Эрик ван Ластбадер
      Черное сердце
      От автора
      Читая материалы по современной истории Камбоджи, вспоминаешь "Расемон". Ни одно из свидетельств, письменных или устных, нельзя принимать как факт. События и, в особенности, мотивы главных действующих лиц постоянно меняются, словно рельеф песчаного пляжа, постоянно меняемый ветром. Похоже, объективного взгляда на эти события и мотивы и существовать не может: политическая ситуация и по сей день остается взрывоопасной, политические линии так тесно переплетены, что истину выявить невозможно. И все это сопровождается людской болью, страхом и идеологической истерией.
      Я попытался просеять многочисленные "факты" и "свидетельства" страшной истории Камбоджи последних десятилетий и полагался при этом, в основном, на интуицию - поскольку другого способа добраться до правды я не представлял.
      Насколько правдиво то, что вы прочтете здесь - сказать невозможно. Но мне по крайней мере кажется, что истинную натуру характера камбоджийца мне показать удалось.
      Эрик Ван Ластбадер, Нью-Йорк, 1982 год
      "Черное Сердце" - плод фантазии. Однако исследования, которые понадобились для того, чтобы все это придумать, вполне серьезны и реальны. Я бы хотел воспользоваться возможностью и поблагодарить людей, которые щедро предоставили мне свою помощь. Вряд ли, конечно, стоит говорить, что все персонажи этой книги - сугубо вымышленные, они не имеют никакого сходства ни с кем из реально существующих людей.
      За помощь в работе я искренне благодарю:
      Морин Аунг-Туин, "Эйша сосайети"
      Ричарда Дж. Мэнгана, шефа городской полиции Соулбери
      Стивена Мередита, патрульного городской полиции Соулбери
      Пра Маха Госананда
      Меррил Эшли
      Хелен Алексопулос "Нью-Йорк сити беллей"
      Лесли Бейли
      Мелину Хунг, туристическая ассоциация Гонконга
      Гордона Корригана, конюха, а также весь персонал Королевского жокейского клуба Гонконга, и, особенно, Сичана Сива, который выжил в той трагедии, что постигла его страну
      Милтона Осборна, чья книга "Перед Кампучией: прелюдия к трагедии" дала мне как исторический фон, так и идеи.
      Я благодарю В. за бесценную помощь в редактировании, а также моего отца, который, как всегда, вычитывал рукопись.
      Переводы: Сичан и Эмили
      Техническая помощь: доктор Бертрам Ньюмен, доктор Брайан Коллиер
      ПОСВЯЩАЕТСЯ ВИКТОРИИ,
      моей любимой,
      без которой все было бы так трудно.
      Я знаю: есть роза, ради которой я хотел бы жить,
      Хотя, Бог знает, я, может, никогда и не встречу ее.
      "Призыв", Джо СТРАММЕР
      Хана-но каге ака-но танин ва накари кери
      Спасибо вишням в цвету:
      Под сенью их Никто не чужд мне
      ИССА (1762 - 1826 гг.)
      Наши дни, Нью-Йорк
      И око Будды узрит все сущее.
      В ночном небе сияли короны света. Гирлянды лампочек указывали ему путь. Сгустки ночи расступались и обнажали тропу, по которой невидимым прошествует он.
      Пространство, в которое он вступил, наполняли, словно ароматы свежеприготовленного мяса, ритмичные звуки их животного спаривания. Он слышал, как стонала женщина и как выкрикивала она имя мужчины:
      - О, Джон, о!
      Голос у нее был хриплым, она уже не владела собой. Голос, напоенный вожделением и обещанием. Но обещание не достигало его, он и не прислушивался эта горячка не для него, ни сейчас, ни потом. Эти звуки были словно песнопение чуждой религии. Может, как христианская месса. На латыни.
      Он полз на животе, молчаливый, как змей. Разум его был холоден и отстранен. Этот разум заполняли воспоминания, привычки, знания - все то, что они так тщательно вложили в него. Именно они сделали его таким, каким он был. Они и, если б он о том задумался, история. Но он никогда об этом не размышлял.
      За диваном он перевернулся на спину и изготовился. Воздух пронизывали стоны и хрипы, плотная паутина страсти.
      Из набедренного кармана он извлек мягкую пластиковую бутылочку с бесцветной жидкостью. Движением неощутимым, почти волшебным в своей неуловимости, он достал откуда-то стальную иглу, которую придумал и дал ему Мицо. По форме она напоминала букву Т, и потому очень удобно ложилась между вторым и третьим пальцами.
      Расчетливым движением он воткнул иглу в пластиковую бутылочку со зловещей жидкостью. Убедившись, что она покрыла всю поверхность иглы, выдернул приспособление и невидящим взором уставился в потолок.
      Он настраивался на волну их стонов и придыхании, словно радиоприемник на далекую станцию. Он старался зрительно представить их, замкнутых в свернувшемся пространстве растущей страсти:
      - Мойра, о Мойра, я так тебя люблю!
      Наконец он поднялся, возник из-за диванной спинки. Мужчина был сверху, с бычьей яростью он набрасывался на трепещущую женскую плоть. Их заливал пот, лицо мужчины покраснело от трудов. Похоже, он скоро извергнет в нее свое семя.
      И даже скорее, чем он сам может предположить...
      Точный глаз и натренированная рука действуют заодно, и он поднял иглу на уровень своей головы. И сразу же почувствовал, как его, словно потоки серебряного дождя, пронизало ощущение собственной мощи.
      Мужчина двигался вверх-вниз, вверх-вниз, словно скакал на обезумевшем женском лоне. Глаза женщины были закрыты. Она протяжно стонала.
      Вот шея мужчины опять дернулась вверх, и игла, сверкнув на свету, словно по своей собственной воле впилась ему в загривок.
      Результат был мгновенным, хотя иглу тотчас выдернули. Мускулы мужчины напряглись, он громко глотнул воздух. В этот момент женщина открыла затуманенные страстью, ничего не видящие глаза. Ее бедра еще теснее обхватили мужчину, потому что ее уже настиг оргазм.
      И тут она закричала, но не в экстазе. Что-то явно было не так. Она кричала, потому что залитое потом тело возлюбленного рухнуло на нее всей обессилевшей тяжестью. Она видела его глаза, подернутые пленкой смерти, он был все еще внутри нее, и все еще не утратил твердости.
      Она, не переставая, кричала.
      КНИГА ПЕРВАЯ
      ВАСИЛИСК
      Июль, наши дни Нью-Йорк - Кенилворт - графство Бакс - Вашингтон
      - Эй, парень, ты что это со мной делаешь, а?
      Трейси Ричтер продолжал отжиматься, упершись кулаками в великолепно натертый паркет. Над ним нависла тень сержанта полиции Дугласа Ральфа Туэйта. Тень эта явно нарушала гармонию света, царившую в доджо.
      - Я с тобой разговариваю, парень. Изволь слушать.
      Трейси уже сделал шестьдесят пять отжиманий и не собирался останавливаться ни ради сержанта полиции Туэйта, ни ради кого другого. Этим утром, спустя немногим более двух суток после смерти Джона Холмгрена, им все еще владела бессильная ярость, и он должен был изгнать ее из себя.
      - Эй, парень, я не собираюсь торчать тут весь день. Так что уж отвечай на мои вопросы.
      Семьдесят семь. Семьдесят восемь. Остальные ученики сэнсея мучились любопытством, но были слишком хорошо обучены, чтобы проявлять его и прерывать упражнения. Не зря их группа в этом доджо считалась самой подготовленной что в карате, что в айкидо.
      Восемьдесят один. Восемьдесят два. Сэнсей сделал шажок в сторону посетителя, но Туэйт вынул свой значок. Этого было достаточно. Сэнсей хорошо знал Трейси и не удивился появлению полицейского. О Джоне Холмгрене слышали все. Потому что примерно до десяти часов позапрошлой ночи он был губернатором штата Нью-Йорк.
      - Моя матушка, благослови ее Господь, всегда говорила, что терпения у меня ни на грош, - сержант полиции Туэйт нагнулся вперед, и полы его светлого плаща коснулись напряженных мышц на спине Трейси. - Но ребята-то знают, что я умею ждать.
      Трейси сделал уже больше девяноста отжиманий, он изрядно вспотел. Пульс его участился, адреналин начал поступать в кровь, уравновешивая состояние его тела с состоянием мозга, полного отчаяния. Все, над чем он работал почти что десять лет, рухнуло в одно мгновение. Такое невозможно было даже представить.
      - Твое время истекло.
      Трейси отсчитал про себя "сто" и вскочил на ноги. Его трясло от ярости.
      - Что вы от меня хотите? - голос его, однако, был ровен. - Я полагал, мы уже обо всем переговорили в губернаторском особняке. Вы продержали нас несколько часов.
      - Единственное, что я услыхал от тебя, парень, - это обыкновенная трепотня и иносказания. Впрочем, я ничего другого и не ожидал - ты же у нас занимался связями покойного губернатора с прессой. А эту мадам, Монсеррат, накачали успокоительными.
      - У нее началась истерика. Она же была с губернатором, когда это случилось.
      На крупном лице полицейского появился намек на улыбку.
      - Как же, как же, - с расчетливым цинизмом произнес он. - У Холмгрена приключился сердечный приступ.
      Трейси понимал, что полицейский нарочно старается взбесить его, но, как ни странно, его это ничуть не заботило. Он не просто скорбел о друге: со смертью Джона вся его жизнь утратила смысл. Поэтому он ответил спокойно:
      - Да, это был сердечный приступ. В глазах Туэйта вспыхнул огонек: он понял, что Трейси будет теперь отвечать на его вопросы.
      - Ладно, Ричтер, будет. Старик трахал эту Монсеррат, - и вновь он расчетливо ввернул вульгарное словечко. - Он умер в седле.
      - Он умер от обширного инфаркта миокарда, - в голосе Трейси послышалось отвращение. - Так гласит предварительное медицинское заключение. И я бы не советовал вам произносить на публике что-либо противоречащее этому заключению. Тогда уж я прослежу за тем, чтобы никому не захотелось оказаться в вашей шкуре.
      - Вот потому-то я пришел сюда, парень, - морщинистое лицо Туэйта покраснело от гнева. Это был крепко сколоченный широкоплечий человек, но его внутренние силы, и Трейси это чувствовал, были явно разбалансированы. Трейси знал, что справиться с этим человеком будет просто. Это не означало, что Туэйт не может быть опасным. Трейси понимал: следует остерегаться подобного хода мыслей.
      Здоровенная башка Туэйта дернулась, широко расставленные глаза злобно уставились на Трейси:
      - А ты и так уже достаточно мне нагадил. Я только что встречался со своим капитаном, и знаешь, что он мне сказал?
      - Не знаю, но непременно узнаю, Туэйт. Мне времени хватит, я подожду, пока вы сами мне доложите.
      Казалось, в полицейском что-то оборвалось, и он шагнул к Трейси. Лицо его побагровело.
      - Вы, высокопоставленные ублюдки, все вы одинаковые! Все вы считаете, что стоите над законом. Ты отлично знаешь, о чем я говорил с Флэгерти, потому что это ты сделал так, чтобы наша с ним встреча состоялась! И вот теперь я официально отстранен от дела Холмгрена!
      - Какого дела Холмгрена? - произнес Трейси с максимальным спокойствием. Губернатор до поздней ночи работал со своим личным секретарем, как делал это триста шестьдесят пять дней в году. Мы начинаем кампанию по выдвижению его в кандидаты в Президенты, и я думаю, что он...
      - А мне плевать на то, что ты думаешь, парень, - мстительно заявил полицейский. - Если все было именно так, с чего бы это вдруг приключилось? От Монсеррат я получил какое-то абсолютно невнятное объяснение, потом мне заявили, что ее увезли. Кто ее увез? Некий Трейси Ричтер, сообщают мне. Я собираюсь допросить ее еще раз, но семейный доктор Холмгренов заверяет нашего капитана, что Монсеррат, видите ли, находится в таком эмоциональном шоке, что к ней нельзя "приставать с расспросами". - Как видишь, я хорошо запомнил выражение. А теперь мне просто приказывают забыть обо всем, как если б ничего и не случилось. - Его толстый указательный палец чуть не уперся в грудь Ричтера. - И знаешь, что я думаю, умник? - Он язвительно улыбнулся. - Не думаю. Знаю. Заявление доктора составил ты, а доктор только подписал. И ты разработал весь сценарий, по которому была разыграна смерть, потому что в истории этой Монсеррат есть целых сорок минут, о которых она мне ничего толком сказать не могла. А я знаю, что эти сорок минут потребовались ей на то, чтобы позвать тебя для расчистки свинарника. А теперь сверху давят и требуют прихлопнуть дело. Мой капитан ни о чем говорить не хочет, твердит только, что мне дают другое задание, а этой историей будут заниматься либо в Олбани, либо у генерального прокурора.
      - Просьба, - произнес Трейси, решив, что на сегодня это будет последним его вежливым ответом полицейскому, - исходит от Мэри Холмгрен, вдовы Джона.
      - Ага, вот и третье заинтересованное лицо! - Туэйт и не думал останавливаться. - И еще одно я знаю наверняка. Именно ты организовал все таким образом, именно ты обвел вокруг пальца комиссара... И капитана Флэгерти. Потому что он трус, потому что у него в штанах пусто. Но я, я совсем другой человек!
      - Слушайте, Туэйт, - Трейси сдерживался уже с явным трудом. - Мне надоели ваши угрозы. И они для меня ничего не значат. Мой лучший друг мертв. Это была естественная смерть. Не более того. Мне кажется, вы слишком долго общались с мошенниками и преступниками, и теперь охотитесь за тенью.
      Туэйт злобно захохотал:
      - Совершенно верно, парень, ты и есть мошенник. Вы, политики, все мошенники. От вас воняет, как из помойки. - Туэйт все-таки ткнул Трейси пальцем в грудь. - Мне все равно, куда ты запрятал Монсеррат, я ее найду. И тогда я все из нее выжму. Я сломаю ее, парень.
      - У вас есть приказ, Туэйт. Держитесь в сторонке. Глаза полицейского вылезли из орбит.
      - Я сломаю ее, Ричтер!
      - Не смешите меня. Существует медицинское заключение и официальный приказ о прекращении дела. Если вы только приблизитесь к Мойре Монсеррат, вас выкинут из полиции и к тому же предъявят гражданский иск за угрозы и запугивание. Забудьте. Эта история похоронена.
      Туэйт подошел почти вплотную.
      - Я бы хотел, чтобы оно было так, парень. Я бы хотел, чтобы губернатора действительно похоронили с миром, но, будь моя воля, я бы выволок его из гробика. - Он ткнул толстым пальцем Трейси под ребра. - Но ты и это предусмотрел, ублюдок. Ты сделал так, чтобы Холмгрена кремировали сразу же после предварительного вскрытия.
      - Такова была воля Мэри.
      - О да, говори, говори... А я знаю, кто именно ей насоветовал. Это ты спустил губернатора в сортир, чтобы никто из нас и попытаться не мог провести полное расследование.
      Терпение Трейси лопнуло. Он почувствовал, что его снова охватывает волна тоски и отчаянья, и он был близок к тому, чтобы совершить какую-нибудь глупость. Он даже принял атакующую позу, и лишь годы самовоспитания и тренировок спасли Туэйта. Но все мышцы Трейси трепетали.
      Туэйт это почувствовал. Он поднял сжатые кулаки:
      - Ну давай, парень. Хочешь подраться - будем драться. Ты доставил мне слишком много огорчений, - его бицепсы напряглись под плащом. - Будет расследование дела Холмгрена, или нет, но ты получишь большие неприятности.
      - Послушайте Туэйт, я не из тех, кого легко запугать.
      - А ты что, думаешь, я тоже боюсь тебя или твоих конфетных мальчиков-политиков?
      Трейси пропустил оскорбление мимо ушей, но сказал:
      - Открою вам секрет. Больше всего на свете мне хочется выкинуть вас на улицу. Для меня это не составит никакого труда. Мне понадобится лишь мгновение. И я догадываюсь, что потом буду чувствовать себя намного лучше. Но этим мы ничего не добьемся... Я проработал с Джоном Холмгреном десять лет. Сначала я заронил в него зерно мысли о том, что ему стоит выдвигаться в кандидаты, затем сам разработал план его предвыборной кампании. Нам приходилось сражаться со многими, особенно с Атертоном Готтшалком, но я твердо знал, что мы справимся. И вот теперь... Если вы думаете, что я позволю какому-то поганому копу трепать наши имена на страницах "Нью-Йорк пост", вы глубоко заблуждаетесь. Что было у Джона в ту ночь с Мойрой Монсеррат - это их личное дело, и ничье более. И да поможет вам Бог, Туэйт, если вы посмеете хоть чем-то запятнать имя Джона Холмгрена.
      Сэнсей посмотрел на Трейси, и Трейси понял, что ему пора. Он молча отошел от Туэйта и занял позицию в центре доджо, напротив сэнсея. Они поклонились друг другу. Туэйт уже собрался было уходить, но сэнсей вдруг четырежды взмахнул рукой, и четверо учеников покинули свои позиции.
      - Вы четверо станьте вокруг Ричтер-сана, - сказал сэнсей. Его голос был мягким и сухим, как песок. Он словно бы и не приказывал.
      Ученики заняли новые позиции, и в зале возник звук, похожий на шум ветра. Полицейский почувствовал, как волосы у него на загривке встали дыбом, мышцы на животе напряглись. В этом звуке было нечто ужасное, как в вопле завидевшего добычу хищника.
      Звук стал громче, казалось, в унисон с ним завибрировали стены. На лбу Туэйта выступил пот. Он с ужасом понял, что звук исходил из приоткрытого рта Трейси.
      - Вот это, - произнес сэнсей, указывая на вздымавшуюся грудь Трейси, есть йо-ибуки, тяжелое дыхание, применяемое в битве. Как вы все знаете, оно противоположно ин-ибуки, дыханию медитации. И при обоих типах дыхания задействован весь ваш дыхательный аппарат, а не только верхушка легких, как принято в современном обществе. Работает весь организм, включая горло и пищевод, по ним воздух выталкивается из области диафрагмы.
      Сэнсей словно танцуя, отступил назад и очистил пространство.
      - А теперь, - сказал он, - постарайтесь сбить его с ног. Ученики послушно приблизились к Трейси. Туэйт почему-то обратил внимание на пальцы ног Трейси, согнутые и напряженные, пребывавшие в такой неподвижности, словно они были высечены из камня. Он прикинул, что эти четверо учеников в общей сложности весили где-то между 600 и 750 фунтами.
      - Работайте в полную силу! - выкрикнул сэнсей. Казалось, Трейси всего лишь шевельнулся на месте, но его партнеры полетели от него прочь, словно подхваченные ураганом. Туэйту это напомнило разрушительной силы ураган Уинн, буквально разметавший Кони-Айленд.
      - Отлично! - В голосе сэнсея слышался сдерживаемый триумф. - Займите свои места. На сегодня занятия окончены. Учитесь у него! А сейчас часовая медитация.
      Поначалу Туэйт и не собирался прислушиваться к угрозам Трейси, но теперь понял, что ему все-таки лучше уйти отсюда. Он задыхался от бешенства. Этот человек был отныне его врагом.
      Сенатор Роланд Берки был склонен к театральным эффектам. Именно поэтому он и предпочитал контрасты. Убранство его дома в Кенилворте, самом дорогом пригороде Чикаго, было выдержано в черном и белом цветах, а лампы расположены таким образом, чтобы создавать пляшущие острова света в океанах глубокой тьмы.
      Этим теплым июльским вечером сенатор с особым удовольствием открыл входную дверь: за ней его встречала столь любимая им тщательно аранжированная чересполосица света и тьмы.
      Сенатор повернулся и, глубоко вздохнув, закрыл за собою дверь. Он медленно пошел через холл, то возникая в световом потоке, то снова исчезая в тени. Как же все-таки хорошо дома!
      В Кенилворте всегда было тихо. Ветер, элегантно колышущий ветви хорошо ухоженных деревьев, летом пара соловьев, сверчки и цикады - и все.
      Он прикрыл глаза, помассировал веки. В ушах его все еще рокотал наглый шум утренней пресс-конференции. В гостиной он сразу же прошел к бару и принялся смешивать себе бурбон с водой.
      Господи, подумал он, опуская в сделанный под старину стакан кубики льда, какой же вой поднимает пресса, когда сенатору вздумается изменить свое мнение. Будто войну объявили! При этой мысли он улыбнулся: что ж, его выступление действительно похоже на объявление войны. Да, он объявил свою личную войну с больной экономикой Америки, с ужасающим сокращением расходов на нужды слабых и убогих, с загрязнением окружающей среды.
      Он пригубил напиток. Теперь ему казалось странным, что еще недавно он мог думать об отставке. Да, чего только не сделаешь ради денег, ради благополучной службы в частном секторе.
      Он фыркнул. Ишь, частный сектор! Обыкновенная кормушка для скотов!
      Над решением он мучился три недели. Он не мог ни работать, ни спать. В душе постоянно звучала данная им клятва, клятва избирателям. Эти люди заслуживали лучшего.
      И вот вчера он объявил, что собирает наутро пресс-конференцию, на которой довел до всеобщего сведения, что включается в борьбу за переизбрание на следующий срок. И, Боже, как же они все завопили!
      Он снова вздохнул, но уже с облегчением - лихорадка дня начала оставлять его. Поступивший в кровь алкоголь согрел, снял напряжение.
      Он сбросил ботинки, в носках прошелся по комнате, чувствуя ступнями мягкость и толщину огромного, от стены до стены, ковра. Это ощущение напомнило ему детство - он ведь всегда любил ходить босиком.
      Шторы были опущены, и он постоял у окна, придерживая занавеску рукой. За окном виднелось огромное озеро, волны его мягко набегали на берег. Порою, когда не спалось, он подолгу всматривался в лунную дорожку на воде, и она казалась ему лестницей в небо.
      - Vous navez pas ete sage!1
      Бёрки подпрыгнул от неожиданности, виски выплеснулось на ковер. Он повернулся и вгляделся в пятна света и тени. Но никого не увидел, не почувствовал никакого движения.
      - Кто здесь? - голос его задрожал. - Quest ce que vous etes venu faire ici?2 - фраза на французском вырвалась из него против воли.
      - Vous naves pas ete sage.
      Он вновь вгляделся в комнатные тени и вновь ничего не различил. Мышцы живота неприятно напряглись. Что за дурацкая история? Надо прекратить ее раз и навсегда!
      - Montrez vous! - С угрозой произнес он. - Montrez-vous ou j'appelle la police!3 - Ответом ему было молчание. Он двинулся к телефонному аппарату, стоявшему на стойке бара.
      - Nebouge pas!4
      Сенатор Берки замер. Он служил в армии. И мог отличить по-настоящему командирский тон. Боже мой, подумал он.
      - Pourquoi l'avez vous fait? - Спросил голос. - Qn est qui vous fait agir comme ca? On etait pret a vous tout donner mais vous n'etiez pas fidele a notre accord,5 - от этого тона Берки вспотел.
      И снова вперился в густые тени. Как же это неприятно - беседовать с бесплотным голосом.
      - Моя совесть, - сказал он, помолчав. - Я не мог жить, памятуя о том, что я совершил. Я... Я должен был защищать людей. Помогать людям, которым я поклялся помогать, - Господи, как нелепо это звучит даже для меня, подумал он. - Я... Я понял, что не могу поступить иначе.
      - Сенатор, на вас сделали ставку, - голос был мягкий, спокойный, словно шелковый. И Берки, сам не ведая, почему, начал дрожать. - Из-за вас были приведены в движение определенные планы.
      - Что ж, значит придется эти планы изменить. Осенью я буду выдвигать свою кандидатуру на следующий срок.
      - Эти планы, - произнес голос, - изменить нельзя. Вам объяснили с самого начала. И вы согласились. Мягкий, убеждающий голос был непереносим.
      - Черт побери, мне плевать на то? что я тогда сказал! - закричал сенатор. - Убирайтесь! Если вы полагаете, что я что-то вам должен, вы глубоко ошибаетесь. Я - член сената Соединенных Штатов! - Он улыбнулся. Его собственный голос, решительный и резкий, успокоил его. - Вы мне ничего не можете сделать! - Он кивнул и направился к бару. - Кто вы такой? Вы всего лишь бесплотный голос. Никто. - В баре у сенатора хранился никелированный пистолет 22 калибра, была у него и лицензия на ношение оружия. Если он сможет достать пистолет, противник запросит пощады. - Вы ничего не посмеете сделать, - он почти приблизился к бару. - Взгляните правде в глаза и отступитесь. - Ладонь сенатора скользнула по шершавой поверхности стойки. - Обещаю, что забуду о вашем приходе.
      И тут сенатор Берки вновь замер, будто на что-то натолкнувшись. Глаза его широко распахнулись. Пространство перед ним словно бы разорвалось, а затем взвизгнуло, будто тысячи зверюшек разом взвыли от боли. Он с усилием глотнул воздух и упал на спину, потому что в грудь ему ударила волна чудовищной силы.
      - Vous niez la vie6.
      - Что?.. - успел он произнести, и сразу же свет и тени комнаты завертелись с невероятной быстротой.
      И сама тень вдруг ожила, словно в кошмарном сне. Сенатор попробовал двинуться, но вновь раздался этот ужасный пронизывающий звук. Звук припечатал его к стойке бара, и он увидел, как приближается смерть.
      Он попытался закричать, но голосовые связки были парализованы, а тень подползала все ближе и ближе, и от ужаса сенатор испачкал брюки.
      На него глядели глаза, сверкающие, как огромные алмазы, нечеловеческие глаза смерти. В полосе света тень приняла чьи-то очертания, она надвигалась.
      Чудовищный звук рос, он пожирал мозг. Сенатор выбросил вперед руки, обороняясь, и стакан с виски полетел к дивану, роняя блестящие, похожие на слезы, капли. Сенатор прижал ладони к ушам, безуспешно пытаясь отгородиться от звука.
      Сгусток тьмы - последний в его жизни световой эффект - был уже прямо над ним, и кулак нападающего под особым углом и с особой мощью обрушился на его нос, и переносица, словно снаряд, пронзила мозг.
      Неведомая сила оторвала сенатора от пола. Сила, которую он не смог бы понять, даже если бы был жив.
      Что Трейси сильнее всего запомнилось из той ночи, так это звук Мойриного голоса. Она разбудила его, позвонив из каменного особняка губернатора.
      - Боже мой, он умер! Кажется, он действительно умер!
      От ее голоса у Трейси побежали по спине мурашки. Он быстро оделся и помчался в особняк.
      Тело Джона лежало на диване. Одна нога свесилась, ступня приросла к полу, словно он собирался встать именно с этой ноги.
      Джон был абсолютно нагим и страшно белым, лишь левая сторона грудной клетки, шея и лицо казались багровыми.
      Трейси встал на колени перед телом друга и протянул руку, чтобы коснуться похолодевшей плоти. Лицо было лицом мертвеца - Трейси видел такие лица в Юго-Восточной Азии. Белые, вьетнамцы, китайцы, камбоджийцы - неважно. Внезапная смерть оставляла на всех лицах один и тот же отпечаток.
      Трейси невольно задержал дыхание. Он никогда не сомневался в достоинствах Мойры - это была блестящая женщина, не склонная ни к истерике, ни к преувеличениям. Но физическое, реальное подтверждение того, что между нею и Джоном было, удирало его в лицо, словно внезапно распахнувшаяся тяжелая дверь. Значит, вот как... Господи, а ведь у них с Джоном были общие мечты. Когда-то были! И вот ушли все эти мечты. Ушли прочь.
      Он повернулся к Мойре. Она глядела в сторону, словно не могла себя заставить взглянуть на мертвое тело Джона. Похоже, у Джона случился сердечный приступ - все признаки говорили об этом. Но он хотел, чтобы Мойра сама рассказала ему о том, что произошло.
      Трейси прошел через комнату и уселся в кресло напротив нее. Взял ее за руку.
      - Мойра, - мягко позвал он. - Ты должна рассказать мне все.
      Она молча смотрела в пол. Он видел лишь ее длинные ресницы, веки покраснели. Он знал, что через несколько мгновений она отреагирует на его вопрос. Надо было звонить в полицию, и чем скорее, тем лучше. Медицинские эксперты установят приблизительное время смерти, начнется расследование. Первый вопрос, который зададут детективы, будет следующим: почему между смертью губернатора и звонком в полицию прошел час?
      Он попытался действовать иначе:
      - Мойра, если ты не поможешь мне сейчас, я не смогу помочь тебе впоследствии.
      Она резко вскинула голову, и он увидел эти сверкающие зеленые глаза, тонкий нос, полные губы, высокие скулы.
      - Что ты имеешь в виду? - голос у нее был напряженный, он видел, что всю ее трясет.
      - Ты прекрасно понимаешь, - он старался говорить негромко, убедительно. Я должен знать, Мойра. Сейчас я должен позвонить в полицию. Каждая минута промедления работает против нас. Ты обязана мне рассказать.
      - Хорошо, - это прозвучало как сигнал о капитуляции. - Он... Ну, мы... Голос ее прервался, и Трейси почувствовал, как длинные худые пальцы сжали ему руку, - Мы... Мы занимались любовью... Второй раз за вечер. - Она с вызовом глянула ему в глаза, но Трейси сидел молча, и она, почувствовав, что с его стороны ей ничего не угрожает, продолжала: - Мы часто... занимались этим. Джону нужен был секс. Трейси, ты понимаешь меня?
      - Да, Мойра, понимаю.
      Лицо ее сморщилось от боли:
      - Это случилось под конец... Глаза у меня были закрыты. Сначала я подумала, что он... что он кончил, - она зажмурилась, ноздри ее затрепетали. Но потом что-то... я не знаю, что... заставило меня открыть глаза.
      - Что именно, Мойра? Ты кого-то увидела?
      - Это было похоже на пробуждение после кошмара. Ты чувствуешь чье-то присутствие, оглядываешь спальню, но никого нет... Я взглянула ему в лицо, и, Трейс, мне показалось, что я все еще во сне, внутри кошмара. Он стал белый, как бумага, а губы потемнели, раскрылись. И он скрипел зубами... О, Боже, он был в этот момент похож на зверя! - И тут она зарыдала, а Трейси принялся гладить ее, обняв за плечи и бормоча слова утешения, которые, как он знал, не имели никакого смысла.
      - Но тогда я думала не о том, как он выглядит, - шептала Мойра. - Я просто держала его, как ребенка, целовала его щеки, веки, этот полуоткрытый рот. Я звала его снова и снова. Но он был мертв, Трейс. Мертв, - она в отчаянии прижалась к нему. - Я больше никогда не услышу его голоса. Никогда не почувствую его ласковых рук.
      И при этих словах Трейси дрогнул. Он очень хотел ее успокоить, он прекрасно осознавал, что она потеряла. Но что мог поделать? Он ненавидел себя за то, что должен был сейчас ей сказать. Но выбора не было. Она должна пройти через это. И он произнес мягким спокойным голосом, по-прежнему обнимая ее за плечи:
      - Тебе надо остаться здесь. Ты понимаешь?
      - Но ты же останешься со мной? - она искательно заглядывала ему в глаза. Останешься?
      Он покачал головой:
      - Нет, Мойра. Я не могу. Так нельзя. А то они поймут, что прежде чем звонить в полицию, ты звонила кому-то еще. Я не могу позволить, чтобы тебя заподозрили во лжи или в том, будто бы ты кого-то покрываешь. Самое тяжелое первые две недели. Потом все затихнет.
      - Трейс, я не могу здесь оставаться. Я не выдержу.
      - Ты и не останешься. У меня есть жилье в графстве Бакс, неподалеку от Нью-Хоупа. Я дам тебе ключи и отвезу тебя туда завтра утром. Пересидишь там. У тебя есть деньги?
      Она кивнула.
      - О`кей. Теперь мне надо идти, а ты подожди минут пять, и звони. Ты знаешь, что сказать и как сказать, - Мойра снова кивнула, и впервые после ее звонка он подумал, что, может, все еще и обойдется. - Хорошо. А теперь помоги мне одеть губернатора.
      Свист перематываемой магнитофонной ленты из студийных "Ямах", и наступившая затем тишина, такая плотная, что, казалось, ее можно потрогать руками. Искаженные записью голоса, фразы, всплывающие, словно пузыри в болотной воде: "...не знаю, что...". Второй голос: "Что именно?" И первый, дрожащий: "Я не могу объяснить это словами". Голос прерывается: "Может быть, завтра я смогу думать..."
      Замечательная машина! Чувствуется даже царившее в той комнате напряжение!
      И снова голос Мойры: "Это было похоже на пробуждение после кошмара". Прерывистый вздох и затем: "Ты чувствуешь чье-то присутствие, оглядываешь спальню, но никого нет. Я..." Голос исчез, будто стертые тряпкой со школьной доски слова.
      Помещение было слабо освещено, сюда не доносились уличные шумы. Причудливые тени создавали затейливый трехмерный ландшафт.
      - Je ne crois rien а се qu'elle dit. Son amant s'est fait tue; elle en est completement hysterique7, - сказал молодой человек. Он говорил по-французски без всякого акцента, для него говорить по-французски было явно естественнее, чем по-английски. Даже в полутьме было заметно, что кожа у него смуглая.
      Могло показаться, что он разговаривает сам с собой, размышляет вслух. Но ему ответил второй голос:
      - Non, au contraire, je crois qu'elle est au courant... de quelque chose8.
      Этот второй голос был бесплотен, казалось, он исходит из стен, из сердца здания. Но затем в кожаном кресле, стоявшем рядом с молодым человеком, шевельнулся какой-то сгусток тени, и в слабом свете возникла чья-то резко очерченная скула.
      Судя по тому, где она появилась, можно было заключить, что принадлежит она человеку высокому, а поскольку на этой скуле не было заметно никаких намеков на жировые отложения, человек скорее всего был строен, даже тощ. Отраженный от металлических частей аппаратуры свет упал на тонкие длинные руки, спокойно лежащие на полированном-красном дереве подлокотников. Странное сочетание: наманикюренные ногти и загрубевшие костяшки.
      - А что она может знать? - молодой человек бесшумно прошелся по комнате так мог двигаться только профессионал. - Помыслите логически.
      - Твое камбоджийское мышление в сочетании с логикой французского языка утрачивает свою особую природу. Да, логика подсказывает, что она ничего не видела. Но все же я верю ей, когда она говорит, что что-то почувствовала, произнес голос.
      - Это невозможно, - молодой человек встал перед креслом на колени. - Я был невидим.
      - Невидим, да. Но не неощутим. Она почувствовала тебя, и что именно может выплыть на поверхность ее сознания, мы определить не в состоянии, - человек в кресле сжал кулаки. Голос был глубоким, звучным, юноша ему поверил.
      Кулаки проделали ряд упражнений на изометрические нагрузки.
      - Человеческий мозг - лучший компьютер, всегда им был и всегда им будет. Вот почему программу компьютерам составляет человек, и иного не дано. Но мозг по-прежнему остается для нас тайной, для всех нас. - Завершив упражнение, ладони спокойно легли друг на друга. - Сегодня она может ничего не знать. Но она подозревает. Где-то внутри нее сидит насторожившийся зверь, как сидит он, несмотря на миллионы лет, в каждом из нас, и этот зверь пометил тебя. И он узнает метку, завтра, послезавтра, или позже, и что тогда? Можешь ты ответить мне?
      Молодой человек вглядывался в глаза собеседника. А затем склонил голову. В это мгновение в комнате еще сильнее запахло восточными курениями, словно ворвался ветер дальних стран и древних веков.
      - Ученик почитает учителя, - забормотал молодой человек. - Подчиняется ему, выказывает свое уважение словами и деяниями, внимает мудрости учителя.
      Темная фигура восстала из кресла, будто вздыбленный ветром непобедимый парус. Теперь между ним и юношей расстояние было не больше дюйма, и тот, кто был старше, возвышался над молодым человеком, словно башня. Казалось, он подавляет своим величием.
      - Черт побери! - воскликнул тот, кто был старше. - Хватит пичкать меня этой буддистской чепухой! Если у тебя есть, что возразить - так и говори. И прекрати прятаться за всей этой белибердой, которую в тебя вдолбил в Пномпене тот старый хрыч!
      Молодой человек снова наклонил голову, как ребенок, который признает справедливость родительской нотации.
      - Pardonnez-moi, - прошелестел он, словно слабая тростинка на ветру.
      Высокий отреагировал скорее на тон, чем на слова, и расслабился.
      - Ладно, ладно, - его рука обвилась вокруг плеч молодого человека. - А теперь, Киеу, - произнесен, мягко, - расскажи мне, что ты об этом думаешь.
      Они направились к шторе, закрывавшей высокое створчатое окно. Шагали в одном ритме, будто в такт невидимому метроному - их ход был похож на ритуал, совершавшийся бессчетное число раз.
      Молодой человек заговорил:
      - Мы оба прослушали пленку. И я по-прежнему уверен, что она ничего не поняла, - слабый свет улицы отразился в его черных глазах, стали видны необычно широкие скулы, мягкие полные губы. В этом спокойном лице была какая-то чувственная красота, она не могла не привлекать. - Я был там, и могу не колеблясь сказать, что она меня не видела. Не могла видеть. Когда я нанес удар, она была... занята другим. - Он протянул руку и погладил плотную, цвета слоновой кости ткань шторы. - Вы же знаете, секс сводит все человеческие ощущения к одному.
      Высокий слушал молодого человека, но продолжал думать о том, что сказала женщина. "Не знаю, что..." Он-то знал, что именно, точнее, кого именно она почувствовала.
      Он сжал плечи молодого человека.
      - Ты так долго был вдали от меня, Киеу, - теперь его голос казался легким, словно отблеск плывущего по воде света. - Сначала ты учился в Высшей коммерческой школе в Париже, потом Женева, Висбаден, Гонконг, где ты занимался... менее традиционными науками. Как много миновало со времени "Операции Султан", верно? - Он с нежностью глянул на юношу. - Теперь ты готов. Мы оба готовы. И события идут с нами в ногу... Час настал.
      Высокий поднял взор к потолку, на котором, словно блики свечей, играли пятна света от проезжавших по улице автомобилей.
      - В утренней газете я прочел о кончине бедного сенатора Берки. Написано, что его дом был также ограблен. Хорошо! Наказание не останется незамеченным для его... бывших коллег. Никто из них не посмеет ступить теперь на путь, по которому шел он. Так что, - он стиснул руки, - мы абсолютно прикрыты. У нас стопроцентная безопасность. Но теперь мне пришло в голову, что эта женщина может стать миной с часовым механизмом.
      - Даже если она вспомнит, - возразил Киеу, - она не сможет нам навредить.
      - Возможно, - согласился высокий. - Но тот человек, Трейси Ричтер, это совсем другая история. Нам с тобой надо соблюдать осторожность, - он снова взглянул в окно. Сырой туман смочил улицы, словно их лизнул язык Бога. Сейчас он еще дремлет, и я хотел бы, чтобы он оставался в дреме. Но если наступит миг и он проснется, мне придется разобраться с ним. Пойми меня: я не хочу ничего предпринимать, пока это не станет неизбежным... Вот почему я не желаю, чтобы эта женщина, Монсеррат, тревожила его своими подозрениями, какими бы смутными они ни были... Сейчас мы не можем рисковать. Сейчас, когда мы набрали силу, мы стали уязвимее. Я не хочу никаких случайностей. Я... Мы пошли на риск и жертвы. Годы научили меня не рисковать понапрасну. Риска следует избегать.
      И в этот миг в комнате возникла какое-то силовое поле. Казалось, его вызвал высокий человек, произнеся древнее, неведомое заклинание, и из заклинания соткалась тьма, более глубокая, чем ночь.
      Юноша с черными глазами, глазами хищника, отстранился. Киеу сказал то, что должен был сказать, и его сердце наполнилось покоем - решения принимает не он.
      Глаза высокого медленно закрылись, словно он отгородил себя от силового поля. Он глубоко вздохнул, на пять секунд задержал дыхание, затем выпустил воздух через приоткрытые губы. Во тьме блеснули зубы. Прана.
      - Это похоже на камушек, брошенный в тихую воду, облагодетельствованную отражением. И вот в воде возникают маленькие волны, поднимается муть, которая портит совершенство отражения, - человек говорил тихо, но голос его заполнял все пространство. - Кто может предвидеть последствия?
      Он умолк, и силовое поле стало еще более ощутимым. Казалось, воздух вибрирует темной энергией. Киеу уже почти подошел к двери.
      - Награда власти не для робких. - Высокий человек дышал медленно и глубоко. - И единственный способ избежать кругов на воде - убрать камешек, их потенциальный источник.
      Человек вновь повернулся к окну и услышал, как за его спиной мягко отворилась и затворилась дверь. Спокойствие медленно возвращалось к нему.
      Некоторые мужчины убегают в бары, некоторые - на природу. А когда Туэйт чувствовал, что больше не в силах выносить напряжение, в которое он сам себя вгонял, он шел к Мелоди. Для него это было способом скрыться, исчезнуть с лица земли.
      У нее была квартира на последнем, шестом этаже в доме на Одиннадцатой улице, неподалеку от Четвертой авеню. Квартира казалась огромной. Мелоди выкрасила стены в черный цвет, и по ночам, когда потолок и мебель играли сине-серыми тенями, квартира напоминала Туэйту очень удобную пещеру.
      Он позвонил в парадное, она, нажав у себя кнопку, открыла замок, и он вошел в старый скрипучий лифт с проволочной сеткой. Он устало массировал переносицу. Встреча с Ричтером прошла не так, как он поначалу себе представлял. Каким-то образом он утратил инициативу. Его сбил с толку этот дикий звук и легкость, с которой Ричтер расшвырял четверых, словно бы люди были легкими, как перышки. Туэйт вздрогнул, будто отгоняя дурной сон.
      Мелоди, в наскоро накинутом красном кимоно, ждала его в дверях. Это была узкобедрая женщина с маленькой грудью. Черные прямые волосы свисали почти до поясницы.
      Узкое лицо, маленький подбородок, тонкий нос с изящно вырезанными ноздрями. Она ни в коей мере не могла претендовать на звание классической красавицы, подумал Туэйт, зато у нее было много других чудесных достоинств.
      - Что ты здесь делаешь, Дуг? - в ее голосе звучали отголоски иных языков, если быть точным, одиннадцати, включая русский, японский и по меньшей мере три диалекта китайского - это был ее способ времяпрепровождения: она гордилась умением говорить на основных языках мира.
      - А ты как думаешь? - резко произнес он. - Я просто захотел прийти.
      Он двинулся к Мелоди, но она уперлась рукой ему в грудь и покачала головой.
      - Сейчас не время. Я...
      - Глупости! - Вот так вот, выкинули из дела, и пойти некуда! Ну и ладно!
      Он попытался отстранить ее. Мелоди сопротивлялась.
      - Дуг, постарайся понять...
      - Мы договаривались, - он не собирался понимать.
      - Я знаю, но это не означает, что ты можешь являться в любое время, когда тебе...
      - Да мне плевать, пусть у тебя хоть принц Уэльский сидит! - гаркнул он, вталкивал ее в квартиру. - Скажи ему, пусть убирается.
      Мелоди захлопнула дверь и смерила его долгим взглядом.
      - Господи, - прошептала она, затем, чуть громче: - Лучшее, что ты можешь сделать - исчезнуть.
      Туэйт молча прошел через гостиную, повернул налево, в кухню. Открыл холодильник, оглядел полки, и только тогда понял, что есть ему совсем не хочется. Он рухнул на стул и, уперев локти в стеклянную столешницу, положил голову на руки. Странно, подумал он, но в последние дни у него совсем пропал аппетит. И вот сегодня, к примеру... Какого черта он делает здесь, в квартире шлюхи, когда ему следует быть либо на работе, либо дома?
      Он услышал тихие голоса, потом стук затворяемой двери. Он старался ни о чем не думать - так было легче. Мелоди ворвалась в кухню и принялась швырять в раковину сковородки и кастрюли - совсем как разъяренная домохозяйка.
      - Ты просто скотина, ты знаешь об этом? Даже не представляю, как я могла вляпаться в такую историю.
      - Ты трахаешься с мужиками за деньги, ты что, забыла? - злобно ляпнул Туэйт и тут же пожалел об этом. Мелоди повернулась к нему, щеки ее горели.
      - Да. Но я та, к которой приходишь ты, Дуг! Так что тебе удобнее было бы забыть об этом. Почему ты не идешь домой к жене и детям?
      Он прижал пальцы к глазам, пока под закрытыми веками не появились белые круги.
      - Прости, - сказал он, тихо. - Я не ожидал, что у тебя кто-то будет, вот и все.
      - Да, а что ты ожидал?
      Он взглянул на нее снизу вверх:
      - Я об этом просто не подумал. Все в порядке?
      - Нет, - сказала она, подходя к нему. - Все не в порядке. У тебя со мной те же отношения, что и с другими в этом городе, как я понимаю, только с меня ты берешь не деньгами. Хорошо, я это принимаю. У меня нет выбора. Но если дело доходит до того, что ты разгоняешь моих клиентов, тех, на ком я зарабатываю, мне следует провести четкую черту.
      - Только не говори мне, где проводить черту! - заорал он и так резко вскочил, что она отпрянула. - Я устанавливаю правила! Я здесь хозяин и господин, и если ты в этом хоть на минуту усомнишься, я отволоку тебя в участок и посажу за решетку!
      - И все себе испортишь? - Она тоже повысила голос. - Не смеши меня. Тебе здесь нравится, тебе здесь хорошо. Еще бы, бесплатные радости! Да здесь ты их получаешь куда больше, чем дома!
      - А это не твое дело! - орал он. - Я тебя больше предупреждать не буду!
      - Я устала от твоих предупреждений. Я устала от тебя, Туэйт. Оставь меня в покое, слышишь? Я буду отдавать тебе процент от заработка, как все остальные. А ты трахай кого-нибудь еще.
      - Черт тебя побери! - он кинулся к ней из-за стола.
      - Что такое? - дразнила она. - Я предлагаю тебе часть выручки. Разве этого недостаточно, чтобы смягчить твое суровое сердце? Да вы там у себя в участке, ублюдки, тем только и заняты, что высчитываете, с кого сколько содрать.
      До этой последней фразы она, возможно, и не понимала, насколько глубоко оскорбляет его. Но теперь увидела, как в его глазах зажглась ярость убийцы, и отступила к буфету. Она нащупала за спиной длинный хлебный нож с деревянной ручкой.
      Но он выхватил у нее оружие и влепил ей пощечину. Она закрыла лицо руками, он с силой раздвинул их.
      - Сволочь! - кричала она. - Ублюдок! - И тут она увидела, что из глаз его текут слезы. - Дуг... - произнесла она нежно.
      - Ну почему ты не займешься чем-нибудь другим. Господи Боже мой... - рыдал он, прижавшись своей большой головой к ее груди. Она гладила темные волосы, потом обняла конвульсивно вздрагивавшие плечи. Она целовала его лоб и шептала "все в порядке" - скорее себе, чем ему.
      Конечно же, настоящее ее имя не Мелоди. Родилась она Евой Рабинович в трущобах примерно в миле от нынешнего обиталища. Но об этом знал только Туэйт. Он познакомился с ней во время расследования одного особо запутанного убийства, и на первых порах она была его главной подозреваемой, поэтому он вызнал о ней все.
      - Ты закончила Колумбийский университет, - сказал он ей однажды. - Почему ты занялась тем, чем ты занимаешься?
      - После окончания я получила степень доктора философии, и ничего более, ответила она. - Я чувствовала себя, как голый король. Мне некуда было идти, мне нечего было делать. Ты же знаешь, у нас в семье денег не водилось. А теперь я зарабатываю столько, сколько мне надо, - она пожала плечами. - Иногда даже больше. И могу позволить себе то, что хочу. - Ее серые глаза внимательно его изучали. - Ну а ты-то сам?
      Она обладала способностью счищать один за другим все слои лжи и грязи, пока ты не представал перед нею полностью обнаженным. Туэйт сразу же понял, какой у нее точный и беспощадный ум, способный не только к изучению языков, и даже слегка ей завидовал.
      - А тебе каково быть полицейским?
      Туэйт опустился на кушетку.
      - Я служу в полиции почти двадцать лет, и десять из них в отделе по расследованию убийств, - он покачал головой. - Господи, сколько же там грязи и гадости. Я слыхал об этом, еще когда учился в академии, - он печально улыбнулся, - и поклялся себе, что в этих делах участвовать не буду. - Он не мог смотреть ей в глаза. - Но то были детские мысли, ты же понимаешь. Я был молод и не представлял, что такое настоящая жизнь. И вскоре я это узнал...Мой первый арест был возле школы. Я прихватил ублюдка, который продавал ребятишкам наркотики. Я был в ярости - я видел этих ребятишек. Я сам вызывал "скорую помощь" для одной девчушки.
      Так что я очень хотел схватить этого типа. И взял его. Я все сделал правильно. Я зачитал ему права на английском и на испанском, на всякий случай. Я был уверен, что избавил мир от этой сволочи... Но у скотины хватило денег нанять адвоката, который знал в суде все входы-выходы. Социальная среда, прочая дребедень... Ответственность общества... Короче, сукин сын вышел через шесть недель. Шесть недель! Можешь ты в это поверить? - Он пожал плечами. - И это только начало. Взятки, грязь были повсюду. Нельзя было сделать ни шагу, чтобы не вляпаться в дерьмо.
      И я понял, кто я такой: крыса в канализационной трубе. Я приходил домой и часами стоял под горячим душем, все пытался содрать с себя грязь, тер себя до ссадин.
      - Но ты остался в полиции. - В голосе Мелоди не было упрека.
      - Это то, чему я учился, к чему готовился. За стенами участка я чувствовал себя полным идиотом, - он стиснул руки. - А потом я женился, жена захотела дом. Появился ребенок. Ну, и так далее. Счета росли... Как у всех. А потом как-то утром я вошел в участок и огляделся. Там были ребята, я знал, что они зарабатывают столько же, что у них тоже семьи, только дела у них шли совсем иначе. А другие тянули воз и старились раньше времени...
      Я не хотел этого. Я считал себя честным парнем, - он пожал плечами. - Кто знает, может, это была какая-то форма самосохранения. Короче, я стал брать деньги у всяких подонков... Это устраивало меня, это устраивало их. Но я старался, чтобы все было хорошо. В конце концов это была как бы компенсация за часы, проведенные среди свиней в помойке.
      Но самая страшная помойка - это отдел по расследованию убийств. Потому что ты даже не понимаешь, что делают с людьми наркотики. Наркоманы убивают, не испытывая при этом никаких эмоций, просто так, - голос его сорвался на шепот. - И я чувствую, как сам с каждым днем становлюсь все гаже.
      Мойра Монсеррат плакала. Она приехала в дом Трейси в самый дождь, и ей ничего не оставалось, как подняться на второй этаж и броситься на просторную двуспальную кровать.
      Потом она погрузилась в беспокойный сон и с криком проснулась среди ночи. Сердце ее колотилось, тяжелое дыхание эхом отдавалось в ушах. Что она слышала? Что ее разбудило? Наверное, сам сон, прикоснувшийся к ее плечу.
      О Джон, подумала она, где же ты, кто теперь защитит меня от самой себя?
      И в памяти ее зазвучал глубокий голос, даривший тепло и жизнь.
      - Я знаю тебя так, как ты сама себя не знаешь, - говорил он. - Я только надеюсь... Я часто думаю о том, каково тебе, когда ухожу домой, к Мэри. Ты же знаешь, я все еще люблю ее.
      Она улыбалась:
      - Как ни странно, я и не возражаю. Ты очень надежный и верный, Джон. Именно это в тебе я ценю больше всего. Я не могу себе представить, что ты бросишь семью, как не могу представить, что ты можешь причинить боль мне.
      Он нежно поцеловал ее.
      - Нос тобой я чувствую себя живым. Я знаю, у меня хватит сил, чтобы воплотить мечту, которую создал для меня Трейси, - он засмеялся, крепко обнял ее. - Порой я думаю, что это ему надо быть кандидатом в президенты. Да, у меня есть опыт. Но настоящий блестящий ум - у него. Его конструкции, его построения блистательны. Он разбирается в людях настолько, что это иногда даже пугает меня. В своих оценках он не ошибается никогда.
      - Тогда почему он работает на тебя? Судя по тому, что ты о нем говоришь, он мог бы достичь всего этого сам.
      - Хороший вопрос, Мойра. И я не уверен, что знаю на него ответ, - он перевернулся на бок, чтобы смотреть ей прямо в глаза. - Он был в Юго-Восточной Азии. Но не как обычный солдат. Это было какое-то особое задание, специальные войска, как я догадываюсь. Он не рассказывал мне никаких подробностей, да я и не пытался вызнать... Но одно я знаю: когда-то он обладал властью. Большой властью. Огромной.
      - И что, по-твоему, произошло?
      - О, я полагаю, что никто кроме Трейси понять этого не может. Мне кажется, он просто от них ушел. Может, он видел слишком много смертей, потому что где-то глубоко внутри Трейси очень чувствительный. И что-то его гложет. Его положение при мне - результат его личного выбора, как я теперь понимаю. Он достаточно близок к власти, он по-прежнему держит бразды правления в своих руках, но при этом он не на виду. Это то, что ему нужно в настоящее время. Возможно, когда-нибудь этого станет ему недостаточно.
      Мойра испугалась:
      - Но разве он пойдет против тебя?
      - Трейси? - Джон засмеялся. - Слава Богу, нет. Трейси еще более преданный человек, чем я, если это вообще возможно. Нет, за это время мы стали не просто друзьями. Мы стали братьями. Я хочу, чтобы ты помнила это.
      И Мойра запомнила. Это было единственное, о чем она вспомнила в тот ужасный миг, когда паника охватила ее.
      Теперь, стоя в кухне дома Трейси, она знала, что Джон не ошибся в своей оценке.
      - О Господи, Джон, - едва слышно произнесла она. - Что я буду без тебя делать?
      Проглотив слезы, она открыла окно над раковиной, впустив свежий, влажный воздух. Дом этот ей нравился. Он был аккуратным и уютным, обставленным старой удобной мебелью, которая, казалось, говорила о личности хозяина. Говорила о прошлом.
      Из кухни, увешанной полками из кедрового дерева, можно было пройти прямо в столовую. В центре ее стоял деревянный стол с витыми ножками, покрытый хлопчатобумажной скатертью ручной работы. На ней - пара камбоджийских подсвечников. В застекленной горке в углу она разглядела несколько коробок с длинными белыми свечами, стаканы, тарелки, массу камбоджийских безделушек.
      Мойра знала, что Трейси интересуется Камбоджей. Интересно, почему, что могло с ним там случиться? Если Джон был прав, то что-то ужасное, то, что Трейси предпочел похоронить на дне души.
      Она медленно прошла в следующую, ярко освещенную комнату. Это была гостиная, и Мойра постояла в центре, привыкая к ней, проникаясь ее духом. В камин, который давно уже не использовался по своему прямому назначению, был вделан большой телевизор.
      Пол перед камином и сам камин выложены местной зелено-голубой плиткой, на каминной полке - большая статуя Будды. Она была покрыта золотым лаком, но от времени лак стерся, и кое-где проступили темные пятна - дерево, из которого была вырезана фигура.
      Мойра смотрела в загадочное лицо. Для нее это лицо ассоциировалось с чем-то неземным. И оно притягивало ее взгляд. Утреннее солнце освещало одну его сторону, другая оставалась в тени. Она вглядывалась, вглядывалась, пока ей не начало казаться, что эта статуя - нечто нерукотворное...
      Она с усилием отвела взгляд. Прошла к обитой толстым вельветом кушетке с комковатыми подушками. Встала на колени, обняла подушку и уставилась в окно. Позади размытой дождями дороги виднелся яблоневый сад, судя по всему, большой. Яблони стояли рядами, как музыканты военного оркестра. А еще дальше волновавшееся на ветру поле ржи.
      Мойра открыла и это окно. Смежив веки, подставила лицо мягкому ветру. Глубоко вдохнула в себя щедрые запахи лета.
      Свернувшись клубочком на кушетке, она прижалась щекой к старой подушке и разревелась. Она плакала от одиночества, от того, что ей некуда податься, от того, что ее все больше и больше охватывало чувство нереальности происходящего. От того, что где-то шла жизнь, но в этой жизни ей не было места.
      - Сегодня я вижу тебя в последний раз.
      Трейси удивился:
      - Что ты имеешь в виду?
      Май спокойно смотрела на него, ее черные глаза блестели:
      - С тобой что-то произошло.
      Снаружи рокотал неумолчный говор Чайнатауна.
      - Не понимаю, почему ты цепляешься за это место. У тебя достаточно средств, чтобы жить где-нибудь еще...
      - Извини, - тихо произнесла она, - но теперь это не твое дело.
      Трейси знал, что встревожил ее сразу же, как вошел. Не было ничего, что она не могла бы в нем разгадать, разглядеть. Он подошел, обнял ее. Она была маленькой, изящной, с широкими скулами и огромными глазами. Впервые они встретились в доджо, и тогда она показалась ему больше похожей на зверька, чем на человека - так грациозно и быстро, движениями почти нежными, она отправляла на деревянный пол партнеров.
      - Ну перестань. Май, - взмолился он, улыбаясь. - Пойдем куда-нибудь. Я хочу съесть дим-сум. Давай повеселимся. Она подняла к нему лицо:
      - В тебя уже вселилось это чувство последней ночи, - она криво улыбнулась. Она знала, что такая улыбка портит красоту ее лица. - Я ведь понимаю, что это такое. Я была там, - она имела в виду Юго-Восточную Азию во время войны. - И у тебя сейчас появилось это чувство.
      - Ты сошла с ума.
      - Я заметила, как только ты вошел в дверь.
      - Пойдем, - повторил он. - Ты же любишь дим-сум.
      - Я не голодна, - ответила она. - К тому же не хочу, чтобы в моем последнем воспоминании ты сидел в каком-то пестро разукрашенном ресторане. У меня уже слишком много таких воспоминаний. Сегодня мы никуда не пойдем, - и она змейкой выскользнула у него из рук и начала расстегивать платье.
      Следя за нею глазами, Трейси произнес:
      - Нет, Май. Не сейчас.
      Она повернулась, улыбнулась, широко раскинула руки.
      - Ну, видишь?! - победным тоном воскликнула она. - Ты же хотел "повеселиться", - она умела его передразнивать. - Ты хотел поесть, ты хотел выпить, - она подошла к буфету, - ты же знаешь, выпивка здесь всегда найдется.
      Трейси отвернулся к окну. В комнату врывались ароматы кипящего масла, специй, перца. Его внимание переключилось на аппетитные запахи кантонской кухни, и ему не хотелось отворачиваться от окна.
      - Думаешь, я не знаю, почему ты начал ко мне ходить? - Она бесшумно подошла и стала рядом. - Я начала подозревать уже после первого твоего ночного кошмара, а после второго убедилась окончательно.
      Трейси все же пришлось отвернуться от окна - разговор принял неприятное направление.
      - Да все очень просто: ты мне понравилась.
      - Ты хочешь сказать, что ты во мне кого-то увидел?
      - Чепуха! Я...
      - Значит, я на нее похожа, - убежденно произнесла она. Трейси никогда еще не видел ее такой. Обычно она была ласковой и тихой. Сейчас же губы ее искривились, обнажив маленькие острые зубы, от нее исходила та энергия и сила, которую он почувствовал в ней тогда, в доджо. Нет, она не могла нанести ему удар, но сгусток эмоций прорвал изнутри ее энергетическую защиту, и целью был он.
      - Скажи мне, Трейси, что от нее видишь ты во мне? Могла ли я быть ее сестрой, племянницей, кузиной? - Теперь ее напряжение передалось ему, но он надеялся, что она сумеет сдержаться, иначе ему придется усмирять ее. А он не хотел причинить ей боль. - Многое во мне тебе напоминает Тису?
      - Многое, - возможно, правда обезоружит ее? Он не двигался, зная, что если пошевелится, энергия, исходящая от нее, станет еще мощнее.
      - Я не могу управлять своими чувствами, - осторожно произнес он. - Но ты должна знать, что это было не единственной причиной, из-за которой я пожелал тебя.
      - Но было причиной.
      - Да, - без колебаний ответил он.
      - Ладно, - он почувствовал, что темная энергия тает. Но взрыв был слишком близок.
      - Она, должно быть, очень много для тебя значила, - Май вернулась к буфету, как будто ничего особенного и не произошло. В ее голосе даже не осталось следов боли и ярости. - Ты до сих пор видишь ее во сне.
      - Это было однажды.
      Она повернулась к нему, в руке она держала бокал.
      - И все? - он не ответил. Их взгляды встретились. - Вот почему тебя притянуло ко мне.
      - Это было просто, - мягко произнес он. - Ты красивая, умная, у тебя прекрасное тело. Это было естественно.
      Совсем как моя привязанность к Джону Холмгрену, подумал он. Он встретил этого человека, когда жизнь его, казалось, кончилась. Джон был его путеводной звездой, его дорогой к восстановлению. В относительном покое падающей от губернатора тени он мог думать, строить планы - правда, когда они познакомились, он был всего лишь членом муниципального совета. Но и тогда Трейси чувствовал, что рядом с Джоном он сможет отдохнуть, воспрянуть духом, дождаться, когда настанет время самому расправить крылья.
      Боже, все это было как в другой жизни. Что сказал ему Джинсоку в день выпуска из Майнза? "Они выжмут тебя до последней капли, если ты им позволишь. Не жди от них сочувствия. Они используют людей, как электрические батарейки. И я не хочу, чтобы с тобой такое случилось. Только не с тобой".
      Но теперь он понимал, что это с ним все же случилось... Он не понимал этого сначала, а потом стало слишком поздно. Они хорошо его подготовили, приучили идти не сворачивая, и идти быстро. Как же рад он был избавиться от них. Встретить Джона.
      - Твои мысли так далеко, - прошептала Май. Она подошла к нему сзади, и он ощутил прикосновение ее груди, напрягшихся сосков. Да, Май права. Со смертью Джона Холмгрена его жизнь совершила новый поворот. Организатором судьбы Джона Холмгрена был Трейси. Это он превратил члена муниципального совета в губернатора, а потом бы... и в Президента. Так он запланировал. Но теперь не осталось ничего, кроме пепла. Он понял, что не хочет сдаваться, бросать все просто так.
      - Твои мысли ушли в прошлое, - хрипло повторила Май. Ее гибкие, ищущие руки обвились вокруг него. - Но с прошлым уже ничего нельзя поделать, неужели тебе не ясно?
      - Ты ошибаешься, - ответил он, по-прежнему глядя в окно. Снизу, с улицы до него доносились радостные детские голоса. - Прошлое держит ключи ко всему последующему.
      Май прижалась щекой к его плечу. Она признавала правоту этих слов.
      - Тогда пусть сегодняшняя ночь будет последней ночью, когда ты не будешь вспоминать.
      Январь 1963 года, Пномпень, Камбоджа
      - Какую веру исповедуешь ты?
      - Я буддист, Лок Кру.
      - Чем ты руководствуешься?
      - Я следую за Буддой, наставником моим, я следую Учению, указующему мне путь, я следую порядку, как моей путеводной звезде.
      Над левым плечом Преа Моа Пандитто, на подоконнике, стояла старинная деревянная шкатулка, и Киеу Сока пытался на нее не смотреть.
      Во-первых, она была необычайно красива. Она была покрыта темно-бордовым лаком и изящно расписана желтой и изумрудно-зеленой красками.
      - Кто есть Будда?
      Во-вторых, на шкатулку падали лучи утреннего солнца, и она сверкала и переливалась.
      - Он тот, кто волею своею достиг совершенства, просветления и спасения. Святой и мудрый гласитель Истины, - Киеу так отчаянно старался не отвлекаться, что даже голова закружилась.
      - Есть ли Будда Бог, который предстал перед человечеством?
      - Нет.
      На шкатулку и на камень подоконника упала тень.
      - Или есть Он посланник божий, который явился на землю, чтобы спасти человека?
      - Нет, - взгляд темных глаз метнулся к шкатулке - по подоконнику полз жук. Черный, сверкающий, гладкий, похожий на пулю. Он с трудом начал взбираться по стенке шкатулки, по желтому и зеленому.
      - Был ли Он существом человеческим?
      Веки Киеу Сока слегка дрогнули - он постарался сосредоточиться.
      - Нет, - ответил он. - Он был рожден человеком, но таким человеком, который рождается один раз во много тысячелетии. И лишь в детском восприятии людей может представать он "Богом" или "посланником Бога", - Киеу сам заметил, что голос звучит напряженно - результат того, что внимание его отвлеклось.
      - В чем суть слова?
      Жук притормозил у медного замка. Киеу Сока недоверчиво прищурился: в причудливом утреннем свете ему показалось, что жук пробует открыть замок. Невероятно!
      - Пробужденный или Просветленный, - произнесен, почти не думая. - Это означает Того, кто своей собственной волей достиг высочайшей мудрости и морального совершенства, доступных сыну человеческому.
      Преа Моа Пандитто наконец-то пошевельнулся. При рождении ему дали другое имя, но, став монахом, он отказался от имени, как и от много другого. На санскрите Преа означало, в зависимости от ситуации, "царь", "Будда" или "Бог", Моа - "великий", Пандитто - указание на то, что он был буддистским монахом. Но Киеу Сока обращался к нему "Лок Кру", что на языке кхмеров значило "учитель".
      С точки зрения продолжительности человеческой жизни Преа Моа Пандитто был стариком. Но только с этой точки зрения. Если он утруждал себя воспоминанием о том, когда же он родился - а это случалось все реже и реже, поскольку время перестало значить для него то, что значило прежде, - Преа Моа Пандитто с удивлением отмечал, что живет на земле вот уже более восьмидесяти лет.
      Выглядел он не старше, чем на пятьдесят - глаза его были полны жизни, мышцы крепки, лицо гладкое. Но тот, кто проник в суть всего сущего так глубоко, как проник Преа Моа Пандитто, уже не слышал тиканья земных часов, но внимал маятнику вселенной. Время более не отягощало его плечи, не тянуло душу вниз. Об этом он размышлял неоднократно, он полагал, что в этом - суть левитации.
      - Сока, - произнес он голосом таким мягким, что внимание мальчика сразу же целиком обратилось к нему. - Когда ты родился?
      - В день полнолуния в месяц май, - ответил мальчик официальной формулой.
      - Это есть и дата рождения Будды, - глаза монаха, прекрасней которых мальчик ни у кого никогда не видел, глаза, переливавшиеся всеми цветами земли и неба, напряженно вглядывались в Киеу.
      - Конечно же, Будда родился очень давно. В год пятьсот двадцать третий до начала эры западной Христианской цивилизации, - чудесные глаза закрылись. Возможно, этим и объясняется такая огромная разница между ними.
      - Я не понимаю.
      Глаза Преа Моя Пандитто раскрылись вновь.
      - Я знал, что ты не поймешь, - произнес он печально. Киеу Сока понял упрек.
      - Вы сердитесь на меня, Лок Кру.
      - Я ни на кого не сержусь, - ответил старый монах. Он поднял вверх раскрытую ладонь, до того лежавшую у него на коленях. - Но, пожалуйста, объясни мне, что так занимало тебя, если ты отвечал урок наизусть, а не от сердца.
      - Верно ли, Лок Кру, что для вас не существует тайн?
      Преа Моа Пандитто хранил молчание.
      - Тогда вы знаете.
      - Даже если я знаю, я хотел бы услышать ответ из твоих уст.
      Киеу Сока наклонился вперед, глаза его сверкали:
      - Но значит ли это, что вы действительно знаете?
      Монах улыбнулся:
      - Возможно, - он терпеливо ждал. Наконец мальчик указал пальцем:
      - Вон там, на лакированной шкатулке, сидит жук.
      Преа Моа Пандитто даже не повернул головы.
      - И что, по-твоему, ему надо?
      Киеу Сока пожал плечами:
      - Не знаю. Кто может сказать, что кроется в мыслях насекомого?
      - А если бы на его месте был ты? - прошептал монах. Мальчик задумался.
      - Я бы хотел забраться внутрь.
      - Да, - сказал монах. - Если тебе хочется открыть шкатулку, открой ее.
      Мальчик встал, подошел к учителю. Дотянулся до подоконника. Когда тень его руки упала на жука, тот ринулся в раскрытое окно и исчез.
      Киеу Сока стоял на цыпочках, склонив набок голову, он открывал замок. Крышка легко поднялась.
      - Я ничего не вижу.
      - Тогда сними шкатулку.
      Мальчик крепко обнял теплое дерево и повернул шкатулку так, чтобы луч света попал внутрь - и вздрогнул, недоуменно глядя на Преа Моа Пандитто.
      - Дохлые жуки, - прошептал мальчик. - Я вижу кучу пустых панцирей, - он снова заглянул в шкатулку, солнечный свет играл на блестящей черной шелухе.
      - Они прекрасны, не так ли?
      - Да. Свет...
      - А когда на них свет не падает?
      Киеу Сока отодвинул шкатулку.
      - Ничего, - сказал он. - Тогда внутри темнота чернее ночи.
      Вдруг все в комнате как будто замерло. Мальчик в удивлении огляделся, но не увидел ничего необычного и вновь заглянул в шкатулку.
      - Но почему жук так упорно пытался сюда залезть? - спросил он. - Ведь он нашел бы только смерть.
      - Ты - это Вселенная, - медленно произнес Преа Моа Пандитто. - И ты познаешь мир. Когда ты поймешь это, ты поймешь все.
      Киеу Сока взглянул на учителя и поразился: от учителя исходил какой-то свет, он излучал энергию. Мальчик задрожал. Осторожно, боясь уронить, он поставил шкатулку назад на подоконник.
      Он почувствовал, что вот-вот расплачется, и испугался, потому что не мог понять, что происходит. Неужели смертный может обладать такой силой? Но Лок Кру не был простым смертным - он был Преа Моа Пандитто. А возможно ли самому обрести такую силу? Что для этого нужно делать? От чего отречься? Он знал, что жизнь - это равновесие. Силы достигает только тот, кто сбрасывает с чаши весов все остальное. Пусть важное. Кто же эти достигшие силы люди?
      - Вот теперь по твоему лицу я вижу, - ласково произнес монах, - что полностью овладел твоим вниманием, - и обнял Киеу.
      На улице Киеу ждал Самнанг, старший брат. Все это происходило на территории королевского дворца принца Нородома Сианука. Киеу остановился и оглянулся на золотую пагоду на крыше Ботум Ведди, храма, из которого он только что вышел. С небес лился солнечный свет, омывавший Ботум Ведди, слева от храма на легком ветру шелестели аккуратно подстриженные деревья, справа вздымался огромный королевский дворец. Киеу Сока подумал, что он до сих пор еще не замечал всей этой красоты.
      - Хо, малыш, оун, - Киеу Самнанг улыбался. - На что это ты загляделся?
      От внешнего сада эту часть дворцовых угодий отделяла декоративная стена, и сад, покрытый белыми цветами, показался Киеу настолько прекрасным, что даже захотелось прикрыть глаза. Но он сдержался - он не хотел отгораживаться от этого мига. Киеу хотел испить его до дна.
      Наконец он взглянул на брата и тоже улыбнулся.
      - Чему учил тебя сегодня Преа Моа Пандитто? - спросил Самнанг. - Ты что-то на себя не похож.
      - Да? Тогда на кого я похож? - переспросил Киеу. Старший брат рассмеялся, они пошли дальше.
      - Вот, - сказал он, протягивая Соке пакет. - Я принес тебе поесть.
      - Спасибо, Сам, - Киеу прижал пакет к груди. Он действительно проголодался.
      За высокими украшенными черепицей воротами он разглядел оранжевого цвета тоги буддистских монахов. Они несли над собой белые зонтики от солнца.
      Братья гуляли по саду, по красным кирпичным дорожкам, вьющимся между лужайками, цветочными клумбами, изумрудной зелени живых изгородей. Всюду были расставлены каменные нага, их семь голов, казалось, внимательно следили за мальчиками.
      Наконец они нашли скамью и сели. Отсюда им был виден каменный сад усыпальниц, где хранились урны предков.
      Самнанг достал миску с рисом, рыбой и креветочной пастой и начал есть. Сока держал свою миску на коленях, подложив под ее такую привычную и успокаивающую округлость ладони. Есть вдруг расхотелось.
      Он произнес:
      - Я - это Вселенная. И я познаю мир. Я знаю его; я знаю все.
      Брат услышал эти слова и по-доброму расхохотался:
      - Когда-то я тоже испытывал это чувство, - сказал он, отправляя в рот рис. - Я думал, что тогда я все понял.
      - Но это правда, - возразил Сока. - Я знаю, что правда. Тебе разве смешно? Ты над этим смеешься?
      Самнанг покачал головой:
      - Нет. Я над этим не смеюсь, Сок. Я просто сомневаюсь.
      Сока повернулся к брату:
      - Сомневаешься? Как ты можешь сомневаться в том, что есть наша жизнь? - Он отставил миску. - Ты говоришь о буддизме так, будто это то, что мы выбираем. Буддизм это то, что делает нас... нами. Скажи, чем мы были бы без него? Как только я научился складывать слова во фразы, я начал постигать учение, - он указал на себя пальцем. - Я - это оно, и оно - что я.
      Самнанг взъерошил брату волосы.
      - Сколько в тебе рвения... Но тебе только восемь лет. С таких мыслей начинается каждый истинный кхмер, но тебе еще очень многое предстоит узнать.
      - Да, я понимаю, - взволнованно произнес Сока. - Но меня наставляет Преа Моа Пандитто. Ты бы видел его, Сам! Сколько в нем силы! И когда он дотронулся до меня, я почувствовал, что эта сила пронизывает меня, словно лучи. Мне показалось, что это живой огонь.
      - Да, я знаю, - кивнул старший брат. - Это называется ситап станисук. Прикосновение Мира. И оно живое, оун. Когда-то я был так же потрясен, как и ты. Но я старше, и вижу лучше, - он пожал плечами. - Что для нас ситап станисук? Чем может помочь оно в реальной жизни?
      - Помочь? Я не понимаю... Зачем тебе нужна помощь?
      - Затем, - мягко произнес Самнанг, - что грядут перемены. А Рене сказал, что единственный способ добиться перемен - революция. Он сказал, что Кампучия гибнет под порочным правлением Сианука и его семьи.
      Рене Ивен - это был довольно молодой бледноликий француз, один из редакторов "Realities Cambodginnes". Он прибыл в Пномпень через Сайгон. Чем он там занимался, не знал никто, но именно этот покров тайны, покров, под которым пряталось нечто опасное и противозаконное, и привлек, как Сока позже понял, его старшего брата к этому чужестранцу. За последний год они очень сблизились, и Киеу Сока начал обнаруживать в брате что-то чуждое, взгляды его претерпели изменения, и Киеу эти перемены не казались естественными.
      - Рене говорит, что наши настоящие враги - вьетнамцы, - убежденно произнес Самнанг, - и он прав. Что бы там Сианук ни твердил, они - наши извечные враги, - он отставил свою пустую миску. - Тебе бы неплохо повторить урок истории.
      Вспомни, Сока, что наш недоброй памяти правитель Чей Чета женился на вьетнамской принцессе. Это случилось еще до того, как появилось слово "Вьетнам". Тогда они назывались аннамитами, но от этого суть их не меняется они и тогда были дьяволами. Принцесса умолила супруга разрешить ее народу поселиться в южной части Камбоджи, и он, как всякий слабовольный глупец, согласился. Аннамиты ринулись туда, и это стало началом долгой истории чужеземного вторжения в нашу страну. Они тут же объявили эту территорию своей и уходить не собирались. И ты прекрасно знаешь, что часть той земли, которую сейчас называют Вьетнамом, на самом деле - Кампучия. Так что история доказывает, что доверять вьетнамцам нельзя.
      У меня все внутри переворачивается, когда я вижу этих вьетнамцев, ту семью, что живет рядом с нами в Камкармоне. Какое они имеют право там жить? Это все дела Сианука. Он по четыре дня в неделю проводит в Камкармоне с Моникой и ее бандой, вот потому там и торчат эти вьетнамцы.
      - А я в них ничего плохого не вижу, - сказал Сока с простой детской логикой. - Они ничего плохого не сделали ни мне, ни тебе, никому из нас.
      Самнанг смотрел в лицо братишки и чувствовал, как в нем нарастает волна гнева. Он попытался улыбнуться, чтобы как-то охладить пыл. Он недавно виделся с Рене, а Рене всегда удается распалить в нем этот огонь.
      Все еще улыбаясь, он обнял братишку за плечи, нежно сжал. Они очень любили друг друга.
      - Мне не с кем поговорить, - мягко произнес Самнанг, - поэтому я порой и выкладываю все тебе. Ты - все, что у меня есть, единственный, кто меня понимает.
      - Да, я понимаю, бавунг, - сказал Киеу Сока, стремясь помочь старшему брату. Он был счастлив, что тот разговаривает с ним как со взрослым. - Ты знаешь.
      - Верно, - Киеу Самнанг прикрыл глаза. - А сейчас забудь, о чем я тебе тут наговорил. Это ничего не значит, - но про себя подумал: скоро настанет время, и это будет значить все.
      Ким сидел в библиотеке и делал выписки из досье "Рэгмен". Подошел библиотекарь и передал ему приказ подняться к Директору.
      Ким кивнул, в последний раз глянул в свои записи, чтобы убедиться, что он на верном пути. Затем закрыл досье, отодвинул кожаное кресло, сложил выписки в измельчитель документов: из библиотеки запрещалось что-либо выносить, за редким исключением, и тогда требовалось получить две подписи начальства.
      Он вернул досье, отметил время, расписался. Кивнул библиотекарю внешность его была до такой степени невыразительной, что и при желании ее невозможно было бы описать, - и зашагал по длинному коридору.
      Пол был покрыт толстыми коврами, кругом царила полнейшая тишина - одно из строжайших требований Директора. Даже на первых этажах, где располагался музыкальный фонд "Дайетер Айвз" - этот Фонд был создан для прикрытия истинной деятельности тех, кто занимал остальные этажи, и, опять же ради прикрытия, тратил в год тысяч двадцать долларов на молодых американских композиторов, так вот, те самые ничего не подозревающие композиторы по требованию истинных хозяев вынуждены были прослушивать интересовавшие их произведения исключительно через наушники. Только каждое первое воскресенье месяца, когда в зале происходили концерты, из здания доносились хоть какие-то звуки.
      В этой тщательно сохраняемой тишине Киму легче было предаваться воспоминаниям о давно погибшей семье - эти воспоминания были единственным, что удерживало его в этой жизни. Воспоминания заставляли его также быть терпеливым:
      уже давно время значило для него совсем иное, чем для других.
      Поднимаясь в лифте, он думал о том, что принесло ему терпение. Теперь время настало, сказал он себе, время привести асе в движение. Последний кусочек головоломки лег наконец на свое место, и он почувствовал естественное желание ястреба опробовать крылья, прежде чем ринуться на жертву. Сколько времени заняло у него решение головоломки! Времени, исчисляемого несколькими жизнями.
      Выйдя на верхнем этаже, он выглянул в похожее на бойницу окно: внизу, по Кей-стрит, сновали пешеходы. Чуть дальше к востоку виднелась площадь Феррагат и здание ИВКА9 - располагалось оно достаточно близко к Белому дому, и обитатели era видели из окон не только туристов, но и тех, кто вершил судьбы страны.
      Ким решительно отвернулся от окна и прошел через две двери - одна открывалась к нему, вторая, после маленького тамбура, от него.
      Ступив внутрь, он и не подумал улыбнуться: Директор не признавал вольностей. Это был человек внушительного телосложения и со значительным, строгим лицом - Ким, которого научили не обращать внимания на лица и их выражения, и то каждый раз невольно испытывал почтение. У Директора была тяжелая квадратная челюсть, и если бы не пронизывающий взгляд, запоминалась бы в его лице только она. Киму не нравились глаза директора - они напоминали ему взгляд Трейси Ричтера.
      - Ну, как повеселились во Флориде? - пророкотал Директор.
      - Летом Флорида просто невыносима.
      Директор встал из-за заваленного бумагами стола и скрестил на груди руки более всего он напоминал монумент горы Рашмор10.
      - Ким, мы прошли с вами долгий путь. Я принял вас на работу вопреки рекомендациям людей, мнению которых я привык доверять, - Директор выплыл из-за стола, словно авианосец в открытый океан. - Вряд ли мне стоит повторять, что вы занимаете в фонде совершенно особое положение. До определенной степени вы пользуетесь даже большей свободой, чем я сам. Такой свободой, что если об этом догадается Президент, мне головы не сносить.
      - Мы оба знаем, чем это вызвано.
      - Да уж, черт побери, - Директор позволил улыбке чуть растопить льды его лица. - Господи Иисусе, вы смогли проделать для нас ту работку, в которой мы отчаянно нуждались, - он развел в стороны могучие ручищи, чтобы подчеркнуть значимость того, что собирался сказать. - Пока эти придурки гонялись в Юго-Восточной Азии за своими хвостами, вы дали нам досье на самых ярых коммунистических лидеров. И досье толщиной с мою руку. - Он сложил эту самую руку в подобие пистолета. - И потом, один за другим, - он прищурил глаз, прицеливаясь, - пах, пах, пах, они исчезли во мраке.
      Он поддернул манжеты, словно собирался приступить к какой-то работе:
      - Но дело не в этом.
      Ким уже понял, что собирался сказать ему Директор, но, черт побери, облегчать ему задачу не собирался и потому стоял молча.
      - Ким, - начал Директор своим самым проникновенным голосом. - Всю жизнь вы занимались тем, что уничтожали приговоренных. Вы делаете это лучше всех. Прекрасно. За это вам и платят. - На Директора упал луч солнца, и он моргнул. - Я полагал, что здесь вы должны были бы отвлечься от своей работы, подумать о чем-нибудь еще.
      - Вызнаете?..
      - Да, - прервал его Директор. - Я отлично знаю, кто такой Лон Нам.
      - Он убивал детей! - воскликнул Ким. - Мясник из лесов Камбоджи! Казнь, которую я для него придумал, и то была шиком мягкой.
      - Что он заслужил или не заслужил, - ровно произнес Диктор, - это не вопрос. Главное: вы совершили несанкционированную экзекуцию, и вот это-то я терпеть не намерен. Даже от вас. Я ценю вашу работу, но ту, что я вам поручаю. Так что благодарите Бога, что вы не в штате ЦРУ. Тимпсон вам бы такое устроил, что вы бы ползали на пузе месяца полтора.
      - Вы не должны были об этом узнать, - сказал Ким. - Это невозможно.
      - Но я ведь узнал, да? - на этот раз в улыбке Директора тепла не было совсем. - Не позволяйте вашим горестям подчинять себе ваше я, Ким. А то в один прекрасный день вам придется поднять к солнцу незрячие глаза.
      И он резко повернулся к столу, давая понять, что разговор окончен:
      - И запомните этот урок.
      Три дня в неделю Киеу работал в "Пан Пасифика" - неприбыльной организации, чьей задачей было сближение американцев с азиатами "путем культурно и художественного взаимопонимания".
      "Пан Пасифика" занимала три этажа в современном здании на Мэдисон-авеню. Спонсорами ее были разные корпорации и частные лица, в немалой степени процветанию способствовала и все более активная торговля с Японией, Китаем и Таиландом.
      Но широкая публика видела лишь верхушку айсберга - работу по расселению, устройству и обучению беженцев из Вьетнама и Камбоджи. Публика также знала, что организация способствовала созданию первых храмов камбоджийских буддистов на территории Соединенных Штатов - в Вашингтоне, Лос-Анджелесе и Нью-Йорке.
      Деятельность же Киеу не была видна широким массам. Эти три дня в неделю он проводил, наблюдая за, казалось бы, бесконечным потоком прибывающих в страну камбоджийцев с растерянными, испуганными глазами. В их лицах он видел свое прошлое. И каждый вечер, покидая кабинет, он с благодарностью думал о безопасности, которую так неожиданно - и даже чудесно, - обрел.
      В "Пан Пасифика", как и везде, где он появлялся, прежде всего обращали внимание на его экзотическую красоту. В организации, в основном, работали белые женщины - исполнительный директор с большой охотой брала на работу именно их, потому что считала женщин большими идеалистками и энтузиастками.
      Со своей стороны Киеу воспринимал чрезмерное внимание с холодным любопытством: он не понимал, что такое находили в нем эти женщины. И его холодность только больше их распаляла.
      А потом настал день, когда кое-кто перешел от флирта к прямым действиям случилось это почти в то же время, когда в трехстах милях отсюда Директор вел беседу с Кимом. Киеу поднял взгляд от своего стола, и увидел, что над ним склонилась Диана Сэмсон.
      Она была молодой и, поскольку работала в отделе по связям с прессой, достаточно хорошенькой: это тоже было следствием политики исполнительного директора по подбору кадров - она считала чрезвычайно важным, чтобы "Пан Пасифика" имела привлекательное лицо.
      - Да? - спросил он, но карандаша, которым вычерчивал план второго нью-йоркского камбоджийского храма, не положил.
      - Я бы хотела побеседовать с вами о проблемах беженцев, - объявила Диана. Ее синие глаза сияли за стеклами больших очков. - Полагаю, пришло время рассказать в прессе об этой стороне нашей деятельности. Я бы хотела начать с "Нью-Йоркера", "Бизнес уик" и "Форбса", это наиболее логично, но сначала я бы хотела обсудить с вами текст, - она наклонилась еще ниже и уперлась ладонями в стол. - Вы могли бы уделить мне время?
      Киеу кивнул:
      - Хорошо.
      - Так, давайте прикинем... Завтра вас здесь не будет, - она, как бы раздумывая, склонила голову набок. - Может быть, сейчас?
      Киеу редко ходил на ленч - работы было слишком много, кроме того, его грызла совесть: ведь он работал всего три дня в неделю. Эскиз храма еще не закончен, но, вероятно, это может подождать. Он встал из-за стола.
      - У вас есть какое-то место на примете? - спросил он и заметил, что ее взгляд уперся в его грудь.
      - Что, если пойти ко мне? - прошептала она.
      Она жила в пяти кварталах по Восточной 17-й улице, в маленьком, но ухоженном особняке. Из окна спальни был виден огромный ветвистый вяз.
      Он позволил ей провести себя через всю квартиру в спальню, там подошел к окну и безучастно, пока она снимала с него галстук и расстегивала рубашку, наблюдал, как играет в листве солнце.
      Он почувствовал, как рубашка соскользнула с плечей, как розовый язычок начал трогать соски его мускулистой груди.
      Соски напряглись, и он услышал, как она застонала, но сам он ничего не чувствовал.
      Он ничего не чувствовал и тогда, когда она расстегнула ему брюки и, охнув от восторга, увидела как он напряжен и как огромен. Он выступил из спустившихся к щиколоткам брюк, легко поднял ее на руки и понес к постели.
      Он снял с нее блузку и был просто поражен силой ее эмоций, когда он в свою очередь взял в рот ее соски. Совершенно очевидно, она что-то чувствовала - но это чувство, при всей его интенсивности, было для него чуждым.
      Он взял в руки ее груди и начал нежно касаться языком ложбинки между ними, пока она не двинулась, подсказав ему, что следует вернуться к соскам. Она стонала, а он по очереди брал их в рот, ласкал языком.
      - Я слышу, - проговорила она, закрыв глаза, - я слышу как между бедрами у меня разливается огонь.
      Интересно, что это такое она ощущает, подумал Киеу, и поднес ее пальцы к своим соскам, в надежде ощутить то же самое. Она ласкала, терла его соски - но он ничего особенного не чувствовал.
      И все же у меня есть эрекция, подумал он, глядя вниз на свой напрягшийся член, в подобных ситуациях у меня всегда так бывает. Но что же я на самом деле чувствую?
      В тот миг, когда он вошел в нее, он ощутил тепло. Он ощутил ее влажность. В ее глазах он видел, как она жаждет его, и не понимал этой жажды.
      Он знал, как сделать женщинам хорошо, и поэтому старался проникнуть как можно глубже.
      Она застонала и обхватила его ногами, пятки сомкнулись у него на спине, бедра сжимались и разжимались, сжимались и разжимались.
      Киеу чувствовал напряжение ее мышц, она начала дрожать. Тогда он вышел из нее, но она закричала, потребовала, чтобы он продолжал.
      Она приподняла ягодицы от постели, и лишь его небывалая сила дозволяла ему удерживать ее при помощи одного лишь своего инструмента. Он наклонил голову и вновь начал лизать ее груди.
      - О, я не могу, я не могу... - кричала она хриплым голосом. - Еще, еще!
      И Киеу вновь прижал ее к постели и начал двигаться быстро-быстро, чтобы доставить ей максимум удовольствия.
      Он услышал, как она взвизгнула, словно маленький ребенок, мышцы ее влагалища сжимались все плотнее и плотнее.
      И вдруг словно черная тень накрыла его, и рука его непроизвольно заколотила о постель - к нему пришли воспоминания, но он усилием воли отогнал их.
      Она дышала словно вышедший из-под контроля паровой движок и однажды даже выкрикнула его имя. Ее напряжение передалось ему в самый последний момент.
      Он знал, что это за момент, улавливал время, когда его пенис начнет извергать семя. Он даже испытывал при этом некоторое удовольствие, но не более того.
      Возвращаясь в офис, он вновь и вновь вспоминал искаженное страстью лицо Дианы Сэмсон, ее конвульсии, и размышлял о том, какие странные, непонятные чувства владели при этом ею: да, когда он кончил, он тоже почувствовал нечто вроде обжигающего ветра, но это длилось всего мгновение, и ветер утих.
      Это-то и было для него самое непонятное, самое тайное. Он редко предавался размышлениям об этой тайне. Она напоминала ему о смутном, безымянном чувстве, которое иногда возникало в нем по утрам. Пожалуй, чувство чаще всего посещало его после ночных кошмаров, которые случались с ним с завидной регулярностью каждые десять-одиннадцать дней.
      Он просыпался абсолютно мокрый от пота, дышал так, словно перед этим пробежал двадцатимильный кросс; он чувствовал за спиной жар напалма, слышал запах горящей человеческой плоти.
      После этого он всегда шел к стоявшей в его комнате древней деревянной статуе Будды Амиды, зажигал молитвенную свечу и становился на колени. Он молился усердно и долго, как учил его Преа Моа Пандитто. И в конце концов на разум его вновь снисходил мир.
      Следующую ночь он неизменно спал хорошо, но просыпался на рассвете с тем ощущением, которое связывал с занятиями любовью, с ощутимым напряжением внизу живота.
      Его правая рука чувствовала усталость, и он недоуменно оглядывался, словно пытался выяснить источник этого обжигающего, уносящего его дыхание ветра.
      На углу Мэдисон-авеню и Пятидесятой улицы под звуки лившейся из плейера музыки реггей приплясывал чернокожий с волосами, заплетенными в длинные растафарианские косицы. Всем проходившим мимо особям мужского пола он раздавал листки-приглашения в массажный салон.
      Всего в квартале отсюда степенно двигался кортеж черных блестящих лимузинов. Двигался он к Собору Св. Патрика на Пятой авеню. Полисмены разогнали зевак и лоточников.
      Трейси, стоявший на ступеньках собора, увидел, как подъехал лимузин с Мэри Холмгрен, и спустился ее встретить.
      Она была стройной женщиной с каштановыми волосами, решительным подбородком и спокойным взглядом светлых глаз. Строгий черный костюм, на голове - черная шляпка с вуалью.
      - Привет, Мэри, - мягко произнес он. - Как ты?
      Мэри Холмгрен совершенно спокойно взглянула на него - казалось она даже не замечает репортеров и телевизионщиков с камерами, толпившихся за временной оградой. Цвет лица у нее был свежий и здоровый.
      Рука ее в черной перчатке покоилась на плече девочки-подростка.
      - Ты знаком с моей дочерью, Энни?
      - Конечно.
      - Маргарет, - объявила она твердым голосом, - проведи Энни в церковь. Я скоро к вам присоединюсь. - Высокое белолицее существо с маленькой головкой кивнуло и повело Энни по лестнице, а фотокамеры запечатлевали этот момент для истории.
      - Она просто героическая девочка, - сказала Мэри Холмгрен, провожая взглядом неестественно прямую спину дочери.
      - Я могу быть чем-нибудь полезен, Мэри?
      Мэри Холмгрен взяла его под руку. Она приняла соболезнования от президента городского совета, кивнула представителю, которого едва знала, и сжала руку Трейси.
      - Она здесь?
      Трейси сразу же понял, что она имеет в виду Мойру:
      - Нет.
      Она похлопала его по руке:
      - Хорошо. Я всегда могла на тебя положиться.
      - Мэри...
      - Нет!
      Она выкрикнула "нет!" полушепотом - разговор не предназначался для посторонних ушей. - Об этом мы говорить не будем. Ни сегодня, ни когда-либо я не намерена обсуждать поступки Джона. Да и зачем? Его больше с нами нет.
      Они медленно поднимались по ступенькам.
      - Хорошо, что ты меня встретил, - голос ее смягчился. - Ты был лучшим другом Джона. Я уверена, что без тебя он не добился бы того, чего добился, и за это буду вечно тебе признательна, - она повернулась, кивнула подходившему к ним мэру города. - Но в конце концов она бы отняла его у меня, я это знаю, теперь он заметил слезинки в уголках ее глаз. Они сверкнули на солнце. - Но, Боже мой, ему еще столько следовало сделать, столько сделать!
      Он сильнее сжал ее руку и помогал ей преодолевать ступеньки - с таким трудом, будто это были плато на пути к горной вершине. Он хотел бы поддержать, обнять ее за плечи, но знал ее достаточно хорошо, чтобы понять: она воспримет это как непростительную слабость со своей стороны. Она всегда была более сильной личностью, чем Джон, это Джон искал ее поддержки, а не наоборот. Возможно, подумал Трейси, Мэри потому и не пропускала воскресных служб, что только в церкви она находила поддержку для самой себя.
      На верхней ступеньке они помедлили, и Трейси почувствовал, что Мэри, вопреки всей своей выдержке, дрожит.
      - Трейси, - прошептала она. - Я сейчас скажу тебе то, о чем никто не знает. Впрочем, Джон, может быть, догадывался... Я больше всего на свете хотела стать Первой леди этой страны. Я могла бы сделать так много, так много! - Он заглянул в ее глаза и увидел там пустоту.
      Они прошли в прохладный гулкий полумрак, в который сквозь мозаичные окна лился приглушенный солнечный свет.
      - Давайте же каждый вспомянем Джона Холмгрена, - начал архиепископ и, как бы вторя словам Мэри, сказал: - но будем сожалеть не о прошлом, а о том будущем, которое он готовил всем нам. Все то доброе, что Джон Холмгрен сделал для этого штата и для этого города, невозможно перечислить... - после чего архиепископ принялся все же перечислять добрые деяния покойного.
      Трейси сидел позади Мэри и Энни Холмгренов и думал о Джоне, о Мойре. Он почувствовал себя виноватым за то, что тайком не провел ее сюда, в собор. Но остановило его не возможное столкновение с Мэри Холмгрен - этого-то легко можно было избежать.
      Его беспокоил Туэйт. Он не хотел, чтобы этот ублюдок мучил Мойру допросами, а пока она остается за пределами города, она в безопасности.
      Трейси прекрасно разбирался в людях и подозревал, что официального указания закрыть дело было для этого детектива недостаточно. Правда, Трейси не мог понять, происходило это от того, что он слишком умен, или от того, что слишком глуп.
      Речь архиепископа казалась бесконечной, и Трейси подумал, что если бы Джон сейчас сидел рядом, он бы уже весь извертелся от злости и нетерпения.
      Затем раздались песнопения, после чего, слава Богу, заупокойная служба закончилась. Хорошо, что Мойра избавлена от этого фарса - все было затеяно, как он понимал, ради Мэри и ради прессы.
      - Мистер Ричтер?
      Трейси повернулся. В этот момент гроб медленно понесли из церкви, за ним шли Мэри и Энни.
      - Да? - он увидел человека среднего роста, в золотых очках на подвижном, умном лице. Человек был одет в темно-серый костюм и черные ботинки.
      - Меня зовут Стивен Джекс, - руки он не протянул. - Я помощник Атертона Готтшалка.
      - Готтшалк в городе?
      - Конечно. Он прибыл отдать дань уважения Джону Холмгрену.
      Трейси огляделся в толпе.
      - Я его не заметил.
      - А вы и не могли, - сказал Джекс. - К сожалению, его срочно вызвали на совещание по стратегическим вопросам, - Джекс состроил гримасу. - Дорога, по которой вынужден идти кандидат в президенты, очень нелегка.
      - А вы не забегаете вперед? - спросил Трейси. - Ваш босс еще даже не прошел партийное выдвижение. Джекс улыбнулся:
      - Это всего лишь вопрос времени. Я уверен, что на конвенте в августе он станет кандидатом от республиканцев.
      - Следовательно, Готтшалк послал вас передать его соболезнования.
      - По правде говоря, лишь формальные, - зубы Джекса сверкнули в улыбке. Мы оба знаем, что он и губернатор не до такой степени любили друг друга, чтобы лечь в постель вместе - в конце концов, они оба республиканцы. Он считал, и совершенно справедливо, что Джон Холмгрен начинал обретать силу, которая могла бы пойти вразрез с интересами партии.
      - Вы имеете в виду те интересы, которые Готтшалк считает интересами партии, - сказал Трейси. - Я не думаю, что вы были бы так уверены в августовской победе, если бы Джон Холмгрен был жив.
      - Вполне возможно, мистер Ричтер, но мистер Готтшалк, в отличие от Джона Холмгрена, жив.
      - Убирайтесь отсюда, Джекс! - Трейси охватила ярость.
      - Как только передам то, что мне поручено передать. - Он шагнул ближе. Автомобиль мистера Готтшалка будет ждать вас у вашего офиса через, - Джекс глянул на свой золотой хронометр, - двадцать пять минут. Он желает вас видеть.
      - Мне это не интересно.
      - Не будьте идиотом, Ричтер. От таких приглашений не отказываются.
      - Вы только что услышали, как я отказался.
      На шее Джекса вздулись жилы.
      - А теперь слушай меня, ты, сукин сын. Я не из тех, кто считает, что с тобой надо обходиться ласково и с почтением, - он понизил голос, и от этого бурлящая в нем злоба стала еще слышнее. - Ты - угроза для будущего нашей партии. Мы знаем, что Холмгреном ты вертел, как хотел. И я не собираюсь от тебя скрывать: мы не желаем, чтобы подобное повторилось.
      - К счастью, от вас это не зависит.
      - Посмотрим! Ты затеял очень опасную игру, похоже, ты этого и сам еще не понимаешь, - он вплотную приблизил свое лицо к лицу Трейси. - Так что делай, что тебе приказано. А то... О-ох! - глаза Джекса вылезли из орбит.
      Трейси, воткнул концы своих твердых, словно отлитых из стали, пальцев, в мягкую плоть пониже ребер Джекса.
      - Ну, продолжай, - сказал он сквозь зубы, - продолжай, мне очень интересно, что ты собираешься сказать. Продолжай, старик.
      - Ax! Ax! Ax! - только и мог выжать из себя помощник Готтшалка. Он побледнел, покрылся потом, тяжело задышал.
      - Что, что? - Трейси, как бы прислушиваясь, склонил голову. - Я тебя не расслышал.
      - Я... я не могу, - он снова вскрикнул, потому что Трейси еще раз ткнул пальцами.
      - Конечно, не можешь, ты, мерзкий паразит, - Трейси схватил Джекса за лацканы - со стороны могло показаться, будто он помогает случайно оступившемуся человеку сохранить равновесие. - Потому что я сделал так, что ты не можешь.
      - Ax! - у Джекса вылез язык.
      - А теперь слушай ты, старичок. У тебя мозг акулы, примитивный и одномерный. И я знаю, как поступить так, чтобы ты запомнил этот разговор, Трейси вновь сделал движение рукой, но обманное, и Джекс отшатнулся воспоминание об ужасной боли еще затуманивало его взгляд.
      - Понял, что я имею в виду? - спросил Трейси и похлопал помощника по плечу. - Теперь, когда мы поняли друг друга, ты передашь своему боссу, что я сэкономил ему пятнадцать минут. - Трейси взглянул на часы. - Я буду у своего офиса ровно в три тридцать.
      Трейси встряхнул Джекса, и тот кивнул.
      - Прекрасно, а теперь займемся каждый своими делами, - и Трейси отпустил Джекса.
      Тот согнулся, хватая ртом воздух. Глаза его были крепко зажмурены. В толчее и сутолоке никто не обращал на него внимания.
      - Всего доброго, - бросил Трейси, удаляясь.
      - Я рад, что ты подготовился к плохим новостям, теперь это не будет таким ударом... Ты действительно болен, и было бы глупо себя дурачить.
      - А я и не дурачу. Я чувствую себя совершенно разбитым, по ночам меня бросает то в жар, то в холод. Я думаю, доктор Гарди поставил правильный диагноз: эта чертова малярия снова вернулась.
      - Стоп, стоп, стоп! - закричала режиссерша, подходя к сцене. Лицо у нее раскраснелось, темные глаза пылали гневом.
      - Мистер Макоумбер, - произнесла она жестким тоном, от которого у всех присутствующих побежали мурашки. - Вам следует дважды подумать, прежде чем вы когда-либо в жизни осмелитесь назвать себя актером!
      Она двинулась на Эллиота Макоумбера, как полководец на врага.
      - Сколько раз я говорила вам о эмоциональном отклике? - Она произнесла последние слова по слогам, будто умственно отсталому. - Да бревно и то эмоциональнее, чем вы!
      - Можем мы... еще раз попробовать? - хрипло спросил Эллиот. Он вспотел, и не только от света юпитеров. - У меня получится, я уверен.
      Режиссерша глянула на часы и состроила скорбную гримасу:
      - Я уверена, что никто из нас не располагает лишним временем, - из темноты зала, где сидели остальные студенты, послышался смешок, и Эллиот с ужасом почувствовал, как его лицо и шею заливает краска.
      Режиссерша хлопнула в ладоши и отвернулась от сцены:
      - Хорошо, всем слушать! В следующую пятницу мы начинаем на час раньше, потому что сегодня мы опоздали, - она вновь повернулась к сцене. - И, пожалуйста, мистер Макоумбер, постарайтесь хоть немного позаниматься.
      Он, не отрываясь, смотрел ей в глаза, так похожие на глаза его матери. Потом смигнул набежавшие слезы. Именно этот холодный взгляд он видел на фотографиях, когда отец счел, что он уже достаточно взрослый, чтобы нормально ко всему отнестись, - с этих фотографий Эллиот снял копии. Что ж это за мир, такой, подумал он, в котором мать оставляет собственного сына? Порою, когда ему бывало совсем худо, он успокаивал себя мыслями о том, что было бы, если бы его родители поменялись местами, если бы умерла не мать, а отец?
      Он спрыгнул со сцены.
      Ну почему ему дали именно "Долгий дневной путь к ночи"? Господи, он знал, что не вытянет эту роль, в глубине души он чувствовал, что боится этой роли, что она приводит его в трепет и отчаяние.
      Он увидел Нэнси, одну из своих соучениц. Она была одна. Вот теперь, подумал Эллиот, самое время.
      - Привет, Нэнси, - сказал он как можно спокойнее. - Ты куда-нибудь сегодня идешь?
      Она взглянула на него. У нее были длинные темные волосы, зеленые глаза и великолепная белая кожа ирландки. Она мило улыбнулась:
      - Нет, Эллиот.
      - Так почему бы нам не сходить в кино?
      Нэнси немного поразмыслила и ответила:
      - Что ж... Вообще-то я собиралась заняться сегодня ногтями. - Она глянула на руки, потом снова на него. Улыбка не сходила с ее белого лица: - Пожалуй, я все-таки лучше займусь маникюром.
      Откуда-то из темноты раздался громкий смех, и Эллиот понял, что над ним издеваются.
      - Черт! - рявкнул он, - когда Нэнси скрылась в тень. Он дрожал от бессильной ярости. Вот если бы он мог придумать какую-нибудь колкую фразочку ей в ответ! Но на ум ничего не приходило, и он стукнул себя кулаком по лбу.
      - Сколько злости!
      Он повернулся, замигал от яркого света, заливающего сцену.
      В темноте рядом кто-то зашевелился.
      - Пришел посмотреть, чем ты занимаешься, - Киеу улыбнулся. - Я хотел лично убедиться в важности того дела, которое отвлекло тебя от завершения задания.
      - Не беспокойся, - резко ответил Эллиот. - Я сделал все, что надо было.
      Киеу равнодушно огляделся.
      - И ты оставил работу в "Метрониксе" ради вот этого? - он покачал головой.
      - Я ненавидел эту работу, - возразил Эллиот, - и ты знаешь, почему. А играю я на сцене потому, что люблю театр.
      - Но играешь ты плохо, - спокойным тоном констатировал Киеу.
      - Ты - ублюдок, и ты об этом знаешь.
      - Я всего лишь сказал правду, - Киеу не понимал, почему такое возмущение. - Я бы никогда не солгал тебе, Эллиот.
