Он продолжал перекатываться из стороны в сторону, стараясь выиграть время, но Мицо, опытный боец, не давал ему ни секунды передышки. Он перемещался синхронно с Трейси, осыпая его градом ударов, то и дело поражая корпус и одновременно нащупывая изъяны в защите, чтобы добить соперника последним ударом в плечо. Он понимал, что такой удар - ключ к победе и, следовательно, смерти Трейси.
      Трейси ударился спиной обо что-то твердое, и силы покинули его - он сумел перекатиться в бок, почувствовал острую боль под ребрами, и в то же мгновение Мицо был уже над ним. Судя по стойке, он готовился вновь воспользоваться тем же оружием, которое уже принесло ему успех: кансетсу-ваза.
      Трейси понимал, что время его истекает, от смерти его уже отделяли десятые доли секунды. Он лихорадочно сунул руку за спину, пытаясь нащупать предмет, о который только что ударился. Он чуть приподнялся, изогнувшись всем телом навстречу удару Мицо, и выдернул то, за что ухватилась рука. Предмет оказался невероятно тяжелым. Стиснув зубы, он выставил его перед собой и, сокращая расстояние между собой и Мицо, между жизнью и смертью, рванулся из последних сил вверх, уже не в силах вынести блеск в глазах японца.
      Сбалансировав предмет, Трейси нанес вертикальный удар, вложив в него остатки энергии, направляя поток адреналина в руки, отчего организм его, лишившись последних жизненных сил, начал подавать отчаянные сигналы: это последнее усилие превратило Трейси в живой труп.
      И предмет, и лицо Мицо слилось в одно размытое пятно. Японец уже превратился в оружие уничтожения, и ничто не могло помешать ему завершить последнюю смертельную атаку: расстояние между ним и Трейси было сокращено до минимума, и потому сложный удар в сочетании с его страшной силой должен был завершиться смертью Трейси, у него не было никакой возможности изменить ход событий. Даже если бы он хотел это сделать.
      В момент атаки чувства обостряются до предела и принимают форму узкого направленного луча, неудержимо рвущегося к цели. В момент завершающего удара, когда противник ранен и цель атаки - его смерть, луч этот становится еще тоньше.
      Мицо даже не видел приближавшегося к нему предмета, а когда заметил, было уже поздно. Выражение лица его изменилось, в глазах Мицо уже не было злобной радости воина, предвкушающего триумф победы над врагом - изумление и нежелание поверить в происходящее, вот что сейчас можно было прочесть на лице японца.
      В руках Трейси был длинный бронзовый штырь - язык приколоченного к стене дракона. Острый, как вязальная спица, он пронзил грудь Мицо в области сердца.
      Он судорожно дернулся, пытаясь соскользнуть с этого обжигающего внутренности стержня, но тот лишь еще глубже вошел в грудь. Мицо уже ничего не мог сделать. А Трейси поднял обхватившие бронзовый язык руки еще выше, обливаясь потом, он вдавливал его в тело врага. Наконец заостренный конец пронзил Мицо насквозь, японец издал страшный крик, тело его несколько раз дернулось. В самый последний момент смертоносное жало попало на сломанное во время одной из атак ребро и чуть отклонилось в сторону, чудом миновав сердце. Однако острый бронзовый штырь пробил легкое, и теперь пол вокруг Мицо был весь залит кровью.
      Увидев, что Мицо вот-вот захлебнется собственной кровью, Трейси ослабил давление на язык дракона. Бронзовый прут слишком глубоко вошел в тело японца, его изогнутый конец имел глубокие насечки, делающие его похожим на колючую проволоку - вряд ли Мицо сумеет освободиться от него, подумал Трейси.
      Мицо лежал на спине, среди руин своего еще совсем недавно прекрасного особняка. Дыхание его было хриплым, при каждом вдохе он кашлял кровью. Лицо посерело, но глаза по-прежнему оставались ясными и незамутненными.
      Он что-то хотел сказать, и Трейси нагнулся к нему, приподняв одной рукой голову, чтобы японцу было легче дышать.
