Телевизионные камеры установлены перед алтарем, репортеры поднесли микрофоны на уровень груди и начали произносить фразы, стараясь поворачиваться таким образом, чтобы операторы ни на миг не выпустили их лица из фокуса.
      Год президентских выборов, сезон политических анализов, время правдивых телерепортажей и сенсационных интервью с основными кандидатами. Одного этого достаточно, чтобы телевизионщики могли гордиться своей профессией.
      Пятая авеню постепенно заполнялась толпами, они тянулись сюда с юга, из Сэкса, и из северного Ди Камерино. Группы людей прорезали четкие ряды полицейских в голубой форме, солнце играло на отполированных до зеркального блеска рукоятках их дубинок, и не добившись своего, тонуло в черных корпусах притороченных к поясу раций - время от времени кто-нибудь из стражей порядка поднимал микрофон и почти беззвучно шевелил губами.
      Несколько полицейских гарцевали на фыркающих лошадях. Лошади презирали седла и наездников, полицейские снисходительно рассматривали толпу сверху, о своем отношении к людям внизу они не думали.
      Вот и пришло время: на авеню появилась кавалькада из трех черных лимузинов, они медленно плыли на юг, пока не уперлись в белый фронтон собора. И только сейчас обнаружили себя полицейские в штатском, все это время безучастно бороздившие толпу: глаза их сделались жесткими, взгляд настороженным. Они развернули свои широкие плечи и бесцеремонно раздвигали людей, уверенные в себе и в своем превосходстве над толпой.
      Агенты в штатском были связаны друг с другом сложной системой электронной связи, которая позволяла им перемещаться в заданном направлении, образуя единый управляемый поток, течение которого было понятно лишь тому, кто организовал его и управлял его скоростью и течением. Все они были единым организмом - они одинаково мыслили, одинаково реагировали на изменение ситуации, говорили в свои рации одни и те же слова. И потому их было очень легко нейтрализовать.
      Так думал худощавый молодой человек, стоявший в позе кающегося грешника у открытого окна на десятом этаже здания с западной стороны Пятой авеню, выходившего прямо на собор. Его острый взгляд не пропустил ни одного из них: один, два, три... шестнадцать - все расположились в радиусе примерно полутора кварталов. Он понимал, что есть и другие, не попадающие в поле зрения: на западной стороне улицы, то есть прямо под ним, внутри собора, вдоль Медисон-авеню. Но они его не интересовали, приближаться к ним он не планировал. В данный момент он через двенадцатикратный полевой цейсовский бинокль наблюдал за "своими" шестнадцатью.
      Он видел как они перемещаются, совершают круги по улице, он изучал траекторию их движения, привыкал к ней, сживался со схемой, разработанной в полицейском управлении. Он вспомнил шестистраничную инструкцию по обеспечению безопасности высших должностных лиц Америки, которую ему подбросили прямо в почтовый ящик вместе с детально разработанным заданием. Оба документа были на арабском, весьма удачно. Молодой человек с трудом мог изъясняться на английском, правда, кое-как читал, неплохо владел французским и, конечно же, в совершенстве знал русский. Но инструкции на арабском были воистину посланием с небес, это исключало непонимание или разночтения. Комнату, в которой он сейчас находился, для него сняли те же люди, что и прислали документы. В конверте были ключи от квартиры, но сейчас он уже от них избавился.
      Русские редко приходят на помощь. Но сейчас, когда он понимал, что именно они руководят операцией, ему была приятна сама мысль, что наконец-то они прониклись сочувствием к их исламскому революционному движению. Русские помогают оружием, умело манипулируют общественным мнением - все это очень хорошо, думал он, но куда важнее равенство: русские наконец-то признали своих исламских братьев, а это самое главное! Равенство рождается только в совместной борьбе, в ее победах и горьких поражениях.
      Под окнами стало шумно. Из лимузинов вышло шестеро мужчин, все в элегантных черных костюмах. Они улыбались. Молодой человек мгновенно узнал одного из них, - фотография, которую он также получил в том конверте, была очень качественной.
