- Да, - теперь Макоумер говорил медленно и внятно. - Пленки, на которых заснята ваша дочь. У нее есть любовница. Женщина. Они считают подобные сексуальные отношения жестом "презрения к капиталистической действительности", эдаким революционным актом.
      - Что?! - заорал сенатор, лицо его сделалось пунцовым. Макоумер схватил его за руку, чтобы утихомирить. - Я в это не верю!
      Макоумер достал цветной снимок:
      - Вот, пожалуйста, один из кадров. - Их множество.
      Рука Эстерхааса дрожала. Он держал фотографию за краешек, будто боялся заразиться.
      - О, Боже, - простонал он, глядя на свой позор и ужас. - Барбара не перенесет этого, - он говорил как бы про себя.
      - Я вас понимаю, - Макоумер взял у него из рук фотографию, отошел в угол, склонился над урной и поджег, чиркнув золотой зажигалкой. Подождал, пока снимок превратится в пепел, потом вернулся к застывшему в той же позе Эстерхаасу.
      - Но Барбара не узнает об этом. И никто не узнает. По крайней мере, от меня, Харлан. Я хочу, чтобы вы это поняли. Не от меня.
      - Я думаю, что... - Сенатор медленно возвращался к действительности, ...что я понял. - Лицо его исказила гримаса гнева. - Какая же вы сволочь!
      - Необыкновенно забавно, - произнес Макоумер, намереваясь уйти, - слышать эти слова именно от вас.
      На Александрию, как и на весь Вашингтон, опустились жаркие влажные сумерки.
      Готтшалк был все еще в темно-синих костюмных брюках, но пиджак, жилет и галстук валялись на спинке шезлонга, словно флаги, брошенные при поспешном отступлении. Он взял с чугунного столика высокий стакан, приложил запотевший ледяной бок к щеке и тяжело вздохнул.
      У его ног на безукоризненно ухоженной лужайке лежала Кэтлин. На ней была просторная блузка без рукавов в зеленых, коричневых и серых пятнах - Готтшалку она напомнила камуфляжные куртки, которые носили солдаты в Юго-Восточной Азии. Короткие зеленые шорты выгодно подчеркивали ее ягодицы. Кэтлин лежала на животе, болтая в воздухе ножками, обутыми в серебристые сандалии.
      И этот дом, и эта лужайка были для Готтшалка убежищем, местом, где он мог сбросить с себя невыносимое бремя предвыборной борьбы. За последние восемь месяцев он по меньшей мере три раза посетил каждый из штатов, где лично встречался с теми делегатами, которые приедут на съезд в Даллас. Такая жизнь ему нравилась, но она же и изматывала, хотя в его организме проснулись силы, о существовании которых он ранее не подозревал. Но ему требовался отдых от всего этого - от напряжения, политики, от необходимости "держать лицо" на публике, от планов, от внутренних распрей, от бесчисленных встреч с прессой, от речей, от "спонтанных" острот, объятий, пожиманий рук, от сигар. Даже от Роберты.
      Отдых и кое-что большее дарила ему только Кэтлин. Та самая Кэтлин, которая сквозь полуприкрытые веки смотрела сейчас на густую листву, которая вкупе с бамбуковым забором надежно огораживала дом от тихой, сонной улицы. Кэтлин чувствовала себя здесь в полной безопасности. Более того, она любила этот дом, потому что он олицетворял для нее определенную ступеньку на пути к самому верху.
      Она перевела взгляд на дом. К входной двери и изящной площадке перед нею вела двойная лестница с филигранными чугунными перилами. Над дверями нависал полукруглый каменный балкончик, украшенный резьбой: две змеи с высунутыми жалами, готовые вцепиться друг в друга.
      Это был великолепный дом, но Кэтлин вовсе не считала, что ей просто повезло: она его отработала. Отработала тем, что делала для Готтшалка. Если б она выбрала время покопаться в себе, то пришла бы к выводу, что ей совсем не нравится развлекать этого извращенца. Но, в конце концов, это работа, такая же, как и любая другая... К тому же она любила свое тело, наслаждалась тем эффектом, который оно производит - да, ей многое в этой истории не нравилось, но если ее тело доставляет такой восторг, что ж, тогда честолюбие ее удовлетворено, и она согласна забыть о неудобствах и отвращении.
