Согласно Пекинскому договору, еще одиннадцать портов были открыты для торговли с заграницей. Кроме того, иностранцам, проживающим в стране, были дарованы некоторые привилегия, например, права организовывать концессии, открывать религиозные миссии, права экстратерриториальности.
      За это европейцы присоединили свои собственные военные силы к правительственным войскам для разгрома Тайпинского восстания. В июле 1864 года Нанкин был освобожден, что, однако, не очень укрепило позиции правящей династии.
      По мнению Чжилиня, правители Китая всегда были склонны недооценивать своих противников. Если бы они внедрили достаточное количество шпионов в ряды тайпинов и воспользовались внутренними разногласиями среди мятежников, усилившиеся после их разгрома у ворот Пекина, им бы не нужна была иностранная военная помощь для окончательной ликвидации мятежа.
      Сунь Цзу писал, что тот, кто в своем высокомерии, порожденном высоким положением и почестями, воздаваемыми ему, пренебрегает услугами секретных агентов, не достоин звания полководца. И не исключено, что это вызвано не столько высокомерием, сколько парой сотен золотых монет, полученных в виде взятки от противника.
      Маньчжуры, очевидно, никогда не изучали труды Сунь Цзу.
      А французы тем временем внедрялись в соседнее государство Аннан (позднее — Вьетнам). Война, начавшаяся в юго-западных провинциях Китая в 1883 году, закончилась тем, что два года спустя французам были гарантированы права на торговлю в двух городах этого региона.
      Теперь расчленение некогда великой державы стало реальностью. Европейцы фактически контролировали таможенную службу страны. В соответствии с положениями Пекинского договора англичане начали строить железные дороги, арендовать землю под совместные предприятия. Оставалось только официально разделить страну на «сферы влияния», что и было сделано на пороге XX столетия. Россия получила север, Германия — Шаньдун, Англия — долину Янцзы, Франция — юго-запад.
      Но уже начинало поднимать голову общество «Ихэтуань», наиболее мощное из китайских тайных обществ антизападнического толка. В Европе оно известно под названием «Боксерского движения». Их восстание на пороге столетия началось с захвата Императорского дворца в Пекине и, хотя и было потоплено в крови совместными усилиями заинтересованных иностранных держав, привело одиннадцать лет спустя к новой революции и образованию Китайской республики.
      Взгляды Чжилиня на «чужеземных чертей» значительно отличались от тех, что преобладали среди его сверстников. Он не страдал ксенофобией, по и не склонен был лебезить перед иностранцами. Он считал, что необходимо изыскать пути взаимовыгодного сотрудничества между китайцами и европейцами. Какие формы примет это сотрудничество не суть важно, важен результат. Это тоже было одним из уроков, полученных Чжилинем в саду Цзяна.
       Зачем отказываться от общения с иностранцами, -думал он, — если они могут быть полезны мне и моей стране.

* * *

      После подавления Боксерского восстания начался период небывалого процветания иностранцев в Китае. Но он длился недолго. В 1906 году все изменилось коренным образом. Победа Японии в войне с Россией прозвучала для «чужеземных дьяволов» похоронным звоном колокола, влив новые силы в китайских экстремистов. Во главе их встал Сунь Цзоншань, который стал известен всему миру как доктор Сунь Ятсен. Рожденный в Кантоне, он пользовался поддержкой китайской буржуазии на юге. Но главное, его поддерживала китайская интеллигенция, получившая образование на Западе, а также его бывшие соотечественники, достаточно разбогатевшие там, чтобы субсидировать его революционную деятельность и созданную им организацию «Союз возрождения Китая», а позднее и партию Гоминьдан. Талантливый стратег, он использовал каждую ошибку правительства, каждое новое недовольство простого человека на пользу своей партии. Таким образом, влияние Гоминьдана росло пропорционально падению популярности правящего режима.
