Лантин поднял голову.
      — Мне нечего волноваться по поводу вьетнамцев и даже всего «Лунного камня». Это всецело твоя забота. — Я уже говорил, — продолжал Карпов, не слушая его, —что поставил своих людей в качестве наблюдателей в каждое вьетнамское подразделение, задействованное в операции. Все агенты проинструктированы, как надо действовать в отношении смутьянов. Все расстрелы... — Он подчеркнул это слово, чтобы исправить неверную терминологию Лантина. — Все расстрелы производятся публично по приговору военно-полевого суда.
      — Я полагаю, что без некоторой демонстрации грубой силы нельзя добиться, чтобы до местного населения дошло, что к чему.
      Карпов уставился на Лантина. Он думал об орудийном и минометном огне, всего лишь два часа назад сравнявшем с землей два городка, унесшем жизни двухсот мужчин, женщин и детей. Он думал о раненых солдатах, утопающих в собственной крови, о покалеченных детях, о беременных женщинах, умирающих под развалинами собственного дома. И об этом самодовольном типе, который наслаждается изысканным обедом, сидя с ним за одним столиком. Ненависть запустила в него свои когти, как тигренок, которого он, по легкомыслию, посадил себе за пазуху.
      — Пока, — сказал он, мобилизуя все спокойствие, на которое был способен, — никаких инцидентов не было. Никаких.
      — Хорошо, — сказал Лантин, уплетая за обе щеки. — Я хочу, чтобы так же было и впредь — Он поднял глаза на собеседника, отодвигая от себя пустую тарелку. Лицо его раскраснелось, словно он только что занимался сексом. — Как насчет десерта? У них здесь очень широкий выбор всякой вкуснятины.
      Карпов, который давно уже не ел, а лишь гонял еду по тарелке, отклонил предложение с изысканной вежливостью. Он раздумывал, а не послать ли сегодня ночью на квартиру Лантина группу захвата и не разделаться ли с ним раз и навсегда? Если бы не беспокойство о судьбе операции «Лунный камень», заключительная стадия которой оказалась бы под угрозой срыва, он поддался бы этому соблазну.
      За чашкой густого, шоколадно-коричневого кофе Лантин сказал:
      — Я хочу поговорить с тобой о Даниэле Воркуте. Карпов замер. Все внутри его похолодело. Что-то подсказывало ему, что они подошли к самому трудному вопросу сегодняшней встречи. Карпов чувствовал себя, как ребенок, застигнутый в тот момент, когда он запустил руку в вазу с конфетами. Неужели Лантин узнал о его романе с Даниэлой? Если так, то как этот гад сможет использовать подобную информацию против него? Но следующие слова Лантина показали, что паника была преждевременной.
      — Я никак не могу решить насчет нее. — Лантин смаковал кофе, не обращая внимание на то, что пауза превращается в затянувшееся молчание.
      Впечатление было такое, словно он полагал, что Карпов знает, что именно необходимо решить в отношении Даниэлы.
      — А что именно? — спросил наконец Карпов, ненавидя себя за то, что ему пришлось-таки спросить, а еще больше — Лантина. За то, что тот заставил его сделать это.
      — Хм. — Было не совсем ясно, означал ли этот звук раздумье или же Лантин просто прочистил горло. — Не могу я понять, каково ее истинное отношение к службе.
      Опять Лантин чего-то не договаривал. Карпов был предельно настороже, понимая, что любой его ответ на эти полусоображения и полувопросы даст Лантину массу информации к размышлению. С другой стороны, промолчать было еще хуже.
      В конце концов, Карпов решил дать ответ хорошего начальника, радеющего о своих подчиненных.
      — Я всегда считал ее лояльным и умным руководителем.
      — Возможно, — сказал Лантин. — Но это не ответ. Она руководит вверенным ей отделом с рвением, которое меня беспокоит. По мне, оно граничит с ксенофобией. Или это действительно так, или она создает подобное впечатление, чтобы скрыть что-то важное.