      - Ну-ну, - прорычал Эллиот. - И ты совершенно не заинтересован в том, чтобы вытащить меня отсюда. Скажешь, что это тоже правда?
      Киеу покачал головой:
      - Конечно же, нет. Ты сам хорошо знаешь. Но факт и то, что за полгода работы в "Метрониксе" ты проявил истинные способности к делу. Ты бы и сам смог это понять, если бы не помешали твои, гм, личные пристрастия. Ты знаешь, тихо произнес Киеу, - что оставаясь там, ты мог бы иметь все. Деньги. Власть. Все. Но тебе казалось, что это не твое, что тебя принуждают этим заниматься. Он шагнул поближе к Эллиоту. - Возьмем, к примеру, твои задания. Тебе известны некоторые части большого целого. Порою, Эллиот, это меня беспокоит. Меня тревожит жизнь, которую ты ведешь. В ней нет достоинства, нет чести. А ведь тебе доверили информацию, которая носит, скажем, взрывоопасный характер.
      Киеу заглянул в темные глаза Эллиота.
      - Позволь мне задать тебе один вопрос. Расскажешь ли ты кому-либо об "Ангке"?
      - Нет, - быстро ответил Эллиот. - Конечно же, нет! - И возмущенным тоном добавил: - С чего бы это?
      - Ну, например, за деньги.
      - Слушай, ты, сукин сын. Я такого никогда не сделаю. Ты совершенно не понимаешь ситуации. Я не мог бы... Я просто не такой.
      Киеу снова улыбнулся:
      - Рад слышать это, Эллиот. Подозрение - очень плохая вещь. Оно гложет душу, - он внимательно вглядывался в лицо Эллиота. - И лучше все высказать в открытую и успокоиться, не правда ли?
      В этот момент из полутьмы вышел еще кто-то, Эллиот услышал шаги и повернулся. Сердце его подскочило. Нэнси! Она улыбалась ему, значит, она передумала и вернулась, чтобы извиниться.
      - Эл, - сказала она сладким голоском. - Это твой друг? - И взглянула на Киеу.
      Эллиот напрягся, лицо его исказилось. Ну конечно! Вечно одна и та же история!
      - Да, это мой друг, - сдавленно произнес он. - Киеу.
      Нэнси разглядывала Киеу.
      - Вы китаец? - она была заинтригована.
      - Камбоджиец.
      Глаза у Нэнси загорелись:
      - Вы были там во время войны? Ваша семья погибла? - Она подхватила Киеу под руку, и прижалась грудью к его плечу.
      - Я просто умираю от любопытства.
      Эллиот наблюдал, как они исчезают в проходе. Сердце бешено колотилось.
      - Черт бы его побрал, - пробормотал он. - Черт бы его побрал!
      Трейси вышел из мраморного подъезда дома No1230 по Америка-авеню ровно в половине четвертого. Он все утро безуспешно дозванивался до Мойры и решил, что будет снова пытаться поймать ее после встречи с Атертоном Готтшалком.
      У тротуара его поджидал сверкающий черный "линкольн". Шофер в серой униформе выскочил из машины и открыл заднюю дверь.
      Трейси сел, кивнул шоферу и огляделся, надеясь увидеть в углу сиденья Готтшалка. Однако он был единственным пассажиром. Шофер тут же нажал на газ, и они бесшумно тронулись.
      Ехали они на север, по направлению к южной оконечности Центрального парка. Там шофер свернул прямо в парк, оставив позади "Сан Мориц" и другие гостиницы.
      Деревья были в полном цвету, и даже сейчас, жарким днем, в парке полно бегунов. Возле Семьдесят девятой улицы шофер замедлил ход.
      Трейси вышел. Атертон Готтшалк стоял в тени зонтика, укрепленного на тележке торговца сосисками. На нем был серый костюм в тонкую белую полоску, серые ярко начищенные ботинки. Он был без головного убора, и ветер шевелил его длинные седые волосы. Он с огромным аппетитом ел хот-дог.
      На лужайке за дорожкой для верховой езды дети, смеясь и визжа, бросали друг другу красно-бело-синий мяч. Они еще не знали, что мир полон беспокойства и страха. На детей в полном восторге лаял золотисто-рыжий охотничий пес.
      - Мистер Ричтер, очень хорошо, что вы приехали, - объявил Атертон Готтшалк. Они направились через влажную черную дорожку для верховой езды, при этом Готтшалк старался не испачкать свои блистающие ботинки.
      - Вы знаете, июль в Нью-Йорке просто замечателен, - сообщил он. - Особой жары еще нет, все в цвету, и не так душно, как в Вашингтоне. Просто стыд, что я не могу выбираться сюда чаще. - Он пожал плечами. - Но вы ведь и сами знаете, какова жизнь кандидата.
      Трейси разглядывал Готтшалка.
      Лицо у него было почти треугольное, с выступающей вперед челюстью, которую украшала ямочка, с широким ртом, темными пышными бровями. Лицо, тронутое солнцем и ветром. Волосы он зачесывал назад. На вид ему было не более пятидесяти, однако в нем чувствовалась глубина характера и стойкость, более свойственные людям постарше. Короче, у него был вид образцового государственного деятеля, уверенного в своем Божьем даре - тот тип внешности, который ввел в моду Уолтер Кронкайт11.
      Он был членом сената уже шестнадцать лет, очень быстро приобрел популярность, а в последние два года именно к нему апеллировал президент в надежде получить от сенаторов положительные ответы на наиболее важные из своих законопроектов. Он считался центристом и до недавнего времени был председателем сенатского комитета по разведке.
      - Как я понимаю, вы оказали моему Джексу особый прием.
      - Я просто сделал то, на что он напрашивался. Ничего более.
      - Вероятно, - Готтшалк заложил руки за спину и пожевал губами, как бы обдумывая ответ Трейси. - Что ж. Стивен порою бывает грубоват, - сенатор усмехнулся. - Это одно из его наиболее полезных качеств.
      Трейси молчал.
      - К тому же он не разделяет моего восхищения вами.
      - Простите?
      - Но я действительно вами восхищаюсь. Неужели это так трудно понять? - Он повернулся к Трейси, его чистые синие глаза сверкали. - Я терпеть не мог Джона Холмгрена, потому что считал, что его, скажем так, пацифизм и чрезмерное внимание к гуманитарным проблемам могли нанесли вред нашей партии, раздробить ее. А если бы он стал президентом... Да я просто в ужас прихожу от того хаоса, который он мог натворить в международных делах.
      Но, черт побери, я осознаю, какой серьезной угрозой он был для меня. Я никогда его не недооценивал. Его... или вас. Я знаю о вашем таланте проведения компаний и дирижирования прессой. Дьявол, вы в этом деле - лучший из лучших. Вот почему я обратился к вам. Я хочу, чтобы вы присоединились к моей предвыборной кампании.
      Трейси молча взирал на него. Он не верил своим ушам. Он не мог в это поверить: Атертон Готтшалк олицетворял все то, от чего Трейси однажды с отвращением отвернулся.
      - Боюсь, вы напрасно потратили время.
      - Подождите, подождите. Не спешите с решениями. Я знаю, что вы с Холмгреном делали все, чтобы лишить меня шанса на выдвижение на предстоящем съезде. Я также знаю о ваших дальнейших планах. Так почему бы вам не подумать о моем предложении? Планы уже составлены, и я могу их принять, естественно, слегка изменив в соответствии с моими взглядами. Что вы на это скажете? - Он изобразил "кандидатскую" улыбку. - Такой шанс представляется раз в жизни, Трейси, потому что в августе я стану кандидатом от моей партии. И вы будете рядом со мной. Я очень высоко ценю таких людей, как вы. Вы - великолепная комбинация разума и решительности. Мне это нравится. Мне это импонирует.
      - Вы говорите о невозможном, - сказал Трейси. - Мы с вами никогда не сможем смотреть на проблемы одними глазами.
      - Черт, дружище, да кого волнуют проблемы? Мы с вами - не двое политиков, которые по любому поводу бьются рогами. Это не та игра. Вы - мой советник по связям с прессой.
      Взгляд Трейси был тверд:
      - Совершенно верно, это не та игра. Я привык верить в то, что делаю.
      - Тогда вы в нашу игру вообще играть не умеете. Это я вам сразу говорю.
      Трейси пожал плечами. Готтшалк внимательно его разглядывал:
      - Что ж, если вы не принимаете моего предложения, я могу сделать вывод, что вы собираетесь работать на этого слабака Билла Конли, если он вознамерится занять то место, которое его бывший босс так безвременно покинул.
      - Я пока еще не принял никакого решения.
      - О, бросьте! Вы собрались ссать в ту же дырку, что и Конли. Я знаю об этом.
      - Что ж, возможно.
      Готтшалк помолчал.
      - Значит, начинается новая гонка, но, будьте уверены, на финише первым буду я, - внезапно блеснувший из-за ветвей луч солнца заставил его мигнуть. И запомните: когда по улице мчится паровой каток, благоразумный человек либо отступает в сторону, либо запрыгивает на сиденье. Так я это себе представляю. И у вас есть реальный шанс оказаться на сиденье, - он похлопал Трейси по плечу. - Хорошенько подумайте об этом. Вам предстоит блестящая карьера.
      И с этими словами он ушел. Он уже не боялся испачкать туфли, поэтому уверенно шагал через дорожку для верховой езды. На мгновение за кустами мелькнул блестящий черный лимузин - и исчез за поворотом.
      На востоке собирались облака, видно было, что им не терпится пролиться дождем. Стало душно, молодые мамаши спешно ринулись к выходу из парка, толкая перед собою коляски.
      Через лужайку двигалась фигура в коротком плаще. Как бы передумав, человек развернулся и направился к Трейси. Руки у него были засунуты в карманы, ветер раздувал полы плаща, и они хлопали по толстым твидовым брюкам.
      Господи, подумал Трейси, он так и не научился прилично одеваться.
      - Новая карьера в новом городке? - осведомился Ким. - А ведь пепел сожженного не успел остыть.
      - Вот уж не думал, что я тебя еще когда-нибудь увижу, - но, говоря это, Трейси уже прекрасно понимал неизбежность встречи: именно это тогда прочла в его лице Май. Они действительно не должны были больше встречаться. Но вот Ким здесь, и это означало, что Фонд вспомнил о нем. Они о нем и не забывали.
      - Я тоже, - Ким пожал плечами. - Давай, пройдемся. Просто пара старых приятелей на прогулке.
      - Мы никогда не были друзьями.
      Ким кивнул:
      - Тогда в память о прошлых временах, - он старался не прикасаться к Трейси. - Было время, когда я думал, что ты нам больше не нужен. Видишь ли, я всегда считал тебя талантливым, но ужасно капризным дитятком. И потому бесполезным.
      - Но теперь ты считаешь иначе, - Трейси не мог удержаться от сарказма. Ким снова кивнул.
      - Верно. Мы оба стали старше. И сейчас многое видится иначе.
      Трейси почувствовал, как в душе его поднимаются неприятные воспоминания, словно муть со дна, потревоженного пловцами озера:
      - Зрелость дарует также способность объективно смотреть на прошлое.
      Назойливый свет ламп, потное лицо Кима, внушающее вьетконговцам чуть ли не мистический ужас. В Бан Ме Туоте они предпочитали называть действия Кима "волшебством чтобы не употреблять другое определение.
      Ким был настоящим мастером, виртуозом по получению информации даже от самых стойких.
      - Теперь я понимаю, насколько ценным был твой вклад в дело Фонда. - Пошел дождь, и Ким поднял воротник плаща. - Хотя и должен признать, что был несколько шокирован, когда Директор попросил именно меня встретиться с тобой. Почему я? И знаешь, что он сказал? "Я не хочу, чтобы его соблазнили сладкими речами".
      - Как бы там ни было, я ни в чем не желаю участвовать, - Трейси остановился и повернулся к Киму. Они стояли под старым дубом, кора которого была покрыта надписями, сделанными аэрозольной краской. - Я хорошо тебя знаю, Ким. Твое "волшебство", резню, которую ты устраивал в джунглях. Когда дело касалось кхмеров, ты превращался в машину для убийств.
      - Я был таким же, как все в Бан Me Туоте.
      Трейси покачал головой:
      - Нет. Ты проделывал все с таким смаком, что это пугало. Ты был по-настоящему заинтересован. Ты ненавидел кхмеров так же, как ненавидел коммунистов. Это коммунисты убили твою семью, да?
      Ким не ответил. Он смотрел на Трейси и слушал, как мягко шуршит в листве дождь. Ноги у него уже промокли насквозь. Раздался какой-то резкий звук, он повернул голову, и Трейси увидел белый шрам, сбегавший от уха к груди. Потом Ким снова повернулся к нему и улыбнулся:
      - Все это уже история. Какое она теперь имеет значение?
      - По-моему, ты принимаешь меня за дурака. Для тебя это изменило все. И только из-за этого ты живешь и действуешь.
      - Ты не понимаешь меня, Трейси. Но объяснять нет смысла. Мы стоим здесь, под дождем, и обмениваемся оскорблениями, словно пара школьников, - от дождя все вокруг стало серым. - Ты совершенно прав, Трейси. Моя семья значила для меня все. И ты знаешь меня очень хорошо. Слишком хорошо. Я сказал об этом Директору, но он возразил, что в этом тоже есть свой плюс.
      - Да, отговорить его, если он что-то задумал, еще никому не удавалось, сказал Трейси, чтобы разрядить напряжение. В конце концов, он вовсе не обязан принимать предложения. Он больше не служит в фонде, больше подчиняется приказам.
      Ким мгновенно уловил перемену в его настроении и немного расслабился. Голос его стал мягче:
      - По правде говоря, я считаю, что Директор спятил: вообще никого не надо было посылать. Я прямо заявил ему, что не думаю, будто ты захочешь снова иметь с нами дело.
      - И ты совершенно прав.
      - Но потом я услышал новости и изменил свое мнение. По дорожке промчался на велосипеде мальчик, накрывшийся от дождя желтым капюшоном. Из-под колес во все стороны летели брызги.
      Вот теперь, подумал Трейси, пора сказать "Прощай" и уйти. Он знал, что хочет именно этого. Но он также знал, что есть в нем и другое, то, что разглядела, угадала Май. И это другое было сильнее.
      - Что случилось?
      - Зов раздался... - Ким помедлил, приводя в порядок мысли. - Буддисты говорят, что здоровье есть высшее благословение, довольство - лучшее приобретение, а истинный друг - ближайший родственник.
      - Ты это к чему? - Трейси вдруг почувствовал страшную усталость. Он вздрогнул, догадавшись, ради чего появился Ким. - Там, в Фонде, я загибался. Именно потому и ушел. Ты тогда этого не понимал. Может быть, ты подумал, что я струсил. Но мне все равно, что ты думал тогда, что ты думаешь теперь. И только Джон Холмгрен вновь вдохнул в меня жизнь.
      - Что ж, именно из-за Джона Холмгрена мы и решили встретиться с тобой, Трейси, - спокойно произнес Ким. - Мы не считаем его смерть естественной.
      В офисе Трейси ждала целая куча неотложных дел, но ему было не до того. Ничто не могло сравниться с новостью, которую преподнес ему Ким. И хотя они договорились встретиться вечером в особняке Джона, чтобы обсудить все поподробнее, Трейси все же не мог ни о чем другом сейчас думать.
      Что если это правда? Решение как можно быстрее кремировать тело принадлежало ему, но Мэри его поддержала. Она не хотела сплетен и пересудов, она не хотела, чтобы последние часы жизни Джона стали темой для сальных шуток.
      Трейси снова набрал номер своего дома в графстве Бакс. Наконец, после трех гудков, Мойра сняла трубку. Голос у нее был робкий, но, услышав, что это Трейси, она заговорила уверенней.
      - Меня еще всю трясет, - сказала она, - но я просто влюбилась в этот дом. Я не знаю, как благодарить тебя, Трейси. Я понимаю, что значит для тебя это место.
      - Ты об этом даже и не думай, - Трейси говорил совершенно искренне.
      - А как тот коп... детектив? Я еще не способна с ним разговаривать.
      - Туэйт выведен из игры. Один звонок генеральному прокурору - и дело закрыто. Никто тебя беспокоить не будет.
      - Я никак не могу прийти в себя... И мне неловко от того, что все так случилось, - он услышал, как она зарыдала в трубку. - Ох, Трейси... Мне так его не хватает...
      - Мойра, - мягко произнес он, - если бы все не случилось так, как случилось, Джон в следующем январе уже бы произносил президентскую клятву. Но произошло то, что произошло. И мы... мы оба должны встретить это с открытым лицом. Я знаю, как тебе трудно, потому что у нас обоих были с Джоном особые отношения. И мы оба будем скучать по нему. Долго. Очень долго.
      - Да, - прошептала она. - Я не... - голос ее дрожал. - Я не знаю, что делала бы без тебя, Трейси. Я хочу, чтобы ты понимал это.
      - Я понимаю.
      - По вечерам я ложусь на кушетку и смотрю в лицо твоему Будде. Как оно прекрасно, Трейси. Я гляжу в золотые глаза и хоть на время успокаиваюсь.
      Они еще немного поговорили и попрощались. Положив трубку, Трейси повернулся в кресле и снял с книжной полки маленькую каменную статуэтку. Точнее, не статуэтку, а кусок камня, надтреснутый в одном месте. Он был старый, очень старый, скорее всего, XVII века. Задняя и боковые стороны все еще шершавые, - достаточно свежий скол, но передняя сторона уже отшлифована бесчисленными поглаживаниями.
      На ней было вырезано стилизованное изображение камбоджийского Будды. Трейси пронес этот камень с собой через всю Юго-Восточную Азию.
      Он давно не вспоминал о том дне, когда к нему попал камень. Но теперь вспомнил, и воспоминание это по-своему окрасило прошедший день. Он не был религиозен, он никогда и никому не молится, но когда Ким процитировал ему буддийское высказывание, он понял, почему. Чувство чести и преданность пустили в Трейси такие же глубокие корни, как во вьетнамцах - ненависть. Это было сугубо буддийской чертой, и она его трогала.
      В самом начале его и еще троих парней забросили в камбоджийские джунгли: хорошо организованное подразделение красных кхмеров уничтожило целую сеть американской разведки, оставив после себя только трупы. И его задачей было устранить это подразделение как можно скорее.
      Они провели первые три дня в глубине враждебных и ничего не прощающих джунглей. Только что закончился сезон дождей, идти было трудно и опасно. К тому же там, где должна была находиться база красных кхмеров, они ничего не нашли.
      Трейси решил искать. Трейси было двадцать три, остальным парням по девятнадцать, и он был их признанным лидером.
      К концу четвертого дня ребята уже готовы были возвращаться обратно, но Трейси убеждал их продолжать поиски.
      Совершенно неожиданно лес кончился. Впереди они увидели огромные древние каменные строения.
      Держа автоматы наперевес, они крались среди ставших синими в сумерках камней. Трейси увидел широкую лестницу, ведущую на галерею по меньшей мере трехсот футов длиной. По обеим сторонам галереи стояли каменные скульптуры изваяния богов и богинь, различных зверей. Их окружали памятники древней кампучийской культуры, немые, непроницаемые, но от этого не менее прекрасные.
      Он брел по истории, и она уносила его вдаль. Но в самом конце галереи они увидели следы войны - черные ожоги напалма, следы пуль на каменных телах Будд.
      Трейси подумал: а не наткнулся ли он случайно на сказочный Ангкор-Ват, построенный кхмерским королем Сурьяварманом II где-то между 1113и 1152 годами нашей эры? Храм бога Вишну, если он правильно помнил. На карте Камбоджи найти Ангкор-Ват он не мог.
      Он услышал где-то слева грохот и обернулся. Питерс, один из городских ковбоев Детройта, крушил прикладом лицо скульптуры.
      Трейси подбежал к нему, левой рукой схватил Питерса за грудки, легко развернул парня и правой врезал ему по физиономии.
      Питерс рухнул на землю. Оружие вывалилось у него из рук. Он потер покрасневшую скулу и пробормотал:
      - Что за черт? Из-за чего ты взбесился? - Он с трудом поднялся на ноги. Это же не Микеланджело или что-нибудь такое. Это обыкновенный камень, он ни черта не стоит. Я имею в виду, это даже не христианское, Господи, прости.
      - Это - история, - Трейси трясло от ярости. - И не тебе крушить историю.
      Он стал разглядывать повреждения. Голова скульптуры отвалилась и валялась на каменном полу. Питерс искалечил изваяние Шивы. Как говорили кхмеры? Мир будет цел, пока Шива танцует свой танец.
      Он со всеми предосторожностями провел своих через руины, чувствуя себя карликом, ничтожеством перед ликами времени. И в дальнем краю города-призрака они увидели маленькое здание. - В нем кто-то был.
      Трейси скомандовал своим людям спрятаться. По сравнению с огромными скульпторами и величавыми руинами храм казался совсем простым каменным домом. Лианы оплели его вход, забрались на крышу.
      Трейси слышал шум листьев, болтовню обезьян, сопровождавшую их уже так много дней. Как бы он хотел остаться здесь и обследовать, изучить руины с любопытством ребенка, получившего в подарок новую игру.
      Он увидел, как вышли из леса кхмерские крестьяне. Они принесли еду к порогу храма, потому что буддийским монахам запрещено возделывать почву и самим добывать себе еду, ибо они могут невольно лишить жизни невинную мошку или червяка.
      Трейси очень нужна была информация. И он вошел в храм. Внутри было темно, стоял тяжелый запах курений. На неотесанном каменном постаменте стояло золотое изображение Будды Амиды.
      Священнослужитель - он говорил по-французски - рассказал, как в деревню, где когда-то жил именно этот Будда, ворвались солдаты. Они повалили скульптуру и стали царапать ее штыками, чтобы узнать, не из цельного ли золота она отлита.
      - Но когда они увидели, что это просто позолоченный камень, они спалили алтарь, на котором она стояла двести лет.
      Это был маленький, сухой человек в оранжевой тоге. Его чисто выбритая голова сияла, словно смазанная маслом.
      Лицо у него было необыкновенное. Трейси показалось, что черты его вырезаны каким-то неземным резцом. Он был частью земли, неба, джунглей. Их внутренние мелодии совпадали.
      Но только когда монах протянул руку и дотронулся до него, Трейси в полной мере осознал его необычайность. Это было бесконечно нежное прикосновение, прикосновение, которым любящая мать ласкает свое дитя. И при этом оно излучало какую-то невероятную силу. Трейси был уверен, что монах мог бы лишь кончиками пальцев приподнять его над землей. Казалось, силе, влиянию монаха нет предела.
      И при том в нем не было ничего нечеловеческого, божественного: тихий, спокойный, внимательный, словно олень у ручья. От него не исходило ни страха, ни враждебности. Казалось в нем просто не может быть подобных эмоций. И именно благодаря их отсутствию в нем было столько силы - отказываясь от одного, ты приобретаешь в другом.
      - Я знаю, почему ты пришел сюда, - мягко произнес монах. Теперь он перешел на кхмерский. Трейси склонил голову:
      - Я прошу прощения за то, что пришел, - ответил он на том же языке.
      - Не чувствуй сожаления, - что-то в касании священнослужителя изменилось, и Трейси поднял на него взгляд. Глаза монаха казались озерами, в которых отражался весь мир. - Я расскажу тебе то, что ты желаешь знать.
      Трейси не понял, почему, но на глаза его навернулись слезы. А потом он понял и это. Покой, бесконечный покой, который сейчас снизошел на него, был лишь маленьким островком в океане крови и напалма. Смерть и разрушение, которые сеял новый порядок красных кхмеров, должны были уничтожить этот покой. И впервые в жизни он осознал, что такое буддизм - это нечто большее, чем религия. Этот образ жизни.
      Трейси вернулся в настоящее и в какой уже раз погладил маленькую фигурку Будды, которую дал ему монах. Воспоминание о той встрече не способны стереть ни время, ни более поздние воспоминания. Где сейчас этот монах? Может, еще жив?
      Зажужжал интерком.
      - Да, Айрини?
      - Вас хотела бы видеть мисс Маршалл.
      Господи, какие еще неожиданности ждут его сегодня? Разве что небо упадет на землю... Или, может, уже упало. Он не видел Лорин Маршалл - сколько? Девять, десять месяцев? С той самой ночи, когда она от него ушла. И вот теперь вернулась?
      - Хорошо, Айрини. Пригласи ее.
      Лорин Маршалл. Изящная, гибкая, с телом танцовщицы, необыкновенным телом. Длинная шея, овальное лицо, волосы цвета вечернего солнца, стянутые в длинный конский хвост. Но ярче всего он помнил ее походку - ей достаточно было пройти по комнате, чтобы в нем вспыхнуло желание.
      И он не был готов к тому, что увидел сейчас. Прежде всего, она прибавила в весе. Немного, но заметно. Бедра ее стали тяжелее, талия шире. Почему? В балете места для лишних фунтов нет.
      Широко расставленные глаза с любопытством оглядели его кабинет. Волосы были туго стянуты - слава Богу, хоть конский хвостик остался прежним. На ней был темно-синий облегающий топ и простая юбка с запахом - в таком наряде она обычно ходила на репетиции. На ногах - маленькие плоские туфельки, из называют "балетными". Ярко-зеленый шелковый жакет, который она перекинула через руку, почему-то придавал ей трогательный и беззащитный вид, словно она была маленькой девочкой. И потому она казалась моложе своих двадцати семи лет.
      - Трейси... - она произнесла его имя так тихо, что он скорее прочел это по ее губам, чем услышал. Он молчал, зачарованно глядя на нее.
      Она сделала два неуверенных шага к нему, и он почувствовал, как часто забилось его сердце.
      - Меня удивило... что ты согласился увидеть меня, - голос ее стал громче. Она попыталась улыбнуться. - Я не знала... Я не знала, что меня ждет, - она отчаянно вцепилась в сумочку, будто от этого зависела ее жизнь. - Я рада. Я... - голос у нее дрогнул, она еще раз оглядела комнату. - А здесь ничего не изменилось.
      - Разве только Джона не стало.
      Она дернула головой и сделала еще шаг.
      - Конечно, я знаю о том, что он умер. Мне так жаль, Трейси... Я знаю, что он значил для тебя.
      - Да. Спасибо, - его голос даже ему показался очень официальным. Он изо всех сил старался держать себя в руках.
      - Я не знаю, что еще сказать, - она боязливо подошла поближе, словно опасалась, что если подойдет к нему слишком близко, он ее ударит. - Об этом невозможно говорить... Слова кажутся такими глупыми, неточными, - она храбро улыбнулась ему, и это был первый честный поступок, совершенный ею с того момента, как она открыла дверь. - Я никогда толком не разбиралась в человеческих чувствах. У меня не было практики. Опыта. Я всегда знала лишь одно: балет. Остального просто не понимала.
      Теперь до Трейси дошло, что она говорит уже не о смерти Джона Холмгрена, а об их истории.
      - Я полагал, ты всегда будешь танцевать, - сказал он скорее из самозащиты.
      Лицо Лорин приняло странное выражение.
      - Я не танцевала уже девять месяцев, - в голосе ее появилась невыносимая тоска. - Сразу же после того... После того, как мы... расстались, я повредила бедро, - взгляд ее скользнул в сторону. - Неудачный прыжок в "Бале у королевы". Я даже сначала не поняла, что случилось. Я плохо сконцентрировалась.
      - Это не похоже на тебя, Лорин.
      - Вот в этом-то и дело! - воскликнула она. - Я - не я. И я не знаю, кто я теперь, - плечи ее вздрагивали. - Я не знаю, что теперь для меня важно. Я занимаюсь по восемь часов в день. Мне надо вернуться в балет, но... я не вернусь.
      Ее зеленые глаза были полны слез, и Трейси, сам не зная почему, встал и вышел из-за укрытия, которое создавал ему письменный стол. Они стояли друг против друга, достаточно близко, чтобы прикоснуться, но не делали этого.
      - Я танцую, - прошептала Лорин, - и технику я восстановила, но что-то бесследно ушло. И это что-то - ты. - Она прерывисто вздохнула. - Я только сейчас это поняла. - Теперь она плакала в открытую. - Я часами стою у станка, и все это время думаю не о занятиях, а о тебе. Я разогреваюсь, натягиваю пуанты - и думаю о тебе. Я выхожу на сцену - и думаю о тебе.
      Она стиснула кулачки.
      - Черт побери! - воскликнула она. - Теперь-то я понимаю, почему ушла. Я не могла смириться с тем, что со мной происходило. Я и сейчас не могу с этим смириться, - ее глаза искали его ответный взгляд. - Но я должна была вернуться. Понять. Потому что я так больше жить не могу...
      - Помнишь, что ты сказала мне в ту ночь? - Трейси вглядывался в ее лицо и видел слезинки, повисшие на длинных ресницах. - "Балет - это вся моя жизнь". Разве ты не помнишь, Лорин? "Это то, чему я училась всю жизнь, и это моя первая и единственная любовь".
      Лорин уже рыдала.
      - Но этого недостаточно, Трейси. Я больше не могу танцевать. Так, как я хочу, так, как должна. Я танцевала хорошо только тогда, когда была с тобой. А потом... я вычеркнула тебя из моей жизни. Я была не права, я это теперь знаю. Но, Господи, я ведь тогда ужасно испугалась. После этого я ночи напролет не спала, все сидела и думала, думала, - и она с мольбой заглядывала ему в глаза. - Я не могу так больше, Трейси. Ты был прав, а я - нет. Я это признаю.
      Как же ему хотелось обнять, успокоить, защитить ее. Но он не мог. Что-то внутри сопротивлялось, что-то не желало сдаваться, он не мог ни забыть, ни простить то, что она с ним сделала.
      - Я не знаю, Лорин, - наконец произнес он. - За это время многое произошло.
      - Пожалуйста, - шептала она. - Я ведь не прошу о невозможном. Ну давай хоть попробуем! Давай дадим себе хоть немного времени, чтобы заново узнать друг друга.
      - Вряд ли это возможно, - и Трейси увидел, какой болью наполнялись ее глаза.
      - Какая же я дура, что пришла, - проговорила она. - Но ты не можешь винить меня за то, что я считала тебя достаточно сильным, чтобы меня понять. Все мы совершаем ошибки, Трейси. Даже ты.
      Он молчал и ненавидел себя за это молчание. Лицо у нее сразу осунулось, постарело. Она повернулась, но напоследок спросила:
      - Ты с кем-нибудь встречаешься?
      Вопрос был настолько неожиданным, что он ответил честно:
      - Нет.
      - Тогда, может быть, мы с тобой еще увидимся, - она снова попыталась изобразить улыбку, но на этот раз у нее ничего не получилось. - До свидания, Трейси. - Она мягко притворила за собой дверь.
      И Трейси громко-громко выкрикнул ее имя в пустоту комнаты.
      Июнь 1966 года, Пномпень, Камбоджа
      Поскольку семья Киеу была семьей интеллигентной, никого не удивляло, что Киеу Кемара, отец Сока, работал у Чау Сенга - руководителя секретариата принца Сианука.
      Когда в пятидесятых Чау Сенг вернулся из Франции, Кемара помог ему подготовить доклад о сложной проблеме среднего образования в Кампучии. Сианука впечатлил этот доклад, и он ввел Чау Сенга в свой круг. Киеу Кемара тоже попал туда.
      По правде говоря, отец Сока был одним из тех немногих, кто мог выносить Чау Сенга. Чау Сенг был прогрессивно мыслящим, глубоким человеком, но он также был и ужасным грубияном. Он был таким же антиимпериалистом, как и принц, но ему не хватало той выдержки, которую Сианук, в силу своего положения, обязан был время от времени проявлять.
      Как обычно в четверг Киеу Сока отправился в королевский дворец за своей сестрой Малис. Из-за того, что семья Киеу была приближена к принцу, каждый четверг Малис репетировала в Павильоне Лунного Света - она входила в труппу Королевского балета Камбоджи.
      Сока нарочно пришел пораньше, чтобы увидеть некоторые из танцев. Он глазел на ряды девушек в белых блузках без рукавов и в красных сампут чанг кбеу юбках, завязанных спереди узлом.
      Первой он заметил Бопа Деви - она была дочерью самого Сианука и звездой труппы. Танцевала она прекрасно, но Сока не замечал ее мастерства: он разыскивал Малис.
      Сестра стояла в ряду других девушек, одна нога ее была поднята в воздух, босая ступня вытянута. Локти расставлены в стороны, ладони сложены под прямым углом к запястьям. Учитель объяснял ей какие-то движения рук, которые в кхмерском танце были очень важны - это особый язык, особый вид передачи информации.
      Сока смотрел, как зачарованный. Какая же у него красивая сестра, как замечательно размерены все ее движения! Она танцевала, словно облачко, словно в ней не было веса. Неужто ее босые ступни действительно прикасаются к холодным плиткам пола? Казалось, она не движется, а плывет. Он мог смотреть на ее танец часами, но урок кончился.
      Она легко, во французской манере, поцеловала его в обе щеки, и они направились к машине. Пока шофер лавировал среди многочисленных пномпеньских велорикш, Сока думал о французах. Сейчас, в середине шестидесятых, Пномпень все еще выглядел так, будто находился под французским протекторатом. И хотя в стране с населением в шесть миллионов проживало всего тысячи две с половиной французов, их присутствие ощущалось всюду, особенно здесь, в столице.
      Штат французского посольства по-прежнему состоял из тех, кто служили здесь еще во времена, когда французы называли этот край земли "наш Индокитай". И французское Министерство иностранных дел, и даже сам президент де Голль больше всего мечтали видеть Камбоджу такой, какой она когда-то была - их колонией.
      Некоторые, в том числе Самнанг и Рене, считали, что де Голль по-прежнему остается духовным и политическим наставником Сианука. Этого они не понимали и терпеть не собирались.
      И все же галльское влияние на город оставалось огромным. Кхмеры из высших эшелонов власти каждое утро пили кофе с круассанами в прохладе и покое роскошного зала "Отель ле Руайяль", словно они находились в центре Парижа, а не среди трущоб и гниющих каналов Пномпеня.
      Отец Соки также завтракал здесь не реже двух раз в неделю, а вся семья часто гостила на каучуковой плантации Чау Сенга в провинции. Он мог быть интеллектуалом, и даже прогрессивным интеллектуалом, но ничто не препятствовало ему наслаждаться богатством.
      Сока смотрел сквозь окно машины. Они уже въезжали в Камкармон - квартал, где жила городская элита. Приближенные принца селились в огромных виллах в западном стиле с живописными крышами из оранжевой, зеленой и желтой черепицы. Виллы окружали каменные ограды с вделанными в них копиями барельефов из Байона, главного храма в Ангкор-Томе.
      Вилла Киеу стояла в саду, в центре которого высился баньян. Слева от баньяна находился плавательный бассейн в форме цветка лотоса, дно его было украшено изображениями листьев лотоса.
      Внутри, в доме, по стенам развешаны декоративные пластины - тоже копии барельефов Байона, где в стиле двенадцатого века были изображены сцены повседневной жизни. Сока любил вставать раньше всех, чтобы без помех разглядывать эти изображения, постигать историю Кампучии.
      Жизнь и времена правителей прошлого, таких, как Сурьяварман II, не изучались в лицее Декарта, куда ходили он, его братья и сестры вместе с другими детьми этого квартала. Сока не чувствовал связи с прошлым своей страны, и однажды пообещал себе, что когда-нибудь непременно отправится в Ангкор-Ват и Байон, чтобы поглядеть на стены и скульптуры, пережившие века и хранившие предания. Он думал, что, может быть, не чувствует этой связи потому, что предметы искусства в доме и в саду были лишь копиями. Вот если бы он мог увидеть подлинники, прикоснуться к древним камням, он бы почувствовал, понял; он знал, что тогда бы он обрел свое место в мире, как обрел его Преа Моа Пандитто.
      Он выскочил из машины, подал Малис руку и почувствовал, что ужасно проголодался. Ура, скоро ужин! Но узнав, что Самнанг пригласил в гости Рене Ивена, затосковал. Не то чтобы он не любил этого француза, но Сока ужасно не нравилось, что Рене постоянно ссорился с Кемаром. Сока считал отца непререкаемым авторитетом как в доме, так и вне его стен, и каждый, кто пытался этот авторитет оспорить, был ему неприятен.
      Рене был изящен, с молочно-белой кожей и красными, как у женщины, губами. Волосы у него темные и шелковистые. Карие глаза навыкате прятались за очками в круглой металлической оправе. Внешность у него была достаточно заурядная, но вот манера разговора!..
      - Поговаривают, - начал Рене, как только уселись за стол, - что Коу Роун испытывает во дворце определенное давление со стороны некоторых лиц, - Рене постоянно доносил сплетни, блуждавшие в городских кругах. Сплетни и азартные игры процветали здесь столь пышно, что некоторые жившие в Пномпене иностранцы уверяли, будто кхмеры в страсти к азарту уступают только китайцам, издавна этим славившимся.
      Рене говорил о Министре внутренней безопасности. Этот тяжелый, неповоротливый человек с грубым, громким голосом был начисто лишен чувства юмора и считался главным врагом Чау Сенга. Поэтому Рене не отказал себе в удовольствии упоминанием о нем поддеть хозяина дома.
      - Возьмите, к примеру, инцидент в казино "Кеп". Вы же знаете, как принцу неприятны азартные игры во время празднества Чаул Чнам. - Чаул Чнам, длившийся с тринадцатого по пятнадцатое апреля, был кхмерским Новым годом.
      - Но вы также знаете, что несколько месяцев назад Сианук сам открыл два казино - и одно из них в Кепе, возле Сиамского залива, - лицо Рене оживлялось, только когда говорил он сам. В остальное время оно казалось совершенно безжизненным. - И вы, конечно, понимаете, мсье Кемара, как коррумпирована страна, какое процветает взяточничество. Так что казино приносило огромные доходы всем заинтересованным лицам. Но на прошлой неделе этому неожиданно пришел конец. - Рене подался вперед. - Какие-то бандиты ворвались в казино и все переломали. Они не просто разбили несколько зеркал и окон, что могло бы считаться предупреждением. Нет, они разгромили абсолютно все.
      - Мы об этом слышали, - спокойно произнес отец Соки, стараясь не ронять своего лица в присутствии этого назойливого иностранца. Говорили по-французски, и не только ради гостя - это было традицией дома. - Все читают газеты. И что же?
      - Ax! - воскликнул Рене, подняв вверх худой палец. - Но вот чего вы не знаете: приказал разгромить казино сам его хозяин.
      - Простите, но неужели такое возможно? - серьезно спросила Хема, мать Соки. - Разве человек станет разрушать свое собственное дело?
      - Прекрасный вопрос, мадам Кемара, - объявил Рене. - Он и занимал нас всю эту неделю. И в конце концов сквозь щелку в Министерстве внутренней безопасности ко мне просочился ответ. На следующей неделе Коу Роун объявит об этом публично. Он сообщит, что китайский концессионер из Кепа ежемесячно выплачивал сорок тысяч долларов "некоему высокопоставленному лицу" в Пномпене, чтобы тот не позволял прикрыть казино. - Рене состроил гримасу, такую неприятную, что даже Сока почувствовал неловкость. - Конечно, это вполне традиционно в наши времена, но "высокопоставленное лицо" потребовал большего, и китаец отказался: взятка - взяткой, но это была попытка вообще выкинуть его из дела. Тогда ему начали угрожать: полиция навестила казино раз, другой, третий... Но китаец предпочел не сдаться, а уничтожить свое собственное дело.
      Киеу Кемара отмахнулся:
      - Все это глупости, недостойные нашего внимания. Я не хочу об этом слышать, мсье Ивен.
      - И это еще не все, - Рене стоял на своем. - Самое важное я припас для вас, и вам это будет интересно, - он помедлил, ожидая дальнейших возражений Киеу Кемары, но тот молчал. Вся семья смотрела на Рене. - Так уж получилось, что Чау Сенг, - теперь Рене в упор смотрел на отца Соки, - счел возможным представить принцу свой собственный отчет об этом деле, составленный в основном по сведениям этого китайского концессионера. Сделал он это, как говорят, по просьбе "одной столичной дамы, занимающей весьма высокое положение".
      - Моник! - воскликнул Кемара. Так звали одну из двух жен принца Сианука, женщину низкого происхождения, презираемую за то, что она окружила себя кликой жадных выскочек. Сока не знал, что именно из того, что о ней говорят, было правдой. И сейчас он вдруг подумал: а знает ли это и сам отец?
      - Вы назвали ее имя, не я, - Рене криво усмехнулся. - И из-за этого Коу Роун ужасно разозлился на Чау Сенга. Вряд ли стоит говорить, мсье Кемара, что их трудно назвать друзьями. Но теперь... - его слова повисли в воздухе, и Сока почувствовал себя очень неловко.
      Хема постаралась скрыть испуг и засуетилась, провожая спать младших детей, Сорайю и Рату.
      - Я по-прежнему думаю, что эта история вряд ли может быть поводом для беспокойства, - мягко произнес Киеу Кемара. - Подобные скандалы напоминают головы уродливых нага. Но все минует. Вот увидите. В августе, когда сюда прибудет президент де Голль, начнется новая эра нашего процветания.
      - Скажите, мсье Кемара, правда ли, что принц придает такое большое значение визиту де Голля?
      - А почему бы и нет? - горделиво спросил отец Соки. - Уже тот факт, что в Камбоджу пребудет один из самых великих и уважаемых мировых лидеров, придаст нашей стране новый статус, тот, которого мы много лет искали. Он обещал нам существенную финансовую помощь, а его министр иностранных дел Кув де Мюрвиль встретится здесь с представителями Ханоя. Французское влияние по-прежнему служит делу нашей безопасности.
      Рене состроил презрительную гримасу:
      - Он - отсталый человек, ваш принц Сианук. Продукт прошлого. Он не понимает, что времена изменились, что для того, чтобы Камбоджа достигла истинной независимости, нужны новые методы.
      Во-первых, он допускает, чтобы в страну проникали юоны. - Рене употребил пренебрежительное словечко, которым называли вьетнамцев и вьетконговцев. Во-вторых, он...
      - Простите, мсье, - прервал его Кемара, - но политика принца по предоставлению в Камбодже убежища северовьетнамцам лишь способствует нашему суверенитету. Их благодарность...
      - Неужели вы полагаете, что Хо Ши Мин, Ле Зуан или Фам Ван Донг когда-либо вспомнят о том благодеянии, которое оказывает им Камбоджа?! - недоверчиво воскликнул француз. - Сколько раз еще Сиануку надо столкнуться с их ложью и предательством, пока он перестанет им доверять? - Он понизил голос и заговорил отрывисто, чуть ли не по слогам. - Они - вьетнамцы. Боже правый, мсье, они всегда ненавидели и всегда будут ненавидеть кхмеров. Если вы думаете, что гнуть перед ними шею...
      - Не "гнуть шею", - мягко произнес Кемара. - Они наши соседи, - он говорил медленно, будто втолковывая что-то умственно отсталому ребенку. - И всегда ими будут. И мы должны делать все, чтобы жить с ними в мире. Чтобы нам всем выжить, мы должны прекратить вражду, длившуюся две тысячи лет. Именно в это верит принц Сианук. Вспомните, мсье Ивен: даже французы, даже де Голль наладили мире Германией. Они - соседи, а война окончена. И даже герои войны вынуждены смотреть в будущее. Мир, мсье Ивен, требует куда больших трудов, чем война.
      - Вы говорите о французском президенте так, будто бы он спаситель Камбоджи. Я не голлист, у меня нет желания возвращаться во Францию. Теперь эта страна - не мой отчий дом. Вот уже тринадцать лет, как Камбоджа добилась независимости от Франции, но почему-то все еще хочет находиться под ее протекторатом. Вам не кажется это странным?
      - Мы ищем помощи от наших союзников, - спокойно ответил Кемара. - Вот и все.
      - А. я говорю вам, что это становится невыносимым бременем. Кампучийцы голодают, в стране безработица, а "высокопоставленные лица", укрывшиеся за стенами особняков Камкармон, требуют все более высоких взяток от тех, кто одурманивает массы. Ситуация невыносимая. Даже монтаньяры...
      - Ах, монтаньяры, - раздраженно перебил его Кемара. - Коу Роун назвал их "кхмеризованными". Монтаньярами, от французского "mont", "гора", называли этнические горские меньшинства Камбоджи, которые не стремились смешиваться с основным населением.
      - О, да! - Рене хрипло расхохотался. - Как вы гордитесь этим словечком, которое означает, что этих людей, словно животных, сгоняют в лагеря, в поселения, где к ним относятся хуже, чем к скоту, - глаза Рене превратились в щелки. - А вы слыхали о маки?
      - Я не потерплю подобных разговоров в моем доме! - воскликнул Кемара. Теперь он действительно вышел из себя - колкости француза сделали свое дело.
      - Почему же? - упорствовал Рене. - Вашим детям следует знать, какую ложь для них заготовили.
      - Мсье Ивен, я бы попросил вас...
      - Запомните мои слова, мсье Кемара. Отношение вашего режима к монтаньярам обратится против вас самих. Грядет революция, и грядет скоро, так как эти люди присоединятся к маки. Это случится если не в этом году, то уже на следующий год.
      - Молчите! - взорвался Кемара.
      Сидящие за столом замерли - Сока еще никогда не слышал, чтобы отец так повышал голос.
      Самнанг прокашлялся. Сока заметил, что за весь ужин он так и не произнес ни слова.
      - Я думаю, что вам сейчас лучше уйти, Рене, - он легонько тронул друга за плечо.
      Рене Ивен встал. Лицо у него побелело, он дрожал. Он смотрел на человека, сидевшего против него.
      - Знание - опасная вещь, нет так ли, мсье?
      - Прошу вас оставить мой дом, - мягко произнес Кемара, не глядя на француза.
      Рене насмешливо склонил голову:
      - Благодарю за гостеприимство.
      Самнанг снова тронул его руку и встал из-за стола. Когда старший сын и гость ушли, Хема сказала:
      - Ужин окончен, дети. Вам еще наверняка надо готовить домашнее задание на завтра, - она нарочно, чтобы стереть ощущение от недавнего разговора, перешла на кхмерский. Но Сока этого разговора не забыл.
      Покидая комнату, он видел, как мать обняла отца за плечи.
      - Оун, - окликнул его отец и улыбнулся.
      Сока действительно надо было выполнить задание, но не только то, что ему дали в лицее Декарта, а и то, что было дано ему Преа Моа Пандитто. Сока и не заметил, сколько времени прошло, прежде чем в дверях его комнаты появился Самнанг.
      - Все еще не спишь, оун?
      - Да я уже заканчиваю, - Сока поднял глаза. - А что, уже поздно?
      Сам кивнул. Он сел на краешек кровати.
      - Ну и сцена была сегодня!
      - Ты-то должен был знать, что из этого получится, Сам.
      - Я сделал это для папиного блага.
      - Что?
      Сам кивнул:
      - Рене абсолютно прав. Я тоже считаю, что уже на следующий год наш мир совершенно изменится.
      - Я тебе не верю, - сказал Сока, но почувствовал, как напряглись мышцы живота. Неужели Сам прав? Тогда что с ними со всеми случится?
      - Но это так, оун. Маки на северо-западе уже начинают стягивать силы. Революция неминуема.
      Сока испугался.
      - Даже если это и правда, па нас защитит. Он не позволит, чтобы с нами случилось что-нибудь плохое.
      Сам глянул на младшего братишку и не ответил. В комнате повисло неловкое молчание, и Сока не выдержал:
      - А где ты сейчас был? С Рене?
      - Нет. Он просто подбросил меня на машине туда, куда мне было нужно.
      В глазах Сама появилось странное выражение. Сока склонил голову:
      - Ты ездил к девушке, - сказал он. Сам даже не удивился:
      Сока всегда поражал его своей интуицией. Теперь он ласково засмеялся:
      - Да, у меня новая девушка, но это совершенно особая девушка, оун. Кажется, я влюбился. Я хочу на ней жениться.
      Засмеялся и Сока:
      - Прекрасно, только сегодня я не стал бы просить папиного согласия.
      Сам кивнул:
      - Через несколько месяцев все изменится, но сейчас... Ты же знаешь, что он твердо придерживается некоторых старых традиций. Он непременно захочет узнать все о девушке и ее семье.
      - А я ее знаю? Сам подумал.
      - Кажется, ты ее однажды видел. В "Ле Руайяль", на приеме у французского посла. Ты помнишь?
      - А, такая высокая и стройная! Очень красивая.
      - Да. Это и есть Раттана.
      - Алмаз, - произнес Сока, переводя кхмерское слово на французский. Прекрасно. Она почти такая же красивая, как Малис.
      Сам рассмеялся:
      - Это замечательно, что ты любишь старшую сестру. Ты еще слишком мал, чтобы влюбляться в других девушек.
      - Ну да, как ты в Дьеп, - это сорвалось у него с уст прежде, чем он успел подумать. Дьеп была старшей дочерью во вьетнамской семье, жившей на той же улице. Сока видел, какое лицо становилось у брата, когда она проходила мимо.
      Сейчас же лицо Сама потемнело.
      - На твоем месте я бы забыл это имя, Сока. Я не могу ничего испытывать по отношению к Нгуен Ван Дьеп. Она - вьетнамка, и этим все сказано.
      Помнишь историю о бедном кхмерском крестьянине, который нашел в лесу маленького крокодильчика, брошенного крокодилицей-матерью? Он пожалел крокодильчика, принес его домой и делился с ним всеми крохами, которые ему удавалось добыть.
      Естественно, крокодильчик рос. Крестьянин ловил для него кроликов и обезьян, а для себя, когда крокодил насытившись, засыпал, собирал овощи и фрукты.
      Но однажды крокодил заскучал и, отбросив мартышку, которую крестьянин только что убил ему на обед, съел самого крестьянина.
      Сам встал.
      - Крокодилы и вьетнамцы - это одно и то же.
      Он вышел в темный коридор. Дом спал, слышалось лишь стрекотание сверчков да шелест крыльев насекомых, воздух был пропитан жаркой влагой.
      Сока закрыл книгу и начал раздеваться. Обнаженный до пояса, он тихонько прошел в ванную. Идти ему надо было мимо комнаты Малис. Дверь была приоткрыта, и он остановился перед нею.
      Он почувствовал, как гулко забилось сердце. Мысли смешались, он слышал собственное тяжелое дыхание. А затем, совершенно непроизвольно, он шагнул вперед и, словно во сне, толкнул дверь.
      В памяти его возникла танцующая Малис, а перед глазами - стоявшая в нише ее постель.
      Он вытянул голову. Во рту пересохло.
      Теперь он видел Малис. Она лежала ногами к нему, сбросив покрывало. Шторы на окнах были отдернуты, чтобы ничто не могло препятствовать свежему воздуху.
      Глаза Сока привыкли к темноте, и он задохнулся и прикусил губу. Потому что он увидел, что Малис лежит совершенно обнаженная. Он увидел ее маленькие грудки, нежно очерченный живот, а ниже, в тени... Что там было ниже?
      Вдруг она зашевелилась, повернулась. Проснулась ли она? Открыла ли глаза? Он похолодел. Ему хотелось убежать, но ноги словно приросли к полу. Он не мог отвести взгляда. Что, если она действительно проснулась и увидела его? Он попытался облизнуть губы пересохшим языком.
      Она зашевелилась на постели, широко раздвинула ноги, ее дрожащие руки потянулись к тому тенистому углублению внизу живота. И вдруг перевернулась на живот. Обе руки уже были между ногами, и Сока показалось, что бедра ее стали двигаться вверх-вниз в гипнотическом ритме.
      Ее гладкие ягодицы напрягались и расслаблялись, поблескивая в лунном свете. Щель между ними, темная и глубокая, притягивала его взгляд, словно магнит. Он чувствовал, что ему становится все жарче, его протянутая рука трепетала, как ветка на ветру. Ноги у него ослабели, а его орган вел себя как-то уж совсем непонятно, стал тяжелее и больше. Он положил на него левую руку, почувствовал, какой он большой, как натянулась ткань его брюк. Это напряжение было и болезненным и чудесным.
      Малис выгибалась, приподнималась, прижималась низом живота к своим пальцам, к постели. Сока не был уверен, но ему показалось, что она то ли тяжело дышит, то ли стонет.
      Ягодицы ее двигались все быстрее и быстрее, она встала на колени, и Сока увидел ее пальцы, проникающие в самую сердцевину того, что крылось между ногами. Сока не понимал, что она делает, но осознавал, что это волнует его, волнует по-новому, странно.
      Теперь он ясно слышал ее стоны, и от этого сам начал дрожать. Эрекция его стала сильнее, брюки ужасно давили, и он расстегнул ширинку, чтобы стало полегче. Он держал в руке свой вздувшийся член, наслаждаясь его шелковистостью и влажностью.
      Малис так широко раздвинула ноги, что он увидел капли влаги на волосах лобка. Пальцы ее приоткрыли таинственные шелковистые складки, яростно гладили то, что было между ними. Ягодицы конвульсивно вздрогнули, и она упала на постель.
      Ноги под ним ослабели. Великая влага смочила его руку, и он опустился на пол, все еще не отрывая взгляда от собственного вздрагивающего члена, но посторонние звуки уже начали проникать в его сознание.
      Ладонь его была полна горячей, обжигающей жидкости, внутри все дрожало, легкие пересохли, словно он попал в песчаную бурю. Жаркая ночь пульсировала в ритме его испуганного сердца.
      За окном сладко запела ночная птица.
      В тот день Туэйт ушел из офиса рано и, все коллеги вздохнули с облегчением: настроение у него было отвратительным и он ко всем придирался. Коллеги считали, что он осатанел из-за истории с Холмгреном.
      Это было недалеко от истины. Туэйт действительно никак не мог выкинуть из головы это дело.
      Он был твердо уверен, что Монсеррат сначала позвонила Ричтеру и только потом в полицию, хотя она утверждала обратное. Именно этим объяснялись непонятные сорок минут. Туэйт чувствовал дурной запашок, но фактов у него не было. И он ужасно хотел прищемить хвост Ричтеру.
      Вот почему весь день он ходил мрачный и набрасывался на каждого, кто оказывался рядом. И вот почему он так рано ушел - он собирался еще раз поднажать на Ричтера.
      Он припарковался на Шестой авеню в том месте, где парковка запрещена, вывесил на ветровом стекле табличку "Полиция" и бодрым шагом вошел в здание, где находился офис Трейси.
      Трейси уже собирался уходить, когда на его этаже раскрылись двери лифта и появился Туэйт. Трейси очень удивился.
      - О, Туэйт, - сказал он. - Вы неудачно пришли. Я и так уже опаздываю на встречу. Что вам нужно?
      - Для начала - хотя бы пару часиков для разговора с этой Монсеррат, хочу снова выслушать ее историю.
      - Так вы не отступились?
      - С чего бы? Это моя работа - искать правду.
      - Вам, как я понимаю, уже поручена другая работа, и ваш капитан будет проинформирован о том, что вы ее не выполняете. Город кишит преступниками, Туэйт, займитесь ими.
      - Отчего вы волнуетесь, а? Если все обстояло так, как рассказала Монсеррат, от нее не убудет, если я порасспрошу еще разок.
      - Я только что разговаривал с ней, - сообщил Трейси. - Она слова без слез произнести не может. Откровенно говоря, я не думаю, что сейчас, в этом состоянии, она вообще способна связно говорить. Этого объяснения вам достаточно?
      Туэйт нагло смотрел на Трейси:
      - Почему мне должно быть достаточно? Это вы говорите, а я хотел бы сам убедиться. В этом деле ее показания - основные.
      - О каком деле вы без конца твердите, Туэйт? Губернатор скончался в результате сердечного приступа, но вас почему-то распирает от служебного рвения.
      Туэйт сделал шаг вперед:
      - На всякий случай, парень, если ты забыл, напомню: губернатор штата Нью-Йорк - фигура первостепенной важности, независимо от того, что он сделал, пусть даже умер. - Туэйт задержал дыхание, чтобы успокоиться, и спросил: - Так как?
      - Мойра Монсеррат вне досягаемости. Точка.
      - О'кей. Пусть будет по-твоему. Но в "Пост" есть парочка репортеров, которые просто счастливы будут изложить мои подозрения.
      - Это самоубийство, Туэйт, и вы это прекрасно знаете. Начальство даст вам такого пинка, что вы до Кливленда лететь будете.
      - Только в том случае, если докажут, что источник информации я. А от кого это узнают? От меня? Репортеры имеют право не разглашать источники информации.
      - Ну, с меня достаточно, - Трейси думал теперь о Мэри Холмгрен, он должен защитить ее спокойствие и доброе имя Джона во что бы то ни стало. Это его долг. - Я позабочусь о том, чтобы вас вышвырнули из полиции.
      - Понимаю, - спокойно ответил Туэйт. - Но, знаете ли, мне теперь на это наплевать. На этот раз я хочу докопаться до истины, и, клянусь Богом, сделаю для этого все.
      - И вам все равно, если при этом кто-то пострадает? Кто-то невинный?
      - Вот ты и проговорился, парень!
      Интуиция подсказывала Трейси, что Туэйт блефует. Он разузнавал о полицейском, ему сказали, что Туэйт очень озабочен карьерой. Что он будет делать, если его вышвырнут из полиции? Пойдет частным охранником за 125 долларов в неделю, рискнет потерей полицейской пенсии? Трейси часто полагался на интуицию, но сейчас ему надо было думать о других. И даже если был всего один шанс из тысячи, что Туэйт выполнит свою угрозу, Трейси следовало не оставить ему и единственного шанса.
      - Хорошо, - сказал он. - Я постараюсь что-нибудь для вас сделать. Поверьте, я не шутил, когда говорил о ее эмоциональном состоянии.
      - Я не стану ждать, Ричтер.
      Трейси почувствовал, как мышцы его напряглись. Он, сам того не желая, заговорил агрессивным тоном:
      - И все же вам придется подождать, ясно? От меня вы больше ничего не получите. - Трейси больше не собирался играть в вежливость.
      - Не заставляйте меня ждать слишком долго, - прорычал Туэйт, развернулся и исчез за дверями лифта.
      На улицах наступил час пик, и воздух посинел от выхлопных газов. Туэйт завел машину и поехал на запад. Он направлялся к Бродвею, над которым уже зажглись огромные неоновые вывески кинотеатров и сверкающие рекламы. Между Восьмой и Девятой авеню стояли старые, начала века, многоквартирные дома с выкрашенным дешевой краской цоколем. Из раскрытых окон доносилась латиноамериканская музыка вперемешку с роком, на тротуаре толпились мускулистые юнцы в рубашках с оторванными по их моде рукавами, они обменивались непристойными шуточками на испанском, обсуждали достоинства проезжавших автомобилей и проходивших мимо женщин.
      Проехав в глубь квартала, Туэйт вышел из машины, пересек улицу и вошел в вонючий, замусоренный подъезд.
      В длинном узком коридоре пахло капустой и острым соусом "табаско". В свете тусклой лампочки, болтавшейся под самым потолком, Туэйт нашел последнюю дверь с правой стороны. Сквозь хлипкие стенки доносились голоса, но когда он постучал, голоса умолкли. Туэйт глянул на часы - он пришел на полчаса раньше, но это его не беспокоило. Беспокоило другое: результат очередной стычки с Трейси Ричтером. Он весь кипел от злости. Впрочем, злость и напряжение поможет ему разрядить Красавчик Леонард - этот типчик, в силу своих занятий, самый удачный объект!
      Дверь приоткрылась. Она была на цепочке, но Туэйт всунул ботинок в проем.
      - Открывай, Ленни.
      - Эй, ты пришел раньше положенного.
      Туэйт запустил руку в карман куртку и вытащил крепкую деревянную дубинку Он ее выточил сам.
      - Видишь, подонок? - он помахивал дубинкой из стороны в сторону. - У этого маятника свой отсчет времени.
      - Ладно, ладно, - Красавчик Леонард понизил голос. - Понимаешь, ты застал меня без штанов. У меня тут баба сейчас. Подожди чуток, ладно?
      Но Туэйт не слушал. Он обрушил удар тяжелой дубинки на цепочку, и она с треском разорвалась. Туэйт плечом толкнул дверь и ворвался в квартиру.
      - Черт! - заорал Красавчик Леонард, падая на спину. Он, оказывается, не врал: рубашки на нем не было, а штаны застегнуты только на пуговицу, и Красавчик Леонард прикрывал рукой ширинку, откуда грозили вывалиться самые интимные его детали. Грудь у него была тощая и безволосая.
      - Вставай, Ленни, - скомандовал Туэйт. - Ты выглядишь глупо. - Парень поднялся и застегнул штаны. Туэйт обхватил hукой его шоколадно-смуглую шею. Слушай сюда, - голос у Туэйта был тихим, но от того не менее грозным. - Ты обязан открывать мне дверь всегда, в любое время, ясно. Красавчик Леонард? Он помахал дубинкой. - А то я так перекрою твою смазливую харю, что дружкам придется подыскивать тебе другое прозвище. - Он отшвырнул сутенера и потер пальцы: - Давай.
      Красавчик Леонард что-то промычал себе под нос и принялся шарить под матрасом стоявшей у стены кровати.
      - Очень оригинальный тайник, - прокомментировал увиденное Туэйт.
      Красавчик Леонард пересчитывал стодолларовые бумажки. Насчитав пять, он свернул их трубочкой и сунул Туэйту в руку.
      - Видишь, как просто, - объявил Туэйт, пряча деньги в карман. Заметив хмурую мину на лице Леонарда, Туэйт весело произнес: - Да ты бы должен прыгать от радости, Ленни. За эту ничтожную сумму я делаю так, чтобы ни тебя, ни твоих девочек не трогали. В результате твои доходы растут, и мои, соответственно, тоже. Чего беспокоиться? Мы все становимся немножечко богаче, - ему вдруг показалось, что деньги жгут карман. Буквально. И он даже сунул туда руку, чтобы проверить. Нащупав деньги, он почему-то разозлился еще больше.
      И в этот момент он услышал, как кто-то спускает воду в унитазе - один, два, три раза.
      Он глянул на Красавчика Леонарда:
      - У твоей девицы понос, а, Ленни?
      Слащавая физиономия сутенера покрылась потом.
      - Она подмывается.
      Но Туэйт не слушал. В три прыжка он оказался у двери ванной, рявкнул: "Открывай!" и, не дождавшись, вышиб дверь плечом. Он увидел молоденькую белую девушку, стоявшую на коленях перед унитазом. Она придерживала ручку бачка, из которого непрерывным потоком бежала вода.
      Гримаса страха исказила личико девушки, губы ее приоткрылись, обнажив мелкие острые зубы.
      Туэйт направился к унитазу, и тут девушка вскочила на ноги и, зашипев словно кошка, попыталась ногтями вцепиться ему в лицо. Туэйт легонько стукнул ее дубинкой по голове, и девушка со стоном опустилась на кафельный пол.
      Туэйт, не обращая на нее внимания, наклонился над унитазом и выудил из воды два пластиковых мешочка. Стряхнув воду, он приоткрыл один и попробовал находившийся внутри белый порошок.
      - Дерьмо! - воскликнул он. Наклонился над девушкой и осмотрел ее руки и ноги - да, именно это он и ожидал увидеть. Множество следов от уколов.
      - Чертово дерьмо!
      Он подхватил девушку и поволок ее из туалета.
      - Что ты делаешь, Туэйт? - взмолился Красавчик Леонард. - Она моя лучшая шлюха. Я тебе плачу, какие проблемы?
      - Тобой займется полиция нравов! - От вида этой несчастной девчонки Туэйта даже замутило. Ей явно было не больше семнадцати. - Пока ты занимался своими делами, Ленни, меня это устраивало. Но ты начал дурить с дрянью, - Туэйт ткнул в физиономию сутенера мешочки. - И за это тебе придется платить иначе. Я же с самого начала говорил, что моя страховка ограниченная, - он кивнул головой на худенькое девичье тельце. - Ты только взгляни на нее, Ленни. Черт побери, она же совсем ребенок. У меня дома дочка такая же. Что с тобой случилось? Ты что, совсем соображение потерял?
      - Но она сама пришла ко мне, - темнокожий нервно переминался с ноги на ногу. - Ты знаешь, как оно бывает. У них никого нет, им некуда податься. Они хотят есть. Вот и приходят ко мне. Слушай, не забирай ее. Она мне стоит тысячу в неделю, чистыми.
      Туэйт направился к выходу, крепко обхватив девушку.
      - Радуйся, что я и тебя не забираю, Ленни, - он распахнул свободной рукой дверь. - А не беру я тебя потому, что ты - дешевка, из таких, как ты, даже кучу дерьма не сложишь. - Туэйт взвалил девушку на плечо и напоследок сказал: - Ты родился под счастливой звездой, голубчик. Это мое тебе первое и последнее предупреждение.
      Девушка была легкой, как перышко. Сейчас он доставит ее в участок, зарегистрирует и подождет, пока ее заберет надзирательница из отделения для несовершеннолетних.
      Он вглядывался в худенькое, бледное личико. И видел в нем красоту, которая еще не погибла. То, что она пыталась наброситься на него, ничего не значило. Улица сделала ее такой, грязная, мерзкая улица. Но он знал, что этот слой грязи еще можно смыть, оттереть.
      Девочка, тощенькое перепуганное существо без дома, без семьи, без корней. Она, конечно, не назовет своего настоящего имени, а Красавчик Леонард сказал, что ее зовут Нина. Что ж, пусть будет Нина.
      И все же в участке он пропустил это имя и ее описание через компьютер. В "Находящихся в розыске" и"Пропавших без вести" она не значилась, но разве в этом дело?
      Где-то в Огайо или Мичигане у Нины, возможно, был дом.
      Может, и родные. Ну и что с того? Она оставила их ради шприца, наполненного снами и смертью. Да зверям в зоопарке живется лучше!
      Пришла надзирательница. Он пересказал ей все, что знал о Нине. Девушка - к этому времени она уже пришла в, себя - упрямо смотрела в пол. Грязные светлые волосы свесились на худенькое личико. Туэйт попрощался с ней, но она либо не слышала, либо не хотела отвечать.
      Теперь он почувствовал, как устал. Сначала этот слишком уж самоуверенный Трейси Ричтер, потом бедная девочка... Нет, говорить с Ричтером - все равно, что сражаться один на один с целым батальоном.
      Он вел "шевроле" по туннелю между Бруклином и Бэттери я перебирал в памяти детали разговора с Трейси. И удивлялся самому себе. Он нисколько не блефовал. Он действительно был готов рискнуть своей работой! Потрясающе! Чем же его так зацепило это дело? Почему бы ему действительно просто не выкинуть из головы всю историю? И продолжить жить, как жил. Трясти сутенеров, букмекеров, вылавливать наркоманов - разве не это его жизнь? Кто он такой? Всего лишь жалкий коп, один из тысяч подобных, тех, кого служба в полиции неминуемо превращает в ничто, перемалывает в котлету. Так какого черта ему совать нос, куда не следует?
      Но он сунет нос, сказал он себе. Он жил в грязном мире лжи и лишь раз попытался поднять голову над океаном дерьма. А разве не стоит хоть раз в жизни попытаться очистить маленький кусочек загаженной земли?
      Каждый день, каждый день он хватал за шкирку гадов, наркоманов, которые убивали людей. И что же? По большей части совершенно очевидные дела рассыпались в прах - то гадов отпускали под залог, то какой-нибудь "прогрессивный" судья, понятия не имеющий, что на самом деле творится на улицах, гневно указывал полицейским на превышение полномочий.
      Будь его воля, он бы всех судей заставлял поездить в патрульных машинах месячишко-другой. Куда бы тогда вся их "прогрессивность" подевалась!
      Из туннеля Туэйт свернул на дорогу Бруклин-Куинс, к югу. Огни Манхэттена мерцали в сгущавшихся сумерках.
      Он держал направление на юго-запад. Блеснули воды залива - благодатная тьма уже прикрыла грязные пятна нефти, и вода казалась мягкой, чистой и приветливой. Он, отчаянно фальшивя, начал напевать "Мужчина, которого я люблю" - скоро Шестьдесят девятая улица и дом.
      Дом его, обшитый беленой дранкой, стоял в середине квартала и ничем не отличался от других домов на этой улице. Перед ним доживал свой век высокий клен.
      Он сидел в машине. Идти домой пока не хотелось - он вид ел свет в окнах, голубоватое свечение телеэкрана. Сейчас как раз шли новости. И, конечно же, плохие.
      Туэйт заглушил мотор "шевроле", вылез, запер дверь. Жаркий влажный воздух ударил в лицо - какая душная ночь, даже здесь, за рекой.
      Он пешком пошел в сторону парка Оулз Хэд, на краю помедлил - заходить в парк или нет? Сегодня была среда, день, когда он собирал дань со своих "подопечных" - он привык думать об этом дне, как об обычном, рутинном. Однако сейчас он почему-то чувствовал себя не в своей тарелке. Может, это странное ощущение объяснялось делом Холмгрена и тем, что сулило ему раскрытие дела; может, он просто сам менялся.
      Он уже повернулся и собрался уходить, как заметил в глубине парка какое-то движение. Что за черт, почему бы ему не срубить дополнительные денежки? Он медленно пошел по дорожке, прекрасно сознавая, что, наверное, собирается "срубить денежки" в последний раз. Да, он действительно менялся, он сбрасывал старую, грязную кожу.
      С реки слышался противный скрип уключин. Туэйт свернул с дорожки и подошел к низкой чугунной ограде. В тени большого дуба он разглядел знакомый силуэт Антонио - широкополая шляпа, пышные рукава рубашки в мексиканском стиле. Паршивый пижон, подумал Туэйт, и почувствовал острый приступ отвращения - к самому себе. Тем не менее он не остановился и не свернул.
      Теперь он видел и двух девушек - латиноамериканок, пышногрудых и широкобедрых, полных той животной чувственности, которую он считал типичной для девиц этого рода.
      - Эй, Туэйт, - поприветствовал его сутенер. - Что-то ты сегодня припозднился. Дела задержали?
      - Как всегда, Токио. У меня есть дела поважнее, чем ты.
      Антонио ухмыльнулся.
      - Ну, Туэйт, я б на твоем месте был повежливее. Я же тебе плачу, - и он протянул пачку денег.
      Туэйт, пересчитывая, сказал:
      - Вряд ли на такие деньги проживешь.
      Сутенер развел руками:
      - Ну, Туэйт, дела идут не так, чтоб уж хорошо.
      Туэйт взглянул на него:
      - Ты же не собираешься обманывать меня, Тонио? Ты ведь не такой дурак, правда?
      В этот момент раздался окрик:
      - Стой! Ни с места!
      Туэйт обернулся: одна из девиц, широко расставив ноги в туфлях на высоких каблуках, наставила ему в живот пистолет 32 калибра.
      Антонио широко улыбался, цокал языком от восторга:
      - Эй, Туэйт, теперь ты видишь, кто здесь босс? - Он враскачку двигался на Туэйта, загребая землю острыми носами сапог. - Теперь твоя очередь платить. Слишком долго ты вертел мною, и мне от этого было так грустно! - Он протянул руку. - Будь хорошим мальчиком, давай-ка все, что у тебя есть.
      - Ты что, спятил? - осведомился Туэйт. - Да от тебя же только мокрое место останется, если я на тебя донесу.
      - Это мы еще посмотрим, старичок, кто на кого донесет. В полицейском управлении очень не любят жрать дерьмо, понял? Ты что, думаешь, я совсем тупой? Я тоже телек смотрю. В управлении не любят, когда в новостях передают о копах, которые берут взятки. Стоит мне только пикнуть, и это от тебя останется мокрое место, братец, - он махнул рукой. - Ну, давай денежки. Шевелись.
      Туэйт протянул руку и разжал пальцы - банкноты посыпались на землю.
      Антонио был гибок и быстр. Его правая нога взметнулась в воздух, острый нос сапога вонзился Туэйту в пах.
      - Пуэрко! - выкрикнул Антонио. Туэйт задохнулся, обхватил руками низ живота. Перед глазами у него заплясали яркие огни.
      - Ты что, думаешь, можешь поставить меня на колени? Только не ты, братец, и не меня. Теперь ты знаешь, кто здесь босс! А ну, живо, подбери деньги! - в голосе Антонио слышалась угроза.
      - Сейчас! - Туэйт, распрямляясь, выхватил дубинку, блеснула полированная поверхность, и дубинка обрушилась на ребра Антонио.
      Сутенер застонал и рухнул, на лице его застыло недоуменное выражение. Туэйт в дополнение двинул его коленом по физиономии и, почувствовав какое-то движение справа, схватился за ослабевшее тело сутенера, намереваясь использовать его как прикрытие.
      Девиц и след простыл. И Туэйт прошептал Антонио в ухо:
      - Моли бога, чтобы твои шлюхи сбежали, парень.
      - Мадре де Диос! - Антонио трясло от боли.
      Туэйт медленно огляделся. Где-то далеко взвыла и стихла сирена. Ветра почти не было, зато начали стрекотать сверчки. С пролива доносились грустные гудки пароходов.
      Прямо перед ним высились деревья, между ними - кусты, они выглядели странно двухмерными в ртутном свете фонарей. Лежа здесь, на открытом освещенном пространстве, Туэйт являл собой отличную мишень. Он убрал дубинку и вынул полицейский револьвер. Ткнул им в лицо Антонио.
      - Слушай, ты, кретин. Я даю тебе последний шанс прекратить эту дурацкую историю до того, как кто-нибудь серьезно пострадает.
      - У тебя ничего не выйдет, дядя, - Антонио сплюнул кровь. В искусственном свете она казалась черной. Он закашлялся, тело его содрогалось в конвульсиях. - Сволочь, ты мне что-то сломал!
      Туэйт всматривался в темноту.
      - Не надо было жадничать, Тонио. Теперь ты получил хороший урок.
      - Последним, кто попытался преподать мне урок, был мой старик, - Антонио снова сплюнул. - Я его хорошо порезал.
      Туэйт молчал - он увидел, как между кустов что-то тускло блеснуло.
      - Хорошо, - крикнул он. - Я опущу револьвер. Выходите с поднятыми руками, а то... - он откатился в сторону, по-прежнему держа сутенера за ворот его шикарной рубашки. Там, где Туэйт только что лежал, взорвался фонтанчик земли.
      - Кончилось твое времечко, братец, - захихикал Антонио. - Соня терпеть не может пуэркос.
      Но Туэйт уже заметил, откуда стреляли. Вторая пуля тоже попала в землю, на этот раз уже ближе.
      - Тонио, тебя она послушает, - тихо произнес он. - Скажи ей, чтобы выходила, тихо и спокойно, и мы забудем эту историю.
      Сутенер извернулся и глянул в лицо Туэйту. Из носа Антонио текла кровь, скула была разбита, руками он держался за бок, за то место, куда пришлась дубинка. Но глаза его ярко сверкали.
      - Ну уж нет, братец, - он попытался изобразить подобие улыбки. - Ничего не выйдет. Ты испугался, Туэйт. Я вижу.
      Туэйт отпустил Антонио и, не сводя глаз с того места, где должна была быть Соня, пополз влево. Соне тоже пришлось передвинуться, чтобы занять более удобную позицию, и тогда Туэйт, заметив движение, зажал револьвер двумя руками и выстрелил. Дважды. "Бум! Бум!" В ушах у него словно что-то взорвалось.
      - Соня! Анда! Анда! - завопил Антонио. - Беги, проклятая шлюха!
      Туэйт поднялся на ноги.
      - Слишком поздно, Тонио, - он направился к дереву.
      - Пуэрко! - крикнул Антонио, пытаясь встать. - Твоя мать была проститутка! Ты сукин сын!
      Туэйт склонился над телом. Взял пистолет девушки, сунул в карман куртки. Второй девушки нигде не было видно, а эта лежала перед ним на спине, широко раскинув ноги, как перед клиентом. Сердце его бешено колотилось: Господи, ну зачем он зашел в парк, ну почему не отправился домой сразу?
      Он услыхал шаги Антонио за спиной.
      - Мадре де Диос! - воскликнул сутенер, опускаясь перед девушкой на колени. - Муэрте! - Он дотронулся до ее лица. - Ты убил ее, пуэрко!
      Туэйт вдруг рассвирепел. Он схватил в кулак напомаженную шевелюру сутенера, оттянул назад.
      - Слушай, ты, кусок дерьма, я же тебя предупреждал! - В глазах Антонио, полных ярости, сверкали слезы. - Не стоило тебе валять со мной дурака!
      Он ткнул Антонио носом в землю и прошипел:
      - Бери свою вторую девку и уматывай отсюда, Тонио. Потому что если я еще хоть раз тебя увижу, я отстрелю тебе башку, и никто у меня не спросит, почему.
      Он задыхался от злобы. Повернувшись, двинулся на негнущихся ногах прочь. На улице он позвонил из автомата в полицию, передал информацию и побрел домой. Подходя к дверям, он отметил, что пора подстригать лужайку, вошел, поднялся в спальню и заснул, как убитый, рядом с женой.
      - Атакуй меня.
      Трейси застыл на месте, глаза его ощупывали фигуру противника. Пробивающиеся через длинные окна яркие лучи света ложились на соперников.
      - Атакуй на поражение. Или я должен повторить команду? В зале было так тихо, что Трейси слышал собственное дыхание. Пальцами босых ног он ощупывал мат.
      - Ты не веришь, что у тебя получится?
      - Верю.
      - Тогда, почему же ты колеблешься? - Глаза сэнсея недобро сверкнули. Трейси молчал. Хигуре. сэнсей, облизнул губы:
      - То, чем мы здесь занимаемся, не нуждается в осмыслении. Весь вопрос в том, на что способно твое тело... К мыслительному процессу это не имеет никакого отношения.
      Хигуре внимательно смотрел на Трейси:
      - Ты сам это прекрасно знаешь, я не сообщил тебе ничего нового.
      Мышцы тела Трейси начали непроизвольно сокращаться, реагируя на стрессовую ситуацию.
      - Наверное, ты привык безоговорочно подчиняться только Дженсоку, - сэнсей настороженно глядел на Трейси и в какой-то момент ему удалось увидеть то, о чем он только догадывался. Он совершил формальный поклон, давая понять, что двухчасовая тренировка окончена.
      - Самое время выпить чаю.
      Набросив на шею полотенце, Трейси пошел за сэнсеем в раздевалку.
      Прозрачный зеленый чай с легкой пенкой был настолько горьким, что у Трейси сводило язык. За таким чаепитием не до разговоров.
      Хигуре аккуратно отставил миниатюрную пиалу:
      - Мы оба должны понять причину, ты согласен? Трейси кивнул, на лице старика появилось довольное выражение.
      - Можешь ты мне ответить, - неторопливо произнес он, - зачем ты вообще отправился на войну?
      - Я уходил не воевать, - мгновенно ответил Трейси.
      - Нет? Ну, конечно же, нет. Прости.
      В раздевалке стало совсем тихо, слова доносились словно из-за стены.
      - Я сбежал, чтобы спрятаться, - выдавал наконец Трейси. Но Хигуре уже покачал головой:
      - Нет. Прислушайся к своему сердцу... почувствуй его биение. Ты сбежал, потому что хотел сбежать. Ты...
      - Нет!
      Крик Трейси прозвучал совсем по-детски, он был такой громкий, что, казалось, содрогнулись стены.
      - Ты хотел убивать.
      Трейси изумленно поглядел на старика:
      - Что вы такое говорите, это же бред!
      - Ты станешь это отрицать? Но страсть к убийству у тебя в крови.
      Трейси вскочил на ноги и повернулся к сэнсею спиной. Маленькое окошко выходило в крошечный садик. По стволу старого клена быстро прошмыгнул бурундук и тут же исчез в складках сухой коры.
      - Может, ты считаешь, что вершил злое дело?
      - Конечно. Убийство - злое дело.
      - Почему? - спросил Хигуре.
      - Это же война, - сдавленным голосом проговорил Трейси.
      - Ты выполнял свой долг...
      - Неужели вы не понимаете, - он резко повернулся к сэнсею, - это доставляло мне удовольствие!
      Хигуре мягко поднялся, казалось, движение не потребовало ни малейшего усилия:
      - Но призраки прошлого по-прежнему преследуют тебя.
      Трейси внимательно наблюдал за сэнсеем, он прекрасно понимал, что скрыть правду от этого человека ему не удастся. На лбу выступил пот.
      - Они приходят и уходят, - наконец пробормотал он.
      - Что ж, - голос Хигуре звучал бесстрастно, - по крайней мере, тебя что-то тревожит.
      - Да, - Трейси перешел на шепот, - все началось снова, как тогда. Можно сказать, что я получил повестку. Хигуре подошел ближе, сейчас лицо его было в тени.
      - Ты нужен им?
      - Да.
      - И что же ты будешь делать?
      Трейси закрыл глаза, сердце его стучало как молот.
      - Я сам хочу этого... дело касается моего друга.
      - Это твой долг?
      - Да.
      - Долг вещь серьезная. - Глаза сэнсея превратились в узкие щелочки.
      - Произошло убийство, - Трейси сцепил напряженные ладони, - я не знаю, как оно произошло, я не знаю, кто был исполнителем, но это убийство, я чувствую.
      - Надо доверять своим ощущениям, мягко проговорил Хигуре. - Мы оба прекрасно знаем, насколько ты силен и тренирован.
      - Будет еще одно убийство.
      И снова в раздевалке повисла тишина.
      - Кажется, я говорю о себе, - усмехнулся Трейси.
      - Верно, - Хигуре осторожно взял его за руку, - твое путешествие еще не закончено. Делай то, что ты должен делать и не сопротивляйся этому. Ты должен научиться верить себе, это будет повторением пройденного: ты умел это в джунглях Камбоджи, - Хигуре убрал руку. - Верь в себя, как я верю в тебя.
      Выражение лица его изменилось, он поклонился Трейси:
      - А теперь атакуй меня на поражение.
      Лорин тяжело опустилась на деревянную скамью - из окна с мозаичными стеклами на нее падал приглушенный свет, руки Лорин дрожали.
      На ней было трико, шерстяные гетры, доходившие почти до бедер, и розовые пуанты. Золотистые волосы заплетены в косичку и заколоты на макушке.
      Она удивленно разглядывала свои дрожащие руки. Чуть поодаль Мартин Влаский распекал одну из новых балерин, у которой никак не получался вход в па-де-де данный вариант па-де-де придумал сам Влаский лет пятьдесят назад, и потому злился всерьез, не забывая, впрочем, выразительно поглядывать на Лорин.
      - Нет, моя милая, нет. Ты же просто гримасничаешь, - он слегка поправил угол наклона головы девушки, - не играй роль - танцуй, это все, что от тебя требуется: танцевать. Твоя техника - твое искусство.
      Как выяснилось, это касалось и ее партнера:
      - Не стесняйтесь показывать свою технику. Только почувствовав ее, вы сможете включить внутренний секундомер и тогда вход в па-де-де будет действительно синхронным. Это очень важно, вам понятно?
      Девушка - не старше девятнадцати - молча кивнула, но выражение лица ее было явно раздраженным. Мартин усмехнулся: с новенькими всегда так. Из них надо выдавливать все их собственные представления о балете и вбивать свои, проверенные временем, и только тогда можно выковать экспрессию движения в чистом виде. Он слегка дернул головой, давая паре сигнал повторить па-де-де. Мысли его вернулись к Лорин. Что заставляет ее так переживать, недоумевал он, что даже отражается на работе? Насколько Мартин знал ее - а пять лет жизни в балете равны пятидесяти годам обычной жизни, - для Лорин существует только одно - танец, и только ему, танцу, посвящает она всю себя. В этом он никогда не сомневался, по-другому и быть не может.
      Но сейчас, после падения и травмы берда, ее отношение к делу изменилось не очень заметно, но изменилось. Мартин знал многих танцовщиков, чьи профессиональные и даже человеческие качества после травм резко менялись. Но от Лорин Маршалл он этого никак не мог ожидать.
      Он относился к Лорин как отец к дочери, а сейчас эта дочь была печальна, ее снедала какая-то тоска. Дело было не только в уникальном даре Лорин: он просто питал к ней по-настоящему теплые чувства и выделял из труппы, хотя в нее входили несколько прим, каждая из которых составила бы славу любому театру мира. Сам Мартин был известен как противник традиционной балетной школы, к звездам относился так, словно они были простыми смертными, но слава его компенсировала все. Он поставил несколько балетов специально для Лорин и ему вовсе не улыбалось потерять такую танцовщицу.
      Не имеющая понятия о переживаниях учителя, Лорин с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться, она чувствовала, что из глаз вот-вот хлынут слезы. Она сжала зубы и приказала себе: "Не реви, идиотка, не реви!".
      Поход в офис Трейси и свидание с ним потребовали гораздо большего мужества и силы воли, чем она могла себе представить. Да еще сказать то, что она ему сказала! Она не могла поверить, что у нее хватит на это сил, но потом ее всю трясло, и даже сейчас в горле все еще стоял комок.
      А после она поехала на репетицию, отзанималась четыре часа и, вернувшись домой в свою маленькую квартиру на Семьдесят шестой улице, вдруг обнаружила, что напрочь не помнит, чем она эти четыре часа занималась.
      Она, не раздеваясь, рухнула в постель. Очень долго она вообще ни о чем не думала, а просто прижималась к мягкому матрасу, как ребенок к матери, и в какой-то момент у нее возникло чувство защищенности и покоя.
      Но ни о какой защищенности не могло быть и речи. Чем, кроме танца, может она заниматься? Ответ простой, но страшный: ничем. Она прижалась щекой к подушке. О Господи, что же делать?
      - Ради Бога, Адель, ты должна ей запретить! Лорин до сих пор слышала голос отца, доносившийся из гостиной. Была поздняя ночь, родители думали, что она давным-давно уснула. Лорин тогда было шесть лет.
      - Балет! Это же чепуха! В нем нет никакой логики, это совершенно непрактичное ремесло. Оно не имеет ни малейшего смысла!
      - Если это то, что она хочет, - послышался спокойный голос матери, значит, она будет этим заниматься.
      - Но кто тебе сказал, что у нее есть данные для балета?
      - Я в этом абсолютно уверена, так же, как уверена в том, что люблю тебя.
      - Но, черт возьми, Адель, ты понимаешь, что из себя представляют их занятия? Считай, что детство ее уже кончилось. Ей придется отказаться от всего на свете.
      - Если человек хочет стать знаменитым, - негромко сказала Адель Маршалл, ему приходится идти на жертвы. Это закон жизни. И, потом, она куда дисциплинированнее, чем Бобби.
      - Бобби всего четыре с половиной года!
      - А ведет он себя так, будто ему два, - заметила Адель. - Вот увидишь, он всегда будет рохлей, и нет ничего страшного в том, что Лорин его дразнит, он это заслужил. Пора ему повзрослеть.
      На это отец ничего не ответил. Лорин услышала шуршание газеты, потом раздался резкий стук высоких каблуков по паркетному полу. Лорин забралась с головой под одеяло и притворилась спящей.
      Дверь в ее комнату приоткрылась, еле слышно прошуршала юбка матери.
      Она села на край кровати и тихо погладила Лорин.
      - Моя малышка, - несколько раз прошептала мать, словно заклинание.
      Лорин вздрогнула и оказалась в своей квартире на Семьдесят шестой улице. Собственно, это была не квартира, а студия в старом обветшалом доме. Она, конечно, могла бы себе позволить приличную двухкомнатную квартиру с окнами на восток - для этого достаточно было взять у матери деньги, которые она еще пять лет назад предлагала ей для создания собственной труппы. Тогда она отказалась. И хотя она не протестовала, когда отец засовывал ей в карман свернутые трубочкой десятидолларовые бумажки, от матери она не взяла ни цента. Она не могла бы объяснить, почему - более того, просто не хотела этого знать. Хотя, возможно, думала Лорин, это как-то связано с заклинанием "моя малышка", а, может, достаточно того, что мать вложила в нее всю свою жизнь.
      Почти все действия Кима были основаны на эмоциях. Именно поэтому ему у давались допросы, именно благодаря тому, что он скорее руководствовался чувствами, чем трезвым расчетом, он справлялся с возложенными на него миссиями по доставке "материала", живого человеческого "материала". Настроения его часто менялись, что было, в общем-то, странно для человека его профессии. Возможно, и шрамом своим он был обязан эмоциональной неустойчивости.
      Об этом размышлял Трейси, разглядывая вьетнамца. Они ехали к губернаторскому особняку. Однажды, это было давно, случилось так, что Кима предали. Он пересекал камбоджийскую границу - на него опять была возложена "миссия" - и напоролся на засаду красных кхмеров. Они знали, кто он такой, они знали, как много крови он пролил.
      Они не должны были оставлять его в живых - но оставили.
      Похоже, он стал для них объектом чуть ли не ритуальной ненависти, и они не могли так просто с ним расстаться: они жаждали превратить его в назидание, в урок для других. Как бы то ни было, они его уничтожили не сразу.
      Они связали его, кинули на землю в центре своего палаточного лагеря и начали резать - бессистемно, непрофессионально. Просто тыкали ножами, как бы развлекались.
      Для Кима это было куда страшнее и унизительнее, чем настоящий допрос. Потому что в том случае он бы мерился умом и стойкостью с профессионалом, и гордость его не была бы задета. Красные кхмеры лишили его гордости и, следовательно, его мужского "я". Ким был воином, а они отнеслись к нему как к животному, на которого-то и плевка жалко.
      Когда Трейси разузнал, где его держат, он проник в лагерь Чет Кмау, перерезал веревки и, взвалив Кима на плечи, утащил в джунгли.
      Тогда на шее Кима еще никакого шрама не было. Всю дорогу он скулил, умоляя Трейси спустить его на землю. Он попросил у Трейси нож, чтобы "обрезать лоскуты, в которые они превратили мою одежду". Взяв нож, он отошел на несколько шагов и скрылся за деревьями, а Трейси, в ожидании преследования, повернулся в сторону неприятельского лагеря.
      Там, за деревьями, Ким повернул нож острием к себе и наклонил голову вправо. Во рту все пересохло, он чувствовал мерзкий металлический привкус поражения. Он был бойцом, а они, эти мерзкие камбоджийцы, унизили его. Он был полон ненависти.
      Об его унижении никто никогда не узнает, никто не узнает, что Ким потерял лицо. Порезы сами по себе были не очень значительными - кхмеры запланировали для него долгую и унизительную смерть: со временем порезы начали бы гноиться, вонять, наступило бы заражение крови. Вот этого - медленной, унизительной смерти - Ким и не мог им простить. О мести он тогда не думал. Он думал о другом.
      Ему придется рассказать обо всем Трейси, ему придется рассказать тем, в Бан Me Туоте, об унижении, через которое он прошел. А ведь они знают, хорошо знают, что он воин, что к нему следует относиться как к воину, что он должен был бы погибнуть как воин, и в этом была бы его победа. Теперь они начнут сомневаться в нем.
      Трейси стоял к нему спиной и вглядывался в глубь джунглей. Трейси тоже не должен был становиться свидетелем его унижения! И в этот миг ненависть, которую он испытывал к камбоджийцам, обратилась на Трейси. Он не имел права появляться там, он не имел права видеть Кима униженным! Это из-за него Ким вынужден совершить то, что он сейчас совершит, и Ким никогда его за это не простит!
      Он отвел глаза. Кругом шуршали ночные тени. И Ким распахнул свой разум, разум воина. Он вспоминал эти дни и ночи, долгие дни и ночи своего унижения. Ненависть бушевала в нем и не находила выхода.
      И тогда он подчинился приказу своей воинской воли и вонзил острое лезвие в собственную плоть. Рука не слушалась, чудовищная боль не давала ей двигаться, но воля воина подталкивала руку с ножом, и разрез двигался, двигался, от левого уха вниз через всю шею. Этот разрез превратится в шрам, пусть заметный, но этот шрам он сможет носить с гордостью. Шрам, о котором в Бан Me Туоте станут говорить с восхищением: вот что маленький Ким-вьетнамец претерпел ради своих белых братьев! И с какой честью он вышел из всех испытаний, так мог держаться только истинный воин!
      Ким с шумом выдохнул воздух и отнял нож. Кровь заструилась по его телу, горячая и соленая - он чувствовал ее вкус, потому что от боли прокусил нижнюю губу.
      Он снова взглянул на спину Трейси, испугавшись впервые в жизни: что, если Трейси видел, что, если он заподозрит? Как тогда Ким сможет жить в таком стыде? Ответ был прост: не сможет. Он закончит свою жизнь здесь. Лучше он доделает то, что не доделали красные кхмеры, чем позволит себе доживать в стыде.
      Ким не хотел умирать, он не был безумцем. Но он видел лишь один путь в жизни, путь несокрушимой чести, для него не было иной жизни, чем жизнь воина, все остальные - жалкое животное прозябание.
      Ким осторожно наклонился, голова у него кружилась, кровь все сильнее пропитывала лохмотья. Он вновь и вновь втыкал нож в густую листву, стирая с него последние капли крови.
      - Ким! - раздался горячий шепот Трейси. - Нам надо идти. Кхмеры все ближе и ближе, я слышу.
      - Да, - Ким с трудом вытолкнул это слово сквозь пересохшие губы. Он разогнулся, и мир закружился вокруг него в причудливом хороводе теней. Застонав, он ухватился за ворсистую лиану и почувствовал, как она убегает у него из руки, словно обезьяний хвост.
      - Ким! - снова прошептал Трейси. - Нам пора. Они уже совсем близко.
      Стиснув зубы, Ким выпустил лиану и сделал шаг. И тут же споткнулся о какой-то корень и полетел вперед. Трейси подхватил его и поволок сквозь джунгли, джунгли, которые Ким знал так хорошо. Поволок домой. К восхищенным взглядам. Трейси нес на себе героя.
      Ким не знал, что Трейси почувствовал под рукой свежие пятна крови. Огромная самодисциплина Кима заставила его не чувствовать боли новой раны, заставляла его хоть как-то передвигаться. Однако он также и не почувствовал, что пальцы Трейси ощупали его, что они обнаружили то, что сделал с собой Ким. Ким не знал, что Трейси понял все. Так что тайна Кима принадлежала не только ему - она принадлежала человеку, которого Ким возненавидел. Человеку, который теперь, много времени спустя, начинал ненавидеть самого Кима.
      И, поднимаясь по ступенькам губернаторского особняка, показывая пропуск, подписанный капитаном Майклом С. Флэгерти стоявшему у входа полицейскому, Трейси снова взглянул на этот белый шрам. Как Киму удалось привести Трейси сюда, снова втянуть его в дела Фонда? Ким, как всегда, руководствуясь лишь ощущениями, смог ударить в самое больное место. Холмгрен был ключом к Трейси. Ким знал это, как знал это сам Трейси, но он был бессилен сдержать себя.
      Черт бы его побрал, думал Трейси входя в дом. Я делаю все это для себя самого, не для Кима. Но он не мог не вздрогнуть, потому что вдруг понял, что устремляется в бездну, черная природа которой была непостижима даже для Хигуре.
      Когда Атертон Готтшалк выходил из "Хилтона", где он выступал перед профсоюзными лоббистами, которые целыми днями носились по Капитолию и могли свести с ума любого сенатора, он уже точно знал, что ему следует делать.
      Он отпустил машину с шофером и, прекрасно понимая, что взгляды и уши лоббистов повсюду, взял такси и отъехал подальше. Там он вдруг приказал таксисту остановиться - он-де передумал.
      Он перешел на другую сторону улицы и сел в автобус. Через сорок минут вышел в самом центре старой Александрии, на другой стороне Потомака. Остаток пути он проделал пешком, наслаждаясь быстрым пружинистым шагом и вспоминая, как ходил в студенческие годы.
      В Вашингтоне стояла ужасная духота, но это ему не мешало. Боже мой, сегодня он чувствовал себя отлично! Сообщение о том, что он выдвигает себя в кандидаты, лоббисты встретили если не в открытую враждебно, то с прохладцей. Но они его выслушали и, возможно, некоторые задумаются над тем, что он им сказал.
      Но, что бы там они не говорили и как бы не относились, он сознавал, что в последние дни его главным ощущением было облегчение. Смерть Джона Холмгрена словно сняла с его плеч огромный груз. Холмгрен принадлежал к когорте политиков из восточных штатов, и потому был практически недосягаем. Как же Готтшалк боялся этого человека! Он прекрасно понимал, какую битву ему пришлось бы выдержать на съезде республиканцев, его бы точно ждало поражение. Да он лучше бы под нож хирурга улегся!
      Но теперь все позади. Джон Холмгрен мертв. И покоится с миром, сукин сын. Готтшалк свернул на дорожку, ведущую к большому, в четыре спальни, дому, скрытому за высокими деревьями и кустарником. Дом окружал высокий забор из хорошо подогнанных друг к другу стволов бамбука. На двух каменных столбах были укреплены чугунные ворота, в левый столб вделана маленькая табличка с надписью "Кристиан".
      Он взял ключ, хранившийся отдельно от других - в карманчике футляра для портативного калькулятора. Открывая калитку в воротах, он даже не стал оглядываться: ближайший дом находился не менее чем в двухстах футах.
      Он прошел по дорожке, мимо акаций и магнолий. Двойной портал дома поддерживали колонны, и они напомнили ему о любимом юге. Именно поэтому он и решил купить этот дом для Кэтлин. Нет, конечно он покупал его не сам, и сделку оформлял не сам, не на свое имя - все было сделано так, чтобы скрыть истинного владельца. Он не мог компрометировать себя. Готтшалк любил жену. Но он любил и то, что давала ему Кэтлин.
      Он прошел через длинный, выложенный итальянской плиткой холл в хозяйскую спальню. Еще выйдя из автобуса он нажал кнопку на карманном бипере. Чем послал электронный сигнал к двойнику бипера, хранившемуся на дне сумочки Кэтлин. Где бы она ни была, что бы она ни делала, она понимала, что это означает, и приходила.
      Он разделся, прошел к шкафу и снял с плечиков черный нейлоновый спортивный костюм.
      Повернулся, глянул на свою одежду, аккуратно сложенную на постели - как его приучили с детства, и подошел к закрытой двери.
      Вошел в большую комнату без окон, но с многочисленными зеркалами. Здесь стоял полный комплект оборудования для занятий силовой гимнастикой, пол был покрыт толстым черным резиновым матом. По углам, под самым потолком, висели динамики.
      В этом хромово-каучуковом раю слегка пахло потом. Готтшалк начал приседать, наклоняться, отжиматься, постанывая от усилий. Он потел, и это ему нравилось.
      Затем он перебрался на тренажер, сначала поработал над нижней частью тела, потом, минут через двадцать переключился на верхнюю. Еще двадцать минут он работал на тренажере для грудных мышц.
      Кушетка и тренажер для этих упражнений были расположены в центре комнаты, как раз перед зеркалом, которое чем-то отличалось от других.
      Готтшалк, сняв куртку, сначала установил вес в двадцать фунтов, куда меньше обычных шестидесяти. Некоторое время посидел спокойно, чувствуя, как в теле поднимается волна энергии. Попробовал качнуть - мышцы его были напряжены, тело лоснилось.
      Он сосредоточил взгляд на зеркале, похожем на поверхность озера, за которым таится какая-то невидимая жизнь. Тело его было покрыто потом, он чувствовал его запах.
      Он услышал, как открылась входная дверь - сомнений в том, кто это, не было.
      Эта сторона его жизни не была известна никому, кроме нее. Об этом не должны знать ни избиратели, ни политические союзники, ни враги. Даже жена.
      Только Кэтлин могла насытить его извращенную страсть, страсть, наполнявшую его стыдом и волнением. Он полагал, что это сродни желанию быть избитым женщиной. Он не думал об этом. Он знал лишь, что момент приближается и что тело его воспламенено.
      Он начал упражнения, мышцы дрожали под кожей. Он смотрел прямо перед собой, словно взгляд его мог проникать сквозь стены и препятствия и видеть, что творится за озером-зеркалом. И вдруг он действительно увидел, что происходит в зазеркалье, поскольку в комнате, там, за стеной, зажегся свет.
      Кэтлин! Он видел ее выступающие скулы, худое угловатое тело. В ней не было ни унции лишнего жира. Невероятно длинные тонкие ноги, лебединая шея, личико с острым подбородком и широким лбом, огромные синие глаза и шапочка сверкающих черных волос, стриженых коротко, по-мужски. Волосы ее походили на шкуру животного. Вот-вот, гибкая зверюга, подумал он и хохотнул. Да, такая она, его Кэтлин.
      На ней были темно-синее поплиновое платье с высоким китайским воротом, оно очень выгодно подчеркивало ее длинную шею, на которой сверкал бриллиантовый кулон. На ногах - темно-синие туфли из крокодиловой кожи на высоких каблуках и с открытым носком. Колец она не носила, но левое запястье украшал тяжелый золотой браслет.
      Он различал за ней очертания мебели, напоминавшей ему обстановку материнской спальни в старом доме в глубинке штата Виргиния. Край скакунов и лошадников.
      Пот лил все сильнее. Он облизнул губы. Перед ним, за барьером из прозрачного зеркала, полуобернувшись спиной, стояла Кэтлин. Она не глядела в его сторону: его не было.
      Он увидел, как руки ее поднялись и начали расстегивать пуговицы на платье. Он, не мигая, смотрел, как медленно-медленно ползут руки вниз, он видел ее профиль и видел, как приоткрылись губы, и, Готтшалк мог поклясться, услышал ее вздох. Одно плечо поднялось к подбородку, второе медленно опустилось, и поплиновое платье соскользнуло с этого опущенного плеча.
      Готтшалку показалось, что сквозь какой-то туннель во времени он наблюдает за туалетом Афродиты. Он уже ясно видел изгиб ее обнаженного плеча, тени под острой лопаткой. Затем, каким-то неуловимым движением Кэтлин сбросила платье со второго плеча.
      Она была обнажена по пояс, мышцы на спине трепетали. Руки спустились еще ниже, и она вдруг повернулась. Готтшалк застонал. Кэтлин расстегнула платье до самого низа и распахнула так, что стало видно все от пупка вниз, лишь пояс придерживал платье и прикрывал пупок, словно это была самая интимная часть ее тела.
      Волосы на лобке были такие же черные и густые, они кольцами поднимались вверх к животу, лизали его, словно язычки черного пламени, и обрамляли, но не скрывали татуировку ниже пупка.
      Какое-то время - долго-долго, как ему показалось, - она стояла неподвижно, положив руки на бедра, согнув в колене ногу, голову слегка наклонив набок. Готтшалк помнил, как стояла в такой позе мать - он возвращался с конной прогулки, пропахший потом и лошадьми, и видел ее в окно родительской спальни. Она стояла и, как понимал Готтшалк, о чем-то говорила с отцом; они одевались к приему в каком-нибудь из высокопоставленных вашингтонских домов.
      Затем одним резким движением Кэтлин расставила ноги, и, пригнув колени и откинувшись назад, вытолкнула вперед то, что пряталось у нее между бедрами, словно предлагала это сокровище его дрожащим губам.
      И в памяти его вспыхнули все те темные виргинские дни, когда чресла его наполняла невыносимая мука, когда он не мог спать из-за постоянно мельтешивших в его сознании образов женских ног в чулках и плоти над этими чулками. А по утрам голову его кольцом стискивала боль. И уже не Кэтлин видел он, а прекрасную виргинскую женщину - его мать.
      Кэтлин извивалась перед ним в первобытном танце. В мире не существовало ничего, только чаши ее грудей, отвердевшие под ее собственными пальцами соски. Блестящий от пота живот, полураскрытые, смоченные слюной губы, розовый язычок, мелькавший между зубами. Синие глаза были полны страсти, ноздри раздувались. Не существовало ничего, кроме этого образа, пылавшего в его сознании, и его собственного отвердевшего пениса.
      Он все быстрее и быстрее сводил и разводил руки, грудь горела, мышцы на внутренней стороне бедер начали болеть. Но это тоже было прекрасно. Он должен платить за удовольствие, которое наступит, за божественные содрогания, которые скоро поглотят его. Чем больнее он себе делает, тем выше плата, и тем сладостнее то, что наступит в конце.
      Из динамиков в углах разносились ее стоны, становившиеся все громче, и бедра ее вращались все быстрее, груди вздрагивали, она скребла длинными ногтями живот.
      О, он больше не выдержит! Но он должен, должен! Потому что он знал, что последует потом, и берег свое семя для этого. Но танец Кэтлин стал таким неудержимым, ее крики и стоны такими настойчивыми, что он почувствовал, как воля его тает под напором неудержимого желания.
      С криком он оторвал руки от влажных резиновых рукояток тренажера, стянул пропотевшие нейлоновые штаны. Спортивные трусы его вздыбились.
      И в этот момент, словно бы она увидела то, что происходило за зеркалом, непроницаемым с ее стороны, Кэтлин повернулась и, нагнувшись, раздвинула руками ягодицы и прижалась тем, что было между ними, и бедрами, к стеклу.
      Готтшалк едва успел вынуть свой огромный член, и его пальцы и то, что он видел перед собой, освободили его.
      Семя его било фонтаном в ту часть зеркала, к которой прижимались ягодицы Кэтлин. Он громко закричал, и, соскользнув с тренажера, упал на колени перед ее недоступным образом, челюсть его отвисла, покрытая потом грудь тяжело вздымалась.