      Когда в 1908 году умерла императрица Циси, правительство оказалось в большом затруднении по поводу престолонаследия. Не доверяя ни одному из взрослых членов императорского дома, оно объявило наследником императрицы ее двухлетнего Пуи. Естественно, это непродуманное решение повергло императорский двор в такие склоки, каких страна не знала целое столетие. Сторонники Регента, отца малолетнего императора, отчаянно сопротивлялись оппозиции, возглавляемой важным сановником по имени Юань Шикай.
      В августе 1911 года правительство попыталось национализировать железные дороги. Этот шаг был предпринят с целью упрочения власти режима за счет растущей китайской буржуазии. Как по сигналу, по всей стране началось движение протеста, грозящее перейти в революцию. Напуганное правительство обратилось к популярному военачальнику и фактическому лидеру оппозиции Юань Шикаю с предложением возглавить правительственные войска и подавить движение. Но Шикай, чувствуя, куда дует ветер, предпочел принять сторону революционеров. И он не ошибся в своих расчетах. В декабре этого же года делегаты всех провинций Китая на своем съезде избрали первым президентом страны Сунь Ятсена. Но не прошло и четырех месяцев, как он уступил свой пост Юань Шикаю. Этот шаг казался тогда вполне логичным, потому что тот, благодаря своему влиянию при дворе, был единственным человеком, который мог склонить последнего императора династии Цин отречься от престола. За это он был избран временным президентом Китайской республики.
      Но затем славный генерал предал Революцию. Соблазн самому войти на императорский трон и основать новую династию был слишком велик. Он запретил партию Гоминьдан и распустил парламент, сформированный в 1913 году. Но возобновившаяся борьба за власть сделала невозможным его восхождение на престол. И в 1916 году он умер, так и не добившись императорского титула, оставшись в глазах потомства всего лишь неотесанным воякой и интриганом.
      В Пекине было создано новое правительство, но оно оказалось правительством только на бумаге: противоборствующие политические силы сделали невозможным его нормальное функционирование. Несколько раз Сунь Ятсен пытался создать в Кантоне то, что он называл «правительством национального согласия». Единственное, что ему удалось, так это только стабилизировать положение в провинции Гуандун.

* * *

      Все эти события послужили фоном, на котором Чжилинь повстречал свою любовь. Это произошло 1 июля 1921 года в городе Шанхае. Этот жаркий день мог бы затеряться среди сотни других революционных дней, если бы не событие, значение которого многие осознали лишь восемнадцать лет спустя.
      В этот день была создана Коммунистическая партия Китая. Но даже тот факт, что на его глазах творилась история, не затмил в глазах Чжилиня значение этого дня лично для него. Она сидела в том же зале, такая близкая и такая далекая. С первого взгляда он влюбился без памяти в эту пламенную революционерку.
      Май была очень молоденькая — ей было около двадцати лет, — и у нее не было ни отца, ни матери. Последний факт, по мнению Чжилиня, послужил основой для ее не по-женски решительного характера. Чжилинь попал на сборище больше из любопытства, нежели из революционного пыла и сразу же почувствовал неудержимое влечение к ней.
      Ему шел двадцать второй год, и он считал себя куда более умудренным жизненным опытом, чем она. Но он жил в обеспеченной семье на всем готовом, а она до всего доходила собственным умом. Возможно, именно эта разница в жизненном опыте и явилась основой для их сближения.
      В тот вечер даже Чжилинь не подозревал, какую роль суждено сыграть коммунистам в будущем его страны. Но непостижимое историческое чутье привело его на тот митинг, хотя, надо сказать, что его больше впечатлила красота Май, чем призрак коммунизма.
      После митинга он набрался смелости и подошел к ней. Она была такая маленькая, смугленькая, и гибкость ее была скорее мальчишеская. Нельзя сказать, что в ней не было женственности, но его поразило исходившее от нее ощущение силы. А силу он привык считать уделом мужчин.