      Положив бинокль на подоконник, молодой человек нагнулся и взял поцарапанную кожаную сумку. Приподняв ее за ручки, он бросил взгляд на часы. Три минуты первого. Смерть по графику. Он усмехнулся мелькнувшей у него в сознании английской фразе, которая как нельзя более точно соответствовала моменту.
      Он достал из сумки кусок замши, за которой последовали покрытые смазкой металлические детали; он тщательно соединял их друг с другом. Время от времени он протирал руки замшей. Он не торопился - по инструкции, времени у него было предостаточно. Речь Готтшалка на ступенях займет не меньше двадцати минут, после чего он должен войти в собор, где состоится специальная месса в память покойного губернатора штата.
      Молодой человек совершенно не волновался. Сколько же раз его поднимали на рассвете, когда первые лучи солнца только окрашивали темный горизонт южного Ливана, надевали на глаза повязку и требовали за три минуты разобрать и собрать советский автомат АК-47? Невозможно сосчитать. Но он вспоминал эти тренировки как нечто само собой разумеющееся и ни разу не жаловался, это не могло даже придти ему в голову. Он выбрал свой путь в жизни, справедливость была у него в крови и руководила всеми поступками.
      Молодой человек приладил последнюю деталь, и АК-47 был готов к бою. Он снова полез в сумку и достал обойму. В этот момент снаружи послышались звуки настраиваемого микрофона, и спустя несколько секунд Атертон Готтшалк, кандидат в президенты Соединенных Штатов Америки, начал свою речь.
      Молодой человек был горд, что среди множества для этой операции выбрали именно его. Сердце его было преисполнено какой-то злой радости: сейчас он держал в руках будущее исламского фундаментализма.
      Усмехнувшись, он вдавил приклад АК-47 в плечо. Прищурил левый глаз теперь он видел мир только через правый. Сквозь оптический прицел он рассматривал толпу, лениво переводя перекрестие с одного агента на другого, пока мысленно не уничтожил их всех. Улыбка его стала еще шире, ствол автомата описал широкую дугу и замер, нацелившись точно в голову Атертона Готтшалка.
      Молодой человек с трудом поборол желание нажать курок прямо сейчас: в конце концов, он - профессионал, у него есть конкретный приказ и конкретные инструкции. Ровно в двенадцать пятнадцать, выстрелом в сердце.
      Очень правильное решение, подумал он. На таком расстоянии голова - не самая удачная мишень. В случае малейшего изменения траектории пуля может просто срикошетить от толстой лобной кости. Выстрел в голову не всегда бывает смертельным. Вот сердце, это совсем другое дело, в случае точного попадания смерть гарантирована.
      Молодой человек снова посмотрел на часы. Оставалось тридцать пять секунд. Он прижался щекой к холодному цевью АК-47 и начал мысленный отсчет, как его учили: Миссисипи-раз, Миссисипи-два, Миссисипи-три...20 Перекрестие прицела чуть сместилось вниз и замерло на широкой груди Атертона Готтшалка. Палец на курке напрягся и начал сжиматься.
      Усаживая Эллиота за "свой" столик в "Лютеции", Макоумер испытывал что-то вроде гордости: обедать он предпочитал в полутьме большого зала этого элегантного ресторана с европейской кухней, но вот ленч... Для этого мероприятия требуется хорошее освещение и много воздуха, поэтому зимний сад на террасе ресторана идеально соответствовал требованиям Макоумера к ленчу.
      Откинувшись на спинку стула, Макоумер пристально рассматривал сына. Черт возьми, сколько же лет я не видел его в костюме, при галстуке, прилично подстриженным! Макоумер усмехнулся: красивый парень, ничего не скажешь, костюм от "Пола Стюарта" ему очень идет.
      Официант принес минеральную воду и, поклонившись, положил на край стола меню и карту вин.