      - Ты знаешь, я всегда хотел это прочесть, - Ким держал книгу в твердом переплете, которую он взял с книжной полки Джона Холмгрена. Это был "Моряк, который вступил в разлад с морем". - Говорят, Юкио Мишима был настоящим гением, - он взглянул на Трейси. - А ты как думаешь?
      - Ким, - Трейси оглядывал кабинет покойного губернатора, - я всегда терпеть не мог твои риторические вопросы.
      - О нет, - казалось, Кима покоробил ответ Трейси. - Это вовсе не риторический вопрос. Просто я никогда не читал эту книгу, - он наугад открыл страницу. - Я понятия не имею, о чем она. А ты?
      Трейси смотрел на диван, на котором его друг умер - или был убит. Линии, нарисованные мелом, обозначенные клейкой лентой указывали на положение тела, в котором оно было найдено, положение, в котором, как надлежало думать, Джон скончался. Рядом стоял деревянный кофейный столик с серебряным подносом, на подносе - гравированный серебряный кофейник, пара фарфоровых чашечек, блюдца и позолоченные ложечки. Знакомый квадратный графин с грушевым бренди, наполовину пустой, маленькая ваза с гниющими остатками фруктов. Трейси подумал о теле друга, из которого тоже ушла жизнь.
      Шуршание страниц.
      - Действительно, - ровным голосом произнес Ким, - Мишима довольно мрачный тип.
      - Эта книга о человеке, похожем на тебя, Ким, - сказал Трейси. - О традиционалисте, который пошел не по тому пути. О человеке, который нарушил свои клятвы и которого поглотил рок.
      Ким взглянул на него и резко захлопнул книгу.
      - Что, черт возьми, ты имеешь в виду? - он перешел на французский.
      На самом деле Трейси говорил, не думая, - говорил его гнев. Ким его достал. Но злоба - нехороший признак. Он ступает на темную и неопределенную тропу. Его постоянно будут подвергать испытаниям, и чувства его должны быть остры и ничем не замутнены, чтобы вовремя заметить даже малейшие отклонения. В такой ситуации ты должен быть уверен в том, что действуешь на оптимальном уровне, иначе вообще утратишь всякую уверенность.
      - Ничего - спокойно ответил Трейси тоже по-французски. - Просто ответил на твой вопрос - ты же хотел знать, о чем книга.
      Ким поставил книгу на полку.
      - Значит, ты считаешь, что я нарушил свои клятвы, - Ким вновь перешел на английский.
      - Я знаю только то, что знаю.
      Ким отошел от полок.
      - Как же я ненавижу тебя, - голос его был глух. Трейси спокойно смотрел на Кима.
      - Ты не меня ненавидишь, Ким. Ты ненавидишь себя. Но за что, я не знаю.
      Трейси вернулся к своему занятию. Возле стены, справа, стоял стеклянный шкафчик с бронзовой отделкой. На нем - подставка для курительных трубок. Около дюжины осиротевших трубок...
      На другом конце шкафчика - хрустальная ваза с красными тюльпанами и лилиями. Раньше здесь всегда были свежие цветы, их каждый день ставила горничная Энна. Теперь цветы завяли и поблекли, головки их склонились, от них исходил запах тления.
      Перед этим Трейси уже тщательно обследовал весь особняк, шаг за шагом, все четыре спальни, две ванных комнаты, кухню, комнату служанки, гостиную, подвал, но ничего не обнаружил. Он прикрыл глаза. Инстинкт подсказывал ему, что если правда о смерти Джона Холмгрена когда-нибудь и будет найдена, то произойдет это здесь, в комнате, в которой он умер.
      Взгляд Кима был сонным.
      - Если бы мы могли поработать над телом, нам не пришлось бы заниматься этой чепухой. Трейси глянул на Кима в упор.
      - Тебя просто воротит от того, что приходится общаться со мной, правда? Только это - моя территория. Не твоя. - Ким молчал. - Ладно, мы - здесь, а тело кремировано. Так что надо исходить из того, что у нас есть, и стараться добиться максимума.
      - Конечно.
      - Тогда заткнись и позволь мне заняться делом.
      Трейси ничего такого особенного не делал - по крайней мере, на первый взгляд. Но он тщательно ощупал все швы на подушках дивана и кресел, чтобы убедиться, что их не вскрывали и не распарывали.
      После этого он заглянул под мебель, внимательно обследовал ковер, чтобы обнаружить полосы загнувшихся в одну сторону ворсинок или пыль - это бы подсказало, что в комнате делали что-то непривычное.
      Затем он, обходя отмеченное мелом место, где лежало тело губернатора, перешел к письменному столу, осмотрел его, шкафчик, книжные полки. Через час с четвертью он рухнул в кресло возле кушетки и кофейного столика. Ким налил себе неразбавленного бренди и пил мелкими глотками, будто думал лишь о том, как расслабиться перед сном.
      - Ну как, не сдаемся? - спросил Ким довольно ехидно.
      - Рано сдаваться.
      - Ты везде побывал, все осмотрел. Что еще надо? Трейси снова обозлился: он проделал всю работу, а Ким только потягивал бренди да толковал о Юкио Мишиме.
      - Слушай, может прекратишь изображать из себя избранную личность?
      - Я? - Ким удивленно поднял брови.
      - Ты же просто из кожи вон лезешь, чтобы продемонстрировать свой ориентализм, - Трейси подался вперед. - Загадочный Ким, непроницаемый, полный восточной мудрости, непонятный для белых! Это дает тебе ощущение собственной уникальности здесь, на Западе.
      - Ты вообще ничего не понимаешь, - упрямо произнес Ким, - Мне все равно, что ты думаешь о кхмерах, - губы его презрительно искривились. - Любишь ты их или не любишь - это твое дело. Что может чувствовать западный человек? Ты чужой, ты - посторонний. Ты не можешь понять нашей боли, которая не оставляет нас ни на минуту. Она стучит в нас, словно второе сердце.
      - Давай, давай, продолжай в том же духе. Еще бы! Бедный Ким, единственный вьетнамец, чья семья погибла во время войны, - говоря это, Трейси продолжал оглядывать комнату. И вдруг что-то неопределенное, какая-то неуловимая странность привлекала его внимание. Он продолжал говорить, но уже совсем не думая: склонив голову, он внимательно всматривался, в голове его зазвучал сигнал тревоги.
      - Что такое? - Ким тут же забыл о взаимных оскорблениях.
      Трейси двинулся к графину с бренди - может быть, он ничего бы и не заметил, если бы Ким не взял графин, чтобы подлить себе в стакан. Маленькая лежащая на дне груша перевернулась, и что-то на ее боку очень заинтересовало Трейси.
      - Ну-ка, сходи в ванную и принеси мне большое полотенце, да прихвати из кухни разделочный нож.
      - Что ты увидел?
      - Делай, что тебе сказано! - Трейси не отрывал взгляда от груши. Он и сам еще толком не мог объяснить, что именно его заинтересовало, потому что сквозь толстые стенки графина и густую жидкость видно было плохо.
      Волнение его росло. Он осторожно взял графин, открыл серебряный кофейник и вылил туда бренди.
      Вернулся Ким. Трейси взял у него полотенце и тщательно завернул в него стеклянный сосуд.
      Положил сверток на пол, поднял правую ногу, вздохнул, со свистом выдохнул воздух и резким, точным движением опустил ногу прямо по центру свертка. Звук получился негромкий, словно кто-то сломал сухую ветку.
      Он наклонился и начал медленно, слой за слоем разворачивать полотенце, хотя ему ужасно хотелось сдернуть его одним движением. Взял у Кима разделочный нож и кончиком счистил с груши стеклянные крошки.
      Ким наблюдал, как Трейси взял с блюда позолоченную ложечку и, подцепив ею грушу, переложил сморщенный фрукт на серебряный поднос.
      На боку груши была темная ровная полоса - след разреза, такого аккуратного, что вряд ли он мог появиться по естественным причинам.
      Очень осторожно Трейси поднес кончик ножа к разрезу. Он склонился над грушей, вдыхая аромат бренди. Аромат этот наполнял всю комнату. Терпеливо, миллиметр за миллиметром, Трейси расширял разрез.
      Он вспотел, прикусил от усердия губу - это была тонкая операция. Кончик ножа наткнулся на что-то твердое, Трейси поводил ножом - предмет внутри груши был небольшим в s длину, что-то около дюйма. Но какой формы, пока было непонятно, поэтому Трейси продолжал прощупывать ножом внутренность плода - он боялся повредить странный предмет.
      Он принялся кусочек за кусочком отрезать мякоть груши, в какой-то момент нож соскользнул, и он тихо выругался.
      И наконец труды его были вознаграждены. На изогнутой металлической поверхности блеснул свет и - цок! - на поднос, словно дитя из чрева матери, вывалилась странная штуковина.
      - Боже милостивый! - выдохнул Трейси.
      Он откинулся в кресле, не отводя взгляда от поблескивающей вещички. Спина у него затекла, но он и не замечал этого - то, что лежало сейчас перед ним, было важнее всего на свете.
      Они молчали. Потом Ким достал из нагрудного кармана чистый платок. Трейси взял платок и с помощью ложечки уложил в него предмет. Завернул, спрятал к себе в карман.
      После этого взглянул на Кима:
      - Ты что, знал, что здесь может оказаться эта штука?
      Ким покачал головой.
      - Я рассказал тебе все, что нам было известно. Немного, правда, но теперь ты видишь, что мы были на верном пути, - нужды говорить тихо не было, но оба почему-то инстинктивно понизили голос.
      Они задумчиво смотрели друг на друга, потом Ким сказал:
      - Ты сам знаешь, кто должен провести анализ.
      Трейси знал.
      - Но он болен...
      - Да что ты? И серьезно?
      - Серьезнее не бывает.
      Ким встал:
      - Директор расстроится.
      Трейси кивнул. Он думал только о том маленьком диске, который сейчас лежал у него в кармане. По виду он был похож на пуговицу от военного мундира. Только это была не пуговица. Это было электронное подслушивающее устройство.
      Киеу точно знал, когда Трейси обнаружил "клопа": он собирался выходить из дома, как вдруг раздался сигнал тревоги - это случилось в тот миг, когда Трейси впервые коснулся кончиком ножа упрятанного в грушу диска.
      Он повернулся и взбежал по широкой лестнице на второй этаж дома на Греймерси-парк. Ворвался в свою спальню. На полке, рядом с позолоченной фигурой Будды и аккуратной стопкой астрологических таблиц стояла коричневая коробка, которую он сделал сам. В переднюю ее часть был вделан небольшой экран, на котором светилось время - 21.06. Но это были не электронные часы за экраном был скрыт кассетный магнитофон.
      Киеу нажал неприметную клавишу на боку коробки, и в руку ему скользнула кассета. Молча он вышел из спальни, молча прошел по коридору в кабинет, где его ждал другой человек, прямой и высокий.
      - Я думал, ты уже ушел, - человек взглянул на золотые наручные часы.
      - Найдено подслушивающее устройство, - без всяких предисловий произнес Киеу. Он подошел к плейеру, стоявшему на книжной полке, вставил кассету. Повернулся к человеку, тот кивнул, и Киеу нажал на "воспроизведение".
      ".. .Я ненавижу тебя", - раздалось из динамиков.
      - "Ты не меня ненавидишь, Ким. Ты ненавидишь себя. Но за что, я не знаю", - ответил второй голос.
      Высокий человек махнул рукой, и Киеу выключил магнитофон. Высокий повернулся к окну, привычным жестом погладил шелковистую плотную ткань кремовых штор.
      - Значит, Ким? Это говорит о том, что к делу подключился Фонд, - высокий отвернулся от окна и холодными серыми глазами уставился на Киеу. - Но мы-то знаем, что это невозможно.
      - Тогда почему там Ким?
      Высокий покачал головой:
      - Наша проблема не в этом. Проблема в том, что спящий проснулся. С ним был Трейси Ричтер. Я знаю, что они некоторое время работали вместе в Бан Me Туоте и в Камбодже, перед тем, как Ричтер так таинственно исчез из поля зрения.
      - Вы хотите, чтобы я остался? - спросил Киеу.
      - Нет, конечно же нет. То, что ты должен совершить сегодня ночью, откладывать нельзя. Ты понимаешь это лучше всех. Планеты диктуют тебе, как поступать. Делай то, что надлежит. Теперь, когда у нас есть эта запись, мы снова имеем преимущество, - он улыбнулся юноше. - Пока ты будешь отсутствовать, я придумаю план действий в отношении этих двоих... Мы знаем, что Трейси станет делать с устройством, - Мицо когда-то рассказывал Киеу о том человеке из Нью-Йорка, даже показывал образцы его творчества. - О да, - кивнул высокий. - Сомнений нет. Единственный вопрос: дозволят ли Ричтеру зайти так далеко?
      Сентябрь 1966 г. - апрель 1967 г., Пномпень, Камбоджа
      В душах сознательной части населения Пномпеня широко разрекламированный визит генерала де Голля оставил такую муть и грязь, какую оставляет после себя груженная мусором лодка. Царившая в дни его исторического пребывания эйфория исчезла словно тать в ночи.
      Долгожданная материальная помощь вылилась в организацию второго лицея, создание фабрики по производству фосфатов и шитье новой формы для ужасно обтрепанной кхмерской армии. И не более.
      Встреча французского министра иностранных дел с избранными представителями Ханоя прошла без ощутимых результатов. Да и сам визит де Голля ничего не дал в плане сложных отношений с северовьетнамцами и американцами.
      Короче, стало ясно, что дни принца Сианука сочтены. Эта его последняя попытка найти поддержку выглядела очень жалко, продемонстрировать ему больше было нечего - разве что новую школу, из которой выйдет еще больше образованных, но безработных молодых людей. А они неминуемо в результате обратятся против власти, которая не дает им никаких возможностей.
      Настроение в городе изменилось, изменилось оно и за стенами виллы Киеу. Для того чтобы узнать, кто победит в междоусобной войне - сторонники Чау Санга или Коу Роуна, - прибегать к услугам предсказателей не требовалось. И так было ясно.
      В эти жаркие дни, полные беспокойства и разногласий, Сока часто вспоминал тот июньский вечер, когда у них ужинал Рене Ивен. Он помнил, чем он закончился, помнил, каким оберегающим, защищающим жестом обняла мать плечи отца, как он, улыбнувшись младшему сыну, произнес "оун".
      События развивались стремительно, и их поток подхватил Соку. Казалось, все впали в истерику. Люди понимали, что что-то происходит, но что именно - этого не знал никто. Сам говорил, что это революция, но Сока не был в том уверен. Он часто в конце урока спрашивал, что думает обо всем происходящем Преа Моа Пандитто. Старик глядел на мальчика и спокойно отвечал: "Я об этом не думаю, нас политика не касается". - Спустя годы Сока, утирая горькие слезы воспоминаний о своем Лок Кру, снова и снова слышал эти слова.
      Ужас - вот что поселилось в душах людей. Что с нами случится? - думал Сока. Он без конца задавал себе этот вопрос, вопрос будил его по ночам, не давал уснуть.
      В то время его единственным спасением была Малис. Точнее, его односторонние сексуальные отношения с нею. Почти каждую ночь, и особенно тогда, когда беспокойство становилось непереносимым, он тихонько прокрадывался по темному коридору, открывал дверь в ее комнату и впитывал ее запах, ее образ. И тогда для него наступало сексуальное освобождение: это было похоже на то сладостное чувство, когда, вырывая бечевку из твоих рук, в небо устремляется великолепный воздушный змей.
      А затем как-то вечером Сам привел домой высокую стройную девушку. Это была Раттана, смущенно улыбающаяся и счастливая. За ужином Сам был необычно молчалив, и беседу с девушкой пришлось поддерживать Кемаре и Хеме.
      Но Сока видел в глазах брата решимость. Наконец Сам заговорил. Он сказал семье, как они с Раттаной относятся друг к другу, и попросил у родителей разрешения жениться на ней.
      Проводив девушку домой, Сам пришел к Соке.
      - Мне это не нравится, оун, - тихо сказал он. - Почему они сразу же не дали своего согласия?
      - Ой, ну ты же знаешь, какие они. Особенно папа. Ты сам говорил, что он приверженец старых традиций. Но Сама это не успокоило.
      - Они собираются к предсказателю... У меня нехорошие предчувствия.
      - Не волнуйся, - Сока улыбнулся. - У тебя просто нервы на взводе. Вот увидишь, все будет хорошо.
      Но предчувствия Сама не обманули. Предсказатель, к которому обратились Кемара и Хема, брак не одобрил, и когда родители сообщили об этом Саму, он рассвирепел.
      - Вы хотите сказать, что если я был рожден в год крысы, а она - в год змеи, мы не можем пожениться?
      - К сожалению, астролог был тверд на этот счет, - ответил Кемара. - Вы не подходите друг другу. И я не могу дать согласия на ваш брак.
      - Но мы любим друг друга!
      - Пожалуйста, пойми, Сам, это для твоей же пользы.
      - Папа, ты что, не понял, что я сказал?
      Кемара обнял сына и попытался улыбнуться:
      - Понял, сынок, но астролог уверен, что брак этот не долговечен. Змея задушит крысу - таков порядок вещей. И ты должен его принимать.
      - Нет! - Сам вырвался из отцовских объятий.
      - Самнанг!
      Вот и все - Кемаре достаточно было повысить голос, чтобы Сам замолчал и склонил голову.
      - Вот увидишь, Сам, - сказал Кемара, - это пройдет. И ты найдешь другую девушку, которая тебе больше подходит.
      В эту ночь из окна коридора Сока увидел, как Сам выскользнул из дома и тенью прокрался по направлению к вилле Нгуен Ван Дьеп. Сока даже отошел от двери в комнату Малис, чтобы проследить за братом - он отправился на виллу вьетнамца, или, может быть, к Раттане или Рене? Но брат уже скрылся в густых зарослях.
      Сока лежал в постели в обычной после сексуального облегчения полудреме, когда вернулся Сам.
      Сам склонился над сонным братишкой и поцеловал его в обе щеки.
      - Где ты был?
      - Скажешь, ты меня не видел?
      Сока покачал головой и жалобным голосом, каким он редко говорил с Самом, протянул:
      - Бавунг... Мне страшно. Я не понимаю, что происходит. Сам присел на краешек постели.
      - Эй, оун, разве ты не говорил, что папа о нас заботится? Они долго глядели друг на друга и молчали, и, пожалуй, впервые Сам понял, что Сока знает о том, что должно вскоре случиться. Он наклонился к Соке и прошептал:
      - Теперь не время пугаться, оун. Тебе придется взять на себя заботу о семье.
      Глаза Соки распахнулись от удивления:
      - О чем ты говоришь?
      - Я ухожу. Я не могу здесь больше оставаться. Скоро выборы. Национальная ассамблея изберет премьер-министром Лон Нола. Сианук, конечно же, как и в прошлые шесть лет, останется главой государства. В руках генерала Лон Нола сосредоточится еще больше власти, и это станет для всех нас концом.
      Генерал уже уничтожил сотни и сотни людей в провинции. Когда он придет к власти, станет еще хуже.
      - Куда же ты пойдешь?
      - Я отправляюсь к маки. Рене уже поговорил обо мне с одним отрядом на северо-западе, в Баттамбанге. Туда я и пойду.
      - Но почему?
      - Потому что, Сока, это единственный способ дать Кампучии свободу. Режим Сианука сгнил и воняет. Лон Нол - злобный ублюдок, он бы хотел всех нас уничтожить. Но мы не можем позволить ему этого. Вот почему я должен идти.
      Сока дрожал.
      - Ты не просто одной со мной крови. Сам, - тихо произнес он. - Ты - мой лучший друг. Что я стану без тебя делать?
      Сам встал и сжал руку младшего брата.
      - Жить, Сок. Жить.
      Он направился к выходу. Сока глядел на его темный силуэт на фоне открытой в коридор двери.
      - Бавунг... - позвал он.
      - Да, малыш?
      - Мне так жаль... Я о Раттане. О том, что ты не можешь на ней жениться.
      Сам молчал, потом поднял руку и вытер глаза.
      - Может, так и лучше, - голос его звучал глухо. - Меня зовет революция.
      И он ушел, а Сока еще долго-долго не мог уснуть.
      Сам ничего не сказал ни Кемаре, ни Хеме, ни другим членам семьи, и когда он исчез, Кемара, естественно, первым делом отправился на виллу к родителям Раттаны.
      Там ему сообщили, что Сама не видели и ничего о нем не слыхали с того вечера, когда Раттана ужинала в его доме. Кемара поверил. Но обращаться в полицию не хотел: кто знает, к каким выводам могут прийти полицейские в такое время?
      Сока хранил секрет, хоть и терзался, видя, как страдают родители. Но ничего не смел им рассказывать: если бы Сам хотел, чтобы они узнали о его намерениях, он бы как-то известил их, оставил бы записку в конце концов. И Сока справедливо рассудил, что лучше им ничего не знать.
      На следующую ночь он долго не мог уснуть, и, как всегда, прокрался к двери в комнату Малис.
      Он уже достал свой распухающий от предвкушения член и пошире распахнул дверь.
      Ночь была жаркой, влажной. Окна распахнуты настежь, шторы отдернуты, чтобы ничто не препятствовало притоку воздуха.
      Малис сбросила покрывало, тело ее белело в темноте.
      Сока начал медленно поглаживать себя - наступал его час, час, когда он успокаивался, обретал внутренний мир.
      И вдруг он краем глаза заметил какую-то тень. Он повернул голову вправо, к окну.
      Так и есть! За поднятыми жалюзи он различил какое-то движение, тень, темнее ночи. За окном кто-то был.
      Он уже собирался спугнуть чужака, как вдруг увидел, что сестра подняла голову от подушки и посмотрела на окно. Она встала, поманила кого-то пальцем. Сока остолбенел. В окне возникла мужская тень. Человек обнял Малис и осторожно положил ее на постель. Затем лег сам, наклонился над ней и начал гладить ее тело. Длинные тонкие руки Малис обвили мужчину, и он взобрался на нее.
      Эрекция у Соки пропала. О Амида, подумал он! Его затошнило. Чары спали, и он увидел себя как бы со стороны. Он увидел, что он делал ночь за ночью. Как он мог творить такое? Как мог?!
      И он ринулся прочь из своего святилища, превратившегося в место гадких, грязных воспоминаний. Прибежав в свою комнату, он бросился на постель и засунул правую руку в щель между стеной и кроватью. Он изогнулся всем телом, чтобы придвинуть кровать плотнее, и пальцы его оказались в капкане. Он жал все сильнее, скрипя зубами от боли. Боль росла, разрывала все его внутренности, но он давил и давил, пока из искалеченной руки не заструилась кровь и не исчезли все гнусные видения. Он потерял сознание.
      Очнулся он от громких криков. Медленно повернул голову и увидел, что комната полна красными отсветами.
      Он застонал и, поддерживая искалеченную руку, выглянул в окно. Небо было объято пламенем. Слышался вой пожарных сирен, было так жарко, что по спине Соки побежали струйки пота.
      - Сок! - в комнату вошла мать. - С тобой все в порядке?
      - Да, мама, - ответил он и спрятал правую руку за спину. Хема обняла его.
      - Уходи отсюда. Я хочу, чтобы дети покинули это крыло дома. Пожарники говорят, что опасности нет, что огонь вряд ли распространится, но лучше не испытывать судьбу. Ты сегодня будешь спать в нашей с отцом спальне.
      - Но что случилось, мама? Чья вилла горит. Хема не ответила и подтолкнула его к выходу. В гостиной он увидел Малис. Обняв Рату и сонную Борайю, она глядела в окно, которое отец закрыл, чтобы уберечься от пожара, дыма и сажи.
      Сока к ним не подошел - он искал взглядом отца. Отец стоял у входа в дом.
      - Не ходи туда! - крикнула мать. - Кемара!
      Отец повернулся к нему. На лице и в глазах его играли отблески пламени.
      - Делай, как сказала мама, Сок, - мягко произнес он. В лице его была печаль и нечто большее: страх.
      - Что это горит, па?
      - Вилла вьетнамца, Нгуен Ван Чиня.
      В конце этой недели - почти за месяц до выборов - Кемару забрали. Офицеры внутренней безопасности явились на виллу без предупреждения, как раз, когда семья готовилась ко сну.
      Сока никогда не видел такого выражения, какое появилось в ту ночь в глазах матери.
      - Беспокоиться не о чем, оун, - говорил отец, одеваясь под присмотром офицеров. - Я всегда был предан принцу. Я служил ему верой и правдой. Это какая-то ошибка.
      Глаза Хемы были полны слез. Она не могла произнести ни слова. Кемара расцеловал на прощание детей. Шепнул Соке на ухо:
      - Присмотри за семьей, пока я вернусь.
      Сока вспомнил, что говорил ему Сам:
      - Теперь тебе придется заботиться о семье. Неужели он знал, что случится с папой? А если знал, как же мог их всех оставить?
      Наконец-то Сока уснул. Но снился ему беспокойный и странный сон. Он видел себя сидящим за обеденным столом рядом с матерью. Она успокаивающе обнимает его за плечи, а он говорит:"оун".
      В последовавшие затем ужасные месяцы Сока все чаще и чаще спрашивал себя: что он делает в Пномпене? Как и предсказывал Сам, генерала Лон Нола избрали премьер-министром, и его стальная хватка чувствовалась во всем.
      Но к декабрю стало ясно, что усилий, с которыми правительство старалось держать в узде сельское население, недостаточно. В начале нового года Лон Нол решил национализировать весь урожай риса. В деревни были посланы солдаты - за гроши они насильно скупали у крестьян недавно собранный рис.
      Эти акции нового режима встречали все большее сопротивление, но сопротивление подавлялось со все возраставшей жестокостью. Каждый день до горожан доходили слухи о новых случаях массовой резни в деревнях.
      Сока не находил себе места. Уже через неделю стало ясно, что отец не вернется. Но мать не хотела, не могла в это поверить. Почти все время она проводила в королевском дворце, надеясь узнать хоть что-то о муже. Но ни у Сианука, ни у членов кабинета министров, возглавляемого новым премьером, не находилось для нее времени.
      А однажды солдаты избили ее так сильно, что она не смогла идти. Сока, истомившись от ожидания, отправился ее разыскивать. Он притащил ее в дом, вызвал врача. Едва оправившись, она снова устремилась к зданию правительства и, сидя на ступеньках перед входом, тщетно пыталась получить ответ.
      Она не нашла ничего, кроме презрения, и побледневшая, обессиленная, побрела домой, чтобы больше никогда не выходить за пределы виллы.
      Сока тщетно пытался успокоить ее. Однажды возле Центрального рынка он встретил Рене.
      - Мне очень жаль твоего отца, - сказал француз. - Я пытался предупредить его из самых лучших побуждений.
      Сока понимал, что Рене говорит правду, но не смог заставить себя поблагодарить его.
      Пришла весна, и с нею началась война. Преа Моа Пандитто ушел из Вотум Ведди. Храм, подобно каменным усыпальницам, превратился в воспоминание о несчастном прошлом Кампучии.
      Пномпень погибал. Порою Соке казалось, что жизнь, которую когда-то вела его семья, существовала лишь в его воображении, что это просто был счастливый сон. Потому что настоящее превратилось в кошмар.
      Он пытался объяснить матери, почему должен уйти. Он должен бороться за отца, за нее, за Преа Моа Пандитто. Прежние правила и прежняя жизнь сметены неудержимой волной. Больше не было времени ни для мира, ни для понимания, ни для изучения прошлого. Будде придется подождать. Но он никогда не забудет того, чему его учили.
      Хема не слышала его. Она немигающим взором смотрела на древнее баньяновое дерево за окном. Она постарела, голова ее тряслась, шея была тонкой-тонкой, высохшей. Глаза выцвели, стали похожи на глаза слепца.
      Сока расцеловал ее в обе щеки, продолжая шептать, уговаривать в надежде получить разрешение. И, не говоря ни слова Малис - сестра отправилась в школу за Сорайей и Ратой, - выскользнул из дома, ушел из Камкармона, из Пномпеня, ушел на северо-запад. По тому пути, по которому на встречу с революцией ушел его старший брат.
      Где-то в центре города выли полицейские сирены. Воздух был влажным. Тротуары, стены домов излучали накопленную за день жару, и сейчас, в полночь, было так же жарко, как в полдень.
      Поворачивая на Тринадцатую улицу, Трейси почувствовал, как он устал. Квартира его находилась на втором этаже маленького аккуратного особняка, неподалеку от здания Медицинской экспертизы.
      Особняк был окружен кованой металлической оградой, вздымавшейся на высоту всех четырех этажей. Орнамент ограды, витиеватый и воздушный, придавал дому какой-то южный, ньюорлеанский вид.
      Он взял свою почту, вбежал по лестнице. Тело его устало, но мозг работал четко. Он все время думал о том электронном устройстве, которое нашли в кабинете Джона.
      Вот и площадка второго этажа. Дверь в его квартиру находилась в противоположном конце холла, и Трейси ясно видел, что из-под нее на ковер пробивается полоска света. Уходя утром, он свет выключил - это он хорошо помнил.
      Быстро и бесшумно он прокрался к двери. Вставил ключ в замок, повернул, распахнул дверь и прижался спиной к стене холла.
      Он затаил дыхание, ожидая. Но ничего не произошло.
      Свет лился из квартиры ровно, на полу не появилось ничьей тени. Он прислушался, но ничего не услышал.
      Он стремительно ворвался в квартиру. Все было так, как он оставил утром, за исключением того, что на обеденном столе стоял стакан. С белым вином. А рядом со столом, во все глаза глядя на него, стояла Лорин.
      - Господи Боже мой, - выдохнул он и захлопнул за собой дверь. - Только молчи. Ты что, подкупила швейцара? Она выдавала улыбку:
      - Я сказала ему, кто я такая. Похоже, я ему понравилась.
      - Я в этом просто уверен.
      - Правда? - голову она держала прямо и напряженно.
      - .Балабан - грязный старик. Он полагает, что все балерины - девственницы. Видимо, в его грязных фантазиях скачут девственные балерины.
      Лорин, несмотря на всю скованность, рассмеялась:
      - Хорошо, что он не знает правды. Иначе бы он меня не впустил.
      Трейси ничего не ответил и только отвернулся. Лорин прореагировала мгновенно:
      - Ты же не сердишься, правда? - Он смотрел в сторону, и она сделала шаг к нему. - Я скучала по тебе, - прошептала она, словно пускала через реку разделявшего их времени спасательный плотик. - Я даже не могу сказать, как.
      "Почему ты ушла от меня?" - хотел он спросить. "Зачем ты причинила мне такую боль?" Ее объяснений ему было недостаточно. И он спросил:
      - Разве я могу теперь верить тебе?
      Лорин вздрогнула, словно по комнате пронесся холодный ветер. Именно этого она и боялась, именно это и заставляло ее руки дрожать. Но она не хотела отступать.
      - Ты действительно можешь мне не верить, - искренне сказала она. - Никаких причин нет. Кроме того, что все изменилось. Я... Я не знаю, как это выразить... Я нашла тебя в себе.
      По щекам ее бежали слезы.
      - Но разве это что-то значит для тебя? Я имею в виду...
      слова. Слова могут лгать, слова могут доносить лишь половину правды, кто знает...
      Она молча подошла к нему, приказывая себе не бояться. Мысль о том, что он может поступить с ней так, как она поступила с ним, невыносимым грузом давила на плечи, это был древний страх, и оттого более сильный. И она боролась со страхом.
      - Но что ты сейчас чувствуешь? - мягко спросила она. И она коснулась его, сначала кончиками пальцев, потом провела ладонью по его плечу и груди. Она знала, что делает, знала, что еще никогда не касалась мужчины с такой любовью и такой нежностью.
      Почувствовав это прикосновение, Трейси взглянул на нее. И почему-то вспомнил старого кхмерского священника, полного тепла и любви. Чужак в чужой и враждебной стране, он был тогда потрясен этим теплом и его силой. И сейчас, в прикосновении Лорин, он ощутил ту же силу.
      - Мы с тобой были воюющими державами, - она кивнула, радуясь уже тому, что он заговорил. - Мы лгали друг другу, мы обманывали друг друга, превращая злобу в ненависть, - он по-прежнему не касался ее, - а ненависть - в боль.
      Его слова испугали ее, и, совершенно инстинктивно, она придвинулась еще ближе, прижавшись к нему бедром. На ней были темно-зеленые шелковые брюки, мужского покроя блузка. Сверкающие волосы стянуты в хвост пурпурной лентой. Она была почти не накрашена - только немного губной помады и немного румян: грим она накладывала только когда выходила на сцену. В ушах - маленькие бриллиантовые сережки.
      - Но я здесь, - голос ее дрожал, она снова была на грани слез. - Я вернулась, - лицо ее, казалось, светилось. - И я дома. Я пришла домой.
      Она сказала то, ради чего пришла. Она не репетировала свою речь и даже не обдумывала заранее, что скажет - она слишком для этого волновалась. Жизнь стала для нее непереносима: да, она танцевала, но в промежутках просто сидела, уставившись в пол, и сердце ее колотилось так, как колотится сердце моряка, выброшенного на чужой берег.
      Та тонкая связь, которая сейчас возникла между ними, была такой слабенькой, словно одинокий огонек свечки в темной ночи. Что, если порыв ветра загасит его? Она испугалась, что порыв этот близок, и затаила дыхание. Она действительно боялась дышать, и лишь слушала, как гулко бьется ее сердце. Время остановилось. Сколько времени пробыла она здесь? Минуты, часы, дни? Неважно. Это не имело для нее значения. Существовал лишь этот хрупкий миг, и она знала лишь одно: она не хочет его терять, не хочет, чтобы миг кончался.
      А потом ее охватила паника: что она будет делать, если он отошлет ее прочь? Конечно, будет жить, но для чего, зачем?
      Она искала в его глазах ответа. В панике она пошевелилась, и нить, такая тонкая, перервалась. Он протянул руку и отстранил ее.
      - Что, что? - задыхаясь, спросила она.
      - Просто... дай мне немного времени, - сказал он. - Все произошло так быстро. И я не знаю, готов ли к этому, - он покачал головой. - Между нами выросла такая высокая стена, что ее одним ударом не разрушить.
      - Ты хочешь, чтобы я ушла? - вопрос вырвался против ее воли, и она так разозлилась на себя, что чуть не разрыдалась.
      Он не ответил, и она прошла к стереопроигрывателю, наугад взяла пластинку. Поставила на проигрыватель, прибавила звук.
      Вернулась к нему и просто взяла его руку в свою. В этом жесте, не было ничего нарочитого или двусмысленного. Она положила его руку себе на талию.
      По комнате, словно туман с Гудзона, поплыла ранняя вещь Брюса Спрингстина "Духи ночи". И вместе с мелодией к ним пришли призраки их недавнего прошлого, невинность, которую они потеряли. Низкий, сильный голос Брюса заполнил все пространство, и ритм, ритм... Она выбрала правильно.
      Она улыбнулась ему, пряча за улыбкой страх, и, склонив набок голову, одними губами прошептала: "Давай".
      Они танцевали. Они снова были там, в начале, когда еще не наступила боль. Лорин танцевала всегда, танцевала днем и ночью, под иные ритмы. Но и рок-н-ролл был для нее хорош, в ней вспыхнула вся энергия, накопленная за долгие годы занятий.
      Музыка несла, качала, разлучала и сводила их, как сводила музыка в ночных танцевальных клубах, куда они раньше любили ходить - сейчас она не могла вспомнить ни одного названия. Возможно, этих клубов уже и нет, или они теперь называются по-другому, а, возможно, это она сама изменилась.
      В конце одного их куплетов раздалось саксофонное соло, и она подумала: "Молодец, Брюс, давай, пусть музыка закрутит его, пусть принесет его ко мне, к новому началу, за грань боли и бессонных ночей".
      Трейси держал ее в руках и чувствовал, как по всему телу его пробегает дрожь, и как под волной нахлынувших воспоминаний рушится броня, в которую он заковал свое сердце. Поцелуй на улице, под фонарем, когда ночь грозит вот-вот перейти в утро, ее скуластое лицо, широко расставленные, чуть раскосые глаза, прекрасные вспухшие губы. Боль ушла из него и вместе с нею - мертвенное спокойствие, которое он осознал только тогда, когда его лишился.
      Он крутанул ее и потом резко притянул к себе, схватил на руки и прошептал: "Лорин".
      Этот шепот был для нее прекраснее всякой музыки, и она подняла лицо, засиявшее в свете ламп, губы ее приоткрылись. Она не отрывала глаз от его лица, а оно все приближалось, приближалось, и она ощутила его губы на своей шее.
      Трейси нащупал языком бившуюся тонкую жилку. Пальцы ее зарылись ему в волосы, он ощущал ее всю, чувствовал дрожь, пробегавшую по ее спине.
      Запах ее был сильным и нежным, и в памяти его, словно моментальные снимки из прошлого, выплыли сцены их любви. Он вспомнил, какие ласки она любила, и губы его скользнули вниз, к третьей расстегнутой пуговице блузки. Он чувствовал, как солона ее кожа, а она откинула голову и закрыла глаза.
      Он перенес ее на диван. Она попыталась расстегнуть ему молнию, но он оттолкнул ее руки, и когда она хотела задать вопрос, он запечатал ее рот таким страстным поцелуем, что она чуть не задохнулась, и сам начал расстегивать ей пуговицы блузки.
      Он стянул с нее брюки и услышал ее глубокий вздох. Руки его ласкали ее грудь, а рот припал к тому месту, которое так жаждало его.
      Он ласкал ее языком, сначала нежно, потом все яростней, Лорин застонала, мускулы ее напряглись, и ртом, уже полным ее влаги, он вновь стал ласкать ее соски.
      Он повторял это снова и снова, пока она не утратила контроль, и, уже не владея собой и выкрикивая его имя, бесстыдно подняла ноги вверх.
      - О, о, я кончаю... - застонала она, - О, любимый! - и обхватила бедрами его голову. А потом, вздохнув, упала на подушки.
      По щекам ее текли слезы. Она шептала:
      - Любимый, любимый!
      Она целовала, его глаза, щеки, губы. Пальцы ее скользнули вниз, и она ощутила его божественную упругость. Она гладила и гладила его, пока он сам не начал стонать, и тогда она стала перед ним на колени и одним легким движением сняла с него брюки.
      Ее рот начал ласкать его так, как ласкал ее его рот, сначала соски, потом все то, что было у него между ног. Она чувствовала языком и губами его длину, нежность и силу, к ней снова вернулось предвкушение оргазма - она и не предполагала, что так может быть, и когда он закричал, когда она проглотила все то, чем он одарил ее, она сама почувствовала, что кончает.
      Она хотела его. Опять. Никогда в жизни она не чувствовала такого острого желания. И никогда еще так остро не хотела жить.
      Здесь, в лесу, он был в своей стихии. Он сливался с густой листвой старого дуба и клена, росших на дальнем конце полосы, за которой начиналось поле.
      Он двигался по лесу так бесшумно, что его не услыхала ни одна ночная птица, ни одна лесная тварь - будь то кролик, мышь-полевка или бурундук - не скользнула прочь с его тропы. Лес принял его, и потому не замечал.
      Ноздри его щекотал запах мокрой от дождя листвы. Он нашел удобное место и сел, по-турецки скрестив ноги. Прямо над ним на ветке сидела сова и бесстрастно изучала его своими желтыми глазами-плошками.
      Бледный лунный свет омывал его так тихо и спокойно, будто он был еще одним растением. Он был надежно укрыт лесом и ночью.
      Он почувствовал, как снисходит на него мир, и вспомнил своего Лок Кру: как бесшумно скользил Преа Моа Пандитто по лесным тропам, как сливался он с окружавшей его жизнью. Сквозь тонкие штаны он чувствовал влажность почвы, мягкость листвы. Это был его дом, его мир. Он начал повторять про себя священные слова, чтобы очистить разум и, что гораздо важнее, душу. Он воззвал к виненаканам, духам предков, чтобы они собрались вокруг него и придали ему сил. Он почувствовал их, он поднял голову и вытянул губы, чтобы поцеловать небеса.
      Намо тасса Бхагавато, Арахато, Самма-Самбудасса! Намо тасса Бхагавато, Арахато, Самма-Самбудасса! Намо тасса Бхагавато, Арахато, Самма-Самбудасса!
      На краю поля светились желтые огни дома, два теплых маленьких квадратика, словно звезды в ночи.
      Из кармана черной хлопчатобумажной блузы он извлек два тонких листа бумаги. На каждом был нарисован круг, разделенный на двенадцать секторов. Внутри некоторых были вписаны иероглифы, столбики иероглифов сбегали по правым сторонам каждого листка.
      Осторожненько он расстелил их перед собой, рядом друг с другом. Это были гороскопы, изготовленные им несколько дней назад. Слева лежал его гороскоп, указывающий биение его жизни, взлеты и падения, тропы и тупики. Подобно всем таблицам, они не предсказывали будущее, но указывали личные склонности. Об этом следует помнить всегда - это был первый урок в трудном искусстве, преподанный ему в детстве. Эта наука нелегка, поскольку допускает слишком много интерпретаций, особенно на примитивном уровне. И требуются долгие годы упражнений и, помимо них, особое чутье, чтобы прочесть то, что предначертано.
      Он взглянул на вторую таблицу. Высокий раздобыл для него только дату и место рождения Мойры Монсеррат. Но ему и этого было достаточно: с помощью двух таблиц он смог вычислить точный день и час, когда их пути должны пересечься.
      Он быстро скомкал листы и сжег их, растерев пепел между пальцами. И почувствовал чье-то присутствие. Он повернул голову: на краю поля сидел маленький бурый заяц. Его длинные ушки нервно вздрагивали, он тяжело, как после долгого бега, дышал.
      Ночь замерла, улегся даже легкий ветерок, шевеливший верхушки колосьев.
      И тут он увидел лису, крадущуюся по краю поля. Ноздри его вздрогнули, он странным движением повернул голову, прислушиваясь, как поворачивают ее бродячие аскеты-слепцы в грязных плащах.
      Умная морда лисы приподнялась, длинный нос принюхивался, лунный свет блеснул в глазах зверя. И вдруг лиса сорвалась с места. Зайчишка перестал тереть мордочку лапами, приподнялся - но было поздно.
      Все произошло в одно мгновение. Тельце его мелькнуло в воздухе и исчезло в пасти лисы.
      Он сидел неподвижно, вслушиваясь. Было слышно лишь жужжание потревоженной мошкары, да на краю поля виднелся влажный след, который скоро поглотит земля.
      Его щеки коснулся свежий северный ветерок, ветерок взъерошил волосы, ласково, словно материнская рука. Он по-лисьи поднял голову. На луну набегали облака. Скоро луне конец. Скоро начнется дождь.
      Он снова взглянул на дальний конец поля, туда, где светились две желтых звезды. Ветерок раскачивал фонарики у входа в дом - казалось, они приглашают его. Природа знала, что должно произойти.
      Дождь лупил в окна, и по стеклам текли слезы. Ветер кашлял, как гончая на охоте, гнал по небу штормовые облака.
      Мойра лежала на постели, сбросив покрывало. Несмотря на дождь, ей по-прежнему было жарко. Она проглотила таблетку снотворного и лежала, ожидая, пока лекарство подействует. Но сон не приходил.
      Мойра встала. Ноги ее дрожали от усталости, она слышала, как бешено стучит сердце. Подошла к окну, отдернула штору, выглянула.
      Темнота. Ветер, тасующий тени. Звуки ночи и шум дождя и больше ничего.
      Она вышла из спальни, спустилась вниз - вид измятых простыней и такой большой и такой пустой постели постоянно напоминал ей о Джоне.
      Губы ее приоткрылись, она прошептала его имя, как молитву. "Почему? шептала она. - Почему ты меня оставил?" В этот момент она даже ненавидела его, больше, чем кого бы то ни было в своей жизни. И этот удар ненависти буквально сбил ее. Она обессиленно села на ступеньки, чувствуя спиной прохладу дерева. Положила голову на руки, погрузила пальцы в густые волосы. "О, Боже", взмолилась она.
      Конечно же, она не испытывала к нему ненависти. Она любила его первой настоящей взрослой любовью, и теперь, когда любовь ушла, она чувствовала такую боль, будто ее оскорбили, отняли у нее последнюю гордость.
      Она обхватила себя за плечи и сидела на ступеньках, раскачиваясь из стороны в сторону. Она отдала ему всю себя, открыла ему свое сердце, а он оставил ее, оставил наедине со всей болью, со всеми желаниями.
      - Господи, о, Господи, - сквозь слезы причитала она. - Что же со мной теперь будет?
      - Хорошо, достаточно, - Атертон Готтшалк уже лежал в постели. Иди сюда.
      - Сейчас, - ответила жена. Она упорно манипулировала клавиатурой компьютера "Атари". На экране дисплея, стоявшего в изножье кровати, в электронную пыль рассыпались четыре зловещих корабля пришельцев.
      - Роберта! - Было уже поздно, за полночь. Но вечера Готтшалка были такими же длинными, как и его дни. К тому же во время его греховных визитов к Кэтлин работа скапливалась, и надо было с ней разобраться. - Прекращай.
      Оба они знали, что говорит он не всерьез - Готтшалк сам любил компьютерные игры, особенно "про войну". Его радовало, что подрастающее поколение уже пристрастилось к этим играм, как к наркотику. И все же ему хотелось побыть с женой. Если б только не надо было спать! Тогда бы он получил свой кусок пирожка... И сам усмехнулся при этой мысли - разве так можно думать будущему президенту США? В сердце у тебя, малыш, голода нет, зато в других местах... В конце концов, если великолепному Джону Кеннеди было дозволено слыть бабником, то почему же он себе этого позволить не может? Кеннеди, считал Готтшалк, был слабаком. Иначе бы он не навернулся в Заливе Свиней и во Вьетнаме. Если б он действовал правильно, кто знает, где мы были бы сейчас. И уж в куда большей безопасности. Да и мир выглядел бы иначе!
      Он смотрел, как жена взбирается на кровать. Внешне она была прямой противоположностью Кэтлин - полноватая, с длинными каштановыми волосами и черными глазами.
      - Уже четверть второго. В это время уже приличные люди давно лежат в постельках. Но не для того, чтобы спать. - Она шутливо пихнула его в бок кулаком и хрипло рассмеялась. Потом положила руку ему на грудь и поцеловала в губы. И он, вопреки самому себе, вздрогнул.
      Однажды, во время этого ужасного сезона дождей в Юго-Восточной Азии, у Готтшалка, тогда еще не сенатора, случился сердечный приступ. В свое время от острой сердечной недостаточности умер его отец, дед скончался от удара. Готтшалк слыхал, что такие вещи передаются по наследству, но поскольку он побаивался обсуждать этот вопрос со своим врачом и потому не знал всех подробностей, глубоко запрятанный страх был тем ужаснее.
      Довольно грубые приставания Роберты каждый раз заставляли его сердце замирать, и он полагал, что это тоже один из признаков сердечной болезни. Это был неуправляемый страх, он не мог рассказать о нем никому, тем более, жене.
      Готтшалк перекатился на нее. Они тискались и хихикали, как подростки, в свете вспышек и разрывов компьютерной игры.
      Роберта запустила ему руку между ног, и он застонал и расслабился. И в этот момент зазвонил телефон.
      Готтшалк, отчаянно бранясь, сполз на край кровати и схватил трубку.
      - Кто это? - рявкнул он.
      - Я понимаю, уже поздно, но более удобного времени я не нашел.
      - А, это вы, - Готтшалк узнал голос Эллиота, и тон его смягчился. - Что у вас?
      - "Вампир" уже в воздухе.
      - Потрясающе, - все шло по графику.
      - Через пару недель у меня будет для вас полный пакет документов. Мы просто хотим получить побольше данных. Но, неофициально, могу вам сообщить, что вертолет в полном порядке.
      - Во всех аспектах?
      - Да.
      Невероятно! Это непременно повлияет на исход голосования!
      - Хорошие новости, как я понимаю? - спросила Роберта, когда он положил трубку.
      - Отличные, - он улыбнулся. А затем опята потянулся к ней. Вниз по экрану скользили голубые корабли пришельцев.
      Мойра, полусонная, продолжала сидеть на ступеньках. Ей казалось, что ее поглотила пыль времен. Да, время - вот чего она боялась.
      Какой будет теперь ее жизнь, жизнь без Джона? И даже если она встретит кого-нибудь другого, то какой в этом будет смысл? Если на каждом углу поджидала смерть, готовая похитить все то, что составляло радости и надежды жизни.
      Мойре казалось, что все внутри нее выгорело.
      Даже этот тихий деревенский дом уже не выглядел таким теплым и дружелюбным. Она была для него чужой, как чужой она чувствовала себя для всего мира. Ночь смыкалась вокруг нее, душила. Она ужасно хотела включить все лампы, чтобы изгнать тьму из дома и из своей души, но у нее не было сил встать.
      Дождь хлестал по окнам, жесткими лапами стучал по крыше, в щелях старого дома завывал ветер - весь мир в унисон с ней пел песню отчаяния.
      Огромным усилием воли она заставила себя дойти до конца лестницы. Кругом было темно, и когда она сошла с последней ступеньки, ей послышался громкий стук - будто с петель сорвалась ставня. Она глянула на окна: ставни были закрыты.
      Она замерла и прислушалась - обнаженная, беззащитная, дрожащая. По коже у нее побежали мурашки.
      В этот момент зазвонил телефон, и она вздрогнула. Ее бросило в пот. Она прошла на кухню, взяла трубку.
      И тогда заметила, что кухонная дверь распахнута. Это она скрипела и хлопала на ветру.
      Она шагнула к двери, чтобы запереть ее, и почувствовала босыми ступнями мокрый пол. Струи дождя, врывавшиеся с улицы, хлестали ее по ногам.
      Мойра вдохнула влажный воздух - и задохнулась, потому что сзади ее за талию и за шею схватили чьи-то крепкие руки.
      Она услыхала, как кто-то шепчет ей в левое ухо непонятные заклинания, почувствовала острый незнакомый запах. Она попыталась закричать, но, как это бывает в ночных кошмарах, не могла издать ни звука. Что-то перекрыло, перехватило ей горло, и она начала конвульсивно дергаться, как будто пыталась вызвать рвоту, чтобы очистить горло.
      Она не видела лица того, кто душил ее: как будто ее собственный страх, ее собственная жажда смерти воплотились в силы, призванные ее уничтожить. И тут словно вспышка света пронзила Мойру: она вдруг поняла, что совсем не хочет умирать. Она начала бороться за жизнь всеми силами своего тела и души. Открыв рот, вцепилась зубами в ту непонятную плоть, которая обхватила ее горло. И почувствовала, что прокусила эту плоть, что в рот ей хлынула горячая кровь, что она захлебывается ею.
      Ею овладела отчаянная решимость. Перед ней в прекрасном параде предстала череда дней и ночей, сладость дыхания, рассветы, улыбка друга, невинное лицо ребенка, ужин на траве... Теплые ручонки еще не рожденных ею детей, смех внуков, тот чудесный, волнующий опыт, который приходит со страстью, с жизнью. С жизнью! Всего этого жаждала она теперь с такой невероятной силой.
      Она терзала зубами ту плоть, вонзалась все глубже и глубже и, как ни странно, почувствовала, что ее отпускают. Она попробовала закричать, но из ее уст раздался лишь ужасающий хрип - это выходил из легких стиснутый воздух.
      Все еще оглушенная, она все же почувствовала, как что-то приближается к ней из тьмы, и инстинктивно закрыла руками лицо. И услышала сначала легкий свист, похожий на тот, каким старики в парке подзывают голубей.
      Мойра вскрикнула и пригнулась. Ей показалось, что на нее обрушилась волна чистой энергии. Кости в запястье хрустнули, и ужасная боль пронизала всю руку.
      Второй удар сбил ее с ног, и она рухнула на кухонный пол. На нее полетели капли дождя, но она их не чувствовала. Ее лоб, глаза заливала кровь. Она пыталась сморгнуть ее струйки, но снова раздался этот свист, почти нежный, и в голове ее начало что-то взрываться в череде маленьких яростных вспышек.
      Разбитые губы Мойры раскрылись и закрылись, но она смогла издать лишь нечто, похожее на скуление собаки. Удары по голове, по лбу следовали один за другим, с размеренной частотой. Она лежала на спине, неспособная шевельнуться. Она смотрела в потолок, который вдруг ожил, превратился в зовущие ее тени. Одна из теней, огромная, как гора, склонилась над ней, и единственным своим уцелевшим глазом Мойра увидела серебряную вспышку. Она летела в нее словно перст Божий. Она уже не слышала мягкого свиста, и все люди, все лица, которые мгновение назад явились ей, покинули ее. И последний, смертный удар обрушился на нее, тьма сменилась светом, и она подумала о Джоне и о предстоящей встрече с ним.
      Киеу стоял, глядя на дело рук своих. Разум его был полон образами войны, его горящей, пылающей страны, сестры, брыкающейся, кричащей, которую волок завоеватель. Тишина была хозяином Киеу, потому что всюду, куда бы он ни ступил, его окружала смерть. Он должен был таиться в тишине, потому что иначе обрушится на него гнев черной птицы, красных кхмеров. Он чувствовал их кожей, ощущал их острый запах. Это был запах истерии, смесь вони оружейного масла и гадкой вони страха.
      Киеу отвернулся от груды переломанных окровавленных костей на кухонном полу. Все было правильно, его задача выполнена - почти. Оставалось только кое-что порушить, кое-что унести с собой. Он прошел в гостиную, увидел камин. И над ним - деревянного Будду. И Киеу рухнул на колени на твердую, блестящую плитку перед камином.
      - Буддам саранам гакками, Даммам саранам гакками, Сангам саранам гакками, - молился он. - Я иду к Будде за спасением, - и, вспомнив детские молитвы, продолжал: - Счастливы те, кто не знает ненависти. Давайте же жить счастливо, свободные от ненависти среди тех, кто ненавидит. Счастье дано чистым. Те, кто живет в счастье, есть светлые боги.
      На него снизошел мир, он плыл в нем, сливаясь в гармонии с вечным ритмом Вселенной. Он не видел крови на своих руках, он словно бы вернулся в детство, когда его учили, что лишь преодолея все желания и страсти достигнет он истинного счастья.
      КНИГА ВТОРАЯ
      ПРИЗЫВ
      Июль, наши дни, Графство Бакс - Нью-Йорк - Вашингтон
      Мойра. Они не хотели, чтобы он видел ее. Наверное, они думали, что он не перенесет этого зрелища, что его стошнит на безупречно вымытый пол. Но Трейси видел слишком много смертей. Он видел такое, от чего этих полицейских до конца жизни мучили бы кошмары.
      Тогда почему он не решался поднять простыню и взглянуть? Медэксперт демонстративно посмотрел на часы:
      - Послушайте, через двадцать минут я должен быть в суде.
      Шеф полиции городка Соулбери Лэнфилд покачал головой:
      - Здесь до суда два шага, Хэнк, - тихо сказал он. - Вы за пять минут доберетесь. Дайте молодому человеку время. Он имеет право взглянуть, а вы обязаны показать.
      Медэксперт застегнул рукава рубашки и упрямо сжал губы. Это Лэнфилд позвонил Трейси и сообщил о смерти Мойры. И это к Лэнфилду в офис первым делом пришел Трейси, когда приехал в город.
      - Такого я никогда еще не видел, - сказал тогда Лэнфилд, подождав, пока Марта, единственная женщина в его полицейском подразделении, состоявшем из пяти человек, разлила им кофе. - У нас вообще тихое место, - добавил он, размешивая кофе и наливая сливки.
      - Да, Соулбери - тихое место. - Шеф полиции облизнул и отложил ложечку. Когда Трейси вошел к нему в кабинет, он уважительно встал из-за металлического письменного стола. Теперь они сидели друг против друга на колченогих деревянных стульях.
      - Черт, - сказал Лэнфилд. - Последний раз, когда мы занимались покойником, это было самоубийство и случилось оно одиннадцать лет назад. Я это помню, я тогда уже здесь работал.
      Его голубые глаза внимательно изучали Трейси. У шефа полиции было морщинистое, обветренное лицо, прямые каштановые волосы аккуратно зачесаны за уши. Говорил он все это потому, что не знал, что еще делать. Такого рода истории для него непривычны, и он благодарил за это Бога: он видел тело, или то, что от него осталось. Он снова взглянул на Трейси, прокашлялся и выругался про себя: разве можно говорить человеку такое? Но выхода не было.
      Мы не вызвали вас сразу же, мистер Ричтер, потому что хотели сначала провести опознание сами. У нас был ее бумажник, конечно, но в нем не оказалось ее фотографий. Мы воспользовались данными зубного врача, - взгляд шефа полиции скользнул в сторону.
      - Записи зубного врача? - Трейси подался вперед. - Но ведь ими пользуются, только когда...
      Лэнфилд скривился.
      - Мы не могли ее опознать, мистер Ричтер. Ее бы и родная мать не узнала.
      - Что с ней случилось?! По телефону вы мне сказали лишь, что она убита.
      - В тот момент у нас не было причин...
      - Расскажите!
      Лэнфилд, несколько раз моргнув, собрался с духом:
      - Я не хотел рассказывать вам это только ради вашей же пользы, мистер Ричтер, - но, увидев выражение лица Трейси, сдался: - но, с другой стороны, вы имеете право знать. - Он глубоко вздохнул и вывалил все сразу: - Ее забили до смерти, мистер Ричтер. Я никогда еще не видел, чтобы человека так били, - он покачал головой. - Это что-то невероятное, что они с ней сделали. Даже с лицом. Особенно с лицом.
      Трейси не мог в это поверить.
      - Неужели это так страшно?
      - Эксперт сказал, что, похоже, у нее не осталось ни одной целой кости. Некоторые сломаны в трех-четырех местах. А лицо, как я уже говорил... От лица ничего не осталось. Он потер ладонь о хлопковые штаны. В Соулбери стояла тихая суббота, туристы, проезжавшие в Нью-Хоуп, сюда не сворачивали. Он слышал из коридора стук машинки Марты. Эд снова болтал по телефону с Биллом Ширли. Этот его сынок, любитель пива, когда-нибудь влипнет в неприятности! Служащие муниципалитета, занимавшие второй этаж, наслаждались законным отдыхом. А в его кабинете атмосфера становилась невыносимой.
      - Я хочу ее видеть, - резко произнес Трейси и взглянул на Лэнфилда.
      - Послушайте, сынок...
      - Пожалуйста, организуйте это, - Трейси встал. Лэнфилд вздохнул, взял со стола чистый лист бумаги, ручку и протянул Трейси.
      - А пока я буду этим заниматься, пожалуйста, напишите подробно, где вы были и что делали в ночь убийства.
      - Я был не один.
      Лэнфилд кивнул, сжал плечо Трейси:
      - Это чистая формальность.
      И вот теперь Трейси стоял в подвальном помещении городской больницы, такого нового и красивого комплекса зданий (горожане им очень гордились), что, казалось, здесь не должно быть места болезням и смертям.
      - Вот почему я не хотел, чтобы вы видели, сынок, - и Лэнфилд откинул простыню.
      Трейси предполагал, что знает, что его ждет. Но он ошибся. Он словно окаменел, увидев это. И Лэнфилд был прав: ничто не позволяло думать, что эта груда истерзанных костей и плоти когда-то была Мойрой Монсеррат. Тот, кто сотворил с ней такое, превратил ее в ничто, в предмет ночных кошмаров.
      Он снова услышал ее голос: "Не знаю как и благодарить тебя за то, что ты позволил мне здесь пожить". И хрипло произнес:
      - Спасибо, шеф.
      - Одну минуточку. Я тоже хотел бы взглянуть. Они обернулись на голос и увидели в дверях коренастую фигуру сержанта Туэйта.
      - А вы какого черта здесь делаете? - свирепо спросил Трейси.
      Туэйт, не обращая на него внимания, шагнул в комнату и взглянул на останки.
      - Боюсь, это я виноват, сынок, - объяснил шеф Лэнфилд, неуверенно поглядывая то на одного, то на другого. - Я знал о мисс Монсеррат. Я читаю газеты. Прошлой ночью, после того, как я позвонил вам, я известил командира двадцать седьмого участка, а уж они связали меня с сержантом-детективом Туэйтом.
      - Очень жаль, - Трейси повернулся и вышел. Туэйт нагнал его у стоянки.
      - Погоди минутку, парень, - Туэйт схватил Трейси за рукав. - Тебе больше не убежать от всего этого, - лицо его было красным, он весь дрожал от злости. - Мы оба видели то, что осталось от человеческого существа, - взгляд его пылал. - Это работа мясника, парень. И мы оба знаем, почему. Ты же такой крутой, черт побери, ты думал, что сам все уладишь - выкинешь меня, позаботишься о Монсеррат и о бедном покойном губернаторе! А я так полагаю, что ты только все запутал. Это ты мне все поломал, ты приказал кремировать тело, и вот теперь я выставлен полным идиотом. Ты - скотина!
      С Трейси что-то произошло. Туэйт, словно его подтолкнула невидимая сила, невольно шагнул назад. Он во все глаза глядел на искаженное яростью лицо Трейси, собрался было что-то сказать, но закрыл рот. Он почувствовал, что задыхается, и все же пересилил себя и снова сделал шаг к Трейси.
      - Что вы хотите от меня? - голос Трейси был ужасен. Туэйт ощутил, как по спине его побежали мурашки. - Чтобы я признался во всех грехах?
      Туэйт снова открыл и закрыл рот.
      - Да, - наконец выдавил он из себя. - Если это нас хоть к чему-то приведет, ты должен это сделать, - фраза стоила ему таких усилий, что он побледнел.
      Трейси знал, что поступает неправильно, что не имеет права использовать свою внутреннюю силу ради того, чтобы избавиться от ярости и чувства вины. Но он не мог сдержаться. Потому что Туэйт был прав. Смерть Мойры была на его совести. Он проклинал себя за то, что не расспросил Мойру подробнее о том странном чувстве, которое она испытала в момент смерти Джона. Умом он понимал, что она, скорее всего, была тогда на грани истерики и больше ничего не смогла бы ему рассказать. Возможно. Но его ярость и злоба на Туэйта были на самом деле злобой на себя самого.
      - Что именно нужно вам от Джона Холмгрена, Туэйт? Что он мог значить для вас? Он ведь был еще одним политиком, правда? А мы оба знаем, как вы относитесь к политикам, - Трейси подошел поближе. - И на кой черт вам знать, что Джон Холмгрен умер, занимаясь любовью с Мойрой Монсеррат?
      - Что?!
      - Они любили друг друга, - продолжал Трейси, не обращая внимания на вопрос: все, что бурлило в нем, жаждало выйти наружу. - В их любви не было ничего низкого и грязного. И неужели вы не понимаете, что все добро, которое Джон сделал людям, было бы перечеркнуто, если бы эта история вылезла наружу?
      - Погодите...
      - Замолчите! - Трейси покачал головой. - Вот уж газетчики порезвились бы! Они вываляли бы его имя в грязи, и это все, что осталось бы, Туэйт, от человека, который создал совершенно новую систему финансирования государственных школ, новую сеть помощи престарелым, очистил от трущоб Олбани, Буффало и Южный Бронкс, привлекая к этому большой бизнес! Чего стоят перед такой возможностью все ваши поиски святой правды?!
      Лицо Туэйта изменилось:
      - Господи, - сказал он, - да мне плевать, кого трахал губернатор. Пусть этим занимаются вонючки из полиции нравов. Так ты говоришь, что вся эта возня была затеяна только ради того, чтобы скрыть связь Холмгрена с его помощницей?
      - А ради чего еще стал бы я это затевать? Туэйт наклонился вперед:
      - Но теперь Монсеррат убита, парень. И убита не каким-то бродягой-алкоголиком, который забрался в дом, чтобы стащить пару долларов. Тот, кто сделал с ней такое, понимал, что делает. И сотворил все в очень необычной манере. И это говорит мне о том, что она что-то знала - то, чего не должна была знать, - он в упор смотрел на Трейси. - Где-то бродит очень хитрая и очень опасная сволочь, и если ты хоть что-то знаешь об этом, лучше тебе выложить все сразу.
      Он заметил, что на лице Трейси опять возникло это странное выражение и воскликнул:
      - Слушай, хватит тебе! Я не из тех, кого легко остановить. Подумай об этом, парень, и подумай о том, что ты только сейчас видел... Это она просит тебя, вопит что есть мочи. Мы должны найти ублюдка, который сделал с ней это. И найти быстро, потому что, Господь знает, такого выродка я еще не встречал. Я не знаю, какое на тебя все это произвело впечатление, но то, что увидел я, из меня мозги вышибло, так я испугался.
      Трейси начал понимать, в какой ситуации он оказался. Он был так занят сохранением доброго имени Джона, что, получается, сам помог убийце своего друга. И Туэйт испугался совершенно правильно - то, как была убита Мойра, напомнило ему ужасы, виденные в джунглях Юго-Восточной Азии. Тот, кто сделал это, был специалистом, он был уверен.
      Он взглянул на Туэйта и вдруг понял: этому человеку он может доверять куда больше, чем Киму.
      - Я не могу забыть, - сказал он тихо, - то, что сказала мне Мойра в ночь смерти Джона.
      - Ты имеешь в виду ту ночь, когда он был убит.
      Трейси кивнул, и Туэйт сбросил с себя все чары той силы, которую перед этим продемонстрировал ему Ричтер.
      - Мойра сказала, что она почувствовала нечто, вроде... постороннего присутствия. Я не могу найти другого слова - она почувствовала постороннее присутствие в момент смерти Холмгрена.
      - Она так и сказала: присутствие?
      Трейси кивнул.
      - Она не могла выразиться яснее? Ты спрашивал?
      - Да, но вы видели, в каком она была тогда состоянии. Она... была очень умной женщиной. Но и очень чувствительной, особенно в том, что касалось Джона. Быть с ним в минуту его смерти... - Трейси покачал головой. - Она не могла этого выдержать.
      Туэйт молча смотрел на него.
      - Я знаю о чем вы думаете, - сказал Трейси. - После этого я несколько раз беседовал с ней по телефону. Она начинала что-то говорить, а потом опять случалась истерика. В том своем состоянии она вряд ли могла бы помочь. Но теперь я жалею, что не надавил на нее.
      Туэйт не прокомментировал эти слова и только спросил:
      - Но есть и что-то еще, да?
      Трейси глубоко вздохнул. Он был готов предать те отношения, которые у него были с Кимом. К черту Кима!
      - Одно время я работал в... давайте назовем это так, в системе безопасности. И довольно резко порвал с ними - я был по горло сыт их делами, он поежился. Туэйт молчал. - Недавно ко мне обратился один из оперативников я когда-то знал его, его зовут Ким. Он сказал, что они хотят, чтобы я вернулся, хотя бы временно. Когда я отказался, он сказал, что это касается Джона Холмгрена. Мы вместе поехали в особняк губернатора, и я немного поискал, - он полез в карман и достал завернутого в носовой платок "клопа". - И вот что нашел. Это было очень хитро спрятано - в грушу на дне бутылки с грушевым бренди. Электронное подслушивающее устройство.
      Туэйт посмотрел на то, что лежало в руке Трейси. Потом Трейси снова тщательно завернул предмет в платок и спрятал - пока устройство было развернуто, они оба предусмотрительно молчали.
      - Господи, - наконец прошептал Туэйт. - Что же здесь происходит?
      - Хотел бы я знать!
      - Ладно, слушай. Отдай мне эту штуковину. У нас есть лаборатория, и я...
      Трейси покачал головой:
      - Ничего не получится. Подумайте: официально вы отстранены от дела. Сейчас я очень жалею, что так получилось, но исправить ситуацию мы оба бессильны. Кроме того, тот, кто вставил эту штуку в грушу - настоящий мастер. Я очень сомневаюсь, что ваши парни из лаборатории когда-либо видели что-нибудь подобное. Нет, здесь нужен настоящий эксперт.
      С неба лились потоки солнечного света, играли на крышах и ветровых стеклах автомобилей. Двое мужчин стояли почти вплотную друг к другу, но вражда, когда-то существовавшая между ними, исчезла.
      - С этого момента, - сказал Трейси, - мы должны доверять друг другу. У нас нет иного выхода.
      Туэйт сунул руки в карманы. Он смотрел вдаль, на линию горизонта. И потому, что он волновался, голос его прозвучал хрипло:
      - Для меня очень важна правда об этом деле, Ричтер. Очень. Однажды ты вдруг просыпаешься и понимаешь, что предыдущие двадцать лет прожил в полном дерьме. Ты думаешь: как, черт побери, это все могло с тобой случиться? И понимаешь, что пора кончать. Я смотрю на себя в зеркало, и не соображаю, кто это там передо мной. Неужто это тот самый сукин сын, который только и умеет, что трясти сутенеров и букмекеров?
      Он повернулся и посмотрел Трейси в глаза:
      - Вот что я хочу сказать... Я понимаю, что это дело - твое личное дело. Ты все поставил на карту. И я хочу, чтобы ты знал: я тоже ставлю на эту карту.
      - Тот факт, - сказал Атертон Готтшалк, - что мы увеличили численность наших вооруженных сил на двадцать пять тысяч человек по сравнению с тысяча девятьсот восемьдесят первым годом, отнюдь не позволяет нам - всем нам чувствовать себя в большей безопасности, - он осмотрел аудиторию, состоящую из деятелей АФТ/КПП12.
      - Мы живем, - продолжал он, - в грозное время, и нам следует твердо уяснить себе, что уровень вооруженных сил, который прежний Госсекретарь считал адекватным, таковым не .является. Мы считаем, что численность вооруженных сил не соответствует растущим в них потребностям.
      Тем более, что сейчас мы являемся супердержавой, и несем на себе ответственность за весь мир. Развитие и укрепление сил быстрого развертывания, которые так прекрасно зарекомендовали себя во время событий в Персидском заливе, - это есть насущная необходимость как для настоящего, так и для будущего нашего благосостояния. Наша страна нуждается в энергетических ресурсах, а это означает прежде всего нефть и, нравится нам это или не нравится, иностранную нефть. И те из критиканов, которые плохо представляют себе нашу ответственность в сохранении стабильности в нефтяных регионах мира, похожи на страусов, прячущих голову в песок. Проблемы не исчезнут от того, что мы не хотим признавать их существования!
      Готтшалк сделал паузу, и аудитория зааплодировала. Это было хорошо, поскольку публика из АФТ/КПП традиционно считалась весьма твердолобой.
      Он глотнул воды и продолжил:
      - Нам необходимо довести численность ваших вооруженных сил в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году по меньшей мере до девятисот тысяч человек. И это - нижний предел. Я должен добавить, что в это число не входят силы быстрого реагирования и еще одно элитное соединение, которое я считаю необходимым создать - силы по борьбе с терроризмом, действующие в случае необходимости на территории Соединенных Штатов.
      Мы с вами давно уже наблюдаем, как растет волна международного терроризма. Мы уже испытали это на своей шкуре, когда наших сограждан захватили заложниками в Иране. Но нам в этом отношении еще более-менее везет.
      Мы видим, что в Англии, Италии, Германии международный терроризм приобретает все больший и больший размах. И существуют документально подтвержденные свидетельства того, что большая часть этих террористов готовилась либо на территории Советского Союза, либо в других странах, в специальных лагерях, руководимых Советами.
      И я со всей откровенностью заявляю вам, что и наша страна подвергается серьезной опасности, поскольку я убежден, так называемая холодная война выходит на новый угрожающий уровень.
      Он наклонился вперед:
      - И я задаю вам, представителям этой страны и ее народа, очень серьезный вопрос: должны ли мы быть готовыми к тому, чтобы противостоять грозной волне международного терроризма, когда она нахлынет на берега Соединенных Штатов? И способны ли мы ей противостоять? Я вам сам отвечу: нет. Потому что настоящая администрация чудовищно беспечно относится к этому вопросу.
      Леди и джентльмены! В наши дни Америка очень уязвима. Это императив времени: подготовить специальные силы по борьбе с терроризмом, и это императив времени: увеличить численность всех наших вооруженных сил. Рост потребует совершенно нового подхода к действительности, он потребует также серьезного пересмотра концепции добровольной армейской службы. Время для этого не просто пришло - мы уже запоздали.
      Но когда речь закончилась и аплодисменты отзвучали, Готтшалк понял, что все получилось не так уж замечательно: в зале были журналисты, и с этим придется считаться.
      - Мистер Готтшалк, - начал Роуз из Эн-би-си. - Вы сказали о "новом подходе к вооруженным силам". Означает ли это, что вы сторонник обязательного набора в армию?
      Готтшалк улыбнулся:
      - Я бы выразился так: поскольку я считаю необходимым значительно увеличить численность вооруженных сил, я не являюсь противником подобного подхода к их формированию.
      - Мистер Готтшалк, - это уже был Эдамс из Си-би-эс, - но не кажется ли вам, что подобными действиями мы только подтолкнем страну к опасной грани? В последний раз обязательный призыв в армию существовал во время войны во Вьетнаме. Надеюсь, в своем сценарии вы не предусматриваете столь чудовищного развития?
      - Конечно же, нет, - Готтшалк поспешил заверить репортеров в обратном. Такого и быть не может. Я - сторонник идеи максимальной защищенности нации, а не ввязывания ее в очередной ужасный конфликт.
      В наши дни мир становится все более тесным, расстояния сокращаются. Советский Союз выводит противостояние холодной войны на новый, более опасный уровень. И наша задача сейчас, насущнейшая задача - разорвать сеть международного терроризма, пока она не накрыла нашу страну полностью. Леди и джентльмены, планы тихого вторжения в Соединенные Штаты, злобные, чудовищные планы подрыва безопасности нашей страны уже существуют. И мы не можем позволить им воплотиться в жизнь, - он поклонился присутствующим и послал им одну из своих самых лучезарных улыбок. - Спасибо вам за внимание. Доброй ночи.
      Хотя Трейси и знал, что грызть себя за то, что случилось, не имеет никакого смысла, он именно этим и занимался. Он сам сделал так, что тело Джона Холмгрена не было изучено экспертами! А ведь они могли определить причину смерти, если Джон действительно был убит! У него остался единственный намек на это - маленькая вещица из металла и пластика, завернутая в носовой платок Кима.
      Он припарковал свою "аудио на Гринвич-авеню и дальше пошел пешком до Кристофер-стрит, где повернул направо.
      Толкнул тяжелую, выкрашенную черной эмалью дверь подъезда, вошел в выложенный щербатыми черными и белыми мраморными плитками вестибюль, где нажал кнопку интеркома, рядом с которой значилось "9 ЭФ".
      Старый лифт, постанывая, поднял его наверх. Идя по коридору, он попытался отогнать воспоминания о Мойре - он видел, что нужная дверь уже открыта. Несмотря на слабое освещение, лицо стоявшего на пороге человека было четко различимо. Ему было за семьдесят, на столько он и выглядел. Лицо было худым, седые волосы, обрамлявшие высокий лоб, имели желтоватый оттенок. Глаза темные, как и у Трейси, но глубоко ввалившиеся, словно вся плоть, прикрывавшая кости, истаяла от времени.
      Это было сильное, волевое лицо, и Трейси, в который уж раз за последнее время, поразился происшедшим в нем изменениям: кожа стала тонкой, словно прозрачной, на щеках лежали золотистые тени, на скулах выступили голубоватые прожилки. Господи, чего еще я мог ожидать, подумал Трейси. И все потому, что я считал его неподвластным времени, несокрушимым.
      - Привет, пап, - сказал он, обняв старика. - Как я рад тебя видеть.
      Когда Трейси открывал дверь в подъезд дома на Кристофер-стрит, человек, мирно дремавший в припаркованной напротив машине, потянулся и сел. Некоторое время он наблюдал за подъездом, чтобы убедиться, что Трейси не собирался сразу же выходить, затем выбрался из машины и направился к углу.
      Там он подошел к телефону-автомату и набрал специальный номер, который не был зарегистрирован в телефонных книгах и который невозможно было отследить. Мурлыча себе под нос какую-то мелодию, человек ждал, пока на том конце поднимут трубку.
      - Да.
      Голос был человеку незнаком, однако он произнес:
      - Он пришел к старику.
      Связь тут же прервалась, и человек побрел к своей машине. Вот уже больше часа он мечтал о порции мороженого в вафельном рожке.
      - То, что ты держишь в руках, важнее для меня всего на свете, - сказал Трейси.
      Отец поднял голову. Сидящая у него в глазу лупа часовщика придавала ему сходство с пучеглазым морским чудищем. Он разглядывал сына с таким же напряженным вниманием, с каким мгновение назад изучал "клопа".
      - В тебе есть стержень, Трейс. Я об этом позаботился, - и старик вновь склонился над устройством. Он так исхудал, что, казалось, острые лопатки вот-вот прорвут кожу.
      - Мама это понимала. И не любила это во мне. Она хотела чтобы я был другим, не таким, как хотел ты. Поэтому иногда мне кажется, что я - какой-то гибрид.
      Старик включил специальную, не дававшую теней лампу.
      - Жаль, что с губернатором так случилось... Ага! - Старик очень осторожно держал подслушивающее устройство длинным пинцетом с изогнутыми концами. Трейси увидел, как отец поближе поднес к глазам устройство и присвистнул - он помнил этот свист с самого детства. Трейси смотрел на ставшую такой худой шею отца, видел, как резко выступают вены.
      Трейси отвернулся, взглянул в окно на огромное дерево грецкого ореха в заднем дворе. Сколько раз в детстве он взбирался на это дерево? И сколько раз мама кричала ему: "Слезай, Трейси! Это очень опасно!" Мир казался матери полным опасностей, и она хотела уберечь от них Трейси. А он каждый раз бежал за поддержкой к отцу, не подозревая, что у родителей прямо противоположные взгляды на его воспитание и уступать друг другу они не собираются.
      Мой отец, мой несокрушимый отец, подумал Трейси. И стиснул кулаки так, что ногти впились в ладонь.
      - Ну, по крайней мере, раз умом тебя не обделили. - Трейси понял, что отец имеет в виду подслушивающее устройство. - Если б ты дал эту штуку какому-нибудь хваленому эксперту, он бы даже не понял, что перед ним, - Луис Ричтер откинулся на спинку стула и вынул из глаза лупу. - А я понял.
      Он всегда гордился своими знаниями, подумал Трейси.
      Старый Ричтер поднял пинцет с "клопом".
      - Это маленькое устройство, - сообщил он, - способно воспринять любой слышимый человеческим ухом звук в диапазоне от двадцати герц до двадцати тысяч герц и донести его до приемника, находящегося на расстоянии пятидесяти миль, на лбу его выступили крупные капли пота, встревожившие Трейси. - Черт побери, - задумчиво произнес он. - Я должен был изобрести такое устройство десять лет назад. Почему не я его придумал? - Он помахал пинцетом. - Но я все же могу такое создать.
      - Мы нашли эту штуку на дне графина с грушевым бренди, - Трейси не хотел, чтобы отец отвлекался от темы. - Ее спрятали в самой заспиртованной груше.
      - С ума сойти! - воскликнул Луис Ричтер. - Я бы хотел встретиться с тем, кто это сделал.
      - И я тоже, - ответил Трейси.
      - А когда я отказывал тебе в твоих желаниях? - горделиво произнес Луис Ричтер.
      Киеу вышел из скоростного лифта на предпоследнем этаже здания на Голд-стрит в Нижнем Манхэттене. Мисс Кроуфорд уже ждала его. Уверенными шагами она направилась навстречу по устилавшему пол серому ковру, протянула руку для поцелуя. Киеу грациозно поклонился.
      - Мерси боку, - пробормотала она. Глаза за очками сияли. Хорошо сшитый костюм из легкой буклированной ткани, легкий аромат дорогих духов: встречала Киеу сама мисс Кроуфорд, а не кто-либо из многочисленного штата секретарш, только потому, что с Киеу здесь считались.
      Мисс Кроуфорд была женщиной выдающейся во всех отношениях: она имела несколько ученых степеней, но главным в ней был талант не вмешиваться в то, что ее не касалось.
      Дела, связанные с Киеу, находились именно в этом ряду, однако, говоря "Проходите, он вас ждет", она в очередной раз подумала: "Я бы все на свете отдала за пару часиков наедине с этим божественным телом".
      Киеу взбежал по широкой винтовой лестнице, также покрытой серым ковром. Вид, открывавшийся из офиса, который занимал весь верхний этаж, был восхитительным. Стеклянные стены-панели казались витринами ювелира, за которыми блистали драгоценности цивилизации: небоскребы Манхэттена, Центр мировой торговли, парк перед мэрией, воды Гудзона, и даже далекие очертания Нью-Джерси и Стейтен-Айленда.
      На фоне панорамы Уолл-Стрита шагал высокий человек. В руках он держал лист с текстом телекса. Первое, что бросалось в глаза - все тот же странный контраст между загрубевшими, наработанными костяшками и наманикюреныыми ногтями.
      Яркое освещение выгодно подчеркивало черты его лица: широко расставленные голубые глаза, тяжелую челюсть человека, привыкшего повелевать, прямой нос с резко очерченными ноздрями. Тщательно ухоженные усы были такими же седыми, как и шевелюра, лишь в последние несколько лет начавшая несколько редеть.
      В этот момент раздалось жужжание интеркома, и человек махнул рукой Киеу: подожди.
      Нажал на кнопку.
      - Слушаю, Мэделайн.
      - Мистер Макоумер, как вы и просили, я соединила вас с Харланом Эстерхаасом. Он на третьем канале.
      Макоумер взял трубку.
      - Сенатор! Рад вас слышать! - Голос его был полон воодушевления.
      - Я тоже.
      - Говорят, завтра вы должны быть в городе. Думаю, пришло время завершить нашу сделку.
      - Я восхищен вашими источниками информации: я сам узнал, что поеду в Нью-Йорк, лишь час назад. - Сенатор рассмеялся.
      - Давайте встретимся в четверть четвертого в Музее современного искусства. Знаете, где это?
      - Нет проблем. Увидимся.
      Макоумер положил трубку. Он улыбался:
      - Хоть это и дорого - телефонная линия, которую невозможно отследить, однако она себя окупает.
      Киеу уже прочел телекс, но Макоумер все же прокомментировал его содержание:
      - "Вампир" - это настоящий успех. Сегодня он в двадцать седьмой раз поднимался в воздух с аэродрома "Голодная лошадь", - Макоумер говорил об аэродроме компании в глухой северо-западной части штата Монтана. - Двигатель с керамической камерой сгорания работает как часы, даже при повышенных нагрузках. Только представить! - Он обогнул сделанный из оникса письменный стол. - Двадцать семь вылетов всего лишь за восемь дней! Эта чертова штуковина в четыре раза легче двигателя из литого алюминия, к тому же не нуждается в системе охлаждения! - Лицо его сияло.
      - Мы не ошиблись! Теперь мы можем установить на борту истребителя в три раза больше оборонительных и наступательных систем, чем на любом ином вертолете подобного типа и размеров.
      Киеу тоже был доволен.
      - А как насчет ССОД? - спросил он. Так они называли систему скоростной обработки данных: все бортовые компьютерные системы, включая ночное наведение на цель, были сделаны не на старомодных чипах, а на лазерах. Это означало значительное сокращение времени на обработку информации, и, следовательно, превращало "Вампир" в самый совершенный из существующих вертолетов, ибо его системы могли просчитывать, маневрировать и поражать цель быстрее других, даже быстрее баллистических ракет.
      - Сегодня в небе над аэродромом было уничтожено девятнадцать целей за три секунды, - а "целями" они называли ракеты всех типов, правда, на этот раз лишенные своих смертоносных зарядов. - ССОД уничтожила все. Я недавно говорил по телефону с пилотом, он уверяет, что за двадцать лет своей боевой практики такого еще никогда не встречал. Он просто вне себя от восторга! Весь персонал "Голодной лошади" жил при аэродроме, чтобы избежать утечки информации.
      - Итак, мы этого добились, - сказал высокий. - Вовремя и в пределах бюджета.
      Киеу вновь глянул на телекс.
      - И все это - благодаря двигателю с керамической камерой, - сказал он. Идея Такакуры модифицировать двигатели для космических челноков НАСА оправдала себя. Но направление поисков подсказали ему вы. Это вы поняли, что с обычным двигателем мы не сможем создать истребитель шестого поколения.
      - Да, - согласился Макоумер. - Как только я узнал о ССОД, мне сразу же стало ясно, что обычный двигатель не выдержит таких нагрузок, - он удовлетворенно потер руки. - Прекрасно. Я доволен. Через несколько дней мы сделаем соответствующее сообщение и посмотрим, что из этого выйдет.
      - Я полагаю, теперь вы примете предложение Трехсторонней комиссии.
      Макоумер кивнул: комиссия, состоявшая из ведущих бизнесменов и политических деятелей Нью-Йорка, предложила ему сопровождать их во время визита в Китай.
      - Сейчас мне необходимо создать впечатление человека, помогающего добиваться более солидных торговых связей с КНР, - он улыбнулся. - К тому же это прекрасное прикрытие для того, чем я действительно должен заняться на востоке. Я буду в Шанхае в начале следующей недели. Пришло время поджечь фитиль.
      Киеу улыбнулся.
      - Но сегодняшний вечер предназначен для другого, - объявил высокий. Сегодня мы будем праздновать.
      - Вместе с Джой? - с надеждой спросил Киеу.
      - Вряд ли, - Макоумер подошел к стоявшей в углу латунной вешалке с крючками из полированного рога. - В клубе не любят, когда туда приводят женщин, даже жен. Кроме того, сегодня я намерен развлекаться на всю катушку, а Джой бы только мешала.
      - Но еще остается Финдлен, - заметил Киеу, - и пара-тройка других сенаторов.
      - Киеу, твоя проблема в том, что ты в глубине души не очень-то доверяешь возможностям современной технологии. Ты сам видел, что с помощью компьютера мы сумели найти, вычислить нужных нам сенаторов. Компьютер только выдал нам их имена и списки того, что они предпочитают и чем интересуются. Нет, всего три дня поисков - и мы получили полный набор их грешков. В распечатанном виде. Такова уж человеческая натура, и принтер выдал нам ключи к каждому из них. Отныне они принадлежат организации "Ангка" душой и телом, все эти деятели, включая семерых, которые для нас особенно важны.
      Он надел дорогой пиджак из облегченной клетчатой шерстяной ткани.
      - Да, конечно, еще остается Финдлен и пара других, - он подошел к Киеу и положил руку ему на плечо. - Но не беспокойся. Положись на систему. Мне, конечно, еще придется поработать, но по поводу Финдлена не волнуйся. Я знаю, что у него безупречная репутация. Но и в ней я найду трещинку.
      - И все же больше всех меня беспокоит Трейси Ричтер, - задумчиво произнес Киеу. - Именно он обнаружил подслушивающее устройство. А вы позволили ему связаться с отцом.
      - Забудь о Луисе Ричтере, - уверенно сказал высокий. - Старик при смерти. Откровенно говоря, я даже удивился, когда Трейси обратился именно к нему. Старик уже пять лет, как отошел от дел. Он так серьезно болен, что я сомневаюсь в его способности мыслить логически.
      - Я просто помню, что о нем в свое время рассказывали.
      Макоумер махнул рукой:
      - Это было давно. Теперь он нам не страшен.
      Однако Киеу не был так уверен.
      - И все же...
      - Ладно, - раздраженно сказал высокий. - Я научился доверять твоим инстинктам. Присматривай за ними, но, Бога ради, с Трейси будь осторожен. Главное, чтобы он ни в коем случае не догадался о твоем существовании. Он обладает чертовски острым нюхом, чувствует приближение врага за много миль. Его нельзя недооценивать.
      Киеу кивнул.
      Макоумер уже собирался было выйти из офиса, как раздалось жужжание интеркома. Он вернулся к столу, нажал кнопку. Раздался голос мисс Кроуфорд:
      - Простите, что беспокою вас, но пришел ваш сын.
      - О Господи, - Делмар Дэвис Макоумер взглянул на часы с золотым браслетом. - Малыш опоздал всего на три часа. Ах, если бы он обладал твоим, Киеу, чувством ответственности! Я вообще хотел бы, чтобы он больше походил на тебя. Киеу покачал головой:
      - Он - ваш сын. И он старается.
      - Не понимаю, почему ты вечно защищаешь его, особенно при том, как он к тебе относится.
      - Он не может преодолеть терзающее его чувство вины. Это очевидно.
      - Вина? - Макоумер чуть ли не расхохотался. - А по поводу чего, черт побери, он должен испытывать чувство вины?
      - Вы ведь и сами не можете забыть, что ваша первая жена, Рут, умерла, дав жизнь Эллиоту, - тихо произнес Киеу. - Это тяжелая ноша для любого ребенка, особенно для мальчика. Потому что между матерью и сыном существует особая связь. И когда безжалостный рок обрывает ее в самом начале...
      - О, чепуха! У меня нет времени для этих психологических бредней.
      - Интересно, - пробормотал Киеу, покачав головой. - Психология - ваше главное оружие как в бизнесе, так ив... "Ангка". И странно, что вы отрицаете ее в отношениях с сыном.
      Макоумер наклонился над столом.
      - Я только хочу сказать, - тихо произнес он, - что парень - слабак. А слабаков я терпеть не могу, и особенно меня это раздражает в собственном сыне.
      Макоумер помолчал, потом сказал:
      - Надеюсь, ты понимаешь, что тебе я позволяю гораздо большее, чем другим.
      Киеу упрямо смотрел в пол.
      - Да.
      - Потому что не сомневаюсь в твоей преданности. В твоей любви.
      В огромном помещении повисла напряженная тишина. Наконец Макоумер произнес:
      - Тебе лучше воспользоваться частным лифтом. Я не хочу, чтобы Эллиот застал тебя здесь. Киеу кивнул и удалился.
      - Мистер Макоумер, могу я пригласить Эллиота?
      Макоумер встряхнулся.
      - Да, Мэделайн. Идите домой и отпустите остальных сотрудников. Уже поздно.
      - Хорошо, сэр. Доброй ночи.
      - О, Мэделайн, чуть не забыл... - он уже слышал шаги на винтовой лестнице.
      - Да, сэр?
      - Вы проделали колоссальную работу, собирая данные по "Голодной лошади". Я даже не знаю, что делал бы без вас.
      - Спасибо. Мы все очень гордимся "Вампиром".
      Макоумер прервал связь и подошел к бару. Налил себе щедрую порцию джина с тоником - надо было успокоиться. Эллиот всегда действовал ему на нервы.
      Он стоял, повернувшись спиной к возникшему в дверном проеме сыну, и нарочно старательно выжимал в стакан лимон.
      - Ну вот, - раздался голос. - Я пришел. Что тебе нужно?
      Макоумер резко повернулся. Лицо его стало жестким.
      - "Что тебе нужно?" - передразнил он. - Ты опоздал на три часа, и это все, что ты можешь сказать? Ни объяснений, ни извинений?
      - Я не должен ни объясняться, ни извиняться перед тобой, - Эллиот был раздражен.
      - О да, конечно, мы все еще одна семья, даже если ты отказался жить со мной в одном доме! Но, между прочим, у тебя есть ответственность... Передо мной и перед "Ангка".
      - Я живу теперь своей жизнью.
      - И какой! - Макоумер в раздражении поставил стакан на зеркальную поверхность бара. Взгляд его посуровел. - Ты был первым все четыре года учебы в Колумбийском университете. Декан выбрал тебя для прощальной речи, а ты даже не явился на церемонию вручения дипломов! Ты в состоянии представить, как я себя тогда чувствовал? Что я должен был отвечать, когда меня спрашивали, где ты? А я и понятия не имел. Потому что ты не соизволил поставить меня в известность.
      Ты полгода проработал здесь, в "Метрониксе", проявив больше таланта и инициативы, чем большинство моих сотрудников. И, тем не менее, ушел и отсюда, - он взмахнул рукой. - И ради чего? Ради сцены, на которой, как мне сообщают, ты не блещешь талантами.
      - Кто тебя информирует? Киеу? Твой цепной пес?
      - Почему ты так со мной поступаешь? - Макоумер подошел к сыну. - Что с тобой происходит? У тебя есть талант, у тебя есть мозги. И на что ты их тратишь? Ни на что! - выпалил он так яростно, что Эллиот сделал шаг назад.
      - А разве тебе важно, на что я трачу свои мозги? - горько произнес Эллиот. - Тебя интересуют только твои представления о жизни, только то, что ты считаешь для меня правильным и подходящим.
      - Ты и понятия не имеешь, что такое деньги, как надо трудиться, чтобы их заработать, - теперь и в голосе Макоумера появилась горечь. - Короче говоря, ты понятия не имеешь, что требуется от настоящего мужчины. Ты мне отвратителен!
      Эллиот сдерживался изо всех сил.
      - Что ж! Вот и сказал! А мне не нужна твоя любовь, - глаза Эллиота подозрительно блестели. - Я не хочу быть таким, как Киеу. Ты любишь его только потому, что он во всем тебя слушается. Ты - урод, ты это понимаешь? Чертов урод!
      Макоумер вздрогнул, но овладел собой.
      - Мое время слишком дорого стоит, чтобы тратить его на подобные разговоры с тобой, Эллиот. Я пригласил тебя только потому, что у меня есть для тебя сообщение.
      - Тогда передай мне его.
      Макоумер протянул ему листок.
      - Запомни, что здесь написано, - и добавил: - ты знаешь, что Киеу беспокоит твоя роль в "Ангка". Он любит тебя, но считает, что ты... несколько ненадежен для такой тонкой и ответственной работы. Как и я, он бы предпочел, чтобы ты оставался в "Метрониксе".
      Эллиот усмехнулся.
      - Но тогда я не смог бы выполнять эту вашу работу, папа. Как раз хорошо, что я не связан с "Метрониксом", иначе моя деятельность была бы бесполезной, он сунул руки в карманы. - На вашем месте я бы не беспокоился. Я-то хорошо понимаю, что если я провалюсь, моим единственным источником существования станет "Метроникс". А уж этого я не хочу никоим образом, - он с особенным нажимом произнес эти слова, понимая, какую боль они доставляют отцу.
      Макоумеру ничего не оставалось, как напомнить:
      - Ты знаешь правила.
      - Еще бы!
      Их взгляды встретились. Какими бы оскорблениями они ни обменивались, в этих взглядах читалось большее, чем взаимная неприязнь. Эллиот отвел глаза первым.
      - В воскресенье я собираюсь сходить на кладбище, - произнес он, глядя в сторону. - Я бы хотел, чтобы и ты когда-нибудь туда наведался.
      - Мне кажется, ты ходишь на кладбище слишком часто. Вряд ли это можно назвать здоровым поведением, - ответил Макоумер.
      - Ходить на могилу собственной матери - признак нездорового поведения? Да как ты смеешь не только говорить, но и думать такое!
      - Она умерла, Эллиот, - голос отца был холоден. Почему слабость сына так его раздражала? - Ты должен смотреть в лицо фактам. Я женат на Джой. Ты с ней ладишь. Я знаю, что она любит тебя, хотя в последнее время и не имеет возможности часто тебя видеть. Жизнь продолжается.
      - Ты не любишь маму! - в ярости воскликнул Эллиот. - И никогда не любил!
      Макоумер рванулся к сыну и со всего размаха ударил его по щеке.
      - Если б ты был младше, я бы заставил тебя вымыть рот мылом!
      - Это правда! - Эллиота пробирала дрожь. - Я знаю! Это правда! - Он повернулся и бросился вниз по лестнице. В холле он остановился и глянул вверх - там, в льющемся сзади свете, стояла высокая фигура.
      И в этот момент он понял, что ему никуда от этого человека не скрыться, что его стальная рука настигнет всюду. И, едва сдерживая рыдания, Эллиот ринулся прочь.
      Лорин вошла, когда Трейси разговаривал по телефону с Кимом. Увидев ее, он свернул разговор.
      На ней был длинный плащ. На улице, видно, начался дождь, потому что она сразу же направилась в ванную, отряхнуть зонтик из лакированной рисовой бумаги.
      А потом упругой походкой танцовщицы она двинулась к нему.
      - Как прошел спектакль? - спросил он.
      - Лучше, - она улыбнулась и направилась в кухню, чтобы налить себе содовой. - Хочешь чего-нибудь съесть?
      - Нет.
      Она вернулась со стаканом в руке и уселась рядом с ним на белый диван под окном.
      - Мне нравится танцевать в "Мечтателе". Такое удовольствие, не то что все эти облегченные партии, которые Мартин давал мне после травмы, - свет уличных фонарей, проникавших сквозь полосатые жалюзи, плясал на ней причудливыми волнами. Она склонила голову набок.
      - На что ты смотришь?
      - На тебя.
      Она собралась было что-то сказать, но, заметив выражение его глаз, сдержалась и только кашлянула. Трейси обнял ее, она прижалась к его груди, растворилась в тепле и покое. Губы ее приоткрылись, она почувствовала прикосновение его губ, его языка. У нее перехватило дыхание. Она положила голову ему на плечо, устроилась поудобнее, вытянула ноги.
      В комнате воцарилась тишина, только с улицы доносился шум автомобилей.
      - Когда ждешь своего выхода, - наконец произнесла Лорин, голос ее мягко плыл в полутьме, - состояние одно: ты напряжен и в то же время инертен. Но когда выходишь на сцену, все меняется. Тогда ты собираешься, и больше ни о чем не думаешь. Но перед выходом... - она подняла голову, ее длинные волосы защекотали ему шею. - Перед этим приходят самые странные мысли. Воспоминания.
      - Какие воспоминания?
      Она взяла его руки в свои, как бы пытаясь удержать исходившее от него тепло.
      - Я вдруг вспомнила... похороны Бобби, - Трейси шевельнулся. - Как ты сопровождал его гроб в Даллас. Свернутый флаг, пришпиленная к обшивке гроба медаль...
      - И я это помню, - хрипло произнес Трейси. - Но почему вспомнила ты? Это ведь было так давно.
      - Я часто думаю о Бобби, - прошептала Лорин. - Даже сейчас, - по щекам ее побежали слезы, но она не вытирала их. - Иногда я так по нему скучаю! Для меня он навсегда останется младшим братишкой. Он погиб таким молодым! Он даже не успел стать взрослым.
      - Ему было почти девятнадцать, и он уже стал настоящим мужчиной.
      - Нет. Ты не понял, что я хочу сказать. Мы знали друг друга детьми... Мы не успели вырасти вместе. И мы никогда... - Голос ее прервался, она утерла слезы рукой.
      - Ну зачем ты?.. - как можно мягче спросил Трейси. Он испугался. Это надвигалось все ближе и ближе.
      - Я помню твое лицо, когда ты вышел из самолета, - она говорила чуть слышно. - Ты был ужасно бледным. И не мог смотреть мне в глаза. Ни мне, ни моим родителям... Ты упорно глядел в сторону.
      Трейси тоже хорошо это помнил. В тот раз - это была его первая поездка домой - с ним вместе летел Директор. Директор тогда некоторое время пробыл в базовом лагере в Бан Me Туоте, пытаясь выявить предполагаемые источники утечки информации. Он ничего не обнаружил, но именно он одобрил присвоение Трейси звания лейтенанта - как награду за семь успешно проведенных сложнейших операций.
      Директор - полковник сил специального назначения - пользовался абсолютной независимостью от местного командования. Для всех остальных он, как считалось, возглавлял СРП - специальное разведывательное подразделение, получавшее приказы непосредственно из Пентагона. Это была намеренная дезинформация, прикрытие как для майора, так и для самого Директора: больше всего он боялся, что его людей кто-нибудь спутает с этими безмозглыми болванами из ЦРУ.
      - Мы с тобой и встретились благодаря Бобби, - сказала Лорин. - Почему же я не должна об этом вспоминать?
      Трейси хотел перевести разговор на другое, но не мог подыскать подходящей темы. Каждый раз, вспоминая джунгли Камбоджи, он вспоминал и о том, как погиб Бобби. Но он никогда не рассказывал Лорин о том, как это на самом деле произошло. И для того были веские основания.
      Он нежно отстранил ее, встал, прошел к радиоприемнику, нашел волну, на которой передавали "Ночи в садах Испании" Де Фальи. Она следила за ним взглядом.
      - Он был прекрасным парнем, - произнес Трейси. - И хорошо сражался... Это была ощутимая потеря.
      - Он очень тебя любил, - голос Лорин настойчиво следовал за ним. - Он рассказывал о тебе в каждом письме.
      - Он быстро находил друзей, - немного резковато ответил Трейси. - Даже слишком быстро.
      Лорин подняла голову:
      - Что ты имеешь в виду?
      Трейси повернулся к ней.
      - Это была война, понимаешь? А на войне нет места для дружбы. Привязанности могут стать смертельными.
      - Я думаю, - она теребила пальцами ворсинки обшивки, - что там он был счастливее, чем дома.
      Трейси с удивлением смотрел на нее. Она поглядела ему прямо в глаза:
      - Ты мне можешь объяснить, почему ты туда отправился?
      Он резко вздрогнул: этот вопрос уколол его.
      - Что?
      - Почему ты туда отправился? Спасать мир от коммунизма, или была какая-то другая, настоящая причина?
      За все эти годы он уже достаточно поведал ей о своей службе, и она знала, что он был не просто в армии - он, конечно, никогда не говорил о Фонде, но она понимала, что его деятельность в Юго-Восточной Азии носила специальный характер.
      Но он никогда не разговаривал с ней о том огне, который жег его сердце и который заставил его выйти через отца на Фонд.
      Он смотрел в полосатую ночь за окном.
      - Я почему-то ярче всего помню свой первый отпуск, я провел его в Гонконге. Я отправился на машине за город, к так называемым Новым Территориям. И наткнулся там на таоистский храм. Таоисты - очень интересные люди, они живут в единении с природой и с человеческим духом, они заботятся о городских стариках и об убогих.
      Храм окружал великолепный сад, полный любовно ухоженных бонсаев и скульптурных изображений мифологических китайских существ, призванных даровать посетителям здоровье и благосостояние.
      Сквозь раскрытые двери храма я увидел стоявшую на коленях перед алтарем китаянку. В правой руке она держала круглую деревянную коробочку с палочками, которые сначала показались мне палочками для еды. Но потом я разглядел, что они четырехгранные и длиннее, чем палочки для еды. По одной из граней сбегали вниз китайские иероглифы.
      Я помню, какая стояла тишина, лишь ветер шелестел листвой старых деревьев, да слышалось пение птиц. До меня доносился густой аромат благовоний... Трейси подошел, сел на другой конец дивана.
      Женщина молилась. Время от времени она потряхивала коробочку, держа ее так, чтобы палочки понемногу вылезали из нее. Затем со стуком упала на пол.
      Она прервала молитву и подала палочку старухе, сидевшей сбоку от алтаря за хромоногим столом. Старуха прочла то, что было начертано на палочке, заглянула в толстую книгу таблиц и что-то написала на маленьком листочке бумаги.
      Женщина расплатилась и прошла через арку в нишу, где сидел древний старик.
      Я уже слыхал о таоистских предсказателях судьбы и решил узнать свою.
      Я проделал все то, что делала женщина. Старуха, когда я дал ей свою палочку, не выказала никакого удивления, но вот старый предсказатель... Он глянул на листок, который я протянул ему, потом поднял взгляд на меня:
      - Ты - солдат. Ты воюешь.
      Я был поражен. Я был не в форме. Как я тебе уже говорил, мы вообще ходили в штатском из-за... особенностей нашей работы.
      - Ну конечно. Ампула с цианистым калием в дупле зуба и все такое прочее... - улыбнулась Лорин.
      Она сказала это в шутку, но Трейси непроизвольно коснулся языком нижнего левого зуба мудрости. Пятнадцать лет назад, еще в Майнзе, зуб высверлили и вставили под пломбу нерастворяющуюся капсулу с цианистым калием. Все, что от него требовалось - куснуть под определенным углом с достаточным усилием. Трейси тоже улыбнулся и продолжил свой рассказ:
      - Что-то вроде этого, - ответил я предсказателю.
      - Война мне чужда, - в голосе старика не было враждебности, а только печаль. Он спросил меня, знаю ли я суть геометрии - "фенг шуй", так назвал он ее. Я сказал, что нет.
      - Окружающий нас мир - земля, воздух, огонь, вода, растения - сотканы из естественных сил. Человек либо сливается с этими силами, пребывает в союзе с ними, либо действует против них. Я по опыту знаю, что люди Запада не понимают, насколько это важно, - он замолчал, думая, что я обижусь на эти слова и уйду. Но я остался, и он продолжил: - "Фен шуй" - очень важная наука. И ты странный, особый иностранец. Ты излучаешь силы, а для человека Запада это необычно. Скажи, ты явился из джунглей?
      - Да.
      - Но не из джунглей Китая... Впрочем, твои джунгли отсюда недалеко.
      - Достаточно близко, - ответил я.
      - Там ты - лидер. Другие полагаются на твои решения.
      - Верно. Многие из моих людей боятся джунглей.
      - Но не ты, - сказал он. - Нет. Потому что в тебе я вижу союз с растениями и землей. В джунглях ты как дома.