      — Ты член партии? — задал он ей довольно глупый вопрос, когда наконец пробился к ней сквозь густую толпу. Другого ему просто не пришло на ум: у него был очень небольшой опыт общения с девушками.
      — Я секретарь товарища Сунь Ятсена, — был ответ. Она еще не остыла после ожесточенных споров, и глаза ее сияли, но не было в них того фанатичного блеска, который отпугивал Чжилиня в других партийцах.
      — Почему-то его не было здесь, — заметил Чжилинь. — Зато было очень много русских.
      Она насторожилась.
      — Ты находишь это странным?
      — Нет, только знаменательным. Но я бы хотел узнать о вас больше.
      Он улыбнулся ей довольно нервной улыбкой. Зал быстро пустел. Перевозбужденные люди расходились, оставляя после себя кислый запах пота.
      — Почему бы нам не пойти куда-нибудь и не поговорить? — предложила Май.
      — Скоро, — сказала она, держа большую фарфоровую чашку обеими руками, — Гоминьдан сольется с Китайской коммунистической партией. Это сделает нас сильными. Это сделает нас непобедимыми.
      Столик был заставлен тарелками с остатками риса, жареных креветок, цыплят с грибной подливой. Май усмехнулась, глядя на них.
      — Давненько я так не ела, — призналась она, поглаживая свой поджарый животик. — Меня прямо-таки распирает.
      — Приятное ощущение, верно? — откликнулся Чжилинь. — После вкусного обеда всегда возникает чувство удовлетворенности собой.
      Ее глаза посерьезнели.
      — Не уверена, что это хорошо. Удовлетворенность порождает примиренчество. Слишком много дурного творится в Китае, чтобы позволить такому чувству поселяться в нас.
      — Значит, оставим обед недоеденным и оскорбим повара? Ты выносишь приговор его искусству как ненужной роскоши.
      Сначала Май подумала, что он говорит серьезно, и суровая отповедь уже была готова сорваться с ее уст. Но, заметив веселые искорки в его глазах, рассмеялась.
      — Пожалуй, ты прав, Чжилинь, — согласилась, она. — Всему свое время: время есть и время поститься. Но чувство юмора как-то притупляется на чужбине, как оно, очевидно, притупилось у меня за время вынужденной эмиграции.
      — А я думал, что суровые времена, наоборот, способствуют развитию чувства юмора. А где ты была?
      — В Японии, — ответила она, кивком головы подтвердив, что оценила его мысль. — Мы бежали туда вместе с Сунь Ятсеном после того, как наш обожаемый генерал Юань объявил партию Гоминьдан вне закона. Нам тогда было не до юмора, тем более в Японии, среди этих чужих и ужасно холодных людей.
      — Но они дали вам убежище, когда даже ваши близкие люди боялись приютить вас. Может, у них с юмором и туговато, но в мужестве им не откажешь.
      — Как это так, — с иронией заметила Май, — что у тебя на все есть ответ?
      Чжилинь засмеялся.
      — Не на все. Иначе я был бы неимоверно богатым и могущественным тай-пэнемвместо того, чтобы быть тем, кем я являюсь.
      — И кто же ты?
      Он перевел взгляд с ее красивого лица на огни, сверкающие вдоль запруженной народом набережной.
      — Просто человек, которого распирает от всяческих странных идей.

* * *

      Они плавали в небе, ощущая с необычайной остротой, как тучи и дождь обволакивают их. Хотя Чжилинь никогда прежде ни с кем не занимался любовью, ему не было страшно. Он всегда себя чувствовал уверенным рядом с Май, как будто силы, бьющей в ней ключом, было достаточно для них обоих.
      Она была необузданна, как ураган, а он был нежен, как облако, и эта гремучая смесь, это истинное единение двух начал йиньи я нь, наполняло его душу восторгом. До этого ее темперамент в постели заставлял ее партнеров-мужчин, непривычных к такой агрессивности в женщине, либо тушеваться, либо пыжиться, пытаясь сравниться с ней, что было не менее отвратительно.