      - Дракон... - это был предсмертный хрип, и Трейси решил, что Мицо говорит об убившем его предмете.
      Он закашлялся и повторил:
      - Дракон... Маленький Дракон... - Он зашелся в кашле и Трейси понял, что жить Мицо осталось считанные мгновения. Японец вдруг успокоился и пристально посмотрел на него. - Отведи ее, отведи ее...
      Тело его дернулось, изо рта потекла тонкая струйка крови. Мицо тоже понимал, что времени ему осталось совсем немного.
      - Отведи ее... К Золотому Дракону.
      - К фен шуй? Но зачем?
      Глаза Мицо закрывались, лицо стало белым как мел. Кровь, а вместе с ней и жизнь, стремительно покидали его тело через широкую рану в груди. Он попытался сделать вдох, но сил на это уже не было. Мицо в последний раз шевельнул губами:
      - Ее отец... - на выходе прошептал он, - он очень... ее любит. Верни ее... отцу.
      Трейси отвел взгляд от мертвого японца - в противоположном конце комнаты, не замечая ни его, ли мертвого Мицо, молодая женщина закрыла руками лицо и продолжала монотонно раскачиваться взад-вперед. Подобной усталости Трейси еще не испытывал, но информация, которую ему дал Мицо, подействовала как анаболик.
      Он с трудом поднялся, ноги словно налились свинцом, и тяжело ступая, пошел по обломкам мебели и кускам кирпичей, которыми была завалена комната. На пике Виктории снова было тихо. Трейси подошел к Маленькому Дракону. Он осторожно вывел ее из дома в сад, где как безумные стрекотали цикады, и их нежно обволокла безлунная теплая гонконгская ночь.
      Ким заперся в крохотном номере одного из далласких отелей и ждал. Сидя на неубранной постели и прислонившись спиной к стене с выцветшими обоями. Прямо перед ним валялась замусоленная вчерашняя газета. Ким тупо смотрел перед собой.
      Где-то за закрытой дверью номера его поджидает смерть, Ким знал это наверняка. Свернулась клубком и ждет. Что ж, он тоже подождет, торопиться ему некуда.
      Единственное окно находилось справа. А сам Ким находился на седьмом этаже - если бы он высунулся из этого окна и повернул голову влево, он бы увидел поросший травой склон холма, где в трагические дни 1963 года был убит президент Джон Фицджеральд Кеннеди.
      Ким не испытывал ни малейшего сожаления, думая о том дне - хотя был тогда уже достаточно взрослый, как, впрочем, не испытывал сожаления ни по какому иному поводу: это чувство просто было ему неведомо. Феномен Кеннеди, сумевшего покорить всю Америку - по его мнению, совершенно необъяснимый феномен, - Кима никогда не интересовал.
      Его уговорили ввести американские войска в Юго-Восточную Азию, чтобы помочь Южному Вьетнаму - режиму, обреченному изначально. Он оказался настолько безответственным, что купился на дезинформацию Советов относительно невероятного стратегического значения Вьетнама, не удосужившись даже прочитать историю страны и не проанализировав, насколько бесплодным окажется военное вторжение на территорию с таким рельефом, климатом и природой.
      И, конечно же, он несет ответственность за покушение на братьев Нго. Этого Ким ему никогда не смог бы простить.
      Но призрак Джона Фицджеральда Кеннеди меньше всего беспокоил сейчас Кима. Может, призрак и бродил по этим коридорам три дня назад, когда Ким въехал в отель и провел обычный осмотр здания: запасные выходы, пожарные лестницы, уязвимые места, возможные точки проникновения противника - одним словом, проделал рутинную работу по обеспечению собственной безопасности.
      А потом у Кима возникло множество проблем, которые приходилось решать на ходу, и потому призрак бывшего президента мог слоняться, где ему заблагорассудится, Киму не было до него никакого дела.