      Когда-то давно и она испытала любовь, она отдала свое сердце человеку куда более требовательному и замечательному, чем все остальные живущие на земле мужчины. Так что теперь то, чем приходилось заниматься ее телу, ее совсем не волновало - главное, чтобы сердце, душу оставили в покое. Не трогали. А секс!.. Господи, да в сексе она может делать что угодно. Разницы никакой. Просто некоторые действия более приятны, некоторые - менее.
      Готтшалк и то лучше, чем иные из тех любовников, которых знало ее тело в менее удачные времена. В некотором роде он был даже добр к ней. Она была убеждена, что он и сам не понимает, что же его так к ней влечет: она служила для него тем, чем для других служат, например, игровые автоматы - средством расслабиться, отвлечься от забот.
      Но всей картины в целом он не представлял. Впрочем, это ее совершенно не беспокоило, более того, это ей было выгодно. Конечно, когда-то он обо всем узнает - но только тогда, когда она сама решит ему открыться. Она улыбнулась про себя: надо же, лежать у его ног, и так думать! Подобные мысли давали ей ощущение тайного превосходства.
      Готтшалк потянулся, допил то, что было в стакане, вытер со лба пот. Рубашка его взмокла.
      - Господи, - взмолился он, - да ты настоящая мазохистка, если предпочитаешь оставаться на лето в Вашингтоне.
      Небо почти совсем потемнело, и лишь голубоватое свечение на западе указывало на то, что солнце только недавно скрылось за горизонтом.
      - Но еще пару таких сезонов я согласен вытерпеть, - он самодовольно усмехнулся. - А потом буду проводить лето Кэмп-Дэвиде.
      До чего ж он уверен в себе! Кэтлин достаточно хорошо его знала, чтобы понимать: эта его уверенность чем-то подкреплена. Что-то ее подпитывает, что-то со стороны. Но что? Она уже несколько месяцев силилась это понять. Открыть тайну - вот что было ее главной задачей.
      Он встал.
      - Пойду немного поработаю, - он глянул на распростертое на траве тело, которое было для него желанней всех сокровищ мира.
      - Я тоже пойду в дом.
      Он поморщился:
      - Нет, я хочу побыть один.
      Она глянула на него, и он улыбнулся:
      - И тебе, по-моему, нравится вечер.
      Он перешагнул через нее, и в этот миг она почувствовала неприятный холодок - будто над ней зависла чья-то грозная рука. А потом он ушел.
      Она смотрела, как он вошел в дом. Затем закрыла глаза, сосчитала про себя до шестидесяти, поднялась, тихонько подкралась к двери и прислушалась.
      Из дома не доносилось ни звука. Она повернула ручку и толкнула дверь.
      И тут же услыхала голос Готтшалка: он с кем-то говорил по телефону. Она на цыпочках прошла в кухню, протянула руку к отводной трубке, помедлила. Потом огляделась, увидела на столе стеклянную вазу с фруктами. Толкнула вазу рукой, та грохнулась на плиточный пол и взорвалась осколками. В это же мгновение Кэтлин сдернула отводную трубку.
      - Что, черт побери, стряслось?! - заорал из холла Готтшалк.
      - Да это я, - крикнула в ответ Кэтлин, прикрыв рукой трубку. - Хотела взять попить и случайно сбросила вазу.
      - Ради Бога, только собери все осколки. Мне еще стекла в пятке не хватало!
      - Хорошо, - она услышала, что он вернулся к телефону.
      - Я не желаю, чтобы меня дурачили, - сказал он в трубку. - Скажите ему, что мне нужны гарантии, вот и все.
      - Я не идиот, - ответил чей-то голос. Кэтлин не могла понять, кому он принадлежит.
      - Но вам вся эта история не нравится, я вижу, - сказал Готтшалк. - К тому же это опасно. Не понимаю, почему он так настаивает на вашем участии.