      Трейси умолк и снова взглянул в окно.
      - Не удивительно, что Бобби так тебе доверял, - сказала Лорин. - Он чувствовал такого рода вещи.
      - Господи, ну давай перестанем говорить о твоем брате! Лорин поджала ноги.
      - Для меня очень важно понять, сделал ли он правильный выбор, уехав из дома. Был ли он счастлив...
      - Счастлив? - оборвал ее Трейси. - Да ни один нормальный человек не мог быть счастлив в подобных обстоятельствах! - Он резко встал. - Если хочешь знать мое мнение, то лучше бы он оставался дома!
      - Черт бы тебя побрал! - крикнула она. - Как ты можешь такое говорить? Он был твоим другом!
      - Я это говорю, - как можно мягче произнес он, - потому что тогда бы он был бы жив.
      - Я не желаю этого слушать! Я хочу верить, что он был в мире с самим собой! Что он не зря туда отправился! Что он обрел что-то свое до того... Господи! До того, как его растерзали!
      - Перестань, Лорин...
      - Но ведь так и было? Правда? Его растерзали? Замучили?
      - Я уже говорил тебе, что легких смертей там не бывало.
      - И смерть Бобби, - она рыдала, - смерть Бобби была самой страшной!
      Он обхватил ее, прижал к груди, а она содрогалась от рыданий. Он вытирал ее беспрестанно бежавшие слезы. Наконец она начала немного успокаиваться.
      - Я тебя спрашивала, а ты никогда мне ничего не рассказываешь, всхлипывая, пробормотала она.
      - Я думал, что все уже тебе рассказал, - мягко произнес он. - Пойдем спать.
      Свернувшись клубочком, он заснул. Голова его лежала у нее на плече. Она гладила его густые волосы и смотрела вверх, на потолок, по которому скользили отсветы проезжавших по улице машин.
      У противоположной стены, на книжной полке, стояли две каменные статуи. Время оставило на них свои следы. Справа стоял нага - семиглавый змей из камбоджийской мифологии. Слева - гаруда, человек с птичьей головой. Они не были символами добра или зла, однако ненавидели друг друга. И никто, даже знатоки кхмерской мифологии, не могли припомнить причин этой смертельной вражды.
      Она никогда не говорила об этом Трейси, но она не могла припомнить, каким был ее брат. Нет, она прекрасно помнила его ребенком и тощим подростком, но умер он мужчиной, а вот воспоминаний о взрослом Бобби у Лорин не осталось.
      По щекам ее струились слезы, и она отвернулась, боясь, что слезинка капнет на Трейси и разбудит его. Наверное, он все же уловил это движение, потому что беспокойно зашевелился во сне. Ему что-то снилось.
      Он вдруг вынырнул из ее объятий и совершенно четко произнес одно слово.
      Глаза его раскрылись, и она вновь успокаивающе обняла его.
      - Все в порядке, - прошептала она. - Это всего лишь сон. Но он все еще был под влиянием сна, еще искал губами несуществующие уста, он еще чувствовал жар женского тела, который в кошмаре превратился в удушающую жару Юго-Восточной Азии. Джунгли, разрывы снарядов, языки химического пламени, кровь и крики, жизнь, утекающая во влажную, грязную землю, лицо Бобби, искаженное, побелевшее от боли, глаза предательства, ожоги и голос Май: "Как много от нее видишь ты во мне?". Заповедь нарушена. "Могла бы я быть ее сестрой?" Заповедь Фонда.
      - Расскажи мне, Трейси, - раздался голос Лорин. - Почему ты туда отправился?
      - Я хотел быть там, - он еще не окончательно проснулся, поэтому не думал над ответами.
      - Чтобы убивать?
      - Нет, - он покачал головой. - Не для этого.
      - Но на войне убивают. Она для того и создана.
      - Я пошел... Потому что хотел кое-что доказать. Самому себе, - глаза его были подернуты туманом. - Мама всегда за меня боялась. Этот страх сидел в ней так глубоко... И я однажды утром проснулся и подумал: "Этот страх заразил и меня, и я должен победить его". Поэтому я обратился к отцу и попросил его о помощи.
      - И он взял тебя туда, где сам работал.
      Трейси кивнул.
      - И тебе понравилось... Понравилось то, чем там занимались.
      - Я хотел избавиться от страха. А для этого надо было попасть в самую опасную ситуацию.
      - Но ты был не таким уязвимым, как... Бобби.
      - Да. Нет... Когда я пришел в армию, я был, может быть, еще более уязвим. Но там... Это место закалило меня.
      - И теперь ты действительно бесстрашен.
      Он не ответил. Дыхание его было тяжелым и прерывистым.
      - Ты говорил во сне.
      - Что я сказал? - Его окатило холодом.
      - Ты назвал чье-то имя.
      - О Господи! Неужели Бобби?
      - Кто такая Тиса?
      - Я не знаю, - солгал он.
      Киеу сидел по-турецки на коврике в центре комнаты и изучал только что составленный им гороскоп. Хотя Преа Моа Пандитто и был категорически против гороскопов, для Киеу существовала связь между буддистскими учениями и астрологией, и связь крепкая. И буддизм, и астрология были для него не учениями, а образом жизни, этот образ жизни он не только не подвергал сомнению - он о нем просто не задумывался. Жил, и все. В нем он видел последовательность времен и место каждого конкретного существа в этой последовательности, его особую нишу. Дом.
      Когда он был у красных кхмеров, то вынужден был от всего этого отказаться. Для них что буддистские монахи, что проститутки, что астрологи - все были отбросами общества, "паразитами". И пока он был у красных кхмеров, он должен был разделять из воззрения.
      Аспекты, влияния, "дома"... На первый взгляд все эти элементы казались не связанными между собой. Но чем дольше он изучал таблицу, тем яснее видел, что эта связь существует. Как будто событиями управляли какие-то невидимые силы. И пусть он видел лишь намек, если намек верен, он должен будет предпринять самостоятельные действия.
      Во всем, кроме этого, Киеу беспрекословно подчинялся Макоумеру. Он полагался на него безоговорочно. Но мир астрологии - это было нечто иное. Макоумер его не понимал, а в областях, где он ничего не понимал, он не мог действовать.
      Киеу отложил ручку и бумагу, закрыл глаза. Он чувствовал атмосферу дома, она была для него живой, и в этом живом дыхании дома он ощущал чью-то боль то было одиночество Джой. Да, весь дом держался на ней, но, как Киеу видел, они с Макоумером редко бывали в чем-нибудь едины. Они вообще редко соприкасались душами. Ее одиночество и печаль казались Киеу жестокими и несправедливыми, как казалось ему жестоким и несправедливым его собственное детство. Его рука начала дрожать - совсем так, как дрожала рука в кошмарах, когда в них являлась Малис. В кошмарах, лишавших его сна.
      На нем была просторная черная хлопчатобумажная рубашка и штаны, которые держались на продернутом в пояс шнурке. Обуви на ногах не было. Форма красных кхмеров. И хотя ее с тех пор многократно стирали, казалось, она все еще хранила запах тех дней огня и смерти в Камбодже - никакие стиральные порошки не могли уничтожить эту вонь.
      И все же он отказывался выбрасывать эти тряпки. Более того, в определенных ситуациях предпочитал надевать именно их. Как ни странно, в них он обретал какую-то темную силу, помогавшую ему выдерживать те дни и ночи, когда его терзали кошмары воспоминаний.
      А порою, открывая нижний ящик комода и обнаружив там выстиранный и аккуратно сложенный наряд, он задавал себе вопрос: откуда он? Кому принадлежит? И с трудом вспоминал, что именно ему.
      Он сидел в самом центре помещения подвального этажа. "Я ищу убежища в Будде", - начал он ритуальное песнопение, настраиваясь на голос вселенной и немигающим взором глядя на маленького бронзового Будду, окруженного двенадцатью тонкими благовонными свечами. Они медленно тлели, и дымок от них тянулся прямо вверх, словно пальцы, указывающие Путь. Он скользил подлинному извилистому коридору памяти, связывающему его с прошедшими столетиями. Он видел себя мысленным взором: черный ворон, горящая земля, реки крови, карканье, низвергавшееся с небес. Он превращался в рыбу в ручье, в тигра в густом кустарнике, в змея, свернувшегося у старого пня. И деревом стал он, травою, растущей у его корней, горячим ветром, шелестящим в листве. А потом он стал никем и ничем, он стал свободно парящим, лишенным "эго" святым.
      Но это состояние длилось недолго. Малис! Его глаза распахнулись, и он вскочил. Ноги словно налились свинцом - он почувствовал это, когда шел к секретеру из розового дерева. Дверца его держалась на хитром замке из меди. Он снял с шеи маленький медный ключик на шнурке, вставил в замок, открыл.
      Достал из секретера стальной инструмент с обтянутой кожей рукояткой. Этот инструмент, примерно в фут длиной, был круглым, к рукоятке прикреплена кожаная петля. Киеу продел в нее руку, крепко обхватил рукоятку - она была сделана по руке, словно ратная рукавица. И он почувствовал спокойствие, которое должно было прийти к нему с молитвой, но не пришло.
      И тихо, тенью заскользил по комнате. Комната была освещена лишь голой, без абажура, лампочкой. У стены стояла старая потертая кушетка, телевизор образца пятидесятых годов - со скругленной трубкой, на полу лежали сложенные в стопки вещи. А с потолка свисала тяжелая боксерская груша. Она была испещрена порезами, будто какая-то гигантская кошка пробовала на ней свои когти.
      Киеу, глядя куда-то в сторону, двигался к груше. Подойдя приблизительно на два фута, он с такой стремительностью взмахнул левой рукой, что любой, который бы при этом присутствовал, счел бы, что никакого движения и не было, что это только мираж.
      Однако груша на огромной скорости отлетела от Киеу, а он, заведя за голову руку с зажатым в ней инструментом, из которого от резкого движения вылетел стальной прут трех футов длиной, движением кисти послал инструмент вперед. Раздался резкий свистящий звук, и прут с огромной силой ударил по летавшей, словно маятник тяжеленной груше. Киеу кружил вокруг груши, методично нанося удары, терзая ее шкуру. Тяжелая цепь, на которой висела груша, жалобно скрипела.
      Ярость сжигала его сердце. В сердце его была незаживающая, гниющая рана, края которой были чернее ночи.
      Его глаза были плотно закрыты, мускулы напряжены, он вновь чувствовал жаркий влажный воздух Пномпеня. Он видел себя, сидевшим по-турецки и смотревшим на Малис. Она танцевала, в ее волосах играли блики света, руки ее совершали бесконечные волнообразные движения, тело изгибалось. Она идет, движется к нему...
      Нет, нет, нет... Теперь лишь это повторял он, снова и снова нанося разящие удары, пот бежал по его гибкому, мускулистому телу.
      Отвергнут, отвергнут, отвергнут - кричал его разум. И Джой отвергнута тоже. Как это все ужасно...
      Откуда-то сверху раздался звук, и он обернулся. Взгляд его был черен и пуст. Киеу стоял, широко расставив ноги, занеся над головой для очередного удара прут.
      Человек, стоявший на верхней ступеньке лестницы, помедлил, будто не решаясь, потом все же спустился. Киеу увидел, что это была Джой Трауэр.
      - Ой, - сказала она, - а я и не знала, что здесь кто-то есть.
      Киеу вернулся к занятиям. Лицо его блестело от пота. Джой постояла немного, вздрагивая при каждом ударе, потом собралась было уйти, но передумала.
      - Ужин готов...
      Киеу кивнул. Он продолжал наносить удары по тяжелой кожаной груше.
      - Но если вы... - Джой помолчала, - я знаю, что вы занимаетесь каждый день, - стальная плеть с чавканьем вгрызалась в кожу, - и я не хочу вам мешать, - ее взгляд не отрывался от Киеу. - Я бы никогда не посмела беспокоить вас во время молитвы.
      Пот лил с него градом, он сбросил черную блузу. Спина и грудь его блестели.
      - Я не знаю, что случилось, - говорила Джой, не обращая внимания на его молчание, - но я вдруг почувствовала себя такой одинокой в пустом доме, "чавк", "чавк" вгрызалась плеть. - Извините, что я пришла, но мне... мне захотелось хоть с кем-то пообщаться.
      Киеу опустил прут. Ярость еще клокотала в нем, но уже не так бурно физическая нагрузка на время изгнала из него демонов. Он повернулся к ней лицом. Дыхание его было теперь совершенно ровным.
      - Конечно, вам не понравится то, что я вам сейчас скажу, но с ним я не чувствую себя счастливой... Он не может сделать меня счастливой, - это вырвалось у нее непроизвольно, и она отвела глаза.
      Господи, она и Макоумер... Они бесконечно кружили вокруг друг друга, словно искали что-то, что им никогда не суждено найти. Как неловко получилось... Почему ей просто не повернуться и не уйти из подвала? Но она не могла подняться наверх, одиночество подавляло ее. Или за ее нежеланием уходить стояла иная причина?
      - Ну скажите хоть что-нибудь, - проговорила она, подняв на него глаза. Хоть что-нибудь... - и умолкла. Его взгляд поглотил ее разум, ее тело, ее чувства. Он словно опалил ее жаром, сила его личности преодолела разделявшее их расстояние и коснулась ее, словно невидимая рука. Она почувствовала, как напряглись мышцы на внутренней стороне ее бедер.
      Да, думал Киеу, Макоумер не сделал ее счастливой. Возможно, это не его вина. Природа - тот зверь, которого укротить невозможно. Макоумер был гением по природе своей, и он по-настоящему любил Киеу - без этого он не был бы Макоумером, а Киеу был бы мертв, как мертвы Сам и Малис, как вся его семья, погребенная в истерзанной земле Кампучии.
      Киеу знал свой долг. Если он доставит Джой радость, если он рассеет ее боль, тем самым он отблагодарит Макоумера. Он знал, как важны для Макоумера Джой и ее брат. Если Джой не найдет удовлетворения в стенах этого дома, она станет искать его где-то на стороне. Такого Киеу позволить не мог.
      Он видел ее слезы, он понял ее боль. То, что он должен и может совершить, он совершит ради Макоумера. И если он не даст Джой то, чего она жаждет, он оскорбит Макоумера.
      - Вы должны научиться слышать большее, чем слова. Вы должны научиться слушать не только ушами, но глазами и сердцем, - он подошел к ней достаточно близко, чтобы почувствовать трепет ее тела, биение сердца - то ли от страха, то ли от волнения.
      Ей вдруг показалось, что стены вокруг ожили, задышали, она услышала басовитое рокотание кондиционера, почувствовала на щеке дуновение ветерка из невидимой щели. Она глубоко вдохнула запах этой комнаты - запах влажности, смешанной с каким-то резким ароматом.
      Но острее всего она по-прежнему чувствовала взгляд Киеу. Его глаза были черными, блестящими и бездонными, она видела в них свое отражение - и не узнавала себя.
      Ей вдруг стало ужасно жарко, лоб и верхняя губа покрылись капельками пота и, прежде чем она успела что-то сообразить, Киеу наклонился к ней, и, заведя ей за голову свой стальной прут, притянул ее к себе. Она почувствовала, как его язык начал слизывать бисеринки пота с ее губ и лба. Это было настолько острое ощущение, что она застонала, колени у нее подогнулись, она откинулась назад и упала бы, если бы ее не поддерживал прут. Прут был горячим, как и ее тело.
      Она смотрела на Киеу и, как ей казалось, видела его впервые. Она увидела, что на груди его совершенно нет волос, и это настолько ее поразило, что она протянула руку и провела ладонью по его гладкой мускулистой поверхности. И вскрикнула - рука ее словно погрузилась в пылающую реку, и огонь этот передался ей, пробежал по всему телу и жарким озером разлился у нее между ног.
      Он снова попытался наклониться к ней, но она не хотела отрывать от него взгляда и удерживала его вытянутой рукой. Его кожа казалась бронзовой, и когда она смотрела в его глаза, ей казалось, что она смотрит на солнце.
      Она лишилась всякой воли, вся плоть ее превратилась в горячую густую жидкость, по которой пробегали волны страсти. Голова кружилась, стала легкой-легкой, а бедра и ноги налились тяжестью. Она переставала быть самой собой, она стала фантомом, плодом чьего-то воображения, и, глядя в глаза Киеу, она поняла, чьего.
      Его невыносимо жаркие губы коснулись ее губ, и веки ее опустились, опали, словно тяжелые крылья. Он медленно притянул ее к себе и начал тихо поглаживать внизу живота - она вспомнила сиамского кота, который был у нее в детстве: как этот кот урчал и изгибался, когда она поглаживала его за острыми ушками. Господи, сейчас она походила на этого кота!
      Она задрожала и обняла его за шею - теперь уже она сама притягивала его к себе, все плотнее, плотнее, она жадно приникла к его губам - жизнь с Макоумером развила в ней ненасытную жажду.
      Их тела прильнули друг к другу, и она ощущала его восставшую плоть, словно он весь превратился в этот огромный орган, и она, одной рукой приподнимая подол платья, шептала: "Сюда, сюда". Ее экстаз рос, она впервые в жизни стала молить мужчину войти в нее. Почувствовать его, ощутить его внутри себя, раскрыться его глубокому и горячему проникновению - вот чего ждала она сейчас больше всего на свете.
      И наконец она почувствовала его у входа и, закричав от восторга, обхватила его могучий орган, ощутив на пальцах его и свою влагу.
      Она вскарабкалась на него, повинуясь первобытному инстинкту, весь лоск цивилизации слетел с нее, она обхватила его спину ногами, и, подталкивая его пятками, буквально впихнула в себя.
      Ее страсть начала уже отзываться в нем, но Киеу вновь почувствовал привычную в этих ситуациях боль. Внутри него все опять умерло, похолодело, и хотя он исправно вершил свою работу, это была всего лишь работа, он как бы наблюдал за ее страстью со стороны, и с любопытством ученого фиксировал ее проявления. На него нахлынули воспоминания жаркой ночи в Камкармоне; распахнутое окно, колеблемые ветром занавески, и Малис, распростертая на постели, ласкающая себя Малис. Каменные чеди склонились над ним, он почувствовал сладковатый запах тления, запах подкрадывавшейся к нему смерти. Он почти не отреагировал на длительные конвульсии Джой, почти не заметил, как она сползла с него, стала перед ним на колени и начала ласкать его языком. Она помогала себе руками, она ласкала, впитывала, сосала его, и его единение с ней - он все еще ощущал это единение, она слишком была похожа на него в своем одиночестве и горечи - пробудило в нем те чувства, которые он предпочитал бы в себе не тревожить. Смерть неслась к нему на всех парусах, сладчайшая боль волнами пронизывала его кмоч, и он яростно вертел головой, стараясь отогнать удовольствие, готовое поглотить его целиком.
      Джой почувствовала, что он кончает, ощутила языком его драгоценную жидкость, еще более соленую, чем кровь, спазм за спазмом сотрясали его, и все новые и новые фонтаны этой жидкости проникали ей в рот.
      Он уже не мог сдерживать себя. Малис! Малис!! Малис!!!
      Свернув за угол, Туэйт увидел пару машин "скорой помощи" из медицинского центра "Бельвью" - они стояли с погашенными фарами, пустые, да и вообще в полночь возле Центра медицинской экспертизы было тихо, как на кладбище. Но только снаружи - внутри здания работа не прекращалась круглые сутки. И, считайте, вам повезло, если удалось хоть на несколько минут поймать какого-нибудь младшего по статусу из медицинских экспертов.
      В приемной сидел полицейский, которого Туэйт здесь прежде не встречал негр с прической "афро" и зубами крупными, как лопатки. Детектив показал ему свой значок:
      - Я к доктору Миранде.
      Охранник кивнул, глянул в список телефонов, набрал внутренний номер:
      - Скоро спустится, сэр.
      Туэйт увидел, что на столе перед чернокожим полицейским лежит номер "Эбони"13 и уже собирался побранить его, но затем передумал и спросил:
      - Давно ты здесь работаешь?
      - Около трех недель, - ответил чернокожий. - Между нами говоря, жуткая скукотища.
      - Да уж. - Туэйт скорчил гримасу: - Все равно, что нести охрану кладбища.
      - Сержант-детектив Туэйт?
      Туэйт вытаращил глаза: доктор Миранда оказалась дамой индейского происхождения, по виду где-то под сорок. На ней был зеленый хирургический халат, темные блестящие волосы стянуты в узел.
      - Вы хотели меня видеть? - у нее была привычка стрелять в собеседника словами, и Туэйту это сразу не понравилось.
      - Да, - спокойно ответил он. - По поводу убийства в Китайском квартале.
      - Не здесь, - бросила она, оглядевшись, словно они находились на детской площадке и он бросил в присутствии детей бранное слово.
      Она провела его в свой кабинет на третьем этаже. Там было тепло и уютно, если вам, конечно, нравятся бунзеновские горелки, перегонные кубы, колбы и толстые учебники по патологоанатомии. Туэйту все эти вещи определенно не нравились.
      Доктор Миранда уселась на деревянный стул с высокой спинкой за заваленным бумагами столом. Повернулась к нему, сунула руки в карманы, закинула ногу на ногу. Туэйт увидел, что она обута в ортопедические ботинки - плоскостопая, подумал он. Так ей и надо.
      - Итак, - изрекла она профессорским тоном, - что вам угодно? До трех ночи мне надо успеть написать еще три отчета, а в десять утра выступать в суде.
      - Давайте начнем с самого начала.
      По правде говоря, Туэйта вовсе не интересовало это убийство. Флэгерти поручил расследование его группе, а он перепоручил Эндерсу и Бораку. Типичное дело, некий член банды "Драконов" был застрелен с близкого расстояния из малокалиберного пистолета в оркестровой яме кинотеатра "Пагода", что на Восточном Бродвее.
      - А вы не поздно явились со своими вопросами, сержант?
      - Да уж, припозднился. Был ужасно занят: целый день выдувал пузыри из жевательной резинки. Ну, меня поймали за этим занятием и назначили в ночную смену. А вы почему задержались?
      - Исключительно из преданности делу, - ответила она без всякого намека на иронию. Потом обернулась, достала из стоявшего за спиной металлического шкафа папку и швырнула ему через стол:
      - Читайте здесь. Мы книги на дом не выдаем. Туэйт знал, как ей отомстить. Он медленно полез в карман, достал свежую пачку сигарет "кэмел" без фильтра, отодрал ногтем целлофан.
      Она подождала, пока он щелкнул зажигалкой и объявила:
      - Прошу вас не делать этого.
      Туэйт, который давно уже заметил надпись "Не курить", но ничего не ответил, глубоко затянулся и со свистом выпустил дым. Медэксперт с отвращением отвернулась.
      Конечно, можно было бы получить эту папку по обычным каналам, через полицейское управление, но у Туэйта была иная задача.
      Обычно полицейский фотограф снимал тела тех, чья смерть была насильственной или предполагалась таковой. В случае с Джоном Холмгреном таких снимков быть, по идее, не должно. Однако медэксперт, вызванный полицией, известил Барлоу, главного медэксперта, и тот, учитывая личность покойного, выяснил причину смерти лично. Его предварительный устный отчет гласил: обширный инфаркт миокарда, вызванный крайним переутомлением. Но поскольку на дело выехал сам главный эксперт, при нем был и фотограф, который, хоть в данном случае это и было не обязательно, все же сделал снимки. И Туэйту очень нужны были эти фотографии.
      Доктор Миранда закашлялась. Туэйт делал вид, что просматривает материалы убийства в Китайском квартале, тщательно игнорируя адресованные ему злобные взгляды. В этот момент зазвонил телефон, и доктор Миранда схватилась за трубку, как за спасательный круг. Туэйт прислушался.
      Доктор Миранда некоторое время молчала, потом сказала:
      - Я сейчас спущусь, - положила трубку, встала. - Привезли очередного. Мне надо идти, а вы, когда закончите, просто оставьте папку у меня на столе.
      Уже у дверей она ехидно улыбнулась:
      - Только не рассиживайтесь. Вам следует при уходе отрапортовать офицеру Уайту, нашему охраннику, да и я сюда загляну вскорости.
      - От всей души вас благодарю, - ответил Туэйт, даже не удосужившись обернуться.
      Он прислушался: ее мягкие ортопедические ботинки прошелестели прочь. Выждал пять минут, выглянул в коридор - коридор был пуст.
      Доктор Миранда была не только одним из четырех медэкспертов - в ее кабинете также хранились и все дела. Туэйт проглядел отсек на букву "X", но дела Джона Холмгрена там не было. Он огляделся - в дальнем конце кабинета, у окна, стоял еще один закрытый на ключ шкаф.
      Туэйту потребовалось две минуты на то, чтобы открыть замок; он сможет пробыть здесь еще не более трех минут - доктору Миранда явно не понравится, что он так долго проторчал в ее офисе.
      Папка с делом Холмгрена была именно в этом шкафу. Туэйт быстренько пробежал предварительное заключение аутопсии - ничего необычного. Отчет подписан Барлоу. Еще бумаги: заключения двух сопровождавших Барлоу экспертов, двух полицейских, первыми прибывших по вызову, даже копия его собственного, Туэйта, донесения о предварительном допросе Мойры Монсеррат. Все в полном порядке. Все подшито. И никаких фотографий.
      Он тихо выругался, открыл следующий ящик. Здесь, оказывается, в алфавитном порядке были сложены все фотографии, и под литерой "X" он нашел нужные - всего числом пять. У него оставалось минуты полторы, не больше. И он не мог просто стащить их: доктор Миранда непременно бы догадалась, кто это сделал.
      Он пристально разглядывал снимки - они были сделаны фотографом медицинской экспертизы специально для ее нужд: полицейский фотограф снимал бы иначе.
      Туэйт глянул на часы, с неохотой положил фотографии на место, закрыл ящики, запер дверцы. Носовым платком стер отпечатки пальцев, положил на стол доктора Миранда досье по Китайскому кварталу и вышел.
      Да, иного выхода не было.
      Он остановился у стола охранника, чтобы расписаться. Уайт при его появлении отложил номер "Эбони".
      - Все закончили, сержант? - осведомился он с грустной миной на лице. - Ох, как бы и мне хотелось отсюда выбраться!
      Туэйт кивнул:
      - Прекрасно вас понимаю, - наклонился и вполголоса произнес: - я могу вам это устроить, - Туэйт сообразил, что можно сделать.
      Уайт улыбнулся, его белые зубы сверкнули.
      - Кого мне надо для этого спрятать в морге?
      Они оба засмеялись, и Туэйт понял, что согласие достигнуто.
      - Вы можете достать мне парочку фотографий из досье?
      - Проще простого, мамочка.
      - Из закрытого шкафа. Уайт поднял брови:
      - В таком случае вы должны привести веские причины, чтобы совесть меня до конца жизни не грызла.
      - Самые веские. Я расследую одно дельце, но по собственной инициативе.
      - Законное расследование?
      - Если добьюсь результатов - на все сто процентов.
      - А если нет? Мне ж тогда головы не сносить.
      Туэйт засмеялся:
      - Не волнуйтесь. Я вас прикрою. Вы приносите мне товар, а я беру на себя заботу о вас: мне в подразделении нужен надежный человек. Ну, что скажете?
      Уайт улыбнулся, затряс Туэйту руку:
      - Я все сделаю, только вытащите меня отсюда!
      - Отлично, - Туэйт взял листочек бумаги и что-то на нем накарябал. - Когда у вас дневная смена? Уайт ответил.
      - Хорошо. Принесете материал ко мне домой, - Туэйт протянул ему листочек. - Скажем, послезавтра ночью. Подойдет?
      - Матушка, я весь к вашим услугам!
      Пятнадцать минут спустя доктор Миранда поднялась в свой кабинет. Она соврала Туэйту - она ходила в подвал, в морг, вовсе не затем, чтобы сделать вскрытие, а чтобы выпить чашку свежего кофе и съесть булочку. Ей нравилось наслаждаться жизнью именно там, в царстве мертвых. И наслаждаться в одиночестве.
      Но в эту ночь она пила кофе не одна. Человек, который уже приходил к ней утром, ждал, прислонившись к центральному холодильнику. Близкое соседство трупов, казалось, совершенно его не волновало.
      - Кто к вам приходил?
      Доктор Миранда очень не любила расспросов - это был ее мир, ее святилище, и хотя этот человек показал ей документ, удостоверяющий его работу на правительство, отвечать ей не хотелось. Поэтому она для начала сделала глоток кофе - посетителю она и не подумала предложить чашечку, - и только потом сообщила:
      - Полицейский.
      Ким - ибо это был он - кивнул:
      - Туэйт.
      Доктор Миранда удивленно глянула на посетителя, а тот повернулся к хранилищу и выкатил из люка каталку. На ней лежал воскового цвета труп, а Т-образный разрез на груди свидетельствовал, что этого бедолагу уже вскрывали.
      - От чего он умер?
      Доктор Миранда осуждающе нахмурилась: ей не нравилось холодное любопытство по отношению к ее обязанностям. Тела лежавших здесь были ее работой, и интересной работой, она разгадывала тайны их смерти и либо приносила, либо не приносила успокоение в души скорбящих родственников.
      - Я не помню, мне надо взглянуть в досье. А зачем вам знать? Вы были знакомы с этим человеком?
      - Нет, - ответил Ким. - Простое любопытство.
      - Вам интересна смерть? Он глянул на нее:
      - Я знаю множество способов лишать людей жизни, но всегда готов учиться.
      - Вы шутите.
      Он толкнул каталку назад, люк захлопнулся.
      - Мне пора идти. Доктор Миранда, Федеральное правительство выражает вам свою признательность. Кстати, через два-три дня фотографии Джона Холмгрена из досье исчезнут.
      - Вы в этом так уверены?
      Ким пропустил мимо ушей ее вопрос.
      - И я лишь хочу заверить вас, чтобы вы не волновались, ибо они будут использованы в благородных целях.
      Она пожала плечами:
      - Мне все равно. Они просто валялись без толку. Но я не понимаю, почему вы вчера сами брали их на час.
      Ким решил, что ему следует постараться быть обязательным: эта холодная война местного значения уже действовала ему на нервы.
      - Доктор Миранда, вам и так уже известно слишком многое, - улыбаясь, солгал он. - И дальнейшая информация может стать угрозой для вашей жизни.
      Она положила булочку.
      - Правда?
      Ким кивнул.
      - Истинная правда. Но, как я уже сказал, я очень благодарен вам за помощь, - и, уже повернувшись уходить, добавил: - Но все может коренными образом измениться, если вы об этом хоть кому-нибудь скажете.
      Доктор Миранда поняла.
      - Я уже забыла.
      Улыбка Кима была чарующей:
      - Замечательно. Именно это я и хотел от вас услышать.
      Апрель - май 1967 года, Баттамбанг, Камбоджа
      Под прикрытием густых джунглей Сока пробирался на север. Небо из грязно-серого превратилось в почти черное, по нему неслись грозовые облака. Время от времени земля дрожала - довольно низко проносились самолеты, однажды он услышал глухой удар и принял его за первые раскаты грома. Но деревья, окружавшие его, вздрогнули совсем не так, как при громе, и он понял, что удар был нанесен не небом, а человеком.
      Он все чаще встречал группы монтаньяров, пребывавших в постоянном напряжении и страхе перед регулярными частями Лон Нола. Они кормили его, оставляли ночевать, но от них исходил резкий запах страха, и он не мог его долго выдерживать и шагал дальше.
      Теперь он чувствовал себя солдатом и даже находил успокоение в долгих часах переходов, в дисциплине, закалявшей его и готовившей к будущей жизни.
      Он не хотел этой войны, более того, молил Будду Амиду предотвратить ее. Но война втягивала его все глубже и глубже, он стал ее частью и знал, что должен быть готов ко всему. Смерть и разрушение - вот что теперь окружало его.
      Начался сезон дождей, и Соке часто приходилось идти в обход, потому что равнинные места превратились в трясину.
      Подобно буддистскому монаху, он питался тем, что давали ему крестьяне из разбросанных в джунглях деревень. В одном маленьком форпосте, в двух днях ходьбы от Пномпеня, он впервые услыхал об "Ангка" как об организации, которая стояла за спиной маки. Никто толком не знал, что это такое, но все относились к "Ангка" со страхом и почтением.
      И с тех пор он всякий раз, когда хотел получить в деревне еду, небрежно бросал это слово, и получал все, что хотел. В деревнях всегда был рис, а благодаря обилию озер - свежая рыба. Древние кхмерские боги одарили его страну неистощимыми запасами пищи.
      Он оставил в городе свои очки и свое настоящее имя - двусложные имена были признаком принадлежности к высшим кругам, а по тому, что он слышал о маки от Сама и Рене, он догадывался, что они настороженно относились к выходцам из этих кругов. И поэтому теперь он называл себя просто Сок.
      Однажды он совершил ошибку: ответил на хорошем французском одному из горцев, который обратился к нему на том же языке. Мелькнувшее на лице этого человека недоверие подсказало ему, что впредь он должен коверкать французский, чтобы эти люди могли принимать его за своего. И, останавливаясь на ночлег в джунглях, он практиковался в искажении правил грамматики, которые с детства вдалбливали в него в лицее. Он учился говорить так, как говорят безграмотные.
      День был серым, все утро шел дождь, идти было трудно, и он ужасно устал. Положив голову на пень старой пальмы, он закрыл глаза. Даже непрестанное жужжание насекомых не тревожило его.
      Он шел уже четыре дня. Ноги у него гудели, голова кружилась. Несмотря на то, что он намекал крестьянам на принадлежность к "Ангка", еды он получал недостаточно - да им и самим не хватало. У крестьян регулярно отбирали их урожай, их долги местным землевладельцам росли день ото дня, и перед ними постоянно маячили призраки двух ужасных близнецов - нищеты и голода.
      Неужели его Кампучия превратилась в нищую страну? Ее богатства поглотила революция, война и алчность политиков. И он понял, насколько ложными были все его "городские" мысли. Ему-то казалось, что вслед за революцией сразу же наступят мир и счастье для всех. Но сейчас революция представлялась ему темным грозовым солнцем, накрывшим все небо, поглотившим солнце. И, лежа на пропитанной влагой земле, он думал о том, что его Кампучия уже никогда не обретет мира, никогда не наступит конца ее страданиям и мукам.
      Он почувствовал, что вот-вот расплачется. И в этот миг услышал какие-то странные звуки, отличавшиеся от обычных звуков джунглей. Кто-то шел в его сторону, и он не знал, как себя вести - то ли бежать, то ли притвориться спящим. Ладно, будь что будет...
      - Мим морк пи на?
      - Мим чумос ей? - это был уже второй голос.
      Он открыл глаза и увидел троих мужчин в черных рубахах и штанах. В руках у них были старые автоматические винтовки М-16. Маки!
      - Я пришел с юга, - ответил он. - С рисовых полей. Мою семью уничтожили солдаты Лон Нола. Меня зовут Сок...
      - Мим Сок, - поправил один из маки. Сок кивнул:
      - Да, товарищ Сок. Я хочу участвовать в революции.
      Они взяли его с собой, но в качестве кого - пленника или товарища - он определить не мог. Километров тридцать они пропетляли по джунглям и, наконец, вышли на открытое пространство, на котором стояло несколько зданий. Среди них выделялась пагода со светло-зеленой черепичной крышей.
      Один из маки взял его за локоть и ввел в небольшое строение без двери.
      Внутри царил полумрак. По углам виднелась какая-то поломанная мебель, на подлокотнике плетеной кушетки без ножек сидел человек. Он равнодушно глянул на Сока, затем уставился в пол.
      - Одна из сиануковых свиней, - воскликнул маки, потрясая в воздухе своим М-16. - Они хотели захватить нас в Баттамбанге, принц и Лон Нол, но мы подготовили для них сюрприз.
      - Тогда этот человек - военнопленный, - Сок нервничал, что было вполне понятно.
      Маки повернулся к нему и ударил в лицо прикладом.
      - Заткнись, - злобно выкрикнул он. - Будешь говорить, только когда тебя спрашивают.
      Сок прижал ладонь к щеке. Щека горела, он почувствовал на пальцах кровь. У него хватило мудрости промолчать, а маки вышел и стал в дверном проеме.
      День угас быстро, словно задутая монахом свеча. Митнеари, женщины-солдаты, пронесли факелы и фонари. Сок ужасно проголодался, но ни еды, ни питья ему не дали. Сами маки ужинали, сидя вокруг факелов или фонарей.
      Закончив трапезу, они остались сидеть там же. Почему-то все они молчали. Затем один из них встал, зашел в пагоду и вывел оттуда обезьяну. В джунглях обезьяны были делом привычным, но присутствие ее в лагере маки удивило Сока.
      Обезьяну бесцеремонно втолкнули в круг. Теперь Сок разглядел, что на ней ошейник, а человек держал в руке длинную веревку.
      Обезьяна верещала, прыгала из стороны в сторону, но веревка не давала ей вырваться за пределы круга.
      Сок увидел, как блеснула на свету сталь. Сидевшие в кругу мужчины вытащили ножи и, каждый, к кому приближалась обезьяна, старался попасть ей в хвост.
      Наконец кому-то удалось отхватить первый кусок хвоста. Хлынула кровь, зверек отчаянно закричал, глаза у него вылезли из орбит.
      Теперь Сок ясно видел обезьянью мордочку, полную совершенно человеческого ужаса, детскую и старческую одновременно.
      Ножи вздымались и падали, вздымались и падали, животное вопило от боли и ужаса, прыгало из стороны в сторону в тщетной попытке спастись, удрать от пытки, и постепенно длинный обезьяний хвост превращался в какой-то обрубок.
      Сок почувствовал у себя за спиной движение - пленник тоже наблюдал эту сцену.
      - Вот какой новый порядок в свободной Кампучии, - горько произнес он, за что сразу же получил прикладом от маки.
      Сок же утратил дар речи. И ради этого он покинул несчастный, истерзанный Пномпень? Так что же хуже - то старое, или это новое? Ответа он найти не мог. Во всем этом, словно в ночном кошмаре, не было никакой логики.
      Наконец кто-то сжалился над зверьком и перерезал ему глотку. Истерзанный трупик валялся на земле, а бойцы встали и разошлись, славно повеселившись на ночь.
      Теперь он увидел, что к дому, где его держали, медленно направляются пятеро. Их охранник весь поджался, и Сок понял, что среди этих людей находится командир подразделения. И верно, талия одного из приближавшихся была перехвачена черным кожаным ремнем, на котором висела кобура.
      Они остановились у входа. Человек с кобурой кивнул Соку - выходи, и мальчик вышел. Он чувствовал себя ужасно беззащитным. Сердце его колотилось, во рту пересохло от страха.
      - Товарищ, - сказал человек, - мне передали, что ты пришел участвовать в революции.
      Сок мог только кивнуть в ответ - от страха он потерял дар речи. Он не мог оторвать взгляда от человека с кобурой. А потом почувствовал за своей спиной присутствие охранника и это странным образом вернуло его к действительности нет, весь этот ужас вовсе не был сном, от которого он мог проснуться в своей уютной кровати на вилле в Камкармоне.
      Теперь он смог оглядеть пришедших и в двух из них узнал тех, кто нашел его в джунглях. Он перевел взгляд на командира, потом на пятого, стоявшего поодаль от остальных... И вытаращил от удивления глаза.
      Сам!
      Но Сам тихонько, почти незаметно покачал головой, потом прикусил губу и прижал к губам палец. Командир внимательно разглядывал Сока.
      - Так ты сказал, - заявил командир, - но как мы можем быть уверены, что это правда? Ты можешь быть шпионом. Ты можешь быть братом вот этого мерзавца, - командир указал на стоявшего за спиной Сока пленника. - Разве мы знаем наверняка? - Командир резко шагнул вперед. - Ты есть хочешь, товарищ Сок?
      Сок снова кивнул.
      - Что ж, тогда ты должен заработать себе на еду, как и все остальные, человек взглядом изучал Сока. - Ты с этим согласен, товарищ?
      - Да, - Сок, наконец, обрел способность говорить. - Конечно. Потому я и пришел.
      - Хорошо, мне нравится твой ответ, - он кивнул охраннику, и тот отступил в сторону. - Мне также говорили, что твоя бедная семья уничтожена свиньями Лон Нола. Это так?
      - Да.
      - Надо говорить: да, товарищ.
      - Да, товарищ.
      - Тогда ты должен ненавидеть режим, - командир ухмыльнулся. - Но ты его и ненавидишь. Ведь поэтому ты здесь, не так ли?
      Сок во все глаза глядел на командира. Он вдруг почувствовал, как ослабели колени, во рту появился противный металлический привкус.
      - Вот этот человек - враг революции. Он убивал, пытал, насиловал, и все это - именем того генерала, который уничтожил твою семью. Это тебе интересно, товарищ Сок?
      - Да, - тихо произнес Сок.
      - Я тебя не слышу.
      Сок откашлялся, облизнул губы и повторил свой ответ.
      - Хорошо, - сказал командир. - Теперь я намерен оказать тебе честь, товарищ. В знак сочувствия испытанным тобою страданиям, - он расстегнул кобуру и достал пистолет. Металл блеснул в свете факелов.
      Он дернул головой:
      - Мок! Подготовь пленного к казни. Охранник схватил пленного за волосы и поставил на колени в грязь.
      - А теперь, товарищ Сок, - объявил командир, - возьми пистолет. Революции не хватает пуль, и я не могу их тратить попусту, поэтому приставь дуло к голове и только тогда нажимай на курок. Исполняй свой революционный долг, товарищ Сок! За отца, за мать, за сестер и братьев, за всю Кампучию!
      Сок неуверенно шагнул вперед и оглянулся на Сама. Но лицо брата не выражало ничего, он не мог понять, как ему поступить. Он должен был действовать самостоятельно.
      Он чувствовал на себе взгляды маки, чувствовал их присутствие. Ради этого проделал он весь свой длинный путь. И в этом было будущее его страны.
      Он сделал еще один шаг, поднес пистолет к виску человека.
      И в эту долю секунды он увидел на лице кхмера то же выражение, что на мордочке несчастной обезьяны.
      А затем раздался выстрел, в лицо Соку полетели осколки костей и ошметки мозга, и Сок задохнулся.
      Человек с простреленной головой рухнул на грязную землю. Сок почувствовал ужасный запах испражнений и отвернулся.
      - Товарищ, - произнес командир, обняв Сока и вынув из его окостеневших пальцев пистолет, - революция гордится тобой. Виненаканы обрели покой, - он говорил о духах древних кхмеров, и духах семьи Сока, хотя, возможно, высказывание его имело более общий смысл. - Теперь герою революции можно и поесть, - он взмахнул рукой. - Мим Чи, мит Рос, принесите еды для товарища Сока.
      Они поставили перед ним миску с рисовой похлебкой, поверх которой плавали несколько рыбьих голов. Сок не понимал, голоден он или уже нет. Он глядел на дымящееся блюдо. Рыбьи щечки, любимый деликатес! Но как они узнали? Он уже собрался приняться за еду, как что-то его остановило. По спине побежали мурашки.
      Рыбьи щечки - это был деликатес для богатых. Если он действительно из деревни, он даже не должен знать, как их едят. Так что, несмотря на терзавший его голод, он съел только рис.
      - Ага! - вскричал командир. - Мы теперь знаем, как отличить истинного товарища от мерзавца, который может пробраться в Баттамбанг, чтобы сломить волю Кампучии бороться против патернализма, колониализма и подлых вьетнамцев!
      Он похлопал Сока по спине и, торжественно возвысив голос, произнес:
      - Мит Свакум мок дал дамбон румдос! Товарищ Сок, добро пожаловать в свободную зону! Добро пожаловать к красных кхмерам!
      Делмар Дэвис Макоумер оторвал взгляд от гранита и стекла панорамы Уолл-Стрит и глянул на экран компьютера. Он на брал код, затем свое полное имя и вошел в программу третьего поколения, специально разработанную для него Киеу.
      И хотя это был сложный и отнимающий значительное время процесс, Макоумеру он нравился: это позволяло ему иметь дело с несколькими высококвалифицированными специалистами, а не с целой кучей помощников. Система была просто незаменима для его целей - сбора и классификации информации. Но он также понимал, что компьютерные банки данных не очень-то хорошо защищены от современных воришек - он сам неоднократно пользовался их методами для того, чтобы обрести секретную информацию.
      И здесь, в "Метрониксе", вся информация охранялась как зеница ока: программа защиты ее, разработанная Киеу, так и называлась - "Зеница ока". Эти данные составляли основу основ организации "Ангка", созданной Макоумером четырнадцать лет назад в джунглях Камбоджи.
      Он нажал соответствующую клавишу, и по экрану побежали ряды букв. Если б на его месте оказался компьютерный воришка, система отреагировала бы мгновенно и отключилась, и задействовать ее снова смог бы только сам Макоумер - система бы отреагировала на звук его голоса.
      На экране значилось:
      "ЭСТЕРХААС, ХАРЛАН, ПРДЛ. СЕН. КОМ. ПО АРМ. СЛ./ ВОЗР: 66, СУПР. БАРБАРА И ПАРКИНСОН/ ВОЗР: 53, ДЕТИ: РОБЕРТ/33, ЭДВАРД/29, ЭМИ/18"
      Далее был указан адрес, дата рождения, но Макоумера интересовало, какие новые данные были введены в систему за последнюю неделю.
      На экране возникли три блока информации. Их было бы вполне достаточно, чтобы наметить план дальнейших действий, но Макоумер знал, что полагаться на электронику следует лишь до определенной степени - иначе ты впадешь в слишком сильную от нее зависимость. Кроме того, он любил личный творческий подход к делу: разработка сценариев всегда доставляла ему огромное удовольствие. Именно потому его так ценили люди из спецподразделения в Бан Me Туоте.
      До встречи с сенатором Эстерхаасом оставалось сорок минут. Времени достаточно, чтобы разработать эффективный путь к самому сенаторскому сердцу. Макоумер уже встречался с Эстерхаасом, впрочем, как и со многими другими обитателями политического Олимпа - для этого он воспользовался поддержкой и влиянием Вэнса Трауэра, брата Джой. Старший Трауэр и сам был сенатором, при том достаточно влиятельным, но младшую сестру обожал безоговорочно, что Макоумер сразу же понял и использовал теперь на всю катушку. По правде говоря, когда выяснилось, что брат Джой - сенатор, она стала для Макоумера куда более желанной.
      Он был не из тех, кто быстро привязывался к женщинам - призраки Бан Me Туота все еще преследовали его. Да и любил он, точнее, остро желал всего лишь одну женщину... Рут, его первая жена, была хороша только в постели, а Джой... Ну, Джой вообще нужна ему совсем для другого. Куда важнее ее брат - через него "Ангке" удалось заманить в свою сеть многих видных политиков. Да и Вэнс Трауэр, сам того не ведая, тоже оказался в этой невидимой сети. Поначалу Макоумер хотел впрямую объяснить ему, что от него требовалось, но потом передумал: Вэнс Трауэр был человеком честным, и Макоумер тщательно скрывал от него даже намеки на свою деятельность, явно стоящую вне всяких законов.
      Возможно, когда-то Макоумер и любил Рут - сейчас он просто об этом не помнил. Опыт Бан Me Туота почти совсем стер память о прежней жизни. И все из-за одной-единственной женщины: огромные миндалевидные глаза, губы, полные соблазна, тело, которое, казалось, воплощало все мыслимые и немыслимые эротические желания. И то, что она исчезла из его жизни, не изменило ничего. И не могло изменить. Она жила в нем как вечный, незатухающий огонь.
      Он встретил ее при обстоятельствах странных: во время драки, нарушившей его отдых после двух недель в тылу врага. Пулеметные очереди, шум вертолетов, разрывы бомб - все это еще звучало у него в ушах, он все еще ощущал привычную дрожь полуавтоматического оружия, все еще видел извергавшееся из ствола смертоносное пламя. И, вернувшись в Бан Me Туот, он все никак не мог успокоиться.
      Он сидел в баре и мирно потягивал виски, когда рядом разгорелась драка два здоровенных морских пехотинца сражались словно олени за олениху. Татуированные, коротко стриженные, с бицепсами, распиравшими форменные рубашки.
      Макоумер встал с плетеного стула и, молча и предельно экономично, для начала разбросал их в стороны с помощью тяжелых подметок своих ботинок и правого кулака. Он был прекрасно натренирован и знал, как добиваться своей цели с наименьшей затратой сил.
      Вытянутой ногой он нанес два быстрых удара в переносицу тому, кто был покрупнее. Второй - был помельче, но поувертливей, и Макоумер попросту врезал ему тяжелым ботинком между ног.
      И лишь после этого увидел ту, из-за которой разгорелась драка: с первого взгляда на нее стало ясно, что сражались пехотинцы не зря.
      Она была очень высокой, почти шести футов ростом, с длинной шеей и большими миндалевидными глазами, которые взирали на все спокойно, как бы из другого мира. У нее были узкие бедра, широкие плечи и непривычная на Востоке большая грудь.
      - Наследство моей маменьки, - сказала потом она Макоумеру, поглаживая грудь, отчего у него сразу пересохло во рту. - Она была из камбоджийской королевской семьи.
      - А отец кто? - спросил он. Они пили "скотч" в ее небольшой квартирке, в нескольких минутах ходьбы от штаба. Она улыбнулась:
      - Он из Южного Вьетнама. Очень могущественный. Очень богатый.
      Девушка много рассказывала об отце - она им восхищалась.
      - Идет война, - сказала она как-то темной грозовой ночью, - и он делает деньги. - Она пододвинулась поближе: каждое ее движение было полно непередаваемой грации. - Это не значит, что он бессовестный, просто он умнее, чем другие.
      Ночь дрожала от громовых раскатов, ставни хлопали на ветру, но они не замечали непогоды - она сильнее электризовала их и без того наэлектризованные тела.
      - Сейчас нетрудно сделать деньги, - сказал он немного погодя, - Не хватает ни товаров, ни услуг. Она с сомнением поглядела на него:
      - Ну, если это так просто, почему же ты не делаешь деньги?
      - Потому что мне нужно другое, - по черепичной крыше забарабанил дождь. Мне нужна власть.
      - Над кем? Над людьми?
      - Над судьбой.
      Она рассмеялась - смех у нее тоже был особенный, теплый, музыкальный:
      - По-моему, времена империй и императоров давно миновали.
      - Возможно, - мягко ответил он. - Но разве не за это ты любишь и уважаешь своего отца?
      Он вступил с нею в связь, полагая, что прервет ее, когда только пожелает. Он всегда так поступал, а здесь, в этом конце света, отношения могли быть только такими: непостоянными, мимолетными, как сон. Такими их делала война.
      Но понял он, что она значила для него, только когда она исчезла. Он даже не мог себе представить, что какая-то женщина может так много для него означать.
      Физически она волновала его как никакая другая ни до, ни после. Когда он прикасался к ней, вся его прошлая жизнь испарялась как туман. Только в ней находил он истинное освобождение. Он рассказывал ей обо всех своих делах, обо всем, что видел. С нею он словно изгонял дьявола войны, потому что война была для него праздником, и он сознавал греховность такого отношения.
      Это был совершенно новый для него опыт - его связывал с ней не только секс, похоже, это и была любовь, а он-то считал себя совершенно неспособным на подобное чувство.
      Но все это он понял лишь тогда, когда вернулся из своей заключительной и самой ответственной миссии в Камбоджу - именно в том рейде он и заложил основы новой жизни, основы организации "Ангка". Он вернулся - и нашел крохотную квартирку в Бан Me Туоте пустой.
      Никто не видел, как она уходила - он в этом убедился, он предпринял самые активные розыски. Но в одном он был твердо уверен: она исчезла не по своей собственной воле.
      Вариантов существовало множество. Она неоднократно говорила ему, что в ее жизни не было других мужчин. Но ведь в те ночи, когда он пропадал в джунглях, когда вытирал со своего тесака кровь красных кхмеров... С кем она бывала в те ночи? Память вновь и вновь возвращалась к их первой встрече, к сражению, устроенному двумя морскими пехотинцами. Может, она была замужем? Или спала с кем-то еще из спецподразделения?
      Правды он так никогда и не узнал. Но за то время, что оставалось у него до отправки назад в Штаты, он набрал столько информации, что разобраться в ней ему было не под силу: она была платным информатором Вьетконга; она работала на кхмеров; на подпольщиков Камбоджи; она была двойным агентом, передававшим коммунистам тщательно подготовленную в недрах спецсил дезинформацию.
      Это были тяжелые дни, несмотря на то, что внутри у него уже все бурлило от предвкушения всех тех чудес, которые принесет ему "Ангка". Он снова и снова припоминал свои долгие разговоры с ней. О скольких своих заданиях он ей рассказал, какими сокровенными мыслями успел поделиться? Но разве это было важно? Важно было совсем другое: его любовь, его желание. Она принадлежала ему - вот что было важнее всего.
      И она была последней неразгаданной им в жизни загадкой.
      В Музее современного искусства было пустынно - перед входом затеяли ремонт, земля была перекопана, стояли бульдозеры, и поэтому посетители не очень-то сюда стремились.
      Внутри было прохладно, серые стены и белый каменный пол создавали прекрасный фон для ярких живописных полотен.
      Сенатор Харлан Эстерхаас был довольно мрачным господином крупного сложения с шапкой желтовато-седых волос над толстощекой физиономией. На кончике носа у него сидели очки в черной оправе, одет он был, несмотря на погоду, в темный костюм с жилетом.
      Каждый, кто впервые видел сенатора, совершал одну и ту же ошибку недооценивал его. Он и в Вашингтоне сохранял вид деревенского простачка, и потому окружавшим казалось, что с ним довольно легко справиться.
      Но все это было отнюдь не так. Он был хитрым и весьма опытным в часто незаметных для внешнего наблюдателя сенатских баталиях. И теперь, широко шагая навстречу Эстерхаасу, Макоумер думал только об одном: как бы не дать ему возможностей для маневра.
      - Сенатор, как я рад снова вас видеть! - Он, широко улыбаясь, пожал Эстерхаасу руку. - Ну, как дела на холме?
      - Должен вам сказать, - ответил Эстерхаас глубоким грубоватым голосом, что получить от этого конгресса какие-либо одобрения - все равно, что драть зуб без наркоза. Господи, если что и меняется, то только к худшему. Нам нужны новые вооружения, но еще больше мы нуждаемся в притоке свежей крови, в .свежем взгляде на доктрину обороны. А на холме все пребывают в полнейшей апатии, что, откровенно говоря, меня пугает - это стадо безмолвно подчиняется своему пастырю, а вы ведь знаете, что он - сплошное миролюбие.
      - Я особенно озабочен ситуацией в Европе, - сказал Макоумер. Они медленно прохаживались по новой галерее. Из окон с дымчатыми стеклами были видны люди в строительных касках, усердно кромсающие асфальт.
      - Меня это тоже тревожило, - кивнул сенатор, - но, по-моему, нам все же удалось приструнить Мубарака, по крайней мере, завтра к нему отправляется Роджер Де Витт - сейчас его интересует госсекретарь. Вы его знаете? Он занимает должность военного атташе, но на самом деле он - нечто большее. Он великолепно ведет переговоры, но еще лучше - собирает разведывательную информацию.
      - Да я озабочен не столько самим Мубараком, - Макоумер и сенатор остановились перед великолепной картиной Кальдера. - Меня куда больше беспокоят эти тайные секты, которые проходят подготовку в финансируемых русскими лагерях для террористов. Вся ситуация чудовищно нестабильна.
      Эстерхаас ухмыльнулся:
      - Я вижу, вы работаете круглыми сутками. Не беспокоитесь - за дело взялся Де Витт, он все уладит. Это самый подходящий человек.
      - Но, как я понимаю, вы обеспечили ему безопасность.
      - Это дело государства, я за эти вопросы не отвечаю. Они перешли от Кальдера к скульптуре работы Бранкузи.
      - Кроме того, у нас нет доказательств того, что русские вовлечены в эту историю до такой степени, как считаете вы.
      Макоумер нахмурился:
      - Может быть, мне самому следует слетать в Южный Ливан, чтобы убедиться своими глазами?
      - Как интересно! - рассмеялся Эстерхаас.
      Макоумер резко повернулся к нему.
      - Это вполне серьезное предложение. Если вы его принимаете, я могу устроить все за пару часов.
      Эстерхаас побледнел:
      - Вы собираетесь пробраться в лагерь ООП? Да вас же там на месте пристрелят!
      - Такая возможность всегда существует, - внезапная перемена в настроении сенатора была ему отвратительна: все они, политики, таковы - как только возникают какие-либо осложнения, они тут же ретируются. Впрочем, для его целей это даже неплохо - в такие моменты их можно брать голыми руками. Хотя я очень сомневаюсь, что такое произойдет. Я этого просто не допущу, - он сжал кулак, и Эстерхаас невольно на этот кулак уставился: странная рука, гибкая, и в то же время загрубевшая. Макоумер пожал плечами. - Я вижу ситуацию так: вы отрицаете мои аргументы с помощью донесений тех служб, для которых испокон веку государственные субсидии были гораздо важнее реальной работы. Но моя точка зрения подтверждается реальностью. Вы полагаете, что степень участия русских в международном терроризме весьма незначительна. Но если вы не хотите, чтобы я проверил это лично, вам придется положиться на мое слово. Разве это не справедливо?
      Сенатор в упор разглядывал Макоумера. Потом тихо произнес:
      - Похоже, вы уверены в том, что говорите.
      - Я верь в факты. А вы?
      Эстерхаас глянул в окно, на брызги огня, летевшие из-под сварочных аппаратов.
      - До последнего момента у меня была уверенность. Но теперь... - Он повернулся к Макоумеру. - Честно говоря, вся эта история мне очень не нравится.
      - Я хочу, чтобы вы запомнили эту минуту, Харлан, - Макоумер придвинулся поближе. - Чтобы запомнили навсегда. У вас была возможность узнать все самому. Вы ею пренебрегли. Теперь вы будете полагаться на информацию, которую я нам даю.
      - Понятно.
      Макоумеру не понравилась интонация, с которой произнес это слово Эстерхаас.
      - Я чем-то оскорбил вас? Вам лучше бы сказать об этом честно и сразу же.
      Эстерхаас покачал головой:
      - За тридцать с лишним лет в политике я утратил способность обижаться. Понятно - занятие не для тонкокожих.
      Совершенно верно, подумал Макоумер. Занятие для толстокожих трусов. Да, вот это свойство Эстерхааса компьютер вычислить не смог! Макоумеру предстояло теперь подумать о другом: что, если Эстерхаас предаст его, прогнется при определенном давлении?
      Они продолжали свое путешествие по музею. Макоумер заложил руки за спину, и это совершенно изменило его облик - теперь в нем появилось нечто профессорское.
      - Как ужасно то, что случилось с сенатором Берки, - сказал он вполне будничным тоном. - В его возрасте, и погибнуть так дико!
      - Не надо играть со мной в такие игры! - Эстерхаас разозлился. - Роланд звонил мне за день до смерти. Рассказал о принятом им решении. Совершенно очевидно, что его убил не какой-то налетчик, хотя полиции Чикаго и удалось себя в этом убедить.
      - Но ведь вполне может быть, что полиция права!
      Сенатор резко остановился:
      - Слушайте, со мной подобная тактика не проходит! Если вы полагаете, что можете запугать меня напоминанием о том, что случилось с Берки, вы глубоко заблуждаетесь. Он сглупил - вместо того чтобы обдумывать свое решение то так, то эдак, он должен был сразу же начать действовать. Тогда он был бы жив и по сей день.
      - Ну, если вам нравится так думать, ваше право. И, конечно же, я и не пытался запугивать вас, Харлан. Что вы! Я ни на секунду не стал бы вас недооценивать: вы можете быть столь же опасны, как и могущественны. Именно поэтому я к вам и обратился, - теперь Макоумер был само очарование. - Я слишком глубоко вас уважаю, сенатор.
      Эстерхаас кивнул.
      - Вы же понимаете, я прагматик. И всегда успеваю разглядеть начертанные на стенах письмена. На мой взгляд, у вас также верный подход в действительности. Наша страна вот уже десять лет беспомощно барахтается в море международной политики. Черт побери, я хорошо знаю об этом и сражаюсь с этим изо всех сил. Но пока что битву мы проигрываем, поскольку на ключевых постах слишком мало людей, разделяющих наши взгляды. И все же теперь у нас появился шанс. Этот шанс дали нашей стране вы, и я восхищен вами, - он потер подбородок. - И все же я прошу вас не идти мне наперекор. Если лошадь, которую вы мне предоставили, начнет брыкаться, я просто сменю лошадь. Такова уж моя манера вести дела.
      - Именно это я в вас и ценю, Харлан. И понимаю, почему вы сделали сейчас такое заявление.
      Они прошли мимо картины Лихтенштейна, которого Макоумер всегда терпеть не мог.
      - А как семья, Харлан?
      - Все отлично, - Эстерхаас расслабился: последний этап сделки был завершен. - Барбара вернулась в университет, чтобы получить свою ученую степень, - он хихикнул. - Представляете? В ее-то возрасте!
      - Учиться никогда не поздно, - назидательным тоном произнес Макоумер. - А ваша красавица-дочь Эми?
      - Свет моих очей? - Эстерхаас расцвел в улыбке. - Она - лучшая в своем классе в Стэмфорде. Единственное, о чем я жалею, так это что мы с Барбарой теперь редко ее видим.
      Макоумер остановился перед очередной скульптурой своего любимого Бранкузи. Сколько же в его линиях было чувственности и страсти!
      - Харлан, вы не находите, что Бранкузи - настоящий гений? - И, не меняя тона, добавил: - У меня есть пленки, на которых снята Эми.
      - Что? - Эстерхаасу показалось сначала, что он что-то не расслышал. - Вы сказали - пленки?
      - Да, - теперь Макоумер говорил медленно и внятно. - Пленки, на которых заснята ваша дочь. У нее есть любовница. Женщина. Они считают подобные сексуальные отношения жестом "презрения к капиталистической действительности", эдаким революционным актом.
      - Что?! - заорал сенатор, лицо его сделалось пунцовым. Макоумер схватил его за руку, чтобы утихомирить. - Я в это не верю!
      Макоумер достал цветной снимок:
      - Вот, пожалуйста, один из кадров. - Их множество.
      Рука Эстерхааса дрожала. Он держал фотографию за краешек, будто боялся заразиться.
      - О, Боже, - простонал он, глядя на свой позор и ужас. - Барбара не перенесет этого, - он говорил как бы про себя.
      - Я вас понимаю, - Макоумер взял у него из рук фотографию, отошел в угол, склонился над урной и поджег, чиркнув золотой зажигалкой. Подождал, пока снимок превратится в пепел, потом вернулся к застывшему в той же позе Эстерхаасу.
      - Но Барбара не узнает об этом. И никто не узнает. По крайней мере, от меня, Харлан. Я хочу, чтобы вы это поняли. Не от меня.
      - Я думаю, что... - Сенатор медленно возвращался к действительности, ...что я понял. - Лицо его исказила гримаса гнева. - Какая же вы сволочь!
      - Необыкновенно забавно, - произнес Макоумер, намереваясь уйти, - слышать эти слова именно от вас.
      На Александрию, как и на весь Вашингтон, опустились жаркие влажные сумерки.
      Готтшалк был все еще в темно-синих костюмных брюках, но пиджак, жилет и галстук валялись на спинке шезлонга, словно флаги, брошенные при поспешном отступлении. Он взял с чугунного столика высокий стакан, приложил запотевший ледяной бок к щеке и тяжело вздохнул.
      У его ног на безукоризненно ухоженной лужайке лежала Кэтлин. На ней была просторная блузка без рукавов в зеленых, коричневых и серых пятнах - Готтшалку она напомнила камуфляжные куртки, которые носили солдаты в Юго-Восточной Азии. Короткие зеленые шорты выгодно подчеркивали ее ягодицы. Кэтлин лежала на животе, болтая в воздухе ножками, обутыми в серебристые сандалии.
      И этот дом, и эта лужайка были для Готтшалка убежищем, местом, где он мог сбросить с себя невыносимое бремя предвыборной борьбы. За последние восемь месяцев он по меньшей мере три раза посетил каждый из штатов, где лично встречался с теми делегатами, которые приедут на съезд в Даллас. Такая жизнь ему нравилась, но она же и изматывала, хотя в его организме проснулись силы, о существовании которых он ранее не подозревал. Но ему требовался отдых от всего этого - от напряжения, политики, от необходимости "держать лицо" на публике, от планов, от внутренних распрей, от бесчисленных встреч с прессой, от речей, от "спонтанных" острот, объятий, пожиманий рук, от сигар. Даже от Роберты.
      Отдых и кое-что большее дарила ему только Кэтлин. Та самая Кэтлин, которая сквозь полуприкрытые веки смотрела сейчас на густую листву, которая вкупе с бамбуковым забором надежно огораживала дом от тихой, сонной улицы. Кэтлин чувствовала себя здесь в полной безопасности. Более того, она любила этот дом, потому что он олицетворял для нее определенную ступеньку на пути к самому верху.
      Она перевела взгляд на дом. К входной двери и изящной площадке перед нею вела двойная лестница с филигранными чугунными перилами. Над дверями нависал полукруглый каменный балкончик, украшенный резьбой: две змеи с высунутыми жалами, готовые вцепиться друг в друга.
      Это был великолепный дом, но Кэтлин вовсе не считала, что ей просто повезло: она его отработала. Отработала тем, что делала для Готтшалка. Если б она выбрала время покопаться в себе, то пришла бы к выводу, что ей совсем не нравится развлекать этого извращенца. Но, в конце концов, это работа, такая же, как и любая другая... К тому же она любила свое тело, наслаждалась тем эффектом, который оно производит - да, ей многое в этой истории не нравилось, но если ее тело доставляет такой восторг, что ж, тогда честолюбие ее удовлетворено, и она согласна забыть о неудобствах и отвращении.
      Когда-то давно и она испытала любовь, она отдала свое сердце человеку куда более требовательному и замечательному, чем все остальные живущие на земле мужчины. Так что теперь то, чем приходилось заниматься ее телу, ее совсем не волновало - главное, чтобы сердце, душу оставили в покое. Не трогали. А секс!.. Господи, да в сексе она может делать что угодно. Разницы никакой. Просто некоторые действия более приятны, некоторые - менее.
      Готтшалк и то лучше, чем иные из тех любовников, которых знало ее тело в менее удачные времена. В некотором роде он был даже добр к ней. Она была убеждена, что он и сам не понимает, что же его так к ней влечет: она служила для него тем, чем для других служат, например, игровые автоматы - средством расслабиться, отвлечься от забот.
      Но всей картины в целом он не представлял. Впрочем, это ее совершенно не беспокоило, более того, это ей было выгодно. Конечно, когда-то он обо всем узнает - но только тогда, когда она сама решит ему открыться. Она улыбнулась про себя: надо же, лежать у его ног, и так думать! Подобные мысли давали ей ощущение тайного превосходства.
      Готтшалк потянулся, допил то, что было в стакане, вытер со лба пот. Рубашка его взмокла.
      - Господи, - взмолился он, - да ты настоящая мазохистка, если предпочитаешь оставаться на лето в Вашингтоне.
      Небо почти совсем потемнело, и лишь голубоватое свечение на западе указывало на то, что солнце только недавно скрылось за горизонтом.
      - Но еще пару таких сезонов я согласен вытерпеть, - он самодовольно усмехнулся. - А потом буду проводить лето Кэмп-Дэвиде.
      До чего ж он уверен в себе! Кэтлин достаточно хорошо его знала, чтобы понимать: эта его уверенность чем-то подкреплена. Что-то ее подпитывает, что-то со стороны. Но что? Она уже несколько месяцев силилась это понять. Открыть тайну - вот что было ее главной задачей.
      Он встал.
      - Пойду немного поработаю, - он глянул на распростертое на траве тело, которое было для него желанней всех сокровищ мира.
      - Я тоже пойду в дом.
      Он поморщился:
      - Нет, я хочу побыть один.
      Она глянула на него, и он улыбнулся:
      - И тебе, по-моему, нравится вечер.
      Он перешагнул через нее, и в этот миг она почувствовала неприятный холодок - будто над ней зависла чья-то грозная рука. А потом он ушел.
      Она смотрела, как он вошел в дом. Затем закрыла глаза, сосчитала про себя до шестидесяти, поднялась, тихонько подкралась к двери и прислушалась.
      Из дома не доносилось ни звука. Она повернула ручку и толкнула дверь.
      И тут же услыхала голос Готтшалка: он с кем-то говорил по телефону. Она на цыпочках прошла в кухню, протянула руку к отводной трубке, помедлила. Потом огляделась, увидела на столе стеклянную вазу с фруктами. Толкнула вазу рукой, та грохнулась на плиточный пол и взорвалась осколками. В это же мгновение Кэтлин сдернула отводную трубку.
      - Что, черт побери, стряслось?! - заорал из холла Готтшалк.
      - Да это я, - крикнула в ответ Кэтлин, прикрыв рукой трубку. - Хотела взять попить и случайно сбросила вазу.
      - Ради Бога, только собери все осколки. Мне еще стекла в пятке не хватало!
      - Хорошо, - она услышала, что он вернулся к телефону.
      - Я не желаю, чтобы меня дурачили, - сказал он в трубку. - Скажите ему, что мне нужны гарантии, вот и все.
      - Я не идиот, - ответил чей-то голос. Кэтлин не могла понять, кому он принадлежит.
      - Но вам вся эта история не нравится, я вижу, - сказал Готтшалк. - К тому же это опасно. Не понимаю, почему он так настаивает на вашем участии.
      - Потому что я его сын, - ответил голос более молодой, чем у Готтшалка. Он больше никому не доверяет. А как бы вы на его месте поступили?
      - Я бы не доверился и собственному сыну... будь у меня сын, - рассмеялся Готтшалк. - Я даже жене не доверяю.
      - Любопытный у вас брак!
      - Э, не шути со мной, сынок! - рявкнул Готтшалк. - А то я поговорю с Макоумером!
      - Господи! - в голосе второго появился страх. - Что вы делаете? Никаких имен! Господи, он же мой отец!
      Кэтлин слышала тяжелое дыхание Готтшалка: он и не пытался скрыть свой гнев.
      - А ты не болтай глупости, щенок! К тому же, - Готтшалк овладел собой, все эти шпионские страсти - полная чушь. Интересно, кто это без моего ведома сможет прослушивать мой телефон, а? Да я дважды в неделю проверяю линию, - он помолчал и добавил: - так что перестань психовать и просто передай то, что тебе ведено передать.
      Голос на том конце пообещал передать все в точности, и Готтшалк повесил трубку.
      Кэтлин тоже как можно медленнее и осторожнее повесила трубку. Не дай Бог Готтшалк заметил бы, что она подслушивает! Трубка висела на стене, словно желтый указующий перст.
      Господи, подумала Кэтлин, разглядывая свои руки, - руки дрожали. Вот я и нащупала тайну! Она попыталась осмыслить ситуацию, но пока у нее ничего не получалось: внешне Готтшалк и Макоумер находились на совершенно разных концах политического спектра. Она покачала головой... Каким бы могущественным Готтшалк ни был, он не мог добиться всего в одиночку, да и никто не мог бы: образ независимого президента, героической личности, принимающей единоличные решения - да он существует только в фантазиях!
      Кэтлин провела в Вашингтоне всю свою жизнь и прекрасно знала: в одиночку решений не принимает никто. И неважно, кем ты был до того, как тебя избрали: ты становишься тем, что требует от тебя должность. Лишь немногие выживали и даже преуспевали, несмотря на тот груз, который давил им на плечи. Большинство же ломалось. И Кэтлин, хотя ее и саму привлекали власть и сила, не могла понять страсти мужчин выбиться в президенты.
      Она улыбнулась. Как там говорят? "Прекрасных президентов не бывает, есть лишь решения, ниспосланные судьбой".
      Она взяла мокрое полотенце и собрала с пола осколки, потом вышла на крыльцо. Спустилась ночь. Трещали сверчки, было все так же душно и жарко.
      Черт! Вполне возможно, он действительно станет президентом, и, вполне возможно, станет брать ее с собой на лето в Кэмп-Дэвид. Она понимала, что коснулась лишь краешка тайны, что там глубже - она не представляла. Но одно она видела ясно: между Атертоном Готтшалком и Делмаром Дэвисом Макоумером существует связь. И прочная.
      Лорин стояла у станка, положив руку на его отполированную многими тысячами прикосновений поверхность. "Станок, - говорила ее первая преподавательница Станилия, - позволяет сосредотачиваться на каждом конкретном движении. И это очень важно, потому что танец строится из множества отдельных движений. Но, что еще важнее, станок помогает успокоиться, он дисциплинирует, он дает ту абсолютную неподвижность, из которой рождается движение". И хотя теперь она занималась у Мартина и он дал ей очень многое - даже прыжки стали выше и легче, - она никогда не забывала тех первых уроков.
      Она разогрелась и стала в пятую позицию - она давно уже научилась не использовать станок в качестве опоры, как это делают начинающие, и добивалась равновесия только за счет собственного тела.
      Она начала с plies, потом перешла к battements tendus - это для коленей, battements frappes - для бедер, grands battements - для живота и спины, потом наклоны. Она меняла ритм, меняла позиции и наконец была удовлетворена собой: она подготовила свое тело к тем па, которые придумал для нее в своей новой хореографии Мартин.
      Она отработала и эти па, в самых разных вариантах, и закончила тремя pas de chat, видоизмененными Мартином до такой степени, что, казалось, танцор в прыжке застывает над сценой.
      Несколько молоденьких девушек-солисток оторвались от своих занятии и наблюдали за ней: когда же они сами смогут исполнять pas de chat с таким изяществом и легкостью? Одна из девушек, гибкая блондинка - она недавно в труппе, поэтому не приобрела еще предубеждений и зависти - подошла к Лорин посоветоваться насчет растяжения, которое она заработала, стараясь выполнять пятую позицию так, как требовал Мартин.
      Лорин была только рада помочь: она не испытывала той ревности, которую примы постарше, как правило, питают к молоденьким балеринам, делающим первые шаги наверх. Может, происходило это потому, что Лорин обладала хорошей памятью - она навсегда запомнила просмотры в Американской балетной школе, после которых неудачницы забивались в угол и рыдали, закрыв лицо руками, их худенькие тела отчаянно вздрагивали.
      Во всяком случае, Лорин уважала талант: признавая его в себе, она признавала его в других и не боялась.
      И все же когда блондиночка отошла, Лорин почувствовала странную усталость - она поглядела в огромное, во всю стену зеркало, и вспомнила одно из своих растяжений. Бобби тогда ужасно над нею потешался. Она так хотела помнить о нем только хорошее, но всплывали чаще всего не очень приятные воспоминания.
      Тот летний день был дождливым, в небе сверкали молнии. Делать было нечего, все планы разрушила погода: ни пикника с Левиттсами, ни купанья в соленой воде, ни бутербродов с тунцом в пляжном кафе - тогда это было ее любимое блюдо. Вместо этого ей пришлось весь день просидеть в старом дощатом пляжном домике вместе с Бобби.
      Ей двенадцать, Бобби - десять с половиной. Он был мальчиком спокойным и, как ей казалось тогда, скучным. Все дни сидел сиднем и читал, в то время как она репетировала и репетировала - уже тогда ее тело начинало превращаться в совершенный, подвластный ей инструмент.
      Ее педагога восхищала не только техника, но и дисциплина Лорин. "Никогда еще не видела такого усердия в девочках этого возраста, - говорила преподавательница Адели, матери Лорин, и Лорин ужасно гордилась таким отзывом. Она все вспоминала и вспоминала слова преподавательницы.
      Но ей все-таки хотелось и других радостей, доступных ее ровесникам: она хотела гулять с подружками, бегать в кино, на вечеринки, есть мороженое и торты. И если уж все это было ей недоступно, она хотела как бы испытать все удовольствия через Бобби. А он вовсе и не собирался предаваться подобным утехам, и Лорин оставалось только шпынять и дразнить его.
      Она издевалась над его страстью к чтению, над безразличием к одежде и, больше всего, над слабым телом. Лорин уже хорошо разбиралась в мускулах и физической подготовке, поэтому худые, слабенькие руки и ноги Бобби вызывали у нее насмешки.
      Она с ужасом наблюдала, как он за один присест поглощает по шесть тостов со сливочным маслом. Да если б она хоть раз так поела, она бы наутро в дверь не прошла! А он ел, ел, и ни капельки не толстел. Он поглощал калории, как копилка - пенни.
      И все же бывали между ними моменты и тепла, и близости, например, когда Лорин читала ему на ночь истории о короле Артуре, или "Приключения Робина Гуда" Говарда Пайла, или когда она в свой день рождения вернулась с занятий и обнаружила нарисованную им для нее картинку...
      Но в тот дождливый летний день, когда родители куда-то ушли и заняться было нечем, произошло нечто ужасное. Непоправимое.
      Бобби смотрел по телевизору "Шоу Ван Дайка", а Лорин вышла на террасу. По металлической крыше колотил дождь, стулья и диваны отсырели и сидеть на них не хотелось. Она с тоской вспоминала солнышко, которое уже достаточно позолотило ее худые плечи, соленую морскую воду. Потом сделала несколько упражнений, пару-тройку вращении. Потеряв равновесие, она чуть не шлепнулась и почувствовала, что растянула ногу. Хватит, достаточно! Лорин вернулась в дом, чтобы выпить диетической "колы".
      Бобби перед телевизором не было. На экране застыла картинка, рекламирующая пасту "пепсодент". Лорин прошла на кухню, открыла холодильник. Ни диетической "колы", ни диетической "соды"! Она оглядела полки: молоко, кувшин с охлажденным кофе, две бутылки тоника.
      Придется тащиться под дождем в магазин! Ну да ладно, всего два квартала. Она решила пойти.
      Лорин вернулась в гостиную: шоу продолжается, любимое шоу Бобби, а он где-то болтается!
      Она подошла к двери в свою комнату и замерла на пороге. Все мысли о "коле" вылетели у нее из головы. Она увидела, что Бобби открыл второй ящик старого комода - тот самый, в котором она держала свое белье, и что-то разглядывает. Потом он вытащил из ящика пару трусиков: она уже носила "взрослые" трусики. Бобби с интересом растянул резинку, заглянул внутрь.
      В голове у Лорин словно что-то взорвалось. Она была оскорблена! Брат смотрел на то, на что никому смотреть не положено! Она в три прыжка подскочила к нему и вырвала трусики.
      Он с удивлением и испугом смотрел на нее, разинув рот.
      - Но я... - начал было он.
      Лорин влепила ему затрещину. Голова его дернулась на тонкой шейке, он отлетел к комоду, нога в носке поскользнулась на натертом полу, он шлепнулся и разревелся.
      Как ни странно, это разозлило Лорин еще больше.
      - Ты - сопляк! - Закричала она. - Рева, дурак!
      Она запихнула обратно трусики в ящик и с силой задвинула его на место. Потом склонилась над плачущим братишкой:
      - Никогда, никогда больше не трогай мои вещи! Слышишь, рева?! Если еще хоть раз куда-нибудь полезешь - пожалеешь!
      Она рывком подняла его на ноги.
      - Выметайся отсюда и не смей больше заходить ко мне в комнату. Понял?!
      Бобби понял. И больше никогда не просил почитать ему на ночь.
      - Значит, все прошло хорошо.
      - Исключительно хорошо. Он склонился перед неизбежным и стал совсем ручным.
      Киеу улыбнулся:
      - Отлично.
      Когда Киеу улыбался, Макоумеру казалось, что улыбается весь мир. В его улыбке было какое-то особое обаяние, перед которым не мог устоять никто, а женщины и подавно.
      - Харлан Эстерхаас - важное звено для нас: он контролирует комитет по армейской службе. И вот теперь мы контролируем его. Меня особенно радует, что все прошло без больших осложнений, - Киеу прошелся по комнате. - В воздухе стоял запах благовоний: Киеу только что закончил вечерние молитвы.
      Макоумер следил за ним глазами: он чувствовал в Киеу какое-то внутреннее беспокойство. Тихо, почти нежно, он спросил:
      - Киеу, что с тобой?
      - Я... Я испытываю стыд, - Киеу остановился. - Сенатор Берки... Это из-за меня все так получилось.
      - Забудь о Берки. Сомневаюсь, что я мог бы проделать эту работу лучше тебя. Все решало время... И если и была совершена ошибка, причины ее кроются в самой системе. В конце концов, это система подсказала нам его имя, - он улыбнулся. - Ничего страшного. Тот, кем мы заменим Берки, сослужит делу "Ангки" куда лучше. Я имею в виду сенатора Джека Салливера, главу Особого комитета по разведке. Да и отсрочка пошла нам на пользу: он теперь совсем созрел для нас.
      - А как насчет Ричтера?
      Макоумер немного подумал, потом ответил:
      - По-моему, отец для него больше не помощник. А куда ему еще податься? Некуда. Так что на время давай-ка оставим его в покое. Если нам и придется о нем позаботиться, то мы сделаем это с одного раза.
      Их взгляды встретились.
      - Понятно, - сказал Киеу.
      - Отлично, - Макоумер кивнул. Провел длинным пальцем по безукоризненно ухоженным усам. - И все-таки жаль, что "клоп" попал к нему в руки. Тебе придется найти способ заполучить его обратно.
      - Не думаю, что это будет очень трудно.
      - Во всяком случае, мы должны придерживаться расписания, предусмотренного "Ангкой".
      - Готтшалку приятно будет узнать об этом. Он через Эллиота попросил нас о подтверждении.
      - Что ж, пусть Эллиот даст ему это подтверждение, - пробурчал Макоумер. Он ведь теперь располагает полной информацией, не так ли?
      Макоумер в свое время запросил компьютер дать ему психологические характеристики политиков, из которых можно было бы сделать президента. Компьютер выдал пять имен, но вскоре сократил это число до одного кандидата: Атертона Готтшалка. И только тогда Макоумер сделал свое предложение. Нет, он сделал его отнюдь не сразу: он подбирался к Готтшалку постепенно, понемногу выдавая тому информацию, он подталкивал Готтшалка к решению, которое показалось бы ему его собственным. И Готтшалк, словно сшитый у хорошего портного костюм, стал удобным: Макоумер давно уже понял, что без определенных удобств гибкой политики быть не может.
      Во время своей службы в Юго-Восточной Азии Макоумер, ради многого, научился предусматривать последствия, прикрывать все возможности, даже те, которые казались отдаленными или гипотетическими. Он рассматривал все данные то под тем, то под этим углом, копил их, складывал в папку, которую именовал "красной" - папку эту он держал в сейфе, забронированном в рядовом отделении Городского банка. "Операция Султан" приучила его к осторожности.
      Не то чтобы он ожидал каких-либо осложнений с Готтшалком: иначе система не выбрала бы это имя. Но эта же система выбирала и Роланда Берки... Макоумер вынужден был признать, что когда дело касается людей, полностью полагаться на компьютер нельзя: люди - ужасно бестолковые создания, они не умеют придумывать и просчитывать все до конца, и поэтому совершают чудовищные глупости.
      Вот почему он потрудился и заполучил две катушки восьмимиллиметровой кинопленки, к тому же великолепно озвученной, на которой во всей красе представала "тренировочная" деятельность Атертона Готтшалка с Кэтлин Кристиан - деятельность, мало совместимая с президентской.
      - Что ж, тогда он знает, что делать с этой информацией, - Макоумер вернулся к действительности. Он стоял у окна и наблюдал за бегунами в Греймерси-парке. Люди, которые следили за собой, вызывали в нем уважение: он знал, как много значит хорошая физическая форма.
      Он решил было поблагодарить Киеу за те особого рода услуги, которые тот ему в последнее время оказывал, но сдержался, парень, чего доброго, обидится. Макоумер прекрасно знал, чем Киеу занимается с Джой, и это не только не злило его, но даже радовало. Джой теперь совсем не привлекала Макоумера физически, но чтобы не злить ее братца, Макоумер предпочитал это скрывать. Поэтому он теперь все чаще бывал вне дома, оставляя Киеу и Джой наедине. Он полагался на привлекательность Киеу и на одиночество Джой. И он прекрасно понимал, что Киеу делает все это ради своей особой, восточной верности и преданности ему, Макоумеру. Так из-за чего же расстраиваться?
      - Включи телевизор, уже почти пять, - Макоумер всегда смотрел дневной выпуск новостей. Ночные новости он узнавал из утреннего выпуска "Нью-Йорк тайме".
      На экране появился Дэн Розер14. Лицо у него было озабоченным, и, даже на экране видно, бледным.
      - Что за черт? Сделай-ка погромче!
      На заднем фоне появилась черно-белая фотография человека с резкими чертами лица. Фотография была заключена в траурную рамку.
      "Подполковник Роджер Де Витт, американский военный атташе, посланный в Каир для переговоров с президентом Мубараком, был застрелен неизвестными лицами, - говорил комментатор. - Точной информацией мы пока не располагаем, но известно, что в преступлении участвовали по меньшей мере трое убийц".
      Розер глянул на лежавший перед ним лист:
      "Несколько минут назад нам сообщили из Бейрута, что ответственность за убийство взяла на себя местная террористическая группировка под названием "Ливанская революционная фракция".
      В Каире президент Мубарак назвал преступление чудовищным и сообщил, что призвал египетские вооруженные силы помочь в поимке убийц подполковника Де Витта.
      Официального заключения из Белого дома пока не последовало, однако пресс-секретарь Эдвин Уиттс, как сообщают, назвал это политическое убийство "признаком времени".
      Сенатор Атертон Готтшалк, который собирается выдвигать свою кандидатуру на следующие президентские выборы и который давно призывал к усилению мер по обеспечению безопасности американских дипломатов и военнослужащих как внутри страны, так и за рубежом, обратился к президенту с предложением провести в жизнь планы по созданию особого полувоенного подразделения по борьбе с терроризмом.
      Мистер Готтшалк заявил, что он глубоко шокирован "хладнокровным убийством подполковника Де Витта". Конец цитаты.
      А сейчас мы передаем репортаж корреспондента Си-би-эс в Каире Дэвида Коллинза о мерах по розыску убийц..."
      Макоумер махнул рукой:
      - Хватит. Я услышал достаточно.
      Киеу выключил телевизор. Они некоторое время молча смотрели друг на друга, потом Макоумер улыбнулся характерной для него загадочной улыбкой.
      - Просто замечательно, - мягко произнес он, - как порою жизнь решает все проблемы.
      Кэтлин вышла из самолета в аэропорту "Ла Гуардиа" ровно в 10.10 вечера: самолет приземлился лишь на три минуты позже расписания, и это несмотря на то, что над Нью-Йорком бушевала гроза.
      Это было необычное ощущение: полет сквозь грозовые облака, когда, казалось, молнии вот-вот ударят в обшивку, по которой неистово колотил дождь.
      Кэтлин взяла багаж и сквозь раскрывшиеся при ее приближении двери вышла во влажную нью-йоркскую ночь. Она вздохнула: но крайней мере здесь прохладнее, чем в Вашингтоне.
      Она увидела заказанный заранее лимузин и махнула шоферу. Тот уложил багаж и предупредительно открыл перед нею заднюю дверь.
      - В "Паркер Меридиан", - скомандовала она, опускаясь на обитое бархатом сиденье.
      Как же просто, подумала Кэтлин, было оформить эту поездку как командировку! Она работала старшим референтом в фирме "Брейди и Меерсон", вполне солидной и занимавшейся проблемами корпоративного законодательства, но лишь в районе Вашингтона. Однако Меерсон находился сейчас в Нью-Йорке: он работал по иску, предъявленному правительством в рамках антитрестовского законодательства к корпорации Эй-ти-ти. Этот румяный голландец, ужасно старомодный и потому любивший, чтобы ему помогали только лучшие специалисты, чуть ли не запрыгал от радости, когда Кэтлин позвонила и предложила свои услуги. Она знала, что он примет ее предложение, не взирая на ворчание некоторых партнеров рангом пониже: в отличие от Меерсона, они ее недолюбливали.
      Но, по правде говоря, ее совершенно не интересовали ни Эй-ти-ти, ни сам Меерсон: она метила повыше. И для достижения этой цели, усмехнулась она про себя, вовсе не требовалось какое-то специальное образование...
      Она глянула на золотые, украшенные бриллиантами часики. Без четверти одиннадцать. Что сейчас делает Готтшалк? Дома он, или у себя в конторе, наверстывает упущенное с ней, Кэтлин, время? Или с этой своей коровой-женой, тискает ее здоровущие титьки? Кэтлин вспыхнула: в ней проснулась ревность собственницы.
      Вряд ли. Скорее всего, он сейчас толкает очередную судьбоносную речь перед сборщиками средств на предвыборную компанию. Не то, чтобы она так уж в него не верила, вовсе нет. Просто она верила в другое: в то, что даже если мир полетит в тартарары, она все равно сумеет ухватить свой кусок.
      И лучше поскорее.
      Трейси, следовал в своем "ауди 4000" за темно-синей "импалой" Туэйта. Они свернули на Шестьдесят девятую улицу в Бэйридже.
      Полночь. На улицах тишина - подходящее время для их встречи с Айвори Уайтом и фотографиями, сделанными медэкспертом. Часть уличных фонарей вообще не работала, часть светила вполнакала, с легким зудением.
      Они прошли по разбитому бетону дорожки, на верхней ступеньке крыльца Туэйт, который следовал впереди, остановился так резко, что Трейси ткнулся ему в спину. Туэйт тихо выругался.
      Трейси стал рядом с полицейским и прочел сделанную краской на дверях надпись: "HIJO DE PUTA. PUERCO SIN COJONES"15.
      - Сволочь! - прорычал Туэйт и вставил ключ в замок. И в ту же секунду Трейси почувствовал тот особый резкий запах, напомнивший ему искалеченные пламенем и взрывами ночи в джунглях.
      - Стой! - закричал он. - Там...
      Но Туэйт успел открыть дверь, и нью-йоркская ночь озарилась оранжевым и красным, взрывная волна отбросила их от двери, оглушила, швырнула на землю. Инстинктивно оба они закрыли лицо, и осколки и щепки терзали, рвали в клочья их одежду и тела.
      - Нет! - завопил Туэйт. - Боже правый, нет! - он поднялся на четвереньки, и, перебирая руками по стволу дерева, встал на ноги. Сделал шаг вперед, к дому, но более опытный Трейси успел схватить его и повалить на землю - Трейси знал, что сейчас последует.
      И верно, раздался второй взрыв, гораздо более мощный, и в их сторону полетели камни из фундамента, доски, осколки. Все вокруг, казалось, мгновенно покрылось битым щебнем и стеклом, в котором отражались, плясали языки пламени.
      Послышался топот бегущих в их направлении людей, крики, вой сирен. Туэйт и Трейси стояли перед бушующими языками пламени, почерневшие, измученные, окровавленные.
      Туэйт, шатаясь, двинулся по истерзанной лужайке к останкам своего дома, своей жены и детей. Он все еще думал, что может спасти их, но огонь, главный теперь его враг, не впускал его на порог.
      - Пусти меня! - кричал он. - Дорис, где ты?! - он грозил кулаками огню, он кричал: - Филлис, доченька, я иду!
      Трейси упорно следовал за ним.
      - Ты не сможешь войти, - как можно спокойнее произнес он. Господи! Ну и взрыв!
      - И ты посмеешь меня остановить? - крикнул ему Туэйт: - он уже ничего не соображал.
      - Они погибли, Туэйт, - Трейси обхватил полицейского сзади. - Подумай сам, посмотри на это пламя. При таких взрывах не выживает никто. Ты только сам погибнешь!
      Туэйт вырвался и повернулся к Трейси. Трейси увидел, как изменилось лицо друга: казалось, оно окаменело, из глаз бежали слезы, оставляя на почерневших щеках белые бороздки.
      - Пусти меня! А то я тебя убью! - В этих безумных глазах Трейси увидел решимость.
      Трейси опустил руки.
      - Послушай, Туэйт...
      Но детектив уже бежал прочь - не к пылающему дому, а прочь, прочь от него, во тьму.
      - Я знаю, кто это сделал! - Кричал Туэйт. - Сукин сын Антонио! - Первые подбежавшие зеваки расступились перед ним, словно воды Мертвого моря перед Моисеем. - Я оторву ему яйца!
      - Подожди! - окликнул его Трейси, но Туэйт уже мчался по темной улице. Вой сирен стал ближе, подъехали пожарные машины. Трейси махнул зевакам рукой и кинулся вслед за Туэйтом.
      Дома в неверном свете пожарища казались призрачными, перед ними стояли люди в наспех накинутых халатах, полузастегнутых рубашках, их лица были белыми от страха и удивления. Кто-то пытался окликнуть его, спросить, что случилось, но большинство стояло молча, повернув головы к пляшущим языкам пламени. Они казались застывшими, словно на фотографии.
      Справа Трейси увидел темный массив парка. На листьях играли блики, казалось, что и деревья объяты пламенем. Даже здесь, на достаточном удалении, чувствовался сильный химический запах взрывчатки.
      Трейси заметил, что Туэйт свернул налево, на лужайку, заросшую одуванчиками, и скрылся во мраке.
      Трейси перешел на шаг. Вдоль темной аллеи стояли дома, первые этажи их были без окон. Трейси приблизился к первому справа дому, осмотрел дверь. Она была старой, покрытой множеством слоев облупившейся краски, сквозь краску проступали вырезанные ножом слова. Трейси покрутил блестящую металлическую ручку - дверь заперта.
      Он двинулся дальше. Следующая дверь была металлической. Кто-то разукрасил ее волнистыми линиями из аэрозольного баллончика.
      В свете фонаря Трейси оглядел замок и увидел вокруг него блестящие свежие отметины - будто кто-то второпях пытался подобрать ключ. Он взялся за ручку, медленно повернул. Дверь беззвучно отворилась. Перед Трейси простирался темный коридор.
      Трейси вошел. Он стоял, вслушиваясь, впитывая в себя атмосферу дома. Здесь ужасно воняло - отбросами, гниющими деревянными панелями, пылью. Откуда-то слышалась испуганная возня крыс.
      Все чувства Трейси были обострены. Он осторожно, дюйм за дюймом, двигался вперед. Теперь он услышал, как где-то наверху, над его головой, мерно капает вода. Разглядел отблески бледного, словно кожа покойника, света на полу, и почему-то вспомнил об Орфее, спускавшемся в ад.
      Свет стал ярче, и с ним появились новые звуки: ритмичные, с придыханием, как будто работала какая-то машина.
      - Ox! Ox! Ox! - Это были звуки боли.
      В Виргинии они научили его многому и прежде всего искусству выживания. Но сама эта выучка как бы подсказывала, что с заданий, на которые его станут посылать, ему не суждено вернуться.
      Трейси ступал теперь так, как учил его Джо Фокс, индеец из племени сиу. Не на цыпочках, потому что так легко потерять равновесие, а на внешних сводах стопы: тогда и равновесие сохраняется, и шаги не слышны.
      Он двигался вперед, по пыльному гадкому полу, и перед ним рос конус грязно-желтого света. Свет лился из открытой двери.
      Трейси заглянул внутрь. Такого он никогда не видел: комната вся была устлана покрывалами из искусственного меха - грязный пол, кушетка, даже хромоногий журнальный столик. На стенах висели коврики, изображавшие оленей у водопоя, заснеженные горные вершины, обезьян, резвящихся в африканских джунглях. Отвратительный желтый свет исходил от двух металлических торшеров с абажурами из просмоленной бумаги. Трейси увидел могучую спину детектива.
      - Его здесь нет!.. Ox, ox, ox!
      Голос, полный боли и страха, принадлежал женщине. Теперь Трейси разглядел и смуглую ногу, конвульсивно вздрагивавшую от боли.
      - Говори, где он?! - Туэйт задыхался от ярости.
      Женщина закричала, и Трейси догадался, что делает Туэйт. Он отошел чуть в сторону, чтобы увидеть и убедиться.
      Как он и предполагал, Туэйт вцепился в левое колено женщины, сжимая его таким образом, что все ее попытки вырваться и ослабить боль работали лишь против нее.
      Туэйт снова и снова выкручивал колено, женщина стонала, лицо ее было покрыто потом, пот блестел в темных волосах, косметика расплылась в грязное пятно. Но, несмотря на боль, выражение лица выдавало все: она знала, где находится этот
      Антонио, но, видимо, боялась его куда больше, чем полицейского. Туэйт может ее искалечить, Антонио же прямиком отправит в могилу, и даже если его упрячут за решетку, это ничего не изменит: у Антонио длинные руки.
      Трейси читал все это на ее лице, но, в конце концов, не он только что потерял всех своих близких. Туэйт же видел в ней единственное звено, которое могло связать его с Антонио.
      Трейси ужасно хотелось остановить, оттащить Туэйта от женщины, но он понимал, что тому сейчас ничего не объяснишь. Он оглядел комнату в поисках второго выхода: вполне возможно, что Антонио уже далеко, но Трейси был склонен думать иначе. Антонио - любитель, а любителям всегда любопытно посмотреть на результаты своих трудов.
      Если его предположения верны, Антонио по-прежнему где-то здесь. Трейси тихонько обошел комнату: единственный способ спасти женщину - отыскать Антонио.
      Много времени это у него не заняло: Туэйт и сам бы увидел то, что следовало, если бы глаза ему не застилала ярость.
      Одно из меховых покрывал было сбито в сторону, будто его приподнимали, а потом впопыхах уложили на место. Трейси наклонился, прощупывая пол под ним. Потом отодвинул покрывало: перед ним предстал люк в полу с металлическим кольцом и врезным замком.
      Если замок не заперт... Раздумывать было некогда: Трейси принял решение мгновенно.
      Твердо упершись ногами в пол, Трейси рванул на себя кольцо. Люк не поддавался. Он попробовал еще и еще. Тщетно. И тогда, напрягшись, он выкрикнул тот особый клич - "кия!" - которому научил его в Бан Me Тоуте маленький Ю. Клич, дарующий особую силу.
      И дверца поддалась. Она отлетела с такой силой, что Трейси едва успел выдернуть из кольца пальцы, а то бы сломал. И тут же прыгнул в открывшуюся дыру - эхо его крика еще металось по цементному, шесть на шесть футов кубу.
      Он присел на корточки и тут же увидел скорчившегося в углу Антонио. Черные глаза сутенера затравленно бегали по сторонам, лицо было чем-то измазано, напомаженные волосы торчали в разные стороны, а толстая верхняя губа задралась, приоткрыв зубы.
      Шелковая рубашка была разорвана, и Трейси увидел запятнанные кровью бинты. Здоровой рукой Антонио сжимал маленький дамский пистолет 22 калибра со взведенным курком.
      Все это Трейси разглядел в ту долю секунды, пока приземлялся на заваленный мусором, мерзкий пол подвала.
      Крик "кия" заставил Антонио замереть - первобытный крик, известный человечеству с незапамятных времен, крик смертельной опасности. Ю говорил, что им пользовались еще римские легионеры, чтобы нагнать страх на неприятеля. Именно из этого крика, уверял Ю, родилось слово "паника": им пугал бедных нимф древнегреческий бог Пан, и они падали жертвами его ненасытной сексуальности.
      Трейси перенес вес на левую ногу и, выбросив вперед правую, выбил из руки Антонио пистолет.
      Сутенер замахнулся ногой, покалеченной рукой, но Трейси нырнул под нее и изо всех сил вонзил оба своих кулака в живот Антонио.
      Казалось, из сутенера выпустили воздух, он сложился пополам, обмяк, и Трейси легко выволок его наверх, в гостиную.
      - Туэйт! - крикнул он. - Хватит! - Это было произнесено таким командирским тоном, что Туэйт тут же обернулся. Безумный взгляд его стал более осмысленным, он отшвырнул женщину, которая отползла и калачиком свернулась на кушетке. Теперь она только тихонько подвывала, и Трейси подумал, что ему все же удалось спасти ей жизнь... Он толкнул вперед сутенера, и тот шлепнулся на покрытый мехом пол.
      - Тонио... - от этого голоса, в котором не осталось ничего человеческого, который напоминал скорее шипение змеи, сутенер весь сжался. Туэйт побелел, и Трейси подумал, что сейчас раздастся взрыв, не менее сильный, чем тот, что разнес дом.
      - Ах ты сволочь, - прошипел Туэйт. - Ползи сюда, ну! - Туэйт еле сдерживался. - Это ты убил Дорис, ты убил мою Филлис!
      Антонио дотронулся до больного плеча:
      - Эй, ты не должен был такого со мной делать, понятно? И не должен был убивать моих телок! Это плохо для бизнеса, приятель. Ты это знаешь. Они перестали меня слушаться!
      - Плевать! - Туэйт надвигался. Ярость уже захлестывала его.
      Сутенер покачал головой:
      - Нет, это наша общая проблема. Твоя и моя. Мы же партнеры, ты что, не понимаешь? Я вот должен был запереть Клару, - он указал на скрючившуюся на кушетке женщину, - в темный подвал, с гусанос. Компренде? С червями. Зато теперь она меня слушается. Теперь она понимает, кто тут хозяин.
      - Ты покойник, Тонио, - прорычал Туэйт. - Уж будь в этом уверен!
      - Идиот! - воскликнул Антонио, отступая. - Идиот! Это ты все затеял, ты!
      Но Туэйт неумолимо надвигался на сутенера, в руках у него посверкивала отполированная деревянная дубинка. Взгляд его не отрывался от лица Антонио.
      Трейси шагнул вперед и увидел, как сверкнуло лезвие: оказывается, Антонио прятал в складках бинта нож.
      Туэйт занес дубинку над головой Антонио, Трейси рванулся, чтобы выбить нож, но опоздал: лезвие легко, словно в масло, вонзилось в правый бок Туэйта. Антонио успел повернуть нож, и Туэйт закричал и уронил дубинку.
      Сутенер выдернул окровавленный нож. Трейси услышал, как шумно выдохнул полицейский, его шатнуло, а на лице Антонио появилась победная улыбка. Он вновь занес оружие...
      Пора! Настало время для канашики, серии смертельных ударов. Трейси оценил дистанцию и выбросил вперед левую ногу, удерживая равновесие с помощью бедер и разведенных в стороны рук. Этот удар по силе и скорости был подобен молнии.
      Он ударил Антонио чуть ниже правого уха, в ту точку, в которую целятся только самые профессиональные стрелки. И это точное попадание сокрушило сутенера.
      Туэйт видел, какая перемена произошла с лицом Антонио: мгновение назад оно было полно ненависти и триумфа, теперь же на нем не было ничего. Ничего. Жизнь покинула это лицо, и Антонио рухнул на покрытый грязным мехом пол.
      Туэйт глянул на распростертое у его ног бездыханное тело, а потом поднял глаза на стоявшего перед ним человека. Он был настолько поражен, что даже не чувствовал боли.
      - Господи Боже мой, - тихо произнес он и закрыл глаза.
      Июнь 1967 года, Ангкор Том, Камбоджа
      Казалось, восторг, Сока перед идеологией красных кхмеров не иссякнет никогда. Он не знал усталости. Военная муштра и идеологическая обработка шли беспрерывно: одним из существенных элементов воспитания новообращенных было изменение их представлений о времени и пространстве.
      Таких понятий как утро, день, вечер просто не существовало. Ночи предназначались не для сна, а для работы. День - для сражений. Сначала было подавлено восстание самлотов в Баттамбанге, потом следовали бесконечные партизанские вылазки против прежнего коррумпированного режима. Новая свободная Кампучия не предназначалась для нормального человеческого существования, потому сон ее граждан был сокращен до минимума.
      И эта усталость, эта потеря ориентации во времени делали свое дело: новая информация, новая идеология без труда завоевала усталые умы. Людей лепили заново, по единому образцу и подобию, дабы они без всяких вопросов выполняли свой патриотический долг.
      Одним из неотъемлемых элементов обработки был страх и запугивание, особенно по отношению к традиционно упрямым крестьянам. Малейшее нарушение каралось смертью. К таким нарушениям, например, относилось отсасывание бензина из автомобилей, и постоянное исчезновение односельчан держало остальных в страхе.
      Но все, включая революционных бойцов, пуще всего боялись карающего меча "Ангка Леу", организации, о которой никто ничего толком не знал. Соку так и не удалось выяснить, из кого она состояла - вполне возможно, она существовала лишь в воображении высших армейских чинов красных кхмеров.
      По ночам шла непрерывная политучеба. Киеу Сампан давно считался с божеством для красных кхмеров - еще в 1959 году в Париже он начертал тезисы труда под названием "L'economic du Cambodge et ses problemes d'industrialisation"16.
      В нем говорилось, что французское вторжение в экономику Камбоджи в пятидесятых годах принесло в отсталые сельские районы страны некоторые формы капитализма и тем самым подорвало традиционные ремесла и всю экономическую структуру в целом. Кхмерские ткачи, например, не могли конкурировать с зарубежными ткацкими предприятиями, которые выпускали текстиль лучшего качества и более дешевый в производстве, и постепенно превращались из ремесленников в торговцев иностранным товаром.
      И так вся камбоджийская экономика в целом становилась зависимой от импортируемых товаров и постепенно угасала. Долги крестьян росли, Кампучия уже не могла поддерживать сама себя, страна задыхалась. Постколлониализм вел ее к гибели.