      Все началось в тот вечер, когда Атертона Готтшалка выдвинули кандидатом в президенты. Как было приказано, Ким отправился в Даллас, раздобыл спецпропуск, дающий право проходить на съезд - все ради того, чтобы передать Готтшалку послание Совета.
      Так далеко Ким еще не заходил.
      После триумфальной речи кандидата начался форменный бедлам, и Ким отлично понимал, что лучшего момента не придумать.
      Он так и поступил: слившись с ликующей толпой, демонстрируя на каждом шагу охранникам из полицейского управления Далласа свой пропуск, он почти добрался до Готтшалка.
      Он на мгновение остановился, толпа подхватила его и потащила вперед.
      Он слегка пригнулся и, пробираясь сквозь лес аплодирующих рук, шагнул вперед. И поначалу он не видел ничего подозрительного, как вдруг спиной, затылком он почувствовал что-то неладное.
      Толпа постепенно выходила из-под контроля и начинала бесноваться: сказывалась неделя томительных предвыборных дебатов, невыносимо скучных словопрений и занудливых телерепортажей. Поэтому сейчас избиратели решили немного расслабиться и устроить себе праздник.
      Кандидат пожимал тянущиеся к нему со всех сторон руки, как павлин, распускал хвост перед телевизионщиками.
      Ким, прищурившись, смотрел на Готтшалка, но он его сейчас не интересовал, внимание Кима было приковано к окружающим его личностям: шестое чувство подсказывало ему, что опасность исходит оттуда.
      Они увидели друг друга одновременно. Ким сделал вид, что смотрит в другую сторону, а сам внимательно наблюдал за этим человеком боковым зрением. Ким входил в элиту наемных политических убийц. Здесь, как и в любой другой профессии, существуют специалисты разной квалификации - тот, за которым сейчас наблюдал Ким, принадлежал к среднему звену. Опыт и мастерство коллеги Ким чувствовал на расстоянии.
      Теперь Ким начал потихоньку выбираться из толпы, достаточно медленно, чтобы тот человек мог спокойно следовать за ним. Ким повернулся спиной к сцене и по кругу обошел рукоплещущий зал. Затем вышел через боковую дверь и, обогнув длинную линию полицейских, контролирующих толпу, направился к стоянке, где оставил взятый на прокат автомобиль.
      Ким, не медля ни секунды, сел в машину и завел двигатель. Точнее, попытался завести, и безуспешно. Через зеркало заднего вида он видел, что человек вышел в ту же самую дверь, что и он полминутой раньше. Ким снова повернул ключ зажигания, но двигатель не заводился. Теперь он надеялся, что у преследователя хватит сообразительности подойти к машине.
      Ким снова повернул ключ и, увидев, как человек забирается в темной "додж" последней модели, еще раз повернул ключ зажигания, и на этот раз мотор ожил. Он выехал со стоянки на оживленную улицу, ведущую мимо зала, где проходил съезд. В течение пятнадцати минут он и его преследователь медленно ползли в потоке сверкающих хромом и никелем красавцев-лимузинов, пока наконец не вырвались на менее загруженную магистраль.
      За эти пятнадцать минут Ким успел проанализировать ситуацию. Никто, абсолютно никто не знал, что он должен был быть здесь и, что самое главное, никто не мог знать, что он должен сделать, за исключением членов Совета.
      А если допустить на минуту, что они решили избавиться от него? Но почему? В этом не было абсолютно никакой необходимости. Они наняли его, и если им потребовалось отказаться от его услуг, они могли бы просто пристрелить его, без всяких затей. Однако они на это не пошли - значит, он им еще нужен. Тогда в чем же дело?
      Некоторое время он обдумывал все возможные варианты. За пятнадцать минут успел поразмыслить над каждым из них. Затем вернулся к исходному вопросу и начал все заново. Существовало еще три возможных объяснения. Два из них он отмел сразу.
      А что, если - он едва не задал этот вопрос вслух - один из членов Совета не тот, за кого себя выдает? А что, если, не вдаваясь в подробности и говоря попросту, предположить, что русские внедрили своих людей в Совет? Это в их силе, у них огромный опыт подобного рода операций.