      — Чепуха, — решительно возразил Карпов, и тотчас же ругнул себя за несдержанность: пока не ясно, куда копает этот тип. — Послушай, Юра. Отдел, который я вверил Воркуте, является одним из самых секретных во всем комитете. Не мне об этом тебе говорить. Ей досталась тяжелая грядка, но она мотыжит ее на совесть. Я думаю, ты просто слишком подозрителен.
      Лантин беззаботно пожал плечами. — Возможно. Но у меня накопился немалый опыт по части различных проявлений нечистой совести у моих коллег. Я полагаю, ты не будешь возражать, если я приставлю к ней своих людей, чтобы они последили за ней пару месяцев? Так, на всякий случай.
      — Ради бога. Если это так необходимо. Карпов подумал, действительно ли Лантин сомневался в лояльности Даниэлы, говоря о нечистой совести, или же это просто способ дать понять Карпову, что и сам он у него на крючке? Конечно, глупо подозревать Даниэлу, и если второе из его предположений справедливо, то, надо признать, Лантин выбрал оптимальный метод, чтобы продемонстрировать свою власть. Черт бы побрал этого выскочку, -подумал Карпов. — Я не смогу долго воздерживаться от встреч с ней.
      Возвращаясь домой в лимузине Лантина, он подумал, что, пожалуй, надо позвонить Даниэле и хотя бы предупредить ее. Но затем отказался от этого намерения. Он просто не мог себе этого позволить на данном этапе своей игры. Главный его приоритет — это «Лунный камень». Пока неблагоприятные обстоятельства не переменились, ему придется проверять каждый свой шаг.
      Но Карпов дал себе торжественное обещание отыграться, когда он запустит последнюю стадию своей операции и будет уже не нуждаться в поддержке Лантина. Я не только отомщу, -подумал он, — но и наслажусь местью, как он сегодня наслаждался изысканной пищей. Я ему подсыплю крысиного яда в его сациви — вот лучший способ для товарища Лантина отправиться на тот свет! Мы с Даниэлой еще отпляшем камаринскую на его могиле.

* * *

      Привет, Роджер, — кивнул своей ястребиной головой Энтони Беридиен.
      В его офисе царил полумрак, и сквозь жалюзи на огромном окно можно был видеть в вашингтонских сумерках освещенный, как фонтан в парке, Белый Дом. Глаза Беридиена утопали в тенях, отбрасываемых кустистыми бровями.
      — Хочешь, расскажу тебе кое-что о нашем айсберге? — предложил он — Я как засел за компьютер в пять утра, так и не вставал.
      Донован опустился в кожаное кресло, похожее на шезлонг и почти такое же удобное.
      — И что же ты высидел? Беридиен хмыкнул.
      — Кое-что. Можешь сам посмотреть. — Он передал пачку компьютерных распечаток и, пока его помощник колупался в лабиринте схем, таблиц и разрозненных данных, выжидательно смотрел на него. — Похоже, наш айсберг принимает очертания самого Ничирена.
      — Как такое может быть? Он всюду значится как свободный художник мокрых дел.
      — Да, они постарались, чтобы у нас было о нем именно такое представление.
      Донован удивленно вздернул брови.
      — Дезинформация? Так, значит, русские...
      — Вот именно!
      Беридиен грохнул по столу кулаком.
      — Этот айсберг обретает не только очертания, но и размеры. И знаешь, Роджер, чем большая часть его появляется над поверхностью моря, тем более ощутимыми становятся силы, управляющие его движением.
      — Карпов?
      — Предположение обоснованное, но неверное, — Беридиен прямо-таки млел от сознания силы, которую ему давали знания разведчика.
       Знание — сила: вот лозунг, который во многом определяет направленность личности Беридиена, -подумал Донован.
      — Ты еще не разобрался в тонкостях иерархии КГБ. Те два. с половиной года, что ты провел в Париже по поручению Госдепартамента, может быть, и послужили расширению твоего кругозора в разных вопросах, но только не в этом.