      - Потому что я его сын, - ответил голос более молодой, чем у Готтшалка. Он больше никому не доверяет. А как бы вы на его месте поступили?
      - Я бы не доверился и собственному сыну... будь у меня сын, - рассмеялся Готтшалк. - Я даже жене не доверяю.
      - Любопытный у вас брак!
      - Э, не шути со мной, сынок! - рявкнул Готтшалк. - А то я поговорю с Макоумером!
      - Господи! - в голосе второго появился страх. - Что вы делаете? Никаких имен! Господи, он же мой отец!
      Кэтлин слышала тяжелое дыхание Готтшалка: он и не пытался скрыть свой гнев.
      - А ты не болтай глупости, щенок! К тому же, - Готтшалк овладел собой, все эти шпионские страсти - полная чушь. Интересно, кто это без моего ведома сможет прослушивать мой телефон, а? Да я дважды в неделю проверяю линию, - он помолчал и добавил: - так что перестань психовать и просто передай то, что тебе ведено передать.
      Голос на том конце пообещал передать все в точности, и Готтшалк повесил трубку.
      Кэтлин тоже как можно медленнее и осторожнее повесила трубку. Не дай Бог Готтшалк заметил бы, что она подслушивает! Трубка висела на стене, словно желтый указующий перст.
      Господи, подумала Кэтлин, разглядывая свои руки, - руки дрожали. Вот я и нащупала тайну! Она попыталась осмыслить ситуацию, но пока у нее ничего не получалось: внешне Готтшалк и Макоумер находились на совершенно разных концах политического спектра. Она покачала головой... Каким бы могущественным Готтшалк ни был, он не мог добиться всего в одиночку, да и никто не мог бы: образ независимого президента, героической личности, принимающей единоличные решения - да он существует только в фантазиях!
      Кэтлин провела в Вашингтоне всю свою жизнь и прекрасно знала: в одиночку решений не принимает никто. И неважно, кем ты был до того, как тебя избрали: ты становишься тем, что требует от тебя должность. Лишь немногие выживали и даже преуспевали, несмотря на тот груз, который давил им на плечи. Большинство же ломалось. И Кэтлин, хотя ее и саму привлекали власть и сила, не могла понять страсти мужчин выбиться в президенты.
      Она улыбнулась. Как там говорят? "Прекрасных президентов не бывает, есть лишь решения, ниспосланные судьбой".
      Она взяла мокрое полотенце и собрала с пола осколки, потом вышла на крыльцо. Спустилась ночь. Трещали сверчки, было все так же душно и жарко.
      Черт! Вполне возможно, он действительно станет президентом, и, вполне возможно, станет брать ее с собой на лето в Кэмп-Дэвид. Она понимала, что коснулась лишь краешка тайны, что там глубже - она не представляла. Но одно она видела ясно: между Атертоном Готтшалком и Делмаром Дэвисом Макоумером существует связь. И прочная.
      Лорин стояла у станка, положив руку на его отполированную многими тысячами прикосновений поверхность. "Станок, - говорила ее первая преподавательница Станилия, - позволяет сосредотачиваться на каждом конкретном движении. И это очень важно, потому что танец строится из множества отдельных движений. Но, что еще важнее, станок помогает успокоиться, он дисциплинирует, он дает ту абсолютную неподвижность, из которой рождается движение". И хотя теперь она занималась у Мартина и он дал ей очень многое - даже прыжки стали выше и легче, - она никогда не забывала тех первых уроков.
      Она разогрелась и стала в пятую позицию - она давно уже научилась не использовать станок в качестве опоры, как это делают начинающие, и добивалась равновесия только за счет собственного тела.
      Она начала с plies, потом перешла к battements tendus - это для коленей, battements frappes - для бедер, grands battements - для живота и спины, потом наклоны. Она меняла ритм, меняла позиции и наконец была удовлетворена собой: она подготовила свое тело к тем па, которые придумал для нее в своей новой хореографии Мартин.