      Какая им от этого польза? Ответ простой и пугающий: прозрачное с одной стороны зеркало, через которое русские могут преспокойно наблюдать за развитием внешней и внутренней политики Америки, причем не только сейчас, но и в будущем. Мысль эта поразила Кима. Русские в таком случае получали явное преимущество перед Америкой, и ослабить его - не говоря уж о полной нейтрализации - будет очень и очень трудно. Они могут планировать и наносить свои коварные удары в разных частях мира, зная наперед реакцию Америки на все свои акции.
      А как быть с вариантом устранения самого агента? И снова, если он рассуждает правильно, ответ очевиден: угроза того, что Готтшалк станет президентом, перевешивает соображения личной безопасности двойного агента, внедренного в Совет. Без денег, перекачиваемых по тайным каналам из Европы, вопрос избрания данного кандидата представляется более чем проблематичным.
      Но пока все это не более, чем мои догадки, размышлял Ким. Есть один-единственный способ убедиться, насколько они соответствуют действительности. Он бросил взгляд в зеркало заднего вида: зануда висел у него на хвосте. Надо начинать с самого начала, решил Ким. Им овладела холодная ярость.
      И сейчас, когда дверь в его номер, широко распахнулась, Ким притворился мертвым. Дыхание, которое он замедлял уже несколько минут, практически не прослушивалось: подобные ухищрения под силу только особым образом тренированным профессионалам, и только такой профессионал может распознать трюк. В отношении последнего Ким не волновался, его преследовал крепкий середнячок, не более того. Глаза Кима были широко открыты и немигающе глядели в потолок. Замедлив кровообращение, он невероятно бледнел, что еще больше придавало ему сходство с покойником.
      Его преследователь, голландец, тоже прошел неплохую подготовку, но все же не такую, как Ким. Стоя в дверях, он колебался: он ожидал чего угодно, только не этого. Голландец продолжал торчать в дверях, палец его напряженно лежал на спусковом крючке миниатюрного автоматического пистолета с коротким дулом.
      В эту секунду Ким сорвался с постели и вихрем пересек комнату. Он сбил голландца с ног, одним движением кисти вывернул ему руку и выхватил пистолет. Удар рукояткой в висок, и голландец тяжело осел на пол.
      А потом он четыре часа вел допрос своего пленника. Можно было бы продолжить следствие, но в данную минуту голландец уже не мог отвечать на вопросы, Ким это прекрасно понимал. Жаль, подумал Ким, и рубящим ударом разбил адамово яблоко пленника. Тот умер мгновенно. Быстро и гуманно, удовлетворенно подумал Ким. До этого он четыре часа подряд занимался вещами совершенно противоположными.
      Сразу после этого Ким тщательно обследовал комнату и уничтожил все следы своего пребывания; регистрируясь, он, конечно же, назвал вымышленное имя. Несмотря на то, что он старался ничего в номере не касаться, Ким, тем не менее, аккуратно и методично протер все полированные поверхности, дверные ручки, спинки стульев, изголовье кровати. Покинув отель, он около мили прошел пешком и только потом остановил такси, которое отвезло его в "Хилтон", где он зарегистрировался под своим настоящим именем. Но, прежде чем подняться к себе в номер, он отправил короткий телекс в Эйндховен:
      ВАЛЬКИРИИ: ДВОЙНОЙ АГЕНТ ВАШЕГО СОВЕТА ПОШЕЛ НА КОМПРОМИСС. НЕОБХОДИМО КАК МОЖНО СКОРЕЕ ВСТРЕТИТЬСЯ В ДАЛЛАСЕ ИЛИ ЖЕ СООБЩИТЕ ТЕЛЕКСОМ ВСЕ ДЕТАЛИ ТАНГО. ВРЕМЯ И МЕСТО СООБЩУ ДОПОЛНИТЕЛЬНО.
      Он подписался "Голубой Сычуань". Потом перечитал телекс и, удовлетворенный, вручил его для отправки портье.