      - Шимада с восторгом отзывается о тебе, - Макоумер лениво перелистывал меню, - говорят, ты сумел решить проблему с дополнительными элементами к главной ЭВМ. Мы безрезультатно бились над этим больше месяца. Ты пришел в фирму как нельзя вовремя.
      Эллиот церемонно склонил голову:
      - Наверное, мне следовало бы поблагодарить его за столь лестный отзыв, но, боюсь, Шимада торопится с выводами. У нас по-прежнему множество вариантов интеграции новых блок-схем, но надо выбрать самый лучший. А какой именно этого пока никто не знает.
      - А как тебе понравилась система лазерной обработки оперативной информации?
      - Потрясающая штука, - оживился Эллиот, - скорость срабатывания системы, задействование лазера от обратной связи - это, я тебе скажу, нечто! Одно слово, сказка! Черт, как бы мне хотелось посмотреть "Вампир" в работе!
      - Значит я организую тебе командировку на "Голодную лошадь", - кивнул Макоумер. - Но не раньше чем через пару недель. То, чем ты сейчас занимаешься, слишком важно, чтобы я мог позволить отрывать тебя от основной работы.
      - А мне здесь нравится, - Эллиот оглядывал ресторан. Рядом с отцом, словно из-под земли, вырос официант. Эллиот протянул Макоумеру карту вин. - Закажем что-нибудь?
      - Почему бы тебе не выбрать самому? - Макоумер сосредоточенно изучал меню.
      С внутренним трепетом, словно в руки к нему попал Святой Грааль, Эллиот раскрыл тяжелый буклет в красном сафьяновом переплете.
      - Я бы остановился на красном вине, ты не против?
      - Неплохой выбор.
      Эллиот снова поглядел меню вин:
      - Полагаю, "Сент-Эмильон", - он провел пальцем по строке, - вот этот, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.
      Официант, успевший бесшумно скользнуть за спину Эллиота, чуть поклонился и одобрительно кивнул:
      - Oui, Monsieur, - и забрав карту, отправился выполнять заказ.
      Макоумер наконец выбрал блюда и отложил меню: он хотел, чтобы сын первым начал разговор, хоть раз взял бы на себя инициативу в их отношениях.
      Эллиот задумчиво крутил серебряную вилку и наконец поднял взгляд на отца:
      - Полагаю, ты обратил внимание на круги у меня под глазами.
      - Если честно, то нет, - солгал Макоумер. - Я как раз думал, как неплохо ты выглядишь.
      - Ты имеешь в виду мой новый костюм? - В голосе Эллиота появились нотки нервозности.
      - Вовсе нет, - мягко ответил Макоумер. - Я имею в виду, что ты сейчас сидишь здесь, в "Лютеции", со мной.
      Эллиот замолчал. Он думал о том, что после стольких лет сопротивления отцу он все же поддался ему, и это оказалось не так уж и плохо. В действительности ему даже нравилось то, чем он сейчас занимался. А взять хотя бы этот ресторан! Приятная спокойная атмосфера, словно они в мгновение ока перенеслись в Европу - негромкие голоса, звон тонких хрустальных бокалов, увитые цветами стены, приглушенный свет, падающий сквозь жалюзи. Он чувствовал, как душа его постепенно оттаивает. Тяжесть в груди покидала его - а она всегда была частью его, Эллиота, существования, частью, и весьма существенной, его мировосприятия. И только при мысли о Кэтлин он чувствовал, как сжимается сердце. Правда, уже не так болезненно, как раньше.
      - Дело в том, - медленно начал он, - что я по-прежнему очень плохо сплю.
      К столику подошел официант, в руках его была бутылка вина. Он торжественно откупорил ее и осторожно разлил багровую жидкость в бокалы. Все трое замерли. Официант вопросительно взглянул на своих клиентов:
      - Вы не хотите пригубить? Вы изменяете своим правилам, мсье.
      - Это твой выбор, Эллиот, - улыбнулся Макоумер. - Ко мне он не имеет никакого отношения. Тебе решать, будем мы пить это вино или закажем другое. Либо ты говоришь да, либо нет.