      Она отработала и эти па, в самых разных вариантах, и закончила тремя pas de chat, видоизмененными Мартином до такой степени, что, казалось, танцор в прыжке застывает над сценой.
      Несколько молоденьких девушек-солисток оторвались от своих занятии и наблюдали за ней: когда же они сами смогут исполнять pas de chat с таким изяществом и легкостью? Одна из девушек, гибкая блондинка - она недавно в труппе, поэтому не приобрела еще предубеждений и зависти - подошла к Лорин посоветоваться насчет растяжения, которое она заработала, стараясь выполнять пятую позицию так, как требовал Мартин.
      Лорин была только рада помочь: она не испытывала той ревности, которую примы постарше, как правило, питают к молоденьким балеринам, делающим первые шаги наверх. Может, происходило это потому, что Лорин обладала хорошей памятью - она навсегда запомнила просмотры в Американской балетной школе, после которых неудачницы забивались в угол и рыдали, закрыв лицо руками, их худенькие тела отчаянно вздрагивали.
      Во всяком случае, Лорин уважала талант: признавая его в себе, она признавала его в других и не боялась.
      И все же когда блондиночка отошла, Лорин почувствовала странную усталость - она поглядела в огромное, во всю стену зеркало, и вспомнила одно из своих растяжений. Бобби тогда ужасно над нею потешался. Она так хотела помнить о нем только хорошее, но всплывали чаще всего не очень приятные воспоминания.
      Тот летний день был дождливым, в небе сверкали молнии. Делать было нечего, все планы разрушила погода: ни пикника с Левиттсами, ни купанья в соленой воде, ни бутербродов с тунцом в пляжном кафе - тогда это было ее любимое блюдо. Вместо этого ей пришлось весь день просидеть в старом дощатом пляжном домике вместе с Бобби.
      Ей двенадцать, Бобби - десять с половиной. Он был мальчиком спокойным и, как ей казалось тогда, скучным. Все дни сидел сиднем и читал, в то время как она репетировала и репетировала - уже тогда ее тело начинало превращаться в совершенный, подвластный ей инструмент.
      Ее педагога восхищала не только техника, но и дисциплина Лорин. "Никогда еще не видела такого усердия в девочках этого возраста, - говорила преподавательница Адели, матери Лорин, и Лорин ужасно гордилась таким отзывом. Она все вспоминала и вспоминала слова преподавательницы.
      Но ей все-таки хотелось и других радостей, доступных ее ровесникам: она хотела гулять с подружками, бегать в кино, на вечеринки, есть мороженое и торты. И если уж все это было ей недоступно, она хотела как бы испытать все удовольствия через Бобби. А он вовсе и не собирался предаваться подобным утехам, и Лорин оставалось только шпынять и дразнить его.
      Она издевалась над его страстью к чтению, над безразличием к одежде и, больше всего, над слабым телом. Лорин уже хорошо разбиралась в мускулах и физической подготовке, поэтому худые, слабенькие руки и ноги Бобби вызывали у нее насмешки.
      Она с ужасом наблюдала, как он за один присест поглощает по шесть тостов со сливочным маслом. Да если б она хоть раз так поела, она бы наутро в дверь не прошла! А он ел, ел, и ни капельки не толстел. Он поглощал калории, как копилка - пенни.
      И все же бывали между ними моменты и тепла, и близости, например, когда Лорин читала ему на ночь истории о короле Артуре, или "Приключения Робина Гуда" Говарда Пайла, или когда она в свой день рождения вернулась с занятий и обнаружила нарисованную им для нее картинку...
      Но в тот дождливый летний день, когда родители куда-то ушли и заняться было нечем, произошло нечто ужасное. Непоправимое.
      Бобби смотрел по телевизору "Шоу Ван Дайка", а Лорин вышла на террасу. По металлической крыше колотил дождь, стулья и диваны отсырели и сидеть на них не хотелось. Она с тоской вспоминала солнышко, которое уже достаточно позолотило ее худые плечи, соленую морскую воду. Потом сделала несколько упражнений, пару-тройку вращении. Потеряв равновесие, она чуть не шлепнулась и почувствовала, что растянула ногу. Хватит, достаточно! Лорин вернулась в дом, чтобы выпить диетической "колы".