      Все правильно, размышлял он, поднимаясь в лифте, это единственный способ заставить двойного агента раскрыться.
      Затем мысли его потекли в ином направлении: Ту. Образ брата, облаченного в дизайнерские джинсы, американскую майку с короткими рукавами, в солнцезащитных очках, так и стоял у него перед глазами. И его американская любовница, грудастая блондинка, здоровенная, как корова.
      Он вьетнамец, но все вьетнамское из него исчезло - столь же быстро и другие вьетнамцы превратились в американцев. Вынести этого Ким не мог. Американская любовница, или любовница-американка, все равно, - это же такая бессмыслица. Но Ту не бессмыслица. Ту его брат. Внешне он почти не изменился, но внутри... Он стал совсем другим человеком. Теперь Ким оказался окончательно отрезанным от всех и вся, кого любил, кем дорожил.
      - Смотрю я на вас, - негромко сказал Монах, - и вижу, что вы несчастливы.
      Он жестом подозвал официанта:
      - Может, я могу вам чем-то помочь?
      - Нет, - Лорин улыбнулась и покачала головой, - вряд ли вы сможете мне помочь.
      Она снова улыбнулась, но улыбка получилась похожей на гримасу боли.
      Монах нахмурился и движением руки показал официанту, что они больше не нуждаются в его услугах. Лорин и Монах сидели в клубе "Джиньджиань" - сегодня вечером они были самыми заметными фигурами: люди бросали на них любопытные взгляды и тихо перешептывались. Как на телешоу, подумала Лорин.
      - Вы напрасно не верите мне, мисс Маршалл, - Монах пригладил усы. - Меня здесь считают кем-то вроде чародея, волшебника. - Он улыбнулся ей: - Итак, чем я могу вам помочь?
      Лорин засмеялась:
      - Какая чепуха!
      - В самом деле?
      Монах наклонил голову, и пустой бокал Лорин исчез. Через мгновение на его месте возник другой, чистый. Она взяла его s руки и подозрительно осмотрела со всех сторон. Еще через мгновение в бокале появился джин. Лорин пригубила напиток:
      - Отменный джин, неужели местный?
      - В этом напитке я тоже знаю толк, - Монах усмехнулся, - знаете, сколько стран я объездил! И во время каждого визита обязательно посещает винодельческие предприятия. Я уже со счета сбился, сколько пинт, галлонов, литров и всяких там кубических единиц джина я продегустировал.
      Лорин снова рассмеялась. Она удивительно легко чувствовала себя в обществе этого добродушного, веселого китайца.
      - Должна сознаться, вы оказались совсем не таким, каким я вас себе представляла.
      - Да? - Монах сделал серьезное лицо и сердито свел брови на переносице. Вы ожидали увидеть страшного азиата-ксенофоба, ведь так, верно?
      - Именно, - улыбнулась Лорин, - а вы оказались...
      - Je ne sais quoi?25
      - Надо бы вас сфотографировать.
      - О нет, нет! - он изобразил на лице страх. - Меня все равно никто не узнает.
      Подали обед. Они наслаждались трапезой и обществом друг друга.
      Монах покачал головой:
      - А между тем, я говорил совершенно серьезно, мисс Маршалл, когда предложил вам свою помощь.
      - Я же просила вас называть меня Лорин.
      Монах кивнул.
      - Я восхищаюсь тем, что вы делаете, Лорин. Я глубоко уважаю преданность своему делу, предельную сосредоточенность на нем - это, так сказать, контролируемый центризм энергии. Так говорят у нас, это чисто китайский феномен.
      - Я никак не могу понять: вы снова дразните меня?
      - Что касается комплимента, конечно же нет, - Монах аккуратно промокнул губы салфеткой, - в отношении же остального... - Он взмахнул рукой, и Лорин подумала, что сейчас он похож на птичку, примостившуюся на проводе. - Ваша врожденная грациозность в сочетании с бесподобно развитыми мускульной системой и вестибулярным аппаратом напоминает мне наших лучших гимнастов, но то, что делаете вы, весьма отличается от движений, принятых у нас, на Востоке. Я бы сформулировал суть вашего искусства как экспрессию импровизации, или же чувственное прочтение неосязаемых образов. - Он поднял на нее грустные глаза: - Это то, чего мне больше всего не достает, когда я нахожусь на своей официальной должности.