      Поэтому, хотя Май и имела некоторый опыт в любовных делах, никогда прежде волна страсти не подымала ее до уровня дождевых туч. Ее восторг по поводу такого полета передался и Чжилиню, заставив его полностью потерять всякий контроль над собой, наполнив его тело ощущением просто божественного наслаждения.
      Потом, лежа в объятиях друг друга, они говорили и не могли наговориться, полностью освободившись от налета искусственности, который, надо признать, во многом определял уровень их общения даже с самыми близкими людьми. У тех, кто живет ради идеи, часто так бывает: любовь они отдают идее, а с людьми общаются посредством изобретенных ими самими формул. Май была влюблена в революционную теорию Сунь Ятсена: принципы национальной независимости, народовластия и народного благоденствия. Чжилинь был влюблен в свою собственную «искусственническую» философию, постепенно сплетаемую из побегов, выросших из семян, посеянных Цзяном.
      И вот теперь, в эту душную летнюю ночь, они оба почувствовали, что их прежние концепции мира и жизни, хотя и верные, но отдают провинциализмом и узкостью, что существует не одна всепоглощающая страсть — любовь к идее, — а их много, этих страстей, и между ними существует определенная иерархия, приводящая их в определенную систему. Для двух таких идеалистов, как они, это было настоящим откровением.
      Через три месяца Чжилинь был введен в мир Сунь Ятсена. Через шесть месяцев они с Май поженились.
      Для Чжилиня Сунь Ятсен явился тоже своего рода откровением. Врач по профессии, он получил образование в школе при английской миссии в Гонолулу и в медицинском колледже в Гонконге, испытав влияние как западной философской мысли, так и христианства.
      В оживленных дискуссиях, которые часто возникали между ними — иногда в них участвовали и двое других партийных лидеров: Ху Ханмин и Ан Цинвэй — Сунь Ятсен часто принимал западническую точку зрения. В такие моменты Чжилинь, который еще не настолько знал его, чтобы высказывать свои собственные мысли насчет «чужеземных чертей», впитывал его слова, как губка. Это было истинное наслаждение воспринимать философские, экономические и политические теории Запада, преломленные интеллектом восточного человека, особенно таким могучим интеллектом, которым обладал Ятсен.
      Нет ничего удивительного, что Чжилинь слушал его как зачарованный.
      Эти дискуссии не обходились без определенных трений. Как только поднимался вопрос о революции в России, Сунь Ятсен и Май обычно расходились во взглядах. Май при этом часто говорила, что англиканские проповедники «развратили» китайского революционера. И в этом была доля истины: он видел русских коммунистов — да и коммунизм вообще — сквозь призму христианства. Май, с другой стороны, предпочитала историческую перспективу. Она не уставала повторять, что русские коммунисты являются носителями истинно революционного духа нашего времени. Благодаря своей превосходной организованности и железной дисциплине, они сконцентрировали в своих руках достаточно могущества, чтобы перевернуть такую громадную страну, как Россия. Май надеялась, что они через посредство недавно созданной Коммунистической партии Китая так же смогут оказать благотворное влияние на Гоминьдан.
      Хотя, споря до хрипоты, они никогда не обижались друг на друга, но Чжилинь, наблюдая за их спорами со стороны, не мог не отметить про себя, что Доктор порой был раздражающе упрям и оперировал не столько логикой, сколько ссылками на своего военного советника Чан Кайши, который был категорическим противником того, что он называл коммунистической интервенцией во внутренние дела Китая.
      Однажды — была уже поздняя осень, и дождь стучал в окно — Май не выдержала и, воздев руки к небесам, воскликнула:
      — С тобой просто невозможно спорить! Ты совсем не слушаешь аргументов! Даже Чжилинь, и тот начинает понимать, зачем нам коммунизм!