      Эллиот непроизвольно напрягся. Либо ты говоришь да, либо нет. Все правильно. Именно этого я и хочу, убеждал он себя, подняв за тонкую ножку-стебелек бокал и пригубив темно-красное вино. Сухое, терпкое, но каков букет!
      - Потрясающе! - воскликнул он, и Макоумер засмеялся. Искренняя реакция сына обрадовала его.
      - Отлично, отлично.
      Официант заполнил бокалы и принял заказ. Макоумер выбрал confitde caneton21 - это было одно из его любимых блюд, потому что... потому что это было невероятно вкусно. Эллиот заказал телятину в перечном соусе. Начали они, однако, с белонских устриц.
      - Я хочу сказать, - продолжал Эллиот, когда официант ушел, - что очень много передумал после нашей... дискуссии.
      Выражение лица Макоумера не изменилось, он просто внимательно слушал сына и ждал, когда тот захочет услышать его мнение.
      - В тот раз я был просто взбешен, я был готов плюнуть тебе в лицо. Но после, в общем, не знаю, что произошло... Может, мы до конца выяснили отношения, короче, не знаю, - он снова принялся вертеть в руках вилку. - Я наговорил много лишнего. Я знаю, ты всегда желал мне добра, но у тебя были свои представления о том, каким должно быть это добро. Я не могу обвинить тебя в излишней патетике. Это не так.
      - Спасибо, - Макоумер совершенно искренне благодарил сына.
      А теперь самое трудное, подумал Эллиот:
      - Относительно Кэтлин...
      Он так надолго замолчал, что Макоумер был вынужден вмешаться:
      - Так что насчет нее?
      - Конечно же, ты был прав. Я как бы проиграл еще раз все то время, что мы были вместе. Я... В общем, сейчас я понимаю, что она замышляла. Дело вовсе не во мне. Но я верил, понимаешь? Я хотел верить.
      - И она это поняла, Эллиот. Я уже говорил тебе, это очень и очень опасная женщина. Если она сумела одурачить Готтшалка, это кое о чем говорит.
      - Если тебе это доставит удовольствие, могу повторить твои слова: она была очень опасной женщиной.
      Увидев улыбку отца, Эллиот не удержался и тоже заулыбался.
      Официант принес устрицы, горячие поджаренные тосты и большую тарелку с аппетитным желтым маслом.
      - Не знаю, как ты, - сказал Макоумер, выдавливая лимон на охлажденную, матово поблескивающую устрицу, - но я очень рад, что мы наконец-то оказались по одну сторону баррикады.
      Эллиот молча взял миниатюрную вилку. Ему сейчас было очень сложно понять свои ощущения, их было так много и все они бурлили и рвались наружу попытайся он сказать хоть слово, и эмоции просто захлестнут его. Кэтлин была в его жизни, это факт, и смерть ее оказалась страшным ударом, сумеет ли он от него оправиться и если сумеет, то когда - вопрос оставался открытым. Но она предала его, и от этого он до сих пор страдал. Прошлой ночью он внезапно проснулся, обливаясь холодным потом, - но думал он не о ее смерти, а о том, как близко она подвела его к мысли о возможности предать "Ангку". Он понял, что ненависть к отцу ослепляла его, он стал очень уязвим, достаточно было лишь незначительного давления на него, и он сделал бы все, что угодно. Чем, в конце концов, была его ненависть к отцу? Обыкновенным рудиментарным отростком, выползшим из детства, который взрослая жизнь не удосужилась отрубить. Всего лишь плод воображения, или детских фантазий. Отец самый обыкновенный человек не чудовище, но и не Господь с безграничной силой и властью. Макоумер это Макоумер, а Эллиот это Эллиот, и никогда бы им не сойтись22, если бы Эллиот сам так не решил.
      И это я так решил, подумал Эллиот. Да.
      Он поднял голову и посмотрел на отца:
      - Я тоже очень рад.