      Вот что по ночам вдалбливалось в головы новобранцам, барьер сопротивления этим идеям был сломлен постоянной усталостью, и Сок также не мог не поддаться обработке - такое просто было невозможно. Он был достаточно молод, чтобы заразиться энергией революции, и достаточно умен, чтобы понимать, что эти идеи не во всем ложные. Он принимал как факт жестокость действий красный кхмеров, он считал, что она продиктована жестокостью самого времени. И он сам видел, как слабеет влияние на него буддизма. Что ж, отложим буддизм, забудем о нем до лучших времен.
      Красные кхмеры отрицали религию. Им мешало миролюбие буддизма: оно противоречило их целям, задачам укрепления боевого духа ради борьбы с врагом. Но еще сильнее они опасались самой сути религии, ведь отныне кхмеры должны были веровать только в "Ангку". "Ангка" защитит тебя, "Ангка" позаботится о тебе так, как никогда не мог старый прогнивший режим, а вместе с ним и Будда Амида.
      Но между Соком и другими солдатами была все же разница - он никогда не забывал о том, что он не Сок, а Сока, выходец из того высшего класса, с которым, как с врагом революции, сражались его боевые товарищи. К тому же он все время боялся заговорить на том самом правильном французском, на котором говорили только представители враждебного класса.
      И еще его мучили мысли о Саме. Потому что Сама больше не существовало теперь его звали Ченг, и, что самое ужасное, он действительно забыл свое прежнее имя и все, что с ним было связано.
      - Я изменился, оун, - прошептал он в ту первую ночь их встречи, когда они, наконец, остались одни. - У меня теперь новое имя и новые цели, - он улыбнулся. - И я горжусь тобой: ты прошел все проверки.
      Сок внимательно разглядывал брата в неверном свете факелов. Нет, внешне он не изменился. Он дотронулся до Сама - перед ним стоял тот же человек.
      - Значит, - спросил он дрожащим голосом, - ты мне больше не брат?
      Сам поморщился:
      - Ах ты, малыш, - обнял он Сока, - мы всегда останемся братьями, несмотря ни на что.
      Сок прошептал сквозь слезы:
      - Как же все трудно и непонятно.
      - Они довели нас до предела, - ответил Сам. - И теперь хотят смести нас с лица земли, словно мы - просто мусор. Неужели ты не понимаешь? Мы не можем допустить этого. Мы не можем позволить Кампучии погибнуть, - он еще сильнее обнял брата. - Да, это трудно, многие из нас погибнут в этой борьбе. Кто знает, может, и я. Но я готов к этому, и ты должен быть готов, оун.
      Прошло шесть недель. Как-то ранним утром Сам вновь подошел к брату. Всю ночь шел дождь, но день обещал быть ясным, и от Сама пролегла на земле длинная угловатая тень.
      Сок вместе со своим подразделением из пяти человек готовились отправиться в Ангкор Том, расчистить руины по приказу красных кхмеров. Он взглянул на Сама и увидел в лице брата какое-то странное выражение, да и глаза у него что-то были влажные...
      - Мне нужно поговорить с тобой, товарищ, - сказал Сам так, чтобы слышали остальные.
      Сок молча кивнул, и они отошли к краю вырубки. Утренний воздух был полон пением птиц, по деревьям с веселыми криками носились обезьяны.
      - Что случилось, баунг?
      - Я только что получил дурные известия, братишка. Случилось худшее.
      - Что?! - Сок вздрогнул. У него вдруг ослабели колени.
      - Позавчера в Камкармоне произошел сильный взрыв. Все сгорело дотла.
      Страх схватил Сока за сердце ледяной рукой. У него перехватило дыхание.
      - О чем ты говоришь?
      - Мама, Малис... Все. Они все погибли, Сок.
      - Нет! - закричал Сок и попытался вырваться из объятий брата. - Не может быть! - Мамин невидящий взгляд. - Это, наверное, случилось на другой вилле! Танцующая Малис. - Это ошибка! - Прекрасная Малис. - Это не у нас! - Маленькие Сорайя и Рата. Мама!
      Братья крепко прижались друг к другу, понимая, что больше никого у них в жизни не осталось, что связывают их теперь не только узы крови, а нечто более крепкое, нечто, что невозможно разорвать.
      Чтобы скрыть свои слезы, они повернулись спиной к лагерю и сделали вид, что мочатся в густой кустарник джунглей. Сквозь деревья пробивался утренний свет. Сок почувствовал, как теплый луч коснулся его щеки, но перед глазами его стояли обугленные тела родных, и утренний ветерок развеивал их пепел.
      Теперь им оставалось только попрощаться и пожелать друг другу удачи. Они должны были вновь встретиться через месяц, когда к Ангкор Тому для массированного удара по войскам Лон Нола подтянутся остальные силы.
      Путь красных кхмеров шел через джунгли, но среди них были те, кто прекрасно знал эти места, и подразделение ни разу не сбилось с пути. И потому Сок чувствовал себя среди товарищей по оружию в безопасности.
      Им было приказано не вступать на пути в стычки с неприятелем. Предполагалось, что поскольку принц считал себя наследником кхмерских царей, которые построили Ангкор-Ват и Ангкор-Том, лонноловская армия будет стремиться занять эти места как в пропагандистских, так и в стратегических целях. Потому туда и послали подразделение Сока.
      Они шли по пышным, плодородным, доисторическим джунглям. И он вспоминал копии древних кампучийских барельефов, украшавших стены дома в Камкармоне. Стены, которые уничтожил огонь. И тем острее было его желание увидеть, наконец, их оригинальные и каменные скульптуры. Что он найдет там? Что он почувствует, ступив, наконец, на историческую землю? Он с нетерпением ждал этого мига.
      Но порою его ждало одиночество, и он с тоской вспоминал Сама. Он понимал, что значит для него в этой новой жизни близость с братом. Что бы он делал без помощи и советов Сама? Неизвестно. Да он и думать об этом не хотел.
      Путь занял у них около четырех дней. На последний ночлег они остановились неподалеку от развалин: наутро, как сказали Соку, они со всеми предосторожностями войдут туда. В эту ночь костра не разводили, да и разговаривали мало. Солдаты были начеку - накануне они миновали два армейских патруля и с сожалением вынуждены были обойти их, уклониться от боя. Они жаждали сражения.
      Как только небо начало светлеть. Рос, их командир, приказал выступать. Сердце Сока бешено колотилось. Все они были вооружены старыми винтовками M-I, теми, которые были у американцев во время второй мировой войны. У Роса был еще и немецкий "люгер". Шея его была обмотана шарфом: "люгер" и шарф означали, что он - командир подразделения.
      Изумрудная листва с шепотом расступалась перед ними, утро было тихое, лишь слышалось пение цикад. Сок заметил в густой траве свернувшуюся кольцом змею. Они не потревожили се покоя.
      Внезапно звуки джунглей изменились, и Сок увидел, что они приблизились к Ангкор Тому. Перед ним выросли каменные громады. По книгам он знал истинные размеры строений, но реальность оказалась совсем иной. Старые камни приобрели новое измерение - пространственно-временное.
      Но больше всего его потрясли взиравшие на него каменные барельефы. Спокойные, царственные, все знающие лица. Их глаза следовали за ним, видели каждый его шаг.
      - Осторожно, - прошептал Рос. - Оружие на изготовку.
      В утреннем свете Ангкор Том казался черно-белым: белым было пространство, залитое солнцем, черными - тени.
      Сок вдруг увидел барельеф, копия которого была вделана в стену их виллы. Он остановился, замер. Что он чувствовал?
      - Вперед! - скомандовал Рос, и они побежали, крича, среди вечных камней. Побежал и Сок. Здесь никого не было, он чувствовал это. По крайней мере, не было врагов: он уже приобрел то чувство, которое подсказывает близость неприятеля.
      И все-таки кое-кого они здесь обнаружили. Это был буддийский монах: о том говорили оранжевая тога и выбритая голова. Монах бесстрастно смотрел на них, его тонкие губы шевелились, и Сок понял, что он молится.
      - Ах ты, гнида! - заорал Рос тем самым истеричным голосом, который он использовал во время политических песнопений. И, как по сигналу, солдаты начали бить монаха тяжелыми прикладами.
      Монах молчал, он даже не пытался защищаться. Вскоре он рухнул на колени, но ни разу не вскрикнул - было слышно только его прерывистое дыхание. Все птицы, казалось покинули это страшное место, и лишь волнами накатывал стрекот цикад.
      Приклады месили человеческую плоть, на них налипали осколки костей, кровь брызгала на черную униформу. Сок уже не видел монаха, лишь его тогу, с каждым ударом становившуюся все темнее.
      Ему стало плохо, он ужасно хотел убежать, но больше всего на свете ему хотелось стрелять, стрелять в красных кхмеров, убивать их так, как они убивали монаха. Но такой конец был бы для них слишком безболезненным! И он заставлял себя смотреть, понимая, что вот теперь он действительно наблюдает за агонией своей страны.
      Наконец он отвернулся, чтобы вновь взглянуть на барельеф, который так хорошо помнил. И вдруг осознал, что теперь не чувствует ничего. Он потерял ощущение истории, он утратил свое в ней место.
      Это было похоже на то ощущение, которое он испытал мальчишкой, когда увидел кучу высохших жуков и осознал, что такое вечность.
      В тот вечер, когда вашингтонская жара и влажность, казалось, достигли максимума, и лишь немногие отважились высунуть нос на улицу, Ким открыл почтовый ящик и обнаружил два рекламных буклета, три счета, письмо от брата и аккуратно сложенное меню китайского ресторана под названием "Голубой Сычуань".
      Буклеты он выбросил, счета положил в ящик, письмо от брата сунул в карман и принялся внимательно разглядывать меню. На первый взгляд оно ничем не отличалось от тех рекламных меню, которые частенько раскладывают по почтовым ящикам обитателей больших городов.
      Закрыв за собой дверь квартиры, он первым же делом сжег меню и растер пальцами пепел. Затем достал из чулана старый кожаный чемодан, и, укладывая вещи, позвонил в "Пан-Ам" и заказал билет на Токио. Заказ приняли, правда, предупредили, что в Сан-Франциско будет часовая остановка для дозаправки. Он ответил, что это его вполне устраивает, закончил паковаться и вызвал такси.
      В самолете он попросил принести ему чаю и, поудобней устроившись в кресле, достал письмо от Ту. Длинным ногтем вскрыл конверт.
      Ту был единственным оставшимся в живых родственником Кима. Мать, отец, три брата и сестра - все они сгорели заживо. Уцелел лишь Ким, а ноги Ту перебило рухнувшей балкой, когда он пытался вынести из огня сестру. С тех пор он был парализован. Этой же балкой, одной из трех, что поддерживали крышу их дома, сестре раскроило череп. Он лопнул, словно яичная скорлупа.
      Киму удалось спасти Ту, хотя брат и умолял бросить его, позволить ему умереть с остальными. Ким не слушал его просьб, он отнес брата в госпиталь, где его накачали снотворными и привязали руки к раме кровати, чтобы он не смог покончить с собой.
      После этого Ким не виделся с Ту несколько лет - работа на фонд не позволяла этого. Но, подкопив денег, он послал за братом.
      Три месяца Ту жил вместе с Кимом. Он ненавидел Вашингтон. Все здесь напоминало ему о войне, о доме, о погибшей семье. Их духи являлись к нему во сне, и в конце концов он объявил Киму, что должен уехать.
      Он выбрал Сиэтл, довольно мрачный город, где, по статистике, был самый высокий в Штатах процент самоубийц. Но поскольку Ким был убежден, что брат больше об этом не помышляет, он позволил ему уехать.
      Красавчик Ту. Огонь пощадил его тонкие черты, но сердце его почернело и обуглилось. Он думал только о доме... И о войне.
      Ким решил, что ему надо повидаться и поговорить с братом: как-то раз Ту вдруг решил вернуться в Юго-Восточную Азию. "Я хочу, - писал он тогда своим странноватым, с наклоном влево, почерком, - вернуться к месту трагедии. О себе я не беспокоюсь, да и кому может повредить беспомощный калека? Я стал хранителем нашего прошлого, прошлого нашей семьи. Брат, я должен выяснить, что произошло в ту ночь. Иначе я не найду покоя. Загадка, неизвестность пожирают мою душу. Неужели ты этого не понимаешь?"
      То письмо пришло более года назад, и все это время Ким сам упорно искал следы. Поиски дали ему некоторые ключи к разгадке и помогли преодолеть слабость духа, возникшую после письма Ту. Но, прежде чем предпринимать конкретные шаги, он должен был знать наверняка.
      И вот, наконец, он обнаружил доказательства - как ни странно, в библиотеке самого фонда. Он нашел их в досье "Рэгмен". Здесь была собрана та информация, те самые факты, которые так упорно искал Ту.
      И теперь в мерном шуме самолетных двигателей Ким развернул тонкие листочки и начал читать.
      В Сан-Франциско он сразу не направился к стойке "Пан-Ам" и протянул свой билет.
      - У меня рейс на Токио, но в последний момент я получил сообщение из офиса, которое меняет все планы. Мне необходимо лететь в Брюссель.
      Хорошенькая служащая просмотрела расписание, сверилась с компьютером и сообщила, что ближайший рейс будет только через три часа. К сожалению, более раннего нет.
      - Это подойдет, - улыбнулся ей Ким.
      В Брюсселе Ким взял свой багаж и купил билет на Амстердам.
      Он постарался представить дело так, будто Амстердам и был его конечной точкой.
      На самом деле это было не так. В Амстердаме он пересел на рейс до Эйндховена, не самого симпатичного индустриального города на юго-востоке Голландии.
      Там он подошел к телефону-автомату, набрал семизначный номер и произнес в трубку всего два слова: "Я здесь". Через пятнадцать минут к выходу из аэропорта подкатил черный лимузин. Шофер в ливрее взял его багаж.
      Ким уселся на обитое потертой кожей заднее сиденье. Он думал о "Голубом Сычуане". Это был пароль, означавший необходимость его приезда. Человек, пославший пароль, человек, с белой-белой кожей, тем самым приказывал ему прибыть в Эйндховен в течение двадцати четырех часов с момента получения сигнала.
      Он редко получал подобные приказы. Во-первых, работа не всегда позволяла Киеу срочно на них откликаться. Во-вторых, человек с белой-белой кожей предпочитал общаться с Киеу лично. Киеу знал его уже много лет, но не имел представления о его настоящем имени. Он знал его как Танго.
      Киеу вообще не думал об этих людях, как не думал о том, что если бы не Ту, не необходимость финансово его поддерживать, ему бы вполне хватало денег от фонда и он не нуждался бы в приработке. Для Кима долг означал жизнь.
      Лимузин остановился, и Ким ступил на безупречно чистый тротуар перед занимавшим целый квартал зданием из стекла и бетона. На фасаде здания не было никакой таблички, лишь номер: "666".
      Ким прошел через зеркальные двери, мимо охранника в униформе и приблизился к стоике для посетителей. Здесь, за полукруглым вишневого дерева столом, сидел человек с прямой спиной и напомаженными усиками. Он кивнул Киму и прикрепил к лацкану его пиджака цветную пластиковую карточку.
      Скоростной лифт в мгновение ока доставил Кима на самый верхний этаж. Под потолком лифта были установлены две видеокамеры - одна обычная, другая инфракрасная.
      С мелодичным звоном раздвинулись двери, и Ким ступил на покрытый мягким светло-серым ковром пол. На обитых деревянными панелями стенах висели картины. Ким узнал Вермеера, двух Ван Гогов, и, к своему изумлению, одного Рембрандта.
      - Добро пожаловать, - Танго сделал шаг навстречу, его ледяные голубые глаза сверкали. - Вы прибыли быстро.
      Он провел Кима через двойные деревянные двери в конференц-зал. Вокруг большого прямоугольного стола сидели двенадцать человек. Всем им, на взгляд Кима, было от пятидесяти пяти до шестидесяти лет. Это был Совет.
      Все одеты в весьма консервативного покроя костюмы, темно-коричневые, синие. Все солидные бизнесмены - о том говорил их вид. И хотя он не знал их имен, да имена его и не интересовали, Ким чувствовал исходящий от них особый аромат, запах денег. Больших денег. Это было старое богатство, семейное богатство, постепенно, тщательно выстроенное временем, созревшее, словно прекрасное вино, древнее европейское богатство, веками передававшееся от отца к сыну.
      Ким знал, что каждый из них был по-своему хитер и проницателен. И хотя он презирал их, презирал всех людей Запада, он не мог их недооценивать.
      - Setzen sie bitte, - Танго указал ему на стул. - Mogen sie ein Kaffee oder ein Schnapps trinken?17
      - Есть ли у вас чай? - на том же языке спросил Ким.
      - К сожалению, нет.
      - Тогда ничего, спасибо, - сказал Ким. Варвары, подумал он.
      - Прекрасно, - Танго занял свое место, по левую руку от Кима. Здесь для удобства было принято говорить по-немецки. Эти люди представляли интересы европейских стран, и если бы они изначально не условились об общем языке, совещания походили бы на совещания при строительстве Вавилонской башни.
      Как ни странно, встал рыжеволосый человек, сидевший напротив Кима - обычно от имени Совета выступал Танго.
      У этого человека был низкий лоб и глубоко посаженные глаза, что для Кима было признаком игрока в футбол. Он был крупным, широкоплечим, атлетического сложения - и ни грамма лишнего жира. Это его атлетическое сложение странно контрастировало с буйной шевелюрой.
      - У нашей встречи, - начал рыжеволосый, - две цели, связанные между собою. - У него был низкий грудной голос с характерными гортанными звуками, и Ким понял, что немецкий для рыжеволосого родной язык. - Первая - уточнить некоторые аспекты вашего последнего отчета Танго, - хотя он и обращался к Киму, он ни разу на него впрямую не взглянул. Человек открыл черную папку крокодиловой кожи, заглянул в нее. - В отчете вы говорите о смерти из ведущих претендентов на выдвижение в кандидаты в президенты от республиканской партии, некоего Джона Холмгрена. Вы также утверждаете, что его кончина открывает путь к выдвижению в следующем месяце Атертона Готтшалка.
      Рыжеволосый оглядел собравшихся.
      - Вы снабдили нас детальными и максимально приближенными к настоящему моменту досье на всех кандидатов от обеих партий вкупе с критическими оценками их шансов на предстоящих выборах.
      Он помолчал, как бы собираясь с мыслями.
      - Перед тем, как я перейду к вопросам, я бы хотел кое-что вам пояснить. Все мы, здесь собравшиеся, в основном, бизнесмены. Я говорю "в основном", потому что в сегодняшней Европе мы наблюдаем политизацию всех видов предпринимательства, - он пожал могучими плечами. - Некоторые из собравшихся считают, что это неизбежно. Другие, как, например, я, уверены, что мы, бизнесмены, несем ответственность за эрозию государственной власти.
      Диссидентская сеть - радикальные политические группировки, раскольники, анархически настроенные террористы - все глубже проникает в ткань властных структур наших стран. Вряд ли стоит говорить, что эта информация для нас не нова. Однако вот о чем стоит особо упомянуть: недавно некоторые из членов нашего Совета предприняли откровенно враждебные меры по отношению к этим силам, - немец погладил крокодиловую кожу своей папки. - Теперь этих людей среди нас нет. Один из них взорвался в собственной ванной. Второй выпал из окна двадцать третьего этажа, где располагался его офис.
      Немец глубоко вздохнул.
      - В этих стенах сосредоточено богатство, исчисляемое почти тремя с половиной миллиардами американских долларов. И все же мы не предпринимаем никаких шагов. Как бы ни были мы богаты, мы не решаемся их предпринимать. Потому что в таком случае мы вступим в войну столь опустошительную, которая, в лучшем случае, искалечит нас на всю жизнь. Пойти на такой риск мы не можем.
      Он весьма официально, так, как это могут делать только немцы, кивнул. Но Танго, а не Киму.
      - Вот почему мы обратились к вам. До сих пор вы нам великолепно служили. Но служили как человек со стороны. Теперь, после гибели Джона Холмгрена, мы оба хотели изменить ваш статус. В этом и заключается цель нашей встречи. Мы должны принять решения по весьма сложным вопросам.
      Что вы лично думаете об Атертоне Готтшалке? Вы, конечно, уже обеспечили нас полным досье на него. Но мы считаем необходимым услышать ваше личное мнение.
      Ким помедлил мгновение, затем ответил:
      - Готтшалк - человек из железа! Если бы Холмгрен был жив, он бы имел несколько более высокие шансы, уже хотя бы потому, что его кампания лучше финансировалась. Однако, учитывая международную обстановку, я должен признать, что шансы Готтшалка значительно повысились. К тому же сейчас неожиданно началось значительное выжаривание сала в его пользу.
      - Простите, - перебил его немец, - выжаривание сала?
      - Это американский политический жаргон, - Ким был рад продемонстрировать свои знания. - Так называют нажим на фирмы корпорации с целью получения денег на избирательную кампанию в обмен на обещание привилегий. И вот это выжаривание сала в пользу Готтшалка пошло в последнее время почему-то очень активно. Так что я уверен, что кандидатом выдвинут именно его.
      - А демократы? - спросил Танго.
      Ким пожал плечами.
      - Среди них очень способные люди. Если смотреть объективно. Но с тех пор, как Кеннеди победил Никсона во время телевизионных дебатов, в американской политике не осталось ничего объективного. У всех ведущих демократов есть проблемы с имиджем.
      - Должен ли я понимать, что если Готтшалку удастся добиться выдвижения от республиканской партии, он и будет избран президентом Соединенных Штатов? спросил Танго.
      Ким чувствовал, что Танго весь горит предвкушением. Этот их срочный вызов значительно уронил их в глазах Кима, для него они потеряли лицо. Ну что ж, пусть жрут из своей кормушки в этом задымленном, уродливом Эйндховене.
      - Именно так и обстоят дела, - ответил он.
      - А Готтшалк, - сказал немец, - он действительно приверженец такой жесткой линии, как вы указали в досье?
      - Да. Вы слышали его выступления.
      Немец кивнул.
      - Но хватит ли у него мужества следовать своим словам? Есть ли в нем мужество настоящего... - немец замешкался.
      - Тевтонца? - иронически переспросил Ким.
      Рыжеволосый залился краской.
      - Есть ли в нем мужество Цезаря?
      - Он не пустышка, - резко ответил Ким. Ему уже надоела вся эта компания. Даже их запах стал ему отвратителен. Немец снова коротко кивнул.
      - В таком случае мы можем перейти ко второй части нашего совещания. Мы бы хотели, чтобы вы сыграли более активную роль в том спектакле, в который мы вас пригласили.
      Ким выпрямился:
      - Что вы имеете в виду?
      - Мы не политики в чистом виде. Однако все мы изучали историю, и все мы понимаем важность ее уроков. А история, мой дорогой, говорит, что нам никогда не удавалось до конца постичь суть американского образа мыслей. Вот почему существует столь сложный организм, как наш Совет. Мы полагали, что знаем американцев, и когда Рейган баллотировался в президенты, мы его поддерживали. Но мы оказались глупцами.
      Вы обеспечиваете нас более глубоким взглядом на вещи, и на основе этого мы принимаем решения. Мы не можем самостоятельно справиться с проникновением в наше общество фанатичних диссидентов, они грозят поглотить нас полностью.
      Так пусть новый президент Соединенных Штатов, Атертон Готтшалк, справится с этими группировками за нас. Борьба с терроризмом - его любимый конек. Это хорошо известно даже здесь, в Эйндховене, вдали от Америки. И мы готовы помочь ему тем, чем можем. То есть деньгами.
      Немец стукнул по столу толстой ладонью, его переполняли эмоции.
      - Мы поможем - как вы называете это? - "выжаривать сало". Пока ему об этом знать не следует. Но накануне выдвижения ему надо сообщить, что, гм, некие европейские источники немало поспешествовали его удачной кампании.
      Лицо Кима оставалось бесстрастным, хотя он лихорадочно размышлял над тем, что они ему предлагали. Антитерроризм - вот на чем строил Готтшалк всю свою предвыборную риторику. Так разве он не ухватится за возможность подкрепить свои слова делом? А здесь, в этом зале, скопилось достаточно средств для того, чтобы Готтшалк свои обещания исполнил. У них хватит средств, чтобы купить его с потрохами.
      Ким слегка наклонил голову в знак согласия.
      - Я считаю, что если действовать с необходимой осторожностью и тонкостью, вы добьетесь желаемого, - он помедлил, как бы размышляя. - Конечно, мне не стоит говорить, что это весьма деликатный вопрос. Подход, который вы сейчас наметили, потребует некоторого времени для его четкой формулировки. И я могу со всей уверенностью утверждать, что если вам не удастся подойти к Готтшалку соответствующим образом, вы его потеряете. - Конечно же, думал Ким, это им ни за что не удастся. Я дал Трейси достаточно улик для того, чтобы свалить Макоумера, а вместе с ним и новую доктрину американского военного превосходства, на которую так уповает Готтшалк, доберись он до вожделенного поста.
      - Помимо времени - продолжал он, - боюсь, потребуется гораздо более значительные капиталовложения, чем те, на которые вы рассчитываете. Но это, конечно же, - он развел руками, - не может считаться серьезным препятствием.
      Немец снова взглянул на Танго.
      - Мы заинтересованы в результатах, затраты нас не волнуют. Я полагаю, вам уже сейчас нужны средства, и это вполне разрешимо, - он кивнул. Единственное, что нам от вас нужно - подробная информация о каждом шаге Готтшалка.
      - Хорошо, - ответил Ким. - Полагаю, на этом нашу встречу можно считать завершенной.
      Он был уже почти у дверей, когда немец вновь обратился к нему: время он рассчитал превосходно.
      - Еще один вопрос, - голос его, хотя и негромкий, словно разрезал пространство. - В последнем отчете Танго вы упомянули некоего Трейси Ричтера, по-моему так зовут того человека, который выполняет для вас определенные расследования.
      - Совершенно верно, - сдержанно ответил Ким. - И что из этого следует?
      Глаза немца блеснули - в них Ким увидел едва сдерживаемое торжество:
      - Ввиду расширяющегося спектра наших действий и более прямого нашего в них участия, мы должны избавиться от всех посредников, ибо в будущем мы не имеем права дать кому-либо возможность выйти на наш Совет.
      - Не могли бы вы уточнить?
      Немец в упор глядел на Танго.
      - Я имею в виду вот что. Если необходимость в его услугах исчерпана, избавьтесь от него сейчас же. Если же его услуги еще потребуются, избавьтесь от него, как только нужда в них отпадет. Только таким образом вы сможете полностью отработать вашу новую ставку.
      Когда двери лифта затворились, Ким откинулся на отбитую мягкой тканью стенку и постарался нормализовать дыхание. Глаза его были закрыты, он продолжал лихорадочно размышлять. Он думал о Трейси, о том, насколько важен для него этот человек. Трейси обладал уникальной способностью проникать в лагерь врага, и вряд ли эта способность исчезла с годами, думал Ким.
      Вот почему Киму так нужен был Трейси, и вот почему он не мог "устранить его по приказу Совета. Все это было глубоко личным, но варвары, собравшиеся в конференц-зале, никогда бы этого не поняли. Он глянул на часы. Как раз сейчас Трейси должен получить полную порцию информации, которую могли дать посмертные снимки Джона Холмгрена. Ким натянул тетиву. И Трейси помчится к цели, как выпущенная из лука стрела.
      Ким смотрел на Трейси под совершенно иным углом, не таким, как все остальные. Трейси был единственным, кто видел его, Кима, слабость. В тот миг, в джунглях Камбоджи, их отношения изменились раз и навсегда. Трейси был свидетелем стыда Кима, и отношение к нему было у Кима особое: он превратился для него в смертельного врага, перед которым, однако, он был в неоплатном долгу. И эта мысль не давала ему покоя.
      Но, несмотря на свою ненависть, Ким в глубине души знал еще кое-что: во всем мире у него не было друга, не было человека, которому он мог бы довериться полностью, который мог целиком его понять. Кроме Трейси Ричтера.
      - Это было делом чести, - сказал он, поднимая стакан с виски. - Теперь, когда Тонио мертв, я это понимаю.
      Трейси считал, что когда-нибудь Туэйт действительно должен будет это понять, но вслух сказал иное:
      - И нам это не чуждо. Гордость - сугубо человеческое чувство. И сугубо человеческая слабость. Без нее мы все были бы одинаковыми, похожими друг на другу. Нет людей, полностью лишенных самолюбия.
      Туэйт внимательно разглядывал собеседника. Виски несколько оживило его, на лицо вернулись естественные краски, но Трейси видел, как за несколько часов постарел Туэйт: морщины стали глубже, глаза ввалились, под ним залегли тени.
      - Да, конечно, все мы человеки, но то, что ты сделал... Господи, я это никак из головы выкинуть не могу, - он снова отпил из стакана.
      Руки у него уже не дрожали. Сразу же после того, что случилось, Трейси вызвал полицию. Туэйта забрала "скорая помощь", полицейские обрушили на Трейси град вопросов. Они внеслись к Трейси вполне благожелательно: тот, кто избавил общество от такой скотины, как Антонио, оказал обществу огромную услугу. Так они прямо и сказали.
      Рана Туэйта оказалась менее опасной, чем можно было предположить на первый взгляд, хотя Туэйт и потерял много крови.
      - К счастью, нож скользнул по ребрам, - мелодичным голоском объяснил молодой врач-пакистанец.
      - Теперь я вижу, что недооценивал тебя, - произнес Туэйт. Они пили уже по третьему стакану виски, и язык у него слегка заплетался. Туэйт ни в какую не хотел возвращаться, и они отправились в Чайнатаун, ресторанчики и бары которого работали до поздней ночи.
      Трейси знал одно местечко на Пелл-стрит, полуподвальчик, где было темно и прохладно даже в летний день. Казалось, единственным источником света здесь были покрытые великолепным китайским лаком стены.
      Они заняли столик в дальнем углу. Поначалу в зале сидела группа из Нью-Джерси, они громко болтали и поглощали огромное количество пищи. Теперь кафе опустело, повара уселись наконец за позднюю трапезу за большим круглым столом. Они ели окуня, запеченного с водорослями, и жареные в масле креветки, пили из стаканов для воды виски и громко о чем-то переговаривались, тыча друг в друга палочками для еды.
      - Я думал, что ты обыкновенный ублюдок-чистоплюй, - говорил Туэйт, который только выделывается. Господи, как же я тебя ненавидел, - Туэйт пьяно мотнул головой. - Но все оказалось не так, - он стукнул пустым стаканом по столу, один из служащих подскочил и вновь его наполнил. Глаза Туэйта налились слезами, и он, чтобы скрыть это, потер своей огромной ручищей лицо. - Боже мой, я не могу поверить, что их больше нет, - с трудом произнес он. - Вот просто так, - он щелкнул пальцами, - были - и нет. В одно мгновение. Я даже не успел сказать им ни одного слова, объяснить... - он отвернулся, и Трейси показалось, что Туэйт сейчас потеряет сознание.
      - У меня умирает отец, - сказал Трейси, - я это знаю, и он это знает. И все-таки у нас с ним еще есть время, понимаешь... Иногда мне даже кажется, что много времени... - Туэйт все еще сидел, полуотвернувшись. Официант принес свежую порцию виски, но Туэйт не притронулся к стакану. - И я чувствую, свое бессилие. Это ужасно. Единственное, что я могу - стоять и смотреть, как он умирает.
      Туэйт покачал головой.
      - Ты не понимаешь, - по щекам его струились слезы, и он уже не пытался их скрыть, - я был плохим мужем. Дорис любила меня. Для нее никого больше не существовало. А я... - он умолк, но ошибиться в смысле его слов было невозможно. Он наклонил голову, зарылся пальцами в повлажневшие волосы. - И не знаю, что мне теперь делать.
      Трейси понимал, что Туэйт говорит о своей вине, и чувствовал странное родство с этим измученным болью, виной и яростью человеком.
      - В душе каждого из нас живут демоны, - мягко произнес он, - и иногда помогает просто рассказать о них.
      Туэйт дернулся, будто его кто толкнул, поднял голову. Глаза его сверкали.
      - Только не надо изображать из себя психоаналитика, - рявкнул он, а затем тяжело вздохнул: - Господи, я не понимаю, что говорю.
      Трейси пододвинул к нему стакан.
      - На, лучше выпей. Туэйт выпил, кивнул:
      - Может, ты и прав, - он прикрыл глаза. - У меня есть одна... Она проститутка, - он открыл глаза и глянул Трейси в лицо. - Но особая, - он ждал, что скажет Трейси.
      - Ну и что? - спросил тот.
      Но момент был упущен, и Туэйт лишь вяло махнул рукой:
      - Да ничего. Шлюха, как я сказал. Ничего особенного.
      - Но ты ходил к ней.
      - Да, конечно... Я мог делать с ней то, что не мог... с моей Дорис.
      - Значит, ты изменял жене.
      - Да не в этом дело, неужели ты не понимаешь? - Виски делало свое дело, гасило боль. Физическую и душевную. - Я вел двойную жизнь, это-то я теперь вижу. Только вот понял слишком поздно. Я ведь даже не попрощался с нею утром! - Лицо его исказилось, руки снова задрожали.
      - Много лет назад, - начал Трейси и жестом приказал официанту принести еще, - я был в армии, не важно, в каких войсках... Меня послали в Юго-Восточную Азию, это было во время войны во Вьетнаме. У меня под началом было шестеро. Один из них - высокий тощий мальчишка, такой, знаешь, неуклюжий, - он подождал, пока Туэйт с пониманием кивнул, и продолжил: - нам тогда присылали всяких, и плохо обученных тоже: времени на подготовку не хватало. Бедолаг просто бросали на линию огня и считали, что с ними мы выиграем войну.
      - В основном черных да недавних приготовишек, да?
      - Да, в основном. Но этот парнишка, Бобби, был белым. И самым усердным из всех. Мне казалось, что он все время пытается кому-то что-то доказать.
      Во всяком случае, он сражался, как черт, и довольно быстро всему учился. Я сам взялся за его обучение, и лишь один из моих советов он не принимал: я учил его ни с кем во время войны не сближаться. У него был приятель в нашем подразделении, настоящий психопат, с глазками-бусинками и манией убивать. У этого типа не было кроме Бобби никаких друзей. Что они такого друг в друге нашли, я так и не мог понять.
      Трейси увидел в лице Туэйта заинтересованность - он наклонился над столом, уставился на собеседника и, может быть, впервые хоть на миг забыл о своем горе. Этого Трейси и добивался.
      - Однажды мы отправились в ночное патрулирование. Дружок Бобби, этот психопат, шел первым. Он, словно ищейка, чуял вьетконговцев. - Трейси выпил. Только на этот раз ему не повезло. Он напоролся на мину, и его разорвало. На шесть кусков.
      Бобби был в шоке. А я ведь предупреждал его: не заводи здесь друзей, не привязывайся к людям! Но он был из тех, кто жаждал дружбы. Что он делал на войне? Не пойму. Я знал, что он попал не по призыву, а пошел добровольцем. Но, к сожалению, у военных не хватило ума послать его служить куда-нибудь на базу в Айове, - Трейси допил виски. - Наутро нам снова надо было идти в дозор, но Бобби отказался. Он хотел остаться рядом с телом друга. У нас было важное задание, я и так уже потерял одного человека, так что я рассвирепел, наорал на него, влепил ему пощечину на глазах у всех и заставил его идти, - теперь уже Трейси смотрел куда-то вдаль. На него нахлынули воспоминания о жарком, влажном воздухе джунглей, он вспомнил пение птиц, жужжание насекомых, вспомнил, как саднила кожа, вспомнил пот и безмерную усталость. И вонь. Смерть была повсюду, неподвижный, жаркий воздух пропитался ею.
      - Ну и что? - Туэйт вернул его к действительности. - Что случилось?
      Теперь Трейси недоумевал, с чего вдруг он затеял этот рассказ. Для того ли, чтобы просто рассказать, что с ним случилось в этой жизни, или была какая-то иная, более эгоистическая причина?
      - И поскольку я был зол на него, я приказал ему идти первым, в головном дозоре. Мне не следовало этого делать: - он был неспособен к таким вещам.
      - И что случилось? - повторил Туэйт.
      - Он не вернулся, - бесцветным голосом ответил Трейси. - Он не хотел идти, и он не соблюдал предосторожностей. Я должен был это предвидеть. Потом я нашел его среди тлеющих останков лагеря красных кхмеров. Они медленно, методично забили его до смерти. Они пытали его: подпалили ему член и яйца, они швыряли в его тело ножи. То, что я обнаружил... Это было месиво. Они забавлялись им медленно, методично. Я видел это по выражению, застывшему у него на лице. Я и по сей день помню его таким. Помню его взгляд, взгляд человека, видевшего ад.
      - Вот, значит, как было... - сказал Туэйт.
      - Но на этом не кончилось, - Трейси бесцельно двигал по пластиковой поверхности стола свой пустой стакан. - Я отправился по следам ублюдков.
      - И нашел их? Господи, да в это поверить невозможно.
      - Не их, а его, - медленно произнес Трейси. - Или одного из них. По крайней мере, мне важно было верить, что он - один из них.
      - И ты убил его.
      - Да. Но не сразу, - Трейси крутил и крутил в руках пустой стакан. - Я сделал из бамбука шест примерно восьми футов длиной, на конце укрепил петлю, которую накинул на шею вьетконговцу. Другой конец я держал в руке. На этот раз мы сделали дозорного из него. В тот день мы избежали ловушек.
      Я подталкивал его шестом, но он мог сообщать нам обо всех ловушках, поджидавших нас на тропе. Он обводил нас вокруг них, он до смерти боялся, что в любой момент может сам взлететь на воздух или что его пронзит замаскированное копье, - Трейси так резко толкнул стакан, что он упал и разбился.
      Гомон за столом, где сидели китайцы, утих. Они смотрели на двух посетителей так, будто только сейчас их увидели. Затем болтовня их возобновилась, молодая китаянка встала и собрала осколки.
      - И в самом конце я позаботился о том, чтобы страхи его были не напрасными. Мы шли обратно по той же тропе, и я запомнил опасные места. Этот тип был мне больше не нужен. И я приговорил его.
      Туэйт внимательно разглядывал Трейси. Он видел, что его мучает боль.
      - Послушай, - сказал он, - ты говорил, что предупреждал этого парнишку, Бобби, не заводить на войне друзей, не привязываться, - Туэйт допил остатки виски. - Только мне кажется, что ты сам к нему привязался. Что ж ты не следовал своим собственным советам?
      Кэтлин Кристиан толкнула двери отеля "Паркер-Меридиан" и оказалась на Пятьдесят шестой улице. Воздух был жарким, но отнюдь не таким влажным, как в Вашингтоне, и она втянула его в себя не без удовольствия.
      На ней были серьезные шелковые брюки и голубой хлопковый свитер, голубые туфельки из ящеричьей кожи, а нитка черного жемчуга дополняла наряд. Она чувствовала себя в отличной форме, совершенно готовой к тому, что ей предстоит сделать. День обещал быть, как она выражалась, "рисковым", но она любила "рисковые" дни - без них жизнь была бы ужасно скучной. Что касается человеческой породы вообще, то она была о ней невысокого мнения, и это невысокое мнение о человечестве, как ни странно, придавало ей сил.
      Кэтлин свернула налево, прошла полквартала до Шестой авеню, там подозвала такси и скомандовала:
      - На угол Третьей авеню и Двадцатой улицы.
      Она опустила оконное стекло, откинулась назад и без всякого интереса глядела на проплывавшие мимо здания. Она родилась в Нью-Йорке, но не чувствовала никакой привязанности к этому городу. Нью-Йорк считался центром коммерческой жизни, а коммерция ее нисколько не волновала. Вот Вашингтон - это совсем другое дело. Там сосредоточена власть, и именно власть волновала и возбуждала ее. Иного такого места на земле не существовало. Париж?.. Что ж, Париж хорош и удобен для отпусков и праздников, но жить следовало в Вашингтоне.
      Плевать я на тебя хотела, Нью-Йорк!
      Она понимала, насколько глубоко привязан к ней Атертон Готтшалк, но отнюдь не желала еще большей привязанности - и этого вполне достаточно. Но других его привязанностей, зависимости от кого-либо еще она не потерпит. Ему следует четко это понять, а поскольку мужчины есть существа по сути туповатые, с ограниченным воображением, ему следует объяснить все в понятных для него выражениях.
      И, определив, кто именно тогда разговаривал с Готтшалком, она определила и курс своих действий, призванных обеспечить единоличную над Готтшалком власть.
      Вот потому она и отправилась на эту Третью авеню. Выйдя из такси, она огляделась и увидела неподалеку чугунный забор, окруживший небольшой парк. На воротах висела табличка 'Вход только для жителей". Греймерси-парк... Резиденция Дэвиса Макоумера.
      Стена второго этажа этого четырехэтажного каменного особняка была целиком стеклянной и нависала над первым этажом и цоколем. Помимо всего прочего, эту стеклянную стену украшала и цветная мозаика.
      Забор и ворота казались неприступными, за воротами виднелась широкая каменная лестница, ведущая к входной двери из полированного дуба.
      Сбоку от входа стоял старинный фонарный столб с настоящим газовым фонарем.
      Макоумер! Неужели это он стоит за спиной Готтшалка? Кэтлин хорошо знала сильных мира сего, знала она и о том, кто такой Макоумер, как быстро набрала мощь его "Метроникс Инкорпорейтед", но, как ей представлялось, ни Макоумер, ни его компания не были связаны ни с кем из политиков. И если Готтшалк "выжаривал сало" именно из него, делалось это в строжайшем секрете. В принципе, в этом не было ничего удивительного: многие бизнесмены старались вести этот дурно пахнущий процесс за закрытыми дверями. Но до Кэтлин также доносились слухи о том, что у Готтшалка были с Макоумером какие-то трения из-за Макоумера. Вот почему эта история и возбудила ее интерес.
      Она купила на углу "Нью-Йорк таймс" и медленно пошла по улице, как если бы ее притягивала красота Греймерси-парка, вызывающая роскошь дома за чугунным забором. Возможно, я додумываю то, чего нет, размышляла она, может быть, Готтшалк связан лишь с младшим Макоумером. Но почему? Чем обладал Эллиот, что могло так притягивать к нему Готтшалка?
      Она укрылась в тени подъезда напротив Греймерси-парка и приготовилась ждать. Чем больше она ломала голову над загадкой отношений между Эллиотом и Готтшалком, тем бессмысленнее они ей казались. Но союз между Готтшалком и Макоумером-старшим - это очень серьезная штука. При мысли об этом ее даже в жар кинуло. Она глубоко вздохнула.
      Мимо прошествовала женщина с коляской. Женщина наклонилась, поправила пестрое одеяльце, прикрывавшее вспотевшую грудку малыша. Старик с доберман-пинчером. Пес поднял лапу у окруженного чугунной решеткой дерева. Потом прошел молодой человек, фальшиво насвистывавший старую песенку "Битлз".
      "Стробери-филдз форевер..." - про себя подтянула она и глянула в газету. В глаза ей бросилось набранное крупным шрифтом сообщение на первой полосе: "Сегодня мощный взрыв разнес вдребезги здание европейского штаба Военно-воздушных сил США в городе Рамштейн, Западная Германия. Пострадали тридцать человек, в том числе и один американский генерал".
      Ну и дела, подумала она, в очередной раз взглянув на ворота Греймерси-парка: она поглядывала на них каждые двадцать секунд. Затем перевернула страницу и начала читать комментарии. Их было два. В одном говорилось о реакции госдепа - вкратце ее можно было бы выразить так: "Причин для беспокойства нет". Рамштейн был крупнейшей американской военно-воздушной базой в Европе, здесь расквартировано 86-е тактическое авиакрыло и командный центр воздушных сил НАТО в Европе, однако официальная линия Вашингтона гласила, что нападение, если это вообще было нападение, вряд ли специально направлено против США. "Западная Европа напичкана террористическими организациями, но если мы станем принимать их слишком серьезно, мы здорово свяжем себе руки", - заявил один из госдеповских чинов.
      Второй комментарий был подписан штатным аналитиком газеты, он связывал этот взрыв с взрывом, происшедшим несколько недель назад в Перу и с недавним убийством подполковника Де Витта в Каире. Между строк ясно читался вопрос:
      "Направлены ли все эти акты конкретно против США?"
      Кэтлин в очередной, двенадцатый раз взглянула в сторону интересовавшего ее дома, и на этот раз терпение ее было вознаграждено: она увидела, что из ворот кто-то вышел. Что это был человек молодой, Кэтлин поняла сразу. Она направилась за ним, затем остановилась.
      Этот человек не мог быть Эллиотом Макоумером: внешность его ясно говорила о восточном происхождении. Молодой красавец, однако, не японец и не китаец по работе Кэтлин часто приходилось иметь отношения с выходцами из Азии, и она научилась отличать одну нацию от другой.
      Он и не бирманец - это Кэтлин тоже поняла: кожа у него более светлого, чем у бирманцев, оттенка. Скорее всего, кхмер: смуглая кожа, четко вылепленное лицо, гибкое мускулистое тело... Да, он наверняка из Камбоджи.
      Молодой человек был настолько хорош, что Кэтлин даже по-кошачьи облизнулась. Но дело прежде всего, напомнила она себе. И все же не могла оторвать взгляда от его удалявшейся в сторону Бродвея фигуры. Какие изумительно широкие плечи, узкие бедра, какая грация!
      Из-за него она чуть было не упустила Эллиота. Этот молодой человек был отнюдь не красавцем и значительно проигрывал в сравнении с камбоджийцем. Не хватало ему и особого магнетизма, которым обладал его отец. Обыкновенный юноша, правда, одетый с некоторой претензией на бунтарство - в вылинявшие джинсы и клетчатую рубашку с короткими рукавами; на шее у него болтался ковбойский галстук-шнурок.
      Она вздохнула: ну почему Эллиот не так же привлекателен, как тот камбоджиец? Но Кэтлин была реалисткой. Раз Эллиот таков - значит, таков.
      Она сбежала по ступенькам и пошла вслед за ним. Затем перешла на другую строну улицы и все время старалась держаться примерно в полу квартале сзади.
      По просьбе Билла Брейди, второго старшего партнера их фирмы, ей уже приходилось заниматься слежкой. Конечно, фирма порою прибегала к услугам частных детективов, но, как говаривал Брейди, бывают дела, которые не должны выходить за пределы семейного круга. Как-то раз под видом отпуска он отправил ее в одну из лучших сыскных школ в Грейт-Фоллзе, штат Виргиния, где она за две недели обучилась всем основным приемам.
      Эллиот уверенно двигался вперед, и Кэтлин поняла, что у него есть какая-то конкретная цель. На Седьмой авеню он повернул к югу, пересек Четырнадцатую улицу и углубился в Вест-виллидж. Миновав еще несколько кварталов, он уверенно толкнул стеклянную дверь ресторана. Кэтлин досчитала про себя до пятидесяти и перешла улицу. Снаружи, на тротуаре, стояло с полдюжины столиков, через центральный вход была видна деревянная стойка бара. Среди немногих посетителей Кэтлин без труда разглядела Эллиота.
      Он сидел спиной к ней, лицом к какой-то светловолосой девушке. На взгляд ей было не больше девятнадцати - двадцати. Светлые волосы коротко острижены, по-панковски стоят дыбом, с одной стороны выкрашены в синий цвет. На девушке черные брючки в обтяжку и свободная блузка без рукавов "леопардовой" расцветки. Кожа совершенно не тронута загаром.
      Кэтлин уселась на высокий табурет у бара и заказала "кровавую Мэри". Девушка о чем-то горячо, даже сердито говорила. Эллиот же, напротив, был спокоен. Как Кэтлин ни старалась, она не могла расслышать ни слова.
      Кэтлин уже было продумала ход своих дальнейших действий, как разговор вдруг принял неожиданное направление: девица в тигриной шкуре взвизгнула и что-то крикнула Эллиоту. Кэтлин встала с табурета и медленно пошла в их сторону, стараясь не смотреть на парочку, однако не выпускала из вида.
      Девушка опять что-то рявкнула, резко вскочила и перевернула стоявший перед ней стакан. Теперь вскочил и Эллиот. Он толкнул девушку, та пошатнулась и полетела на как раз проходившую мимо Кэтлин. Кэтлин была вполне готова к такому развитию событий, однако сделала вид, что испугалась. Она подхватила девушку, та повернулась к Кэтлин, что-то прошипела сквозь зубы и выскочила из ресторана.
      Кэтлин стояла как вкопанная и смотрела на Эллиота.
      - Ох, извините, - в смущении произнес он. - С вами все в порядке?
      - Со мной-то все нормально, а вот как с вами?
      Он улыбнулся, и улыбка мгновенно преобразила его лицо: этот Эллиот определенно Кэтлин нравился.
      - Мы все время ссоримся.
      - Неужели? - переспросила она. - У вас, должно быть, интересные отношения. Вам не приходится скучать, - и отправилась в дамскую комнату. Делать ей там было совершенно нечего, и она принялась читать надписи на стенах. "Он из тех, кто разбивает все сердца", - читала она. Ниже, другим почерком, было подписано: "Неужели? Дайте номер справочника".
      Затем внимательно оглядела себя в давно немытом зеркале и вышла. Эллиот остановил ее на пути к бару.
      - Почему бы вам не выпить со мною?
      - А почему я должна это делать?
      - Да потому что мне бы этого очень хотелось.
      - Хорошо, по крайней мере, вы ответили честно, - она улыбнулась. - Ладно, по-моему, вы действительно должны мне угощение, - и махнула бармену, который принес ее коктейль. - Расскажите-ка мне о своей подружке.
      - О Полли? - Он засмеялся. - На нее лучше смотреть, а не слушать.
      Кэтлин изобразила искренний интерес:
      - Тогда почему вы с ней встречаетесь? Вы не производите на меня впечатление человека, довольствующегося малым.
      Эллиот, с которым женщины еще никогда в жизни так серьезно не разговаривали, смутился:
      - Ну, я с ней не так уж, чтобы и встречаюсь... Извините, я не представился. Меня зовут Эллиот Макоумер.
      Она заметила, что он внимательно ее разглядывает: проверяет реакцию на известное имя? Он явно хочет, чтобы его принимали как такового, а не как сына своего отца.
      Она протянула ему руку:
      - Кэтлин Кристиан, - лицо ее было безмятежно: она ничем не выдавала своего знакомства с этим именем. - А что, если вы пригласите меня на ленч?
      Трейси отвез Туэйта к себе, на Восточную Тридцатую улицу, просто потому, что полицейскому больше некуда было пойти.
      - Может, ты хочешь к Мелоди? - спросил Трейси, когда они выходили из ресторана.
      - Ни в коем случае, - Туэйт поморщился. - Не хочу, чтобы она меня таким видела. Все ее материнские инстинкты заработают на всю катушку.
      Трейси искоса глянул на него:
      - А, может, это не так уж и плохо? Ты же говорил, что она очень специфическая женщина.
      - Значит, я врал, - отрезал Туэйт. Потом подумал и произнес: - Кажется, сейчас поздно звонить Уайту. Очень бы хотелось поскорее получить те снимки, он старательно избегал смотреть Трейси в глаза. Да и говорил уже с трудом.
      - Я бы тоже не прочь. Только, думаю, нам обоим сейчас не повредит немного сна. фотографии подождут до утра.
      - Конечно, подождут, - Туэйт покачнулся, и Трейси пришлось подхватить его под локоть. - Да кого я обманываю? - вопросил Туэйт пространство. - Конечно, хорошо бы поехать к ней. - Он изо всех сил старался держаться прямо. - Она целуется лучше, чем ты. И поумнее тебя будет. Ты отличный парень, но в постели с ней лучше!
      И вот теперь, утром, он со стоном спустил ноги с покрытого простынями дивана в гостиной. Трейси уже проснулся и хлопотал на кухне. Войдя в комнату, он увидел, что Туэйт сидит на краю дивана, и смотрит в пол.
      Трейси поставил на стеклянный журнальный столик дымящуюся кружку с кофе, но Туэйт на нее даже не взглянул.
      Лорин сегодня ушла рано, у нее был утренний класс. Она вообще всю неделю репетировала по утрам, и каждый раз после ее ухода Трейси казалось, что дом пустел. По правде говоря, это ощущение ему не нравилось. Получается, он стал настолько от i нее зависимым?
      - Давай, - мягко обратился он к Туэйту. - Выпей.
      - Нет, - полицейский не шелохнулся. - Не хочу.
      - Завтрак почти готов.
      - А, так вот почему пахнет горелым... Спасибо, я не голоден.
      Трейси усмехнулся:
      - Да у тебя обыкновенное похмелье.
      Туэйт даже не удосужился ответить. Трейси сел, глотнул кофе, с удовольствием отметил, как в нем разливается живительное тепло. Наконец Туэйт поднял на него красные, воспаленные глаза.
      - А ты-то сам? Ты же пил не меньше, может, даже больше. После такого у каждого будет похмелье. А ты вон как скачешь...
      - Я - человек из железа, - засмеялся Трейси и протянул Туэйту кружку. Выпей кофе. Мне нужно, чтобы ты пришел в себя. Пора позвонить Айвори Уайту. Фотографии, помнишь?
      Туэйт кивнул и тут же схватился за голову:
      - Ой, не надо было головой трясти, - потом глотнул кофе, потер ладонями лицо, стараясь взбодриться. - Помню. Только мне почему-то на все теперь наплевать. После этой ночи, - он закрыл руками лицо. - Ох, Боже, это был сон! Ну скажи, что мне просто приснился страшный сон!
      В комнате воцарилась тишина. Трейси вышел на кухню, поел, совершенно не чувствуя вкуса пищи. Сейчас никто ничего для Туэйта сделать не может. Разве только Мелоди... Но Туэйт сам должен это понять.
      Позавтракав, Трейси вернулся в гостиную. Туэйт сидел теперь прямо, зажав в ладонях чашку с кофе.
      - Подогреть?
      - Нет, нормально, - он поднял голову, и Трейси увидел, что Туэйт пытается улыбнуться. - Ты же знаешь, какие мы, полицейские! Пьем все, что горит.
      - Слушай, я сам могу забрать фотографии, а ты останься здесь и отдохни. Поджарь себе яичницу, если мимо сковородки не промахнешься.
      - Не такая уж плохая идея! - Туэйт порылся в нагрудном кармане рубашки. Где-то здесь у меня его телефон. Позвони, узнай адрес. Он должен быть сейчас дома, ему сегодня в ночь выходить.
      Чернокожий патрульный Айви "все зовут меня Айвори"18. Уайт жил в Санни-сайде. Он, его худенькая жена и малыш - все умещались в двухкомнатной квартирке в южной части Сорок седьмой авеню.
      - Иисусе, - объявил он, встретив Трейси, - я не знал, что и думать, когда подъехал к дому Туэйта. Позвонил в полицию и пожарным, но, оказывается, они уже выехали... - Он пожал плечами. - С Туэйтом все в порядке?
      - Будет в порядке.
      - А как его семья?
      - Им не повезло. - Трейси наблюдал, как жена Уайта пытается укачать на руках плачущего ребенка. Она глядела на него с испугом - он уже видел такие испуганные глаза раньше, и почувствовал себя очень неловко: зачем они вмешивают в это дело Уайта? Но деваться было некуда.
      - О Господи. - Уайт перекрестился.
      - Милый, что случилось? - Голос миссис Уайт дрожал от страха.
      - Ничего, детка, - Уайт повернулся к ней. - Отнеси малыша в спальню, поближе к увлажнителю. Ты же слышишь, как он кашляет. - Затем пояснил Трейси: - У ребенка круп. Мы всю эту неделю не спали, - и внезапно, словно у него кончились слова, встал и протянул Трейси конверт.
      - Ужасно, это ужасно... Жаль Туэйта. Он хоть и белый, а неплохой человек. - Уайт улыбнулся, словно давал Трейси понять: не принимай эти мои слова всерьез. - Мистер Ричтер...
      - Трейси.
      - Хорошо, Трейси. Видите ли, теперь, когда у нас появился Майкл, я должен думать о продвижении по службе. И если Туэйт может мне помочь, я должен держаться Туэйта. Дженни этого не понимает. Она уверена, что если ты ведешь себя хорошо, тебя и так повысят. Может, так оно и есть... Точнее, так оно и бывает, если ты - белый. - Он помолчал и добавил: - Я только надеюсь... Я надеюсь, что эта трагедия не изменит планов Туэйта.
      Трейси улыбнулся:
      - Мы оба высоко ценим то, что вы сделали, Айвори. Я не знаю, что обещал вам Туэйт, но он человек слова, - он пожал полицейскому руку. - Не беспокойтесь.
      - Уж постарайтесь.
      Вернувшись домой, Трейси застал Туэйта в куда лучшем состоянии. Он принял душ, побрился, на лице появился румянец, а в глазах снова запрыгали искорки.
      - Извини, что подпортил тебе ночью ковер, - сразу объявил он.
      - Ладно, Дуглас. Все мы человеки.
      Туэйт искоса глянул на него:
      - Кроме тебя, пожалуй. Я тут вспоминал о том, что ты вытворил вчера с Антонио... Скорее, чтобы не думать о том, что мне предстоит сделать. Родители Дорис, - он глянул в окно, - они никогда меня особенно не жаловали. А мне предстоит им все рассказать. Не просто это, ох, как не просто, приятель, - он пожал плечами. - Вот потому я и думал о том, что ты вчера с ним разделался. Как это, черт побери, у тебя получилось?
      - Вряд ли можно объяснить. Но можно научиться.
      - У того старика в доджо?
      Трейси улыбнулся.
      - Нет. Хигуре - мой нынешний сэнсей. А человека, у которого я учился, уже нет в живых, - глаза его затуманились. - Он умер три года назад, на прекрасной ферме в Виргинии, среди лесистых гор, чистокровных лошадей и чудесных охотничьих псов. Всего того, что он так любил.
      - Видишь, как тебе повезло, - с горечью произнес Туэйт, вскрывая конверт. - Между прочим, ты так говорил об этой ферме, что мне показалось, будто ты не прочь туда вернуться.
      - Куда? - У Трейси сжалось сердце.
      - Ну, на ферму. В Вирджинию.
      - Нет, - отрезал Трейси. - Я никогда не захочу вернуться туда, - и подумал: почему я вру себе и Туэйту? Ведь там было так прекрасно - луга и пастбища, горный ветерок, темные отроги Шенандоа на горизонте. А дальше, к югу, Теннеси. И Майнз.
      То время пахло для него потом: он потел даже по ночам, думая о тех уроках, которые наутро даст ему Джинсоку. И все же порою тосковал по тем дням, как тоскуют о первой любви. Он встряхнулся, отогнал от себя воспоминания.
      Туэйт протягивал ему фотографии:
      - На, взгляни.
      Они разложили снимки на журнальном столике, в ряд, как пасьянс. Четыре черно-белых снимка, восемь на десять. Четыре лика смерти.
      На первых двух Холмгрен был снят в той позе, которую ему предали Мойра и Трейси: он лежит на диване, одна нога свесилась на пол, одежда вся измята. Первый сделан так, чтобы видна была и обстановка вокруг, второй - верхняя часть тела крупным планом.
      Трейси внимательно разглядывал мертвые, застывшие черты друга. Это лицо ничего им не говорило.
      Третий снимок - нижняя часть тела покойного. Снова никаких следов.
      - Кажется, я зря втянул в эту историю Уайта, - сказал Туэйт.
      Трейси взял четвертую фотографию. Эксперты перевернули тело и постарались покрупнее снять спину и затылок. Туэйт встал и начал что-то искать в комнате:
      - У тебя есть лупа?
      - Посмотри в верхнем ящике, вон в том шкафчике, - Трейси махнул рукой, не отрываясь от фотографии.
      Туэйт принялся разглядывать фотографию в лупу. Потом покачал головой.
      - Ничего не видно. Я, было, подумал, что на шее остались какие-то следы скажем, от тонкой проволоки, если его удушили, - он вернул лупу и фотографию Трейси.
      - И, конечно, ты решил, что это сделал я, - проворчал Трейси. - Ну-ка, подожди, подожди... Посмотри сюда внимательней!
      - Что там?
      Сердце Трейси отчаянно забилось, он, миллиметр за миллиметром разглядывал в лупу фотографию. Туэйт пододвинулся поближе.
      - Что-нибудь нашел?
      - Может быть...
      Трейси молчал, и Туэйт взорвался:
      - Может, соизволишь мне показать?
      Трейси наконец взглянул на него:
      - Ты хочешь знать, что я увидел? - Он устало откинулся на спинку дивана. Посмотри сам. Вот здесь, сзади. У основания черепа.
      Туэйт схватил лупу: край воротника, шея. Присмотрелся.
      - Похоже на темную точку. Как будто царапина. А, может, пылинка попала на негатив?
      - Или точка укола, - медленно проговорил Трейси. Полицейский выпрямился:
      - Но как, черт побери, это можно определить по фотографии?
      - Я вовсе не уверен, - Трейси перевел дух. - Но у меня есть такое ощущение.
      Туэйт собрался было что-то сказать, но передумал: он понимал, когда следует промолчать.
      Но усидеть на месте он тоже не мог, поэтому подошел к окну и глянул сквозь жалюзи: по улице сновали люди в легких рубашках, в летних платьях, даже те, кто построже, все-таки приспустили галстуки: летний полдень был в самом разгаре.
      Трейси наконец-то произнес:
      - Впервые я видел такое в Бан Me Туоте. Это сделал один северовьетнамец. Все, что потребовалось - два пальца, да игла между ними. Ким приволок его для "членораздельного допроса".
      - Что это еще такое?
      - "Членораздельный допрос"? - Глаза Трейси странно заблестели. - Так на самом деле называлась пытка из пяти стадий.
      Туэйт нервно усмехнулся.
      - Прямо как в кино, да? Леди-Дракон втыкает герою под ногти горящие бамбуковые палочки.
      Но Трейси даже не улыбнулся.
      - В жизни, Дуглас, героев нет. И эту пытку не выдерживал никто. Да и ты бы сломался. Мы умели пытать.
      - Господи! - Туэйт вытряхнул из пачки "кэмела" сигарету, закурил, глубоко затянулся.
      - Вот именно. И количество стадий пытки зависело от того, кого пытали, Трейси взглянул на полицейского. - Например, одни не выносят, когда им сверлят зубы. Другие не могут выдержать уколы ножом, - теперь он говорил быстро-быстро. - Это называется "страхом боли" и не имеет ничего общего с самими физическими ощущениями. Такой страх есть у каждого, просто разные люди боятся разной боли. Поэтому при "членораздельном допросе" сначала пробуют один вариант, потом другой, и когда находят нужный, все остальное - дело техники.
      Туэйт проглотил застрявший в горле ком.
      - Но какое это имеет отношение к тому, как был убит Холмгрен?
      - Как я уже сказал, Ким как-то приволок для "членораздельного допроса" одного северовьетнамца. Он прошел через первую стадию. - Глаза Трейси смотрели вдаль: он вновь ощущал запах пота, мочи, потому что тот вьетнамец обмочился. Совсем мальчишка, лет семнадцати. Трейси не хотел помнить об этом. - Ким отвернулся на минутку, чтобы взять другое орудие. И в это мгновение вьетнамец хлопнул себя по затылку, словно отгонял надоедливое насекомое - и рухнул. Он был мертв. Мы вызвали врача, тот сказал, что парень умер от сердечного приступа. Но врач ненавидел нас за то, что мы делали. Поэтому объявил нам причину смерти с большим удовольствием.
      Трейси вскочил, теперь уже он не мог усидеть на месте. Прошлое бурлило в нем, разрывало ему душу.
      - Конечно же, мы знали, что врач ошибается. Мы нашли иглу, мы видели точку укола. Я вызвал эксперта по ядам: он был японец по происхождению, но его семья уже два поколения жила в Америке. И этот эксперт сказал, что парень сделал себе укол чрезвычайно мощного стимулянта, который так возбуждает сердечно-сосудистую систему, что наступает мгновенный инфаркт.
      - Даже у совершенно здорового человека? Трейси кивнул:
      - Да. Стимулянт очень сильный. Эксперт обнаружил его следы только потому, что знал о его существовании и специально их искал. Это не похоже на обычный яд - он не скапливается в крови, в мышечной ткани, в клетках. Эндокринная система мгновенно его выводит. А поскольку зелье готовят из мускатного ореха, о его существовании, как заверил нас японец, никто из западных медэкспертов не знает.
      - Но разве мы можем быть на сто процентов уверенными? Я имею в виду...
      - Послушай, Дуглас. Весь ужас в том, что даже если бы тело Джона не сожгли, наши эксперты все равно не смогли бы обнаружить это вещество.
      - И все же у нас был бы шанс.
      Трейси взглянул ему в глаза:
      - Да, ты прав.
      Они оба умолкли - между ними вновь пробежала искра былой вражды. И, казалось, вот-вот раздастся взрыв. А затем Туэйт сказал:
      - Ладно, к черту. Не имеет смысла думать о том, что было бы, если бы... Мы имеем то, что имеем. Точка, - и напряжение ушло. Туэйт откашлялся, загасил окурок. - И все же я не понимаю, почему тебе пришла в голову такая мысль. Только из-за точки на фотографии?
      Трейси принялся вышагивать по комнате. Беспокойство его росло.
      - Я подумал об этом еще и потому, что видел, что сделали с Мойрой. Я такое тоже уже видел. Порою вьетнамцев охватывало садистское желание "сокрушить" врага. Проделывали это и красные кхмеры. Правда, по более прозаическим причинам: им не хватало боеприпасов, а они ведь вели "святую войну"! И, чтобы не тратить пули на пленных, они забивали их до смерти именно таким образом, прикладами или деревянными дубинками.
      - Какая мерзость!
      - Необходимость - мать изобретательности, - Трейси пожал плечами. - Итак, давай взглянем на дело под этим углом. Джон убит, отравлен неизвестным здесь ядом; несколько дней спустя Мойру забивают до смерти; в особняке губернатора мы находим необычное и мощное подслушивающее устройство, - их взгляды встретились. - Все эти детали указывают на то, что здесь действовал человек, который, как и я, бывал в Юго-Восточной Азии во время войны. Человек, который знает эти дела так же хорошо, как и я.
      - А что ты скажешь о своем приятеле Киме? Он - вьетнамец, был на войне, мастер пыток.
      - Это не Ким, - даже не задумываясь, возразил Трейси. - Во-первых, это он втянул меня в расследование, - Трейси не имел права рассказывать Туэйту подробности о работе Фонда, поскольку внутри страны у фонда не было никакого юридического статуса. - Во-вторых, избиение - это не его стиль. Он предпочитает более чистую работу. К тому же он почти не разбирается в электронике. А "клоп" сделан мастером. У меня ощущение, что я на правильном пути: Джон был отравлен именно таким способом.
      - Ты не возражаешь, если я пока, ну... не поверю на слово? Давай сначала послушаем, что скажет твой отец.
      - Справедливо, - Трейси слегка расслабился.
      Туэйт встал.
      - Мне пора в участок. Сегодня полно работы. Благодарю тебя за гостеприимство, но где трое - там толпа. Сегодня я сниму номер в гостинице, счет оплатит моя страховая компания. Я тебе сообщу, где, - он взял измятый пиджак. - К тому же у тебя есть мой рабочий номер.
      Он пристально посмотрел на Трейси, потом, преодолев колебания, все же сказал:
      - Ты знаешь, а ты классный парень. И когда я увидел тебя в действии... я даже обрадовался, что мы тогда не подрались. Ты такое можешь! Я такого никогда не видел, и вряд ли когда увижу.
      - Меня этому учили, - просто ответил Трейси. - И я пользуюсь этой наукой только тогда, когда есть крайняя необходимость. Когда требуется выжить.
      Туэйт покачал головой, хитро подмигнул:
      - Ну-ну! На мой взгляд, ты "выживаешь" слишком даже хорошо, - он скомкал галстук, сунул его в карман пиджака. - И вряд ли мог добиться таких успехов, если бы на самом деле это тебе не нравилось.
      Лицо Трейси подернулось тенью. Свет лился сзади, и Туэйту показалось, что Трейси даже стал как-то выше ростом - или Трейси нарочно создал такую иллюзию?
      Что же касается Трейси, то он вспоминал один разговор с Хируге. "Кокоро, сказал тогда сэнсей, - суть всего сущего. Проникнуть в нее и выжить - вот единственно доступный человеку акт героизма".
      - Ты просто спятил, - ответил Трейси.
      - Вполне возможно, - ухмыльнулся Туэйт.
      Июль 1967 года - август 1968 года, Баран, Камбоджа
      По возвращении из Ангкор Тома Сока и его подразделение ждал сюрприз: в лагере появился новый человек. Но не новый солдат. Человек был немолод, к тому же даже не кхмер.
      Весь день новичок бродил по лагерю, и солдаты терялись в догадках. Сам, похоже, знал, кто это такой, но когда Сок спросил брата о новеньком, тот улыбнулся и сказал:
      - Подожди до вечера. Тогда вы все узнаете, я не хочу портить вам сюрприз.
      После ужина товарищ Серей - тот самый офицер, который когда-то испытывал Сока, - созвал всех в кружок и, как Сам и предсказывал, представил новенького. Он оказался японцем. "Это - мит Мурано, - объявил Серей. - Он учитель, проделавший долгий путь, чтобы помочь нам в борьбе за новую Кампучию. Внимательно прислушивайтесь к нему и выполняйте все его указания столь же беспрекословно, как выполняете приказы "Ангки".
      Это был кряжистый человек с жесткими как проволока волосами и тяжелым, будто высеченным из гранита, лицом. Как потом понял Сок, лицо это просто не могло улыбаться. А одобрение свое он выражал странной гримасой: обнажал зубы, оскал этот напоминал оскал мертвеца.
      Глаза у него были странные - веки захлопывались как у ящерицы. И он смотрел на каждого так внимательно, будто в данный момент для него ничего не существовало, а порой радужная оболочка словно подергивалась каким-то беловатым налетом: эти глаза пугали, будто на тебя смотрел пришелец из иных миров.
      Сок однажды набрался смелости и спросил у Мурано, отчего у него так изменяется взгляд, когда он смотрит на ученика.
      Японец сложил руки на груди и глянул на Сока: в этот миг глаза его словно заволокло какой-то молочной пеленой.
      Сок вздрогнул. Ему показалось, будто в душу, в сердце его проникло что-то неумолимое, страшное. Это нечто вползло в него, как холодный, отвратительный змей, и лишь невероятным усилием воли ему удалось стряхнуть с себя это ощущение.
      А потом глаза Мурано стали такими, как обычно - черными.
      - Вот теперь ты знаешь, - мягко произнес Мурано. - Я вместе с вами вступаю в поединок. Когда мы сражаемся, я сливаюсь с вашим телом, вашим разумом, вашими рефлексами, с вашей животной сутью. "Кокоро".
      Поначалу Сок этого не понимал, но со временем знание наполняло его, как наполняют реки в сезон дождей пересохшее русло. Постороннему же могло показаться, что Мурано дает своим ученикам лишь уроки физической агрессивности.
      Но ничто не могло быть дальше от правды, и позже Сок понял, что это впечатление - на благо, лучше не просвещать противников, пусть так и думают.
      - Это состояние не имеет ничего общего с физическим состоянием, - объяснил ему как-то Мурано. Он говорил по-французски с акцентом, кхмерского он не знал. - Но это и не духовное состояние: подобное разделение искусственно, человек создал его для своего удобства. Справиться с тем или иным состоянием по отдельности нетрудно, трудно постичь их целостность, постичь истину.
      Он вытянул правую руку и сжал кулак.
      - Подойди, - приказал он, - и попробуй отвести мою руку.
      Сок старался изо всех сил, но рука Мурано не сдвинулась ни на миллиметр.
      - Вот так-то, - сказал Мурано. - Если я скажу, что я сильнее тебя, это будет правдой. Но если я скажу, что ты не можешь справиться со мною только потому, что я использую силу своих мускулов, это будет неправдой. Можешь ты мне объяснить, в чем разница?
      Сок честно признался, что не может.
      - В бою, - продолжал Мурано, - человек превращается в единое целое. Но это - не внутреннее состояние. Истина слишком необъятна, поэтому слушай меня внимательно. Если ты это поймешь, ты справишься и со всем остальным, с более высокими ступенями постижения.
      Если ты смотришь на противника и думаешь: "Вот сейчас я сделаю рукой это", - считай, ты уже побежден. Существует нечто, именуемое реактивной агрессивностью. Она есть в каждом человеческом существе, но суть ее не изучена и не понята до конца, - Мурано поднял палец, призывая к вниманию. - Вот, например, ты ведешь автомобиль. Автомобиль получает удар, начинает вертеться на месте, затем переворачивается, - палец Мурано очертил в воздухе несколько кругов. - Машина взрывается, она объята пламенем, ситуация становится критической. И мозг оценивает ее посредством ощущений, выносит суждение и соответственным образом реагирует.
      Твоя рука ударяет в дверцу с такой силой, что металлические пружины отпускают замок и ты выпрыгиваешь. Происходит ли это потому, что у тебя необыкновенно сильные мышцы, тело культуриста? Или потому, что ты тщательно продумал путь к спасению? Нет, - Мурано покачал головой, - Тебе удалось выбить дверь, потому что твой организм почувствовал опасность, смертельную опасность. Нечто примитивное, глубинное продиктовало тебе то самое спасительное движение. Твое существо обрело невероятную для тебя силу, источник которой - стремление к выживанию. И это - реальность. Такое случается каждый день. Вот что называется реактивной агрессивностью, и человек вполне может научиться пользоваться этой силой по собственному желанию.
      Это и есть кокоро. И верь мне, когда я говорю, что больше никто в мире не сможет научить тебя этому методу борьбы. Ты можешь научиться многим методам от многих сэнсеев - это хорошо. Ты молод, а я поощряю в молодых стремление к экспериментам.
      Но сам дух: убивающий дух - он здесь. Я прошу тебя только о безраздельном внимании. Остальному научит тебя время. Но слепой вере в этой науке места нет. Ты смотришь, ты слышишь, ты чувствуешь. И ты учишься. Это единственный способ, которым можно постичь кокоро...
      А теперь начнем.
      Вряд ли стоит говорить, что с этого момента жизнь Сока изменилась полностью. С ним произошла метаморфоза. Он нашел в себе - или, точнее, Мурано помог ему обнаружить - свое животное начало. Оно было агрессивным, жестоким, и как, ему казалось на первых порах, пугающе примитивным. Поначалу он ощущал его биение в себе, его трясло, как в лихорадке. Как будто выпустили из клетки огромного льва. Он чувствовал его запах, он почти физически его ощущал.
      И он пытался бежать от него.
      В попытках оттолкнуть, убежать от своего нового "я" он чуть не погубил себя. И в это время никто не мог пробиться к нему, даже Мурано. Он вел смертельную битву с самим собой, и, в конце концов, спас его от поражения только Сам.
      Именно Сам увел его из временного лагеря в Барае в джунгли, и там, где их слышали только птицы и видели только мартышки, вывел брата из внутреннего тупика.
      - Оун, - прошептал он ему голосом, которым разговаривал с Соком, когда тот был малышом, - оун, - Сам обнял младшего братишку. Оба тяжело дышали. - Можешь ты объяснить мне, что с тобой происходит?
      Сок долго молчал. Он сидел, привалившись к стволу баньяна, черная форменная рубашка сбилась на спине. Отсутствующим взглядом глядел он в изумрудную зелень джунглей.
      - Мурано показал мне кокоро, - наконец произнес Сок. Голос его тоже изменился: стал ровнее, глубже. - Суть существования, - он повернулся, глянул брату в лицо. - Ты был прав, когда сомневался в учениях Преа Моа Пандитто. Буддизм - еще не все.
      - Зато теперь ты считаешь, что кокоро - это все.
      - Нет, - Сок покачал головой. - Нет, я так вовсе не думаю, - он ладонью стер пот со лба. - Но Мурано показал мне ту часть меня самого, о существовании которой я не знал. Не понимал, - он сжал руку Сама. - Ты же знаешь, я видел твою ярость, но не понимал, откуда она. Я не понимал, почему ты так рассержен. Что произошло, почему тебя обуревают такие чувства.
      Но потом я понял, что во мне тоже живет ярость. Просто я никогда не мог выразить ее так непосредственно, как выражал ты, - лицо Сока было печально. Казалось, он вот-вот расплачется. - Я не мог объяснить этого, но когда мы участвовали в бою, когда мы вот так убивали... не знаю, это мне нравилось. Тогда моя ярость принимала форму, находила цель и исходила из меня. Можешь ты это понять?
      - Да, - без колебаний ответил Сам. - Наша жизнь трудна, она полна опасностей. По правде говоря, а даже и не предполагал, что все будет именно так. Страх, смерть поджидают нас за каждым углом, словно злобный кмоч. И теперь я даже рад, что все вышло наружу. Для меня так лучше, потому что теперь я могу сам что-то делать, решать. Я ведь никогда не был болтуном.
      Сок глядел на вершины деревьев. Кругом были непроходимые джунгли, но он знал, что там, за ними - рисовые террасы, дамбы, подобие цивилизации.
      - Сам, - тихо сказал он, - меня пугает тот человек, в которого я превратился. Мне страшно, что такой я - тоже я.
      - Но это действительно ты, оун. И ты это знаешь, - Сам стиснул руку младшего брата. - Ты - не абсолютное зло, Сок, если именно это тебя тревожит. И никто из нас не является носителем абсолютного зла.
      Но Сока все же обуревали сомнения: он уже навидался всяких ужасов. Его преследовало воспоминание о монахе из Ангкор Тома: ярость, с которой избивали того монаха, клокотала, рычала и в нем, словно сторожевой пес, готовый выполнить любую команду хозяина. Тогда, добив монаха, солдаты соорудили крест и пригвоздили к нему истерзанное тело. "Это знак того, - объявил Рос, - что здесь теперь суверенная территория Чет Кмау. - И, воздев к небу винтовку, провозгласил: - А это - наш символ".
      Нет, думал Сок, оружие не может быть эмблемой новой Кампучии. Но сколько б ни старался, он не мог отогнать от себя эти воспоминания. На месте монаха вполне мог быть Преа Моа Пандитто: его спасла только милость Амиды Будды. Но она не спасла того монаха, жившего в мире и учившего миру сынов Кампучии, растерзавших его. Так какого же зверя спустила Кампучия с цепи?
      Но словами он эти свои мысли выразить не мог, он не мог признаться в них даже собственному брату. А сомневался он все же потому, что насилие, террор были в прямом противоречии с тем, что он впитал в себя с молоком матери - с буддизмом. Он в течение восьми лет проникался учением, даже не думал, какое место занимает оно в окружавшем его мире.
      Но революция изменила все. Теперь у него было множество учителей, каждый сражался за что-то свое, и все это как бы разрывало целостность его "я", вызывали к жизни неведомые ему прежде эмоции, инстинкты и желания.
      Он с трудом справился с охватившим его волнением. Ведь он уже сказал себе, что в новой жизни Амиде Будде места нет. Те, кто придерживался учения, были истерзаны, убиты, их тела терзали солнце, дождь, рвали стервятники. Настоящая жизнь - это сражение за новую Кампучию, свободную Кампучию, как говорил Сам. Но потом, когда это время кончится, он вернется в мир и покой учения Преа Моа Пандитто... Хотя бы в душе. Он был настоящим буддистом, но вовсе не желал оставлять реальную жизнь ради монашества.
      Теперь он почувствовал себя куда лучше. Сок встал, Сам тоже поднялся на ноги. Они молчали. Кругом цвели, благоухали, пели свои песни роскошные джунгли.
      Пора было идти на ужин.
      Но его ждали и другие метаморфозы. Он уже начал применять в боях знания, которые передал ему Мурано, и тем заслужил уважение других бойцов. За спиной называли его "la machine mortelle" - машина убийств. И его повысили - сделали офицером. Что же касается японца-учителя, то он внимательно наблюдал за этими метаморфозами и думал, что, в конце концов, приезд в Камбоджу стоил неудобств. У Мурано за его долгую жизнь было две жены, но ни одного настоящего последователя. И детей у него тоже не было. Да он и не хотел иметь ребенка: он знал, что не успел бы воспитать сына так, как считал нужным.
      Объявленный вне закона в родной стране, он блуждал по Востоку в поисках юноши, чье внутреннее "я" стало бы слепком с него, Мурано. Физические данные не так важны: лишь бы не было каких-то врожденных отклонений или уродств.
      И в Соке он нашел то, что искал. Теперь он мог завершить свои странствия. Здесь, в Камбодже, он умрет, здесь его похоронят. Это его не беспокоило: он никогда не носил землю Японии на своем сердце. Земля - это земля, и ничего более. Но именно здесь его запомнят как учителя, как сэнсея, здесь он обрел ученика, сына.
      Он всегда был самодостаточной личностью - сама профессия сделала его таковым. Кокоро невозможно разделить с женой, с родичами. Поэтому единственно доступные для него близкие были отношения между сэнсеем и учеником. В самом раннем детстве он осиротел, растерял всех близких и порою думал: а не живут ли где-нибудь в Японии его кровные братья или сестры? Но даже это теперь ничего для него не значило: теперь у него был Сок и жизнь его приобрела смысл - он передал ученику кокоро, никакая другая семья ему не нужна.
      И ему вовсе не казалось странным, что настоящим его выкормышем, ребенком, было бесплотное создание его разума. Кокоро. Он построил на нем и вокруг него всю свою жизнь. Для него это было единственной формой существования, десятью заповедями всего сущего, более властными, чем заповеди синтоистов или буддийские тексты. Единственный закон, который он признавал.
      На следующее лето он отозвал Сока в сторонку, и под густую листву баньяна, росшего возле старинного разрушенного храма. И там прошептал:
      - Сок, сынок, я умираю.
      За спиной японца Сок видел апсару, прекрасную богиню танца, вырезанную из камня.
      - Неправда, - ответил Сок, - этого не может быть. Люди из "Ангки" уверяют, что вы бессмертны.
      Мурано оскалился:
      - И они совершенно правы.
      Лучи закатного солнца пробивались сквозь изумрудную листву, но на землю уже легли синие тени. Мурано взял огрубевшие руки Сока в свои и с нежностью произнес:
      - Ты - мое бессмертие.
      Макоумер встретился с сенатором Джеком Салливеном в Клубе - Макоумер так именовал это славное заведение, хотя у него было еще и другое, официальное название, куда более длинное.
      Роскошный особняк Клуба располагался к востоку от Пятой авеню. На фасаде, ни вывески, ни таблички, лишь номер дома, так что праздный прохожий и не догадывался, что крылось за темно-серыми каменными стенами.
      У солидных дверей из красного дерева случайного посетителя встречал швейцар в ливрее, который вежливо, но настойчиво выпроваживал любопытного, а тот успевал заметить только ведущие из вестибюля наверх ступени из старого мрамора.
      Сюда не допускались черные и евреи: члены Клуба располагали достаточными для этого деньгами и влиянием.
      Широкая лестница вела на галерею второго этажа. В правой его части находилась библиотека, где на коктейль перед ленчем или для мирного чтения собиралось большинство клубменов. Макоумер же повернул от лестницы налево там были три комнаты, предназначенные для встреч более приватного характера.
      Прекрасно вышколенный стюард по имени Бен распахнул перед ним тяжелую полированную дверь.
      - Добрый день, сэр, - произнес он с легким поклоном. Черные волосы Бена были разделены на прямой пробор и блестели, словно смазанные бриллиантином. Ваш гость, мистер Салливен, еще не появлялся, - и он провел Макоумера в прекрасно обставленную удобную комнату.
      Макоумер, который уже был осведомлен об этом, ответил:
      - Все в порядке, Бен, - и погрузился в обитое старой, но безупречно чистой кожей кресло. По левую руку от него находился камин. На стенах, отделанных деревянными панелями и выкрашенных в кремовый и бледно-голубой цвета, висели гравюры. Справа от кресла стоял столик из полированного дерева, у противоположной стены - обеденный стол в окружении тяжелых стульев.
      Макоумер вытянул длинные ноги.
      - Принеси мне мартини с водкой, хорошо, Бен?
      - Конечно, сэр.
      - Когда придет мистер Салливен, сначала принеси выпить, а потом накрывай на стол. Крабьи клешни и холодный омар, побольше листьев салата и, я думаю, пиво "хайнекен".
      Во время таких вот частых встреч Макоумер позволял обслуживать себя только Бену. И хорошо оплачивал его преданность: мать Бена вот уже пять лет содержалась в доме для престарелых, а это дорогое удовольствие.
      Макоумер уже наполовину опустошил бокал, когда Бен ввел Джека Салливена. Мужчины обменялись рукопожатиями, и Салливен заказал виски "гленливет" со льдом.
      - Принеси сразу тройную порцию - у меня выдалось чертовски хлопотливое утро, - приказал он Бену и тяжело опустился в кресло напротив Макоумера.
      Внешний вид Салливена как нельзя лучше соответствовал избранному им занятию - это был типичный "борец за права народа": высокий, крепкий, широкоплечий, с пышным рыжим чубом. У него были кустистые рыжие брови и щеки такие румяные, что, казалось, его вот-вот хватит удар. Квадратная челюсть, курносый нос: короче, физиономия чистокровного ирландца, о чем Салливен не уставал напоминать всем и каждому. Он мог перечислить своих предков до шестого колена, не забыв заметить, что один из них был революционным вожаком (правда, какой конкретно из революций - он не говорил), и, конечно же, обладал необходимой для его профессии способностью спорить до бесконечности.
      Мощные бицепсы распирали летний костюм из тонкого поплина, воротничок рубашки взмок от пота, запах которого был в этой шикарной комнате явно неуместен.
      Пока гость допивал виски и Бен накрывал на стол, Макоумер вел светскую беседу. Наконец, серебро и хрусталь специально заказанные Клубом у "Тиффани", заняли свои положенные места, и Салливен с ощутимым ирландским акцентом произнес:
      - Господи, эта история в Египте нам с самого воскресенья житья не дает! И дело не только в том, что Де Витта прирезали, словно жертвенного ягненка: этим сволочам удалось проникнуть в нашу систему безопасности. К тому же сегодняшнее происшествие в Западной Германии!
      - А туда-то как им удалось пробраться?
      - Ох, да обычные разногласия между ЦРУ и правительством, - ярко-синие глаза сенатора казались холодными, как лед. - Но, между прочим, не далее как десять дней назад возглавляемый мною Особый комитет по разведке положил на стол президенту документ, в котором говорилось о просчетах в методах сбора разведданных в странах Ближнего Востока и Латинской Америки.
      Салливен наклонился вперед, и кресло под ним жалобно скрипнуло.
      - И знаешь, что нам ответил старый Ланолин? - Президента звали Лоуренс, но уже в первые сто дней его правления! высокопоставленные республиканцы присвоили ему это прозвище. - "Благодарю вас, джентльмены, за усердие!" Сенатор передразнил манеру речи высшего лица государства. - "Примите мои уверения, что я непременно рассмотрю ваши предложения, как только выкрою для этого время. Вы же знаете, что основная проблема этого года - экономическое положение. Уровень инфляции и девять процентов безработных - вот то, на что мы должны направить все силы и средства".
      - Как жаль, что этот ответ остался неизвестным для журналистов, задумчиво произнес Макоумер. - Интересно, как бы они прокомментировали его в свете нынешних событий в Египте и Западной Германии?
      - Я же не мог дать этой информации просочиться! - с сожалением заметил Салливен.
      Макоумер изучающе глянул на собеседника:
      - А почему, собственно, Джек?
      - Это не по-американски, вот почему! - покраснев, ответил сенатор. - К тому же изрядное число моих коллег-республиканцев начали уже вопить! "Мы должны держаться вместе, Джек! Мы должны сплотиться вокруг Белого дома, Джек! Это проблемы всей Америки, и здесь не место для партийных разногласий, Джек!"
      Чепуха, вот что я скажу! Этот ублюдок-демократ сделал из нас козлов отпущения на всем земном шаре. В Овальном кабинете сидят теперь паникеры, которые боятся и шагу ступить: так их запугал красный медведь, - сенатор сжал кулаки. - И, Боже мой, мне известны настроения в Европе! Да если нам не удастся поймать тех мерзавцев, которые прирезали Де Витта, над нами будет смеяться весь мир!
      Дел, поверь: за все те годы, что я занимаюсь политикой, рейтинг Америки на международной сцене еще никогда не был таким низким. Меня от этого просто тошнит, понятно? Мне стыдно, что я - сенатор.
      Салливен вскочил и принялся шагать взад-вперед по ковровой дорожке.
      - Я уже начинаю думать, что Готтшалк избрал правильное направление. Ты меня знаешь. Дел, я консерватор, и тем горжусь. К тому же я вышел из либеральной среды. Мой старик всю жизнь проработал на конвейере у Форда. И что он заработал, кроме раздавленных пальцев, плоскостопия да эмфиземы легких? Правда, он помог создать наш профсоюз.
      Но я вот что тебе скажу, Дел. Я чертовски рад, что старик не дожил до гибели его мечты. У него бы сердце не выдержало, если б он увидел, что профсоюзники начали задирать нос, отдалились от рабочей среды. А во что превратились наши рабочие?! Что бы мы ни затеяли, японцы могут сделать это дешевле и - что греха таить? - лучше. Чертовы профсоюзы каждые три года требуют все больше денег, стоимость жизни растет, а работы хватает только на четыре дня в неделю. Черт побери, Дел, скажи-ка, может ли отрасль выжить на такой диете? Не может, это ясно. Мы тонем в дерьме. И Детройт - это только первая ласточка. Сейчас рынок требует компьютерных чипов, и не мне тебе говорить, поскольку ты давно имеешь дела с Востоком, кто уже опередил нас в этой области, да так, что нам и не угнаться. Лет через пять мы окажемся в таком дерьме, что нам уже не выбраться!
      - Ну, ты прямо как Атертон Готтшалк!
      - Совершенно верно! - рявкнул Салливен, вновь плюхаясь в кресло. - Дел, тебе бы стоило пересмотреть мнение о нем. Ему необходим такой вот толстый богатый котище, как ты. Судя по тому, как движется дело, в августе ему потребуется лишь немного деньжонок да некоторое влияние в крупных городах восточного побережья.
      - У нас давние разногласия, - сказал Макоумер. - Ты же об этом знаешь, Джек, и все знают.
      - Черт побери, это твое личное дело! А я говорю о политике. Ну и что, что он ухлестывал за Джой Трауэр, когда вы были с ней только помолвлены? Что с того? Все мы кобели.
      - Я не...
      - Слушай, - Салливен наклонился и постучал пальцем по колену Макоумера. Вчера ночью Готтшалк мне позвонил. Как ты думаешь, чем он предложил заняться моему Комитету? Расследовать, как обеспечивалась в Каире безопасность Де Витта. А теперь что ты скажешь? Я-то знаю, ты считаешь, что с приходом в Белый дом Ланолина к этим вопросам стали относиться наплевательски. Ланолин - просто белая голубица, хочет любезничать с Советами и верит всем их мальчишеским заверениям, в то время, как они при любом удобном случае норовят воткнуть нам нож в спину - руками этих чертовых террористов, которых они же и готовят в Ливане, Гондурасе и Западной Германии. Так же было бы и в Италии, если б эти вонючие Красные бригады не были так заняты разборками между собой, - он в упор глядел на Макоумера. - Дел, я уверен, что пришло время вам с Готтшалком закопать топор войны. Он потянет этот воз. Подбрось ему немножко сальца - и он пройдет. Не могу сказать, что на съезде не возникнет проблем, но теперь, когда Холмгрен преставился - упокой Господи его душу, - все стало намного легче. Дело в том, что демократам опять придется выставлять Ланолина - у них в обойме никого приличного нет, кроме разве что Хикок, да и о нем дальше Иллинойса никто не слышал.
      Макоумер откинулся назад и сделал вид, что усердно обдумывает предложение сенатора. Как бы в нерешительности погладил усы, пожевал губами, а затем, когда, на его взгляд, прошло уже достаточно времени, сказал:
      - Что ж, предположим, ты меня заинтересовал, Джек. Но я бы хотел кое-что уточнить.
      - Это понятно.
      - Могу я рассчитывать на тебя? В любое время и при любом варианте?
      - Черт побери, конечно!
      Макоумер положил руки на подлокотники. Он был замечательно спокоен.
      - Позволь мне задать тебе вот какой вопрос, Джек. Насколько ты свободен в выборе курса действий?
      Сенатор пожал плечами:
      - Все зависит от того, что я считаю верным курсом.
      - Резонный ответ, - голос Макоумера стал мягким, почти шелковым. - Но я говорю о кое-чем ином. Например, тебе дают определенную информацию и просят... действовать в соответствии с ней. И ты действуешь.
      - Несмотря ни на что?
      - Да.
      Пышные брови Салливена сошлись на переносице:
      - Господи, не знаю... Я выполняю волю партии, когда сот гласен с нею, если же у меня иное мнение, я действую так, как считаю нужным.
      Макоумер не ответил. Он нажал на скрытую под правым подлокотником кнопку звонка, и на пороге появился Бен.
      - Думаю, теперь можно подавать.
      Оба молчали, пока Бен не расставил на столе блюда с едой и два серебряных ведерка с колотым льдом, в котором охлаждались бутылки пива.
      - Ну, приступим?
      - Чуть попозже, - Салливен чуял запах какой-то сделки и хотел сначала все выяснить.
      Макоумер подошел к столу, очистил крабью клешню, окунул ее в майонез и стоя начал жевать. Крабье мясо было восхитительно свежим.
      - Скажи-ка, Джек, - как бы между делом спросил он. - Как у тебя сейчас дела в финансовом отношении?
      - Отлично, - буркнул Салливен.
      - А я слышал другое, - Макоумер очистил следующую клешню. - Дела у тебя идут неважно. Точнее, очень плохо.
      - Я же играю на бирже, - ответил сенатор немного слишком поспешно.
      - Тебе не везет.
      - У меня и раньше такое бывало, но я всегда вылезал.
      - Но сейчас ты не выберешься, - Макоумер утер рот и пальцы льняной салфеткой с вышитой монограммой Клуба. Он прямо взглянул в лицо собеседнику. На этот раз ты увяз слишком глубоко. Твоя жена когда-то была богата, но все ее состояние растрачено, у тебя трое детей учатся в колледже, а один - в медицинской школе. Это тяжелая ноша, Джек, слишком тяжелая. И ты очень далеко зашел. Триста тридцать тысяч! Такой долг переломит тебе хребет.
      - О чем ты говоришь? - прошептал Салливен.
      - А мне бы не хотелось, чтобы с тобой такое случилось, Джек, - Макоумер вернулся к своему креслу, но не сел и сверху, стоя, смотрел на Салливена. Это я тебе честно говорю. Ты слишком важен для мен, Джек. Приведу только один пример: подумай, сколько добра ты можешь сделать, если все же начнешь расследовать систему обеспечения безопасности Де Вит-га, или если намекнешь прессе на тот разговор с Лоуренсом?
      - Ты ждешь, что я отдам тебе в руки всю свою жизнь?.. Просто так?
      - Да я ничего подобного и не предлагаю! - Макоумер был совершенно спокоен, даже расслаблен. - Джек, да я и помыслить не могу попросить тебя сделать что-то вопреки твоим принципам! Ведь мы одинаково смотрим на вещи.
      - Но если Готтшалк станет президентом... Предположим, он им станет...
      Макоумер наконец уселся в кресло:
      - Послушай, современная политика не делается одним человеком, даже президентом - ее делают те, кем он себя окружает. Сейчас у власти демократы, и что мы имеем? Еще более пышный расцвет бюрократии и бесчисленное число агентств, якобы пекущихся о нуждах общества и социальной защищенности. Сплошная болтовня об экологии, солнечной энергии, ужасно большом бизнесе!
      Факт остается фактом: в наше время президентом становится тот, кто умеет выгодно себя подать. Теперь, в век телевидения и телевизионных дебатов, все зависит от личного обаяния. Все остальное делает пресса и... "выжаривание сала".
      Кто выдумал Рейгану его экономическую программу? Экономический кудесник Стокман. Советникам Рейгана понравилась эта программа, и потом они всучили ее старику. Ведь программа - вовсе не плод его раздумий.
      - Но окончательное решение принимал все-таки он.
      - Правильно, как раз это я и имел в виду. Решение принимает президент, но такой президент, который может себя выгодно подать, иначе ему крышка - ошибок ему не простят. Господи, да вспомни Кеннеди! Это ведь его администрация втравила нас во Вьетнам и в историю в Заливе Свиней, но все равно он считается величайшим секс-символом двадцатого столетия!
      Он наклонился вперед:
      - Неужели ты действительно думаешь, что все эти ошибки, даже грубейшие, что-то значат? Мы-то знаем, что это не так. Потому что людям хочется верить в какого-то конкретного человека. Сегодняшняя Америка - это Камелот, а президент - король Артур. Американцы купились на волшебную сказочку. Войну начал Кеннеди, Джонсон только продолжил - а что ему оставалось делать? Ведь это не он принимал решение ее начать. Это сделал король Артур. Но Джонсон не умел себя подавать, выгодно продать, и потому не стал Великим Президентом. Как и Картер. Только представь: иметь в руках всю эту Силу, всю эту власть - и совершенно не уметь ею распоряжаться. Потрясающе!
      - Значит ты исповедуешь теорию "человека за спиной президента", задумчиво произнес Салливен. - Но ведь ты же с Готтшалком на ножах...
      Макоумер улыбнулся: еще немного, и сенатор будет у него в руках.
      - То, чем мы сейчас занимаемся - не более, чем досужая болтовня, не так ли? Ты ведь на грани банкротства, Джек. Вся твоя проблема в том, что ты игрок, но тебе не везет. Ты слишком азартен.
      Салливен встал, скинул пиджак: под рубашкой рельефно. вырисовывались мускулы. Но, как заметил Макоумер, ни грамма лишнего жира.
      - Ты чертовски прав, Дел. Я - игрок, и, черт побери, не стыжусь этого. Азарт у меня в крови, он достался мне по наследству, - Салливен снова уселся. Глаза его хитро блестели. - Слушай, у меня к тебе предложение. Спортивное предложение. Давай померяемся силой на руках, и кто победит - тот и принимает решение.
      - Ты шутишь, - Макоумер улыбнулся.
      - Насчет пари я никогда не шучу, - Салливен ухмыльнулся, увидев на лице Макоумера сомнение. - Давай, Дел. В чем дело? Ты достаточно поработал языком в последние полчаса, теперь посмотрим, чем ты можешь подкрепить свои слова, - он согнул руку, напряг огромный бицепс и рассмеялся. - Единственный для тебя способ получить меня - победить в честном бою, - он подтянул стоявший справа от Макоумера столик и поместил его между ними. - С одного раза. Никаких "переиграем", - он снова засмеялся. - Давай, Дел, в тебе же есть спортивный дух.
      - Боюсь, что у меня нет выбора, - Макоумер тоже сбросил пиджак. Он казался очень хрупким по сравнению с Салливеном.
      - Давай, Дел, - сенатор, судя по всему, был в восторге. - Вот будет потеха!
      Макоумер уселся поудобнее, мужчины поставили на стол локти и сцепили кисти.
      - Нам нужен третий, кто бы вел отсчет, - заявил Салливен. - Впрочем, черт побери, если хочешь, считай ты. Дел. Макоумер покачал головой и вызвал Бена. Салливен пожал плечами:
      - Ну, старик, ты уже покойник, но так и быть, пусть будет свидетель, если ты так этого хочешь.
      Прибывший стюарт не выказал никакого удивления по поводу столь странной просьбы. Он вел отсчет сухо и вполне профессионально, будто занимался этим всю жизнь.
      Салливен, как и многие профессиональные армреслеры, начал сразу же с максимального усилия, и на первых порах с успехом. Он столкнулся с сопротивлением, более яростным, чем предполагал, и все же ему почти удалось положить руку Макоумера. Уверенность сенатора росла.
      Макоумер не ожидал такого натиска. Ему еще никогда не приходилось встречаться с таким опытным армреслером, поэтому Макоумеру пришлось потруднее, чем он поначалу предполагал. Да и, честно говоря, этим спортом он давно не занимался - еще со времен Бан Me Туота.
      И он вспомнил слова, которые говорил ему его сэнсей по айкидо: "Ради победы ты должен использовать не свою силу, но силу противника".
      Он применил принципы "мертвой точки", подогнав его под довольно жесткие правила армреслинга. И, руки их, несмотря на сопротивление Салливена, который весь покрылся потом от усилия, вернулись в вертикальное положение.
      Теперь Макоумер перешел к технике проецирования своего морального превосходства, которой его также когда-то обучил сэнсей. Салливен перестал улыбаться, физиономия его приняла озабоченное выражение, все тело напряглось. Он пытался блокировать неожиданную атаку Макоумера. Но тщетно: рука его клонилась все ниже и ниже, и, наконец, она коснулась прохладной полированной поверхности стола, и он понял, что проиграл.
      Салливен, тяжело дыша, поднялся и на негнущихся ногах подошел к обеденному столу. Взял со льда бутылку пива, открыл и поднес к пересохшим губам. Опустошил ее чуть ли не одним глотком, открыл следующую.
      - Эй, - бросил он через плечо, - давай есть. Я проголодался.
      Он разделал омара, окунул кусок в густой камберлендский соус и отправил в рот. И с полным ртом объявил Макоумеру:
      - Знаешь, я вряд ли когда-либо брошу Сенат. Макоумер улыбнулся:
      - Конечно, Джек. Твое место - только в Сенате.
      В комнате детективов в Полис-плаза на полную громкость орало радио. Туэйт узнал Готтшалка.
      "Вопрос в том, готова ли эта страна соответствующим образом реагировать на акты терроризма, совершаемые против американского военного и дипломатического персонала и против объектов, находящихся в собственности США за рубежом, вещал глубокий, хорошо поставленный голос. - И, судя по недавним трагическим событиям в Египте и Западной Германии, ответ, увы, очевиден. У меня возникают следующие вопросы: как могли террористы затесаться к сотрудникам, обеспечивавшим охрану нашего наиболее значительного из военных советников в Каире? Каким образом в руки террористов попал план военной базы в Рамштейне? Как долго мы будем терпеть издевательства над служащими американского консульства в Лиме? Когда же наконец мы во весь голос скажем: "Хватит!"
      Я призываю сенатора Джека Салливена как можно скорее назначить слушания по вопросу об обеспечении нашей безопасности за рубежом. Я вновь обращаюсь к президенту Лоуренсу и вновь призываю его как можно скорее приступить к формированию элитных подразделений по борьбе с терроризмом.
      Потому что если мы будем продолжать пребывать в апатии и прятать голову под крыло, террористы начнут убивать американских граждан уже на самой земле Америки".
      - Господи, - простонал Эндерс, выключая радио. - Предвыборный год - это просто кошмар. Невозможно ни радио, ни телевизор включить: всюду этот Готтшалк!
      - Не знаю, - ответил Борак, - лично мне кажется, что в его словах есть справедливость. Мне тоже чертовски не нравится, как гоняют наших в Европе и на Ближнем Востоке, - он поднял глаза и увидел Туэйта. - Смотри, кто появился.
      Тед Эндерс вышел из-за письменного стола:
      - Привет, Дуг, как ты? - В глазах его светилась искренняя забота. - Мы все переживаем из-за того, что произошло. Господи, куда катится мир!
      - Вот и я о том же думаю, - Марти Борак вымученно улыбнулся. - Кстати, Туэйт, тут звонила одна стерва из судмедэкспертизы. Кажется, ее зовут Миранда. Ну как, провел вечерок в мясницкой с толком?
      Туэйт кинулся на него, но Эндерс успел его перехватить.
      - Хватит, хватит, - Эндерс повернулся к Бораку: - Слушай, Марти, когда-нибудь я все-таки позволю ему сделать из тебя отбивную!
      Борака трясло от злости, лицо его побагровело:
      - Ишь, великий! Мы с Тедди делаем всю грязную работу, а похвалы ему достаются! А теперь он хочет перехватить это дело в Чайнатауне, после того, как мы с Тедди все раскопали!
      Эндерс повернулся в Туэйту:
      - Это правда?
      - Ничего подобного, - Туэйта бесила необходимость оправдываться, да еще перед коллегами. - Мне нужен будет доступ в офис медэкспертизы. И я просто воспользовался делом китайцев как предлогом.
      Эндерстолкнул Борака:
      - Вот видишь? Засунул бы ты свой грязный язык сам знаешь, куда.
      Борак молча повернулся и снова засел за работу. Туэйт просмотрел собравшуюся на его столе почту, но не нашел ничего для себя интересного.
      - Эй, Дуг, - окликнул его Эндерс. - Совсем запамятовал: тебя хотел видеть Флэгерти.
      - Да, он тут все утро репетировал, - ухмыльнулся Борак. Да они просто дурни, думал Туэйт по дороге к кабинету капитана. Боятся, что я уведу китайское дело у них из-под носа. Ну и смех! Это все синдром парней с улицы: вечно трясутся, что вот их сделали детективами, а потом вдруг выкинут назад, в патрульные. Ни черта не соображают. Если на то пошло, то в Чайнатауне есть своя полиция, покруче официальной.