      - Вы хотите сказать, что есть и другая, неофициальная? - Лорин была заинтригована.
      - Естественно. Мужчина не может довольствоваться исключительно образом жизни чиновника, - он разлил вино по бокалам. - В противном случае душа моя увяла бы и тихо умерла.
      - У меня сложилось впечатление, что ваше правительство, ну, скажем, не приветствует отступлений от общепринятых норм.
      - В последние годы мое правительство кое-что поняло, - Монах наклонился и взял ее пальцы в свою ладонь. Рука его была сухая и твердая, человеку с такими руками можно доверять, подумала Лорин. - Страна не может существовать и развиваться в вакууме, ею же и порожденном, - продолжал он. - А вакуум возник на волне нашей революции. Понимаете, до недавнего времени наше государство напоминало младенца - своей уязвимостью перед простейшими вещами, через которые человечество прошло на заре существования цивилизации. А уязвимость или, если вам угодно, комплекс неполноценности, породила ксенофобию, и не просто ксенофобию, а панический страх перед иностранцами. Уверен, вы об этом слышали. - Но сегодня, - он снова улыбнулся, - наше мышление претерпевает серьезные изменения, время творит чудеса! Необходимо считаться с реальностью, и теперь на первое место выходит мирное сосуществование со всем остальным миром. Здесь-то и заложено самое серьезное противоречие: правительство обнаружило, что само издало гору законодательных актов, запрещающих какое бы то ни было сотрудничество с иностранцами. Мы почти ничего не знали об окружающем нас мире. Официальная же политика сводилась к следующему: руку дружбы протягивать еще рано, восточное сознание не терпит спешки и суеты. Я оказался одним из немногих, скажем, вольных стрелков, на свой страх и риск налаживающих дружеские контакты, перерастающие затем в прочные деловые связи с западными партнерами.
      - Но сегодня Китай - открытая страна и необходимость в ваших услугах отпала.
      А девчонка не дура, подумал Монах, и усмехнулся:
      - В целом, вы правы, однако мой бизнес приносит государству весьма неплохой доход, отказываться от которого было бы весьма глупо, согласитесь.
      - Значит, вы никакой не вольный стрелок. Правительство имеет свою долю от вашей, с позволения сказать, охоты. Вполне капиталистический подход к делу.
      Монах откинулся на спинку стула и захохотал:
      - Совершенно верно, в самую точку! Мы весьма способные ученики, и учимся у вас очень быстро. Вольный стрелок, видимо, не самое удачное выражение. Неофициальный, так будет
      точнее, - он слегка сжал ее руку. - Учтите, я сообщил вам почти что государственную тайну. Лорин пожала плечами:
      - Мне даже некому ее раскрыть. В Госдепартаменте у меня нет ни одного знакомого, - она пододвинула свой бокал на центр стола. - Еще вина, пожалуйста.
      - Жаль, - вздохнул Монах, наполняя бокал Лорин, - что вы не хотите рассказать мне, что вас тревожит.
      Лорин удивленно посмотрела на него, раздумывая.
      - А почему бы и нет? - сказала она наконец. - Полагаю, свежий взгляд на мою проблему не повредит.
      И она рассказала ему о Трейси, о брате Бобби и о том, что произошло между ними. Имен, однако, она не называла.
      - Я люблю его, - закончила она, - и не понимаю, зачем приложила столько усилий, чтобы оттолкнуть его от себя.
      Монах задумался.
      - Вы предпринимаете действия, диаметрально противоположные тому, что чувствуете, - он поглядел на нее печальными глазами.
      - Вовсе нет, - возразила Лорин. - В тот момент, когда я поняла, что он несет ответственность за гибель брата, я его возненавидела.