      - Вот и отлично, - Макоумер поднял свой бокал. Эллиот последовал его примеру.
      - Salud!23 - мелодично пропели сдвинутые бокалы.
      - Salud у pesetas!24
      Макоумер бросил взгляд на часы.
      - Извини, я на минуту, - он отодвинул стул и вышел из-за стола.
      Атертон Готтшалк был предельно сосредоточен и собран. Он уже произнес три четверти своей речи и до сих пор ничего не произошло. Когда же план Макоумера вступит в силу? Если возникли какие-то осложнения, Макоумер уже не сможет предупредить его, слишком поздно. Он стал просчитывать все возможные промахи и ошибки в плане. Их могло быть, к сожалению, слишком много. Он почувствовал неприятное жжение в желудке. Вначале исчезновение Кэтлин, теперь это...
      - Непростительные провалы спецслужб в Каире и Германии, ставшие причиной давления на наши вооруженные силы и дипломатические ведомства со стороны апологетов международного терроризма - вот всего лишь два примера, которые характеризуют все более возрастающую нестабильность международной обстановки!
      Он говорил уверенно, выделяя голосом ключевые фразы: он убеждал аудиторию, не впадая при этом в истерию, которую можно было бы счесть признаком фанатизма.
      - Сегодня уже совершенно ясно, что мы, американский народ, остались один на один с теми нациями и народами, в основе политики которых было, есть и будет убийство.
      Толпа разразилась аплодисментами. Все это очень хорошо, даже прекрасно, думал Готтшалк, разглядывая сияющие лица с выражением раздающего благословения архиепископа, но когда же, черт побери, начнется настоящее шоу?
      - Совсем недостаточно перевести наши боевые части на новые базы в Западной Германии, поближе к восточным границам. Недостаточно и поставить блок вербовке наших сограждан, которые за деньги сражаются против наших же солдат в Ливии, Чаде и Сирии. Недостаточно найти и уничтожить советские подразделения, которые действуют на территории Камбоджи и Лаоса, - они обрабатывают джунгли и посевные площади микотоксинами, обрекая тем самым местное население на медленную, мучительную смерть. Недостаточно заменить установленные в наших шахтах старые ракеты на современные MX, объединенные в общую систему СОИ, чтобы они могли успешно отразить удар советских СС-20. Все эти меры, естественно, являются частью обширнейшей программы по укреплению международного авторитета Америки. Но ни одно из этих мероприятий нельзя рассматривать как первый шаг, первый этап в достижении поставленной задачи. Нам необходима программа информирования населения о характере и силах международного терроризма. Мы должны быть готовы к...
      Острая боль пронзила левую сторону груди, голос его сорвался на фальцет:
      - К...
      Он прижал ладонь к груди. Пальцы сразу же стали липкие, между ними струилось что-то теплое. Уши словно заложило ватой, откуда-то издали он слышал пронзительные крики.
      Яркий солнечный день разваливался на какие-то отдельные фрагменты: стена собора, облако, почему-то чернеющее прямо на глазах, люди - бегущие люди с открытыми в безмолвном крике ртами. Готтшалк начал оседать, но сильные руки подхватили его, сердце болело так, словно в него вонзили раскаленную вязальную спицу. Воздух превратился в желе, Готтшалк задыхался, легким не хватало кислорода. Он не мог понять, что произошло, пока не услышал, как кто-то совсем рядом отчетливо выкрикнул:
      - Выстрел! Это был выстрел! Стреляли в кандидата в президенты!
      Аттертон Готтшалк удивился: а ведь это же я!
      Когда раздался телефонный звонок, сержант-детектив Марти Борак деловито ковырял в носу. Он предавался этому занятию уже не первый час исключительно ради того, чтобы не сойти с ума от безделья. Эндерс, как, впрочем, и все остальные полицейские участка, околачивался у собора Святого Патрика. Борак не участвовал в операции только потому, что возглавлял бригаду по слежке за весьма подозрительной фирмой по упаковке продуктов в Вест-сайде.