      Беридиен произнес эту тираду на самом низком регистре голоса, что всегда делало его речь особенно убедительной. Президент часто говорил — за закрытыми дверями, разумеется, — что Беридиен может кого угодно купить и продать. Даже обычно ершистые сенатские подкомитеты.
      — Ничирен слишком элегантен, чтобы им управлял Карпов. — Он поднял со стола фигурку стеклянной совы и подержал ее в руке, пока стекло не нагрелось. — Похоже, что Ничирен ни в коей мере не является наемным убийцей, продающим свои услуги тому, кто больше заплатит, за которого мы его принимали. У него есть определенный источник питания, направляющий его действия. И этот источник — небезызвестная Даниэла Воркута. До ее прихода советская внешняя разведка была не учреждением, а конторой. А теперь нам приходится зубами отстаивать свои интересы, сталкиваясь с кагэбистами даже по незначительным поводам. — Он встряхнул головой, будто впервые осененный этой мыслью. — Я полагаю, генерал Воркута подвела под нас свой айсберг и позволяет водной стихии постепенно его выталкивать.
      Донован взглянул на часы. — Сегодня у тебя еженедельный медосмотр. Мы можем продолжить разговор по пути, и таким образом сбережем время.
      Они вышли в коридор, голые стены которого были выкрашены в охристый цвет. Никаких дверей ни справа, ни слева. Коридор заканчивался лифтом, открывшимся от прикосновения ладони Беридиена. Внутри было только две кнопки. Нажав на нижнюю из них, Беридиен заставил лифт провалиться в шахту.
      Шестью этажами ниже двери лифта открылись, и они оказались в анфиладе стерильно белых комнат, одна из которых представляла собой операционный театр, оборудованный новейшими лазерными скальпелями и диагностическими приборами.
      Дежурный взял их пластиковые удостоверения личности, опустил в щель турникета и затем бесстрастно наблюдал, как они проходили в ослепительно белую комнату со столом, на котором громоздились многочисленные пузырьки, бутылочки и пробирки, снабженные этикетками на таинственном врачебном языке. В одном углу была небольшая полукруглая раковина умывальника, рядом с которой стояло ведро с педалью для отходов врачебного производства и бройеровский стул с гнутыми ножками, на спинку которого пациент мог повесить одежду.
      Молодая медсестра в накрахмаленном халате приветствовала их.
      — Вы пунктуальны, как всегда, мистер Беридиен. Доктор ждет вас.
      — Она всегда ждет, кровопийца, — пробурчал Беридиен.
      — Вы что-то сказали? — переспросила сестра, будто не расслышав.
      Беридиен подождал, пока она выйдет, потом повернулся к Доновану.
      — Теперь, когда мы знаем хозяев Ничирена, более насущной, чем когда-либо, становится задача его устранения.
      — И как же это сделать? Во всех вопросах, относящихся к Ничирену, у нас был только один авторитет — Джейк Мэрок.
      — Был, — согласился Беридиен. — До эпизода на реке Сумчун. Та поездка сократила его авторитетность вдвое.
      — Его люди погибли. От рук Ничирена, я полагаю, хотя и не уверен: его рассказ по возвращении был сбивчив и, как я теперь понимаю, неполон. Пожалуй, нам надо было пораньше догадаться заменить его в Гонконге.
      — Теперь об этом рассуждать уже поздно, — холодно сказал Беридиен. — Душа офицера не должна обливаться кровью за его солдат, когда он ведет их в бой. Я хочу, чтобы ты помнил об этом, Роджер, когда тебя в следующий раз будет одолевать соболезнование. — Последнее слово прозвучало в его устах, как слово «болезнь». — Но вот что действительно нам важно узнать, так это то, что именно произошло на реке Сумчун. Я имею в виду, до резни.
      Донован с любопытством взглянул на шефа.
      — А как ты узнал, что произошло нечто важное?