      Доктор повернул голову и посмотрел на Чжилиня обезоруживающе ясным взглядом.
      — Вот как? Ну тогда скажите мне, молодой человек, что вы увидели положительного в этих безбожниках?
      Чжилинь, вспомнив свою излюбленную «искусственническую» теорию, начал:
      — Видите ли, уважаемый господин, мне кажется, что русские коммунисты обладают двумя качествами, которые, по моему мнению, Гоминьдан не может позаимствовать ни у кого другого.
      — И что же это за качества? — холодно осведомился Ятсен.
      — Во-первых, они могут помочь организовать нашу партию так, как никто из китайцев не может. Ваша организация будет одновременно и более упорядоченная, и более эффективная. Я, конечно, знаю, что деньги продолжают поступать к вам из-за рубежа, но любые меры, направленные на экономию средств, можно только приветствовать.
      Он сделал короткую паузу, вежливо откашлялся.
      — Во-вторых, — и я думаю, это еще более важно — коммунистические идеи обладают более могучей притягательной силой для бедняков. Вы сами, уважаемый господин, родились в Кантоне, и мне не надо расписывать вам, как ужасны экономические условия в южных провинциях. Гонконг, Аннам, Бирма и Индия буквально кишат иммигрантами из Китая, прибывающими туда в поисках лучшей жизни. И это продолжается десятилетиями... Если же Гоминьдан сольется с Китайской коммунистической партией, это значительно увеличит ваши шансы перетянуть большинство населения страны на свою сторону. А без этого, честно говоря, я не думаю, что можно навести хотя бы минимальный порядок в Китае.

* * *

      — Сегодня я горжусь тобой.
      — Гордишься? — удивился Чжилинь.
      Он не понял, что именно Май имела в виду, с трудом переключаясь после неистовых объятий на разговор. Как только они вернулись от Сунь Ятсена, Май сразу же увлекла его в кровать. Тучи и дождь всегда ее стимулировали эротически. В эту ночь они были особенно пронзительными.
      — Да, дорогой. — Она погладила его по щеке. — Я любовалась тобой, когда ты произносил ту речь, хотя для меня она была такой же неожиданностью, как и для него. Мне кажется, тебе удалось пробить его броню. Теперь дверь для переговоров открыта.
      — Это хорошо, — ответил Чжилинь. — Он мне нравится. По-видимому, то, что он хочет сделать для страны, послужит ее благу. Я бы хотел, чтобы ему удалось совершить то, что он задумал.
      Май засмеялась, порывисто обняв его.
      — Я знала, что перетащу тебя на нашу сторону. За либеральным фасадом в тебе скрывается самый настоящий коммунист.
      Чжилинь сразу протрезвел.
      — Я не хочу, чтобы ты заблуждалась на мой счет, Май. Я коммунизму на верность не присягал. Как идея он меня не волнует. Но как средство в достижении целей Сунь Ятсена коммунизм может оказаться полезен. Я полагаю, что у русских нам есть чему поучиться.
      — Значит, я обманулась, — горестно протянула Май. На глазах у нее навернулись слезы. — Даже то воодушевление, которое чувствовалось в тебе, когда ты говорил, всего лишь часть твоей «искусственнической» теории.
      Чжилинь сел в кровати и притянул ее к себе.
      — Послушай, Май. Какая разница, что я чувствую? Главное, то чтобы Сунь Ятсен понял, что коммунизм может спасти Китай от анархии. Если мне удалось это сделать, значит я сделал что-то реальное.
      Какое-то время они сидели молча. Потом Май зарылась лицом в его грудь.
      — А я думала, — сказала она, то ли засмеявшись, то ли заплакав, — что я начинаю тебя понимать.

* * *

      Позже, немного поразмыслив над тем, что он сказал, Май повернулась к нему в темноте.
      — Главное препятствие на пути слияния Гоминьдана и Китайской коммунистической партии не Сунь Ятсен, а Чан Кайши.