      Этим дерьмовым делом Марти занимался уже больше двух месяцев, и оно действовало ему на нервы, как, впрочем, и любая кропотливая работа. Борак любил мгновенные результаты, за которыми следовала столь же незамедлительная благодарность начальства. А за слежку наград еще никто не получал.
      Он заступил на дежурство в 1.14. Это означало, что если группа слежения выйдет на связь, ему потребуется обеспечить им подкрепление. Неблагодарная работа, и Борак имел все основания ненавидеть ее.
      Поэтому, когда зазвонил телефон, он не удивился и совсем невежливо рявкнул в трубку:
      - Ну что еще?
      Палец его по-прежнему исследовал богатые недра носа.
      - Это полиция?
      - Ты очень догадлив, приятель.
      - Я хочу сообщить о стрельбе в городе.
      - Да? - Информация не произвела на Борака никакого впечатления. Мальчишка стрельнул в собаку из "поджига"?
      - Я не шучу, - спокойно проговорили в трубке. - Стреляли в Атертона Готтшалка, кандидата в президенты от республиканской партии. У входа в собор Святого Патрика.
      - Кто говорит? - Борак вытер палец о нижнюю часть крышки стола.
      - Тот, кто вам нужен, - продолжал голос, - находится на одиннадцатом этаже Рокфеллеровского центра. Комната тысяча сто первая.
      Борак быстро записал полученные данные.
      - Откуда вам все это известно?
      - Да поторопитесь же вы, ради Бога! Вы упустите его!
      - Эй! - заорал Борак. - Подождите минутку, мать вашу! Но звонивший уже положил трубку. Борак с такой силой сжал кулак, что побелели костяшки. Он забыл про хандру и, блокировав все оперативные каналы, вызвал номер переносной рации Эндерса.
      - ...Да, все верно, - подвел итог Борак. - Комната тысяча сто первая. Давай, шевели задницей!
      Он бросил трубку и выругался. Что происходит, мать его? В кандидата стреляли всего тридцать секунд назад.
      Сержант-детектив Тедди Эндерс мчался по одиннадцатому этажу Рокфеллеровского центра. Еще трое полицейских в форме бежали следом. Он недоумевал, каким образом Борак узнал о покушении, не говоря уже о практически исчерпывающей информации на стрелявшего? У всех четверых пистолеты были наготове.
      В пятидесяти ярдах от них с правой стороны коридора открылась дверь из которой вышел молодой человек с потрепанной сумкой. Он оглянулся на приближавшихся полицейских, и Эндерс крикнул:
      - Стоять! Полиция! Не двигаться!
      Молодой человек нырнул назад в номер 1101 и захлопнул дверь. Верхняя половина ее была из матового стекла, нижняя - деревянная.
      Эндерс и его отряд приблизились к двери, их тени отчетливо ложились на матовое стекло. Почувствовав опасность, Эндерс остановился и сделал знак остальным:
      - Все назад! - крикнул он. - Не подходите! В это мгновение пули, выпущенные из номера, посыпали коридор осколками стекла и щепками.
      Это ничего ему не даст, подумал Эндерс, но, будь я проклят, если позволю ублюдку уйти! Он все еще не мог придти в себя после покушения. И где! Прямо перед собором Святого Патрика! Эндерс почувствовал как у него закипает кровь.
      - Олл райт, парни, - он немного понизил голос. - Он предлагает нам сыграть по его правилам, что ж, - сыграем.
      Он указал им, какую каждому следует занять позицию, и после недолгих приготовлений они, ведя непрерывный огонь из всех четырех стволов, вошли в дверь, поливая комнату пулями до тех пор, пока не разрядили магазины своих пистолетов.
      Наступившая тишина неприятно давила на уже привыкшие к грохоту выстрелов барабанные перепонки. В комнате резко пахло порохом. Эндерс оставил в коридоре одного полицейского, чтобы тот отгонял любопытных, которые уже высовывались из своих офисов на этаже.