      — По всему виду Мэрока, — серьезно ответил Беридиен. — Я знаю своих оперативников. Мэрок всегда был отлично приспособленным к нашей работе неприспособленцем. — Он усмехнулся. — Я знаю, это звучит, как парадокс. Президент не любит этого моего выражения, но он не имеет моего опыта жизни в теневом мире... Я имею в виду следующее. Мэрок, наряду со Стэллингсом, был нашим лучшим агентом. В чем-то он даже превосходил его. Например, в таланте организатора. Мы никогда не получали таких первоклассных разведданных из своей точки в Гонконге до прихода туда Мэрока. Он прирожденный организатор. Люди льнули к нему, считали за честь работать под его руководством. — Донован отметил про себя, что Беридиен говорит о Джейке, как о покойнике. — Но все переменилось с тех пор, как он вернулся из поездки на Сумчун. Он потерял контакт с Дэвидом Оу и даже со своей женой. Он будто отсек себя от всех, кто ему прежде был дорог. Если бы я так хорошо не знал его, я бы подумал, что он задумал умереть.
      — В деле Мэрока нет завещания на случай смерти, — подтвердил Донован. — Если мне не изменяет память, наш психолог говорил, что у него была просто исключительная воля к жизни.
      Беридиен кивнул, начиная раздеваться. — Тем больше причин задуматься над тем, что же могло произойти на той злополучной реке.
      Он повернулся, рассеянно вешая на стул рубашку. — Это возвращает нас в первый квадрат: к нашему айсбергу, к Ничирену. Ну и, конечно, к Даниэле Воркуте... Роджер, я хочу, чтобы ее выгнали с работы. При ней отдел внешней разведки превратился в страшное оружие. Я думаю, нам надо подкинуть им немного дезы. Мы этим встряхнем Карпова, как скворца в клетке, и вынудим его сделать то, что при обычном раскладе он не стал бы делать.
      — Например, отделаться от Воркуты?
      — Это было бы превосходно, — признался Беридиен. — Но на это уйдет некоторое время, поскольку потребуется провести некоторую работу исследовательского характера. А пока, не откладывая дела в долгий ящик, займемся ликвидацией Ничирена. Пошли туда Стэллингса. Он любит бывать среди этих недомерков. — Беридиен взобрался на смотровой стол. — Сейчас начнутся пытки, черт бы их побрал!
      — А я думал, — сказал Донован, заметив в дверях врача, — что ты привык к ним. Сам ведь издал приказ, согласно которому руководитель Куорри обязан раз в неделю проходить медосмотр в присутствии одного из старших офицеров.
      Врач, очень миловидная сорокалетняя женщина, к которой Донован был весьма неравнодушен, продела руки Беридиена в рукава больничного халата. У нее было красивое славянское лицо с высокими скулами, пышные груди и отличные, длинные ноги. Донован был бы не прочь полежать между этих ног. Она приветствовала Беридиена и Донована профессиональной улыбкой, давая понять им, что для нее они не более чем обычные пациенты. Раз в месяц она и Донована прощупывала и простукивала — с день, обведенный в его календаре кружком.
      — Пожалуй, — сказал Беридиен, — в следующий раз я пошлю на медосмотр вместо себя своего заместителя Вундермана.
      Врач смерила его строгим взглядом, как расшалившегося подростка. Беридиен засмеялся, как будто получил очко в свою пользу.

* * *

      Остался гореть только один фонарь. В его янтарном свете овал лица Комото казался твердым как камень.
      — Мэрок-сан.
      Уважительная добавка к имени указывала на изменение отношения, и для японца это весьма знаменательно. Он вынырнул из темноты, окутывавшей дальний конец лужайки, как рыба, поднявшаяся в верхние слои воды из пучины.
      Сначала Джейк почувствовал его приближение, затем увидел медвежьи очертания фигуры. Свет упал на свободную рубаху и хакаму. Только потом, когда он остановился перед Джейком, черты его лица возникли из ночи.