      Чжилинь задумался. Он встречался с этим человеком неоднократно, но ему удалось по-настоящему поговорить с ним только дважды. И оба раза он приходил домой после этих встреч с каким-то нехорошим чувством.
      — Расскажи мне, что ты думаешь о нем, — попросил он.
      — Ему сейчас тридцать четыре года, — начала Май. — Образование получил в японской военной академии, боевой опыт — служа в японской армии. На родину вернулся как раз вовремя, чтобы принять участие в революции. В борьбе против генерала Юаня принял сторону Сунь Ятсена. Они очень близки. Слишком близки, на мой взгляд.
      — Почему это тебе не нравится?
      — Потому что я чувствую, что он предан кое-кому больше, чем Сунь Ятсену. Или говорит, что предан.
      — Не думаешь ли ты, что он завербован врагами Гоминьдана?
      — Ни в коем случае.
      — Значит, он просто способен предать Сунь Ятсена?
      — Способен. Но не при жизни Доктора, — ответила Май. — Я полагаю, что Чан выучился в Японии не только военному делу. Он перенял кое-что из самурайской психологии: быть верным себе в первую очередь. Так что я не сомневаюсь, что он предан революции, но больше он предан самому себе. Я думаю, что его честолюбие простирается дальше идеалов революции и служения народу, как бы он ни уверял в противном. Он сильный человек, и у него видение мира сильного человека.
      — Но Сунь Ятсен нуждается в сильных людях, — возразил Чжилинь. — Ему будут нужны особенно сильные люди, когда он добьется власти. Ему будет нужна надежная защита, Май.
      — Да, — согласилась Май, кивая. Прядь ее темных волос упала на лицо. — Но защита от кого? Вот о чем я себя постоянно спрашиваю!..
      Они попытались уснуть, но это оказалось невозможным. Часы на камине не давали спать своим тиканьем, которое казалось громче церковного колокола. С набережной доносились голоса рыбаков. Крики чаек плыли в насыщенном влагой воздухе, как по небу облака.
      Долго они так лежали без сна, потом Чжилинь повернулся к ней:
      — Май?
      — Да, дорогой.
      — Если, как ты говоришь, мои слова открыли дверь, то постарайся сделать так, чтобы она не закрывалась.
      — Ты знаешь, я сделаю все возможное.
      — Ну и чудненько, — сказал он. — Потому что у меня есть одна идея, каким образом отвадить Чана от нашего дорогого Доктора и, возможно, даже заставить его перемениться.
      — Во имя всех богов, как?
      Чжилинь засмеялся.
      — Раз уж Сунь Ятсен увидел смысл в том, чтобы воспользоваться помощью русских, почему бы тебе не предложить ему послать своего военного советника Чан Кайши в Советский Союз изучать вопросы организации армии. Товарищ Бородин с удовольствием согласится. Если Чан начнет артачиться, пусть Доктор намекнет, что, мол, раз наши специалисты не хотят ехать в Москву, то придется просить русских прислать своих советников сюда.
      Май уже хохотала. Хохотала так, что слезы потекли из глаз. Прижалась обнаженным телом к телу мужа, обнимая его.
      И снова ее хохот звенел их маленькой комнатенке.

* * *

      В 1923 году Сунь Ятсен, использовав аргумент, предложенный Чжилинем в ту ночь, действительно отправил Чан Кайши в Россию поднабраться знаний по части военного строительства, А через год он без помех слил Гоминьдан с Китайской коммунистической партией.
      С советской моральной и материальной помощью новая, лучше вооруженная армия была создана с обязательным членством в партии ее офицерского состава. Революционный дух витал в воздухе, поддерживая оптимизм в обществе.
      Поскольку Май была по горло занята партийной работой с Сунь Ятсеном, Чжилинь, чтобы не мешать ей, решил поближе познакомиться с другими видными деятелями Гоминьдана. Его собственная работа в портовой инспекции была не очень обременительна, и большую часть дня он мог проводить как ему заблагорассудится.