      Бобби перед телевизором не было. На экране застыла картинка, рекламирующая пасту "пепсодент". Лорин прошла на кухню, открыла холодильник. Ни диетической "колы", ни диетической "соды"! Она оглядела полки: молоко, кувшин с охлажденным кофе, две бутылки тоника.
      Придется тащиться под дождем в магазин! Ну да ладно, всего два квартала. Она решила пойти.
      Лорин вернулась в гостиную: шоу продолжается, любимое шоу Бобби, а он где-то болтается!
      Она подошла к двери в свою комнату и замерла на пороге. Все мысли о "коле" вылетели у нее из головы. Она увидела, что Бобби открыл второй ящик старого комода - тот самый, в котором она держала свое белье, и что-то разглядывает. Потом он вытащил из ящика пару трусиков: она уже носила "взрослые" трусики. Бобби с интересом растянул резинку, заглянул внутрь.
      В голове у Лорин словно что-то взорвалось. Она была оскорблена! Брат смотрел на то, на что никому смотреть не положено! Она в три прыжка подскочила к нему и вырвала трусики.
      Он с удивлением и испугом смотрел на нее, разинув рот.
      - Но я... - начал было он.
      Лорин влепила ему затрещину. Голова его дернулась на тонкой шейке, он отлетел к комоду, нога в носке поскользнулась на натертом полу, он шлепнулся и разревелся.
      Как ни странно, это разозлило Лорин еще больше.
      - Ты - сопляк! - Закричала она. - Рева, дурак!
      Она запихнула обратно трусики в ящик и с силой задвинула его на место. Потом склонилась над плачущим братишкой:
      - Никогда, никогда больше не трогай мои вещи! Слышишь, рева?! Если еще хоть раз куда-нибудь полезешь - пожалеешь!
      Она рывком подняла его на ноги.
      - Выметайся отсюда и не смей больше заходить ко мне в комнату. Понял?!
      Бобби понял. И больше никогда не просил почитать ему на ночь.
      - Значит, все прошло хорошо.
      - Исключительно хорошо. Он склонился перед неизбежным и стал совсем ручным.
      Киеу улыбнулся:
      - Отлично.
      Когда Киеу улыбался, Макоумеру казалось, что улыбается весь мир. В его улыбке было какое-то особое обаяние, перед которым не мог устоять никто, а женщины и подавно.
      - Харлан Эстерхаас - важное звено для нас: он контролирует комитет по армейской службе. И вот теперь мы контролируем его. Меня особенно радует, что все прошло без больших осложнений, - Киеу прошелся по комнате. - В воздухе стоял запах благовоний: Киеу только что закончил вечерние молитвы.
      Макоумер следил за ним глазами: он чувствовал в Киеу какое-то внутреннее беспокойство. Тихо, почти нежно, он спросил:
      - Киеу, что с тобой?
      - Я... Я испытываю стыд, - Киеу остановился. - Сенатор Берки... Это из-за меня все так получилось.
      - Забудь о Берки. Сомневаюсь, что я мог бы проделать эту работу лучше тебя. Все решало время... И если и была совершена ошибка, причины ее кроются в самой системе. В конце концов, это система подсказала нам его имя, - он улыбнулся. - Ничего страшного. Тот, кем мы заменим Берки, сослужит делу "Ангки" куда лучше. Я имею в виду сенатора Джека Салливера, главу Особого комитета по разведке. Да и отсрочка пошла нам на пользу: он теперь совсем созрел для нас.
      - А как насчет Ричтера?
      Макоумер немного подумал, потом ответил:
      - По-моему, отец для него больше не помощник. А куда ему еще податься? Некуда. Так что на время давай-ка оставим его в покое. Если нам и придется о нем позаботиться, то мы сделаем это с одного раза.
      Их взгляды встретились.
      - Понятно, - сказал Киеу.