      Лицо его было закупоренным, если воспользоваться японским идиоматическим выражением, которое Джейк вспомнил, глядя на него. Хара — его внутренняя сила — ощущалась в нем буквально осязаемо. Все прочее было излишне.
      Он протянул руки. На ладонях лежала стрела, выпущенная Джейком.
      — Я полагаю, она твоя.
      Как во сне, Джейк взял стрелу из рук оябуна.Он уже довольно давно не полностью осознавал совершаемые им действия. И только теперь до него начало доходить, что он все-таки преуспел в том, ради чего все это затеял.
      Эта стрела была частью личного оружия самурая — именно этого самурая. В полном смысле слова она была частью наследия его предков. И конечно же, просто так ее не отдают, только как признание исключительных достоинств другого человека. Джейк вспомнил, что в феодальные времена сэнсеиопределенного вида боевого искусства, встречаясь впервые, обменивались дарами из своего личного боевого арсенала, чтобы скрепить свой союз, заключаемый их даймио,то есть их господами.
      Джейк поклонился.
      —  Домо аригато.Комото-сан.
      Он заметил, что рядом с ними уже нет Тоси. Они с Микио Комото были одни. Черные кроны деревьев смыкались у них над головой. Вместе с сидящими на них присмиревшими птицами и стрекочущими цикадами черные ветви раскачивались в ночном бризе, придавая саду движение, будто это был не сад, а залитое лунным светом безбрежное море.
      — Пора бы и выпить, — сказал оябун.Они выпили виски «Сунтори». Сидя на татами перед низким самшитовым столиком, они беседовали о разных материях, как будто всю жизнь были задушевными друзьями. Трудно было бы поверить, что всего час назад они были врагами.
      — Кеи Кизан, соединился с предками, — сказал Комото. — Он был агрессивными задиристым, но, без сомнения, самым славным представителем своего клана.
      — Он причинял вам неприятности.
      — Я думаю, — рассудительно сказал Комото, — что было бы правильнее говорить, что не он, а его дружок Ничирен причинял нам неприятности. Тосима-ку стала яблоком раздора между моим кланом и кланом Кизана из-за Ничирена.
      — Как это случилось? — спросил Джейк, наливая им обоим еще виски. — Что такого ценного в Тосима-ку, чтобы ради него проливать кровь?
      — Ничего, если не считать, что эта территория исконно принадлежала клану Комото.
      — Тогда я сомневаюсь, что Ничирен имеет какое-либо отношение к этим спорам. У него не было никаких причин, чтобы ссорить вас с Кизаном, и целый букет причин, чтобы поддерживать мир в квартале, который он избрал своим домом.
      — Это не так, — возразил Комото. — Мы располагаем информацией, что Ничирен является глубоко законспирированным агентом КГБ.
      Джейк удивленно взглянул на него. Он изо всех сил старался унять стук внезапно забившегося сердца.
      — По моим сведениям он — террорист-одиночка, — сказал Джейк.
      — В таком случае, ты немного отстал от событий.
      Джейк задумался. Наконец спросил:
      — Как давно Советы направляют его руку?
      Комото пожал плечами.
      — Я покажу тебе его досье. Года три-четыре. В этом вопросе у нас нет абсолютно точных данных. Но мы наверняка знаем, кто его хозяин. Даниэла Воркута.
       Внешняя разведка! -подумал Джейк. — О, Будда! Не удивительно, что они сшивались у Меча.Мелькнула мысль, почему эта информация прошла мимо Куорри?
       Оябунзаглянул Джейку в лицо.
      — Скажу одно: либо ты уже здорово пьян, либо моя информация тебя очень удивила.
      — Если бы я был попьянее, — ответил Джейк, — я бы, к счастью для меня, не понял, что ты мне сообщил.
      Микио Комото засмеялся.
      — Это все варварский виски! — воскликнул он. — Сейчас мы переходим к настоящему питию. Тоси-сан! Принеси-ка нам сакэ!