      С двумя другими он вошел внутрь. Молодой человек неподвижно лежал под окном. В последний момент он прижал к груди старенькую сумку. Рядом лежал "люгер" времен второй мировой войны. Тело молодого человека представляло собой что-то вроде фарша, вышедшего из мясорубки крупного помола. Пули попали в шею, руки, грудь, живот, ноги. Одна почти полностью оторвала нос.
      Один из полицейских-новичков лишь поглядел на убитого, и его тут же стошнило.
      - Черт бы все побрал, - пробормотал Эндерс. Вот что получается, когда даешь волю гневу. Он остановил этого человека, верно, но это единственное, чем он мог похвастаться. Он подошел к трупу и выглянул в окно.
      - Все точно, это то самое место, - пробормотал он. - Передайте сообщение.
      Он жестом подозвал полицейского и передал ему свою рацию:
      - Немедленно "скорую", полицейского фотографа и криминалиста. Пусть свяжутся с медэкспертами, - он, не отрываясь, смотрел на свернувшегося калачиком мертвеца. - И, ради Бога, ничего здесь не трогать. Ничего, понятно?
      Он достал из кармана хирургические перчатки, с которыми никогда не расставался. Убрал пистолет в кобуру, обтянул пальцы полупрозрачной белой резиной. Потом присел на корточки и занялся трупом.
      - Боже праведный! - воскликнул полицейский, попытавший вытащить из рук покойного сумку: кровь из свежей раны хлынула ему на брюки и залила начищенные до зеркального блеска ботинки Эндерса.
      Не обращая внимания на кровь, Эндерс открыл сумку.
      - О Господи, - прошептал он, увидев разобранный АК-47. Он осторожно закрыл сумку и поставил ее на грудь убитого. Потом встал и стащил окровавленные перчатки. Вывернув наизнанку, Эндерс снова убрал их в карман.
      Он подошел к окну: вокруг собора творилось что-то невообразимое, все ждали, когда приедут представители секретной службы. Пока же делать было абсолютно нечего.
      Макоумер вернулся к своим устрицам на льду, предварительно побрызгав на каждую несколькими каплями соуса "табаско".
      Лицо у него было озабоченное и, дождавшись, когда официант переменил блюда, Эллиот спросил, что его беспокоит.
      - Ты можешь не верить, - нахмурился Макоумер, - но это Киеу.
      - Быть того не может. Киеу, как ты любишь говорить, безоговорочно предан тебе, исключительно умен, у него идеальная физическая подготовка. В конце концов, эти факторы были решающими, когда ты вывез его из Камбоджи, разве не так?
      - Ты прекрасно знаешь, почему я привез его в Штаты, - неожиданно резко сказал Макоумер. - Он сирота. И жизнь его была сплошным кошмаром.
      - Да будет тебе, отец, - Эллиот наклонился над столом, приблизив лицо к Макоумеру. - Он - машина. И ничего более. Ты используешь его только потому, что отлично знаешь: в каком бы направлении ты не показал пальцем, он пойдет туда и слепо выполнит любой твой приказ.
      - Да, - Макоумер кивнул, - в каком-то смысле ты прав. Но мотивация в данном случае несколько отличается от того, что ты себе вбил в голову. Ты не в состоянии понять ход мыслей камбоджийца. Я приказал казнить тех, кто убил старшего брата Киеу. Он был для него кумиром, о смерти его он сожалеет больше всего, за исключением, может быть, родителей. И ход мыслей следующий: он в долгу передо мной и этот долг он никогда не сможет выплатить, хотя изо всех сил пытается это сделать. И когда я прошу его что-то сделать, он сам хочет этого.
      Макоумер снова нахмурился:
      - Но на этот раз с ним произошло что-то такое, чего я не могу понять.
      Это последнее замечание вызвало у Эллиота улыбку:
      - Ты хочешь сказать, что он больше не идеальный ребенок, которого, как ты считал, из него сделал?