      Вскоре он сблизился с Ху Ханмином. Это был высокий, стройный человек с добрым лицом и обычно тихим голосом, который он умел трансформировать по необходимости в зычный, ораторский, выступая на митингах.
      Ему было уже сорок два года, и по возрасту он был ближе к Доктору, чем основная масса сподвижников. Познакомились они в Японии, где он учился. Острый аналитический ум этого юриста привлек внимание Сунь Ятсена, и они сблизились. Благодаря этой дружбе, а также потому, что он вообще мог ладить с людьми, Ху Ханмин скоро стал одним из лидеров Гоминьдана.
      О нем можно было сказать, что он больше других главных сподвижников Доктора походил на него. Как и Сунь Ятсен, он был по сути своей гуманистом, верил в колоссальные силы китайского народа и от всего сердца желал ему добра. Его главным недостатком, если это считать таковым, было неумение говорить о политической борьбе, используя военные термины. Справедливо видя за этим определенную позицию, Чан Кайши постоянно нападал за это на него на собраниях. Конечно, он не мог не видеть в нем своего главного соперника в борьбе за высшие посты в государстве, если партии удастся придти к власти.
      Что больше всего Чжилиню нравилось в Ху, так это его быстрый ум. Чаще всего именно он умел увидеть суть дела, выбравшись из хитросплетений слов и аргументов на бесконечных партийных собраниях. Но даже больше гибкого ума Чжилиню импонировала — на глубинном, эмоциональном уровне — открытость духа, характерная для этого незаурядного человека.
      У отца Чжилиня вечно не хватало времени для семьи:
      быстро перенимавший западные нравы город Шанхай отбирал у него все больше и больше времени. Фактически он был единственным китайцем, обладающим достаточным образованием и знаниями, чтобы руководить строительством огромного числа объектов. Первые три года после переезда в Шанхай он крутился как белка в колесе, работая и с японцами, и с европейцами.
      Покидал он дом чуть свет, а возвращался поздно, когда все сроки для обеда давно прошли. В этом отношении их семья была весьма нетрадиционна, и ему долго пришлось убеждать жену, чтобы она кормила детей без него. Тем не менее сама она отказывалась есть, пока он не вернется домой. В душе она так и не могла смириться с тем, что дети едят одни. Отец же не видел в этом никакого неуважения к нему, воспринимая это лишь как знак того, что времена меняются.
      Так или иначе, но Чжилиню не хватало отцовского внимания, и Ху Ханмин, заметив, без сомнения, в этом юноше искру божью, с удовольствием проводил с ним вечера, гуляя по извилистым улочкам большого города и вдоль набережной, которую, по восточной традиции, называли словом «бунд», заимствованным из хинди. О чем они только ни говорили во время этих прогулок!
      Год 1924 был на исходе. В один из вечеров «дядя Ханмин» был неразговорчив. Рассеянно поглядывал он на черные мачты, трубы и снасти кораблей, которыми как всегда была забита шанхайская гавань. Было сухо и относительно прохладно, хотя гораздо теплее, чем должно быть в эту пору в Пекине, открытом ледяному дыханию Сибири. Там теперь лежит снег, а в Шанхае еще не кончилась осень. Раздувшийся красный диск солнца тонет в море, превращая корабли в черные силуэты. Чжилинь мог видеть, что плавучие экскаваторы все еще работают у входа в бухту. По необходимости вход в порт был закрыт из-за них на весь день, но никто из тай-пэнейне протестовал. Огромные суммы ежегодно тратятся на то, чтобы убрать ил, наносимый рекой, и давать возможность океанским лайнерам заходить в шанхайскую гавань.
      Чжилинь повернулся к своему старшему товарищу Симпатия, которую он почувствовал к нему уже при первой встрече, давно переросла в привязанность, и ему было грустно видеть, что «дядя Ханмин» не в духе.