      Он постучал в дверь, она сразу же распахнулась. Перед ним появилась веснушчатая физиономия капитана.
      - Туэйт, я надеялся, что вы зайдете, хотя, по правде, я бы понял, если бы вы сказались больным. Входите. Господи, - капитан покачал головой. - Мы все в шоке. Все в полиции понимают, что наши семьи тоже рискуют, но, как бы мы хорошо это ни понимали, мы все же не готовы к такому повороту событий. И никогда не будем готовы...
      - Я похожа на Полли?
      Эллиот не мог отвести от нее взгляда.
      - Ты совсем на нее не похожа, - хрипло произнес он и уткнулся лицом ей в грудь.
      Кэтлин улыбнулась, как могла бы улыбаться богиня своему земному фавориту. Подняла руку, погладила его по голове. Потом нежно оттолкнула, заставила лечь рядом на смятых простынях и принялась тихонько гладить его грудь, пощипывать соски. Затем подняла руки, расстегнула свое жемчужное ожерелье - она знала, как соблазнительно выглядят ее груди, когда она поднимает руки. Взгляд Эллиота буквально обжигал ее.
      Они лежали в спальне квартиры Эллиота на Шестидесятой улице. Здесь были светло-зеленые стены, низкий комод, книжные полки из металла - все со вкусом, все гармонировало друг с другом. Но это была холодная комната, как и остальные комнаты квартиры, и Кэтлин она не понравилась. Хотя, войдя, она сразу же объявила, что здесь очень красиво.
      - Что собираешься делать?
      - Сейчас увидишь, - она положила ожерелье между ног. - А теперь прошептала она, взяв его за руку, - спрячь жемчуг, ты сам знаешь куда.
      Эллиот сделал, как она просила. С горящими глазами, он наблюдал, как нитка жемчуга исчезала во влагалище, как потом он вытягивал жемчужины, медленно, одну за другой.
      - Сделай так еще раз, - прошептала она, закрыв от наслаждения глаза.
      Жемчужины стали влажными, они таинственно мерцали.
      - О, - простонал он, - о, о, о!..
      - Да, дорогой, видишь, какими они стали мокрыми, как они сверкают?
      - Да, - он был заворожен тем, как исчезали и появлялись жемчужины.
      - А теперь, - она отобрала у него жемчуг, - ляг на спину, дорогой. Расслабься.
      Она сползла пониже, забралась к нему между ног.
      - Твоя Полли делала с тобой такое? - Рот ее раскрылся, розовый язычок пробежал по всей длине его восставшего члена. - Или такое? - Она взяла в рот головку и заглатывала ее все глубже и глубже, пока губы не коснулись волос.
      В ответ Эллиот только застонал.
      Кэтлин установила определенный ритм и придерживалась его, по опыту зная, что мужчин более всего возбуждает именно это. Она не хотела его дразнить - не в этот раз. Она хотела, чтобы он кончил, но так, чтобы не скоро забыл о таком оргазме.
      Когда она почувствовала, как задрожали мышцы его бедер, она оторвалась, хотя он протестующе замычал, и приказала:
      - А теперь раздвинь ноги еще шире, дорогой.
      - Что?
      Но она вновь принялась за дело, и Эллиоту ничего не оставалось, как подчиниться. Кэтлин усилила давление на его пенис, и Эллиот стонал все громче и громче. А она взяла жемчуг, смочила его своим соком и начала потихоньку заталкивать жемчужинки одну за другой в задний проход Эллиота. Просунув шесть-семь жумчужин, она остановилась. Он дышал хрипло, прерывисто, словно астматик. Он дрожал.
      Теперь Кэтлин была почти счастлива - она наслаждалась наслаждением, которое даровала ему.
      Она почувствовала, как еще сильнее напрягся и задрожал его пенис. Эллиот закричал, и она почувствовала во рту вкус его семени. И тогда Кэтлин приподнялась и начала осторожненько, одну за другой вытаскивать жемчужины, и его сперма хлестала на них.
      Эллиот стонал, кричал, скреб нитями простыни. Никогда еще в жизни не испытывал он такого! Он словно попал в новое измерение, о существовании которого ранее не подозревал.
      Наконец дыхание его стало ровнее, он без сил лежал на спине и только смотрел, как Кэтлин приподнимается, покрывает его тело поцелуями снизу доверху.
      Наконец он перевернулся на бок и погладил ее.
      - Кэти? - Пальцы его ласкали ей грудь. - Мы могли бы снова это сделать? Прямо сейчас...
      Кэтлин засмеялась: совсем ребенок, думает только о себе. До чего же утомительный любовник! Она дотронулась до его опавшего члена.
      - Наверное, нам следует дать этой штуке немного отдыха, не так ли? - После этого она вытянулась на постели и вновь начала ласкать его прикосновениями. Эллиот закрыл глаза. Она разглядывала его лицо. - Я хотела бы остаться с тобой, Эллиот.
      Он схватил ее в объятия:
      - Боже, конечно! Я хочу этого больше всего на свете, - и поцеловал ее в губы.
      Она слегка оттолкнула его.
      - Только тогда никаких секретов друг от друга, Эллиот. Я этого не переношу. Я не могу жить с человеком, который хоть что-то от меня скрывает.
      В этот момент из телефонного аппарата, стоявшего на прикроватной тумбочке, раздался оглушительный звонок.
      - Возьми трубку.
      - Нет, у меня идея получше, - он положил руку ей между ног.
      Кэтлин сняла трубку и протянула ему.
      - Алло? - произнес он, глядя на Кэтлин. Затем сел на постели. - Да, сэр, я один, - снова взглянул на Кэтлин, щелкнул пальцами и показал на лежавшие на тумбочке блокнот и карандаш. Кэтлин передала ему то и другое, он начал записывать. - Понял, - он кивнул. - Хорошо. Прямо сейчас. У него это будет через полчаса, - и повесил трубку.
      - Кто это был? - спросила она совершенно равнодушным голосом.
      - Ох, да ничего особенного, просто бизнес, - он оторвал листочек от блокнота, сложил его вдвое. - А теперь, - он подмигнул, - перейдем к кое-чему действительно важному.
      - Нет, - Кэтлин отодвинулась. В голосе ее послышались стальные нотки. - Я же говорила тебе, Эллиот, что не потерплю секретов. Как мы сможем тогда доверять друг другу?
      На его лице появилось озабоченное выражение.
      - Послушай, Кэтлин, ты не понимаешь. Видишь ли, я не могу вот так, ну... Я имею в виду, мы едва знаем друг друга.
      - Тогда это не "ничего особенного", а действительно важно.
      Он молчал, в нерешительности глядя на нее.
      - Хорошо, - сказала она. - Ты полагаешь, что пока еще не можешь мне доверять. Я покажу тебе, до какой степени ты ошибаешься.
      Она взяла блокнот и начала легонько водить карандашом по чистому листку, следующему за тем, который Эллиот вырвал.
      - Смотри, - и она бросила Эллиоту блокнот.
      - Господи! - воскликнул он, глядя на отпечаток, который проявился на листке. - Все вылезло.
      Кэтлин кивнула.
      - Так что я в любой момент могла бы прочитать, да так, что ты ничего бы и не узнал.
      Он обнял ее.
      - Боже, Кэти! Прости меня, - он снова взглянул на блокнот, подумал, потом протянул его Кэтлин. - Читай. Я тебе доверяю.
      Она улыбнулась.
      - Да меня это и не интересует, Эллиот.
      - Нет, прочти, пожалуйста. Тут кое-что написано... Я тебе еще об этом не говорил.
      Глаза у нее были огромные, синие, как океан. Для Эллиота, у которого никогда не было такого успеха у женщин, как у Киеу, она олицетворяла саму женственность: она была сексуальной, умной и, самое главное, обладала невинностью иных эпох.
      Так что он был окончательно сломлен, когда она заявила:
      - Не могу. Ты все еще не доверяешь мне, я же вижу. И он, чтобы доказать ей обратное, прочел записку вслух: "Холо состоится в одиннадцать тридцать. Август тридцать один. У Патрика".
      Кэтлин смотрела на него широко раскрытыми глазами.
      - Звучит ужасно загадочно, прямо шпионский шифр, - она наклонилась к Эллиоту, лицо ее приняло игриво-невинное выражение. - Ох, как интересно, Эллиот! Ну пожалуйста, расскажи!
      Я сошел с ума, мелькнуло у него в голове. Но мне самому решать! Обычно все решал Киеу, Киеу и Делмар Дэвис Макоумер. Это Киеу - настоящий сын моего отца, а не я, в тысячный раз с горечью подумал Эллиот. Но сейчас мне решать!
      И чем больше Эллиот размышлял, тем сильнее ему хотелось рассказать ей обо всем. Он почувствовал на себе ее нежные руки, увидел в глазах этот нежный, страстный призыв, и сердце его окончательно растаяло.
      Он невольно застонал, ощутив ее руку на своем вновь восставшем твердом члене. Желание повторить наслаждение было острым, как боль, но он помнил и сказанные ей слова. Она считала его настоящим мужчиной, а не мальчишкой, и он станет мужчиной!
      Из тени возникла изящно очерченная, словно змеиная, голова Кэтлин. Он увидел, как мелькнул ее розовый язычок перед тем, как приняться за свою прекрасную работу. Он закрыл глаза, он погрузился в наслаждение.
      - Еще, еще, - молил он.
      - Расскажи, - ответила она, прежде чем погрузить его пылающую головку в рай своего рта.
      И он рассказал - не потому что, как он уверял себя, она его попросила, а потому, что он сам этого хотел.
      - Это все мой отец, - начал он, стиснув зубы. - Он вдолбил себе в голову бредовую идею, будто может создать президента Соединенных Штатов, целиком подчиняющегося его воле, - и только высказав это вслух, он понял, как смешна такая идея. Он расхохотался до слез. - Он собирается... Он собирается...
      Недоговорить ему не удалось, и не потому, что он задыхался от смеха. Откуда-то со стороны двери раздался странный звук, похожий на рычание, которым предупреждает о прыжке дикий зверь.
      Волосы на затылке у Эллиота встали дыбом, он вздрогнул, словно на него вылили ведро ледяной воды.
      Он почувствовал лишь дуновение ветра, и ничего более. Как то, что испытывает водитель маленькой машины, когда мимо него на огромной скорости проносится тяжелый грузовик. Глаза его, затуманенные страстью, уловили только какое-то легкое движение.
      Кэтлин же не слышала и не видела ничего: она была увлечена своей работой. И вдруг какая-то неведомая жестокая рука схватила ее за волосы, с силой рванула вверх, повернула так, что спина ее невероятно выгнулась.
      На нее глядели бездонные темные глаза. Эти глаза она уже когда-то видела, но теперь взгляд их был так страшен, что все мысли разом покинули ее мозг.
      После звонка отца Трейси мгновенно сорвался с места. Отец позвонил ему в офис, и в голосе его было столько боли и страха, что Трейси сразу же вспомнил, когда еще голос отца звучал так же: это было в ту страшную ночь, когда погибла мать.
      Они ехали в семейном "вольво" по шоссе в Лонг-Айленде. Мать сидела рядом с отцом, Трейси заснул на заднем сиденье, за местом водителя. Это его и спасло... В их машину на полном ходу врезался огромный трейлер и снес весь правый бок. Отец получил травму - ударился грудью о руль, а мать... От удара она вылетела вперед, через ветровое стекло, а бортом трейлера ей оторвало ноги. Судьба была к Трейси милостива: он стукнулся лбом о переднее сиденье, потерял сознание и пришел в себя только в больнице. Отец же очнулся почти сразу. И первое, что он увидел на капоте - обрубок, который когда-то был его Марджори.
      В ранней юности Трейси думал, что если бы он не ударился головой и не потерял сознание, он мог бы спасти мать...
      И вот сейчас у отца снова был такой голос, как тогда, в больнице. ..
      - Держи, - сказал Луис Ричтер, закрыл за сыном входную дверь и вложил ему в ладонь подслушивающее устройство.
      - Что случилось?
      - Мне это больше неинтересно, - отец выглядел более усталым и истощенным, чем в прошлый раз.
      - Ты уже закончил?
      - Ты что, меня не слушаешь!? - выкрикнул отец. Трейси разглядывал старика: он хотел бы испытать более возвышенные чувства, но ощущал только острую жалость.
      - Я больше не хочу во всем этом участвовать, - уже гораздо спокойнее произнес Луис Ричтер. Он прошел с гостиную и опустился на обитый кожей диван. Взял с журнального столика тяжелую металлическую зажигалку и принялся ею щелкать.
      Трейси уселся на краешек обитого выцветшим коричневым вельветом стула.
      - Пап? - обратился он, стараясь поймать взгляд отца.
      - Мне скоро придется ложиться в больницу, - сказал старик тихо, словно разговаривал сам с собой. - Переливание крови... Только я знаю, зачем им на самом деле надо, чтобы я лег, - он вздохнул. И вздох этот прозвучал как предсмертный хрип. - Теперь это лишь вопрос времени... Да это уже давно всего лишь вопрос времени, с тех пор, как умерла твоя мать. С тех пор я думал только о том, что сделал с нею.
      - Папа, это была не твоя вина, - Трейси был поражен.
      - О нет, - ответил Луис Ричтер. - Моя. Я сидел за рулем. В тот день шел сильный дождь, на дорогу лег туман, и машины выныривали из него словно призраки. Я не видел этого трейлера, пока он не врезался в нас и нас не начало крутить. Я пытался вырулить, но это было невозможно. И тогда твоя мать закричала, - пламя зажигалки появлялось и гасло, словно какой-то непонятный сигнал. - И когда я просыпаюсь в три часа ночи, а я всегда просыпаюсь в три, я слышу этот ее крик. Я слышу его в сиренах полицейских и пожарных машин, в каждом вопле города.
      Он наконец взглянул на Трейси:
      - Я кое-что скажу тебе, Трейс. Я долгое время думал о том, что вот доберусь до этой сволочи, водителя грузовика, и сам сверну ему шею. Он шел со скоростью семьдесят миль в час. В такой туман, представляешь, семьдесят! И вся его чертова машина была облеплена наклейками, призывающими к безопасной езде! - Теперь на глазах его появились слезы. - Ты же помнишь, я тогда сразу после этого уехал на Корфу, - Трейси кивнул. - Потому что если б я еще на день здесь остался, я бы снес этому сукиному сыну башку, - он попытался улыбнуться. Только представь: вся моя подготовка была уничтожена одним актом мести. И я не мог это сделать, Трейс, ты понимаешь? - Он так сильно сжал в кулаке зажигалку, что даже пальцы побелели. - Я так хотел... Хотел сделать что-нибудь, чтобы заслужить прощение за то, что я сделал, или не сделал, - голос его дрогнул.
      - Но, папа, - Трейси коснулся руки отца, - ты сделал все, что мог.
      Луис ухватился за сильную руку сына.
      - Да, - прошептал он. - Все. - Я слишком дисциплинированный человек... И я думал о твоей матери. Там, на Корфу, я понял, что хотел мстить за себя, потому что твоя мать ненавидела насилие. Ты знаешь, я всегда верил в то, что мы с ней едины, - его колотила дрожь, и Трейси сел рядом с отцом, обнял его за плечи. Вот почему мне сейчас так тяжело.
      Отчаяние, прозвучавшее в голосе отца, потрясло Трейси, он начал тихонько гладить худую старческую спину.
      - Я здесь, папа, - нежно произнес он, - я с тобой.
      Через некоторое время Луис Ричтер выпрямился - он уже овладел собой.
      - Этот "клоп", - сказал он, - это очень важно?
      - Я думаю, что тот, кто его установил, и убил Джона Холм-грена. Джон был моим другом, - Трейси сделал ударение на последнем слове. - Я не собираюсь это так оставлять. Я найду того, кто его убил.
      - И тогда? - Луис Ричтер склонил голову набок. - Трейси, ты говоришь совсем так, как я тогда... Снова война?
      - Та война была вызвана необходимостью. И эта тоже.
      - Убийство как необходимость? - старик покачал головой. - И это говоришь мне ты? Смешно... - Луис Ричтер прикрыл глаза рукой и откинулся на спинку дивана. - Я стар, Трейси, земля притягивает меня к себе, и скоро я в нее погружусь.
      - Но ты же не хочешь умирать, папа. Это неправда.
      - Умирать? Нет, - Луис Ричтер улыбнулся. - Но наступает в жизни такой период, когда все меняется. Ты приближаешься к чему-то - он пожал плечами, - я не знаю, к чему именно. Но к чему-то иному, - Трейси смотрел, как жалко пульсировали голубые жилки на истончившихся руках отца. - К Богу, может быть. Ну, не в религиозном смысле. Ты же знаешь, я никогда не был верующим. Но порою мне кажется, что существует какая-то жизненная сила... центр всего, - он пожал плечами. - И это ощущение, наверное, изменило меня. Я теперь уже совсем не тот человек, который делал для Фонда все эти миниатюрные взрывные устройства.
      - Но я-то еще такого не чувствую!
      Старик взял руку Трейси в свои и осторожно погладил:
      - Трейс, я теперь понял, чего ждал от тебя всю жизнь. Если Господь есть и сделал нас по своему образу и подобию, то я хотел, чтобы ты стал моим образом и подобием. Я видел в тебе свое бессмертие, - он помахал рукой. - Да, я знаю, все отцы думают так же. Но только я хотел, чтобы ты в точности повторил меня. Я хотел, чтобы ты думал, поступал так же, как я. И когда ты поступал не так, как я от тебя ждал, я, по-твоему, начинал винить тебя за это. Это было несправедливо по отношению к тебе. Я старался прожить свою жизнь по справедливости, как я ее себе представлял, - он помолчал, глядя в глаза сыну. - Но, видно, представления о справедливости у меня были неполные.
      - Все это в прошлом, папа, - ответил Трейси. Он поцеловал отца в щеку. Кожа была сухой и прохладной.
      Луис Ричтер медленно поднялся, подошел к бару, налил обоим по стакану.
      - Теперь по поводу этого "клопа". Что я могу сделать?
      Трейси снова отдал устройство отцу.
      - Возможно ли проследить, кто получал информацию, где приемник?
      Луис Ричтер улыбнулся и отпил виски.
      - Вот теперь я слышу голос моего сына. Я многое могу, - с гордостью произнес он, - но чудеса - это не моя епархия.
      - Тогда можно ли определить, кто его сделал?
      - Гораздо важнее определить, кто не мог это сделать, - Луис Ричтер отставил стакан. - Все специалисты такого класса известны, по крайней мере, в моем кругу. У каждого из них свой почерк. Устройство, которое ты мне дал - оно не соответствует ни одному из известных мне стилей. Здесь есть несколько сделанных в Японии деталей, но это говорит лишь о том, что человек, его сделавший, знает свое дело, - он поднял палец.
      Поначалу я думал, что это сотворил Мицо, потому что здесь есть несколько деталей, выполненных вручную, а Мицо это любит. Но при ближайшем изучении я понял, что эти детали сделаны не им.
      - Тогда мы в тупике.
      - Не совсем, - глаза Луиса Ричтера блестели. - Мицо - один из немногих мастеров, которые любят учить.
      - То есть, ты считаешь, что штука сделана одним из учеников Мицо?
      Отец кивнул.
      - Вполне возможно, хотя я пока не представляю, к чему это нас приведет. Мицо не любит распространяться на эту тему и, во всяком случае, если этот человек и учился у Мицо, то давно. Этот "клоп" - профессиональная, не ученическая работа. Его создатель настоящий гений в своем деле. Все, что я могу сказать: надеюсь, он работает на нашей стороне, потому что если нет тогда спаси нас Боже.
      - Ну, перестань, папа, вряд ли все так ужасно.
      - Может быть, даже хуже. Этот парень стоит на пороге настоящей революции в деле подслушивания и сыскной работы. И не мне тебе говорить, к каким это может привести результатам.
      - Да, - Трейси поежился, - это ты прав. - Он встал. - Где Мицо работает?
      - В Гонконге, - ответил отец. - Но мне ехать к нему бессмысленно: он ненавидит меня лютой ненавистью. Мы когда-то оба претендовали на работу в Фонде, и предпочли меня.
      - Не беспокойся, - на лице Трейси возникло знакомое отцу выражение: казалось, мысли сына витают где-то далеко-далеко.
      - Ох, не нравится мне, когда ты вот так смотришь, Трейс. Последний раз я видел у тебя такой взгляд перед тем, когда ты чуть не разнес эту квартиру вдребезги: ты пытался преступить три основных закона электронного подслушивания, которым я тебя научил.
      Трейси кивнул:
      - Да, но тогда я был мальчишкой. Не беспокойся, - повторил он и улыбнулся. - Просто подготовь для меня один из твоих спецнаборов.
      - Но Мицо не станет с тобой разговаривать! Я лучше придумаю для тебя что-нибудь особенное.
      Трейси уже не слушал. Он подошел к окну и невидящим взглядом смотрел на город.
      - Он заговорит, - тихо произнес Трейси. - И даже не поймет, что он это делает.
      Киеу уловил это движение краем глаза, когда выходил из особняка Макоумера. Он насторожился сразу же, но никаких чрезвычайных мер не предпринял: просто шел, куда шел, прекрасно понимая, что любой необычный поступок наверняка привлечет внимание неведомого наблюдателя.
      Но мозг его перерабатывал информацию, воспринятую чувствами. Информацию следующего характера: он заметил, что в подъезде дома напротив, обычно пустынном, шевелилась чья-то тень. Мгновенно зафиксировав в памяти тень, он прикинул, каков может быть рост этого человека. Похоже, пять футов семь дюймов (что, кстати, лишь на дюйм отличалось от реального роста той, кому принадлежала тень).
      Он не успел заметить, был ли наблюдавший мужчиной или женщиной. Во-первых, лицо и верхняя часть тела были прикрыты газетой, во-вторых, нижнюю часть мешали разглядеть росшие вокруг дома кусты.
      Он перешел через улицу, и когда уже был на достаточном расстоянии от наблюдателя, повернул назад. Увидел, что из особняка выходит Эллиот, и юркнул в парадное какого-то здания.
      Стекло на двери было закрыто занавеской, в парадном никого не было, и Киеу, слегка отодвинув занавеску, смотрел, как по противоположной стороне улицы идет Эллиот.
      А мгновение спустя он увидел женщину: она шла по той стороне, где прятался в подъезде Киеу, и ему удалось хорошо разглядеть ее лицо.
      Увидев это лицо, Киеу невольно сжал кулаки: что же случилось? Что сорвалось? Почему девка Атертона Готтшалка тащится за Эллиотом?
      Киеу шел за ними до самого ресторана. Там он их оставил и отправился на угол, к ближайшему телефону-автомату. Этот автомат был сломан, ему пришлось перейти на другую сторону. Он набрал номер Макоумера, рассказал о том, что произошло.
      ( Она вступила с ним в контакт, это несомненно.
      На другом конце молчали. Киеу ничего не чувствовал, он был лишь сосудом, который примет любое содержимое.
      - Мне это не нравится, - сказал он.
      - Мне тоже, - голос Макоумера гудел в трубке. - Наверняка Атертон совершил какую-то грубейшую ошибку. Видимо, она была в доме, когда он звонил Эллиоту. Но не стоит по этому поводу беспокоиться.
      Отнять чужую жизнь - любую жизнь - это был грех. И потому он подумал о Малис. И, чтобы защититься, инстинктивно прибегнул к методу, которому обучил его когда-то Преа Моа Пандитто. Теперь этот метод для него был так естественен, словно он впитал его с молоком матери: он обратил свой взор внутрь себя.
      - Что-то надо предпринять, - произнес Макоумер. В голосе его не было ни грамма нерешительности, напротив, твердая убежденность. - Наша безопасность под угрозой, и мы вправе предполагать худшее. Ты согласен, Киеу? В конце концов, ты - мой сын.
      - Да, отец, - Киеу никогда бы не пришло в голову подвергнуть сомнению решения своего названного отца. - Совершенно очевидно, мисс Кристиан что-то узнала. Что именно, мы определить не сможем, если она не отправится к нему в квартиру, а этого мы предсказать не в состоянии.
      - У тебя портативный приемник с собой?
      - Да. И где бы они в квартире ни находились, я все равно услышу каждый звук.
      - Я поступил правильно, приказав тебе не спускать с Эллиота глаз, - на этот раз Киеу уловил в голосе Макоумера какой-то намек на чувства. - Но хорошо бы, чтобы я оказался не прав.
      - Макоумер немного помолчал, потом спросил: - За что он меня так не любит, Киеу?
      - Я не знаю, отец.
      - Но ведь сын должен любить своего отца, не так ли?
      - Это его долг.
      - Я же его люблю. Неужели он не понимает этого? Я действительно люблю его.
      - Я знаю, - в голосе Киеу прозвучала печаль, он ничего не мог с собой поделать. - Он - ваша плоть и кровь.
      - Да, моя плоть и кровь... Но я не могу доверять ему так, как доверяю тебе.
      - Благодарю, отец.
      В трубке послышались какие-то помехи, мелодия, потом все исчезло.
      - Ее надо остановить, - переждав помехи, сказал Макоумер. - У нас нет иного выбора. Накажи ее, наказание должно быть максимальным, - он не мог, точнее, не должен был произносить этот военный термин: когда он впервые применил его, Киеу пришлось переспрашивать. Но теперь Киеу уже знал его значение.
      Он повернулся и глянул на вход в ресторан.
      - Хорошо, отец, - ответил он и склонил голову.
      Кэтлин издала тонкий ноющий звук. Теперь она превратилась в марионетку на веревочке, которую держал обладатель этих демонических глаз.
      В тот долгий миг, что она смотрела в эти глаза, она успела разглядеть в них невозможное. В их глубине она увидела зло, мучительные ночные кошмары, сверкающие на солнце черепа, трупы, истекающие кровью. Она увидела сгоравших заживо детей, и матерей, прыгающих за ними в пылающий ад. Она видела насилие, садизм, террор и страх.
      И теперь она знала, кто держит ниточку ее жизни, правда нахлынула на нее, пробилась сквозь барьер сковавшего разум животного ужаса.
      Это был камбоджиец. Ошибки быть не могло. И на мгновение она вдруг подумала: как ее могло привлечь это лицо, это тело? Теперь она чувствовала только отвращение и страх, будто она смотрела в лицо самой смерти.
      Это было невыносимо. Она закричала и заметила, как сверкнула в солнечном свете какая-то стальная штука. Блеск был настолько чудовищен и нестерпим, что мышцы, сдерживавшие прямую кишку, непроизвольно разжались, и она сама почувствовала гадкий запах. Что ж, по крайней мере, я еще жива, успела мелькнуть мысль.
      Стальная плеть вновь вспыхнула на свету, но теперь вокруг нее сомкнулась тьма, и с этой тьмой обрушилась на Кэтлин боль, с которой ничто не могло сравниться. Это был ожог такой силы, словно она попала в пылающее солнечное ядро.
      Кэтлин упала на спину, кожа ее разорвалась, хлынула кровь. Ее кровь. Рот открылся, и Кэтлин исторгнула пищу, которая ей уже никогда не понадобится. А обжигающие удары все продолжались и продолжались, пока Кэтлин не отказалась их воспринимать и не заблокировала все нервопроводящие пути. Не осталось ничего, кроме плавающих в бесконечном пространстве серых точек, но и они удалялись с какой-то завораживающей медлительностью.
      И тогда жизнь, которой Кэтлин так дорожила, за которую держалась так крепко, которую так не хотела отдавать, наконец покинула ее.
      - Нет! - кричал Эллиот. - О Боже; нет! Он рыдал, слезы катились у него по щекам. Он прижался к стене, выкрашенной в холодный зеленый цвет, по спине его струился пот. Мозг его разрывался на части, словно в него вторглась армия термитов.
      Ногти непроизвольно скребли лицо, на мгновение ему пришла в голову невероятная мысль, что он может отгородиться от этого ужаса, просто от него отвернуться. Но он не мог отвернуться. Он не мог даже закрыть глаза: в них словно вставили распорки.
      Это наказание, думал он, наказание за то, что я ослушался отца. Ему даже в голову не пришло усомниться в правомерности появления Киеу и в справедливости его действий. Смерть парализовала его склонный к истерии разум.
      Для Эллиота Киеу был посланником Господа, исполнителем Его воли. И Меня следует наказать! Я должен быть подвержен бичеванию! Но какой-то частью своего разума он все же понимал, что вот здесь, сейчас, убивают его душу, то, что делало его человеком, отличным от других людей, и это не кровь Кэтлин течет из ее тела - это, словно вода сквозь пальцы, утекает его "я". То, чем он не был, пока в его жизни не появилась Кэтлин, и то, чем он уже никогда не станет.
      И теперь он не чувствовал ни ярости, ни печали. Он понимал, что отныне его удел в жизни - быть ничтожеством. Ничем. И бороться с этим смысла не имеет. Он попытался, всего лишь раз попытался, и вот что из этого вышло.
      Киеу стоял на коленях на постели и держал в вытянутых руках окровавленное тело женщины. Он и сам был забрызган кровью, калом, ошметками кожи. В комнате ужасно воняло, но он привык к такому запаху.
      Кровь мерно капала на пол. И Киеу вдруг увидел результат того, что он сделал: кровь, кровь на женщине, кровь на нем. Рот женщины был разверст, словно вход в темную пещеру, откуда тянуло смертью.
      Но, и умирая, она продолжала сражаться, сражались ее руки, ее острые ногти - они впились в тело Киеу, разодрали ему рубашку и кожу под рубашкой, оставив на его груди розовые бороздки, словно она хотела утащить его за собой, в смерть.
      Киеу встряхнулся, один за другим оторвал ее уже неживые пальцы, отпихнул тело и долго-долго выдохнул.
      Голова Кэтлин упала на колени Эллиоту, и он, закричав, еще сильнее вжался в стену. А Киеу, оскалившись, словно впервые его увидел и за плечи потянул Эллиота вперед, повалил на окровавленный труп.
      - Смотри, ты! Ты понимаешь, что ты наделал? Понимаешь?! - Киеу действительно был испуган тем, как близко его брат подошел к тому, чтобы взорвать всю "Ангку".
      И на мгновение свет вновь зажегся в Эллиоте. Он вспомнил всех девушек, которых увел у него Киеу, всех девушек, которые по праву должны были принадлежать ему.
      - Да, - с вызовом ответил он. - Она дала мне жизнь, она хотела быть со мной, именно со мной!
      И тогда Киеу ударил его по лицу. Голова Эллиота дернулась, и глазах его появилось какое-то детское удивление. Лицо же Киеу превратилось в маску, побелело, словно от него отхлынула вся кровь.
      - Нет! Она заставила тебя забыть об ответственности. О твоем долге перед "Ангкой"! - И снова он ударил его по лицу. - Ты не уважаешь отца! - Еще пощечина, и еще, - Ты ничего не понимаешь! И ничего не заслуживаешь!
      Эллиот зарыдал, как ребенок, в голове его, вытесняя все мысли, звучало одно лишь слово: "ничего, ничего, ничего".
      - Да, я знаю... - жалобно прошептал он.
      Март - апрель 1969 года, Район 350, Кампучия
      Три года сражении в джунглях Кампучии были равны трем столетиям. Особенно если учесть, что за эти три года обстановка, по сути, не изменилась.
      Правда, с красными кхмерами, как с силой, сражающейся за освобождение, теперь приходилось считаться. Число их значительно возросло, да и оружия у них теперь было гораздо больше.
      Но прежнее правительство все еще оставалось на своих местах. И по-прежнему страной правил ненавистный Сианук, хотя красные кхмеры уже давно грозились с ним разделаться. В 1968 году его премьер-министр Лон Нол попал в автомобильную катастрофу - он лично выехал на одно из мест боев. Его отправили на лечение во Францию, но год спустя он вернулся к исполнению своих обязанностей, и многими владело странное чувство: будто какая-то машина времени швырнула их на год назад.
      Изменилось лишь одно: умер Мусаши Мурано.
      Именно этим событием измерялось отныне для Сока время. Память о семье была теперь словно запечатана где-то на дне его души, он даже уже не помнил, в каком именно месяце они сгорели. Джунгли и постоянные бои продырявили хранилище его памяти, и она вылилась на пропитанную кровью землю.
      Но память о смерти Мурано была еще свежа. Он сам вырыл могилу, он своими руками положил в нее тело, ставшее теперь таким легким, он засыпал могилу, ковыряя землю штыком, и он плакал в ночи, когда никто - даже Сам не мог его, видеть.
      Сам никогда не любил и не понимал сэнсея. Такого рода наука была не для него. Его привлекали люди вроде Рене Ивена: архитекторы революции, ее философы. Он сражался бок о бок с другими, но все понимали, что солдат он никудышный: ему не хватало в бою страсти. Зато он постепенно превращался в одного из тех, кто разрабатывает стратегию и тактику боев - в офицера. В лагере даже поговаривали, что он встречался с членами "Ангка Леу", но спросить его об этом впрямую никто не решался.
      Но даже шок от смерти Мурано отступил перед новостью, потрясшей их подразделение.
      Китайцы создавали невероятно сложную цепочку поставки героина американским солдатам с целью подорвать их боевой дух. "Ангка Леу", как оказалось, была полностью согласна с такой тактикой, и подразделение Сока стало одним из звеньев этой цепи. Связь с китайцами была важна и тем, что тем же путем поступало и оружие.
      Именно Сам однажды и сообщил им об этом новом задании.
      И вот почему, когда однажды вечером Сама вызвали на командный пункт и там объявили о его аресте, все испытали настоящий шок.
      Сразу же после этого из рядов вывели и Сока, отобрали у него оружие и препроводили в палатку. У входа в нее встал часовой.
      Началась долгая мучительная ночь, и наконец в дверном проеме кто-то возник. Сок пододвинулся поближе и узнал Роса.
      - Mum Ченг оказался предателем, - сразу же начал он. - Обнаружилось, что на самом деле он тайно работал против "Ангки".
      - Он - мой друг! - не поверив, вскрикнул Сок. - Это невозможно! Он абсолютно предан нашему делу, я могу за это жизнью поручиться. Произошла какая-то ошибка!
      - Сейчас идет разбирательство, - Рос не обращал внимания на слова Сока. И тебя проинформируют о решении революционного суда.
      - Я ничего не понимаю. Я... - Но Рос уже не слушал. - Мим Рос! - окликнул его Сам. - Я бы хотел повидаться в ним, - но Рос молча повернулся и вышел.
      Сок действительно ничего не понимал. Что случилось? Наверно, это просто страшный сон. Но боль, которую он чувствовал, была слишком реальна. И мерцающие во тьме факелы были реальностью. И джунгли.
      Подошло время ужина, но ему еды не принесли. Никто с ним не заговаривал. Время от времени он видел прогуливавшиеся по лагерю группы по два-три солдата. Они поглядывали в сторону помещения, где собрался трибунал.
      Наконец он услышал какой-то шум и подбежал к порогу, надеясь хоть что-то разглядеть. Но часовой преградил ему путь, и все же Сок понял, что процесс окончен.
      В центре лагеря начали собираться в кружок солдаты - это было похоже на тот давний кружок, в котором пытали обезьяну. Но только теперь сюда втолкнули не животное, а человека. Сама.
      Пытка должна бала начаться сейчас же. О Сам, Сам! Значит, суд признал его виновным, вердикт вынесен, и, как Рос и говорил, Сока "проинформировали": он понял все по собравшимся в круг.
      Если б только он мог спасти Саму жизнь! Но он знал, что сделать уже ничего нельзя: "Ангка" сказала свое слово, и джунгли услышали ее голос. Попытайся он вмешаться, и его самого тут же уничтожат. Так какой в этом смысл? Но он не мог, не мог быть свидетелем смерти брата.
      И тогда он вспомнил Мурано, вспомнил его уроки. Сутью кокоро были действия, не продуманные заранее, реактивная агрессивность. А это наука, доступная только терпеливым.
      Если он сможет отрешиться, не думать о том, что неизбежно должно произойти, он сможет подумать о том, что будет потом. Он знал тех, кто вершил суд, он знал членов трибунала. И кокоро лишит их жизни, одного за другим, отправит их в царство змей. Сок поклялся в этом, услышав звук первого удара.
      Глухой удар, удар дубинки. Незадолго до этого "Ангка" приказала заменить ими штыки, поскольку считала последние не слишком надежными: ведь, проколов штыком человека, можно было его не убить, а только ранить.
      Это был влажный, отвратительный звук, звук, не имеющий аналогов в природе. Звук разрывающейся плоти, крошащихся костей: Он все повторялся и повторялся, и хотя Сок уже произнес свою клятву, он все же не выдержал и попытался заткнуть уши, отгородиться от этого звука. Он так сильно закусил губу, что по подбородку потекла кровь, он ощутил ее тепло и соленый вкус.
      И он думал о будущем, о том, как расправится с ними со всеми, как уничтожит их одного за другим, но тело его вздрагивало при каждом ударе и возвращало его к настоящему. К кошмару.
      Наконец удары стали реже, затем прекратились. Сок выдохнул весь скопившийся в легких воздух. Кончено.
      - Мим Сок!
      У входа снова появился Рос. Его черная униформа была заляпана кровью.
      - Тебя призывает "Ангка". - В голосе Роса не было никаких эмоций. В руке он сжимал потемневшую от крови дубинку. - Иди.
      Для Макоумера возвращение в Китай было такой же мукой, как если бы он сознательно сунул руку в пламя: он и сам не ожидал, что воспоминание о единственной в жизни любви разгорится в нем так сильно, и по мере приближения к Востоку жар этот становился все мучительнее.
      Свежий ветер Азии сдул пыль времен, и теперь ему казалось, что все происходило только вчера. Особенно остро его терзала загадка ее исчезновения. Прежде ему казалось, что он заглушил боль, но сейчас понял, что все эти годы лишь обманывал себя. Жива ли она? Он глядел из окна вагона на окружающий пейзаж, поезд шел в Кантон. Гонконгская Новая территория остались позади, на юго-западе - тщательно ухоженные рисовые поля, искусственные пруды для разведения рыбы и высотные дома быстро растущего пригорода Гонконга: правительство старалось привлечь жителей из густонаселенного центра в новые комфортабельные пригороды. Макоумеру это казалось смешным: ведь Новая территория была взята на девяносто девять лет в аренду у того Китая, который потом стал коммунистическим. Срок аренды истекал в 1997 году, и что тогда станет с Новой территорией? Это если учесть, что коммунисты вообще никогда не признавали законность аренды... Правда, британские банкиры уверяли, что коммунисты вряд ли станут рубить сук, на котором сидели так долго: эта аренда была для них золотым дном. К тому же, как они справятся с почти двенадцатью миллионами китайцев, выросших в условиях свободы?
      Макоумер предпочел лететь в Кантон самолетом, но правительство проявило настойчивость: оно жаждало, чтобы комиссия из окон вагона могла бы убедиться в процветании этого края. Но, по крайней мере, из Кантона в Шанхай они все же доберутся воздухом.
      Поезд довез их до реки, за которой уже начинался коммунистический Китай: по мосту через нее пропускали только товарняки.
      Прямо перед собой он увидел сторожевые посты, на которых развевались красные флаги. Делегацию встречала группа китайцев в одинаковой оливкового цвета униформе, с красными звездами на фуражках и с красными же нарукавными повязками. Все пограничники были вооружены - "чтобы предупредить возможные конфликты", как им объяснили через переводчика. Макоумеру переводчик, естественно, не требовался, но он счел разумным не информировать окружающих о своем знании языка.
      Членов комиссии провели через мост и усадили в другой поезд, который и должен был доставить их в Кантон. Всех их поместили в одно обитое красным бархатом купе, явно предназначенное для таких высоких делегаций - вряд ли обычных туристов встречают здесь ковровыми дорожками.
      Гидом к ним приставили изящную молодую китаянку, и всю дорогу она показывала им из окон те достопримечательности, которыми правительство явно гордилось. При этом ее объяснения носили довольно странный характер: если кто-то из комиссии задавал ей вопрос о чем-то, что она оставляла без комментариев, она просто не отвечала, а тарабанила свое в рамках предписанной программы.
      Макоумер почти сразу же отключился от ее певучего голоса: он знал, что она все равно не скажет ничего для него полезного. Трехсторонняя комиссия состояла на девяносто пять процентов из всяких отбросов и лишь на пять - из настоящих бизнесменов. Во всяком случае, у Макоумера был здесь и другой интерес, именно поэтому он принял предложение занять в комиссии определенный пост. Потому что тогда он мог проникнуть в Китай на вполне законных основаниях.
      И, глядя в окно на проплывавшие сине-зеленые пейзажи, он, возможно, в тысячный раз задавал себе вопрос: что же делает жизнь здесь такой отличной от жизни на Западе? Ум у него был холодный и расчетливый, поэтому он пытался отыскать логику даже в мистике. Ему казалось, что жизнь похожа на картинку-головоломку, но, поднапрягшись, ее можно разгадать. Если применить логику, отсортировать факты, разложить их по определенным категориям, классифицировать по степени важности, а затем, действовать так, как подсказывает собранная информация, можно сделать из хаоса четкую картину.
      И, по правде говоря, если что и бесило его в Киеу, так это его непонимание подобной логики. Он верил в магию, а Макоумер ее отрицал. Это было одной из причин, почему Макоумер в свое время отправил его учиться в колледж в Париже. Он надеялся, что серьезное экономическое и философское образование изменит его способ мышления. До определенной степени так и произошло. Но Макоумер не учел тот факт, что его камбоджийский сын лишен чувства истории. Да и как он мог его обрести? Для кхмеров историю олицетворяли покрытые туманами древние здания и храмы Ангкор Вата, построенного кхмерским царем Суриаварманом II где-то между 1130 и 1150 годами нашей эры.
      Знания, которые древние кхмеры использовали для создания этих потрясающих строений, оставались тайной. Макоумер считал, что ему повезло: он успел побродить среди руин забытого города до того, как красные кхмеры позволили джунглям их поглотить.
      Но что мог Киеу или любой иной кхмер знать о Вате? Город этот был для него такой же загадкой, как и для Макоумера. У кхмеров не было наследия, не было истории, и потому не было ощущения своего места во времени.
      И что прикажете делать с такими людьми, кроме как подчинить их своей воле? В конце концов, французам удалось встряхнуть страну, но успеха они не добились, потому что кхмеры обратились друг против друга. Поначалу это была битва философов-радикалов, слишком больших умников и слишком больших слабаков, чтобы взять в свои руки оружие. Потому они и призвали простых солдатиков воевать вместо себя.
      Макоумер и ненавидел, и в то же время восхищался этими французскими радикалами. Он не мог думать о них иначе, как о трусах, но была у медали и другая сторона: они оказались мастерами манипуляции. Как только первые кхмерские интеллектуалы вошли в их круг, они смогли политизировать камбоджийцев до такой степени, что те приняли их зачастую полярно противоположные точки зрения. Кхмеры попались на крючок, а в Киеу Сампане красные кхмеры обрели своего духовного лидера. Его знаменитый труд "Экономическое и индустриальное развитие Камбоджи" стал для повстанцев Библией, в нем они искали свой путь к новой Кампучии, а для этого сначала требовалось уничтожить всех и вся, что было связано со старым коррумпированным режимом. Но разрушение продолжалось и продолжалось, пока новый и "просвещенный" режим не превратился в полицию мысли для всей страны.
      То, что Макоумер вытащил Киеу из этого окружения, спасло разум юноши. Камбоджа могла быть его родиной, но домом его стал весь мир. А тот процесс обучения, который разработал для него Макоумер, обратили его разум и тело к иным, более плодотворным делам. И в результате получился тот Киеу, которого удобно использовать в любой стране и в любом окружении.
      Во многом этот процесс доставлял Макоумеру куда больше удовольствия, чем воспитание своего собственного сына. Он сделал для Эллиота все, что считал возможным - консультировался с лучшими педиатрами, воспитателями, учителями. Он познал их теории и применил их в воспитании сына. И теперь не мог понять, в чем же именно он ошибся. Он любил Эллиота, и потому ему еще труднее было смириться с разочарованием.
      История с этой сучкой Кристиан оказалась последней каплей, и Макоумер решил наказать Эллиота, и немедленно. Но потом Киеу предоставил ему полную запись разговора Эллиота с этой женщиной, и Макоумер впервые понял, что может обрести ту власть над сыном, которую он уже имел над другими людьми.
      Сколько раз эта Кристиан назвала его мужчиной? Настоящим мужчиной? И как Эллиот на это отреагировал? Макоумер сразу же понял, что эта женщина была очень умна, очень прорицательна, слава Богу, что ее уже нет в живых. Она нашла слабое место и надавила на него без всяких колебаний. И он решил по возвращении продолжить начатое ею.
      Возвращение... Мысли его изменили свое течение. Он вернулся на Восток. Он в Китае, полном загадок и сюрпризов. Здесь, на Востоке, он как бы периферийным зрением замечал, но не явственно видел вспышки, отблески чего-то чуждого, и считал, что должен идти неуклонно вперед, не останавливаясь и не пытаясь их рассмотреть, потому что тогда это неведомое сумеет его ухватить.
      Макоумер закрыл глаза, принудив себя прислушиваться к мелодичному высокому голоску, и вскоре он его убаюкал.
      Над Шанхаем по-прежнему доминировал огромный деловой район, протянувшийся вдоль гавани. И все же город был не таким, как прежде. Когда-то это была столица преступников всего мира, где за соответствующую цену можно было провести все противозаконные услуги. Теперь он превратился в торговый центр коммунистического Китая. И праздные туристы редко сюда заезжали, в отличие от открывшихся для них Пекина и индустриальных городов на севере страны.
      Когда-то Шанхай был городом чужестранцев: после второй мировой войны сюда хлынули беженцы из всех стран Восточной Европы. Космополитичный город скрыл их.
      Теперь та пестрота и разнообразие, которые когда-то восхитили молодого Макоумера исчезли: коммунистический режим не мог терпеть подобные проявления индивидуализма.
      На первый взгляд все здесь было скроено по одной мерке: одинаковая одежда, одна манера ведения дел и один стандартизированный стиль речи. Но, как вскоре довелось обнаружить, отнюдь не одинаковый образ жизни.
      Возможно потому, что Шанхай исторически считался самым открытым городом Китая, коммунистический режим понимал, что отнюдь не все можно причесать под одну гребенку. А, мoжeт быть, коммунисты отнюдь не были столь всемогущи, как гласил созданный ими же самими миф. Как утверждало "уличное радио" неофициальный, но очень точный источник информации, - поскольку правительство нуждалось в огромных деньгах для финансирования своих крупномасштабных программ модернизации, оно поощряло местных шанхайских предпринимателей делать доллары их собственным путем.
      По крайней мере так говорил Макоумеру Монах.
      Макоумер встретился с Монахом, как и было заранее договорено, в клубе Джиньджиань.
      Раньше, до 1949 года, в этом построенном с римской помпезностью здании находился французский клуб.
      Он был заново открыт в январе 1980-го как место развлечений для зарубежных бизнесменов и тех лиц, чьи встречи с иностранцами правительство одобряло. Здесь был плавательный бассейн олимпийского размера, зал для игры в пинг-понг, кегельбан, бильярдная и даже комната для игры в маджонг, которую правительство не поощряло, считая "наследием упаднического феодального прошлого".
      Здесь же был и французский ресторан. Именно там облаченный в смокинг Макоумер и встретился с Монахом. У входа Макоумера встретил высокий худощавый китаец в темном костюме западного образца. Макоумер передал ему карточку с приглашением, китаец низко поклонился.
      Разноцветный мягкий свет, лившийся из-под выполненных в стиле ар-деко абажуров, - шафрановый, изумрудный, сапфировый - играл на стенах, украшенных великолепной имитацией персидской мозаики. Она была выполнена в сине-лиловых и темно-зеленых тонах.
      Макоумера провели через покрытую зеленым ковром комнату для игры в карты, где шестеро китайцев, попивая ликер, о чем-то беседовали на своем диалекте, отличном даже от диалектов шанхайских окраин.
      Монах сидел за столиком, накрытым на двоих. Белоснежная скатерть, блестящее серебро, сверкающий хрусталь. За его спиной было открыто окно, через которое просматривался внутренний сад с двумя теннисными кортами.
      Монах - это было, конечно, не настоящее его имя, но только под таким именем знал его Макоумер - был крепкого сложения человеком в возрасте где-то между пятьюдесятью и семи десятью: более точно определить было невозможно. Он был легок на подъем и скор на улыбку. Черные глаза-бусинки сверкали. В волосах еще не было седины, однако время их не пощадило, и на затылке у него образовалась лысина, похожая на тонзуру - именно из-за нее он и получил свою боевую кличку. Он был бизнесменом "без определенных занятий".
      При виде Макоумера он радостно улыбнулся, показав мелкие желтоватые зубы, и жестом пригласил его занять место напротив. Монах курил тонкую, неприятно пахнувшую сигарету. Узкий жестяной портсигар с викторианским рисунком лежал у его правого локтя, и, судя по всему, там находилось еще достаточное количество этих орудий пытки.
      - Надеюсь, ваше путешествие было приятным, - обращаясь к Макоумеру, Монах смотрел не прямо на него, а куда-то чуть вверх и влево. На Монахе был пиджак с широкими лацканами, вышедшими из моды еще в семидесятых.
      - Приятным, но слишком долгим.
      - О да, мы еще не обрели той скорости, которой вы, люди Запада, так справедливо гордитесь, - он снова показал зубы. Улыбка скорее, походила на гримасу, мало чем отличавшуюся от звериного оскала. - "Мне нужен весь мир сейчас же!" - воскликнул он, весьма удачно сымитировав американский акцент. Макоумеру он напоминал гориллу, вытащенную из клетки и облаченную в человеческий наряд. - Макоумер, вы мне нравитесь, - безапелляционно объявил Монах, стряхнул с сигареты пепел и подозвал официанта. - Вы - человек не бесхребетный, в отличие от большинства представителей вашей расы.
      - И это, по вашему, наш основной недостаток? - Макоумер заказал "скотч" со льдом, китаец - "Столичную".
      Монах обдумал вопрос, как будто он был задан всерьез, и ответил:
      - Ах, Макоумер, слабосердечие не есть качество присущее настоящему мужчине. Вот так.
      - Совершенно с вами согласен.
      - Еще бы, - Монах некоторое время разглядывал собеседника, затем закурил очередную из своих отвратительных сигарет. - Что ж. Мне не следовало удивляться. В конце концов, - он пожал плечами, - вы сейчас здесь, со мной. Для этого требуется смелость, и немалая, - принесли напитки, и он вновь оскалился. Они подняли стаканы и, не говоря ни слова, выпили друг за друга и за их еще не заключенный договор.
      Макоумер удивился качеству и мягкости напитка.
      - О, здесь все импортное, - сказал Монах. - Иначе пить было бы совершенно нечего.
      - Я не могу понять, - начал Макоумер, - почему вы настаивали на встрече именно здесь.
      - Вы имеет в виду клуб Джиньджиань? - Монах заказал еще водки. - Но это единственное пристойное место в Шанхае. - Он взмахнул рукой. - Ну, есть еще, конечно, "Красный дом", или "Chez Louis", как его называют иностранцы старшего поколения, но, смею утверждать, еда там гораздо хуже, чем здесь.
      - Я не это имел в виду, - Макоумер смаковал виски и наблюдал, как быстро Монах расправляется с крепкой русской водкой - он уже приказал официанту принести еще рюмку. - Вообще: почему в Китае? Можно было выбрать любой из городов - Гонконг, Сингапур, Бангкок. Там гораздо легче было бы затеряться.
      - Более нейтральная территория, да? - Монах выпил еще одну рюмку. - Я более беспокоился о вас, мой дорогой Макоумер. Я могу раствориться в любом из этих городов, - он потер круглый подбородок. - У меня подходящее лицо.
      Но вы - американец, и хорошо известный американец. Что вам делать в Сингапуре или Бангкоке? Насколько мне известно, вы в основном ведете дела с японцами. Даже Гонконг как бы вне поля ваших интересов.
      Вот почему я счел нужным воспользоваться предстоящим визитом сюда Трехсторонней комиссии. В вашей стране объявили об этой поездке, так что ваше присутствие здесь вполне объяснимо. Никто не станет его комментировать.
      Макоумер нашел этот анализ ситуации безошибочным. Но от того его беспокойство отнюдь не стало меньше, а, напротив, усилилось. Китай действовал ему на нервы, он его пугал. Он думал о том, что это Восток поглотил Тису, она исчезла бесследно, словно была не человеческим существом, а каким-то мусором, пустой оберткой от конфетки.
      Он не понимал китайцев и не любил их. Он чувствовал себя с ними неуверенно, потому что никогда не мог понять, что они думают, и не мог предсказать их поступков. Вот Трейси Ричтер - тот мог. Он, казалось, мог пробраться в их ум, он умел думать, как они. Где, черт побери, пребывал Ричтер, когда исчез из виду? До этого момента, как девять лет назад вынырнул в роли советника Джона Холмгрена по связям с прессой.
      Ладно, это неважно. Сейчас-то он был на виду, и с ним приходится считаться.
      Он приказал Киеу вернуть подслушивающее устройство, но постараться избежать каких-либо осложнений. После того, как он прослушал запись, он понял, что лобовая атака невозможна. С Ричтером следует действовать тонко. Киеу надлежало отобрать "клопа", но после того, как Ричтер его кому-нибудь передаст. Макоумер никогда не любил Ричтера и всегда ему завидовал. В Камбодже Макоумер умел только убивать. Ричтер же мог гораздо больше.
      Монах заказал гаванский коктейль, филе-миньон "Монте-Карло", зеленый салат и, на десерт, омлет "Везувий". Макоумер, немало удивленный такими излишествами, попросил принести ему лангуста и тушеного фазана.
      - И без сладкого? - Монах от удивления вытаращил глаза. - Но вы должны попробовать хотя бы ванильное суфле - здешний повар в свое время сбежал с французского круизного лайнера.
      Макоумер держался твердо:
      - Я внимательно слежу за количеством потребляемого сахара.
      На лице Монаха появилось и мгновенно исчезло странное выражение.
      - Принесите нам еще выпить, - приказал он официанту. За чашечкой горького европейского кофе Макоумер начал:
      - Насчет нашего консамента...
      - Бизнес - не самая подходящая тема за обеденным столом, - прервал его Монах. - Я следую этому правилу неукоснительно, - он покровительственно улыбнулся. - Здесь главное - соблюдать правила. Надеюсь, вы не торопитесь? Он хихикнул, и Макоумер подумал, что водка делает свое дело. - В Китае спешка не принята.
      Макоумер откинулся назад и наконец-то расслабился. Ему не нравился этот человек. Он считал его невеждой. Но ради дела он мог отставить свои личные симпатии и антипатии. Бизнес есть бизнес, а Монах был единственным, чья репутация устраивала Макоумера. Целью его сделки было не оружие, не нефть с Ближнего востока и не алмазы, нелегально вывезенные из Южной Африки. Хотя он не сомневался что если бы ему что-то из этого списка и понадобилось, Монах устроил бы все в недельный срок. Нет, цель его сделки была совершенно иной. И, подумав об этом, Макоумер почувствовал, как нетерпение ушло.
      Обед завершился. Монах развалился на обитом бархатом стуле, потянулся и громко рыгнул. Он заметил, что на лице Макоумера мелькнуло отвращение.
      Он попросил счет и расплатился западной кредитной карточкой. Вместе со счетом официант принес и пакет из коричневой бумаги. Монах взял пакет, расписался на счете, потом, опершись о стол, встал.
      - Что ж, - объявил он, - а теперь настало время показать вам наш город.
      Когда они спустились по широким ступеням клуба, было уже десять вечера, но улицы все еще бурлили народом. Вслед за Монахом Макоумер прошел через пропахший жасмином сад. Неподалеку он увидел огни самого большого в городе отеля, также принадлежавшего клубу Джиньджиань.
      В полутьме стояла группка подростков. Когда они подошли поближе, подростки умолкли.
      - Вы знаете эту фразу, - погодите, как же она будет звучать по-английски? - Ах да, железная миска для риса? - пакет болтался у Монаха в руке.
      Макоумер покачал головой.
      - Правительство передумало. Оно больше не гарантирует молодым людям работу. Вместо этого оно поощряет свободное предпринимательство. У нас слишком много людей.
      Они вышли на Нанкин, одну из главных магистралей Шанхая. Макоумер увидел рекламу плейеров "Сони", фотокамер "Пентакс", мимо прополз полупустой старый троллейбус. Кругом сновали велорикши.
      - Еще три года назад, - объявил Монах, остановившись посреди тротуара, предпринимательство считалось "пережитком капитализма". Как же быстро все меняется!
      Но наши люди привыкли к надежности, которую дает государственная работа, государственное здравоохранение, и, соответственно, государственные пенсии. Железная миска для риса. Отними это все, прикажи им работать на самих себя - и они не поймут, - он указал на уличного торговца. - Вам нравится кубик Рубика? Нет? А мне очень, - он пожал плечами и хохотнул, - Сейчас их делают уже пять фабрик, и скоро откроются новые. Китайцы на нем просто помешаны.
      Как Макоумер ни старался, но нетерпение его росло.
      - Зачем вы мне все это рассказываете? Монах широко развел руки, в одной из них по-прежнему болтался пакет.
      - Вокруг нас меняется все. Еда, которую мы едим, напитки, которые мы пьем, - в свете уличных фонарей лицо его казалось еще шире. - Подумайте об этом Макоумер, здесь ведь живут еще одни потенциальные потребители ваших военных игрушек. Мы становимся современными, нам потребуется передовое оборудование, которое конструирует и производит ваша компания.
      Макоумер был поражен:
      - Если это шутка, то вовсе не смешная. Я торгую только с правительством Соединенных Штатов и с его союзниками, под строгим правительственным контролем, - он наклонился вперед. - А правительство запрещает продажу подобных товарок в коммунистические страны.
      - Конечно, - торопливо согласился Монах. - Ваша политика хорошо известна в нашем, гм, кругу. Я всего лишь высказал предположение. В Китае действительно происходят быстрые перемены. Все, что считается истинным сегодня, завтра распадается в пыль. Политика меняет направление, извивается, словно дракон. Мы похожи сейчас на слепца, который неожиданно прозрел. И постепенно он начинает наблюдать за тем, что вокруг происходит. Но что он может из этого извлечь? Сегодня - то, завтра - это. Вначале он движется медленно, совершает множество ошибок. И все же идет вперед. Потому что, однажды прозрев, он должен идти вперед.
      Меня не интересуют проблемы Китая, - резко оборвал его Макоумер. - И время мое ограничено, дела призывают меня домой.
      Монах слегка кивнул и ступил с тротуара на проезжую часть. Прежде чем Макоумер успел что-то сообразить, откуда-то появился старый автомобиль, притормозил. Монах открыл заднюю дверцу и жестом пригласил Макоумера садиться.
      Макоумер нагнулся, забрался на сиденье, следом за ним сел Монах и захлопнул дверь. Он что-то скомандовал водителю на труднодоступном языке мандарин. Мотор взревел, такси, виляя из стороны в сторону, влилось в поток машин.
      - Что ж, - сказал Монах, - давайте перейдем к делу.
      Атертона Готтшалка провели в один из шести конференц-залов, расположенных по внешнему периметру Пентагона. В этом надежно звукоизолированном помещении, обшитом темными панелями, собрались начальники штабов вооруженных сил Соединенных Штатов. В стену позади них был вделан большой видеоэкран, с одной стороны от него стоял на подставке государственный флаг, с другой - флаги трех родов войск.
      Одно из мест за восьмиугольным столом из некрашеного дерева было оставлено для Готтшалка. Перед ним поставили металлический кувшин с ледяной водой, простой стакан толстого стекла и разложили набор ручек и карандашей. Те же предметы, как он заметил, располагались и перед каждым из участников встречи. Все они восседали на высоких вертящихся креслах, обитых черным винилом. В правые подлокотники были вделаны хромированные пепельницы, и воздух в зале уже был сизым от сигаретного дыма.
      Готтшалк кивнул своему помощнику, и тот принялся раскладывать перед присутствовавшими голубые папки.
      - Джентльмены, - начал Готтшалк. - То, что вы видите перед собой, это план вашего будущего. План по обеспечению безопасности и... военного превосходства Соединенных Штатов Америки на вторую половину восьмидесятых и начало девяностых годов.
      Он прервался, открыл свою папку и кивком головы пригласил остальных последовать его примеру.
      - Теперь, когда я убежден, что все вы понимаете, что мое выдвижение в качестве претендента от нашей партии на пост президента перешло из стадии предположений в иную, более серьезную стадию, мне потребовалась дополнительная поддержка. Я не стану этого отрицать. Я пришел к вам не для того, чтобы запудривать вам глаза, - он как бы стыдливо улыбнулся, - но чтобы открыть их вам.
      Раздались одобрительные смешки. Он оглядел присутствующих, и, взглянув каждому в глаза, дал понять, что обращается лично к каждому и с каждым готов поделиться только одному ему ведомой тайной.
      - Вы меня уже достаточно хорошо знаете. И вы знаете, что в прошлом, а в особенности в последние четыре года, я изо всех сил сражался за укрепление нашей военной мощи с продажной и, на мой взгляд, слабой администрацией демократов. И вы также знаете, что пока я проигрываю битву с голубятней, в которую сейчас превратился Совет национальной безопасности.
      Он снова умолк, налил себе воды, отпил глоток.
      - Упоение разрядкой, царящее в нынешней администрации, серьезно меня беспокоит. Государственный департамент исходит из ошибочного представления о том, что нам изо всех сил следует стараться поддерживать хорошие отношения с принцами Саудовской Аравии, даже ценой напряженности в отношениях с Израилем, нашим надежным союзником на Ближнем Востоке.
      Но есть и еще один аспект проблемы. Мой соперник на выдвижение, которое должно состояться в августе, принадлежит к той старомодной элите республиканского истэблишмента, которая пойдет на любые уступки Советам, не понимая, что дипломатические хитрости позволят русским превратить нас в подобие Афганистана, Польши и других стран третьего мира, названия которых вряд ли имеет смысл перечислять. И эти люди не понимают, что русские засылают своих агентов на наши военные базы, что руками их агентов уничтожаются такие героя, как подполковник Де Витт.
      Присутствующие встретили это заявление аплодисментами. Готтшалк был доволен: это означало, что вступление, от которого зависело многое, задумано правильно. Он взял инициативу в свои руки. Они больше не считали его чужаком, ступившим на их территорию: проблема, с которой сталкивается любой штатский, независимо от его политической ориентации, была решена.
      - Я просмотрел ежемесячные сводки разведданных, и я, как и вы, глубоко обеспокоен тем, чего добился СССР в последние четыре-пять лет в области развития вооружений. Предыдущая республиканская администрация - и вы это также хорошо знаете, - делала все от нее зависящее для увеличения военных расходов, но, увы, добилась немногого, поскольку ей противостояла довольно мощная оппозиция.
      Он на минуту заглянул в лежавшие перед ним бумаги.
      - Вот здесь, на первой странице, вы увидите данные по абсолютно новому типу вертолета с компьютерным управлением - присутствующие зашелестели бумагами. - Он полностью бронирован и способен развивать скорость примерно в три раза большую, чем самые современные вертолеты как у нас, так и в Советском Союзе.
      Он оборудован прибором "ночного видения", лазерным компьютером и способен нести на своем борту восемь ракет. Короче, джентльмены, "Вампир" - это прорыв в военной технологии, он дает нам в руки высокомобильное смертоносное оружие.
      Сенатор снова глотнул воды.
      - В лежащих перед вами папках содержится информация постое шести новым разработкам, дающим нам военное превосходство над неприятелем. И все они включая "Вампир" - существуют уже не только в чертежах, но в виде опытных образцов. Они уже реальность. Да, вы не ослушались: эти образцы - реальность, - Готтшалк наклонился вперед. - Они нуждаются только в вашем одобрении и - а вот самое трудное - в дополнительных ассигнованиях.
      А теперь джентльмены, позвольте указать вам на то, что все эти новые системы вооружений есть плод деятельности всего лишь одной компании "Метроникс Инкорпорейтед". Вы наверняка знаете, что основатель и президент этой компании Делмар Дэвис Макоумер, и, вероятно, вы также осведомлены, что личные отношения у меня с ним не сложились, - сенатор вновь улыбнулся, и вновь раздались смешки. Готтшалк поднял руки. - Что ж, верно, у нас с ним есть разногласия по некоторым вопросам, - голос у него прозвучал так, будто он делился с ними каким-то интимным секретом. - И эти разногласия - личные, профессиональные и даже политические, остаются. Но... - он воздел вверх указательный палец, - в одном весьма существенном вопросе мы с ним едины: мы оба убеждены в том, что "Вампир" дает нашей стране преимущество в обеспечении собственной безопасности не только от мирового коммунизма, но и мирового терроризма.
      Готтшалк посерьезнел.
      - Джентльмены; в последнее время мы наблюдаем рост терроризма против Соединенных Штатов в Иране, Западной Германии, Египте и Перу. По мере приближения девяностых эти инциденты становятся все чаще. Мы видим, что чума уже перекинулась из стран третьего мира на Европу. Ею поражены даже наши союзники - Западная Германия, Италия, Франция и Великобритания.
      И запомните мои слова: скоро смертоносная бацилла попадет и к нам. Мы должны быть готовы к этому и действовать быстро, решительно и уверенно. Джентльмены, разве мы можем допустить, чтобы граждане нашей свободной и смелой страны оказались заложниками в своем собственном доме?
      Готтшалк правильно просчитал аудиторию и правильно построил речь, поскольку после этого риторического вопроса вновь зазвучали аплодисменты. Присутствующие улыбались, кивали, пожимали ему руку. Его поздравляли, ему обещали поддержку как и на предстоящем съезде, так и в дальнейшем, в предвыборной кампании.
      Эти аплодисменты эхом звучали у него в ушах, даже когда он покинул зал и сел в свой лимузин, направлявшийся в Александрию. Он обернулся, глянул в заднее окно: никогда еще огни Вашингтона не казались ему такими ясными и чистыми, такими многообещающими.
      Повинуясь импульсу, он нажал кнопку переговорного устройства и приказал водителю развернуться и везти его домой. Это торжество он должен разделить с женой и с Вашингтоном, округ Колумбия.
      Когда они проезжали по Арлингтонскому мосту, Атертон не смог удержаться, чтобы не поприветствовать долгим взглядом монумент Линкольну: в свете прожекторов казалось, что он парит над землей.
      Он приказал водителю остановиться и в полном одиночестве - время было уже позднее, - поднялся по отполированным ногами миллионов туристов ступеням к памятнику великого президента.
      Потому что сегодня Атертон Готтшалк словно родился заново и словно впервые увидел огромную скульптуру Авраама Линкольна, ту самую, на которую он уже смотрел тысячу раз.
      Готтшалк, будто в трансе, подошел еще ближе: он чувство
      вал силу и мощь, исходящую от монумента. Авраам Линкольн словно ожил и передавал свою силу и мощь ему, Атертону Готтшалку.
      Это было высшим моментом в жизни Готтшалка. Он купался в лучах света, заливавших монумент и его, живого человека. Словно этот свет был направлен исключительно на него.
      Скоро, очень скоро так и будет, подумал он.
      Для того чтобы увенчать эту ночь, следовало сделать еще кое-что, и он быстро спустился, влез в лимузин и схватил телефонную трубку.
      Кэтлин была в Нью-Йорке, так сказала ему секретарша из ее офиса. Так что он попросил оператора соединить его с нью-йоркским отелем "Парк-Меридиан" и, ожидая, откинулся на подушки сиденья.
      Он лениво думал о том, что неплохо бы ближайшим чартерным рейсом подскочить в Нью-Йорк и застать ее врасплох. Он понимал, что это глупая мысль, и все же хотел этого. Но если он так поступит, это вызовет нежелательное паблисити, которое может подорвать его репутацию.
      Сегодня днем он уже пытался ей дозвониться, но ее на месте не было. Сейчас уже поздно, наверное, она в гостинице. Черт, как же он ненавидел это бессильное сидение у телефона, к тому же номер снова не отвечал! Разозлившись, он швырнул трубку. Он, естественно, не мог оставить у оператора сообщение для мисс Кристиан: с таким же успехом он мог бы передать это сообщение непосредственно в редакцию "Вашингтон пост".
      Прежнее приподнятое настроение улетучилось. Интересно, с кем сейчас Кэтлин? Может, она привела кого-то в гостиницу? А может, сейчас занимается любовью, не снимает трубку?
      Чтобы отогнать мысли от Кэтлин, он заставил себя думать о тридцать первом августа. Вот уже закончился съезд, вот он уже прошел номинацию, вот уже началась кампания по избранию его в президенты. И вот он стоит на ступенях собора Святого Патрика, одного из самых прославленных зданий в мире, и Делмар Дэвис Макоумер наносит свой мастерски спланированный удар: группа террористов захватывает заложников, и Готтшалка в их числе.
      Его распирало от гордости. Какой же Макоумер потрясающий стратег! И как повезло Готтшалку, что он вступил в союз с этим человеком. Макоумер настоящий гений!
      Готтшалк видел себя в охваченной паникой толпе на ступенях Святого Патрика. Он держится героически, и когда все заканчивается, его буквально на руках вносят в Белый дом. Он побеждает соперника большинством голосов, невиданным со времен Никсона, и даже больше...
      .Лицо его снова засияло. Господи, как же мне все это нравится! - подумал он. Он был твердо убежден, что все именно и так произойдет, он верил в это. Перед его мысленным взором, словно в замедленной съемке, предстали кадры будущего: каждый выстрел, жест, выражение лица, фотография, заголовок. О, эти заголовки! Готтшалк даже застонал от предвкушения.
      Пресса!
      Он почувствовал эрекцию и неловко завозился на сиденье. Вскоре даже в полутьме лимузина стало видно, как вздыбились его брюки. К черту Кэтлин! Он решил не звонить больше в Нью-Йорк, подождет, пока она вернется. Он может обойтись и без нее.
      - Домой! - скомандовал он водителю.
      И перед его мысленным взором предстали мягкие груди Роберты, ее ноги и бедра.
      Вот вам пример, подумал он, того, как события подавляют собою стремления конкретного индивидуума. Что ж, это и есть политика.
      Перед выходом Трейси позвонил Туэйту. День был жарким и солнечным, и поскольку Трейси предстояло вскоре отправляться в Гонконг, а у Лорин выдался редкий выходной, они решили провести его вместе, на пляже.
      - Кажется, пришла пора подумать о мотивах преступления, - сказал детектив.
      - Я-то собирался просто спросить тебя, как ты себя чувствуешь, но вижу, что это уже не имеет смысла, - ответил Трейси.
      Трейси ходил на похороны и стоял рядом с Туэйтом. Он видел, с какой ненавистью глядели на полицейского родственники его жены: они обвиняли Туэйта в гибели их дочери и внучки. Витавшая в воздухе враждебность придавала ритуалу, признанному дать усопшим успокоиться в мире, странный оттенок. Туэйт держался стоически, он дал волю своим чувствам, лишь когда могилу зарыли и все остальные ушли с кладбища. Солнце освещало его непокрытую голову, и ветерок, словно пальцы призрака, тихонько шевелил ему волосы.
      - У меня все в порядке, - резко ответил Туэйт. Потом, помолчав, добавил: Это как приступы тяжелой болезни, от которой я не могу избавиться. Только работа и помогает. Хорошо, что мне есть чем заняться.
      - Ты все еще думаешь о Мелоди? - спросил Трейси.
      - Да, подумываю. - Туэйт откашлялся. - Когда ты позвонил мне и рассказал об этой истории с Гонконгом, я начал обдумывать мотивы. Я предположил, что либо Холмгрен что-то узнал и потому его заставили умолкнуть, либо во всем этом деле есть политический аспект. Ты это понимаешь куда лучше меня. У него были враги?
      - Враги есть у каждого политика, без того не бывает. Но я не представляю, кто бы хотел его убить. И таким способом. Этот способ мало кому известен. Вряд ли кто-либо из политиков вообще способен даже вообразить такое. Это слишком сложно, и слишком специфично.
      - Ладно, - ответил Туэйт. - Может, я неправильно поставил вопрос. А кто получил от смерти Холмгрена наибольшую выгоду?
      - Ты снова спрашиваешь о политиках?
      - Да.
      - Скорее всего, Атертон Готтшалк. На выборах претендента от республиканской партии им предстояла большая драчка. Драчка там, конечно, еще будет, но Готтшалк, я думаю, имеет сейчас солидное преимущество, особенно в свете недавних событий за рубежом.
      - Гм... А если за всем этим стоит именно он? Ты знаешь, я никак не могу избавиться от мыслей о "клопе" - Уотергейт и все такое прочее...
      - Я понимаю, что ты имеешь в виду. Я тоже об этом думал. Я довольно хорошо знаю Готтшалка. Он жесток, и он ненавидел Джона. Да и вся его команда тоже. Он хочет стать президентом, но как и несколько других претендентов в кандидаты. И убийство - это не их стиль.
      - Ясно.
      - А ты как думаешь?
      - Да ничего я не думаю, - Трейси услышал в трубку, как зашуршали на столе у Туэйта бумаги. - Я тут запросил компьютер дать мне список политиков, которые за последние полгода отошли в мир иной не по собственной воле. Один такой есть. Ты знаешь некоего сенатора Роланда Берки?
      - Я о нем слышал, но никогда с ним не встречался. Это был хороший человек. Я был удивлен, когда узнал, что он подумывал о том, чтобы не выставлять свою кандидатуру на сентябрьских перевыборах. Это был бы существенный удар по Сенату, и теперь, когда он мертв, я в этом лишний раз убедился.
      - Здесь говорится, что его убил грабитель, пробравшийся к нему в дом. Полиция в этом уверена.
      - А каково медицинское заключение?
      - Оно тебе понравится. В отчете говорится, что смерть наступила в результате обширного мозгового кровоизлияния, причиной которого стало проникновение в мозг носового хряща.
      На том конце телефона умолкли, и так надолго, что Туэйт спросил:
      - Эй, Трейси, ты еще здесь?
      - Мне кажется, - медленно произнес Трейси, - что тебе стоит туда съездить.
      - Дело, в принципе, уже прошлое, но, наверное, можно попытаться, - Туэйт снова прокашлялся. - Ты полагаешь, это дело рук нашего клиента?
      - Вполне возможно, - Трейси лихорадочно обдумывал ситуацию. - В принципе, такое может сделать любой достаточно сильный человек, но вот специфический угол... В отчете сказано, под каким углом проник в мозг хрящ и какой он формы?
      - Нет. Ничего подобного.
      - Ладно. Да я и не предполагал, что они это опишут. Тогда тебе надо повидаться с тем экспертом, который делал вскрытие. Он скажет.
      - А что мне искать?
      - Понимаешь, хрящ должен остаться целым и проникнуть в мозг под определенным углом. Если этот удар нанесен просто очень сильным человеком, хрящ превратится в месиво, тем более, если было несколько ударов. Специфический же удар не взбивает хрящ.
      - Хорошо, теперь я понял, - Туэйт засмеялся. - Постарайся не затягивать свое отсутствие.
      Трейси понял, что этими словами Туэйт просит его соблюдать осторожность.
      - Как закончу дела, так и вернусь. Ну, увидимся, - попрощался он.
      Лорин наблюдала за ним из другого угла комнаты. Рядом с ней стояла корзина для пикника, в которую они уже сложили свои припасы: жареного цыпленка, сэндвичи с тунцом, картофельный салат, маслины, фрукты и бутылку белого вина.
      - Чем это ты занялся? - тихо спросила она. Она заплела волосы в две косы, отчего лицо ее стало еще выразительнее. Надела красную майку с надписью "Нью-Йорк Сити Баллей" на груди и белые шорты. - Я полагала, что после того, что случилось с семьей Дугласа, ты успокоишься.
      - Не могу, - просто ответил он. - Я думал, что ты это понимаешь.
      - Что я понимаю, - сердито возразила она, - так это то, что вы оба лезете в пекло.
      Он посмотрел на нее и увидел, что в глазах ее стоят слезы.
      - Неужели ты не понимаешь, что я в ужасе от самой мысли, что могу потерять тебя? - она вздрогнула. - Именно теперь, когда нам удалось вымести весь мусор. Как часто в жизни случается любовь, ты-то знаешь? Однажды, и то, если тебе повезет. Чаще это случается только в том случае, если человек жаждет "устроить свою жизнь". Я этого не жажду, - она подошла поближе. - Ты отправляешься на другой конец света, чтобы найти Бог знает кого, кто знает Бог весть что. А ты когда-либо задумывался над тем, что можешь не вернуться?
      - Со мной ничего не случится.
      - Ох, Трейси...
      Голос у нее сорвался, и он нежно обнял и поцеловал ее.
      - Ты так в этом уверен, - прошептала она. И задала совершенно детский вопрос: - Почему? Почему ты это делаешь?
      - Потому, что у меня есть долг перед Джоном. И ответственность. Я обязан все понять.
      - К Киму это не имеет отношения?
      - Некоторое - да.
      - Я знаю, где работает Ким. И думала, ты ушел оттуда давно и навсегда.
      Ну что он мог на это ответить? Он вспомнил, как Туэйт говорил, что ему, Трейси, отчасти все же нравилась та работа. Или все дело в кокоро, которое передал ему Хигуре? Или в том, что приметил в нем еще в Майнзе Джинсоку? Хватит ли у него смелости самому в себе разобраться? Он не хотел об этом думать.
      - Ким у меня под контролем. Он полезен тем, что дает мне доступ к возможностям, которыми обладает моя прежняя контора. Насчет Кима не беспокойся.
      Она слегка отодвинулась.
      - Неужели ты не понимаешь? Ким меня не волнует. Я беспокоюсь о тебе.
      Скорее, чтобы рассеять ее беспокойство, он решил отвезти ее к своему отцу. Раньше они никогда не встречались, но отнюдь не по ее вине: сам Трейси, памятуя о своих прежних отношениях с Луисом, не хотел этого делать.
      Он припарковал "ауди" на улице Кристофера и, оставив Лорин в машине, сбегал за угол, в греческую кофейню, и купил коробочку пирожных.
      Старик был рад познакомиться с Лорин: ему всегда хотелось иметь дочку, да и нежелание Трейси представить ему свою девушку тоже доставляло старику боль.
      Трейси никогда не рассказывал Лорин о болезни отца, потому что не хотел, чтобы к ее реакции примешивались печаль и жалость.
      Как выяснилось, беспокоиться ему было не о чем. Она сразу же пришлась Луису по вкусу, и Трейси с удивлением наблюдал, как старик повел ее осматривать свою большую, давно ремонтировавшуюся квартиру.
      Старик сразу же очаровал Лорин, она чувствовала его тепло и внимание. Он был так непохож на ее собственного, строгого и рационально мыслящего отца, и вскоре затаившееся у нее в груди беспокойство растаяло, как весенний снег. За пятнадцать минут общения Луис Ричтер выспросил у нее о ее работе - значит, о ее жизни - больше, чем ее собственный отец за всю жизнь. И редкие ее визиты в родной дом, где жили призраки детства, непременно кончались стычками.
      Позже, когда они уже ехали по Лонг-айлендскому шоссе, она захотела порасспросить Трейси о прошлом.
      - Почему ты всегда говоришь "Юго-Восточная Азия", если на самом деле имеешь в виду Камбоджу?
      Трейси искоса глянул на нее, потом нажал на акселератор и обогнал идущий впереди красный "фиат".
      - Долгое время, - начал он, - никто не должен был знать, что мы вообще там были. Камбоджа официально оставалась нейтральной во время войны и потому недосягаемой для обеих сторон. На самом деле обе стороны знали, что это совсем не так. В Камбодже скрывались тысячи вьеткогонцев: Сианук сдуру разрешил им беспрепятственно переходить границу. Он полагал, что для безопасности Камбоджи лучше отказаться от традиционного недоверия и враждебности к вьетнамцам. Он думал, что тогда коммунисты сочтут, будто они у него в долгу, и оставят Камбоджу в покое. Но он не сумел просчитать последствия своих действий. Он забыл о том, что существуем мы. Впрочем; он никогда не отличался способностью к глобальному мышлению.
      - Но тогда ему надо было просто выгнать вьетнамцев!
      - Все не так просто. Он боялся, и всеми его помыслами и поступками руководил страх. Но то, что натворили те, кто сменили его, - Лон Нол, Пол Пот, Йенг Сари, красные кхмеры - еще хуже. Их кампания геноцида и расовой ненависти к вьетнамцам отвратила от них весь цивилизованный мир и неминуемо вылилась в их собственное поражение в январе 79-го. И в Камбоджу хлынули вьетнамцы. Страна утратила не только суверенитет, но и национальное сознание. Все потонуло в реках крови, сгорело в напалме.
      Он повернул на юг, на монтокскую дорогу, там он взял на восток.
      - Во всяком случае, наше присутствие там было тайным, - он пожал плечами. - А потом, когда я уже пробыл в Камбодже некоторое время, когда узнал... В общем, теперь мне ужасно стыдно, зато, что мы - не только американцы, но и французы, в особенности французы, вьетнамцы и китайцы сделали с кхмерами, с их прекрасной страной. Мы стравили их друг с другом, превратили страну в царство мертвых.
      Лорин вздрогнула. Они миновали Уотер Милл и вновь свернули на юг, в направлении Флайинг Бич.
      Этот пляж находился довольно далеко, и потому был относительно пустынным.
      Они уединились за высокой дюной. Дальше по берегу начинались виллы миллионеров из стекла и камня.
      Трейси закинул руки за голову. Лорин сидела рядом, в ярком солнечном свете лицо ее казалось очень рельефным, как на сцене, при свете прожекторов.
      - Было просто говорить, что я отправился в Юго-Восточную Азию потому, что там была работа, и я хотел ее делать, - сказал он. - Конечно, я был тогда еще совсем зеленым и верил, что достаточно выгнать из Вьетнама и Камбоджи коммунистов. Сложностям политики нас не учили.
      - Они были слишком заняты - они учили вас убивать.
      Трейси глянул на нее.
      - Прежде всего мы должны были научиться выживать, - он погладил её руку. Но ты права: они полагали, что после окончания курса достаточно забросить нас куда угодно, и мы станем применять ту науку, которую они в нас вбили. Однако все было не так уж просто. И я потому и ушел от них, что понял: они никогда, никогда не изменятся. Раз за разом они применяли те же принципы - их принципы - в каждой новой ситуации, и когда они не срабатывали, а они часто не срабатывали, совершенно не понимали, чем объяснить свои провалы.
      Я уже понимал, в чем дело, но они ничего не хотели слушать, - Трейси вздохнул. - Они совершили огромную ошибку, полагая, что к кхмерам можно относиться так же, как к северовьетнамцам. Господи, ну и идиоты! Вся история Вьетнама - это история войн и агрессий. Камбоджа же была сельским раем, в ней царили буддийский покой и мир. Но так было перед войной. Теперь Камбоджа, старая Камбоджа, мертва, похоронена под руинами Ангкор Вата. А новая Кампучия, если можно так называть эту страну, похожа на бешеного пса, пытающегося отгрызть собственный хвост.
      Лорин была в шоке, лицо ее побледнело и осунулось.
      - Но как такое могло случиться, - спросила она. - Что произошло?
      - Мы, как всегда, перехитрили сами себя. Как обычно, мы поддерживали не ту сторону. Мне в конце концов стало ясно, что Лон Нол не был той личностью, которую нам следовало одобрять. Мы не понимали существа проблем, не видели всей ситуации в целом. И красные кхмеры мгновенно использовали наши действия, чтобы убедить население, даже буддийских монахов, что именно они, красные кхмеры, и являются истинными спасителями страны. Но сразу же за тем, как они сбросили Лон Нола, начались антивьетнамские погромы, да такой силы, что кхмеры-республиканцы обратились к сайгонскому правительству за поддержкой.
      Вьетнамская армия вторглась в Камбоджу, и началась ответная резня. И с тех пор страна знает только войну и страдания.
      - Так вот значит, что тебя мучает...
      Он глядел вдаль. К берегу приближался рыболовецкий траулер, на желтых выступающих над бортами мачтах висели темные сети. Они даже слышали шум его моторов. Трейси очень хотел рассказать ей все: он понимал, что пока этого не произойдет, между ними не будет полной близости. Он хранил тайну частично ради себя, но отчасти и ради нее. Сознание того, что он был виновен в гибели ее брата, и создавало для него все проблемы, отдаляло его от нее. Он должен найти в себе силы преодолеть эту пропасть, он должен ей рассказать.
      - Ты знаешь, это забавно, - сказал он наконец, - но когда я был моложе, я никак не мог понять, почему мать вышла замуж за отца.
      - Ты, что, смеешься? - Лорин прикрыла глаза от солнца, - Он такой славный.
      Она знала, чем он занимался, на кого работал. Она же была убежденной пацифисткой, ненавидела всякое насилие. И я полагаю, что она просто отгородилась от всего этого... Потому что очень его любила, - он взглянул на нее. Ты это можешь понять?
      - Конечно, - Лорин кивнула.
      Поднялся легкий ветерок, зеленая трава шевелилась, словно морские водоросли.
      Она набрала горсть песка и смотрела, как он убегает сквозь пальцы. Лорин лежала на боку, вытянув длинные ноги. Оба они переоделись в купальные костюмы, на Лорин был закрытый купальник телесного цвета, и издали она казалась бы совершенно обнаженной, если бы не отделка из мелких розовых и лиловых цветочков.
      - Тебя долго не будет? - спросила она так тихо, что Трейси сначала даже не расслышал.
      - Не знаю.
      Она глянула в небо, прикрыв ладонью глаза.
      - Где ты остановишься? Я бы хотела тебе позвонить.
      - Не думаю, что это такая уж хорошая идея. Берег был пустынен. Прибой набегал на песчаный пляж слева направо, словно это вечность писала свои письмена. Косы у нее расплелись, и легкий ветерок шевелил длинные пряди.
      - Может, я сам смогу тебе позвонить, - сказал он. Он понимал, что этого обещания ей недостаточно, но и она знала, что он вовсе не пытается отгородиться от нее: там, куда он ехал, и в том, чем ему предстояло заниматься, требовалась предельная собранность. А она знала, что такое собранность.
      И все же его отъезд пробудил в ней мысли о Бобби. Воспоминания о том, когда она в последний раз видела его живым. Он уходил из дома, а она занималась у станка. Она была тогда так занята, готовясь к предстоящему просмотру, что даже не поцеловала его на прощание. И ни слова ему не сказала. Может, уходя, он ее окликнул, но она этого сейчас не помнила. И именно это мгновение - как он уходит из дома - стояло в ее памяти, когда она сопровождала родителей в аэропорт Даллеса: там они должны были принять бренные останки Роберта Артура Маршалла. Через полторы недели ему исполнилось бы девятнадцать.
      Собранность. Предельная концентрация. Способность к ней сделала ее великой балериной. И именно эта способность подвела ее в тот день, когда Бобби уходил из дома, уходил из ее жизни.
      - Трейси, я не хочу, чтобы ты ехал, - сдавленным голосом проговорила она и постаралась проглотить застрявший в горле комок. - Я знаю, что это звучит ужасно эгоистично, но все равно скажу... Я боюсь, что с тобой что-нибудь случится. Я боюсь, что вот ты сядешь в самолет, и я больше никогда... - она закрыла руками лицо и разрыдалась. - О, Господи, прости мен", у меня просто плаксивое настроение...
      Он обнял ее, прижал к себе, потом начал поцелуями стирать с лица и глаз слезы - он хотел видеть ее прекрасные глаза ясными и чистыми. Какую радость дарили ему эти глаза!
      Их языки соприкасались, исследовали друг дружку словно в первый раз. Он ощущал все ее сильное, но такое податливое сейчас тело, тепло ее груди и живота. Он гладил её, целовал между ключицами, потом провел рукой по ровным, сильным плечам, прижался губами к ее шее, и она закрыла глаза.
      - Ты во тьме, а я на свету, - прошептала она. Ее руки обвились вокруг него, кончиками пальцев она ощупывала его тело, словно слепая женщина, познающая тело нового любовника.
      Мысленным взором она видела его лицо, залитое лунным светом, видела, как он перебегает из тени в тень - "герой", как он себя однажды назвал. Она верила каждому его слову и понимала, что он никогда не пытался похвалиться, никогда себя не переоценивал. Она понимала, что в силу природы его прежних занятий - и того, чем ему снова предстоит заняться, - ей никогда не узнать всех деталей: он будет рассказывать ей лишь о том, о чем можно рассказывать. Она была ему благодарна за это доверие, но все же страстно жаждала узнать как можно больше.
      Тело и руки его были такими горячими! Он начал осторожно стаскивать с нее купальник, целуя открывавшуюся под ним плоть. Она повернула голову и оглядела пляж: никого. Но как только губы его коснулись ее сосков, ей уже стало не важно, увидит их кто-нибудь, или нет.
      Она гладила его волосы, и теплая волна спускалась по телу все ниже и ниже. И наконец между ногами запылал жар.
      Трейси коснулся пальцем влагалища, и она вскрикнула. Купальник все еще прикрывал бедра, и ощущение, которое она испытывала от того, что палец Трейси через тонкую шелковистую ткань гладил клитор, было потрясающим.
      Желание сдавило ей горло, она не могла произнести ни слова, и лишь тихонько постанывала. Этот стон был похож на зов прекрасной сирены, завлекавшей моряков древности.
      Трейси никогда еще так не жаждал ее, даже в самом начале их отношений. Дыхание его превратилось в хрип, его собственные плавки уже не могли его вместить. И когда пальцы Лорин коснулись его члена, головка вздрогнула, как будто он вот-вот кончит.
      Из уст ее вырвалось восклицание, она назвала его имя, и охрипший голос Лорин сделал желание Трейси еще острее. В этом голосе было столько страсти, он так много обещал, что Трейси на мгновение подумал, что она одним голосом может довести его до оргазма.
      Он никогда еще не встречал женщину, так реагирующую на поцелуи. Когда их губы встретились, груди ее напряглись, все тело задрожало.
      Руки ее потянулись вниз, она начала стаскивать с него плавки. Потом, стеная от нетерпения, принялась сдирать с себя купальник.
      Он хотел сразу же войти в нее, но она покачала головой, шепча "подожди".
      Она на мгновение приподнялась, и солнце золотом вспыхнуло в ее волосах, а затем медленно-медленно охватила ртом его пылающий член. Круговые движения ее языка, эта спираль наслаждения возносила его все выше и выше, ягодицы его напряглись, он выгнулся, приподнялся с одеяла.
      Она оторвалась от него, глянула ему в глаза.
      - Вот теперь, - сказала она. - О, теперь...
      И Трейси вонзился в нее, так сильно и яростно, что на глазах у нее выступили слезы. Но то были слезы наслаждения.
      Оба они хотели, чтобы это длилось бесконечно. Трейси так крепко обхватил ее руками, будто боялся, что еще мгновение - и она улетит, испарится.
      Губы Лорин целовали его шею, и когда она почувствовала, что из груди его готов вырваться последний стон, ее палец скользнул между его ягодицами, нащупал задний проход и медленно вошел в него. И начал осторожно подталкивать, направлять ритм его скольжения внутри нее.
      Тело его задрожало, и она прошептала:
      - Да, милый, да, сейчас. Кончай, милый, кончай! А-а-а!
      Лорин утратила всякое представление о месте и времени, оргазм освободил ее от них, он мчал ее, словно на крыльях ветра. Она ощущала лишь свое единение с Трейси, то горячее озеро, в котором они оба купались, и озеро это превратилось в безбрежный океан.
      Но пробуждение Трейси к действительности было жестоким: пред его мысленным взором вдруг возник образ брата Лорин, и наслаждение, которое, он только что испытал, лишь усугубляло его вину. Он больше не мог нести это бремя, он чувствовал, что, продолжая хранить тайну, он предает Лорин.
      - Лорин, - прошептал он хрипло, - Лорин...
      Она взглянула на него и увидела, что лицо его изменилось.
      - Что случилось, дорогой?
      Он стиснул ее в объятиях и рассказал ей все. Все, что он выложил Туэйту в ту пьяную ночь в Чайнатауне.
      Он почувствовал, как она сжалась, она отодвигалась от него все дальше и дальше.
      - Ублюдок! - наконец выкрикнула она. - Как ты мог так с ним поступить! Ублюдок!
      Она вскочила на четвереньки и была теперь похожа на разъяренного зверя.
      - Он был мальчишкой! Еще ребенком!
      Несмотря на жаркие лучи солнца ее трясло от озноба. На металлической окантовке гроба, который вынесли из самолета в аэропорту Даллеса, тоже играло солнце. Она смотрела на Трейси и не понимала: неужели именно с этим человеком она лишь несколько минут назад пережила такое счастье?
      Она почувствовала, как на сердце ей лег тяжелый холодный камень, хотя все внутри у нее пылало от праведного гнева.
      - Если бы не ты, - кричала она, - он был бы жив!
      - Лорин, я только хотел...
      - А мне наплевать, чего ты хотел! - Она схватила одежду и начала карабкаться на вершину. Обернулась, крикнула: - Я вообще не понимаю, как я могла когда-либо думать о том, что ты хочешь или не хочешь!
      Она смотрела на него, на пенистые волны, на прекрасный берег, на его прекрасное лицо, и все это ровным счетом для нее ничего не значило. Мир покинула красота, мир стал уродлив, как уродлива была смерть ее брата. Этот ужас пожирал и мир, и ее, словно проказа.
      Он потянулся к ней, взмолился:
      - Лорин, я сделал то, что мог, я сказал тебе все, чтобы между нами ничего не стояло. Я...
      - О, я понимаю! Ты просто совершил очередное убийство! - Она была в истерике. Не удивительно, что ты не мог смотреть на меня, когда сошел с самолета вместе с гробом Бобби! Это вполне объяснимо! Но если б в тебе было хоть немного совести, ты бы оставил меня в покое, ты бы не посмел потом ко мне приблизиться. А ты посмел! - Голос у нее сел. - Бога ради, скажи, почему?
      - Потому что я полюбил тебя. И люблю тебя.
      - Любовь! - Смех ее был страшен. - О какой любви ты говоришь? О той, которой занимался со мною, зная, что сделал с моим бедным Бобби?
      - Лорин, он был моим другом. Я беспокоился о нем, - в голосе его появилось отчаяние. Он понял, что ситуация окончательно уходит из-под контроля. - Он полагался на меня, мы все полагались друг на друга. Что, ты думаешь, я почувствовал, когда увидел его тело?
      - Я думаю, что ты не почувствовал ничего! Ты-то это понимаешь? Я думаю, ты вообще не способен ни на что, даже отдаленно напоминающее человеческие чувства. Война, там шла война, и вот почему ты там очутился! Давай не будем говорить о чувствах, о миссии. Там шла война, а война означает убийства. И вот что я скажу тебе, Трейси: ты наверняка любишь убивать, потому что именно этим ты там и занимался. Убивал, убивал, убивал!
      Он снова потянулся к ней, но расстояние между ними стало непреодолимым.
      - Ну дай мне шанс, позволь наконец все объяснить. Ты должна меня выслушать.
      - Я ничего не должна убийце! Ублюдок! Увези меня отсюда!
      Она повернулась и пошла к машине, а он медленно, словно во сне, упаковал остатки их пикника.
      Он взял коробку с пирожными, которую она так и не успела открыть. Укладывая ее в корзину, он сам с удивлением обнаружил, что по картону расползлись мокрые пятна - следы его слез.
      Из открытого окна такси веял жаркий ветер, и Макоумер снял смокинг. Белая хлопковая рубашка прилипла к спине.
      - Жаль, что такси не снабжено кондиционером, да, Макоумер? - осведомился Монах. - А без пиджака полегче?
      - Ветер очень горячий. Монах кивнул.
      - Летом здесь тяжело. Но к этому быстро привыкаешь.
      Такси выехало из французского квартала, теперь они оказались в северной части старого китайского города.
      На улице Анрен такси остановилось, и Монах протянул водителю пригоршню монет. Макоумер подумал, что вряд ли Монах дал старику на чай.
      Они вышли из машины. Перед ними, за белой стеной, темнели кроны деревьев.
      - Сад Ю, - объявил Монах. - Пойдемте. Он провел Макоумера в сад. Там было совершенно пустынно.
      - Я себя здесь чувствую так, будто совершаю какое-то преступление, сказал Макоумер.
      - Чепуха, - Монах уверенно вел его вперед. - Здесь сейчас лучше всего, он скривился. А днем просто невыносимо. Столько народа! Совершенно невозможно насладиться красотой и покоем.
      Они повернули, и перед ними вырос проход в стене, увенчанный драконом.
      - Здесь около тридцати павильонов, - с оттенком гордости произнес Монах. Их строительство началось в тысяча пятьсот тридцать седьмом году, во времена династии Минь... - Он огляделся. - Так, где бы нам лучше укрыться? Слишком большой выбор, - глаза его вспыхнули. - А, вот там, - он показал рукой, - на мосту Девяти поворотов. Там замечательный чайный домик, правда, боюсь, сейчас он закрыт, - он хихикнул. - Но нам так и лучше, правда?
      Они уселись на прохладном каменном парапете. Вокруг них шелестели, шептались деревья.
      Монах раскрыл наконец свой пакет, достал оттуда бутылку "Столичной", раскупорил ее.
      - Ну что ж, - объявил он, - ради этого стоило потерпеть. Китаец вытащил из пакета и два бумажных стаканчика, налил почти до краев, протянул один Макоумеру.
      - А не кажется ли вам, что мы несколько забегаем вперед? - ехидно осведомился Макоумер.
      Монах взглянул на него.
      - Мой дорогой Макоумер, вы проехали полмира, чтобы встретиться со мной. Вы хотите заключить сделку, и только я вам могу в этом помочь. Так неужто мы покинем Сад Ю, не испытав здесь ни малейшей радости? Думаю, это будет неправильно, - он поднял свой стаканчик. - Выпьем.
      Макоумер понял, что выбора у него нет. Он сделал маленький глоточек, а Монах залпом опорожнил треть стаканчика.
      - Перейдем к делу, - Монах в предвкушении потер руки. - Семь исламских фанатиков, как вы понимаете, стоят немалых денег.
      - Это мне хорошо понятно.
      - Их надо найти, вывезти и соответствующим образом настроить.
      - И непременно говорить с ними на их языке, - добавил Макоумер. - Это очень важно. Они ни в коем случае не должны догадываться, что их действия поправляют какие-то иностранцы.
      Монах торжественно кивнул.
      - Это ясно. И вполне выполнимо... Тоже за определенную цену, - он поудобнее устроился на парапете. - Скажем так: семь миллионов, по одному за каждого.
      - Нереально, - Макоумер покрутил стаканчик. - Я готов предложить два миллиона.
      Монах взглянул на Макоумера так, будто тот нанес ему смертельную обиду. Издал какой-то странный звук, напоминающий рык.
      - Шесть миллионов. Ниже я спуститься не могу.
      - Три.
      - Пять с половиной.
      - Да это вдвое больше, чем они стоят! - заявил Макоумер.
      Макоумер вновь наполнил свой стаканчик.
      - Тогда нам лучше прекратить разговор.
      - Но я не могу заплатить больше, чем четыре миллиона.
      - Платите пять, и можете считать сделку заключенной, - Монах выпил водки.
      Макоумер раздумывал. Пять миллионов - это больше, чем он предполагал заплатить. Но, с другой стороны, Монах на дальнейшие уступки не пойдет - он это чувствовал. И разве у него есть другой выход? Ему нужны эти люди... Время не терпит.
      Он кивнул.
      - Хорошо. Их надо доставить в два приема: сначала одного, затем еще шесть человек. Вы знаете сроки. Тринадцатое августа и двадцать третье декабря.
      - Ну, сказано, значит сказано! - вскричал Монах, допил водку и немедленно налил себе еще. - Что ж, я рад, что все решено. Честно говоря, терпеть не могу этап переговоров - я люблю само действие. Мне нравится сводить концы с концами: вот это дело!
      - Единственное стоящее дело - это война, - ответил Макоумер. - Особенно остро это чувствуешь в вашей стране, - он немного боялся обидеть Монаха, но считал, что выпитое за день дает ему право высказаться, наконец, откровенно. У меня здесь все время мурашки по коже бегают. Здесь повсюду бродят призраки прошлого.
      Монах кивнул.
      - Да, это верно. Слишком многие погибли, исчезли целые семьи, исчезли без следа.
      - Значит, вы это тоже понимаете.
      Монах глянул на него с удивлением:
      - Понимаю что? Макоумер засмеялся:
      - Я хотел сказать, что, слава Богу, вы правильный человек. Потому что я несколько волновался на ваш счет. На лице Монаха появилось странное выражение:
      - Да? А что вас беспокоило?
      - Я думал: а вдруг вы - коммунист.
      - У торговца не может быть политических пристрастий, - Монах слегка покачал головой. - Я просто не могу себе это позволить.
      - Но вы лояльны по отношению к режиму. Значит, вы до определенной степени поддерживаете его политику.
      Монах смотрел поверх головы Макоумера на пышные ветки старого дерева гингко.
      - Говорят, этому дереву четыре сотни лет, - он вздохнул. - И порой мне кажется, что и мне - четыреста. Я видел, как они появлялись и как они исчезали. Все сильные и смышленые. Но конец у всех был одинаков, и с каждым умирала частичка меня самого.
      - Но вы все еще живы, - отметил Макоумер. - И все еще жаждете.
      Монах глянул Макоумеру в глаза:
      - Но у меня никого не осталось. Когда-то у меня была жена, была любимая дочь. Их больше нет. Их поглотил Китай.
      - Не понимаю, - Макоумер подлил Монаху водки.
      - Когда-то, давным давно... Или мне только кажется, что давно? У меня был брат. Сильный человек, могущественный человек. И он ненавидел американцев. Монах поднял стаканчик. - Правительство нашло ему применение. Они подготовили его, запустили в дело. Он сразу же добился успеха. Такого успеха, что от него потребовали вербовки новых агентов.
      - Когда это было? - спросил Макоумер.
      - В шестьдесят седьмом, - Монах прикрыл глаза и глотнул еще водки. Наверное, он уже основательно надрался, подумал Макоумер, и пододвинулся поближе: вдруг Монах скажет что-то такое, что потом можно будет использовать против него? Макоумеру нравилось собирать информацию, компрометирующую информацию. Это давало ему власть над людьми.
      - И что случилось? - осторожно спросил он. Вопрос Макоумера вернул Монаха к действительности.
      - Среди тех, кого он завербовал, была одна женщина. Красавица. Она была полукровка, наполовину кхмерка, наполовину китаянка. - В голове Макоумера что-то зашумело, словно какая-то страшная птица прошелестела крыльями. - Он ее обучил, и она стала одним из самых ценных агентов. Она была хитрой, талантливой и полностью лишенной морали.
      Вы должны понять: мой брат был человеком идеи. Он никогда не бывал удовлетворен сегодняшними достижениями, он всегда смотрел вперед. И эта женщина натолкнула его на интересную мысль. Он внедрил ее в подразделение сил особого назначения, расквартированное в Бан Me Туоте. - Макоумеру показалось, что внутри у него что-то оборвалось. Он до боли прикусил язык, чтобы не сбить Монаха с темы. Сердце его бешено колотилось, и когда он наконец заговорил, ему показалось, что язык присох к гортани.
      - А как... - он еле справился с голосом, - как ее звали?
      - Ужасно, ужасно... - казалось. Монах не слышал вопроса. - Это было так ужасно, что я старался выбросить все, с этим связанное, из памяти. - Он вздрогнул. Макоумер боялся пошевельнуться. - Да, как ее звали? Тиса, вот как. Брат заслал ее туда с приказом завязать как можно больше интимных связей с американскими офицерами.
      "Связи"! Это слово, употребленное Монахом во множественном числе, сразило Макоумера. Нет, Тиса! Ты была моей, только моей!
      - Она сделала все, что ей было приказано, и начала снабжать моего брата первоклассной информацией. Он был очень доволен. - По лицу Монаха пробежала тень. - А затем все перевернулось с ног на голову.
      - Что вы имеете в виду? - Макоумер сам не узнал своего голоса.
      - Она вдруг перестала давать информацию. Мой брат забеспокоился и отправился к ней. Дома ее не было.
      Я-то это знаю, думал Макоумер. Что же случилось с Тисой, с его Тисой? Сейчас, после всех мучительных лет неведения, он вдруг оказался на пороге правды. И где? В древнем саду в Китае.
      - Он знал имена ее контактов, точнее будет сказать, ее любовников, поэтому отправился по их квартирам, - по спине Макоумера пробежал холодок. Да, он когда-то подозревал, что она работала на коммунистов, и тогда ему казалось, что он не сможет ей этого простить. Но со временем понял, что сможет. Ей он простит все. Потому что она даровала ему жизнь в царстве смерти. Она спасла его.
      Теперь он знал о себе все. Если она и была агентом коммунистов, это неважно. И он вздрогнул, сформулировав эту мысль. Неважно! Так чего же стоит перед лицом всепоглощающей любви так тщательно возведенное им здание политики?
      Любовь!