      - Идеальных людей не бывает, - Макоумер почувствовал, что вновь перехватывает инициативу. - Это относится даже к Киеу. И вот почему я хочу, чтобы ты мне помог.
      Очередная смена блюд, очередная пауза в беседе.
      - Не вижу, в чем может выражаться моя помощь. Макоумер пожал плечами. Он вовсе не намеревался облегчить Эллиоту его задачу. Необходимо дать ему почувствовать, что принимаемое им решение - его собственное решение.
      - Кто знает. Все дело в том, что мне придется предпринять кое-какие действия.
      Эллиот подцепил на вилку кусок телятины. Превосходная нежная телятина, обильно политая перечным соусом.
      - А почему ты не обратишься за этим к нему?
      - К сожалению, это уже невозможно, - Макоумер сосредоточенно резал утку. Я задаю ему вопросы, и он либо молчит, либо отвечает очень уклончиво.
      - Видимо, существует какая-то часть его жизни, закрытая для посторонних, подумав, заявил Эллиот.
      - Ты рассуждаешь как полный идиот, - горячо возразил ему Макоумер. Щеки его раскраснелись, под глазами пульсировала синяя жилка. - На карту поставлена вся "Ангка". Пятнадцать лет работы. А ты говоришь о закрытой части жизни. В "Ангке" такое невозможно.
      Эллиот еще не понимал, куда клонит отец. Ясно, ему что-то от него нужно, и Эллиот разозлился на себя за то, что не может догадаться, что же именно.
      - А, может, эта часть жизни Киеу не имеет никакого отношения к "Ангке"?
      Макоумер окатил сына ледяным взглядом:
      - У Киеу нет никакой жизни вне "Ангки". Без "Ангки" Киеу просто не существует.
      Логика отца потрясла Эллиота - где все те знаки любви и нежности к Киеу, которые он уставал выставлять перед ним, Эллиотом, напоказ все эти годы? Почему все так неожиданно переменилось?
      - Если он не прислушивается к моим словам, - Макоумер отодвинул тарелку, может быть, ты сумеешь поговорить с ним.
      - Я? - Эллиот с трудом удержался, чтобы не рассмеяться. - Киеу ненавидит меня почти так же, как я его. Да ты и сам это прекрасно знаешь.
      Макоумер игнорировал его слова:
      - Ты не понимаешь одной вещи, Эллиот. Реакция Киеу на тебя - это зеркало, которое ты сам же поставил перед собой. Он реагирует исключительно на твой гнев.
      - Ты хочешь сказать, что он не испытывает ко мне ненависти?
      - Нет.
      - Тогда он гораздо лучше меня.
      Макоумер молча разглядывал сына.
      После недолгого молчания Эллиот наконец выдавил из себя:
      - Так ты правда хочешь, чтобы я поговорил с ним?
      - Хочу, - кивнул Макоумер. - Я хочу, черт возьми, узнать, что с ним творится. Это крайне важно.
      Эллиот обдумывал слова отца: колесо Фортуны начало свой новый оборот, и все было готово к смене фаворитов. Если он примет предложение отца, подчинится ему, то тогда весь банк сорвет он, Эллиот.
      - Хорошо, - просто сказал он, - я прикину, как лучше подобраться к нему.
      - Очень благодарен тебе, Эллиот, - улыбнулся Макоумер. - Поверь, действительно очень благодарен.
      Разыскать Лоонгшан был нетрудно даже в темноте. Трейси расплатился с таксистом примерно за километр до освещенного сотнями огней особняка. Вокруг трещали сверчки, басовито гудели цикады.
      Обернувшись, Трейси следил за отъезжающим такси - задние огни машины походили на глаза дракона, мчащегося за жертвой. Дракон и его добыча, в Гонконге подобные образы приходили на ум сами собой. Трейси вспомнил Золотого Дракона с его даром предвидения и чтения чужих судеб. На Западе он стал бы объектом насмешек. Но Трейси слишком часто и подолгу бывал в Юго-Восточной Азии, чтобы подвергать сомнению подобные феномены.