      - Вы же только что сказали, что любите его. Чему верить? Что вы его любите или ненавидите?
      - И то, и другое.
      Монах кивнул:
      - Так бывает. Человек очень сложное существо, способное на множественность чувств одновременно, - он сдул со стола несуществующую пылинку. - Но вы по-прежнему думаете о нем, он вам нужен. У ненависти мотивация несколько иная.
      Лорин молчала, и он продолжал:
      - И тем не менее, вы оттолкнули его. Почему, как вы думаете?
      - Я же сказала, не знаю.
      - Да, сказали, - он задумчиво рассматривал ее. - Знаете, а я вам не верю.
      - Ну и нахал же вы! - вспыхнула Лорин, но вспомнив просьбу Мартина, смутилась и опустила голову. - Простите меня, - пробормотала она. - О Господи, надо же так оскорбить человека!
      Монах улыбнулся и потрепал ее по руке:
      - Да будет вам так убиваться. Я не неженка, каким, возможно, показался вам. Как бы там ни было, орешек, который вам предстоит разгрызть, очень крепкий.
      Она кисло улыбнулась:
      - Мне правда очень жаль, извините. Нельзя так себя вести.
      - Я вас прекрасно понимаю, - серьезно сказал Монах, - когда зубной врач задевает нерв, вы подпрыгиваете от боли, верно?
      Она кивнула.
      - Знаете, - произнес он задумчиво, - у меня тоже был брат. Семь сестер в семье и только два мальчика, я и брат, - он покачал головой. - Он был настоящим сорвиголовой, мой брат. В его сердце кипела революция, он готовил себя к битве с ее врагами, - Монах опустил глаза. - Я же был очень спокойным и уравновешенным человеком. Я предпочитал думать, а не действовать, в этом я видел свое предназначение. У брата с этим дело обстояло неважно, он часто посмеивался надо мной. Меня это задевало: я был старше и сильнее, все наши драки заканчивались одинаково: он лежал на спине, а я сидел сверху и тузил его. Но он обожал тренироваться - знаете, всякие там боевые искусства, так, кажется, это у вас называется. Я же был равнодушен к этим занятиям. Кстати, там еще обучали и военному делу. Так вот, я был вынужден тренироваться целыми днями, чтобы достичь того, что он усваивал за пять минут. Как то раз я должен был метать гранаты, мы сдавали какие-то нормы, а, надо сказать, именно это упражнение я терпеть не мог. И он вышел вместо меня. Вторая граната оказалась с дефектом: не успел он выдернуть чеку, как граната взорвалась прямо у его головы.
      При последних словах Монаха Лорин почувствовала комок в горле. Она ужаснулась его рассказу и с трудом поборола тошноту. Мысли ее сразу же переключились на Бобби. Она помнила его не тем бравым парнем, который уходил под знаменами сил особого назначения, и не тем бескровным изваяниям, вернувшись на родину в гробу под звездно-полосатым флагом, - нет, она помнила его беззаботным, счастливым мальчишкой: он забирался на яблоню, а она стояла внизу, подставляя подол под тяжелые, пахнущие летом яблоки. А потом они с подружками убегали, оставляя озадаченного Бобби в одиночестве на высоченном дереве, и издали хихикали, показывая на него пальцами.
      Разве это был единственный случай из нашего детства, можно припомнить таких сколько угодно. О чем это я? Все старшие сестры издеваются над своими младшими братишками, так уж устроены старшие сестры.
      - На похоронах брата я рыдал, - голос Монаха доносился до нее словно из выложенного ватой колодца. - Рыдали наши родители и семь сестер. Рыдали дяди, тетки, двоюродные братья и сестры, - сейчас глаза его были совершенно пустые. - А потом я сделал такое, что никому и в голову придти не могло: я вернулся домой и обрился наголо. С бритой головой, одетый во все черное я ходил три года - я понял свое истинное предназначение и, изнуряя себя до полусмерти, занимался тем, чему хотел посвятить свою жизнь брат: боевыми искусствами и военной подготовкой. И, знаете, Лорин, - мягко произнес он, - я занимался этим не потому, что мне хотелось стать великим воином. В действительности я ненавидел свои тренировки. Но я обязан был заниматься этим делом. Так диктовало мне чувство вины.