      Жива ли Тиса? Вот что волновало его больше всего на свете. Мозг его пылал. Он думал только о том, как бы осторожно подвести Монаха к свету на этот вопрос. Жива?!
      Не торопись, уговаривал он себя, сдерживай поток вопросов. Не торопись, а то проиграешь, запорешь все дело.
      - Вы перед этим произнесли слово "ужасно". Что ужасно?
      - Да последствия, конечно, - сказал Монах таким тоном, будто он не понимал, почему Макоумер спрашивает о том, что и так ясно. Теперь он был уже совсем пьян, и, заметив это, Макоумер обрадовался.
      - Брат вернулся на базу. Здесь его ждало сообщение. Его отзывали: начальство было в ярости. Оказывается, последняя из переданных Тисой сообщений оказалось фальшивкой. В результате в засаде погибло целое подразделение, все до единого. Мой брат впал в немилость.
      Голос Монаха внезапно прервался. То ли от воспоминаний, то ли от спиртного лицо его покрылось потом. Глаза его закрывались, даже сидя, он слегка покачивался.
      Но когда Макоумер уже собрался было подтолкнуть его к дальнейшему повествования, он заговорил сам.
      - В тюрьме брат понял, что произошло. В одном из своих последних сообщений Тиса упоминала о некоем американском военном из сил особого назначения. Она с ним только недавно вступила в контакт, сразу поняла, что он был очень хитрым и очень ловким. Она считала, что он опаснее всех в Бан Me Туоте. Но информация, которой он располагал, казалась ей чрезвычайно значимой, и потому она все же решила вступить с ним в связь.
      В свете луны его лицо, казалось, слегка покачивалось, как цветок, колеблемый тихим ветром.
      - В тюрьме, как вы понимаете, хватает времени на то, чтобы вернуться мыслью в прошлое и тщательно пересмотреть все детали. Тишина и одиночество способствуют размышлениям. И брат понял, кто ее предал, скормил ей ложную информацию: именно этот, крайне опасный человек. Ее последний любовник. Однако, - и Монах растопырил пальцы и как бы с удивлением на них взглянул, это знание, конечно же, никакой пользы ему не принесло. Это были плохие времена, тяжелые времена. Правительство обвинило брата во всем, в чем только можно, включая предательство. Из него хотели сделать устрашающий пример... И сделали. Они его убили, как убили всю его семью. А затем принялись за меня. Сначала исчез мой старший сын. Затем средний - он вышел из школы, но домой так никогда я не вернулся. Потом жена и маленькая дочка. Тем самым они хотели преподать мне урок. "Они вернутся, как только мы убедимся в вашей невиновности, - заявили они. - Потому что у врага народа семьи быть не может".
      Монах подпер ладонью толстую щеку.
      - Власть предержащие менялись. Одни исчезали, на их месте появлялись другие, потом исчезали и эти. Меня оставили в покое, но, что касается жены и детей... О них никто ничего не знал или не хотел знать. Никто.
      Монах тяжело поднялся на ноги и медленно, с пьяной осторожностью облокотился о парапет. Теперь он казался Максу-меру очень старым, в мягком лунном свете на его лице проступила сетка мелких морщин.
      - Вот, Макоумер, к чему относилось слово "ужасно". И я больше не хочу об этом вспоминать, - он плюнул с моста.
      Макоумер встал рядом. Он внимательно наблюдал за Монахом. Кажется, время настало.
      - А девушка? - Как бы между прочим спросил он. - Та, Тиса? - Он почувствовал, как трудно ему произнести ее имя вслух. - Что стало с ней?
      Монах молчал. Макоумер вдруг явственно услышал, как жужжат ночные насекомые, как всплеснула под мостом вода - наверное, лягушка, почему-то подумал он.
      Монах упорно смотрел в воду, будто хотел увидеть в ее глубинах, где-то на дне свое прошлое.
      - Конечно, никто в точности не знал, что именно произошло той ночью. Однако мой брат сумел из крупиц составить хоть какую-то картину.
      Видимо, Тиса начала подозревать, что ей скармливают ложную информацию и попыталась этому воспротивиться. Ее контакт решил, что девушку опасно оставлять в живых. Наверное, той ночью он явился к ней.
      Должно быть, она что-то поняла, может услыхала его в самый последний момент. Во всяком случае, успела спастись, скрыться в джунглях Камбоджи.
      Макоумер почувствовал, что сердце у него вот-вот выскочит и непроизвольно прижал руки к груди. Глаза у него вылезли из орбит. Жива! Тиса жива!
      Он перевел дыхание. Прана. Надо успокоиться. Он поглядел на старинные камни моста, напомнил себе о вечности. И после того, как понял, что голос не выдаст его, произнес:
      - Я хочу, чтобы вы нашли ее. Для меня.
      Монах продолжал смотреть в воду. Затем покачал головой, словно хотел буквально стряхнуть с себя воспоминания.
      - Это был злой человек, тот, кто ее подставил. Очень злой, - он медленно повернулся. Серебряный лунный свет заливал его лицо, у самого его уха пролетел мотылек, но Монах этого даже не заметил. - Для вас этот человек, наверное, был героем, да, Макоумер? Но для меня он злодей. Воплощение зла, - глаза его потемнели, и Макоумеру показалось, что в них стоят слезы: наверное, Монах слишком много выпил, подумал он. - А теперь вы просите, чтобы я разыскал для вас Тису, - сказал Монах. - Для меня не тайна, что и вы были в Бан Me Туоте, Макоумер. Известно мне и то, чем вы там занимались. Я был полным идиотом, если бы не проверил все это до того, как пойти с вами на встречу, - он молитвенно сложил ладони. - Я знаю, кто вы.
      - Кем я был, - поправил его Макоумер.
      Монах пожал плечами:
      - Это неважно. Но я не могу понять, почему вы меня об этом попросили.
      - Не ваше дело!
      Глаза Монаха были полузакрыты, он покачивался.
      - Позвольте мне сказать, Макоумер, что хотя в данном предприятии мы с вами деловые партнеры, это вовсе не значит, что мы с вами на одной стороне.
      - Вы мне тут четверть часа толковали, до какой степени ненавидите коммунистический режим. На лице Монаха появилось удивление.
      - Тогда мы провели это время зря. Не путайте политику с преданностью своей стране. То, что я чувствую к коммунистическому режиму - это одно, но в моей любви к Китаю никто усомниться не может.
      Поэтому когда вы просите меня разыскать некую полукитаянку, которую вы знали в прошлом, шпионку, которая долгое время работала против вас, я задаю себе вполне логичный вопрос: почему?
      Он резко поднял голову, глаза его сверкали в лунном свете.
      - Вы хотите завершить то, что начали пятнадцать Лет назад, а, Макоумер?
      - Что?!
      - Я пророю Камбоджу вдоль и поперек, найду вам Тису, и, как ваш христианский Иуда, буду наблюдать, как вы ее распнете?
      - Что! Что вы сказали?! - Макоумер почти кричал. - Так вы полагаете, что это я был ее последним контактом?
      - Вы очень опасный человек, Макоумер. Это-то я знаю.
      - Я заплачу вам еще пятьсот тысяч за то, чтобы вы ее нашли.
      - Мой дорогой...
      - Прекрасно! Миллион!
      - Но каковы мои гарантии, что...
      - Не я был тем контактом, черт побери.
      - А я никогда и не говорил, что это были вы, - ласково произнес Монах.
      - Да если я узнаю, кто это был, я сам его уничтожу! - грозно пообещал Макоумер. - Вот как я отношусь к тому человеку! - В воцарившемся за его словами молчании было нечто, напоминавшее тишину после бомбардировки. Макоумер в упор смотрел на Монаха. - Означает ли это, что вы знаете, кто это был?
      - Знаю, - Монах наконец отошел от парапета. - Я все эти годы держал при себе это знание, единственное наследство, доставшееся мне от брата.
      - Я должен знать тоже, - хрипло произнес Макоумер. Мысль о том, что кто-то из тех, с кем он был в Бан Me Туоте, намеренно старался погубить Тису, жгла его, как огонь. - Я должен знать.
      - Да, - серьезно ответил Монах. - Я понимаю. И вижу, что в вас проснулся тигр мести. Я понял природу вашего чувства.
      Он вразвалку начал взбираться на вершину горбатого моста, потом остановился, повернулся к Макоумеру:
      - И теперь я понял ценность наследства, которое оставил мне мой бедный брат.
      Я отыщу для вас Тису, Макоумер, потому что она жива, - он поднял руку. - А что касается остального, то эту информацию я отдам вам прямо сейчас. Не хочу, чтобы она продолжала тяготить мою память.
      Перед самым концом я виделся с братом. Он плакал у меня на плече, потому что понимал то, что я в своей наивности и невежестве понять не мог: он знал, что его ждет. Эту сцену, этот наш разговор я запомнил навсегда. И, возможно, сейчас, отдав вам имя человека, который подставил Тису и через нее - моего брата, я избавлюсь от воспоминания.
      Того человека звали Трейси Ричтер.
      Самолет Трейси вылетал в шесть вечера. Перед аэропортом он заехал к отцу, чтобы взять тот особый набор, который подготовил для него старик.
      Теперь ему приходилось думать о многом - не только о том, куда и зачем он направлялся, но и обо всей картине в целом. Он пытался понять, как укладывается в схему смерть Роланда Берки; почему Фонд вдруг заинтересовался смертью Джона Холм-грена. Странный интерес! Неужели во всем деле был некий аспект, касающийся международной безопасности? А, может, Джон сам влез во что-то, о чем Трейси не знал? И хотя это было на Джона очень похоже, Трейси не мог отбрасывать и такой вариант.
      Он был настолько занят своими мыслями, что совершенно обалдел, когда на звонок дверь в квартиру Луиса Ричтера открыла Лорин.
      Они уставились друг на друга. Позже он думал, что, возможно, если бы он не так растерялся, если бы успел что-то сказать, у него появился бы шанс что-то исправить, наладить.
      Но в тот миг она показалась ему далекой-далекой. Такой видела ее публика из зрительного зала: существо, обладавшее фантастическим талантом и профессионализмом, ледяная маска, за которой человек не виден. Она молча отступила, и он мимо нее вошел в квартиру.
      Он услышал, как за спиной его закрылась входная дверь. Он прошел в холл. Лорин - на кухню.
      - Что она здесь делает? - спросил Трейси у отца. - Я-то звонил повсюду, пытался ее разыскать.
      Луис Ричтер положил руки на плечи сына.
      - Наверное, сейчас здесь единственное место, где она чувствует себя уютно, - он увидел, какое выражение появилось на лице Трейси. - Не спеши, - мягко произнес он. - Время излечивает все раны... Даже такие, как у нее.
      А уже в кабинете он сказал:
      - Я не думаю, что все дело только в тебе. Что-то еще ее гложет.
      - Что же?
      - Я не все знаю.
      Давным-давно отец закрыл окна в своем кабинете ставнями, отчасти из соображений собственной безопасности, отчасти ради безопасности окружающих. И с тех пор никогда их не открывал. И теперь, в полумраке, Трейси показалось, что на него глядят пустые глазницы черепа: с лица отца растаяла вся плоть. Боже, как близко подобралась к нему смерть!
      Он крепко схватил Луиса Ричтера за плечи, будто надеялся, что сможет влить в отца хоть частицу своей жизненной энергии.
      Глаза Луиса Ричтера были полны слез, и он отвернулся, он не хотел, чтобы сын видел, как он плачет. Старик откашлялся.
      - По-моему, она не может и себя за что-то простить. Какие-то сложности, которые почти всегда возникают между братом и сестрой... Но я не уверен.
      - Я бы хотел сказать ей так много!
      - Понимаю. И, поверь мне, ты еще успеешь это сделать. Луис Ричтер повернулся, взял с рабочего стола несессер из свиной кожи, протянул Трейси.
      - Не открывай сейчас. Пусть открывают таможенники, если очень уж захотят.
      Трейси взял спецнабор, сунул подмышку.
      - Трейси...
      - Я буду осторожен, папа.
      - Я знаю, - ответил Луис Ричтер.
      Трейси наклонился, поцеловал отца в щеку. Кожа казалась странно мягкой, как у младенца. А потом повернулся я вышел из квартиры. Он слышал, как Лорин возилась на кухне, но открыть дверь туда было выше его сил. Но как же невыносимо трудно было заставить себя войти в кабину лифта!
      Макоумер понял, что ошибся: Монах наверняка дал таксисту щедрые чаевые, потому что старая развалюха поджидала их у выхода из Сада Ю. Макоумер был доволен собой: сделка заключена, к тому же он получил очень ценную информацию. Настолько ценную, что шесть миллионов показались ему просто мелочью. Ричтер, сволочь! Как же я тебя ненавижу!
      Макоумер забрался на сиденье. Монах прикрыл за ним дверь и сказал в окно:
      - Мне в другую сторону, - Монах зевнул. - Думаю, вы согласитесь, что расстаться самое сейчас для нас время.
      - О да. Конечно. - Теперь, когда сделка заключена, Макоумер хотел как можно скорее избавиться от этого несимпатичного человека, уехать из этой сомнительной страны. Ему хотелось попасть в гостиницу и позвонить.
      В свете уличного фонаря Макоумер разглядел, что на подбородке и на пиджаке Монаха еще виднелись жирные следы, и его передернуло от отвращения.
      - Остался один-единственный вопрос, - сказал Монах. - В какой форме будут осуществляться платежи?
      - Одну треть я завтра утром переведу в любой названный вами банк в Гонконге, вторую треть - после доставки первой партии, третью - в декабре, когда прибудет весь груз полностью.
      Монах кивнул.
      - Такси доставит вас в гостиницу. Насчет оплаты не беспокойтесь, я вас угощаю, Макоумер!
      Он сказал что-то водителю на языке мандарин, убрал руки с дверцы. Такси тронулось, и Макоумер с облегчением откинулся на спинку сиденья.
      Монах смотрел ему вслед. Такси скрылось за поворотом, у южной оконечности Сада Ю. Монах взглянул в темное небо, как будто хотел разглядеть невидимые из-за городского марева звезды. Он насвистывал мотив, который для западного уха показался бы диким. А затем услышал, как взревел мотор. С северной стороны Сада к нему подъехал сверкающий "мерседес", его яркие фары пронзали тьму.
      "Мерседес" остановился. Из него вышел водитель, одетый в форму китайской народной армии, предупредительно открыл заднюю дверь.
      Как только он уселся и водитель захлопнул за ним дверь, Монах достал из кармана белый шелковый платок и тщательно стер с подбородка жир.
      Водка, подумал он, очень ценный напиток. Она не только не дает потом такого отвратительного запаха, как американское, канадское или шотландское виски, но за нее легко выдать обыкновенную воду. Он улыбнулся: как отличить водку от воды, как не на вкус?
      Служащие клуба Джиньджиань были счастливы исполнить патриотический долг и по его требованию подавать ему вместо "Столичной" воду.
      Конечно, бутылка, которую он открыл в Саду Ю и разделил с Макоумером, была настоящей. Монах глядел в окно на проплывающий мимо ночной город. Как обидно, что только русские делают этот замечательный напиток! Он ненавидел русских, он им не доверял. Они лгуны, при этом агрессивные лгуны. Они выстроили свои войска вдоль границы с Китаем и только и мечтают, как бы ее нарушить. Это вечная проблема, если учесть еще и их технологическое превосходство.
      А у Китая все еще не было современной тяжелой индустрии, да и торговой программы для ее финансирования - вот оно, наследие темных времен. Монах вздохнул. Результаты курса, выбранного Мао, курса, ведущего к катастрофе.
      Он приказал водителю ехать помедленнее: ему о многом надо было поразмыслить, а в дороге думалось лучше всего. Ему показалось забавной, но несколько странной аналогия, пришедшая на ум: его страна следовала по тому же пути, который избрал для Японии в XVII веке Исиасу Токугава и его наследники они старались ценой изоляции Японии от всего внешнего мира сохранить ее историческую и культурную целостность.
      Когда же двухсотлетнее правление Токугавы было свергнуто и началась реставрация Мейджи, Япония оказалась в том же положении, в каком сейчас Китай: безнадежно отсталой, изголодавшейся по мировой культуре, отчаянно пытавшейся преодолеть технологический и психологический провал во времени, порождение долгого периода изоляции и репрессий.
      А психологический разрыв преодолеть труднее всего. Так называемая Культурная революция, это Монах прекрасно понимал, была не более чем фикцией, испытанием сил. Теперь, когда она закончилась, страна пребывала в лихорадке. Министры и прочие официальные лица менялись с головокружительной быстротой. В политике не было никакой последовательности. И все же нынешнее правительство понимало, что надо делать, чтобы вывести Китай на уровень современной державы.
      Вот почему они позволяли ему действовать так, как он действовал. Его тайные сделки приносили вечно голодному правительству немало валюты. Китаю, с его огромным населением, тяжело давались быстрые шаги. А шаги эти были известны: в первую очередь развитие тяжелой индустрии и современной военной техники. И сделки Монаха были весьма полезны.
      Вот почему его положение было уникальным для Китая - полная независимость. Он проводил за границей по несколько месяцев в году. Он приезжал и уезжал, когда ему вздумается. И хотя его бизнес был, на первый взгляд, сугубо частным, на самом деле основу его контролировало государство. Так и должно быть: в конце концов, это же Китай. А Монах играл значительную роль в его прогрессе.
      Но, конечно же. Монаху необходимо было скрывать истинную цель своих сделок. Его репутация покоилась на мифе о полной независимости. Любая информация противоположного плана мгновенно вышибет его с рынка.
      Но этого. Монах знал, никогда не произойдет. Он был человеком, во всех отношениях противоположным Делмару Дэвису Макоумеру. Он был осторожным, консервативным, терпеливым. И дальновидным.
      Теперь он видел, что представляет из себя Макоумер. После всего, что он о нем слышал, было любопытно встретиться с этим человеком. Встреча подтвердила то, что он предполагал и ранее: Макоумер из тех, кто одержим идеей своего превосходства над остальным миром. Что ж, он даст этому человеку все, что тот просит, а потом оборвет с ним все связи.
      Монах улыбнулся: нет, одна веревочка, но крепкая, та, на которой он и будет держать Макоумера, все же останется.
      В самолете, совершавшем челночные рейсы в Вашингтон, Трейси целых десять минут провел в раздумьях о том, что ему сказать директору. Но так ничего и не придумал.
      В иллюминаторы колотил дождь, они летели в густых облаках, закрывших как землю под ними, так и небо над ними. Трейси постарался думать только о чем-нибудь другом: пусть подсознание решит за него эту проблему.
      Сегодня утром он прежде всего попросил Айрини переделать ему билет: он отправился в Гонконг через Вашингтон. И потому вылетит из Нью-Йорка на сутки раньше запланированного. Затем набрал частный номер Директора.
      Номер за эти годы не изменился, однако изменилась система его защиты. Он услышал женский голос.
      - Администрация, - сказала женщина, потом в трубке возникла особая тишина: начали работу системы прослушивания. Вполне возможно, подумал Трейси, что иные из них сконструировал его отец.
      - Я бы хотел поговорить с Директором.
      - Директор сейчас на совещании, - произнес бесстрастный голос. - Могу ли я осведомиться, кто звонит?
      - Мама, - ответил Трейси.
      - Простите? Не поняла.
      Это была ложь номер один. Все она прекрасно понимала, абсолютно все: это была ее работа. Трейси повторил кличку, которую когда-то присвоил ему Фонд.
      - Пожалуйста, подождите, - произнес голос. - Меня вызывают по другому номеру, - это была ложь номер два.
      - Привет, Мама! - воскликнул теперь уже мужской голос, веселый и сердечный. - Это Мартинсон.
      - Не знаю никакого Мартинсона, - спокойно произнес Трейси.
      - Как не знаешь, старик? Мы же вместе учились в Принстоне. Неужели забыл?
      - Я не учился в Принстоне, - ответил Трейси так, как предписывали правила. - Я заканчивал Майнз, выпуск шестьдесят восьмого года.
      - Понятно, - веселье из голоса исчезло. - Одну минуту, пожалуйста.
      Послышались три щелчка: его снова переключили на другую линию.
      - Мама? - этот голос был глубже, значительнее - голос серьезного администратора. - Это ты?
      - А кто же еще? - ответил Трейси. - Разве только вы передали мой код кому-то другому.
      - Не думаю, что Директор мог принять такое решение. А ты?
      - Никогда бы ничего не сделал без его ведома, - пока это была обычная болтовня.
      - Это Прайс, - сказал голос. - Мы вместе заканчивали Майнз.
      - Тот Прайс, которого я знал, вылетел через месяц: он еще годился на административной работе, но для полевой - никогда.
      - Но мы оба занимались у Хама, - настаивал голос.
      - Тот курс вел Джинсоку, - ответил Трейси. - И потом всегда преподавал только он, вплоть до смерти три года назад.
      - Неужели?
      Трейси уже все надоело.
      - Прайс, ты, сукин сын, это же тебе чуть не оторвало руку на первых же тренировочных стрельбищах?
      - Господи, Мама, так это ты?
      - Прайс, мне надо поговорить с Директором.
      - Да... Конечно. Я передам, что ты звонишь, - Прайс помолчал, пока не переключая линию, потом сказал: - Мама, я очень рад снова тебя услышать.
      Мгновением позже Трейси услышал самого Директора.
      - Надеюсь, ты понимаешь смысл всей этой системы блоков, - голос у него был сладкий, как мороженое, - в нашем деле никогда не грех перестраховаться, - он говорил так, будто они расстались только вчера: даже не удосужился поздороваться с Трейси.
      - Что, все еще названивают разные сексуальные маньяки?
      Директор хрюкнул:
      - Как всегда. Профессиональный риск.
      - Я звоню... Короче, вечером я прилетаю. Думаю, ужин вдвоем станет приятной переменой привычного ритма.
      - После десяти лет разлуки? Наверняка, - Директор снова хрюкнул. - Скажем, в восемь часов в "Анондор"?
      - Нет, - мгновенно отреагировал Трейси. - Я предпочитаю "Ше Франсуа".
      - Ну да, - дружелюбно протянул Директор. - Как я мог забыть? Правда, человек моего положения предпочитает места пошикарней. А где это?
      - Неподалеку от Грейт Фоллз, - Трейси прекрасно знал, что Директор не мог забыть, где находится ресторан. - Возле реки.
      - Ладно, найду, - и Директор повесил трубку.
      На табло зажглись слова "Пристегнуть ремни. Не курить", и они пошли на посадку в вашингтонском аэропорту.
      Итак, он постарался избавиться от мыслей о предстоящей встрече с Директором, но зато нахлынули воспоминания о Лорин. Он видел ее танцующей: одна нога парит высоко над головой, она медленно-медленно вращается, в волосах сверкает солнце, но в глазах, зеленых, как море, стоят слезы.
      А его квартира, такая теперь опустевшая, чужая! Потому что Лорин там больше нет.
      И вновь его пронзило острое чувство вины: Бобби!
      Их "боинг" приземлился, двигатели заглохли. Пассажиры стоя в проходе, доставали с полок портфели и сумки.
      Перед тем, как выйти из аэропорта, Трейси удостоверился, что весь его багаж будет доставлен на борт самолета, следующего в Гонконг, и взял с собой только сумку и несессер из свиной кожи, в которой отец упаковал все для него необходимое. Посторонние, включая таможенников, открыв несессер, обнаружили бы в нем лишь обычный набор путешественника: электрическую бритву, будильник, щетку для волос, расческу, три куска мыла "ойвори" и серебряные щипчики для ногтей. И ни один из этих предметов не использовался по своему прямому назначению.
      Трейси вышел из аэропорта и сел в красно-белый автобус. Через десять минут он уже взял заранее заказанную машину - типичный для проката "форд-кордова", цвета "металлика". И вскоре влился в ноток машин внешнего городского кольца.
      Он намеренно свернул на Вашингтон Мемориал Парквей. По левую руку от него остался Пентагон, а после этого движение стало не таким интенсивным большинство машин сворачивало направо, на Арлингтонский мост, чтобы через него попасть в центр. Памятник Вашингтону горделиво высился в лучах закатного солнца.
      Листва деревьев была пышной благодаря постоянно стоявшей здесь влажности и неусыпному попечению городских властей. Река сначала казалась синей, а когда наступили сумерки - черной, в ней играли золотые городские огни.
      "Ше Франсуа" был обычным загородным рестораном. Директор уже поджидал Трейси.
      Директор всегда казался Трейси ошибкой природы: его слишком крупная челюсть, мощная шея, огромное тело принадлежали не современному "хомо сапиенс", а человеку доисторическому. Что же касается мозгов, тот тут дело обстояло совсем иначе: Трейси не раз бывал свидетелем того, что Директору удавалось продумать на несколько шагов дальше, чем всем остальным представителям его профессии.
      - Садись, - сказал Директор. Он лишь немного постарел по сравнению с тем, как Трейси видел его в последний раз. - Я заказал тебе "Гленливет" со льдом, хотя твой вкус я никогда не одобрял. Этот виски лучше пить неразбавленным лед убивает особый привкус дыма.
      - Пейте, как вам нравится, - ответил Трейси, усаживаясь, - а я буду пить так. Директор улыбнулся:
      - Вижу, ты не меняешься.
      - Да и вы тоже.
      Принесли виски, Трейси сделал глоток. Директор отмахнулся от официанта, подавшего меню:
      - Потом.
      - Вашингтон вообще не подвержен переменам, - сказал Трейси.
      - На поверхности - да, - Директор взял свою излюбленную сигару-самокрутку, ужасную на вид: черно-зеленую, корявую. "Фонд приносит массу маленьких удовольствий, - любил он говорить, - В частности, но не в последнюю очередь, возможность добывать кубинские сигары". "Добывать" было любимым эвфемизмом Директора. - Что же касается того, что скрыто от глаз, то перемены большие.
      Он помолчал, раскуривая сигару, потом продолжил:
      - Эта чертова демократическая администрация не в состоянии отличить головы от задницы, - он глянул на тлевший кончик самокрутки. - Они понятия не имеют, что делать с нашей разведкой, но им не хватает ума оставить ее в покое. Совершенно безмозглая публика, - он взглянул на Трейси. - Мне чертовски импонирует этот Готтшалк. Отличный мужик. Как раз такой, как нам нужен, Директор нахмурился, и его кустистые брови привычно грозно сошлись на переносице, будто решили вступить друг с другом в сражение. - Правда, большие города еще не очень-то готовы его поддержать. Но, я думаю, немного времени - и все будет в порядке. Они все еще не могут забыть Рейгана, - он глубоко вздохнул. - Это очень непросто - быть республиканцем.
      Директор острым взглядом измерил дистанцию между ним и Трейси:
      - Сожалею по поводу губернатора. Насколько я слышал, вы были друзьями.
      - Ко мне недавно приезжал Ким.
      - Неужели?
      Трейси мгновенно напрягся. Голос Директора звучал абсолютно ровно, лицо не дрогнуло, но что-то в том, как он на секунду замер, потом чуть заметно выпрямился и повернул голову влево, так, чтобы лучше слышать правым ухом, насторожило Трейси. Способность рассуждать гнездится в левом полушарии, и ему соответствует правое ухо, правый глаз и так далее.
      - Это имело отношение к смерти губернатора, - как можно небрежнее произнес Трейси. - Но, я полагаю, вы и сами все знаете. Если я не окончательно отстал от времени, то, по-моему, Ким всегда докладывал обо всем лично вам.
      - Ну, внутри нашей конторы радикальных перемен не произошло, - ответил Директор. - Большинство сотрудников докладывается Прайсу. Ким же - особая статья. М-м-м... Ты знаешь Кима лучше, чем кто-либо другой. Он требует... специальной заботы.
      - Для того чтобы не сорваться с цепи, как бешеный пес, и не начать кусать всех направо и налево.
      Директор фыркнул - признак того, что он обиделся.
      - Результаты его деятельности... несколько смягчаются другими шагами с нашей стороны.
      - Он - чертов убийца, - сердито сказал Трейси.
      - Если на то пошло, то и ты тоже, - возразил Директор. Голос его по-прежнему был ровен, однако лицо слегка покраснело. Он вынул изо рта сигару и навалился грудью на стол. - За последние шесть месяцев он собрал столько информации по использованию камбоджийской оппозиции микотоксинов трикотина, сколько наши государственные службы не смогли и за два года. И я ни секунды не сомневаюсь в огромной его для нас ценности, - Директор явно рассердился. Отдых, которым он сейчас наслаждается, вполне заслуженный. Уверяю тебя.
      - А я и не сомневался, - пробурчал Трейси, стараясь скрыть нахлынувшие на него чувства. Значит, Ким в отпуске? И его приезд к Трейси и попытка втянуть Трейси в расследование причин смерти Джона Холмгрена - вовсе не задание Фонда? И Директор ничего об этом не знает. Ну и дела, подумал Трейси. Чтобы успокоиться, он отпил виски. Мысли у него разбегались. Наконец ему удалось овладеть собой.
      Прана. В присутствии Директора прибегнуть к специальным дыхательным упражнениям было невозможно: он заметит и сразу догадается, что что-то не так.
      - А что Киму от тебя понадобилось? - осведомился Директор.
      - Просто заскочил проездом, - ложь легко вырвалась из него. Слишком легко. И он снова напомнил себе, что пошел на контакт в последний раз, в самый последний. Как только он разрешит загадку гибели Джона и Мойры, с этой связью будет покончено. Раз и навсегда.
      Теперь Директор попросил принести меню, и пока они обсуждали, кто что будет есть, директор вдруг сказал:
      - Все время возникают какие-то ситуации, в которых требуются твои умения. А сейчас даже более, чем прежде.
      - Наверное.
      - Думаю, я закажу цыпленка, - Директор закрыл меню и положил на стол. Да, цыпленок и бутылка охлажденного рейнского - как раз то, что сейчас нужно.
      - Я не хочу, чтобы ты уезжал, - с нежностью произнесла Джой, и, почувствовав, что с ним надо говорить по-другому, добавила: - ты не можешь уехать.
      Киеу вспомнил разговор с Макоумером, перед тем, как тот отправился в Китай.
      - Теперь ты знаешь о Фонде столько же, сколько и я.
      - А он знал Кима? - спросил Киеу.
      - Он знает о нем от Трейси, конечно, - сказал Макоумер. - Но они никогда не встречались.
      - А фотографии?
      - Нет. Служащие Фонда никогда не снимаются.
      Киеу вспомнил, как он поклонился изваянию своего позолоченного Будды, глазами которого можно увидеть и познать все сущее.
      - Тогда проблем не будет, - и он приступил к молитве, раскачиваясь и повторяя слова буддийских заповедей.
      - Это слишком опасно, - голос Джой вернул его к действительности.
      Он улыбнулся, погладил ее по мягким волосам.
      - Как ты можешь знать такие вещи?
      В глазах ее стояли слезы:
      - Потому что я боюсь за тебя.
      Он засмеялся:
      - Мне ничто не может повредить. Мне удалось ускользнуть даже из новой Кампучии.
      - Но призраки ее до сих пор тебя терзают...
      Джой уже довольно давно спала с ним в одной постели и до того боялась его кошмаров так, будто они были ее собственные. Она не знала, что именно видел он в этих страшных снах, она его не спрашивала, не разговаривала с ним об этом. Но достаточно было почувствовать тот поток чудовищных эмоций, который изливался из него во время этих кошмаров, и тогда она обнимала, укачивала его, как ребенка, а он кричал во сне и без конца повторял что-то на кхмерском, что - она не могла понять. В эти страшные минуты он казался ей пришельцем, явившимся на землю откуда-то с дальней планеты.
      Но ее тяга к нему, облегчение и покой, которые он приносил ей по ночам, привязывали ее к нему.
      Только из-за него она все еще оставалась в этом особняке на Греймерси-парк. Без него она бы не выдержала своего странного брака, он бы ушла от Макоумера, вернулась к своим родным в Техас. Он был таким непонятным, этот кхмер, но в глубине души она сознавала, что эта загадочность и привлекает ее в нем.
      - Мои призраки, - ответил Киеу, помолчав, - живут во мне. И они не могут мне повредить, даже в новой Кампучии.
      - Но там все еще идет война.
      Он взглянул на нее своими темными бездонными глазами.
      - Большую часть своей жизни я провел на войне. Я дитя войны, в буквальном смысле. И неужто ты думаешь, что теперь война может меня погубить? После всего этого? - Он покачал головой. - Не бойся за меня, Джой. Вот он я, здесь, - он взял ее руку в свою, слегка сжал. - Я всегда здесь буду.
      Прозвенел дверной звонок, Лорин сказала:
      - Я открою.
      Луис Ричтер наносил последние штрихи на их ужин, состоящий из сэндвичей с ростбифом и немецкого картофельного салата. Лорин глянула на часы. Она устала. Утром она, как обычно, занималась классом, который ее всегда успокаивал, а на этот раз почему-то раздражал необходимостью бесконечно повторять элементарные вещи. Правда, на дневной репетиции она немного успокоилась: они готовили новую постановку, и она хорошо поработала над своей партией. Большинство ее коллег ворчали в эти дни - Мартин навалил на них двойную нагрузку. Он не объяснял им причин, но в воздухе все же витало какое-то возбуждение и ожидание.
      Лорин же после разрыва с Трейси была только рада погрузиться в работу. Она загоняла себя до смерти.
      Идя к входной двери, она в очередной раз подумала о том, что значит для нее теперь Луис Ричтер. Когда-то у нее был дядя, который очень ее любил. Она помнила, как сидела у него на коленях, как он обнимал ее своими большими и сильными руками. Она помнила, как от него пахло табаком и одеколоном, ей нравилось класть свое маленькое ушко на его огромную грудь и слушать, как громко бьется его сердце. Он умер, когда ей было восемь лет, и с тех пор она никогда уже не чувствовала себя так хорошо со старшими. Кроме Луиса Ричтера.
      Ей было так с ним интересно, что она даже неожиданно для себя стала думать над тем, что он сказал по поводу внезапного решения Джека Салливена обнародовать тот факт, что буквально накануне убийства в Каире Де Витта президент заявил, будто проблемы безопасности его совершенно не интересуют.
      - Все понятно, - сказал тогда Луис Ричтер. - Я думаю, после этого в задницу старого Лоуренса вцепятся все, кому не лень.
      Как часто случалось и с Трейси, широта его знаний, глубина суждений увлекли и ее.
      Она улыбнулась своим мыслям и открыла дверь.
      Увидев ее, Киеу, обмер. Это чувство было ему знакомо, он уже испытывал его в джунглях Камбоджи.
      Очаровательная улыбка, которую он подготовил, мгновенно растаяла. Он ничего не мог с собой поделать: к горлу подступила тошнота, и, с трудом с ней справившись, он спросил:
      - Луис Ричтер нев птас тай?
      Жаркий летний день, на фоне желтого неба высятся пальмы. Влажность бусинками лежит на лбах и плечах. По четвергам они обычно танцевали в Чау Чхайа, неподалеку от Кемарина, тронного зала дворца, где ощущалось присутствие Сианука и всей длинной череды его предшественников, кхмерских царей.
      На Малис сомнут чанг кбеу, она слегка согнула колени, босые ступни охлаждает мраморный пол. Двигаются только ее руки. Ее руки ведут бесконечный рассказ о чувствах и жизни. Тело ее неподвижно, лицо напоминает застывшую маску, как и предписано правилами кхмерского балета. Сок не может оторвать от Малис взгляда, он смотрит на ее танцующие руки, рассказывающие о мстительных богах, страшных демонах и утраченной любви.
      Он захвачен бледным огнем, чье название не должен упоминать, о чьем происхождении не должен говорить.
      Снаружи по королевским садам прогуливаются монахи в оранжевых тогах, светлые зонтики предохраняют их гладко выбритые головы от солнца. На флагштоках плещется сине-красно-белый флаг с изображением Ангкор-Вата в центре. Его извивы напоминают движения пальцев Малис.
      В тот день он понял, что Малис и есть апсара, одна из таинственных небесных танцовщиц, наделенных сверхъестественной силой. Считалось, что древние кхмерские цари использовали апсар для разговоров с богами, апсары переводили язык слов в язык движений.
      Глаза Соки Киеу полны страсти. Глядя, как танцует его сестра, как она ведет рассказ о прошлом кхмеров, он вспоминает те танцы, которые она исполняла для него по ночам. Только для него. Нет, то был танец, который Малис танцевала для себя, но поскольку он его видел - то и для него. Момент близости, преступный и потому еще более восхитительный. Только для него. Для него и для нее. Для них обоих.
      И сейчас, взглянув в сине-зеленые глаза Лорин, Киеу увидел Малис, живую и невредимую. Ее прямая высокая шея, наклон головы, прямые плечи, и, прежде всего, поза танцовщицы - все это напоминало ему Малис, и сердце его готово было выскочить из груди. Колени у него ослабели, он мигнул, потому что ему показалось, будто в ушах Лорин сверкают рубиновые сережки в форме лотоса, которые всегда носила Малис.
      - Что? - спросила она, с любопытством глядя на него. - Что вы сказали?
      И тут до Киеу дошло, что он говорил на кхмерском, будто перед ним действительно Малис!
      - Извините, - сказал он, прокашлявшись, - я задумался. Луис Ричтер дома? Могу я его видеть?
      Он сказал то, что должен был сказать, но голова его продолжала кружиться.
      - Конечно, - Лорин отступила, позволила ему пройти и закрыла за ним дверь. - Могу ли я спросить ваше имя?
      - Ким, - автоматически ответил Киеу. Он увидел, что она повернулась и с любопытством его разглядывает.
      - Значит, вы и есть Ким, - она улыбнулась. - А меня зовут Лорин Маршалл, она протянула руку, и он на мгновение замер. Потом взял ее руку, поднес к губам, почувствовал мягкую, нежную кожу. Глаза его закрылись, и он снова вспомнил Чау Чхайа.
      Она повернулась и пошла по коридору, а он следил за ней глазами и ему казалось, что вот здесь, сейчас, снова появится его возлюбленная сестра.
      Что я здесь делаю? - с ужасом подумал он. Он понимал, что как только увидел в дверном проеме ее, а не старика, ему следовало извиниться и сказать, что ошибся дверью. Но он этого не сделал. И сейчас еще не поздно сбежать - но он не уходил.
      Воспоминания о Пномпене были слишком сильны. В Лорин он увидел дух, обретший плоть и кровь. Он не думал о совпадении - для него не существовало такого слова. Он был обречен на встречу с Лорин Маршалл. Это была его карма, а от кармы не уйдешь.
      Он. увидел в ней то, что уже никогда не надеялся увидеть, и сразу же поверил, что с помощью Лорин Маршалл ему удастся изгнать из своей души демонов. Прекратить невыносимую жизнь в грехе.
      Лорин скрылась за поворотом, и Киеу услышал ее голос:
      - Луис, к вам пришли.
      Киеу ушел в гостиную в тот самый момент, когда в ней из кухни появился отец Трейси. Он нес черный лаковый поднос, нагруженный тарелками, серебром и стаканами. Старик помедлил, увидев посетителя.
      - Да?
      - Я - Ким, - вот и все, что мог Киеу ответить.
      Не отрывая от азиата глаз, Луис поставил поднос на стол.
      - Лорин, - обратился он к девушке, - наверное, наш гость хочет что-нибудь выпить. Чаю? - И, поскольку гость кивнул головой, спросил у Лорин: - Ты не возражаешь?
      Лорин переводила взгляд с одного на другого:
      - Нисколько.
      - Тогда возьми на второй полке справа, если стоять лицом к раковине. Китайский черный. Чайник уже на плите. Я тоже выпью немного.
      - Луис?
      Он повернулся, увидел беспокойство в ее глазах и улыбнулся:
      - Это по делу, дорогая. Когда она ушла, Луис спросил:
      - Вы кореец?
      - Вьетнамец.
      Старик щелкнул пальцами:
      - Ну да! Извините, память уже меня подводит.
      Киеу улыбнулся: он ожидал подобной проверки.
      - Ваша память в порядке, это тело вас подводит, - он был удивлен, почувствовав, какое испытал облегчение, когда Лорин вышла из комнаты. Директор шлет вам приветы.
      Луис Ричтер направился к дивану, жестом указал Киеу на место рядом с собой.
      - Приветы? А Директор чего?
      - Того места, в котором никогда не забывают своих бывших работников.
      - В Делаваре, - со вздохом произнес Луис.
      - Округ Колумбия, - поправил его Киеу.
      - А, так вы переехали?
      - Да нет же, наш офис там, где и всегда, мистер Ричтер.
      - Совершенно верно, я запамятовал. А как старик? Все еще сражается с бюджетом?
      Киеу знал, что ему следует соблюдать осторожность. Его информация о Фонде была ограниченной и отрывочной. И если ему не удастся свернуть старика с этой темы, его ждет провал.
      - Директору нечего беспокоиться о государственном бюджете, мистер Ричтер, вы это знаете так же хорошо, как и я. Место, в котором мы все работаем, с самого начала имеет гарантированный процент от федерального бюджета, необходимо брать инициативу на себя. Он наклонился вперед, молитвенно сложил руки: - Мистер Ричтер, неужели мы еще не наигрались в эту игру?
      Вошла Лорин, поставила поднос с чаем на журнальный столик. И Киеу вновь не мог отвести от нее глаз. Он всем своим существом впитывал ее образ: как она ходит, говорит, смотрит на него своими широко расставленными глазами. Сердце его колотилось с такой силой, что ему пришлось призвать на помощь все внутренние ресурсы.
      Старик разлил чай, протянул чашку Киеу, снова сел. С наслаждением принюхался: чай заварен правильно.
      - Видите ли, - сказал он, - меня уже много лет не посещали бывшие коллеги.
      Киеу понимал, что ему не следует проявлять нетерпение, но и ходить по тонкому льду он тоже больше не мог. И он начал:
      - Мистер Ричтер, простите, если я слишком резко приступаю к цели моего визита, но мое время мне не принадлежит.
      Старик поднялся на ноги, подошел к книжной полке, пробежался пальцами по корешкам.
      - У меня к вам лишь один вопрос. Как называется то место, где вы родились заново? - Он повернулся и посмотрел в лицо Киеу. - Сын говорил мне, но я что-то подзабыл.
      И Киеу понял, что время пришло: теперь одной хитрости недостаточно. Он заставил волнение и беспокойство отлететь прочь, и к нему пришло ощущение космических часов, в белоснежной тишине отбивали они свой ритм, слившийся с ритмом его сердца, с ритмом дыхания. Он почувствовал то воздушное пространство, которое отделяло его от Луиса Ричтера, услышал, увидел его. И произнес - сам удивившись своим словам:
      - В Пномпене.
      Луис Ричтер кивнул:
      - Верно, так оно и есть. Как я мог забыть?
      Он вернулся к дивану, зябко потер руки:
      - А теперь, - заговорил он резким деловым тоном, - чем могу служить?
      - Директор решил принять личное участие в этом расследовании, и я прибыл к вам по его приказу. Я должен взять у вас электронное подслушивающее устройство и доставить его в Вашингтон.
      - Понятно, - Луис Ричтер почувствовал волнение. И понял, как тосковал все эти годы по работе, по прежним денькам, хотя ему казалось, что он с удовольствием обо всем этом забыл. Даже привычная боль отступила: он снова почувствовал себя живым, нужным. - Это, наверное, очень важно.
      - Чрезвычайно, - ответил Киеу.
      - Хорошо, подождите, - старик улыбнулся. - Я сейчас вернусь.
      Киеу и Лорин остались одни. В комнате воцарилась тишина столь полная, что Лорин даже услыхала, как бились в оконное стекло насекомые. Киеу неотрывно смотрел на нее, и она покраснела - такого с ней со школы не было.
      Она отметила, что этот человек очень красив, хотя в этой красоте было что-то дикое, что-то, что противоречило безукоризненной гармонии его черт. В глубине черных глаз таился хаос, но, как чувствовала она, хорошо организованный хаос.
      Он и привлекал, и пугал ее. В нем была какая-то непонятная для нее сила, и эта сила воздействовала на нее. Ей уже знакомо это ощущение: временами она чувствовала такую силу и в Трейси. Но поскольку она не могла определить природу своих ощущений даже для себя самой, она никогда о них Трейси не говорила. Она даже не без успеха пыталась убедить себя, что все это - лишь плод ее воображения.
      В конце концов, она понимала, что у определенных личностей есть своя аура. Такая аура была и у всех великих балерин, она выделяла их из множества других танцовщиц. Она тоже обладала аурой: она знала, что именно этим и захватывает публику. Подобным отличались и некоторые другие танцовщики и танцовщицы из их труппы.
      Но к силе этого человека примешивалось нечто иное: отчаяние, ненависть, страх, и, как ни странно, блаженное умиротворение. Такого она не встречала никогда.
      Как будто повинуясь приказу, она прошла и села рядом с ним на диван. Взгляд черных глаз пронзал ее, и она вспомнила, что когда-то уже видела такой взгляд. Как-то раз Трейси взял ее с собой на соколиную охоту, и когда он снял с головы птицы колпачок, она взглянула в ее глаза и поразилась: в них таилась жестокая вечность.
      - Чем вы занимаетесь? - спросил молодой человек по имени Ким.
      - Я балерина. - И замолчала, увидев, как переменилось его лицо. Смугловато-желтая кожа побледнела, глаза широко раскрылись, полная верхняя губа задралась, обнажив зубы - сейчас он стал похож на бешеного пса. Она даже испугалась.
      Лорин вскочила с дивана и с опаской отошла, а он отчаянно вцепился пальцами в диванную подушку, стараясь обрести контроль над собой.
      Слова "я балерина" окончательно выбили почву у него из-под ног. В нем волной взмыл бесконечный страх. Это был страх не за себя - он провел большую часть своей жизни в опасности, и научился не бояться.
      Это был страх за нее. Ему захотелось схватить ее в объятия, защитить. Но от чего? От кого? Он сказать не мог: источник опасности был ему неведом. Губы его побелели от усилия: он старался мысленным взором проникнуть за туманную завесу неизбежного.
      Его спасло появление Луиса Ричтера.
      - А вот и я, - сказал старик. Он нес маленький пакетик из коричневой бумаги, заклеенный изоляционной лентой. ( Протянул его Киеу: ( Позаботьтесь об этом.
      Киеу провел ладонью по лицу. Оно было влажным. Затем заставил себя улыбнуться.
      - Спасибо, мистер Ричтер, - несмотря ни на что, он все-таки помнил, что от старика ему нужно кое-что еще. - Надеюсь, вы не против расстаться с этой штуковиной?
      - Отнюдь. Мне она больше не нужна.
      - Да?
      Старик улыбнулся:
      - Я уже узнал о ней все, что было нужно.
      - И что именно? - как можно безмятежнее спросил Киеу. - Что-то, что и мне может оказаться полезным?
      Старик обнял молодого человека за плечи. Они вместе вышли в коридор.
      - Возможного только возможно. Во всяком случае, Трейси уже этим занимается.
      Киеу краем глаза глянул на Лорин, и вновь в нем вспыхнуло опасение, природа которого была ему не ясна. Он с трудом заставил себя сосредоточиться на том, что привело его сюда.
      - Трейси, конечно, вскорости сообщит мне, куда он направился.
      Старик засмеялся:
      - Вряд ли, - ему нравилось поддразнивать этого молодого человека, о котором он так много слышал. Настроение у него поднялось, кровь вновь циркулировала по жилам, он почувствовал, что снова помолодел. Луис открыл входную дверь:
      - Трейси отправился повидать Мицо, он уже в дороге. Ну и что, что он нарушил правила безопасности? К черту правила! Его опьянила сама возможность дать этому молодому человеку понять, что у него еще есть кое-какая информация, что и он еще кое-что значит. Ну, как, съел, мой дорогой Ким?
      Киеу чуть не споткнулся о порог. У него закружилась голова, его вновь затошнило. Словно во сне, он повернулся, пожал протянутую стариком руку. О, великий Будда, охрани меня!
      - Передайте директору мои наилучшие пожелания и благодарность.
      - Да, - автоматически ответил Киеу. - Непременно.
      Казалось, земля ускользает у него из-под ног. Да она и ускользала: сеть "Ангки", которую так искусно сплел отец, вот-вот порвется. Конец ниточки попал в руки чужаку, и если он за нее дернет!.. Трейси Ричтера надо остановить немедленно, до того, пока он не совершил самого страшного.
      Он смотрел в улыбающееся лицо Луиса Ричтера, видел за ним в тени коридора Лорин. Теперь она уже не стеснялась его разглядывать, словно силилась разгадать, что же кроется за этой безупречной красотой, какой червь подтачивает ее изнутри.
      Киеу пришел в себя. Страх улетучился, он мысленно приказал себе сконцентрироваться. Ноги ощутили свою силу, желудок уже не подступал к горлу. Он снова был собой, свободный от страха, свободный от злобы. Разум его чист. Все нежелательные эмоции покинули душу.
      Он заставил себя вспомнить недавно составленные астрологические таблицы. Трейси Ричтер? Он его отыщет. И решит все проблемы. Он отыщет его сам, без помощи Макоумера. Отныне он возьмет дело в свои руки.
      И он взглядом простился со стариком и с девушкой. Простился навсегда.
      КНИГА ТРЕТЬЯ
      "АНГКА"
      Август - сентябрь, наши дни, Гонконг ( Стунг Тренг ( Кенилворт ( Нью-Йорк ( Камбоджа ( Шанхай
      Для Трейси, летевшего над Тихим океаном на высоте тридцати тысячи футов, среда уже наступила. Удалившись на две с половиной тысячи километров от международной демаркационной линии суточного времени и оставив далеко позади атолл Мидуэй, "Боинг 747" пересек Тропик Рака и попал в жесточайшие вихревые потоки.
      Из иллюминатора море походило на захватанное пальцами оконное стекло. Появился и тут же исчез темный силуэт сухогруза, остался изогнутый горизонт, который на глазах погружался во тьму - высоко в небе ночь наступала куда быстрее, чем на земной тверди.
      Самолет дергался вверх-вниз, словно лифт, которым управляет юный хулиган. Пассажиры кряхтели и отказывались от свежайшего креветочного салата, руки их тянулись не к аппетитным закускам, а к белым гигиеническим пакетам, которые стюардессы предусмотрительно разложили по кармашкам в спинках кресел. Пакеты были в изобилии.
      По стеклу иллюминатора медленно ползли капли конденсата. Трейси подумал об облаках, которые неторопливо текли под брюхом "Боинга", облаках Юго-Восточной Азии.
      Однажды он прыгал сквозь эти облака, ветер выл в ушах как тысячи сирен, воздух бился в швах комбинезона, а вершины деревьев приближались с такой скоростью, что он даже на мгновение зажмурился.
      А потом был сильнейший, но успокоительный для сердца рывок раскрывшегося парашюта, и он поплыл над юго-восточной Камбоджой - пробив плотные облака, он оказался прямо посередине захватывающего дух сияния, сияния настолько ярко и безукоризненно чистого, каким только может быть сияние солнца. На какое-то мгновение война с ее бесчисленными смертями, убийствами, само задание прекратили свое существование - он был самым обычным туристом, проклинающим себя за то, что забыл фотоаппарат дома.
      Он достиг самых высоких крон и, подтягивая стропы, словно кукольник в театре марионеток - именно так его учили, - скорректировал приземление чуть вправо, где виднелась небольшая прогалина. Рядом, борясь с воздушными потоками, приземлились еще четверо из его отряда.
      Это была одна из самых первых операций, тогда он единственный раз в жизни воспользовался парашютом, предпочитая добираться к месту вертолетом, который вплоть до самого приземления был надежной защитой от неожиданностей, коими изобиловали джунгли. Именно в тот раз Фонд потребовал, чтобы к операции по инфильтрации в лагерь красных кхмеров были привлечены люди из спецподразделения. Присмотрись к этому лагерю, говорили они. К нам поступила информация, что на кхмеров работает некий японец. Если это так, мы хотели бы иметь подробности. Трейси тоже хотел бы знать, из-за чего такой переполох. Неужели из-за одного японца?
      Может оказаться так, что этот человек - Мусаши Мурано, говорили они. И если это действительно он, нельзя допустить, чтобы он продолжал служить мятежникам. Это великий мастер боевых искусств, работающий по своей собственной школе. Если он у них, мятежники могут получить знания гораздо большие, чем запрограммировали мы. Он невероятно опасен, предупреждали они, опасен по-настоящему. Уничтожь его огнестрельным оружием, но обязательно убедись, что он мертв. Ни при каких обстоятельствах ни ты, ни кто бы то ни было из твоего отряда не может вступать с ним в физический контакт. Он сожрет вас всех живьем. Ясно?
      Ясно.
      Операция, конечно же, провалилась, но это был не катастрофический провал. Дней через десять - информация, как обычно, оказалась весьма неточной, и они забрели не в тот лагерь, - отряд попал в требуемое место, угодив к самому разгару церемонии необычайно пышных и помпезных похорон. Подобное мероприятие само по себе вызывало удивление: народ Камбоджи относился к своим покойникам более чем равнодушно, поэтому Трейси захватил одного из красных кхмеров, полдня "раскалывал" его и наконец получил нужные сведения.
      Мусаши Мурано действительно был в этом лагере - вот уже два года он занимался делами повстанцев. В этом лагере он застрял месяцев на восемь, тренируя красных кхмеров и вьетконгонцев, он учил их тому, что знал, может, лучше всех в мире: нападение и оборона без оружия, проникновение на строго охраняемые объекты, террористические акты с применением миниатюрного режущего и колющего оружия. Трейси это очень не понравилось. Очень уж рассказ пленного напоминал ему собственные тренировки в Майнзе. О технике единоборств ниндзя тогда ходили только какие-то невероятные слухи, и даже сам Джинсоку не знал секретов их школы. Правда, он позволял себе на этот счет шутку: "У боевых искусств очень много направлений и вариантов. Почему вы решили, что я знаю каждое из них? Сие не под силу смертному". Трейси был абсолютно уверен, что в какое-то мгновение по лицу сэнсея пробежала тень страха, еле различимое облако, на миг скользнувшее по лику луны.
      Однако все это уже не имело никакого смысла, ибо главным действующим лицом похорон, как сообщил пленный, был сам Мусаши, подцепивший малярию, которая, учитывая отсутствие лекарств в джунглях, быстренько прибрала великого мастера. Следовательно, опасности больше не существовало. Но состояние тревоги не покидало Трейси. А поскольку в услугах спецподразделения нуждались многие, он отправил свой отряд на базу, оставив при себе лишь одного, самого надежного и крепкого, как кремень, специалиста, который ничего не имел против шанса поработать самостоятельно. Его-то Трейси и послал с заданием лично убедиться в смерти Мурано. В Юго-Восточной Азии, считал Трейси, все нуждается в двойной и тройной проверке. На своем собственном горьком опыте он уже неоднократно убеждался, что представители западной цивилизации слишком легко принимают на веру самые фантастические факты, которыми их потчуют азиаты.
      "Боинг 747" опустил нос и начал снижение, в иллюминаторе появилась чудная панорама Гонконга, перерезанного заливом Виктория.
      Пагоды словно росли из скал, они наступали одна на другую, образуя крутую лестницу, уходящую прямо в небо. За чертой плотно застроенного центра возвышались сверкающие на солнце небоскребы района Мид-Левел, вплотную подступающие к заливу.
      После кондиционированного воздуха салона жара и влажность Гонконга показались Трейси невыносимыми. В ожидавшем их микроавтобусе они должны были миновать пропускной пункт. На пятой минуте поездки тонкая рубашка Трейси плотно прилипла к спине. Легкие еле справлялись с влажным воздухом.
      Аэропорт Кай Так располагался на Китайском побережье, в районе Коулун. Трейси впервые побывал здесь во время войны, здесь он проводил свой первый отпуск - тогда ему объяснили, что Коулун в вольном переводе с китайского означает "Девять драконов": так местные жители окрестили девять холмов, на которых была построена эта часть города. С тех пор Трейси не только научился говорить на кантонском диалекте, который был здесь самым употребимым, но и на наречии мандарин, которое было официальным языком Китая, и на странном диалекте танка, непохожим вообще ни на один язык азиатской группы.
      Трейси прошел иммиграционный контроль, выудил со скрипящей карусели свой багаж. Таможня тоже оказалась делом одной минуты: служащие вообще ни на что не смотрели и лишь махали пассажирам - проходите, мол, не задерживайтесь.
      "Принцесса" был одним из самых старых и почтенных отелей в Гонконге. К тому же с самой лучшей обслугой. В отеле царила атмосфера Британской империи времен колониализма, дух великой монархии струился под высоченными потолками с лепниной, стекал через невероятно широкие двери коридоров и величественно вплывал в роскошные номера с отделанными ценным деревом стенами и мраморными ваннами.
      И хотя в городе давно уже выросли более современные отели в американском стиле, Трейси по-прежнему предпочитал "Принцессу". Он наскоро обмылся под душем и сменил промокшую рубашку на просторный апаш, более подходивший к такому климату.
      "Принцессу" построили лет шестьдесят назад, выбрав для этого очаровательное место - несмотря на то, что Гонконг стремительно разрастался во всех направлениях, "Принцесса" по-прежнему украшала этот квартал. С видом на залив и остров Гонконг, в нескольких минутах ходьбы от железнодорожного вокзала. Правда, теперь на северо-западе построили еще один вокзал, новый. А старый, с его знаменитой башенкой и часами, стал еще одной достопримечательностью города, правда, достопримечательностью действующей.
      Путешествие длиною в сутки и разница во времени в одиннадцать часов подействовали на Трейси как бокал шампанского натощак: голова кружилась, но внутренние часы уже начали подстраиваться под местное время.
      Очень полезной оказалась и короткая прогулка. По улицам деловито сновали двухэтажные автобусы, в витринах магазинов пылало солнце. Трейси миновал здание морского вокзала, бесконечные балюстрады и аркады которого были напичканы всевозможными лавочками, торгующими антиквариатом, ювелирными изделиями, тканями, продуктами, часами и бытовой электроникой. Подобно Лас-Вегасу, построенному на концепции ни на миг не прекращающейся игры, фундаментом этого города была замкнутая в огромный круг купля-продажа.
      Трейси купил китайскую газету, и продавец дал ему сдачу гонконгскими долларами. За сорок центов он взял билет второго класса и поднялся на палубу прогулочного теплохода. Надо было слиться с местной публикой, вернуться к образам, запахам и звукам Азии - он хотел оказаться среди китайцев и самому почувствовать себя немного китайцем. Вверху, на палубе первого класса, расположились туристы и бизнесмены. Здесь же, на нижней палубе, он был гораздо ближе к дурно пахнущей, покрытой мазутными пятнами воде, здесь он был совсем рядом с жителями города.
      И, прислонившись к поручню, он думал о Нью-Йорке и Вашингтоне, о вечной спешке, в которой проходит жизнь человека на Западе. Вдоль борта "Вечерней звезды" плавно скользила рыбацкая джонка, ее хозяин равнодушно взирал на горизонт.
      И вот где-то посередине залива Виктория, когда Коулун с его шумом и гвалтом остался позади, а впереди замаячил остров Гонконг с его почти тремя миллионами жителей и толпящимися в громадных скальных ступенях сонными небоскребами, Трейси вновь почувствовал себя живым. Ощущение мира и безмятежности наполнило его, словно мягкая волна. Заходящее солнце окрасило растопыренные пальцы многоэтажных зданий в розовый цвет, они четко пропечатались на темнеющем небе, как на снимке фотографа-профессионала.
      Может, подумал Трейси, это всего лишь вопрос времени. Здесь история сама по себе ничего не значила, колония оказалась сложнейшим переплетением культур Востока и Запада, которые взаимодействовали одна с другой и реагировали друг на друга. И ни одна из них не смогла бы существовать автономно, без связи с другой. Однако странно, что их слияние не родило ничего принципиально нового: возникший бесформенный гибрид не принадлежал ни к одной из этих культур и в то же время был характерен для каждой из них. Словно по какому-то неофициальному соглашению Гонконг превратился в торговый перекресток, в страну, где нет ни граждан, ни правителей, где полным-полно удовольствий и развлечений и где с ними соседствует нищета и голод, а у подножья восхитительных небоскребов в море ходят косяки акул.
      Словно указательный палец великана за огнями города темнела почти километровая громадина пика Виктории. С правого борта открывался вид на остров Стоункаттер, где с девятнадцатого века размещалась тюрьма. А далеко на западе покоились останки сгоревшей и затонувшей в 1972 году "Королевы Елизаветы". Чуть южнее маячил американский авианосец, ставший на долгую якорную стоянку в глубоком канале у маяка Грин-Айленд.
      Гонконг стремительно приближался, и Трейси спустился на пассажирскую палубу, где сбившиеся в кучу китайцы пронзительно орали друг на друга, что, впрочем, здесь считалось нормой общения. Прежде чем ступить на остров, Трейси хотел привыкнуть к живому звуку разговорной речи и почувствовать собственную артикуляцию - после длительного отсутствия в языковой среде входить в нее было невероятно трудно.
      Трейси очень быстро понял, что на день рождения дядюшки Пея была куплена прекрасная жирная утка. Праздничный обед обещает быть фантастическим!
      Мысленно пожелав попутчикам хорошего аппетита, Трейси отошел в сторону. Сидящие почти по самые борта в воде парусные джонки мчались в порывах ночного ветра, подрезая корму медленно швартующемуся теплоходу. В порту под разгрузкой томились бразильский, французский и английские сухогрузы, между неповоротливыми судами нервно трепетали на рейде двухмачтовые парусные кечи с грузом тростника, тускло вспыхивала латунная обшивка на палубе "купца" с конгломератом. И, как всегда, по глади залива сновали полицейские и таможенные катера. Не было дня, чтобы в гонконгском порту не задерживали контрабанду и наркотики. Вялотекущая война контрабандистов и полиции продолжалась более века, чрезвычайно раздражая тех, кто не принимал в ней непосредственного участия.
      Воздух над заливом был наполнен громкими сигналами валла-валла, так здесь назывались морские такси, которыми очень любят пользоваться богатые бизнесмены: после одиннадцати часов вечера, когда рейсовые и прогулочные теплоходы заканчивают свою работу, пересечь залив можно только на валла-валла. Жалобные причитания такси отвлекли Трейси от раздумий. Рядом с ним трое коротко стриженых японцев обсуждали цены на будущий год и вполголоса проклинали резкий рост стоимости аренды складских помещений.
      Теплоход наконец пришвартовался, затихли его двигатели.
      Автомобильные покрышки, прикрепленные к борту, тихо скрипнули, когда судно коснулось причала. Волны негромко хлопали в борт, но вскоре их аплодисменты стихли.
      Гонконг.
      На посадочной площадке толпились желающие попасть на обратный рейс. Стены пассажирской галереи были сплошь заклеены рекламой французской косметики, американских часов, японской видеоаппаратуры и афишами сомнительных фильмов, вроде "Секс-рейс" и "Братья смерти из Шаолиня".
      Центр был пронизан переплетением пешеходных дорожек, и Трейси воспользовался той, которая текла в сторону Коннот-роуд-централ и в глубь острова. Вскоре он сошел с нее и двинулся к старому Западному кварталу. Первые этажи всех без исключения домов сверкали витринами, во всех проулках стояли передвижные стойки с образцами одежды, а в фойе и холлах административных зданий разместились ларьки, торгующие поддельными калькуляторами "Кассио" и подержанными фотоаппаратами "Кэнон", которые продавцы ничуть не стесняясь выдавали за новые.
      Шестеренки коммерции вертелись изо всех сил, их движению помогали даже дешевые десятидолларовые проститутки.
      Густой, влажный воздух пах Востоком, особенно назойливыми были специи, они изо всех сил старались перебить друг друга и вели себя очень нахально. Трейси прошел по Голливуд-стрит, там иногда продают отменный контрабандный антиквариат, затем свернул направо и оказался на рыбном рынке, где из-под каждого навеса свисали по меньшей мере два десятка веревок с нанизанными на них скатами, осьминогами, кальмарами и прочими дарами моря, которые источали нежный аромат йода и воды. Пожилая китаянка озабоченно перебирала гору морского окуня, выискивая экземпляр, который украсил бы свадебный стол ее внука.
      Не доходя Джевус-стрит Трейси заглянул в лавку, торгующую змеями. Правда, сейчас был не сезон. Зимой же, когда змеи впадают в спячку и почти не двигаются, вы могли в любое время суток зайти в лавочку и выбрать понравившуюся вам змею, а потом полюбоваться, как хозяин заведения зажмет большим и указательными пальцами ее челюсти и ловко отсечет тонким ножом голову. Потом он наполнит темной желчью пиалу и дольет ее доверху желтым рисовым вином. Как утверждают герпетологи, эта смесь очень полезна для здоровья.
      Трейси постепенно сливался с городом, он затягивал его, словно водоворот. Слева по крутому склону холма бежали вверх новые железобетонные здания, некоторые еще строились. В воздухе висела пыль, повсюду виднелись строительные леса и бамбуковые времянки рабочих. Китайские строители ловко сновали по балкам и перекрытиям.
      Наконец, он добрался до ресторана, который был ему нужен - он стоял на тихой улочке, далеко от залитого неоновым светом туристского района Тсим Ша Тсуи. У Трейси не было карты, он полностью полагался на свою память: ведь топография острова некогда была известна ему досконально.
      У входа в ресторан сидела немолодая китаянка, одетая в традиционные черные брюки и оранжевую блузу с широкими рукавами. На исцарапанных ногах были темные сандалии, на запястье левой руки - браслет. Голову ее покрывала плоская шляпа с черными тесемками, унизанными розовыми бусами: это свидетельствовало о том, что женщина - хакка, то есть ее предки в шестнадцатом веке эмигрировали из северной части континентального Китая на Новые территории. Она никак не отреагировала на появление Трейси, лишь глаза на невыразительном морщинистом лице следили за каждым его движением. Трейси остановился, наклонился и что-то сказал ей на кантонском диалекте, отчего лицо старухи осветилось улыбкой.
      Очутившись в зале ресторана, Трейси нашел столик и, перекрикивая шум, сумел сделать заказ. Оглядевшись, он понял, что является единственным здесь представителем Западной цивилизации. Он отужинал холодным "пьяным" цыпленком в остром винном соусе, а затем ему подали рыбу, которую тут же, у него на столике, зажарили на спиртовке. Третьим блюдом был горячий благоухающий жасминовый чай. Все было превосходно. А как же иначе? Лучшая в мире кухня шанхайская.
      Позже, бродя по улицам и прислушиваясь к болтовне на кантонском диалекте, он наткнулся на ночной клуб, из открытых дверей которого доносилась громкая музыка и слышались взрывы смеха.
      Трейси вошел внутрь и в полумраке холла увидел телефон-автомат, рядом с раздевалкой для гостей. Гардеробщица приветливо улыбнулась ему. По телефонному справочнику он нашел номер Мицо и снял трубку.
      После четвертого гудка ему ответил женский голос.
      - Могу я поговорить с Мицо? - спросил Трейси на кантонском.
      - Боюсь, не удастся, его нет дома, - женщина, явно китаянка, говорила непринужденно, почти весело. - Могу я узнать, кто его спрашивает?
      Трейси назвал себя.
      - Когда увидите Мицо, - сказал он, - передайте ему, что сын следует по стопам отца.
      - Не понимаю, - голос ее стал настороженным, веселость исчезла.
      - Не сомневаюсь, - усмехнулся Трейси, - вы просто передайте Мицо эти слова, вот и все.
      - Для этого мне надо как минимум увидеть его, - сейчас d ее голосе уже звенели льдинки, - но я не могу вам сказать, когда это произойдет.
      - У меня к нему весьма неотложное дело.
      - Очень жаль.
      - Лучше пожалейте Мицо. В один из пяти следующих дней я планирую вскрыть главное хранилище в центральном банке Шанхая. Поможет он мне или нет, неважно, я все равно это сделаю, но в любом случае о причастности Мицо к ограблению станет известно, я об этом позабочусь, уверяю вас. А если меня возьмут, считайте, что вина его, а, следовательно, и наказание, удвоятся.
      - Не вешайте, пожалуйста, трубку, - голос ее дрогнул, - кажется, кто-то открывает дверь.
      Трейси наблюдал за девушкой в гардеробе: это была изящная луноликая китаянка, иссиня-черные волосы ее были собраны на затылке в толстый пучок. Она умела двигаться, и прекрасно это знала. Она видела, что он рассматривает ее, и прижала тонкий указательный палец с длинным наманикюренным ногтем к губам, затем девушка томно улыбнулась и направила палец в его сторону. На кончике его Трейси увидел след яркой губной помады.
      - Мистер Ричтер, вы слушаете?
      Трейси утвердительно кашлянул.
      - Прошу прощения за задержку. - Голос снова был веселый, сейчас в нем слышались даже чувственные нотки. - Я проглядела блокнот деловых встреч мистера Мицо и могу с уверенностью сказать, что завтра у него будет время встретиться с вами. В двенадцать тридцать. Вы знаете, как добраться до Жокей-клуба?
      Трейси сказал, что знает, и пообещал быть к назначенному времени. Они повесили трубки одновременно.
      Гонконгский королевский Жокей-клуб помещался на Стаббз-роуд и был практически встроен в восточный склон горы Николсон. Перед двумя высокими корпусами клуба находились беговые дорожки ипподрома и гаражи с залитой гудроном подъездной площадкой. Это было не самое красивое место на острове от клуба и до самого залива тянулись бесчисленные многоквартирные дома, чудовищные по архитектуре и обшарпанные снаружи и изнутри.
      Именно здесь, в клубе, и была сконцентрирована власть и сила колонии многие граждане прекрасно знали, что клуб и семьсот его членов контролируют все бега и правительственные лотереи, единственный легально разрешенный игорный бизнес в Гонконге. Все благотворительные акции проводились на доходы клуба, а также из фондов, финансируемых правительством, часть средств поступала из налогов на ставки игроков, часть волевым решением изымалась из касс лотерей. Его превосходительство губернатор Гонконга, возможно, и считался правителем колонии, но реальной властью обладал лишь Жокей-клуб.
      К горе Трейси добрался на джипе. Его проводили на крышу клуба, где находились конюшни и обнесенные высоким забором тренировочные площадки для четырехсот скаковых лошадей. Удивляться этому не приходилось: в изрезанной горами колонии невозможно было найти ни одного мало-мальски большого участка с ровной поверхностью. Приходилось использовать крыши.
      Поднявшись на крышу, Трейси двинулся по косому проходу влево. Пахло конюшнями. Обнаженные по пояс тренеры вели поджарых лошадей по внешней и внутренней дорожкам. На противоположной стороне, за тренировочным кругом, располагалось здание, где жили служащие конюшен.
      У парапета стояли двое. Они с интересом наблюдали за бегом жеребцов по внешнему кругу. Оба - азиаты, тот, что ближе к Трейси, был невысок ростом, но очень широкоплечий, с чудовищно перекаченными, как у культуриста, мышцами и громадной, словно футбольный мяч, головой.
      Подойдя ближе, Трейси понял, что этот человек - не китаец. В Гонконге полно жителей самого разного происхождения: чиу-чоу из материковых районов, тибетцы и монголы с гор, китайские мусульмане, туркмены и туркестанцы, а также беженцы из Пекина и провинции Шантунг. Здесь все они считались китайцами, отличаясь при этом друг от друга не только физически, но прежде всего философскими, религиозными и культурными традициями. Но этот человек не был похож ни на кого из перечисленных типов.
      Он - японец, понял Трейси. Это показалось ему странным, и Трейси насторожился. Когда-то, до начала второй мировой войны, Шанхай был открыт для всех, власти никому не задавали вопросов и не вмешивались в деловые операции чужаков, даже если те занимались откровенно грязным бизнесом. Придя к власти, коммунисты прихлопнули осиное гнездо, и теперь отбросы со всего мира потянулись в Гонконг, а за ними и те, кто был в неладах с законом у себя на родине. Вероятно, это один из них, подумал Трейси.
      - Мицо-сан, - он слегка поклонился коротышке, - для меня большая честь встретиться с вами.
      Эту фразу Трейси произнес на кантонском диалекте. Японец отвел взгляд от жеребца и внимательно осмотрел Трейси.
      - Это он, Нефритовая Принцесса? - спросил он.
      Стоявшая рядом женщина кивнула:
      - Я узнаю голос.
      - Вы назначили мне встречу довольно странным образом, мистер Ричтер, - у Мицо был очень высокий, почти как у женщины, голос. - Но поскольку вы человек с Запада и, вероятно, недавно в колонии, я на вас не сержусь.
      Некоторое время он молча рассматривал Трейси.
      - Однако я считаю, что вам следует извиниться перед леди. Боюсь, вчера вечером вы ее перепугали, - на лице его появилось неприязненное выражение. Весь этот ваш рассказ о бомбах и сейфах... - Он покачал своей непропорционально крупной головой. - Даже не могу поверить, что вы наговорили все это всерьез.
      - Если бы вы не поняли, о чем речь, вряд ли вы согласились бы встретиться со мной, - спокойно произнес Трейси. - Но, как бы там ни было, я приношу леди свои извинения. Мне просто надо было пробиться к вам.
      Мицо развел руками:
      - Боюсь, мир теперь живет по таким законам. Чем популярнее человек, тем больший на него спрос и тем тщательнее он должен оберегать себя от вторжений.
      - Жизнь вообще вещь не самая приятная, - в голосе Трейси звучал с трудом скрываемый сарказм.
      - Если вы демонстрируете свою независимость, молодой человек, - жестко произнес Мицо, - то вы рискуете потерять лицо. Но такая потеря вряд ли вас волнует, - он издал низкий горловой звук. - Вы, люди Запада, все одинаковы. Американцы, англичане, французы. Для меня вы все на одно лицо.
      Он повернулся к беговой дорожке.
      - Видите этого жеребца, мистер Ричтер? Он стоил мне столько, сколько средний житель Гонконга не зарабатывает за всю жизнь. И знаете, что? Он стоит каждого цента, которые я за него уплатил. Он летит как ветер и всегда финиширует первым. Больше от него ничего не требуется.
      Он снова повернулся к Трейси, маленькие глубоко посаженные глазки словно ощупывали лицо собеседника:
      - Этот конь - специалист в своем деле. Это одна из причин, почему я его люблю. Он идеально делает свое дело, во всем остальном же он полный кретин, его могучие плечи поднялись и снова опали. - В мире сейчас мало настоящих специалистов. Остались одни дилетанты, любители, они, как бабочки, порхают от одного к другому, но не постигают ничего, - он снова покачал головой. - Это не мой метод, мистер Ричтер, а вот вы, видимо, действуете таким образом. По-моему, нам не о чем больше говорить.
      Над бегущими скакунами, над унылыми белыми фасадами муниципальных домов висели плотные облака, немилосердно дымящие заводские трубы подкрашивали их коричневым.
      - Мой отец - специалист, - сказал наконец Трейси, - я никогда не совершу ничего, что покрыло бы его позором.
      Мицо даже не шелохнулся. Звук его дыхания напоминал работу мощного насоса. Рядом с ним стояла Нефритовая Принцесса, устранившаяся из разговора напрочь, словно ушла куда-то вдаль. Но Трейси было трудно ввести в заблуждение: она впитывала каждое слово, она была частью их диалога. И теперь он ждал, когда она выкажет свою заинтересованность. Красивая женщина, не старше тридцати лет. Фарфоровая, почти прозрачная кожа - ни у одной западной красавицы такой не бывает. Хотя у женщин Востока тоже есть пунктик: светлые волосы, которых у них просто не может быть.
      Судя по чертам лица, предки ее были чиу-чоу, об этом говорила и длинная лебединая шея, и характерные вытянутой формы глаза с поднятыми к вискам уголками. У нее были пухлые губы и настолько высокие скулы, что, казалось, именно они поднимают уголки глаз.
      - Ну вот, - проговорил Мицо, - мы и добрались до самого существенного вопроса. У меня есть знания и умение, у вас - четыре дня, за которые вы должны освоить то, на что требуется не менее полутора лет, - у Мицо оказалась кривая и неприятная улыбка. - Вы следите за моей мыслью? Время - бесценная вещь, с какой стати я должен тратить его на вас?
      - Мой отец...
      - Мне известна репутация вашего отца, - прервал его Мицо, - но не более того. Сам по себе он для меня ничего не значит.
      - Возможно, мне удастся по-иному спланировать свой график.
      - Времени слишком мало, и вообще, слишком поздно. ( Мицо взял под руку Нефритовую Принцессу и коротко кивнул: - Всего хорошего, мистер Ричтер. Желаю успеха во всех ваших начинаниях.
      - Да, вот еще, - спокойно произнес Трейси, когда пара пошла прочь. Мицо остановился, отпустил руку женщины и обернулся. - Мой отец очень болен, он больше не может работать так... как работал когда-то. Но он по-прежнему человек чести, каким был всегда.
      Трейси замолчал. Лицо японца было непроницаемым, с таким же успехом можно было пытаться прочесть мысли на идеально ровной стене. Даже черные глазки не мигали.
      - Он довольно долго работал над одним проектом... я не знаю, над каким. Он никому об этом не говорил... даже мне. Но я знаю, что это нечто революционное, принципиально новое в области выживаемости человека.
      Наконец по лицу Мицо пробежала какая-то тень. Трейси колебался, словно ему предстояло принять важнейшее решение, весь вид его свидетельствовал о неуверенности.
      - Информация по проекту у меня с собой. Я... я забрал ее у отца, потому что он не может больше этим заниматься.
      - Что вы хотите от меня, мистер Ричтер? - голос Мицо стал резким и шершавым, словно рисовая бумага.
      - Я хочу показать это вам, - Трейси изобразил голосом волнение, - я хочу, чтобы научили меня тому, что умеете. Я хочу завершить работу отца.
      Полуприкрытые глаза Мицо сверкнули. Я нащупал путь, ведущий к сокровищнице, вряд ли он устоит, подумал Трейси.
      - А зачем вы придумали банк Шанхая?
      - Я должен был найти способ встретиться с вами.
      - Вы избрали опасный путь, мистер Ричтер, - Мицо подошел ближе, оставив Нефритовую Принцессу в тени изгороди, - но, может, в конце концов, я смогу что-то сделать для вас. Уважение к родителям - одна из высших добродетелей человека. Подобное качество дилетанту неприсуще.
      Он у меня на крючке! - подумал Трейси.
      Очутившись на границе, Киеу прислушался. Негромко щебетали птицы, откуда-то доносился смех обезьян. Араниапратет остался позади. Для того чтобы обойти полмира, потребовались один день и одна ночь. Перед ним, словно многоголовое чудовище, возвышалась громада джунглей: таинственная, первозданная, непокоренная. Можно пристально всматриваться в Джунгли, но не заметить ран, нанесенных войной: в самом сердце джунглей, а, значит, и в сердце страны, остались громадные просеки-шрамы, словно землю рвал исполинский зверь.
      Кампучия.
      Он сделал шаг и пересек границу.
      Блудный сын вернулся домой. К тому тиглю, где плавилась его юность. К той жертвенной чаше, которая уже переполнилась кровью.
      Он не знал, плакать ему или смеяться. Он не заплакал и не рассмеялся - он продолжил свой путь в южные пределы своей любимой родины. Конечный пункт назначения был ему неведом, все будет продиктовано информацией, которая поступит к нему на определенных этапах путешествия. Одно он знал наверняка: время его очень ограничено. И если это было неизвестно Макоумеру, когда он звонил из Шанхая и объяснял детали задания, то это отчетливо понимал Киеу. Он покинул Нью-Йорк, не выполнив свой долг, и мысль об этом сжигала его изнутри. В глубине души его терзал стыд. Если бы Макоумер так не настаивал, Киеу попытался бы убедить его, что план неудачный. Но отец не потерпел бы неповиновения. Что-то произошло с ним в Шанхае, и даже подробнейший отчет Киеу о том, что сумел пронюхать сенатор Салливен, о его решении начать следствие по делу о халатности секретных служб в Каире, не помогли заставить Макоумера отменить давно вынашиваемый план.
      - Киеу, - голос его звучал тепло, - ты должен немедленно вернуться в Камбоджу. Сам я этого сделать не могу, меня слишком долго не было в стране.
      - Что случилось, отец? - почтительным тоном спросил Киеу.
      - Ты должен отыскать одну женщину, она азиатка и сейчас находится в Камбодже. Это все, что я знаю.
      - Если она там, я найду ее, - пообещал Киеу. А потом запросил всю необходимую информацию.
      Он уверенно шел сквозь джунгли, пробираясь между свисающими с небес лианами и торчащими из земли корнями. Через плечо у него была переброшена профессиональная 35-миллиметровая фотокамера "Никон" в черном футляре и два жестких кожаных кофра с длиннофокусными объективами и дюжиной металлических, нанизанных на мягкую проволоку цилиндриков, по виду ничем не отличающихся от катушек с фотопленкой; амуниция его была почти невесома.
      Из Араниапратета он отправился на юг, и через три мили столкнулся с тайским патрулем. У него и мысли не было бежать от солдат или прятаться - они остановили его, потребовали предъявить документы. Киеу подчинился и вручил старшему американский паспорт и пластиковую карточку удостоверения личности. В одном документе было указано, что владелец его - свободный фотожурналист, в другом - что он в данное время выполняет задание журнала "Ньюсуик".
      Тайцы привыкли к такого рода визитерам. Командир патруля даже не спросил, куда направляется фотограф: очень много европейских и американских журналистов с похожими документами облюбовали эту дорогу для пеших прогулок к границе. Вечные, как мир, проблемы и страдания Кампучии притягивали газетчиков всего мира, они слетались сюда как мухи на мед. Очень трудно противостоять соблазну воочию лицезреть трагедию. Поэтому командир патруля просто молча взял деньги, которые предложил ему Киеу, и козырнул.
      - Гуд лак, - пожелал ему командир. Этой фразе он научился у американцев. Тон его был торжественный: сколько из тех, с кем он так прощался, не вернулись. - Вам удача понадобится.
      Джунгли защищали его от палящего солнца, но духота была просто невыносимой. Киеу не замечал ее: это климат его родины, атмосфера в которой он родился. Здесь ему даже в самую кошмарную жару было гораздо легче, чем в Нью-Йорке, где он каждый год со страхом ждал наступления совсем не холодной зимы. Зимы там казались бесконечными, и он ненавидел их.
      По крайней мере, я предупредил Мицо, вспоминал Киеу. После звонка Макоумера он вышел из дома и воспользовался уличным телефоном. У него был солидный опыт по части конспирации, и потому в карманах Киеу всегда хватало мелочи на случай экстренного международного звонка. А поскольку он звонил, не называя имени абонента, на этот вызов мог ответить только сам Мицо, если был дома.
      С третьей попытки ему удалось дозвониться, трубку подняла Нефритовая Принцесса. Беседа получилась долгой - ему несколько раз приходилось успокаивать Нефритовую Принцессу, всякий раз заверяя, что он говорит не только по поручению Макоумера, но и от себя лично. "Ангка", напомнил он ей, должна оставаться в неприкосновенности. И в конце разговора он узнал то, что ему требовалось. Иначе и быть не могло: дело, которое он организовал с помощью отца, не терпит человеческой глупости. Они отлично знали, чего хотят, и действовали с двойной и даже тройной страховкой. В Гонконге такой подход часть образа жизни.
      Солнечный свет, пробивающийся сквозь кроны, потускнел, день шел на убыль. Он остановился и огляделся в поисках съедобных клубней и фруктов. Никакой горячей пищи, для которой ему потребовалось бы разводить костер. И дело было не в шныряющих повсюду отрядах красных кхмеров, с ними он нашел бы общий язык: нельзя было допустить, чтобы о его присутствии узнала разведка вьетнамской армии.
      Но у него были все основания надеяться, что эту ночь ему не придется провести под открытым небом. Совсем неподалеку находилась деревушка. Последние несколько часов он двигался в ее направлении, и если расчеты его верны, до нее теперь оставалось не более мили.
      Уже перед самым наступлением темноты, когда воздух в джунглям становится темно-зеленым и повсюду ложатся густые тени, он вышел к деревне.
      Точнее, к тому, что от нее осталось.
      Когда-то, много лет назад, здесь было около десятка хижин, в которых жили несколько поколений: микроскопический срез общества со своим собственным монахом.
      Теперь на месте деревушки была выжженная земля. Обезвоженная почва молила о пощаде. Повсюду разбросаны черепки, кое-где торчали обугленные шесты, на которых когда-то покоились крыши. Не так давно здесь побывали хищники: на молодой траве виднелись кучки их помета и следы когтистых лап. Выжили только джунгли.
      Слева что-то блеснуло в слабых лучах заходящего солнца. Он нагнулся и поднял с земли череп. Судя по толщине костей, женский. Его пересекали трещины, одна глазная впадина была раскрошена.
      В двух шагах от этого черепа лежал еще один, поменьше. Череп ребенка. Киеу присел на корточки, взял череп в руки. Ребенку было не более четырех-пяти лет, и он ни для кого не мог представлять опасности. Вокруг стонали джунгли, они словно предупреждали, что люди больше могут не рассчитывать на их приют, милосердие и помощь. Тонны напалма и бесконечный топот солдат по плодородным землям лишили джунгли жалости к людям. И вот теперь ненавистные вьетнамцы уже сидят со своими удочками у священных вод Тонле Сап, озера всех кхмерских богов.
      Длинные пальцы Киеу осторожно погладили череп: под этими тоненькими костями мог пылать праведный революционный гнев. Фанатизм красных кхмеров обрушил на страну жестокую плеть вторгнувшихся вьетнамцев. Когда-то Киеу верил, что между их народами возможен мир, такой мир был бы залогом того, что Кампучия выживет. Но как говорил Сам, это была позиция Сианука, а, значит, позиция слабая и беспомощная.
      Только теперь Киеу начал понимать причины политического радикализма Сама. Он попал под влияние Рене с его лживыми обещаниями свободы, которая в действительности оборачивалась полнейшей несвободой. Очень многие соблазнились этой идеей, - Киеу Сампан, Йенг Сари, Пол Пот. Но на самом-то деле все они жаждали власти - страсть, с которой они к ней рвались, ослепила их, и они не разглядели, что купились на философию отрицания всего и вся. Для достижения их целей следовало напрочь уничтожить историю кхмеров, сделать так, словно ее никогда не было.
      Как они могли на это решиться, задавал себе вопрос Киеу. Как они могли? Из глаз его хлынули слезы, оросившие иссушенные кости безвестного кхмерского ребенка. Поглядите, во что превратилась ваша мечта, вы видите? Страну захватили юоны, они вырезают нас точно так же, как делали это раньше. Бесконечная смерть. Жизнь без надежды.
      Он уснул, свернувшись под раскидистым деревом, и даже не притронулся к бананам, которые сорвал еще у дороги. Ему приснилась полутемная комната, над головой его зависли челюсти хищников, их желтые клыки зловеще сверкали, словно звезды на безоблачном ночном небе.
      Комната была пуста: дощатый пол и стены, которых он не видел, но знал, что они есть. А в центре возвышалось прямоугольное сооружение, покрытое темной тканью, длинные концы которой трепыхали, будто флаги на ветру. Постель или алтарь? Мысли путались, громоздились и вскоре исчезли.
      Увенчивал сооружение какой-то вытянутый предмет - он подошел ближе и понял, что это человек... Женщина. Она шевельнулась, и Киеу прищурился, чтобы получше разглядеть ее. Тело женщины сводили судороги, она извивалась в конвульсиях. Ее движения показались ему очень эротическими, в них было что-то первобытное, необузданное.
      Малис. Это была Малис!
      Бедра ее раскачивались, она медленно развела ноги и кончиками изящных тонких пальцев провела по молочно белой коже ног. Пальцы неторопливо двигались вдоль ягодиц, по узкой талии и наконец легли на затвердевшие соски. Киеу овладело безумное желание. Она продолжала ласкать свою грудь, глаза ее были полузакрыты, она слегка постанывала от желания. Между губ появился розовый кончик языка и губы увлажнились. Она призывно приоткрыла рот.
      Затем руки ее скользнули вниз, к основанию живота - она приподняла бедра, и пальцы ее сомкнулись в темном треугольнике между ног. Она глубоко вздохнула, груди ее затрепетали.
      Наблюдая за ней, Киеу чувствовал, что мозг его пылает. Вот и пришло мое время, думал он. Теперь она будет моей. Я овладею ею. Я возьму ее, сольюсь с ней, она будет стонать от удовольствия, когда почувствует в себе мое семя.
      Эрекция его была такой сильной, что Киеу даже ощутил что-то вроде боли. Он медленно двинулся к ней, и это переключение на иной род активности лишь усилило тот шок, который на него обрушился.
      Он был уже совсем близко, когда понял, что ошибся. Ошибся страшно и непростительно. То, что он принял за проявление страсти и желания, было просто реакцией на боль, руки ее не трепетали от предвкушения наслаждения, а защищали самые уязвимые места.
      Над ней склонился рослый мускулистый юон, ненавистный вьетнамский завоеватель. Он крепко сжимал Малис, но она продолжала бороться с ним. Она кусала и царапала его, и насильник высвободил одну руку и изо всех сил ударил Малис кулаком между ног. От пронизавшей тело боли ее едва не вырвало, но вьетнамец зажал ей рот. Ей ничего не оставалось делать, как только проглотить подступивший к горлу ком.
      Теперь в свободной руке юона появился нож, лезвие его было черным, как безлунная ночь, ужасным. Лезвие было обращено к Малис, юон нагнулся над ней и несколько раз со звериной силой ударил головой о покрытое тканью сооружение.
      Клинок по широкой дуге, как стервятник на добычу, обрушился на Малис. Удар пришелся в основание черепа, плоть лопнула, как кожура спелого апельсина.
      Брат и сестра резко дернулись, словно удар ножа одновременно поразил их обоих. Заревев от ярости, Киеу бросился вперед, но в этот момент юон занес руку для следующего удара. Киеу уже почти схватил вьетнамца за запястье, но пальцы его сомкнулись в пустоте...
      Задыхаясь и обливаясь холодным потом он стоял и смотрел, как черный клинок со свистом рванулся к лицу Малис. Этот удар был еще сильнее, хрустнули лицевые кости, послышался треск рвущейся кожи, тонкие лоскуты которой упали к ногам юона.
      Снова и снова вьетнамский солдат вонзал свой нож в Малис, и вскоре еще вздрагивающее кровавое месиво перестало быть похожим на сестру Киеу.
      Упав на колени, он заплакал. Он ничего не смог бы сделать для ее спасения. Он бросил ее, пренебрег ею. Это произошло, когда он, вдохновленный примером Сама, покинул Пномпень и присоединился к ее величеству революции против капиталистических агрессоров с Запада и неверных юонов. Он строил свободную Кампучию. Он ушел ради того, чтобы ее схватили вьетнамцы, чтобы ее пытали, насиловали всем батальоном и потом медленно и жестоко убили.
      Он слышал, как она кричала, босые ступни ног дергались в агонии, изо рта вывалился распухший окровавленный язык... Наконец юон устал. Он удовлетворенно хмыкнул, зажал язык Малис между большим и указательным пальцами, вытянул изо рта и отсек своим острым как бритва ножом...
      Киеу проснулся и огляделся. Не кричал ли он во сне? Его била дрожь. Вокруг него нервно пульсировала душная ночь. Он слышал осторожную поступь хищников, над головой тихо шелестели крылья ночных птиц.
      Он резко поднялся. Слюна во рту отдавала железом. Чтобы успокоиться и выровнять дыхание, он оперся рукой о ствол дерева. Киеу вспотел, его подташнивало. Он попытался задержать дыхание и услышал резкие "скри-скри" порхавших где-то поблизости летучих мышей.
      Немного спустя он снова сел и прижался мокрой от пота спиной к стволу дерева. Надо было дожидаться рассвета. Уснуть уже не удастся.
      Теперь он знал, что надо сделать, прежде чем уйти из Кампучии, и мысль эта пугала его.
      Перед отъездом из города Туэйт решил повидаться с полицейским хирургом. У него мелькнула мысль, что неплохо было бы встретиться с Мелоди или хотя бы позвонить ей, но что-то его остановило.
      Хирург, общительный лысый толстяк с вытянутым как дыня черепом и прокуренными до желтизны усами, ловко перевязал рану и осведомился, чувствует ли Туэйт боль, и если да, то в какие моменты.
      Туэйт был откровенен. Сейчас боль возникала только при резких поворотах и иногда от перегрузки. Хирург удовлетворенно кивнул и выписал рецепт на болеутоляющие пилюли. Выйдя из кабинета, Туэйт тут же выбросил рецепт.
      Этим утром он позвонил своему товарищу из полиции Чикаго. Арт Сильвано, решил Туэйт, поможет получить доступ в управление полиции Кенилворта. Они неоднократно работали вместе, а последний раз сержант из Чикаго попросил Туэйта о более чем серьезном одолжении. Оба они умели обходить правила, и это обстоятельство крепко связывало их друг с другом.
      Сильвано встретил его у ресторана О'Хары. Он почти не изменился, вот только в волосах прибавилось седины и чуть подвыцвели голубые глаза. Это был человек с такими широкими плечами, что на их фоне даже небольшое брюшко не привлекало внимания. Его загорелое, покрытое шрамами лицо всегда напоминало Туэйту о могучих техасских фермерах, хотя он прекрасно знал, что Сильвано родился в Сисеро.
      Они пожали друг другу руки. Глядя себе под ноги, Сильвано сказал, что скорбит о несчастье друга, и тут же перешел к делу:
      - Есть у меня один парень в Кенилворте, один из их трех сержантов. Зовут его Рич Плизент - недурное имечко, учитывая профессию. Он поможет.
      Миновав задымленный центр, Сильвано с облегчением улыбнулся:
      - А теперь, может, посвятишь меня в свои планы? Через двадцать минут они уже были в кабинете Плизента.
      - Туэйт гоняется за одним типом, - Сильвано щелкнул пальцами, - который, как он считает, замешан в убийстве сенатора Берки.
      Плизент пожал плечами:
      - Похоже, тебе не повезло, дружище. Крик-то услышал я, и первым был на месте. Ни единого следа, скажу я тебе. Должно быть, Берки застукал грабителя на месте преступления и попытался напасть. Это была его ошибка. Этот парень профессионал. Не оставил ни одного следа, ни единого отпечатка пальцев.
      Сильвано задумчиво кивнул:
      - И все же мы хотели бы взглянуть на заключение судебно-медицинской экспертизы. Ты нам поможешь?
      - Какие могут быть вопросы!
      Плизент повернулся в кресле и выдвинул один из ящиков металлического стеллажа, где хранились дела. Достал светло-желтую папку, протянул Туэйту.
      Туэйт внимательно просмотрел все записи: ни одного упоминания о состоянии носового хряща. Он глянул на подпись мед-эксперта, который производил аутопсию.
      - Ты знаешь этого доктора Вуда? Сержант смущенно развел руками:
      - Я вообще никого из них не знаю. Чего это вдруг я должен водить дружбу с этой бандой вурдалаков? Думаешь, я в состоянии жрать в покойницкой, комнате, по которой раскиданы куски тел? А они могут! Нет, у меня другое хобби.
      - Можно я позвоню? - Туэйт подался вперед.
      - Валяй, - Плизент подвинул ему телефон. Туэйт набрал номер. Услышав голос телефонистки, попросил соединить его с доктором Вудом. Через несколько секунд ему ответили, что доктор Вуд находится в суде, где дает показания. Не желает ли сэр оставить сообщение? Сэр такого желания не имел и повесил трубку.
      Погрузившись в раздумья, он барабанил пальцами по папке, наконец, положил ее на стол. Потом попросил Плизента показать фотографии места преступления: вряд ли они добавят что-то новое, но было бы глупо не посмотреть. Лучше уж перестраховаться!
      - И еще хотелось бы взглянуть на список украденного. Страховая компания наверняка прислала вам копию.
      Плизент снова пожал плечами. Похоже, это был его любимый жест.
      - Да ради Бога, - он достал нужный лист. - Просто я убежден, что все это напрасная трата времени.
      Туэйт внимательно прочитал список: переносной телевизор, пара напольных антикварных часов, видеомагнитофон, приставка для видеоигр, шкатулка с золотой инкрустацией. К листу был подколот список ювелирных изделий: золотые кольца, запонки с бриллиантами, золотые часы "Филипп Патек".
      - Я был бы весьма признателен, - как можно вежливее произнес Туэйт, - если бы ты помог нам попасть в дом сенатора.
      - О Боже, - простонал Плизент, повернувшись к Сильвано, - это действительно необходимо, Арт?
      - Мне надо взглянуть на это место, - спокойно, но с нажимом проговорил Туэйт.
      - Ладно, черт с вами, поехали.
      Они выехали из Кенилворта. Пригород был довольно живописным - прямые, обсаженные деревьями улицы, идеально подметенные тротуары, большие дорогие дома и особняки со скульптурами; обнесенные живой изгородью. Сквозь густую листву на дорогу падал мягкий свет.
      Плизент провел их в дом. Воздух здесь был спертый: все окна закрыты, а кондиционер, конечно же, выключен.
      Странное место, сразу же подумал Туэйт. Хотя черное и белое в отсутствии хотя бы еще одного цвета всегда производит странное впечатление. Неужели здесь кому-то нравилось?
      Плизент прошел в центр гостиной и стал объяснять, где он нашел тело, в какой позе лежал убитый, короче - реконструировал место преступления.
      - Каким образом проник грабитель? - спросил Туэйт.
      - Когда я пришел, входная дверь была незаперта. Я вошел через нее - не исключено, что грабитель сделал то же самое.
      - Что ж, возможно, - в голосе Туэйта чувствовалось сомнение. На подобные объяснения он не покупался: это была формулировка полицейского-лентяя, а он никогда не доверял лентяям.
      Плизент стоял, позвякивая ключами от дома, а Туэйт и Сильвано осмотрели другие комнаты.
      Ванная была облицована черным кафелем - краны, рукоятки, полочки и плафоны тоже были черными. О чем можно думать в такой ванной? Туэйт недоумевал: покойный сенатор - загадочная личность.
      Спальная же, просторная и роскошно декорированная, напротив, сияла белизной, которая, отражаясь в длинном, во всю стену, зеркале, резала глаза.
      - Очень просторно, - саркастически заметил Сильвано, - так вот, значит, за кого я отдал свой голос.
      Самым обычным оказался рабочий кабинет с высокими, до самого потолка книжными стеллажами; в спальне для гостей, по-видимому, никто никогда не спал или же гостей последний раз принимали очень давно.
      - Надо взглянуть на сад, - предложил Туэйт.
      Плизент застонал.
      Участок Берки занимал весьма приличную площадь. С одной стороны строители вырубили деревья, и на их месте специалист по садово-парковой архитектуре разбил клумбы и посадил декоративный кустарник.
      За особняком деревья пощадили.
      - Как далеко тянется участок в эту сторону? - спросил Туэйт, показывая пальцем от заднего входа.
      - А черт его знает, - легкомысленно ответил Плизент и тут же пожалел о своих словах.
      Туэйт и Сильвано только этого и ждали - спустя мгновение их спины уже скрылись за деревьями. В лучах заходящего солнца танцевала пыль, березы и дубы уходили вдаль ядров на сто пятьдесят и затем расступались, открывая вид на довольно большой пруд. В пруду, поблескивая на солнце оперением, плавали лебеди и пара диких уток.
      Вернувшись к машине Сильвано, Туэйт включил рацию и попросил полицейского оператора связать его с офисом судмедэксперта. На этот раз трубку взял сам доктор Вуд.
      - Говорит сержант Дуглас Туэйт из управления полиции Нью-Йорка, взвешивая каждое слово, представился Туэйт. - В настоящее время я нахожусь в вашем городе и с помощью полиции Кенилворта и Чикаго пытаюсь отыскать след убийцы сенатора Берки. Насколько я знаю, аутопсию проводили вы.
      - Совершенно верно, - у доктора Вуда оказался очень высокий голос.
      - Не могли бы сказать о носовом хряще покойного сенатора?
      - Что? - патологоанатом растерялся.
      - Сенатор ведь погиб от проникновения носового хряща в мозг, не так ли?
      - Да, пожалуй, но...
      - Доктор, будьте добры, ответьте на мой вопрос.
      Вуд задумался.
      - Носовой хрящ, - произнес он наконец, - в принципе, не имел повреждений.
      Туэйт почувствовал как участился его пульс:
      - В принципе?
      - Ну, я хочу сказать, микроскопические отслоения хряща на наружной его части действительно наблюдались, но не более того, он был целым, без переломов и трещин. Это совершенно очевидно.
      - Благодарю вас, доктор, - взволнованно произнес Туэйт, - вы оказали мне большую помощь. Он выключил рацию.
      - Ну? - осведомился Сильвано. Через опущенное стекло машины он с беспокойством смотрел на друга. - Что случилось?
      Туэйт довольно ухмыльнулся:
      - Это мой ублюдок, все точно, Арт. Судмедэксперт только что подтвердил.
      - Надо же, какая радость, - язвительно усмехнулся Сильвано, - но что это меняет? Ты по-прежнему в тупике.
      Туэйт выбрался из машины:
      - Похоже, уже нет. Мне кажется, он не грабитель, а все эти вещи - не более чем маскировка. - Он поглядел на тихо шелестящие под теплым ветром листья. - У него не было грузовика, чтобы вывезти тяжелые вещи, верно? Для чего же тогда он их забрал? Даже если он здоров, как буйвол, ему все равно не под силу было бы справиться со всем этим барахлом. Далеко он с ним уйти не мог.
      И он быстро зашагал туда, откуда они только что пришли. Среди берез и дубов за особняком он вслух ответил на свой собственный вопрос:
      - Пруд.
      Трейси предпочел бы еще немного посидеть в прохладе бара на восьмом этаже Жокей-клуба, любуясь видом на уже опустевший ипподром. Бокал дайкири со льдом вполне сошел бы за чашу триумфатора, которой надлежало бы отпраздновать сегодняшнюю победу. Но в конце концов решил, что это будет не вполне благоразумно. И слишком демонстративно: Мицо не из тех, с кем можно играть в открытую.
      Забираясь в такси, которое ему заказали по радиотелефону прямо с ипподрома, Трейси еле сдерживал злорадную улыбку: впервые он так близко подобрался к намеченной жертве.
      Он был настороже с того самого момента, когда отобедал с Директором. То, что Директор и понятия не имел о намерениях Кима, сказало Трейси о многом. Но одного этого было явно недостаточно. Потому что на месте каждого выясненного вопроса возникало десять новых. Например, сейчас он уже не удивлялся, что за последние сорок восемь часов ему так и не удалось связаться с Кимом. И все же по-прежнему оставалось непонятным, почему вьетнамец привлек его к этой операции.
      Отмахнувшись от вопросов, на которые он все равно пока не мог найти ответов, Трейси приказал таксисту отвезти его на Куин-роуд, в "Даймонд-хауз". Поездка оказалась долгой, за это время Трейси успел обдумать свои отношения с Лорин и понял только одно: призрак Бобби больше никогда не встанет между ними. Он, Трейси, не допустит этого. И объяснит все Лорин.
      На борьбу с уличным движением потребовалось два часа, но он вернулся к себе, имея на руках бриллиант четырех каратов, голубой воды и в платиновой оправе. Войдя в фойе, он сразу же направился к портье и потребовал, чтобы ему предоставили сейф. Он передал портье пакет в фирменной упаковке "Даймонд-хауз" - портье, китаец с очень плохой кожей, подписал квитанцию, широко улыбаясь, вручил Трейси первый экземпляр:
      - Предъявите вот это, - осклабившись, сказал он, - и вы получите свой пакет, мистер Ричтер.
      Трейси поблагодарил его и поднялся на лифте на свой этаж. Перед дверью своего номера он присел на корточки и внимательнейшим образом исследовал замочную скважину: он не ждал незваных гостей, но старая привычка делала свое: в конце концов, он был на задании, и каждая ошибка стоила очень многого.
      Все было в полном порядке. Трейси отряхнул брюки и повернул ключ. К вещам его никто не прикасался. Под матрасом просторной софы покоился несессер, который собрал для него отец. Трейси улыбнулся: сейчас ему это потребуется.
      Безусловно, все зависит от Мицо. План Трейси в любую минуту можно было изменить, план и задумывался, как гибкий. Но реализация его зависела от того, как отреагирует Мицо - в конечном счете, Мицо отводилась главная роль.
      Трейси сел на постель и сбросил туфли: холодный душ будет прекрасной подготовкой к предстоящему обеду, подумал Трейси.
      Ключ к решению проблемы - Мицо. Если Джона Холмгрена действительно отравили - а, судя по фотографиям, так оно и было, - Мицо должен об этом знать. Невозможно возглавлять школу террористов, не зная о подобных вещах хотя бы теоретически. Правда, в случае Мицо речь шла о прикладных знаниях. Сам того не подозревая, Мицо все объяснил своей теорией о специалистах. Отец Трейси знал об этом человеке более чем достаточно, но, как бы там ни было, именно Мицо готовил того, кто сконструировал подслушивающее устройство.
