыслях Оками, когда он стоял перед открытой дверью в загроможденную квартиру Фэйс Сохилл. Она отправлялась к своему генералу и нагнулась к Леонфорте, чтобы поцеловать его на прощание. Когда она проходила мимо, Оками почувствовал исходивший от нее запах сандалового дерева. Одарив его широкой улыбкой, открывшей ряд белых зубов, Фэйс застучала каблучками по лестнице.
      - Микио Оками?
      - Хай, - Оками слегка поклонился, отметив боковым зрением, что Леонфорте не ответил на поклон. Он уже привык к такому обращению победителей. Вся личная злоба испарилась из него после войны, которую он ненавидел и против которой он боролся. И в конце концов, он вступил в армию потому, что был патриотом и любил свою страну, даже когда она принимала недальновидные решения. Но он не совершил военных преступлений и был теперь вдвойне рад, что Кисоко представила его полковнику. У него были неоплаченные долги, и Денис Линнер предоставлял ему возможность урегулировать их.