      — Как-то Сунь Ятсен говорил, — сказал он, — что в западной культуре есть обычай делить с другом бремя печали.
      Ху Ханмин повернулся к Чжилиню, улыбнулся, но даже улыбка его была невеселая, что еще больше огорчило молодого человека.
      — Возможно, но я бы сказал, что это весьма варварский обычай. Разделяя скорбь друга, мы показываем наше неуважение к ней. — Он пожал плечами. — Поистине, пути мира неисповедимы.
      — Ну это зависит от характера скорби, — возразил Чжилинь. — Если она вызвана очередными партийными дрязгами, то я мог бы способствовать ее смягчению. — Он улыбнулся. — О делах внутренней политики Гоминьдана полезно спросить мнение постороннего, но сочувственно настроенного наблюдателя. Оно может оказаться небезынтересным.
      Ху Ханмин не мог не рассмеяться.
      — Во имя всех богов! Чжилинь, ты удивительный молодой человек. Тебе никогда не приходило на ум заняться юриспруденцией? С твоим талантом убеждать ты мог бы стать прекрасным адвокатом.
      — Я бы хотел помочь, Старший дядя, — серьезно сказал Чжилинь, употребляя уважительное китайские обращение к старшему.
      Экскаваторы перестали работать. Сумерки упали на город. В их розово-лиловом свете мутная вода бухты казалась чистой и манящей. Опаловое сияние залило изгиб Бунда, когда зажглись фонари. На баржах затаганили печурки и начали готовить ужин. Дымное марево повисло над гаванью, окрашивая молоденький двурогий месяц в голубовато-сиреневый цвет.
      Они пошли по набережной.
      — Ты, конечно, прав, — сказал наконец Ху Ханмин. — Но мне бы не хотелось вовлекать тебя...
      — Об этом можете не беспокоиться, — прервал его Чжилинь. — Жить с Май и не быть вовлеченным — это, знаете, из области фантастики.
      — Ну, ладно, — смягчился Ху. — Насколько хорошо ты знаешь Лин Сипу?
      Чжилинь пожал плечами.
      — Достаточно, чтобы перекинуться время от времени словечком. По-моему, он большой задира. Прав или не прав, все лезет в драку. Похоже, неплохо освоил большевистскую методологию. Учится он быстро, что и говорить.
      — Так вот, он считает себя моим главным соперником. Мы с тобой понимаем, что таковым может быть только Чан, но Лин не верит, что Чан сможет организовать себе достаточную поддержку, чтобы стать лидером Гоминьдана.
      — А вы верите.
      — А какое твое мнение?
      — Я полагаю, что Чан опасен. Но, должен признаться, я не могу быть абсолютно беспристрастным в этом вопросе. Май не любит Чана и не доверяет ему. Она опасается, что он способен предать Революцию.
      — Чан, — сказал он, будто вторя Май, — печется только о Чане. — Он пожал плечами. — Но я думаю, все настоящие вояки таковы. Командир не может думать о своих людях на поле боя, иначе он не сможет посылать их на смерть... Но, с другой стороны, Лин сомневается в возможностях Чана стать лидером не из-за этой его черты. Просто он считает себя более достойным. И сейчас он снюхался с Чаном и постоянно выступает моим оппонентом в ЦК. Они с Чаном стоят за то, чтобы немедленно двинуть нашу армию на север и взять Пекин... Хотя армия и выглядит сейчас куда лучше с тех пор, как Чан вернулся из России, я считаю, что мы еще не готовы к захвату власти. Если, после стольких поражений, мы потерпим неудачу и сейчас, это будет конец. Сунь Ятсен этого просто не выдержит. Он работает по двадцать часов в сутки. Такое не под силу и людям намного его моложе. А широкомасштабная военная кампания, да еще и окончившаяся неудачно, наверняка убьет его.