* * *

      Ничирен отмечал день смерти, мейничи.Одетый в кимоно цвета морской волны с белым орнаментом в виде двойного колеса, он с торжественной медлительностью подымался по извивающейся тропинке вверх по крутому склону. Мимо сосен и кедров, чьи вершины, как Фудзияма, терялись в сером тумане. Он пришел сюда пешком от маленькой железнодорожной станции с черепичной крышей на северо-западной окраине Токио. За его спиной огромный метрополис тонул в серо-бурой мгле, казавшейся безжизненной по сравнению с полупрозрачной дымкой, окутывавшей ветви над его головой.
      Кое-где мальчики в монашеских одеяниях подметали пыль столетий вениками, связанными из веток бамбука. Это их первое послушание в храме: учиться смирению. Только этим путем можно придти к ощущению своего единства с миром природы.
      Не доходя до малиновых с черным храмовых сооружений на вершине холма, он свернул влево. Здесь тропа заканчивалась у каменных ворот, за которыми было кладбище.
      Хотя было раннее утро, повсюду можно было видеть сквозь туманную дымку фигуры людей, склонившихся в молитве перед каменными плитами, отмечающими место успокоения их предков. Распевные звуки молитв подымались к небу сквозь туман, пока еще непроницаемый для лучей солнца.
      Он позволил святым словам наполнить его душу, идя по узкой тропинке к знакомой каменной плите. Приблизившись, он опустился на колени и воткнул у камня сандаловые палочки, которые принес с собой из города. С молитвой на устах он зажег их одну за другой, и скоро их благовонный дымок смешался с утренним туманом.
      Низко склонив голову, он унесся мыслями к матери. Камень хранил две строчки иероглифов, но Ничирену не было нужды и смотреть на них: знаки эти навечно врезались в его сердце.
      Слово мейничи,«день смерти», состоит из двух иероглифов, означающих такие понятия, как «жизнь» и «день». Это кажущееся противоречие легко объяснить, вспомнив, что в день годовщины смерти предка паломничество на его могилу и мысли о нем его родственников фактически возвращают его из мира мертвых хотя бы на короткий период в этот единственный день в году.
      В этот день семья собирается вместе, укрепляя узы, возможно, несколько ослабевшие в результате того, что жизнь часто раскидывает членов семьи по всему свету. Ничирен чувствовал великую печаль, потому что никого рядом с ним не было. Семья, значащая так много для каждого японца, в его случае сводилась к нему одному.
      Горькие слезы катились из-под его опущенных ресниц, замирая на мгновение на щеке, прежде чем упасть на кимоно.
      Юмико умерла уже давно, но чудо мейничи сохраняло ее живой для Ничирена. Он отчетливо помнил ее лицо, не потерявшее за эти годы ни грана своей красы. Скорее наоборот, молодые, изысканно прекрасные черты смягчились, кожа слегка потемнела, как на лицах фарфоровых куколок, нингио, которых он любил разглядывать в витринах магазинов, когда был ребенком. Часами он, бывало, простаивал, прилипнув носом к стеклу витрины, пока глаза не начинали косить. Еще он помнил куколок из рисовой бумаги, которые висели на стенах его комнаты в те годы, когда он часто болел. Потом он узнал, что этими куколками Юмико пыталась оградить его от сил зла, которые, как она считала, овладели ее сыном. Долгими днями и ночами, когда он метался в горячечном бреду в своей кроватке, ее руки беспрестанно трудились, делая все новых и новых куколок, которые должны были прогнать болезнь.
      Потом, когда он понемногу выкарабкался из затяжных приступов болезни, она поставила своей целью укрепить его дух и тело так, чтобы он навсегда забыл про всяческую немощь.
      Юмико была ему и матерью, и отцом. Она так и не вышла снова замуж. Не помнил он, чтобы она когда-либо приводила домой любовников. Но он хорошо помнил, как она часами просиживала над таинственными манускриптами, которые привозила из далеких уголков Японии.
      Помнил он, как, бывало, засыпал в своей кровати под гипнотические звуки заклинаний, которые она над ним читала и которые смешивались с пением цикад и ночных птиц.