      - Отлично, - Макоумер кивнул. Провел длинным пальцем по безукоризненно ухоженным усам. - И все-таки жаль, что "клоп" попал к нему в руки. Тебе придется найти способ заполучить его обратно.
      - Не думаю, что это будет очень трудно.
      - Во всяком случае, мы должны придерживаться расписания, предусмотренного "Ангкой".
      - Готтшалку приятно будет узнать об этом. Он через Эллиота попросил нас о подтверждении.
      - Что ж, пусть Эллиот даст ему это подтверждение, - пробурчал Макоумер. Он ведь теперь располагает полной информацией, не так ли?
      Макоумер в свое время запросил компьютер дать ему психологические характеристики политиков, из которых можно было бы сделать президента. Компьютер выдал пять имен, но вскоре сократил это число до одного кандидата: Атертона Готтшалка. И только тогда Макоумер сделал свое предложение. Нет, он сделал его отнюдь не сразу: он подбирался к Готтшалку постепенно, понемногу выдавая тому информацию, он подталкивал Готтшалка к решению, которое показалось бы ему его собственным. И Готтшалк, словно сшитый у хорошего портного костюм, стал удобным: Макоумер давно уже понял, что без определенных удобств гибкой политики быть не может.
      Во время своей службы в Юго-Восточной Азии Макоумер, ради многого, научился предусматривать последствия, прикрывать все возможности, даже те, которые казались отдаленными или гипотетическими. Он рассматривал все данные то под тем, то под этим углом, копил их, складывал в папку, которую именовал "красной" - папку эту он держал в сейфе, забронированном в рядовом отделении Городского банка. "Операция Султан" приучила его к осторожности.
      Не то чтобы он ожидал каких-либо осложнений с Готтшалком: иначе система не выбрала бы это имя. Но эта же система выбирала и Роланда Берки... Макоумер вынужден был признать, что когда дело касается людей, полностью полагаться на компьютер нельзя: люди - ужасно бестолковые создания, они не умеют придумывать и просчитывать все до конца, и поэтому совершают чудовищные глупости.
      Вот почему он потрудился и заполучил две катушки восьмимиллиметровой кинопленки, к тому же великолепно озвученной, на которой во всей красе представала "тренировочная" деятельность Атертона Готтшалка с Кэтлин Кристиан - деятельность, мало совместимая с президентской.
      - Что ж, тогда он знает, что делать с этой информацией, - Макоумер вернулся к действительности. Он стоял у окна и наблюдал за бегунами в Греймерси-парке. Люди, которые следили за собой, вызывали в нем уважение: он знал, как много значит хорошая физическая форма.
      Он решил было поблагодарить Киеу за те особого рода услуги, которые тот ему в последнее время оказывал, но сдержался, парень, чего доброго, обидится. Макоумер прекрасно знал, чем Киеу занимается с Джой, и это не только не злило его, но даже радовало. Джой теперь совсем не привлекала Макоумера физически, но чтобы не злить ее братца, Макоумер предпочитал это скрывать. Поэтому он теперь все чаще бывал вне дома, оставляя Киеу и Джой наедине. Он полагался на привлекательность Киеу и на одиночество Джой. И он прекрасно понимал, что Киеу делает все это ради своей особой, восточной верности и преданности ему, Макоумеру. Так из-за чего же расстраиваться?
      - Включи телевизор, уже почти пять, - Макоумер всегда смотрел дневной выпуск новостей. Ночные новости он узнавал из утреннего выпуска "Нью-Йорк тайме".
      На экране появился Дэн Розер14. Лицо у него было озабоченным, и, даже на экране видно, бледным.
      - Что за черт? Сделай-ка погромче!
      На заднем фоне появилась черно-белая фотография человека с резкими чертами лица. Фотография была заключена в траурную рамку.
      "Подполковник Роджер Де Витт, американский военный атташе, посланный в Каир для переговоров с президентом Мубараком, был застрелен неизвестными лицами, - говорил комментатор. - Точной информацией мы пока не располагаем, но известно, что в преступлении участвовали по меньшей мере трое убийц".