      Вина, подумала Лорин. Это моя ноша, моя тайна, мой крест. И ненавидела она вовсе не Трейси. Она понимала, что не он убил Бобби, это сделала война. Она ненавидела себя. Потому что - так ли это было на самом деле или нет, неважно, - она была убеждена, что Бобби записался в силы особого назначения только потому, что не мог вынести той жизни, которой ему приходилось жить. А она была весьма существенной частью той его жизни, гораздо большей, чем она могла признаться даже самой себе. Если кто-то и нес ответственность за смерть Бобби, то только она сама.
      - Лорин, Лорин, - начал успокаивать ее Монах, увидев на глазах балерины слезы. Она плакала, не закрывая лица, - огромные слезинки сверкали в уголках глаз, катились по щекам и беззвучно капали на белоснежную скатерть.
      Монах взял ее за руку и дружески пожал. Не было никакого погибшего брата. Его брат, старше Монаха на два года, был жив и процветал, будучи одним из членов правительства Китайской Народной Республики. Вина же его заключалась в том, что он расставил ловушку этой американке, которой столь восхищается. Монах не был психоаналитиком, однако имея огромный опыт работы в условиях как боевых действий, так и на фронтах невидимой войны, он мог заткнуть за пояс любого психоаналитика, даже очень хорошего. В противном случае он не мог бы выжимать информацию из американских пленных во время вьетнамской войны, а ему приходилось этим заниматься, и лучше него никто этого не делал. Недостаточно было просто выполнять задания, поручаемые ему правительством. А так называемые параллельные ситуации очень полезны, ибо помогали раскрыть собеседника эффективнее любых других способов, включая методы физического воздействия. С годами Монах пришел к выводу, что обходные пути скорее ведут к успеху, чем прямые лобовые удары. Усвоив эту относительно простую истину, он практически не знал поражений.
      Монах протянул Лорин тонкий льняной платок - она вытерла слезы и с благодарностью посмотрела на него. Ресницы ее все еще блестели.
      - Спасибо, - Лорин всхлипнула, через силу улыбнулась и накрыла его руку ладонью. - Мне очень жаль вашего брата.
      - Это было очень давно, - он старался разрядить атмосферу, - но такие раны заживают медленно. Хотя могу гарантировать: в конце концов заживают.
      - Вы были совершенно правы, - вздохнула Лорин, - я не ненавижу его.
      - Знаете, - казалось, он подбирает слова, - война очень странным образом выворачивает людей, искривляет их судьбы. Изменяется реальность, и вы вдруг обнаруживаете, что способны на такие действия, о которых раньше и помыслить не могли. А, самое главное, вы выживаете.
      - Он не был виноват ни в чем, сейчас я это понимаю. Он нигде не допустил ошибки. Мой брат... - она вдруг осеклась. Напротив нее сидел практически незнакомец. Хотя иногда, и Лорин это понимала, гораздо легче говорить с тем, кто тебя почти не знает.
      Монах думал о том же самом. Он сам рассказал ей почти все. Уже много месяцев он мечтал о том, чтобы найти кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить по душам, довериться, рассказать о том, что накипело в душе, дать почувствовать собеседнику свое истинное я. Но поскольку Лорин решила на этом остановиться, он тоже, в свою очередь, не намеревался заходить слишком далеко.
      Он вспотел и сделал несколько глубоких вздохов, чтобы привести себя в порядок. Он более не был уверен, что его затея это именно то, что нужно. До сих пор он никогда не сомневался в том, что делает. Если бы он верил в богов, сейчас было самое время молиться им. Но он не знал как это делается: он не верил ни во что, кроме величия Китая. И потому ему было трудно принять решение. Одна лишь мысль, что он может оказаться предателем, ужасала его.