      Такая маленькая и хрупкая на вид, она обладала несгибаемой волей и тем, что японцы называют тецу но кокоро,«железным духом». Только изредка проскальзывала в ней женская слабость. Хотя она и очень его любила, но никогда не позволяла себе ни тискать его, ни целовать. Даже сквозь золотую дымку воспоминаний он не мог вспомнить случая, чтобы она вообще прикоснулась к нему.
      Только один эпизод такого рода запечатлелся в его памяти. Тогда он пришел домой, неся на руках собаку, которую нечаянно убил, пнув ногой. Напряжение, вызванное остракизмом, которому его подвергали в школе, требовало выхода. А тут подвернулась эта псина, и он сорвал на ней зло. Он тогда уже обучался у Мицунобиэ и, не соразмерив силы удара, перебил бедному животному позвоночник.
      Юмико только взглянула на собаку и велела выбросить ее где-нибудь подальше от дома. А потом она поколотила его. Она не была достаточно сильна физически, чтобы сделать ему больно, но случайно оцарапала его чем-то острым, возможно, ногтем или камешком на кольце.
      Увидев кровь на его лице, она страшно вскрикнула. Ужас исказил ее черты, и она прижала его к груди и стала укачивать, как маленького.
      Немного погодя он почувствовал на своих губах горький привкус ее горючих слез. Ее крик все еще звенел в его ушах, и он весь содрогнулся. Никогда в жизни не слыхал он, чтобы подобный звук исторгался из человеческих уст. В нем было столько отчаяния и отвращения к самой себе, сколько просто физически не могло уместиться в груди одного человека.
      Этот момент оказался знаменательным для них обоих, о чем они тогда еще и сами не знали. Он связал их души каким-то непостижимым образом. До этого он лишь исполнял то, что она велела ему сделать. Но с этого момента он стал верить в то, во что верила она. И это пришло к нему совершенно независимо от его воли. Для него она стала олицетворением самой жизни. Он готов был сделать что угодно, только бы она больше так не кричала.
      Мать осталась в его памяти как прекраснейшая из женщин. Время не ослабило этого впечатления. Он помнил Юмико с такой отчетливостью, какой другому не добиться, даже просматривая старые фотографии.
      Вплоть до самой ее смерти, когда мать надо было готовить к погребению, не видел Ничирен ее наготы. Единственное воспоминание о ней, которое он бы хотел вытравить из памяти, связано с эпизодом, когда он приподнял ее саван и увидел ее лицо, которое даже смерть была не в силах испортить, и ее обезображенное маленькое тельце.
       Мейничи. В этот день, пока ее сын стоял на коленях у ее могилы, Юмико снова была живой. Он чувствовал ее любящую душу, окутывающую его подобно мантии.
      Проснувшись в бледном свете этого утра, Ничирен ощутил безысходную тоску. Она не оставляла его, пока он облачался по случаю мейничив торжественные одежды. Во сне он видел Марианну Мэрок. Она целовала его и шептала ему на ухо что-то с такой нежностью, что он не смог удержать слез.
      И проснулся, изо всех сил напрягая слух, чтобы услышать ее слова. Что она ему шептала? Он этого не помнил, но ему надо было это узнать. Слова плавали где-то в подсознании, будто дразня. Он скорее чувствовал их, а не слышал.
      Но теперь, ощущая, как душа Юмико обнимает его плечи, он забыл свою тоску. Не отдавая себе отчета, он даже вздохнул, как в детстве. Он вспомнил тот день, когда она закричала, увидев его кровь. Потом она попросила его объяснить свое поведение.
      —  Почему ты забил собаку насмерть? -спросила она.
      Прошло некоторое время, прежде чем он ответил, понимая, что сейчас произойдет важный разговор.
      —  Я был зол, -ответил он наконец.
      —  Зол на кого? -глаза Юмико, кажется, заглядывали ему в самую душу.