      Розер глянул на лежавший перед ним лист:
      "Несколько минут назад нам сообщили из Бейрута, что ответственность за убийство взяла на себя местная террористическая группировка под названием "Ливанская революционная фракция".
      В Каире президент Мубарак назвал преступление чудовищным и сообщил, что призвал египетские вооруженные силы помочь в поимке убийц подполковника Де Витта.
      Официального заключения из Белого дома пока не последовало, однако пресс-секретарь Эдвин Уиттс, как сообщают, назвал это политическое убийство "признаком времени".
      Сенатор Атертон Готтшалк, который собирается выдвигать свою кандидатуру на следующие президентские выборы и который давно призывал к усилению мер по обеспечению безопасности американских дипломатов и военнослужащих как внутри страны, так и за рубежом, обратился к президенту с предложением провести в жизнь планы по созданию особого полувоенного подразделения по борьбе с терроризмом.
      Мистер Готтшалк заявил, что он глубоко шокирован "хладнокровным убийством подполковника Де Витта". Конец цитаты.
      А сейчас мы передаем репортаж корреспондента Си-би-эс в Каире Дэвида Коллинза о мерах по розыску убийц..."
      Макоумер махнул рукой:
      - Хватит. Я услышал достаточно.
      Киеу выключил телевизор. Они некоторое время молча смотрели друг на друга, потом Макоумер улыбнулся характерной для него загадочной улыбкой.
      - Просто замечательно, - мягко произнес он, - как порою жизнь решает все проблемы.
      Кэтлин вышла из самолета в аэропорту "Ла Гуардиа" ровно в 10.10 вечера: самолет приземлился лишь на три минуты позже расписания, и это несмотря на то, что над Нью-Йорком бушевала гроза.
      Это было необычное ощущение: полет сквозь грозовые облака, когда, казалось, молнии вот-вот ударят в обшивку, по которой неистово колотил дождь.
      Кэтлин взяла багаж и сквозь раскрывшиеся при ее приближении двери вышла во влажную нью-йоркскую ночь. Она вздохнула: но крайней мере здесь прохладнее, чем в Вашингтоне.
      Она увидела заказанный заранее лимузин и махнула шоферу. Тот уложил багаж и предупредительно открыл перед нею заднюю дверь.
      - В "Паркер Меридиан", - скомандовала она, опускаясь на обитое бархатом сиденье.
      Как же просто, подумала Кэтлин, было оформить эту поездку как командировку! Она работала старшим референтом в фирме "Брейди и Меерсон", вполне солидной и занимавшейся проблемами корпоративного законодательства, но лишь в районе Вашингтона. Однако Меерсон находился сейчас в Нью-Йорке: он работал по иску, предъявленному правительством в рамках антитрестовского законодательства к корпорации Эй-ти-ти. Этот румяный голландец, ужасно старомодный и потому любивший, чтобы ему помогали только лучшие специалисты, чуть ли не запрыгал от радости, когда Кэтлин позвонила и предложила свои услуги. Она знала, что он примет ее предложение, не взирая на ворчание некоторых партнеров рангом пониже: в отличие от Меерсона, они ее недолюбливали.
      Но, по правде говоря, ее совершенно не интересовали ни Эй-ти-ти, ни сам Меерсон: она метила повыше. И для достижения этой цели, усмехнулась она про себя, вовсе не требовалось какое-то специальное образование...
      Она глянула на золотые, украшенные бриллиантами часики. Без четверти одиннадцать. Что сейчас делает Готтшалк? Дома он, или у себя в конторе, наверстывает упущенное с ней, Кэтлин, время? Или с этой своей коровой-женой, тискает ее здоровущие титьки? Кэтлин вспыхнула: в ней проснулась ревность собственницы.
      Вряд ли. Скорее всего, он сейчас толкает очередную судьбоносную речь перед сборщиками средств на предвыборную компанию. Не то, чтобы она так уж в него не верила, вовсе нет. Просто она верила в другое: в то, что даже если мир полетит в тартарары, она все равно сумеет ухватить свой кусок.
      И лучше поскорее.