      —  На мальчишек в школе. Они меня дразнят, потому что я чужак. Они говорят, что я вовсе не японец. Они все против меня.
      Юмико не спускала с него глаз.
      —  И ты давал им возможность увидеть, что ты страдаешь?
      — Да, и не раз. Но ведь они высмеивают меня, обзываются. Даже иногда бросают в меня камни.
      — Но почему ты не обратишь свою злость против них? Почему ты выместил ее на невинной твари?Он повесил голову, чувствуя глубокий стыд.
      —  Я их боюсь.
      —  Страх здесь не причем, — решительно возразила Юмико. — Это сугубо дело чести. Спроси своего сэнсея, и он скажет тебе то же самое.
      В глазах Юмико уже не было слез, и она отстранилась от него. Тецу но кокоро,ее железный дух, вернулся в Юмико, и слова, что она сейчас произносила, разили, как пули, в самое его сердце.
      — У тебя не будет чести, пока ты не повернешься к нимлицом, пока ты не докажешь им, что они не правы.
       Мейничи.Ничирен вдыхал в себя память Юмико, вдыхал ее железный дух, ее живое наследие.
      Ему не требовалось напоминаний его Источника о том, какой сегодня день. И поэтому его страшно удивило, что этот вопрос всплыл при разговоре, когда он накануне подключился к международной линии.
      — На могиле своей матери ты зажжешь сандаловые палочки и преклонишь колени в молитве, — сказал Источник таким тоном, будто речь шла о деловой встрече.
      Ничирен вспылил:
      —  Мейничи— сугубо семейный ритуал. Ты не имеешь права вмешиваться в него.
      — Напротив, — возразил Источник. — Я на это имею полное право. Есть еще один ритуал, который тебе необходимо выполнить, и только я могу наставить тебя.
      Ничирен внимательно выслушал, что Источник ему сообщил после этого. Затем не выдержал и изумился:
      — Просто непостижимо, откуда ты все это знаешь?
      — Я знаю о тебе все, что мне надо знать, — ответил Источник электронным голосом, по которому было невозможно даже догадаться, какого пола говорящий. — Именно таким образом тебя и привлекли к сотрудничеству. Зная о тебе многое, я могу держать тебя под контролем. И дисциплина оказывает на тебя благотворное влияние, делая из тебя нечто большее, нежели просто наемного убийцу. Жизнь не может измеряться количеством людей, которых ты прикончил. Это бессмысленно, это распад личности.
      Ничирен ничего не ответил. Он почему-то думал о Марианне: о том, как он почти спас ее, как ему не хватило какого-то миллиметра, чтобы дотянуться до нее. Ветер, дождь и осыпающаяся земля помешали ему спасти ее. Силы природы. Да и сам он, видимо, более искусен в том, чтобы отнимать человеческие жизни, чем в том, чтобы спасать их. Мысль эта перекликалась со словами матери.
      Солнечное тепло ласкало ему спину, как это некогда делали сильные руки Юмико, омывая его, когда он был так болен, что мог не делать это сам. Он поднял глаза, бросил взгляд мимо маленького надгробия. Увидел множество таких же могил. Между ними по узким проходам сновали люди, своими цветастыми одеждами оживляя пейзаж. Если бы не эти яркие движущиеся сгустки красок, кладбище было бы сплошь серо-зеленым.
      Ничирен посмотрел направо от себя. Там был незанятый клочок земли, зарезервированный для него самого. Откуда Источнику известно про него? Я знаю о тебе все, что мне надо знать.Ничирен передвинулся на пустой участок, достал из складок кимоно маленькую садовую лопатку, отсчитал точно шесть сантиметров от левого нижнего угла участка.
      Вонзил лопатку в дерн.
      Никто на него не смотрел: люди ходят по кладбищу, опустив глаза, погруженные в воспоминания. Копнул еще раз, на глубину штыка лопатки, потом запустил в землю пальцы, боясь попортить то, что, по словам Источника, лежало там, дожидаясь его.