      Трейси, следовал в своем "ауди 4000" за темно-синей "импалой" Туэйта. Они свернули на Шестьдесят девятую улицу в Бэйридже.
      Полночь. На улицах тишина - подходящее время для их встречи с Айвори Уайтом и фотографиями, сделанными медэкспертом. Часть уличных фонарей вообще не работала, часть светила вполнакала, с легким зудением.
      Они прошли по разбитому бетону дорожки, на верхней ступеньке крыльца Туэйт, который следовал впереди, остановился так резко, что Трейси ткнулся ему в спину. Туэйт тихо выругался.
      Трейси стал рядом с полицейским и прочел сделанную краской на дверях надпись: "HIJO DE PUTA. PUERCO SIN COJONES"15.
      - Сволочь! - прорычал Туэйт и вставил ключ в замок. И в ту же секунду Трейси почувствовал тот особый резкий запах, напомнивший ему искалеченные пламенем и взрывами ночи в джунглях.
      - Стой! - закричал он. - Там...
      Но Туэйт успел открыть дверь, и нью-йоркская ночь озарилась оранжевым и красным, взрывная волна отбросила их от двери, оглушила, швырнула на землю. Инстинктивно оба они закрыли лицо, и осколки и щепки терзали, рвали в клочья их одежду и тела.
      - Нет! - завопил Туэйт. - Боже правый, нет! - он поднялся на четвереньки, и, перебирая руками по стволу дерева, встал на ноги. Сделал шаг вперед, к дому, но более опытный Трейси успел схватить его и повалить на землю - Трейси знал, что сейчас последует.
      И верно, раздался второй взрыв, гораздо более мощный, и в их сторону полетели камни из фундамента, доски, осколки. Все вокруг, казалось, мгновенно покрылось битым щебнем и стеклом, в котором отражались, плясали языки пламени.
      Послышался топот бегущих в их направлении людей, крики, вой сирен. Туэйт и Трейси стояли перед бушующими языками пламени, почерневшие, измученные, окровавленные.
      Туэйт, шатаясь, двинулся по истерзанной лужайке к останкам своего дома, своей жены и детей. Он все еще думал, что может спасти их, но огонь, главный теперь его враг, не впускал его на порог.
      - Пусти меня! - кричал он. - Дорис, где ты?! - он грозил кулаками огню, он кричал: - Филлис, доченька, я иду!
      Трейси упорно следовал за ним.
      - Ты не сможешь войти, - как можно спокойнее произнес он. Господи! Ну и взрыв!
      - И ты посмеешь меня остановить? - крикнул ему Туэйт: - он уже ничего не соображал.
      - Они погибли, Туэйт, - Трейси обхватил полицейского сзади. - Подумай сам, посмотри на это пламя. При таких взрывах не выживает никто. Ты только сам погибнешь!
      Туэйт вырвался и повернулся к Трейси. Трейси увидел, как изменилось лицо друга: казалось, оно окаменело, из глаз бежали слезы, оставляя на почерневших щеках белые бороздки.
      - Пусти меня! А то я тебя убью! - В этих безумных глазах Трейси увидел решимость.
      Трейси опустил руки.
      - Послушай, Туэйт...
      Но детектив уже бежал прочь - не к пылающему дому, а прочь, прочь от него, во тьму.
      - Я знаю, кто это сделал! - Кричал Туэйт. - Сукин сын Антонио! - Первые подбежавшие зеваки расступились перед ним, словно воды Мертвого моря перед Моисеем. - Я оторву ему яйца!
      - Подожди! - окликнул его Трейси, но Туэйт уже мчался по темной улице. Вой сирен стал ближе, подъехали пожарные машины. Трейси махнул зевакам рукой и кинулся вслед за Туэйтом.
      Дома в неверном свете пожарища казались призрачными, перед ними стояли люди в наспех накинутых халатах, полузастегнутых рубашках, их лица были белыми от страха и удивления. Кто-то пытался окликнуть его, спросить, что случилось, но большинство стояло молча, повернув головы к пляшущим языкам пламени. Они казались застывшими, словно на фотографии.