      И еще смерть Мойры... Шло время, а чувство вины не ослабевало. Он снова и снова вспоминал ее слова: "Я почувствовала чье-то присутствие" Чье же? "Как будто просыпаешься после кошмара". Неужели она каким-то образом почувствовала присутствие убийцы Джона Холмгрена? Вообще-то она была весьма своеобразной женщиной, экстрасенсы находили в ней отклик на свои благоглупости. Трейси раздраженно ударил кулаком в подушку: какого черта он не поговорил с ней о ее подозрениях!
      Он сокрушенно покачал головой: такого рода мысли в высшей степени неконструктивны. Необходимо полностью сосредоточиться на Мицо. Ступая босыми ногами по ковру, Трейси подошел к телефону. Он прикинул разницу во времени: в Америке сейчас глубокая ночь. Очень хорошо. Отец в последнее время спит очень мало, ночи, по его словам, стали бесконечными. Если слегка подтолкнуть его память, может, отец даст дополнительную информацию по Мицо.
      Он поднял трубку, и в то же мгновение мир раскололся - сверкнула красная вспышка, послышался взрыв, мощной волной Трейси приподняло и швырнуло на пол. И все кругом погрузилось во тьму.
      Около полудня Киеу понял, что приближается к другой деревне: слева и справа виднелись хорошо протоптанные тропинки, неподалеку от их пересечения возвышалась аккуратная куча пищевых отходов, на лугу паслись буйволы.
      Киеу замедлил шаг и огляделся. Раньше все было гораздо проще: достаточно было произнести слово "Ангка", и ему моментально выдали бы всю необходимую информацию. Сейчас все изменилось.
      Он отправился в путь с первыми лучами солнца, и за это время встретил уже шесть вьетнамских патрулей. Все они были вооружены до зубов и производили впечатление вышколенных и в высшей степени дисциплинированных воинских формирований. Один раз ветер донес до него звуки перестрелки - перестрелки, надо сказать, вялой, на радость отцам-командирам. Это свидетельствовало о том, что красные кхмеры после нескольких годов, проведенных у власти, годов, которые не доставили им особой радости, вновь вернулись к своей привычной деятельности "неистовых революционеров", коими, впрочем, в глазах общественного мнения оставались всегда. Так называемая новая Народная Республика Кампучия была всего. лишь плодом больного воображения вьетнамских оккупационных сил. Это мифическое государство столь же точно отражало надежды и чаяния кхмерского народа, как и кровавый рейх господина Пол Пота.
      То, что во вьетнамской армии служили многие кхмеры, Киеу находил отвратительным. Размышляя об этом, он уже почти вошел в деревню - всего в пятистах ярдах от него виднелись группы занятых какими-то делами людей. Киеу был уже на самой границе джунглей. Впереди начиналось поле, изрытое воронками от бомб и снарядов.
      Под присмотром вьетнамских солдат в поле работали примерно сорок кхмеров. Они были разбиты на две группы, которые шли параллельными рядами. За ними тянулись ровные полосы свежих борозд.
      Пригнувшись, Киеу подобрался поближе и осторожно раздвинул колючие лианы. Теперь он отчетливо видел то, что лежало в "бороздах": отбеленные солнцем и ветром скелеты.
      Наблюдательный пункт Киеу оказался неподалеку от прогалины, где стояли несколько вьетнамских офицеров. До него долетали обрывки их фраз. Он отчетливо услышал слова "проклятая страна". В "проклятой стране" было много таких захоронений - это вытекало, из слов другого офицера, который отвечал за организацию подобного рода могильников в соседнем округе.
      - Слишком много незваных гостей, - пожал плечами рябой офицер, приходится уничтожать следы. Иначе мы станем мишенью вражеской пропаганды.
      - Как мы объясним эти сто двадцать девять трупов? - спросил молодой офицер.
      - Большие цифры впечатляют, - отозвался первый. Он повернулся, и Киеу увидел крупную оспину над правым глазом офицера. - Большие цифры создают иллюзию, что все находится под контролем. Это самое главное, считают Советы.
      Он поднял стек и показал на кхмерского солдата:
      - Эй, ты! Осторожнее с этим трупом. В нашем народном музее ему должно быть отведено почетное место.
      Молоденький солдатик нагнулся и поднял белый череп. Нижняя челюсть отсутствовала - возможно, ее снесло выстрелом. Повязка, закрывающая глаза, была черной от крови.
      - Да, - подтвердил рябой, - он самый. Он снова повернулся к младшему по званию:
      - В музее этот череп будет иметь гораздо более сильное воспитательное воздействие. Мы будем говорить о том, что это - останки Человека Нового: это несчастные кхмеры, которые некогда населяли города. Все они стали жертвами маниакальной жестокости Пол Пота. Вот почему победа будет за нами.
      - Но это же неправда, - возразил молодой вьетнамец.
      - А что такое правда? - спросил рябой. - Любой нужный нам факт становится правдой. Великие революционеры учат: ради обращения в нашу веру молодежи историю следует переписать. Ради этого мы здесь и находимся.
      Киеу почувствовал, что его затошнило, и отполз назад. Поднявшись на ноги, он, крадучись, обогнул поле, не удаляясь, впрочем, от деревни. Что такое правда, думал он. Неужели Пол Пот и его красные кхмеры действительно казнили всех этих людей? Или же это сделали вьетнамцы в первые дни оккупации? И откуда вьетнамские офицеры знают о месторасположении "могильников"? Наткнулись ли они на них случайно? Может, обессиленные пытками революционеры рассказали, где надо искать захоронения? Или они сами знали координаты?
      В конце концов, думал Киеу, все это не имеет никакого значения. Покойным безразлично, узнают ли живые имена их убийц. Покойник он и есть покойник. Но их по-прежнему используют в корыстных целях, даже смерть не спасла от этого. Они по-прежнему были в центре борьбы за власть. И конца этой борьбе не видно.
      Как призрак пробирался Киеу сквозь джунгли. Он осторожно пробирался среди низко свисавших лиан, прислушиваясь к каждому шороху: Киеу опасался не только двуногих хищников - не дай Бог повстречать хануман, зеленую змею, которая прячется в ветвях деревьев и как молния бросается на добычу сверху. В воздухе пахло соком чос теал - дерева из которого кхмеры делали масло для своих светильников. Как же надежно изолируют джунгли Кампучию от остального мира, подумал вдруг Киеу. Четырнадцать лет он находился вдали от них, но даже спустя все эти годы он по-прежнему с легкостью ориентировался в их зеленом лабиринте. Словно и не было этих четырнадцати лет. Словно западная цивилизация не коснулась его своим палящим дыханием - просто память о ней дошла до Киеу из какой-то прошлой инкарнации, смутное лживое де жа вю.
      Тропинка, ведущая к крайней хижине, была пустынна, и Киеу двинулся по ней бесшумно, как облако. В хижине оказались женщины, дети и древний старик - отец главы семейства.
      Они испугались его, онемели от страха. Женщина загородила собой детей, словно Киеу был какой-то чужеземный завоеватель. Старик тихо похрапывал, голова его моталась из стороны в сторону, во сне он вздрагивал. Киеу видел, что старик умирает от малярии. Животы детей были болезненно раздуты.
      Он задал им простейшие вопросы: как называется это место, далеко ли отсюда до следующей деревни на юге, есть ли у них еда, - он готов заплатить за нее.
      На все его вопросы перепуганная женщина отвечала одной и той же фразой:
      - Чей - мой муж, его забрали в армию. У него есть винтовка. Если ты обидишь нас, он убьет тебя.
      У Киеу и в мыслях не было причинять им неприятности, он был предельно вежлив, но настойчив. Однако женщина по-прежнему глядела на него полными страха глазами. Страх ее был таким же осязаемым, как и зловоние хижины. На циновке лежали жалкие съедобные коренья, поросшие толстым редким волосом мимолетный взгляд его, упавший на бедняцкую снедь, еще больше испугал женщину.
      - Я не трону вашу пищу, - торжественным тоном произнес Киеу, - вам самим не хватает на пропитание, я не слепой.
      Женщина снова произнесла фразу об ушедшем в армию муже - Киеу понял, что глава семьи тумаками вбил в нее эти слова, которыми она оборонялась от непрошеных гостей.
      - Я ищу своих родных, - чтобы подчеркнуть смысл своих слов, Киеу сделал жест рукой, - моя семья погибла, но... может, кто-то уцелел.
      Женщина, как автомат, повторила все те же слова. Вновь оказавшись под спасительным пологом джунглей, Киеу понял свою ошибку: эта селянка никогда не видела одежду такого покроя. Привыкшая к крестьянскому платью, военным мундирам вьетнамцев и черной униформе красных кхмеров, женщина испугалась одного лишь вида Киеу. Он не принадлежал ни к одному известных ей социальных слоев. Необходимо было вносить коррективы, и срочно.
      Однако успех его по-прежнему зависел от того, что о его присутствии здесь никто не знал: ему вовсе не улыбалось стать объектом охоты спятившей от безделья вьетнамской армии.
      Киеу снова вернулся на то место, откуда наблюдал за вьетнамскими офицерами. Через полчаса он увидел прячущегося в ветвях ханумана - змея не спала, в вертикальных щелках-бойницах зловеще сверкали желтые глаза.
      Киеу засек это место и, повернувшись вправо, стал наблюдать за пыльной дорогой, ведущей в глубь деревни. Он находился слишком близко к селению и потому не видел, как продвигается работа на "могильнике". Дорога, однако, ни на мгновение на оставалась пустынной. Должно быть, он оказался вблизи расположения вьетнамской воинской части, ибо по дороге шли исключительно люди в военной форме.
      Он опустился на землю и подполз к большому валуну. Неподалеку от него лежал приличный булыжник - Киеу зажал его под мышкой и отполз на прежнее место.
      Ожидание не тяготило его, он повторял про себя буддийские молитвы, и небо откликнулось на его призыв: по дороге в полном одиночестве шагал вьетнамский офицер. Он энергично размахивал руками, обшлага мундира задрались. Резким кистевым броском Киеу послал камень. Камень угодил точно в коленную чашечку, и офицер сморщился от резкой боли. Он остановился и поглядел в ту сторону, откуда прилетел камень.
      Киеу прижался к земле и ударил рукой по ветвям низкорастущего кустарника так, чтобы движение ветвей было заметно с дороги, затем быстро отполз назад. Офицер не отрывал взгляда от кустов - обнажив револьвер, он быстрым шагом направился к обочине дороги, и свободной рукой начал осторожно раздвигать ветви.
      Киеу резко бросил тело вперед, и вьетнамский офицер увидел, как задрожали листья в том месте, где секунду назад был тот, кто швырнул в него камень. Вьетнамец не знал, кого он преследует: человека или зверя. Но, кто бы это ни был, он намеревался убить его.
      Оказавшись в непролазных зарослях, Киеу замер. Руки его обхватили камеру "Никон", он поглаживал футляр, словно сомневался в надежной работе аппарата.
      Еще не видя вьетнамца, Киеу понял, что он совсем рядом.
      Он поднял глаза и сделал вид, что страшно испуган: перед ним стоял вооруженный человек, направив ствол своего револьвера ему в живот.
      - Извините, - обратился к нему Киеу по-английски, - не знаете ли вы как зарядить эту штуковину пленкой?
      - Мим морк пес на? - сказал офицер по-кхмерски. - Мим чумос эй?
      Такой же вопрос задал ему Рос, когда Киеу впервые оказался у красных кхмеров. Как же давно это было! Откуда ты? Как твое имя? Офицер размахивал револьвером. Он повторил свой вопрос.
      Сделав вид, что боится, Киеу отступил на шаг. Он по-прежнему держал перед собой "Никон".
      - Не понимаю, как работает эта чертова камера, - он медленно отступал назад, под густые ветви деревьев.
      Видно было, что офицер разозлился не на шутку: он привык, что ему мгновенно и с подобострастной улыбкой отвечают на все вопросы. Заметив, что Киеу не вооружен, вьетнамский офицер стал действовать более решительно. Он повторил свои вопросы, только сейчас голос его уже почти срывался на крик:
      - Кто ты? Откуда идешь?
      Киеу сделал вид, что не понимает, он продолжал пятиться до тех пор, пока вьетнамец на занял ту позицию, которая устраивала Киеу. Он резко остановился и сказал по-кхмерски:
      - Я иду из Араниапратета. Во всяком случае, именно так я и попал в Кампучию. Меня послали сюда те, кто сочувствует вашему делу - я должен принести им документальные свидетельства того, что вы строите новую Кампучию. Как это благородно, вьетнамская армия из пепла и праха создает юное и могучее государство!
      Офицер изумленно смотрел на Киеу, пафос откровенно политической речи произвел на него впечатление. Было совершенно ясно, что он ждал чего угодно, только не таких напыщенных фраз.
      - Почему ты не отвечал на мои вопросы, когда я тебя спрашивал?
      У него в руках был револьвер, а, значит, он обладал властью и силой. Он хотел, чтобы его собеседник понял, кто из них двоих занимает главенствующее положение.
      - Я не могу сделать ни одного снимка, проклятый аппарат не желает работать, - просительным тоном сказал Киеу, умоляя ханумана соображать чуть побыстрее. - Может, вы поможете мне, товарищ?
      Офицер презрительно выпятил толстую нижнюю губу:
      - Я капитан Вьетнамской Народной армии. Неужели ты думаешь, что мне нечего делать, кроме как заниматься твоим...
      Пораженный невидимым жалом, офицер рухнул на колени. Он широко развел руки, словно пытаясь сохранить равновесие. Револьвер упал к ногам Киеу.
      Зеленый гад обернулся вокруг шеи вьетнамца - откинув голову, змея еще несколько раз ударила поверженного врага в сонную артерию. Милосердная смерть не заставила себя ждать, но Киеу понимал, что перед отправлением в царство мертвых вьетнамец пережил не самые приятные секунды.
      Тело вьетнамца последний раз дернулось и затихло - Киеу носком тяжелого ботинка отшвырнул змею и принялся раздевать труп.
      Лишь половина площади офиса Делмара Дэвиса Макоумера в здании фирмы "Метроникс инкорпорейтед", что на Голд-стрит, могла бы рассматриваться как рабочая. На другой же половине господин Макоумер расслаблялся и обдумывал перипетии своего нелегкого рабочего дня. Львиную долю этой зоны отдыха занимали парная, которой Макоумер предпочитал пользоваться зимой, и сауна, излюбленное место Макоумера в душный летний полдень, когда сограждане как полудохлые мухи ползают по вспотевшим улицам и задыхаются от безумной влажности. Он был абсолютно убежден, что финны, сделавшие слово "сауна" международным, недооценивали целебное действие своей бани.
      Макоумер удобно расположился в сауне, размышляя об ошибках древних финнов. В дверь постучали. Увидев через вделанное в дверь смотровое стекло размытую фигуру, он сделал жест рукой.
      В дверях выросла фигура Эллиота. Сейчас он ничуть не походил на того молодого человека, которого так умело и расчетливо соблазнила Кэтлин Кристиан: волосы его торчали перьями, под глазами виднелись черные круги.
      - Ты, кажется, хотел видеть меня. Это был не вопрос.
      - Ты ужасно выглядишь, - на лице Макоумера появилось подобие улыбки. - Ты что, не спал?
      - И не спал, и не ел, - безжизненным голосом отозвался Эллиот. Не пробыв здесь и минуты, он уже весь вспотел. Невыносимо зудела кожа.
      - У тебя есть все основания считать себя несчастным, Эллиот, рассудительно заметил Макоумер, - честно говоря, я тебя ни в чем не виню.
      Эллиот дернул головой, брови его удивленно поползли вверх:
      - Бог ты мой! Да ты просто эталон цивилизованного человека! чувствовалось, что он еле сдерживает себя. - Почему ты не повышаешь голос? Дай волю своему гневу и...
      - Очень неразумно находиться здесь в вечернем костюме, - в голосе Макоумера появились язвительные нотки. - Разденься и возвращайся. Тогда поговорим.
      Эллиот повернулся, и Макоумер добавил:
      - Не забудь вначале принять холодный душ. Кожа должна быть влажной, когда входишь в сауну.
      Вновь оказавшись в одиночестве, он прислонился спиной к деревянной стенке, руки его неподвижно лежали на коленях. Он изо всех сил старался не думать о Киеу и Кампучии, - он гнал мысль о том, что послав в этот ад названого сына, он ставит под удар "Ангку". Но, самое главное, ни в коем случае не думать о Тисе. Все что угодно, но только не Тиса!
      Увидев входящего Эллиота, он криво усмехнулся:
      - А мы-таки достали Лоуренса. Последние данные опроса общественного мнения свидетельствуют о том, что его рейтинг - тридцать восемь процентов. Падение на тридцать пунктов, это не шутка. Стоило Джеку Салливену немного пооткровенничать перед журналистами, и мы торпедировали Президента. Мне сообщили, что в демократических кругах уже пошли разговоры о том, что его кандидатуру не следует выставлять на перевыборы.
      - Решение слегка запоздало, тебе не кажется? - Эллиот сел рядом с отцом. Он опустил голову и уставился на сливную решетку в полу. Бедра его были обернуты махровым полотенцем; Макоумер же сидел совершенно голый.
      - Если ты в отчаянном положении, ничто и никогда не поздно.
      Он молча разглядывал сына. Наконец мягко произнес:
      - Мне очень жаль, что все так кончилось, Эллиот. Правда, очень жаль.
      Он немного наклонился вперед, расслабляя мышцы. Слова едва не сорвались с его губ, но он отчаянно сжал зубы. Хотя, почему? Если таким образом он сможет вернуть себе сына, почему бы и не попробовать?
      - Я прекрасно понимаю твои чувства по отношению к ней.
      В глазах Эллиота стояли слезы:
      - Надо же. А вот Киеу этого не понимал.
      - Его заботила исключительно неприкосновенность "Ангки". Его не в чем упрекнуть.
      - Он не человек! Он не в состоянии что бы то ни было чувствовать!
      Макоумер откинулся назад и вперил взгляд в потолок:
      - Она хотела этого, Эллиот. - Он говорил сейчас о Кэтлин. - Она хотела проникнуть в "Ангку" и шантажировать Атертона. Она представляла собой огромную опасность.
      - Но она сделала так, что я почувствовал себя живым. Это пока никому не удавалось.
      - Я все понимаю, но...
      - Нет, ты ничего не понимаешь, - грубо произнес Эллиот. Он встал, и опоясавшее чресла полотенце слетело на пол:
      - Было бы удивительно, если бы ты что-то понял. Воспитали меня няньки, ты давал рекомендации самому доктору Споку и, одному Богу известно, сколько детей загубил почтенный профессор, прежде чем тебя удовлетворили его методы. Как же, ты нуждался в гарантиях!
      - Я не скупился на тебя, - в голосе Макоумера послышались стальные нотки.
      - О да! - Эллиот уже почти кричал. - Сколько пафоса! Ты не скупился, это верно, но думал ли ты обо мне?! Ты обращался со мной так, словно я был одной из глав твоей настольной "Что и почем" книжки. Мне не было места в твоем мире, я был не из тех, кто дышит, мыслит, чувствует. Для тебя я был одним из капиталовложений, не более. Тебе это неприятно? Понимаю, ответственность - это не то, чем можно ущемить такого человека как ты. Ты в состоянии один управлять целой империей, но твой единственный сын - это предмет более чем неодушевленный, и даже такой неодушевленный предмет - вне сферы твоих талантов.
      - Как ты можешь так говорить? Твоим воспитанием занимались самые опытные специалисты и...
      - Но это же был не ты, неужели это непонятно? Все мое воспитание - теории и философия совершенно чужих людей.
      Он ткнул указательным пальцем себя в грудь:
      - Я это я! Личность, по-своему уникальная и неповторимая. Если бы ты принимал меня таким, какой я есть, уверен, общение доставляло бы нам радость. Но ты всегда отталкивал меня, соблюдал дистанцию, убеждая себя при этом, что я получаю наилучшее воспитание... Обо мне могла позаботиться только мать, я знаю это, - он на мгновение запнулся. - Но она умерла, - он закрыл глаза. - Слишком рано. Слишком рано, черт возьми.
      Он в изнеможении опустился на деревянную скамью, грудь его вздымалась от гнева.
      Макоумер смахнул со лба капельки пота, провел ладонью по усам, протянув руку, дернул за цепочку с деревянной ручкой. На раскаленные камни в нагревательном колодце хлынула ледяная вода, помещение заволокло клубами пара. Температура заметно поднялась.
      Макоумер вдруг заметил, что разглядывает руки сына. Как они похожи на его собственные. Он перевел взгляд на свои ладони, сжал пальцы - как будто видел их в первый раз.
      - Не отцовское это дело убеждать сына, что он настоящий мужчина.
      - Вот в этом-то все и дело, - Эллиот пристально посмотрел на него. - Ты не меняешься, и никогда не изменишься. Когда же ты поймешь, что быть отцом означает быть самим собой, не больше и не меньше?!
      Он произнес эти слова совершенно спокойно, в голосе его не было гнева.
      Макоумер откашлялся:
      - Мне очень жаль, право. Вот уж никогда не думал... - поймав горящий взгляд сына он осекся и решил сформулировать свою мысль иначе. - Может, я и не очень хороший отец. Но не можешь же ты всю жизнь обвинять меня в этом. Пора начинать жить самостоятельно.
      - Я знаю.
      - Да? Иногда я в этом сомневаюсь. Ты всячески избегаешь ответственности и...
      - Всю ответственность берет на себя семья, - Эллиот криво усмехнулся. Знаешь, я очень рано понял, что обязан идти по твоим стопам, нравится мне это или нет.
      Он вдруг рассмеялся:
      - В школе я, наверное, был единственным мальчишкой, который боялся своих собственных способностей. Мне все давалось чертовски легко, я не понимал, в чем дело, и боялся.
      Ты платил за колледж, и на последнем курсе я вдруг понял, что оправдываю все твои ожидания. Было совершенно ясно, что следующим этапом станет "Метроникс", а это означало конец меня как личности. Ловушка, которую я разглядел слишком поздно; я хочу сказать, что меня даже привлекали некоторые сферы деятельности компании.
      - Поэтому ты не явился на выпускные экзамены. За полгода до выпуска ты бросил колледж, только для того, чтобы досадить мне.
      - Вовсе нет, - ответил Эллиот, - я был испуган, неужели ты не понимаешь? Я чувствовал, что в жизни у меня нет выбора и никогда не будет. Это проистекало из того простого факта: я - твой сын, а, значит, запрограммирован стать еще одним тобой.
      - Именно этого я и хотел, - голос Макоумера звучал почти равнодушно.
      - Я это знал.
      Макоумер отвел взгляд:
      - Видимо... в общем, я никогда не задумывался о твоих чувствах на этот счет. Я никогда... я всегда хотел, чтобы ты преуспевал так же, как и я, - нет, чтобы ты был еще более удачлив во всех начинаниях. Я хотел, чтобы мы работали с тобой рука об руку. Я считал, что сын должен быть рядом с отцом, по-моему, это совершенно нормально, - он поднял глаза. - Или я ошибаюсь?
      У Эллиота вырвался такой глубокий вздох, словно он несколько лет не мог продышаться:
      - Самое удивительное, - медленно начал он, - что ты прав. Знаешь, я не стану притворяться, у меня это плохо получается. Когда я дал согласие работать с тобой, я все уже знал наперед. Именно поэтому я и согласился: я хотел провалить все на свете, чтобы ты сам убедился в моей полной непригодности к твоему делу. Я надеялся, что после этого ты навсегда оставишь меня в покое.
      - Знаешь, - безразличным тоном произнес Макоумер, - ни один твой поступок не мог бы вызвать у меня такую реакцию, которой ты добиваешься.
      - И даже тот факт, что я переспал с Кэтлин?
      Макоумер понял, что сын провоцирует его на вспышку гнева.
      - В этом я виноват не меньше твоего, Эллиот. Если бы не наши с тобой... разногласия, этого вообще никогда не произошло бы.
      Эллиот покачал головой:
      - Очень долго я был убежден, что ты любишь Киеу гораздо больше, чем меня. Он обладает всем тем, что отсутствует у меня. Внешность, опыт и, самое главное, личный магнетизм.
      Макоумер встал, размял затекшие ноги:
      - Твоя проблема заключается в том, что ты всегда преувеличивал фактор магнетизма Киеу. Смешно сказать, но ты был убежден, что он часами оттачивает перед зеркалом свои чары, - нет ничего более далекого от истины! Его аура совершенно естественна, она от природы. Он никогда сознательно над ней не работал, если бы не я, он так и не понял бы, каким даром обладает: я разглядел его, я высвободил эту энергию.
      - Таково уж мое восприятие Киеу, ничего не могу с этим поделать.
      - Жаль. А между тем, он твой друг. Очень верный друг.
      - Я не хочу больше говорить о нем. Макоумер пристально рассматривал сына:
      - Ты нужен мне в "Метрониксе", Эллиот. И ты это прекрасно знаешь. Ничто не доставит мне большего удовольствия. И я хочу, чтобы ты вплотную занялся делами "Ангки": твои соображения по этому вопросу могут оказаться очень полезными для меня. Одна комиссия по расследованию, которую возглавляет Салливен, чего стоит! К ее деятельности имеет отношение и госсекретарь, он не мог от этого отказаться, поскольку в равной степени несет ответственность за развал работы службы безопасности в Каире. Будут обязательно заслушаны показания Финдленда если учесть, что ЦРУ копает и под него, у сенатора могут возникнуть крупные неприятности. Он - член "Ангки". Вряд ли ты мог даже помыслить о таком. Что ж, теперь ты это знаешь. Думаешь, он в состоянии самостоятельно утихомирить разбушевавшуюся стихию? Наша сделка с ним по-прежнему в силе, мы можем сделать ее условия и гораздо более жесткими. И это надо сделать в ближайшие несколько дней, чтобы... устранить саму возможность публичных разоблачений.
      - Насколько я знаю Маркуса Финдленда, он в состоянии утихомирить не только этот шторм, но и любой другой, - Эллиот тоже встал. - Но прежде чем мы продолжим разговор, должен сказать тебе, что я не вполне убежден, что хочу влезать в дела "Ангки". Пока я располагаю только обрывками информации. У меня нет ясной картины событий. Пусть пока так и остается, а я лучше сконцентрируюсь на проблемах "Метроникса", не возражаешь?
      - Как скажешь, - кивнул Макоумер, - но обещай мне, что не будешь переживать и страдать, когда тебя не пригласят на беседу, которую мы по этому вопросу будем вести с Киеу.
      Эллиот улыбнулся:
      - Обещаю.
      Он подобрал полотенце и пошел к двери.
      - И еще кое-что, Эллиот.
      Он обернулся:
      - Да?
      - Если бы в дело вмешался Киеу, ты и сам бы очень скоро понял, что на уме у этой Кристиан. Ты это сознаешь так же хорошо, как и я, - взгляд Макоумера стал жестким. - И как бы ты поступил?
      - Я любил ее, отец, - он произносил эти слова негромко, но твердо. - И не заставляй меня говорить о моем решении сейчас.
      На поверхности показалась голова аквалангиста, верхняя полусфера его черной маски была испачкана илом. Лучи прожекторов весело приплясывали на легкой ряби. В отраженном от воды свете лицо его казалось таким же черным, как и маска.
      Было далеко за полночь: Туэйт с большим трудом добился разрешения на проведение подводных работ. Брэдфорд Брейди, начальник полиции Кенилвотра, оказался весьма нелюбезным и грубым, он слишком близко к сердцу принимал тот факт, что какой-то полицейский со стороны копается в деле, которое проходит по его, Брейди, участку. Поначалу он просто был непробиваем.
      - Ничего не хочу об этом слышать, ни слова, - неприятным высоким голосом каркал Брейди. Это был плотно сбитый коротышка с маленьким вздернутым носиком.
      Спорить с подобными типами бессмысленно, подумал Туэйт, и сразу же ударил из главного калибра:
      - Полагаю, вам совсем не улыбается прямо сейчас отправиться на прием к генеральному прокурору штата Иллинойс, не так ли, капитан?
      - Что?!
      - Я всего-то прошу вас дать мне в помощь несколько человек. Пару аквалангистов и одного полицейского на прожектора. Неужели это так много?
      Брэдфорд Брейди повернулся к Плизенту:
      - Что он там несет про генерального прокурора?
      - Я прошу вас о небольшом одолжении. Ни сержант Сильвано, ни я не хотим лишнего шума. Если мы договоримся, некоторое время о результатах расследования никто не узнает, обещаю.
      - А какого черта ты приплел сюда генерального прокурора? - взорвался Брейди. - У меня и без него полно проблем.
      Туэйт пожал плечами. Брэдфорд Брейди прищурился:
      - Каким гнилым ветром тебя занесло ко мне, Туэйт? Ну, скажи на милость, у меня без тебя дел мало? - Он насмешливо хмыкнул и махнул рукой Плизенту. - Дай ему все, что он просит, сержант, и пусть убирается к чертовой бабушке!
      Аквалангист что-то тащил со дна. Напарник у лодки протянул ему руку, и они вдвоем подняли предмет из воды.
      Вещь была покрыта илом и корнями водяных лилий. Один из полицейских зачерпнул полную пригоршню воды и стал поливать предмет сверху.
      Туэйт подошел поближе. В грязи поблескивали металлические буквы "Ар-си-эй". Аквалангист провел мокрой перчаткой по боковой стенке: это был видеомагнитофон. Бренди молча глядел на находку.
      - Вот так-то, - довольным тоном пробурчал Туэйт и протянул руку. Сильвано передал ему список страховой компании, где были перечислены вещи, пропавшие из дома сенатора Берки. Туэйт медленно вел пальцем по строчкам, пока не наткнулся на видеомагнитофон. Фирма "Ар-си-эй". Но надо было убедиться окончательно.
      - Там снизу должен быть заводской номер, - сказал Туэйт аквалангисту, взгляните.
      Водолаз подсветил себе фонариком:
      - Пять, четыре, шесть, три, один, восемь, "Е", - громко прочитал он.
      - Вот так-то! - весело повторил Туэйт. - Значит, и остальное барахло лежит здесь.
      Потом Туэйт с Плизентом вернулись в дом сенатора. Туэйту было наплевать, что полиция Кенилворта рассматривает это дело как обычное убийство с целью ограбления: они лентяи, выдвинули несколько идиотских гипотез и вполне удовлетворились одной из них. Легко и просто. Этого он им не мог простить.
      Туэйт по периметру обыскал комнату, в которой они стояли, отодвигая от стен стулья и журнальный столик. Так он оказался у отделанного черно-белым мрамором камина. Архитектор потрудился над его конструкцией от души, получилась модерновая, почти в стиле футуризма вещица, с резкими гранями и почти невидимыми швами кладки.
      У камина Туэйт присел.
      Любопытно. На решетках для дров свежая сажа. Он немного повернул голову, чтобы свет падал под другим углом.
      - Ну, можешь объяснить мне, что это такое? - спросил Туэйт.
      Плизент присел рядом:
      - Не знаю, - удивленно пробормотал он.
      - В ночь убийства это было?
      - Погоди-ка, - сержант извлек из кармана черный блокнот, при виде которого Туэйт презрительно усмехнулся. Плизент перелистнул замусоленные страницы и нашел нужное место. - Ага, было.
      Туэйт достал из нагрудного кармана шариковую ручку и стал ковырять ею в золе. На фоне черного чрева камина трудно было что-либо разглядеть.
      - Черт знает, сколько здесь золы.
      На кончике ручки он достал кусочек сажи:
      - Почти весь пепел измельчен до консистенции порошка - задумчиво протянул Туэйт.
      - А это говорит о том, - отозвался Сильвано, - что кто-то очень не хотел, чтобы по сгоревшим частицам можно было определить сожженный предмет.
      - Это мог быть и сенатор Берки, и его убийца, - подал голос Плизент.
      - Думаю, сенатора можем исключить, - сказал Туэйт, - если бы это сделал он, мы нашли бы кусочки сгоревшей бумаги. А этот материал был сожжен дотла, а затем измельчен в пыль. - Он поглядел на коллег. - Зачем? Чтобы быть уверенным, что мы в нашей лаборатории не сможем восстановить текст.
      Туэйт убрал ручку в карман и выпрямился:
      - Джентльмены, - торжественно провозгласил он, - где-то среди этого черно-белого кошмара находится место, в котором прятали бумаги. По-моему, нам следует заняться его поисками.
      Это заняло у них три с половиной часа. Туэйт и Сильвано прочесывали спальню хозяина, а полицейский из Чикаго в который раз осматривал ящики длинного трюмо. Шел уже пятый час утра, и они устали как собаки.
      На черной лакированной дверце шкафа Туэйт видел отражение своего друга.
      - Ты не закончил со шкафом, - занудливо пробурчал Туэйт, - чему тебя только учили в академии?
      - О чем это ты? - засмеялся Сильвано. - Я могу провести обыск с повязкой на глазах и связанными за спиной руками. Я уже закончил с этим ящиком. Что я по-твоему, новичок, что ли?
      - Да? - заинтересовался Туэйт. - А отсюда кажется, что до задней стенки тебе еще как минимум пять дюймов.
      Туэйт ощупал нижний край шкафа. Ничего. Но, взглянув сверху, он обнаружил небольшой выступ. Едва заметный блик на матовой черной поверхности свидетельствовал о наличии миниатюрного тайника.
      Через несколько секунд Туэйт и Сильвано стояли перед низким внутренним шкафчиком. В тайнике покоились расставленные в алфавитном порядке папки в кожаных переплетах. Папок было больше дюжины, некоторые ячейки с наклеенными на них буквами оказались пустыми.
      Он начал осматривать папки. Наконец Туэйт поглядел на друга:
      - Вот это да. Похоже, сенатор Берки был мерзкий тип.
      - О Боже! - Сильвано даже присвистнул. - Неудивительно, что по его кандидатуре ни у кого не возникало вопросов: здесь у него столько дерьма, что в нем можно утопить половину государственных чиновников Иллинойса.
      - На другие штаты тоже останется, - добавил Туэйт.
      - Мощная информация, - продолжал Сильвано. - Ясно одно: у Берки было нечто такое, что не давало убийце спать. Но теперь эти документы бесследно исчезли, и мы снова у разбитого корыта.
      - Надеюсь, что нет, - скосил на него глаза Туэйт. - Погляди, что было приклеено "скетчем" с внутренней стороны тайника.
      Он разжал кулак: на ладони его лежало колечко черной изоляционной ленты, какой пользуются электрики. А между витками изоляции был замотан ключ.
      Теперь они уже испугались по-настоящему. Страх, подобно поту, сочился изо всех пор. Форма напугала их, на лицо его они больше не смотрели.
      Они были парализованы страхом и уже не различали лиц, не видели их выражений.
      И теперь они боялись отвечать на его вопросы.
      Тем не менее никто из них не слышал о женщине, которую он ищет. Но где-то в полдень Киеу наткнулся на старика. Он сидел на полуистлевшем пне, по ороговевшей коже босых ног его деловито сновали муравьи. Деревня лежала примерно в четверти километра к югу.
      Он мельком взглянул на приближающегося Киеу и вновь вернулся к своей работе: зажав между костлявыми коленками старую американскую каску, старик напильником обрабатывал ее края.
      - Хоть ты, старик, меня не боишься, - Киеу присел рядом с ним на корточки.
      - Ас чего мне тебя бояться? - отозвался старый кхмер. - Что еще ты можешь мне сделать? Жена моя умерла много лет назад, все сыновья погибли на войне. Одни ушли к красным кхмерам, другие погибли во время бомбежки нашей деревни. Тогда я жил южнее, у самой Свай Рьенг, - его тонкие сморщенные пальцы продолжали водить напильник по каске. - На нас напали чет кмау, а они умеют только убивать. Человеческие существа, насилующие и убивающие женщин и детей. Они шли по деревням и несли на пиках головы младенцев. Почти никто не оказывал им сопротивление. Каждый день они убивали городских и монахов - сотнями, тысячами.
      Пальцы его немного дрожали, в пробивающихся сквозь листьях лучах солнца тускло вспыхивал напильник.
      - Потом пришли юоны и прогнали красных кхмеров, - продолжал старик. - "Мы спасители Кампучии", объявили они на весь мир, "смотрите, мы не убиваем кхмеров, как делали это их соплеменники. Мы хорошо обращаемся с ними". А потом забрали весь наш урожай, отобрали у рыбаков рыбу. Все мои невестки и внуки умерли от голода и болезней, которым несть числа. Люди забыли, что такое честь...
      Поэтому теперь, когда мне приказывают, я смеюсь вам в лицо. Что мне еще терять? Жизнь? А чего она стоит? - Он усмехнулся и плюнул в сторону. - Сейчас меня оставили в покое. Я всех здесь знаю и вижу, что ты новенький. Уходи. У меня ничего для тебя нет. Я старый и видел много такого, на что вовсе не следовало бы глядеть. По ночам я молюсь, чтобы болезнь принесла мне смерть, но болезни обходят меня стороной. Я еще не сгнил изнутри.
      - Мне ничего от тебя не надо, кроме информации. Что-то в тоне Киеу насторожило старика, взгляд его стал твердым, глаза не мигали:
      - Ты не один из них, - удивленно произнес он, - верно?
      - Верно.
      - А форма...
      - Бывшему владельцу она больше не понадобится.
      Старик улыбнулся, приоткрыв беззубый рот.
      - Понятно, - голос его сделался приветливым, - понятно, теперь я вижу.
      Высохшее тело чуть качнулось вперед:
      - Чем я могу помочь тебе, товарищ?
      Он сделал ударение на последнем слове и усмехнулся.
      - Я ищу одну женщину. Когда-то, давно, она жила в джунглях... наверное с тысяча девятьсот шестьдесят девятого или с тысяча девятьсот семидесятого года, - Киеу дал старику ее подробное описание.
      Кхмер задумался и отложил каску в строну.
      - Право, не знаю, - произнес он наконец. - Слышал я об одной, очень похожа на ту, которую ты ищешь. Кажется, у нее еще была лодка или даже моторка, по-моему... надо припомнить... да, в Стунг Тренге, на востоке. Это почти на самом Меконге, совсем неподалеку от Конг Фалле, так мне, кажется, говорили.
      Он задумчиво покачал головой:
      - Солдаты любят поговорить. Как только представляется возможность, они распускают языки. Вот и все, что я знаю. Кто-то сказал одно, кто-то другое. А слух у меня все еще хороший, да и голова варит, почти как в молодости. Даже юоны оставили меня в покое. Представляешь, многие наши идут к ним служить. О таком даже подумать стыдно, - он снова покачал головой. - Нет, люди потеряли честь и гордость.
      - Так как насчет той женщины? - напомнил Киеу.
      Старик пожал плечами:
      - Кто знает, живет ли она еще там? Я не знаю, и не советовал бы тебе бродить здесь и задавать много вопросов. Но очень многие шли к ней, все шли туда, даже большие начальники. Юоны, красные кхмеры - даже советские, как я слышал, хотя я не очень-то верю всей этой болтовне. Должно быть, это очень знатная шлюха, - усмехнулся старый кхмер, - никто не смог приручить ее. По-моему, они ее боятся. Почему, не понимаю. Шлюха она и есть шлюха. Что-то в ней есть такое, чего они не могут получить в соседних деревнях. Тащатся в такую даль на восток. Что-то есть в ней такое, это уж точно. Богиня, апсара, она катает их в своей золотой колеснице до тех пор, пока они не теряют сознание от изнеможения и удовольствия.
      Киеу поблагодарил старика - тот, не поднимая головы, кивнул ему и вновь принялся водить напильником по каске, превращая орудие войны во что-то более ему полезное.
      Это стоит длинного путешествия на восток, подумал Киеу. По описанию старика эта женщина очень похожа на Тису. Его отец знал ее как первостатейную шлюху, и у нее не было никаких оснований менять профессию. Четырнадцать лет назад это была молоденькая девушка - она и сейчас не стара и, наверное, по-прежнему сводит мужчин с ума, а с годами освоила в совершенстве искусство любви.
      Он вернулся к границе деревни и джунглей и двинулся по часовой стрелке вокруг нее. Наконец он нашел то, что искал: вьетнамский сержант прислонил велосипед к дереву, а сам лениво поплелся с донесением в деревню.
      Киеу сел на велосипед.
      Он находился севернее Сьем Рап и ему надо было пересечь почти весь огромный район, центром которого был Тонле Сап, тянущийся с северо-запада на юго-восток через всю Кампучию. Затянутое желтыми облаками небо не сулило избавления от духоты.
      Он по-прежнему старался не сталкиваться с вьетнамскими патрулями, но бежать сломя голову от них нужды больше не было. В конце концов, он был капитаном, что считалось во вьетнамской армии достаточно высоким званием, лишь старшие офицеры имели право осведомиться у него о цели путешествия.
      Несколько раз его подвозили на джипе, велосипед его в таких случаях занимал место на широкой подножке. Он имел возможность проехаться на повозке, запряженной парой буйволов, но такой способ передвижения был еще медленнее, чем велосипед.
      Сельское хозяйство, как, впрочем, и все в Кампучии, несло на себе следы деятельности красных кхмеров. Традиционные плавно изогнутые дамбы, которые великолепно служили нуждам крестьян при Сиануке, красные кхмеры, естественно, разрушили как антиреволюционные сооружения. Крестьян они заставили работать, но не на полях, а в общенациональной программе по перестройке этих самых дамб, которые теперь стали прямыми. В результате по одну сторону "революционных дамб" возникли тысячи квадратных километров затопленной и совершенно непригодной земли. По другую сторону земля высохла, и сеять в нее не было никакой возможности. Так красные кхмеры пытались разобраться с законами природы своей страны.
      Он намеренно обогнул Ангкорват, но прошел достаточно близко от него, чтобы отчетливо разглядеть не только оспины нарядов и крупнокалиберных пуль, но следы полнейшего упадка, которые оставили те, кто глумились над священным городом. Все шло к тому, что скоро здесь вновь будут царствовать джунгли крыши обильно поросли молодыми деревцами, меж каменных глыб величественных зданий змеились толстые корни, они, подобно строительным клиньям, раздвигали тяжелые плиты, дюйм за дюймом, год за годом растягивали их в разные стороны. Война наследила здесь не так уж значительно, по сравнению с неумолимым шествием джунглей и набегами воров, которые пробирались сюда под покровом ночи и спиливали головы древним кхмерским богам Ангкора.
      Он уже не мог с уверенностью сказать, сколько прошло дней и ночей - ночей, когда он спал как убитый или не спал вовсе. Но в ушах его непрерывно звучали ружейные выстрелы: то совсем рядом, то в отдалении, но они ни на миг не затихали.
      По ночам его преследовали кошмары, неважно, спал он или бодрствовал. Образы прошлого вспыхивали перед его глазами, а потом набрасывались как огромные бенгальские тигры, оскалив зубы и выпустив когти, они грозили его уничтожить. В лунном свете приплясывали скелеты его друзей, впавшая в состояние кататонии мать раскачивалась, раскачивалась из стороны в сторону и напевала песни своего детства; потом она поднимала голову и морщилась от зловония. Он снова и снова уходил туда, куда ушел Сам, он снова и снова покидал Малис и младших брата и сестру, которых он едва помнил. А Сам, на кого он хотел быть похожим, кем он восхищался почти так же, как Преа Моа Пандитто. - Сам показывал ему, как слабеет и рушится сила Будды, ее подтачивала война. Мир тогда был не более чем концепцией, но концепцией слишком опасной, чтобы воплощать ее в жизнь. Революция подхватила его, и мир уже не был таким оружием, которое он мог бы обратить против ненавистных врагов: Сианука, американцев и вьетнамцев. В огонь все старое! В огонь все отжившее! В огонь!
      Днем он продвигался довольно быстро. А по ночам все глубже проваливался в пропасть своей испепеленной террором жизни.
      Стунг Тренг лежал на дальнем краю Преа Виеар. Сам город располагался в излучине реки Меконг, на самом юге Конг Фалле и неподалеку от истоков реки с тем же названием. Киеу сомневался, что плавучий дом куртизанки может быть где-то поблизости от города. Во-первых, здесь слишком много людей. Во-вторых, слишком близко к северу, где расположены опорные пункты красных кхмеров на случай проникновения вьетнамцев и советских войск. Несмотря на то, что официальные власти Народной Республики Кампучия утверждали, что большинство населения страны сосредоточено в центральном районе, Киеу знал, что это не так. Здесь было множество островков цивилизации, которые представляли собой мобильные поселки красных кхмеров или же деревни, не оказавшиеся под контролем властей - все они были расположены главным образом по окраинам страны.
      Он никогда не забирался так далеко на северо-восток, эта местность была ему совершенно незнакома. Однако, еще в свою бытность в "Пан-Пасифика" он успел по картам познакомиться с географией этого района.
      До него доносился грохот водопадов - точнее, не грохот, а некий шум, раздававшийся откуда-то сверху. По берегам Меконга джунгли были просто непроходимыми. В этом месте река сужалась, и сквозь щели между деревьями Киеу видел узкую полоску суши, которая отделяла этот рукав от главного русла великой реки.
      Логика говорила ему, что надо перебраться через рукав и разведать в южном течении основного русла, но инстинкты подсказывали совершенно противоположное решение. Он замаскировал велосипед ветвями, отметил в памяти место и вдоль берега узкой протоки пополз на юг.
      Течение здесь было не очень сильное. В мутной воде шевелились отражения деревьев. День выдался очень жарким. Во влажном воздухе на все голоса визжали, пищали и скрипели насекомые. Небо, когда он мог разглядеть его сквозь сомкнутые кроны, темнело и вскоре стало густо охряным - признак приближающегося ливня.
      И верно, через несколько минут послышался оглушительный раскат грома. Неподвижный воздух вдруг тяжело заворочался, сделался почти осязаемым. Еще один удар грома эхом прокатился по западному отрогу Преа Виеар.
      В воздухе было столько насекомых, что Киеу вынужден был закрыть рот руками и осторожно дышать носом.
      Он бросил еще один долгий взгляд поверх мутной воды и увидел его: длинный темный предмет, возвышающийся над рекой. Он не двигался и, судя по некоторым признакам, не двигался уже очень давно. От ближайшего берега к нему протянулись ветви лиан и накрепко вцепились в остов. Навстречу им в глубь джунглей уходил носовой трос.
      Подойдя поближе, Киеу увидел, что суденышко стоит в некоем подобие дока, стенки которого обшиты досками. Похоже, там никого нет, подумал Киеу. Он осторожно подобрался поближе и опустился на корточки, медленно обвел взглядом дом-лодку, док и окрестности. Где-то неподалеку громко любезничали обезьяны, потом совсем рядом прокрался какой-то крупный хищник. С вершины дерева на самом берегу поднялись три птицы с пестрым оперением, они пролетели низко над водой, снова взмыли вверх и скрылись в густой зелени на противоположном берегу. Более ничего.
      И только выждав в своем укрытии еще около сорока пяти минут, Киеу решил, что пора: он двинулся вперед с изяществом змеи. Он бесшумно поднялся на ноги и, осторожно раздвигая густую траву, подобрался к дощатому доку.
      Два быстрых и точных прыжка, и он уже был на борту. Судно оказалось достаточно большим, правда, палуба его производила впечатление более узкой, чем это принято на лодках такой длины. Киеу пригнул голову и спустился на нижнюю палубу.
      Вонь здесь стояла невыносимая. По узкому, отделанному деревянными панелями коридору он быстро направился к сходням. Может, когда лодку только построили, здесь было больше кают. Теперь же осталась только одна. Однако имелись небольшая гостиная, кухня, туалет и даже библиотека. Но единственная спальня была очень просторной. Когда-то она, вне всякого сомнения, представляла собой идеал интерьера с великолепной Драпировкой. Сейчас же она вся была заляпана кровью.
      На широкой постели лежали три раздетых донага тела, в побелевших кулаках мертвецы сжимали края шелковых простыней.
      Двое мужчин и женщина. На канапе рядом с постелью Киеу обнаружил два комплекта обмундирования грязно-коричневого цвета с красными кантами, что свидетельствовало о принадлежности их хозяев к регулярным частям Красной Армии. Он понюхал оружие: им давно не пользовались. Неужели эти трое явились сюда без всякой охраны? Как бы там ни было, они пришли не пешком, скорее всего, их привезли.
      Женщина, видимо, была настоящей красавицей: кожа цвета темной меди, смуглая и шелковистая. Тридцать с небольшим, определил Киеу. Это совпадало с его информацией о Тисе. Один русский лежал между ее широко раскинутых ног, другой все еще сжимал руками грудь.
      Конечно же, невозможно было с уверенностью определить, та ли это женщина, которую так отчаянно ищет Макоумер. Киеу еще раз бросил взгляд на обезглавленные тела.
      Он быстро обыскал комнату, но не обнаружил никаких бумаг, по которым можно было бы установить личность этой женщины.
      Он больше не мог выносить этот запах и вернулся на палубу. Потом обошел ее. С той стороны, которая выходила на реку, ближе к корме, на палубе лежало бамбуковое удилище. Его туго натянутая леска уходила в мутную воду.
      Киеу поднял удочку и потянул леску: что бы там ни было, весило это изрядно.
      То, что появилось из воды, на первый взгляд напоминало бесформенный ком грязи вперемешку с илом - Киеу несколько раз повел удилищем вверх-вниз и очертания предмета начали проясняться.
      Вначале показалось коричневого цвета ухо, затем длинные пряди темных волос. Затем появился нос, щека, еще одна и еще, и вскоре стало понятно, что к концу толстой лески привязаны отрезанные головы любовников из нижней каюты.
      - Ну, и как тебе нравится наша ювелирная работа?
      Человек говорил на французском с местным акцентом, голос показался Киеу знакомым. Киеу повернулся и увидел плотную фигуру в черном хлопчатобумажном костюме, какие носят красные кхмеры. На шее - яркий цветастый платок, а вместо обычного автомата "томпсон", традиционного сувенира с американских позиций второй мировой войны, человек держал в руках советский АК-47, ствол которого сейчас был направлен на Киеу.
      На широком лице поблескивали маленькие глазки, толстые губы скривились в презрительной усмешке:
      - Предатель кхмерского народа! Тебя прислали сюда твои русские хозяева, они хотят знать, что случилось с их стратегами, - смех его больше походил на собачий лай. - Пожалуйста, вот они.
      Он наклонил голову, и Киеу заметил, что один глаз у него чуть косит.
      - Они не были солдатами, вот что я тебе скажу. Даже не знали, как надо защищать свою жизнь. Как подобает умирать солдатам, они тоже не знали. И вот появляюсь я, демон, вынырнувший из северного тумана, никто не может противостоять мне.
      Он угрожающе взмахнул рукой:
      - Твое имя? Быстро!
      - Сок.
      - Мим Сок. Меня зовут Тол. У нас с тобой есть время, скоро мы познакомимся очень близко. Ближе, чем любовники или братья, - напустив на себя важный вид, он кивнул. - Погляди, как ветер раскручивает головы, мит Сок. Внимательно смотри, привыкай к мысли о такой же прекрасной смерти, скоро я пришлю ее за тобой. Пройдет очень много времени, прежде чем ты умрешь, оно покажется тебе бесконечным. Но еще раньше ты будешь молить меня, чтобы я смилостивился и просто насадил твою голову на копье.
      Киеу вытянул лесу, скорбный улов упал у его ног. Раны, конечно же, больше не кровоточили - кожа, обтягивающая черепа жертв, была белой как воск и сочилась речной водой. Из полуоткрытых ртов медленно вытекали тонкие струйки воды и, подобно маленьким змейкам, расползались по дощатой палубе.
      - Эта шлюха была кбат. Предательница вроде тебя, мит Сок. Она спала с нами, но еще она спала с юонами и их хозяевами из Советов, - он плюнул на мертвые головы. - Пол Пот решил, что она должна умереть. Теперь мы отвезем ее голову и черепа ее любовников обратно на юг и покажем всем гостям Пномпеня, чтобы они поняли, как юоны лгут про красных кхмеров и про то, что будто юоны контролируют "новую" Кампучию. Но они ничего не контролируют и ничем не управляют! Идет тотальная война, война на уничтожение, и юоны знают об этом и боятся до смерти. Боятся, несмотря на помощь их советских хозяев. На их месте я бы тоже боялся.
      - Так, значит, я вижу перед собой великого освободителя Кампучии, - с глубочайшим презрением сказал Киеу. - Он, как последний подлый трус, подкрадывается к ничего не подозревающим солдатам, у которых-то нет даже оружия и одежды, с легкостью убивает их, а потом кудахчет о своем героизме и отваге. - Киеу сокрушенно покачал головой: - Меня тошнит от одной только мысли, что ты до сих пор веришь, будто Пол Пот лучше юонов. Открыть тебе тайну? Все вы подонки, и Пол Пот со своей бандой, и вьетнамцы - все вы убийцы, все вы хотите только одного: полностью стереть память о нашем прошлом. Хорошо, прошлого больше нет, наше настоящее воняет дерьмом - а как насчет будущего? Хоть кто-нибудь из вас, будь то красные кхмеры или юоны, заботится о людях? Вы же только эксплуатируете их, пользуетесь ими. Всем вам глубоко плевать на народ.
      Тол усмехнулся и снова плюнул в сторону мертвых:
      - Ты что, и вправду думаешь, что обычный крестьянин знает, чего хочет? Чушь! Его волнует только урожай и то, как бы получше накормить семью. А в старину, которой ты так гордишься и которую прославляешь, этот крестьянин валялся без дела, когда надо было работать, и пресмыкался перед всякой сволочью, которая потчевала его сказками о величии Будды. Этих-то мы по крайней мере уже уничтожили.
      - А заодно и всех, кто составлял цвет нации...
      - Заткнись! - заорал Тол. - Какого черта я вообще разговариваю с тобой? Посмотри на себя? Ты продался юонам и пошел против своей родины!
      Он дернул затвор своего АК-47:
      - А ну, иди сюда, кбат! Подними то, что лежит у тебя под ногами! Понесешь головы туда, куда я тебя скажу, падаль! Там никто не услышит твоих воплей страха, ты будешь молить меня о пощаде, а вонь твоей мочи и поноса не оскорбит ни одну живую душу - единственными свидетелями твоего позора будут река, я и джунгли, а нам глубоко наплевать на тебя!
      Киеу наклонился и взялся за лесу - страшная гроздь медленно вращалась, и перед ним появилась голова женщины. Кису вдруг почувствовал, как грудь его сжимает раскаленный обруч, в ушах толчками пульсировала кровь, откуда-то издали, словно из глубины длинного бесконечного тоннеля, ему что-то орал Тол.
      Он увидел мочки ушей, в которых поблескивали изящные рубиновые серьги в форме цветка лотоса. Такие были у его сестры. Каждая грань кроваво-красного камня острым ножом вонзалась в его память: по размеру и форме серьги были идентичны тем, с которыми никогда не расставалась сестра, работу мастера невозможно спутать. Вот наконец он и узнал правду, страшную и беспощадную правду. Перед ним, словно тотем с лягушачьими глазами, раскачивалась вовсе не голова Тисы.
      Это была голова Малис.
      Апрель 1969 года, Район 350, Камбоджа
      Первый раз Киеу увидел Макоумера, когда тот спускался с содрогающегося от пулеметного и зенитного огня неба.
      Киеу из укрытия следил за его приземлением. Макоумер раскачивался на стропах парашюта как маятник, - воздух дрожал от разрывов снарядов, этот звук бил по барабанным перепонкам, а паузы между выстрелами заполнял жалобный вой ветра, который пригибал пальмы к самой земле. Мир был соткан из пробирающей до самых костей вибрации и расцвечен яркими бутонами взрывов.
      Красные нити трассирующих пуль словно лучи лазера вспыхивали рядом с Макоумером, озаряя его напряженное, мрачное лицо. Он показался Киеу гигантом по мере снижения короткие очереди его автомата ложились все ближе и ближе к лагерю красных кхмеров. С ним были еще четыре парашютиста.
      Даже много лет спустя Киеу находил странным, что он сразу же опознал в этих белых людях американцев, несмотря на то, что все они были одеты как красные кхмеры. Да, это было более чем странно.
      После смерти Сама командование взял на себя Рос, вот и сейчас он окликнул Киеу, пытаясь перекричать грохот канонады. Над самой головой низко висели черные животы Б-52, вышедших на позицию бомбометания.
      Отряд Макоумера приземлился в тот самый момент, когда взорвались первые бомбы, широкие плечи Макоумера вздрогнули - казалось, это он своими ногами сотряс землю. За ним, словно ординарец, последовал грохот. Воздух был пропитан запахом взрывчатки, по долине расползался жар.
      Киеу с трудом отвел взгляд от непрошенных гостей. Рос уже охрип от криков:
      - Груз! Они пришли, чтобы забрать груз! Не забывай приказ, мит Сок! Мы жизнью отвечаем за этот груз!
      Рос и трое бойцов - всего их оставалось чуть больше десяти - побежали, пригибаясь, дальше. Пули американских десантников уже уложили троих. Киеу поразился: еще находясь в воздухе, обстреливаемые со всех сторон, американцы сумели сделать такие точные выстрелы. Киеу почти восхищался этими людьми: Мусаши Мурано был бы поражен их мастерством.
      Издали снова послышался голос Роса:
      - Нас призывает революция, товарищи! Будем же достойны ее!
      Идиот, неприязненно поморщился Киеу, этот идиот понятия не имеет о тактике ведения боя. Обыкновенный мясник, революция представляется ему сплошным потоком крови, которой он жаждал, которую любил и умел проливать.
      Когда-то, подумал Киеу, я и сам был такой. Об этом ему сказал и Мусаши Мурано:
      - Они идиоты, - прошептал перед смертью японец, - эти люди сражаются за идею, сути которой им понять не дано. Если бы они только могли все осмыслить, им сразу же стало бы ясно, что вожди их жестоко обманули.
      Он печально покачал головой:
      - Боюсь, мит Сок, мир в Камбодже невозможен. Слишком сильны разногласия... повсюду одни фанатики. Я сам принадлежу к нации фанатиков и потому знаю: компромисс невозможен, мира никогда не будет.
      И вот, наконец, после всего, что с ним произошло, после стольких смертей, которые легли на его совесть, Киеу понял последние слова наставника.
      - Я покидаю этот мир без злобы, - спокойно сказал Мурано. Голова его покоилась на коленях Киеу. - Ты будешь - нет, ты обязан быть моим преемником. Но прежде ты должен выбраться из этой обезумевшей страны, иначе ты здесь погибнешь.
      Революция. Что она значила для него сейчас? Ложь, обман. Их предали, предали всех, именно об этом говорил Мурано.
      Американские десантники приближались, ряды их противников редели. Старые, требующие ремонта "томпсоны" красных кхмеров ничего не могли противопоставить АК-47, которыми были вооружены американцы: матово поблескивающие заводской смазкой новенькие автоматы хлестали свинцовой плетью позиции кхмеров, порою перекрывая даже рев разверстой пасти небес.
      Пули настигли еще двоих красных кхмеров, и только после этого американцы понесли первую потерю. Это был высокий блондин с голубыми глазами. Он схватился за горло, между пальцами хлынула кровь, и он медленно опустился спиной на траву. Вскоре был убит еще один десантник, но к тому моменту в лагере красных кхмеров едва насчитывалась половина личного состава.
      Американцы приближались, и Киеу вдруг понял, что не хочет смерти пришельцев. Он еще не сделал ни одного выстрела, чтобы поддержать заградительный огонь своих товарищей.
      Можно сказать, он занял нейтральную позицию и просто наблюдал за боем.
      Языки пламени облизывали крыши убогих хижин и настойчиво тянулись к гремящему от разрывов небу, с которого сыпался град раскаленных добела осколков. Волна коврового бомбобометания катилась вдоль долины на северо-восток по направлению к Сре Ктум. В густом влажном воздухе послышался мерный рокот: за бомбардировщиками шла лавина боевых вертолетов. В небо поднимался дым пожарищ, но мощные пропеллеры снова прижимали его к земле. Запах пепла и бензина забивал запах крови и вонь свежего кала. И страха.
      Макоумер тем временем уже скрылся за покосившейся сто ной хижины, которую сотрясал град пуль и мощные порыв ветра. Боковым зрением Киеу засек какое-то движение справа два других американца, умело прикрывая друг друга, коротки ми перебежками обходили лагерь с фланга. Прицельный огон их автоматов разрывал оборону красных кхмеров: они не знали, как защищаться, красные кхмеры умели только внезапно нападать. Киеу видел, что американцы - мастера своего дела их отличная подготовка не позволяла в этом усомниться. Сердце его замирало от восторга, так красива и безупречна был атака десантников.
      Рос и его люди увидели наступающих с фланга американце и спрятались в укрытии.
      Наконец обороняющиеся открыли ответный огонь. В это момент из-за осевшей почти до самой земли стены показало Макоумер и зигзагом начал обходить левый фланг обороны. Он ни на секунду не прекращал стрельбу, быстро сокращая рас стояние до того места, откуда огонь его автомата будет иметь максимальный разрушительный эффект.
      План его сработал бы идеально, если бы один из американцев на противоположном фланге не наступил на замаскированную мину.
      Взрывная волна подбросила его тело в воздух. Мощный кумулятивный заряд разорвал его тело пополам, десантник умер мгновенно. Его товарища ранило осколком, но не смертельно, по левой ноге его текла кровь - зазубренный кусочек металла содрал кожу вместе со штаниной. Американец, не прекращая стрельбы, опустился на колено здоровой ноги, но его тут же накрыл ружейный залп, и тело его безжизненно обмякло.
      Макоумер продолжал стрелять. Еще один красный кхмер схватился за грудь, изо рта его хлынула кровь. Теперь Макоумер бил короткими очередями - и три защитника лагеря, истекая кровью, рухнули на траву. Остались только двое, Рос и его помощник, но в плотном дыму разрывов Киеу потерял их из вида.
      Вынырнувший из облака пыли кхмер бросился на Макоумера, и они покатались по земле. Киеу выскочил из укрытия: он не хотел, чтобы этот американец погиб, пусть лучше смерть настигнет его противника. Он заслужил смерти, как заслужили ее все кхмеры - за то, что сделали со страной, за то, что сделали с Самом.
      Красный кхмер - а это был Мок - вытащил нож. Киеу видел, как над головой американца сверкнуло лезвие. Киеу бросился вперед, на бегу расстегивая кобуру своего именного пистолета 38 калибра.
      Он уже приготовился стрелять, как вдруг Макоумер сделал неуловимое движение левым локтем. От удара по глазам Мок взвизгнул, но правая рука Макоумера уже была свободна - он вырвал нож из ослабевших пальцев Мока и коротким ударом рассек ему шею от уха до уха.
      Американец отбросил тело в сторону и мгновенно вскочил на ноги. Но в это самое мгновение Киеу увидел Роса, спрятавшегося за невысокой полуосыпавшейся каменной стеной. Он целился в Макоумера.
      - Нет! - крикнул Киеу.
      Рос инстинктивно повернулся на голос, и Киеу дважды выстрелил. Рос рухнул, как подкошенный.
      Очень спокойно, аккуратно перешагивая через трупы, Киеу пошел к американцу. Под ногами, словно глаза злых духов, ярко тлели угли, в воздухе повис запах гари.
      Макоумер опустился на колени, Киеу видел, что на комбинезоне его в нескольких местах проступила кровь от неглубоких ранений. Он подошел к нему и, приставив к голове Макоумера "смит-и-вессон" 38 калибра, сказал на превосходном французском:
      - Так, так, кто это у нас здесь?
      Оранжевое небо и почерневшие от копоти пальмы. Вот и все, что было вокруг, все, что видел Киеу. Сердце его колотилось так сильно, словно хотело выпрыгнуть из груди.
      Но прежде ты должен выбраться из этой обезумевшей страны.
      Сейчас он понимал, как прав был Мусаши Мурано: более оставаться в Камбодже невозможно.
      - Etes vous blesse?
      Американец удивленно поднял глаза, и Киеу подумал: великий Будда! Как они могли послать сюда человека, который не знает французского?
      - Вы ранены? - повторил он свой вопрос по-английски, на этот раз очень медленно.
      Он опустился на колени и, убрав пистолет в кобуру, расстегнул пропитанный кровью и потом комбинезон американца.
      - Не очень, - на превосходном разговорном французском ответил американец.
      - Прекрасно, - сказал Киеу, - значит вы говорите по-французски. У меня не очень-то хороший английский.
      Он поглядел на покрытое грязью лицо Макоумера:
      - Мне жаль, что так получилось с вашими людьми. Но здесь я был бессилен что-либо сделать: если бы я вышел из укрытия, они пристрелили бы меня на месте.
      - Благодарю за помощь, - американец с трудом поднялся. - Лейтенант Делмар Дэвис Макоумер.
      - Киеу Сока, - он протянул ему руку. Бессознательно он представился так, как это принято на Востоке: вначале фамилия, потом - имя.
      Они пожали друг другу руки.
      - Рад познакомиться с тобой, Киеу.
      Киеу. Пусть будет так, он не стал поправлять его. Он уже хотел было это сделать, но вдруг осознал, как важно то, что произошло: поменяв местами фамилию и имя, он окончательно порывал со своим прошлым.
      - Я думал, вы собираетесь убить меня, - сказал Макоумер, - почему вы этого не сделали?
      - Вы пришли сюда, чтобы уничтожить красных кхмеров, - ответил ему Киеу.
      Макоумер кивнул:
      - Да, нашей целью был этот лагерь.
      - Я хочу, чтобы красные кхмеры были стерты с лица земли.
      - Но вы же сами красный кхмер.
      Киеу покачал головой:
      - Мне больше не по пути с Черным Сердцем. Они убили моего брата. И вот сами пали от вашей руки, - он достал из кобуры свой именной пистолет и вложил его в руку Макоумеру. - Это единственное мое имущество, которое имеет хоть какую-то ценность, пусть даже, как сувенир.
      Он поклонился американцу:
      - Я перед вами в неоплатном долгу.
      - Это не имеет для меня значения, Киеу, - мягко произнес Макоумер и положил ему на плечо. - Есть задание, которое я обязан выполнить, хоть и в одиночку.
      - Я помогу вам, вы должны позволить мне помочь вам. Макоумер улыбнулся и сжал плечо Киеу:
      - Олл райт, - по лицу его пробежало облако. - Но должен предупредить тебя: если ты мне действительно поможешь, для тебя будет очень рискованно оставаться на родине.
      Киеу внимательно посмотрел на него. Взрывы наконец прекратились.
      - Война пожирает Камбоджу как чудовищный тигр. У меня больше нет ничего, даже жизни. Я пойду туда же, куда и вы.
      - Значит, отправляемся в Америку?
      - В Америку, - кивнул Киеу.
      День выдался туманный, но, к счастью, без дождя. Скрытое облаками солнце давало ровный, мягкий свет. Где-то далеко играла музыка, аккорды мчались по бесконечным проходам, над ними реяли насыщенные яркими красками полотнища мелодий и прекрасные гармонии. В их мирное звучание вдруг вторглись шум и ярость войны. Пальмы вдоль берега исчезли в охватившем их золотисто-матовом пламени. Дым толстой черной змеей потянулся к небу повис там, покачиваясь. Запах пороха и ужасный сладковатый аромат горящей человеческой плоти. Трейси очнулся от запахов войны, он попытался подняться и дико закричал. Ласковые руки удерживали его, тихие слова заушили взрывы снарядов в мозгу. Он сделал глубокий вздох, и запахи обуглившейся плоти вскоре сменились стерильной атмосферой больницы. Глаза его закрылись, Трейси осторожно положили на подушки.
      - Доктор...
      И он снова провалился в глубокий сон, дарованный сильнейшими транквилизаторами, но губы его продолжали произносить одно-единственное слово, занозой засевшее в его мозгу.
      Доктор, доктор, доктор... Он тонул, снова погружался в темноту, из которой перед этим на короткое мгновение вынырнул.
      Лорин в пятый раз пыталась сделать тройной pas de chat. Правда, сейчас она выполняла его с партнером, высоким датчанином по имени Стивен. Кроме него на репетицию пришли еще шестнадцать участников труппы: восемь юношей и восемь девушек.
      Первые два раза она немного отставала, а потом слишком разогналась и убежала вперед на целый такт. Партитура этого балета Стравинского, самого ее любимого, никак не выстраивалась в ее сознании. Мелодия жила отдельно от темпа, страшнее которого ни один танцор не встречал за всю жизнь. Она еще как-то справлялась с изменением тональности, но станцевать полностью всю фигуру, которую придумал Мартин, пока не удавалось.
      Вот и сейчас, на втором прыжке, она завалилась на Стивена, и они оба едва не покалечились. Мартин немедленно остановил музыку, и девушки из кордебалета принялись шушукаться. Молодые люди с интересом поглядывали на солистов.
      Мартин вышел в центр репетиционного зала, несколько раз звонко хлопнул в ладоши, и просторное помещение в одно мгновение опустело. В зале остались только он и Лорин.
      Мартин стоял спиной к зеркальной стене - отражавшийся в ней зал казался в два раза больше. Я - как на необитаемом острове, подумала Лорин. Мартин стоял поодаль, скрестив руки на груди. На нем была белая рубашка с закатанными рукавами и старомодные черные брюки. На ногах - балетные тапочки.
      - Лорин, - негромко окликнул он ее, - сколько лет ты уже танцуешь?
      - С пяти лет. Всю жизнь.
      Мартин положил руку на отполированный несколькими поколениями танцоров круглый деревянный поручень.
      - Ты когда-нибудь думала о том, чтобы сменить профессию?
      - Нет. Ни разу.
      Он резко повернулся к ней:
      - А почему такая мысль даже не приходила тебе в голову, можешь сказать мне?
      Красивая русская голова на идеально прямой шее. На таком расстоянии нервный тик одного глаза был едва заметен. Он пристально смотрел на Лорин.
      - Я хотела только танцевать. Всегда.
      - И хотела танцевать со мной. С Власким.
      Лорин кивнула:
      - Да. Нью-йоркская труппа лучшая в мире. А я всегда хотела быть лучшей.
      - Вот поэтому-то ты и здесь! - отчеканил Мартин. - Здесь собраны лучшие силы... Но здесь требуется не просто танцевать. Танцевать можно в труппе Английского Королевского балета, в Сан-Франциско, в Американском балетном театре. Ты здесь для того, чтобы учиться, ты должна расти как балерина. Ты должна стать большим, чем танцовщица!
      Голос его был по-прежнему спокойным, но в глазах появился стальной блеск. Мартин никогда не старался обратить танцоров в свою веру, для этого к его услугам была пресса и члены Гильдии американского балета. Он никогда не ставил между ними знак равенства: одни танцуют, другие восславляют танец, третьи финансируют его. Как он любил говорить, все звенья этой цепочки связаны друг с другом, ни одно не могло бы существовать без другого. Нет, танцоры сами шли к нему.
      Он пересек зал и подошел к ней.
      - Ты уже больше, чем просто танцовщица, Лорин. Но в то же время ты та, какой была всегда. Профессионал. Что бы тебя сейчас ни беспокоило, я хочу помочь тебе избавиться от этих проблем. Они встают между тобой и музыкой. Я создаю движения, ты даешь им жизнь. Если твоя концентрация нарушена, ты не сможешь этого сделать.
      - Не знаю, что со мной происходит, - несчастным голосом пожаловалась она.
      - Это не имеет никакого значения, - рассердился Мартин, - меня интересуют лишь последствия.
      Мартин подошел вплотную к ней, Лорин чувствовала как ей передаются его спокойствие и уверенность.
      - Если ты профессионал, ты будешь танцевать. Точка. Через неделю этот балет должен быть окончательно готов.
      - Почему? Что произошло, из-за чего такая спешка? Глаза Мартина весело блеснули:
      - Сезон окончен, но мы не едем в Саратогу. Нас пригласили в другое место: мы будем первой западной труппой, которая выступит в Китае.
      - Китай! - у Лорин перехватило дыхание.
      Мартин кивнул:
      - Последние три недели велись весьма сложные переговоры, я бы сказал, стороны очень тонко прощупывали друг друга. Я никому ничего не говорил только потому, что в Госдепартаменте меня предупредили: контракт может в любую минуту сорваться. Китайцы непредсказуемы. Но сегодня утром мне позвонили из Вашингтона: через несколько дней мы отправляемся. Я собирался объявить об этом на следующей репетиции, но решил, что тебе стоит знать об этом чуть раньше остальных.
      Он повернулся и пошел к станку. Руки его плавно взмыли над головой и медленно упали.
      - Музыка ждет, - не оборачиваясь бросил он и скрылся за дверью.
      Спустя секунду в зале вновь появился Стивен. Лорин улыбнулась ему и включила фонограмму с записью музыки Стравинского. С большим усилием она очистила свое сознание от посторонних мыслей, вновь превращаясь в того профессионала, каким сделалась за долгие годы танца. Она заставила себя прогнать все воспоминания о Трейси, подавила в себе гнев, а остальные переживания, которые не требовали мгновенных мер по уничтожению, загнала в самый дальний уголок подсознания: генеральная уборка мозгов начнется чуть позже.
      Зазвучала музыка, и вместе с ней в зал ворвался радостный, с легкой сумасшедшинкой, темп. Она взлетела в руки Стивена и начала отсчет: один, два, три. Pas de chat.
      На поиски замка у них ушло полтора дня, а все потому, что был он вовсе не в Кенилворте. Ключик, найденный в изоляционной ленте, подошел к ячейке в камере хранения на междугороднем автовокзале, обслуживающем маршруты фирмы "Грей-хаунд" в пригороде Чикаго, на углу Кларк- и Рэндолф-стрит.
      Их группа, в которую входил и Брейдй, проспала все утро, наверстывая часы изнурительной работы прошлой ночью. Туэйт очень долго убеждал упрямого начальника полиции Кенилворта передать часть вещественных доказательств Арту Сильвано и его опытным сотрудникам из особого подразделения полиции Чикаго.
      - По всем правилам, - мрачно бурчал Брейдй на следующий день после того, как они обнаружили в тайнике досье сенатора Берки, - нам следует подключить к этому делу ФБР. Проблемы, которые с этим связаны, выходят за рамки юрисдикции одного штата, и ты прекрасно знаешь, чего от нас требует инструкция.
      Он смотрел прямо в глаза Туэйту.
      - Я ненавижу этих поганцев, - прищурился Туэйт, - они считают всех нас кретинами только потому, что мы не сидим в Вашингтоне. Эти парни больны особой разновидностью лихорадки, вирус которой поражает исключительно агентов ФБР.
      Брейдй широко улыбнулся, и Туэйт подумал, что так он почти похож на человека.
      - Насколько я помню, Туэйт, ты сказал, что все наши шалости останутся между нами. Еще не передумал?
      - Напротив, теперь я только об этом и думаю.
      Брейдй кивнул:
      - Тогда не будем пылить понапрасну, пусть все будет по возможности тихо. И еще. Я не хочу чтобы это дело ушло из Кенилворта.
      - Не забуду вашей доброты, капитан, - Туэйт прижал руки к груди.
      - Послушайте, капитан, - вмешался в разговор Сильвано, - никто не собирается трубить о деле, которое, по сути, ведет полиция Кенилворта. Распорядитесь, чтобы нас отвезли домой, а уж там я свяжусь с одним слесарем, который обязательно что-нибудь унюхает. На этом ключе нет номера, его срезали напильником. Но, что хуже всего, мы даже не знаем, к какого рода замку подходит этот ключ. К секретеру? К камере хранения, к сейфу? К какому из них? Слесарь, о котором я говорил, может помочь нам, а может и не помочь. Но я могу поклясться, что кроме него ни одна живая душа в моем полицейском участке не будет знать об этой операции.
      У Арта Сильвано слова никогда не расходились с делом: слесарь, серьезный молодой человек, молча взял ключ. Вдоль одной из стен его мастерской на тонком стальном пруте висели сотни замков всех мыслимых видов и конструкций.
      - Это ключ от шкафчика камеры хранения, - объявил он после как минимум пятнадцатиминутного молчания. - Скорее всего, на вокзале или в аэропорту. Что-то в этим роде.
      Слесарь подошел к стеллажу с лабораторной посудой, натянул толстые резиновые перчатки и попросил всех немного отойти назад.
      - Видите, хозяин срезал номер напильником. Должно быть, знал наизусть.
      Он достал стеклянную бутыль. Открыв ее, слесарь осторожно налил в мензурку немного прозрачной жидкости. Потом добавил воды из крана и осторожно перемешал, держа мензурку на вытянутой руке. Туэйт почувствовал едкий запах. Молодой человек взял ключ большим химическим пинцетом:
      - Это кислота, - он кивнул на мензурку. - Вполне возможно, она проест то, что осталось, и мы сможем разобрать цифры. Ничего не гарантирую, но попробовать стоит.
      Он опустил ключ в разбавленную кислоту, подержал несколько секунд, затем долго промывал в проточной воде.
      Посетители мастерской затаили дыхание.
      - Итак, джентльмены, что мы имеем, - он повернулся к ним. - Одну цифру. Девять. Еще я могу вам сказать, это средняя цифра номера, который представляет собой трехзначное число.
      - Что ж, - изрек Туэйт, - все лучше, чем искать вслепую. Спасибо, молодой человек.
      И вот теперь все четверо - Туэйт, Сильвано, Бренди и Плизент - столпились у квадратного шкафчика в четвертом ряду камеры хранения на автовокзале. На замке был номер 793.
      Туэйт вставил ключ в замок, быстро повернул по часовой стрелке и потянул дверцу на себя. В помещениях автовокзала было только верхнее освещение, и потому на всех вертикальных поверхностях лежали тени. Они ничего не могли разглядеть в темном прямоугольном тоннеле.
      Плизент достал из внутреннего кармана пиджака миниатюрный фонарик, включил его и направил тонкий луч в ящичек.
      Туэйт высказался от лица всех присутствующих:
      - О черт! - Он с трудом сдерживал раздражение и злость. - Пусто, мать его, вообще ничего!
      Хлынувший дождь превратил мир в серо-зеленое месиво. Киеу стоял на коленях.
      Тол презрительно хмыкнул:
      - Посиди немного, - он довольно засмеялся, - пока дождь не вымоет из-под тебя дерьмо.
      Между раздвинутыми коленями Киеу лежала бесформенная масса из спутавшихся волос и осклизлой, расползающейся плоти. Глазницы одного из русских были пусты: за то короткое время, что головы находились в воде, черви, поднятые со дна, успели проделать свою работу. На щеках виднелись следы укусов более крупных речных обитателей, кожа вокруг них свисала лохмотьями.
      Малис, апсара, все еще танцевала в его памяти, ее проворные руки плели бесконечную вязь, рассказывая какую-то историю под никому, кроме нее, не слышную музыку. Мать его, покачивая головой, пела детские песенки, отгораживаясь ими от мира. А где же младшие брат и сестра? Он отсек поток образов прошлого и вернулся к действительности, где его мозгу предстояло проанализировать множество вариантов реакции на ежесекундно поступающую информацию.
      - Посмотреть на тебя, - язвительно усмехнулся Тол, проведя дулом своего автомата по ремню фотоаппарата на шее Киеу, - и мне уже понятно, кто ты такой.
      Киеу находился в состоянии физического и эмоционального шока, и противник его был доволен. Он не знал, что стало причиной шока, да, в общем-то, его это мало интересовало, главное - результат.
      - Ты солдат или шпион? Что ты здесь фотографировал?
      Он осклабился. По палубе косо хлестал дождь, потоки воды с журчанием обтекали металлические стойки ограждения, с шумом пузырились в планширах. Поверхность реки стала серой, на ней виднелись широкие колеблющиеся полосы, словно проведенные кистью художника-импрессиониста. Вершины деревьев раскачивались на ветру.
      Тол ткнул Киеу стволом в подбородок:
      - Твое оружие, - он старался перекричать шум бури, - отдай мне свое оружие.
      Словно во сне, Киеу расстегнул кобуру на левом бедре и вынул пистолет.
      Апсара танцевала, отправляя таким образом послание богам. Порою на ней был национальный костюм, порою она кружилась в танце совершенно голая, тело ее было умащено благовониями и блестело - языки огня в жаровнях отражались в изгибах бедер, груди поднимались и опускались в такт музыке, она умело управляла своим дыханием. И вот он видел ее, бледное обезглавленное тело, гротескный кривляющийся обрубок, чей танец был грубой пародией на прекрасный и тонкий кхмерский балет.
      Киеу била дрожь, волосы прилипли ко лбу, он чувствовал, как капли тяжело бьют в темя, словно иглы, старающиеся добраться до теплого мягкого мозга.
      - Поднимайся, - скомандовал Тол. - Ты уже достаточно отдохнул.
      Он с силой ударил Киеу по ребрам:
      - Подумать только, это же был твой последний отдых в жизни, - и расхохотался. - По крайней мере, в этой жизни.
      Киеу встал, в голове его по-прежнему мелькали видения. В одежде, обнаженная, обезглавленная. Любовь, похоть, ужас. Все сейчас смешалось.
      - Бери свою поклажу, мит Сок, - приказал Тол.
      Киеу шел по палубе, держа головы перед собой, за ним шагал Тол. Они медленно прошли по корме и спустились в обшитый досками маленький док.
      Углубившись метров на двадцать в джунгли. Тол велел ему остановиться.
      - Это там, мит Сок, - произнес он тоном триумфатора. - Ты один из немногих, кто по достоинству оценит это зрелище, не сомневаюсь.
      Киеу равнодушно повернул голову и поглядел, куда показывал грязный палец Тола. В просветах между лианами он увидел людей в коричневой форме со знаками v виде красных звезд. Их было трое. Трое других были в той же форме, что и он, в форме вьетнамской армии!
      - Они не сумели спасти своих офицеров, - объяснил Тол, - они не умеют сражаться. - Он снова подтолкнул Киеу: - Неси свою поклажу туда, мит Сок. Мне только что пришла в голову одна мысль, мы с тобой славно повеселимся.
      Киеу споткнулся о присыпанный листьями корень и, не удержавшись, упал на колени. Ноша его вывалилась из рук. Он поднял ее и осторожно вытер грязь со щеки Малис.
      - Подойди к тем солдатам, - приказал Тол. Дождь уже почти прекратился, но воздух не стал суше: начали парить листья. Тол подошел к Киеу и забрал у него из рук головы. Киеу попытался вцепиться в голову Малис, но Тол изо всех сил ударил его стволом по рукам.
      - Отойди туда, - скомандовал Тол.
      Он поднял головы, поставил ногу на труп русского военного. Потом быстро нагнулся, сорвал с формы звезду и приколол ее себе на грудь.
      - Вот так. А теперь, будь другом, сфотографируй меня... Нет, нет, погоди, - он повернул головы, - я хочу, чтобы эта смотрела в камеру. В конце концов, он был полковником и заслужил сфотографироваться рядом со мной.
      Все три головы он держал перед собой, на уровне груди.
      - Кроме того, - продолжал Тол, - надо, чтобы его лицо было очень четким, мы используем снимок в пропагандистских целях, - теперь голос его почти звенел. - Подумай как следует, мит Сок, сделав этот снимок, ты послужишь добром делу, делу Черного Сердца.
      Киеу сделал несколько шагов назад, и когда между ним и Толом оказалось больше трех метров, расстегнул чехол и достал аппарат. Навел резкость, диафрагму и выдержку, чуть сместил объектив, чтобы Тол находился в центре кадра, и нажал кнопку затвора.
      Бело-голубое пламя, словно язык демона, вырвалось из объектива: на Тола летел миниатюрный реактивный снаряд.
      Он успел только удивленно раскрыть рот - и ракета взорвалась. Он отлетел назад, ударившись спиной о ствол дерева, немного проехал по мокрому склону и выпрямился: практически весь удар приняли на себя три отрезанных головы. Одно плечо его кровоточило, но в целом Тол не пострадал.
      Он рванулся за автоматом, который взрывом отшвырнуло в сторону, но над ним уже стоял Киеу.
      Цель большинства видов боевых искусств, учил его Мусаши Мурано, заключается прежде всего в том, чтобы лишить противника подвижности. Для этого требуется определенное время, даже несмотря на то, что поединок может быть очень скоротечным. Помни, мы говорим не о секундах и не о десятых долях секунды, речь идет о сотых или даже тысячных, и если действует по-настоящему подготовленный профессиональный убийца, тогда у твоего соперника появляется шанс убить тебя.
      Но этого мы не можем допустить. Если ты начнешь искать способ лишить противника подвижности, ты можешь погибнуть, если ты будешь стараться покалечить его, ты можешь погибнуть, если ты подумаешь про себя: за сотую долю секунды ничего страшного не произойдет, ты можешь погибнуть, если ты недооценишь своего противника, ты можешь погибнуть.
      Поэтому: помни кокоро.
      Киеу помнил. У него не было альтернативы: кокоро врезалось в его сознание с такой же силой, что и буддизм. С точки зрения законов, действующих в обозримых пределах вселенной, буддизм тоже представляет собой разновидность астрального тела. Его постигают не в школе. У Преа Моа Пандитто он не посещал классы: уроки, которые преподавал ему его Лок Кру, - это была его жизнь, вся его жизнь. Переплетение традиций, ценностей семьи, ответственности, достоинства, связанные с самим понятием "кхмер". Это была не просто религия, во всяком случае не религия в понятии западного человека, который может целенаправленно пойти в монастырь и выйти из него посвященным в духовный сан. Буддизм был философией, социологией, антропологией, политикой и историей особенно историей, вот почему красные кхмеры так ненавидели и боялись буддийских монахов.
      То же относится и к кокоро. Сэнсей Киеу, Мусаши Мурано, посвятил этому свою жизнь. Ибо без веры кокоро ничто.
      По-японски, говорил Мусаши Мурано, кокоро означает "суть вещей". Но как и в большинстве других языках, японские слова имеют множество значений и оттенков. Для тебя - но не для меня - кокоро значит "внутренний мир"... суть того, чему я тебя учу: пустоту. Пустота наполняет тебя ощутимее, чем все вещи этого мира; пустота, которая позволяет тебе черпать силы из самого времени.
      Киеу применил кокоро.
      Он напряг кончики пальцев, слегка согнул их - любой, кто хоть немного знаком с боевыми искусствами Японии, сразу же узнал бы по углу их изгиба подготовку к удару катана, - и нанес Толу удар в диафрагму, по силе ничуть не уступающий взрыву кумулятивного снаряда, выпущенного из псевдо-"Никона". Пальцы прошили диафрагму насквозь, и в ту секунду, за которое сердце Тола сделало свой последний удар, Киеу одним движением вырвал селезенку, поджелудочную железу и печень. Он поглядел на небо, где уже появились первые краски утра, поднял камеру и, обернувшись к лежащему на спине Толу, нанес последний, самый сокрушительный удар. Киеу ушел, оставив позади еще один труп.
      Кима вызывали в Сиэтл.
      Конечно же, это Ту. Он редко виделся со своим искалеченным братом, но сейчас Ким был рад предстоящему свиданию. В последние месяцы Ту практически изолировал себя от внешнего мира, письма писал более чем пространные, ив глубине души Ким подозревал, что брат впал в свое обычное состояние, которое можно было определить одним словом: кротость. Он жалел, что не приехал к нему раньше - прошло больше года, когда он последний раз, как вот сейчас, пробивал плотную облачность и приземлялся в международном аэропорту Си-Тэк. Ультрасовременная подземка мгновенно доставила его к выходу из аэропорта.
      Ту жил в высотном здании, выходящем на Пагет-саунд. В квартире был балкон, нависающий над самой водой, где у причала на якоре стоял его 35-футовый шлюп. Ким прекрасно знал все эти подробности, потому что из своего кармана оплачивал всевозможные атрибуты, необходимые Ту для жизни на Западе.
      Когда-то брат обожал выводить шлюп в море - мимо Порт-Таунсенд, он проходил Викторию в Британской Колумбии и забирался к самой западной оконечности Вашингтона. Там он обязательно встречался с кем-нибудь из мака из близлежащего Татуша, или иначе говоря, индейской резервации.
      Мака были его единственными друзьями с тех пор, как он поселился в Сиэтле. Ким одно время пытался понять, что у них может быть общего с братом, если не принимать во внимание, что и он, и они, были изгоями, неудачниками, людьми, которых общество вначале искалечило, а потом отринуло.
      Ту учил их, как узнавать по звездам будущее, мака, в свою очередь, научили его пить. По крайней мере, так казалось Киму. Число самоубийств индейских резерваций в шесть или семь раз превышало средний показатель по стране. Индейцы, похоже, из всех развлечений отдавали предпочтение самоубийству, которое, в отличие, например, от их любимого мескалина, никоим образом не было связано с отправлением религиозных культов и обрядов.
      Но в этот раз дверь квартиры открыл не Ту: это была молодая женщина, которую он раньше никогда не видел. Она приветливо улыбнулась:
      - Вы, наверное, Ким.
      Она протянула руку и без лишних слов взяла его чемоданчик. Заперев входную дверь, проводила его в гостиную. На женщине были белые шорты и полосатая майка.
      Она была высокая и, по меркам Кима, несколько полная, с округлыми формами - у восточных женщин такой фигуры не бывает. По тому как майка обтягивала грудь, Ким понял: здесь все без обмана, грудь своя, настоящая. Длинные сильные ноги, светлые вьющиеся волосы, пышной гривой ниспадающие до плеч. Она походила на картинку из журнала для мужчин.
      - Извините, - неуверенно начал он, - но вы...
      Она взмахнула рукой и рассмеялась:
      - О, Господи, простите!
      Она протянула ему руку, и Ким подумал: "Да, она американка, настоящая американка".
      - Эмма. Эмма По, - она говорила непринужденно, васильковые глаза искрились смехом. - Нет, нет, я знаю, о чем вы подумали - я не родственница великого Эдгара Алана, моя семья, а нас девять человек, из Миннесоты.
      - И давно вы знаете моего брата... мисс По?
      - Эмма, - поправила она. - Никто не называет меня мисс По. Что же касается вашего вопроса - около полугода, Ким. - У нее был прямой, открытый взгляд. - А Ту поджидает вас на балконе. Идите к нему, а я тем временем приготовлю вам что-нибудь выпить и заодно отнесу ваш чемоданчик в спальню. Итак, что будете пить?
      - Если можно, чай.
      - Крутой кипяток и никакого льда, верно? Ким удивленно посмотрел на нее:
      - Да.
      - А я ходила утром по магазинам и купила для вас "Чайна блэк", - глаза ее снова смеялись.
      Ким сделал вид, что не понял намека:
      - Вообще-то, "Чайна блэк" пьет Ту.
      - Нет, что вы, он уже давно не притрагивается к крепкому чаю. Мы предпочитаем кофе. Декофеинезированный, естественно.
      - Естественно, - словно попугай, повторил Ким и ужаснулся.
      Гостиную перекрасили, отметил Ким: стены стали нежно-голубыми, потолок светло-желтым. А еще появилась декоративная лепнина, для современного интерьера деталь совершенно немыслимая.
      Он раздвинул широкие стеклянные двери и вышел на балкон. Здесь тоже многое изменилось. Пол был застелен ковровым покрытием, а сам Ту сидел в легком шезлонге, вытянув перед собой парализованные ноги. Его инвалидное кресло отсутствовало.
      Услышав шаги за спиной, Ту повернул голову: глаза его закрывали зеркальные солнцезащитные очки, он был одет в темно-зеленую майку с короткими рукавами и голубые джинсы. Увидев брата, он широко улыбнулся:
      - Ким! Как я рад тебя видеть!
      У него был очень низкий и сиплый голос - естественный для человека, во время войны постоянно дышавшего дымом.
      Ким подошел к ограждению балкона: вдали виднелись жилые кварталы Уинслоу чертовски симпатичное место, в который раз восхитился Ким.
      - С тех пор, как я последний раз был у тебя, здесь многое изменилось.
      - Тебе надо просто чаще приезжать, - усмехнулся Ту. - Я знаю, сюрпризов ты не любишь, но очень уж не хотелось писать письмо. Я решил, что будет лучше, если ты увидишь ее собственными глазами.
      Ким обратил внимание, что брат отпустил волосы: черные и густые, как волчья шерсть, они почти доходили до плеч. От этого он казался значительно моложе.
      - Я никогда не пытаюсь предвосхитить события, - заметил Ким, - поэтому, когда они происходят, не вижу в них ничего удивительного.
      Эмма внесла на балкон черный эмалированный поднос с розовым фарфоровым чайником и одной пиалой:
      - Дайте чаю немного настояться, - улыбнулась она, протянула Ту высокий запотевший бокал и ушла в комнату.
      - Где ты с ней познакомился?
      - На причале, - Ту, откинув голову, пригубил напиток, - у меня возникли проблемы с швартовочным тросом. Она мне помогла.
      - Она тебе помогла?
      - Да. Это что, преступление?
      - А раньше ты ее там видел?
      - Если бы видел, думаю, что обратил бы внимание, - Ту покосился на брата, - а ты разве нет?
      - Я помню всех, кто попадает в поле моего зрения, - в голосе Кима чувствовалось легкое напряжение.
      - Не совсем в твоем вкусе, верно, Ким?
      - У нее переизбыток прелестей.
      - О да! И мозгов тоже. Тебе нравятся женщины, вес которых не превышает ста фунтов, они должны находиться в трех шагах позади тебя, склонив при этом голову.
      - Надо навести о ней справки.
      - Не будь таким подозрительным, Ким! Зловещая тень легла не на все события в нашей жизни.
      - Что ты пьешь? - вдруг спросил Ким.
      - "Перье", - Ту протянул ему свой стакан. - Хочешь убедиться? На, понюхай.
      Ким отвернулся, в глади залива отражалось полуденное солнце.
      - Я больше не пью, - тихо сказал Ту. - Во всяком случае, это не то, что было раньше: иногда немного ликера или шампанского, да и то по случаю какого-нибудь события, - он сел совсем прямо. - Я больше никогда не буду пить...
      - Ты не делаешь очень многих вещей, без которых раньше не мог обходиться, - Ким налил себе чаю, - ты больше не пьешь свой любимый черный китайский чай, ты одеваешься как американец, ты говоришь как американец, ты живешь с американкой. Ты отказался от наших традиций. О своей семье ты тоже больше не думаешь?
      - Я тебе скажу, Ким, чего я больше не делаю, - Ту побледнел. - Я больше не просыпаюсь среди ночи в холодном поту, я больше не думаю сутками напролет о том, что было бы, если бы горящая балка не переломала мне ноги, я больше не рву на себе волосы и не сокрушаюсь, что не погиб в ту ночь, я больше не бегу от действительности, напиваясь каждый вечер до полусмерти. Я еще кое-что скажу тебе, братец: за это я должен благодарить Эмму. Сейчас я счастлив, я думаю о сегодняшнем дне, и он меня вполне устраивает. А иногда, пока еще очень редко, я ловлю себя на том, что начинаю задумываться о будущем. Этим я не занимался с двенадцати лет. Мы ставим парус и выходим в море, мы ловим рыбу, гуляем. Мы даже занимаемся любовью. Мы проводим время точно так же, как все нормальные влюбленные.
      Глаза Ту блеснули, он в упор посмотрел на брата:
      - А теперь скажи, что все это не одобряешь.
      - Я не одобряю, - Ким медленно и тщательно подбирал слова, - твой отказ от всего того, что делает нас уникальными в этом мире. Погляди на себя дизайнерские джинсы, модная майка, минеральная вода "перье". Великий Будда! Ты так американизировался, что даже родная мать тебя не узнала бы!
      - Но я счастлив, - Ту наклонился вперед, - я счастлив, Ким, а вот ты нет. Взгляни правде в глаза. Ты динозавр. Ты и тебе подобные, вы пережили то время, когда могли приносить пользу. Ты не понимаешь этого, но я наконец стал свободным. Я освободился от прошлого, от вечного чувства вины, которое по-прежнему давит на тебя свинцовой гирей.
      - А как же месть? Все те бесконечные дни и ночи в Пномпене, когда мы выслеживали убийцу нашей семьи? Не говоря уж о тех силах и средствах, которые я угробил для того, чтобы механизм нашей мести наконец-то пришел в действие?
      - Это путь смерти, - спокойно возразил Ту, - неужели ты этого не понимаешь? Мы живем не для того, чтобы мстить.
      - А что ты скажешь о чести? - прищурился Ким. - О ней мы тоже забудем? Одним взмахом руки сотрем понятие, которое на протяжении веков составляло суть нашего народа? Мы в долгу перед нашей семьей, души наших близких не могут обрести покой.
      Он отставил пустую чашку и присел рядом с братом на корточки:
      - Разве ты не понимаешь, что поправ законы чести, наплевав на наш долг, мы превращаемся в ничто?
      Ту вздохнул и накрыл ладонью запястья брата:
      - Прекрасный день, ясный и теплый. В такие дни мы с Эммой поднимаем парус и идем на север, полюбоваться закатом. Ужинаем в открытом море. Не хочешь присоединиться к нам сегодня вечером?
      Сквозь зеркальные стекла темных очков Ким пытался поймать взгляд брата. Потом он осторожно убрал руку Ту, поднялся и вышел в комнату.
      Эмма стояла посреди гостиной, на лице ее застыла неуверенная улыбка.
      - Он прав, - спокойно сказала она, - вам надо хотя бы немного побыть с нами.
      - Вы ничего не понимаете, вы американка.
      - Вечером мы вместе ложимся в постель, - она говорила от сердца, не выбирая слов, - мы согреваем друг друга, разговариваем, занимаемся любовью. Скажите, Ким, в чем вы находите успокоение по ночам? В кошмарах прошлого. А когда они отступают, остается только ваша ненависть.
      Очнувшись, он в первый момент забыл, где находится, и сразу же поинтересовался, не звонили ли ему.
      На лице сестры появилось сочувственное выражение:
      - Нет, но час назад приходила молодая леди, она интересовалась вашим самочувствием.
      Глаза ее странно блеснули, она встала и направилась к двери:
      - Я сказала ей, что нет смысла сидеть под дверью палаты и ждать.
      - Но...
      - Вам нельзя волноваться, - сестра просто отмахнулась от его слов, - я сказала, чтобы она зашла попозже и, конечно же, она придет. А сейчас я позову доктора. Он велел вызвать его, как только вы придете в себя.
      - Я не знаю никакой женщины, - недоуменно пробормотал Трейси, но дверь уже закрылась.
      В палате он был один. Через окно с правой стороны палату заливал солнечный свет. Утро или вторая половина дня? Утро, решил он, днем свет более резкий.
      Доктором оказался лысый пухленький китаец - он буквально ворвался в палату, развевающиеся полы белого халата делали его похожим на пингвина.
      - Так, так, так, - казалось, он с трудом сдерживается, чтобы не рассмеяться, - очнулись наконец. - Он ощупал голову Трейси. - Лучше, значительно лучше.
      Он совершил массу ненужных движений, беспрестанно потирал лысину, фыркал, щелкал пальцами - но вдруг по широкому желтому лицу пробежала тень уныния, и он огорченно цокнул языком:
      - Да, крепко вы вляпались, мой друг, - он сокрушенно покачал головой, очень неприятно, очень.
      Он вставил в уши стетоскоп и, не прекращая болтать, стал прослушивать Трейси:
      - Полиция очень хочет поговорить с вами, мой мальчик. Как вы понимаете покашляйте, - они весьма озабочены, - еще раз, отлично, - тем, что произошло, - так, еще раз, спасибо, - и очень хотели бы выслушать ваши соображения на этот счет.
      Он снова ощупал голову Трейси, пальцы его едва касались кожи.
      - Сколько я здесь нахожусь?
      Доктор поглядел на потолок, что-то насторожило его в линии акупунктуры левой руки:
      - Чуть больше сорока восьми часов. Это был очень сильный взрыв.
      Он открыл свой саквояж и достал продолговатый футляр из тонкого прозрачного стекла, в котором таинственно мерцали Длинные иглы для акупунктуры.
      - Если бы между вами и взрывным устройством по счастью не было той кровати - надо сказать, у нее оказалась необычайно жесткая рама, - доктор снова прищелкнул языком, - повернитесь, пожалуйста, нет, нет, влево, вот, очень хорошо.
      Он прижал ладонью руку Трейси и вынул из стеклянного футляра длинную иглу.
      - Я не нахожу признаков сотрясения мозга, прекрасно, но, как подсказывает мне опыт, в таких случаях некоторое время может наблюдаться легкое головокружение, а также что-то вроде незначительного расстройства, - он подвел иглу к коже, а пальцами свободной руки прослеживал линию акупунктуры. - О, все пройдет очень быстро, уверяю вас, очень быстро. Но в качестве меры предосторожности, - он коротким точным движением ввел иглу, - необходимо провести иглотерапию, которая, в сочетании с двадцатью минутами шиатсу, устранит все неприятные ощущения.
      Окончив процедуру, доктор наклонился к Трейси:
      - Полиция просила меня сообщить, когда вы полностью придете в себя и сможете дать показания.
      - В любое время, - улыбнулся Трейси.
      Он чувствовал себя совершенно здоровым и, более того, отдохнувшим.
      - Поскольку оценка вашего состояния предоставлена мне, давайте решим, что ваше свидание с полицией может состояться завтра утром, ну, скажем, часов в девять. Вас устроит?
      - Отлично, спасибо, доктор.
      - Постарайтесь ни о чем не думать, - в дверях доктор обернулся. - Вы скоро заснете, и очень хорошо, сон пойдет вам на пользу. И, помните, лечение еще не закончено, на это потребуется время. А пока не давайте больших нагрузок на левую руку.
      Трейси кивнул, и врач тихо прикрыл дверь. Увидев, что сестра собирается последовать его примеру, Трейси остановил ее:
      - Эта женщина, которая приходила, она сказала, как ее зовут?
      - Нет.
      - А как она выглядела? Сестра задумалась:
      - Высокая, стройная, в модном платье. Китаянка... по-моему, чиу-чоу, - она недоуменно поглядела на Трейси. - Разве она не ваша приятельница?
      - Ну, в общем-то да.
      Чтобы скрыть смущение, он провел ладонью по лицу.
      - Да, конечно. Я просто хотел убедиться, - он на мгновение задумался. - А она не сказала, когда еще раз заглянет?
      Сестра отрицательно покачала головой.
      - Нет, но была очень расстроена. Уверена, вы скоро ее увидите, - она кивнула на телефон. - Вы можете позвонить ей.
      - Нет, спасибо, - он откинулся на подушки. Сестра улыбнулась:
      - Если вам что-нибудь понадобится, вызовите меня, - она показала, где расположена кнопка вызова.
      - Который сейчас час?
      - Скоро вечер. Половина шестого. Вы не проголодались?
      Трейси покачал головой: чувство голода пока не приходило.
      - Как хотите. В восемь часов я сделаю вам укол.
      - Это еще зачем?
      - Обезболивающее, чтобы вы могли заснуть.
      - Мне не нужны никакие уколы.
      Она снова улыбнулась:
      - Распоряжение доктора, мистер Ричтер. Вы же слышали, что он сказал: вам нужен сон.
      Трейси понял, что спорить бессмысленно. После того как сестра ушла, он попытался вспомнить события того вечера. Надо было воскресить в памяти каждую деталь, а также убедиться, что с памятью у него все в полном порядке.
      Он начал со старых воспоминаний: отец, мать, детство. Потом двинулся дальше: Фонд, Директор, Ким. Он вспомнил, как отправился в Гонконг, телефонный звонок, встречу, которая состоялась сегодня - нет! - поймал он себя - три дня назад с Мицо и Нефритовой Принцессой. Память работала отменно. Он облегченно вздохнул.
      А теперь более сложное задание. Он купил для Лорин бриллиант-солитер и положил его в сейф отеля. Потом проверил, не пытался ли кто-нибудь открыть замок и не обнаружил на нем никаких следов.
      А потом этот взрыв. Спасло его какое-то чудо, он это прекрасно понимал, и теперь надо было понять природу этого чуда. Взрыв - он не знал этого наверняка, но интуитивно чувствовал - был. очень сильный. Как получилось, что он отделался легким сотрясением мозга и ушибом руки? Следовало припомнить подробности.
      Он сидел на постели. Решил позвонить отцу и поднял трубку телефона. Что было потом? Взрыв, конечно.
      Трейси сделал глубокий вдох, задержал дыхание и медленно выдохнул. Трудная задача, почти неразрешимая. Мозг его понимал, сколь близок он был к уничтожению и потому старался подавить все воспоминания о событии, едва не повлекшем за собой смерть. Мозг не хотел ничего об этом знать: в тот момент он просто выбрал единственный вариант, который и обеспечил ему жизнь.
      Вес. Лишний вес, вот в чем дело. Он поднял трубку, и в мозг мгновенно поступил сигнал. На это потребовалась одна десятитысячная секунды. Трубка была тяжелее обычной, и, пока мозг переключался с той информации, которой он собирался поделиться с Луисом Ричтером, сработали нейроны прекрасно тренированного тела.
      Трейси вспомнил свой отчаянный бросок через постель и мгновенный откат под нее, в то место, где можно было рассчитывать на относительную безопасность. Взрыв, конечно же, накрыл его чуть раньше. Но он уже находился в завершающей стадии броска, подставив на долю секунды левый бок взрывной волне, которая отшвырнула его дальше, а основной удар приняла на себя массивная стальная рама огромного двуспального ложа, достойного королевской опочивальни.
      Повезло, радостно кричал ему мозг. Тебе повезло. Но Трейси знал, что это не так: организация - или, точнее, ее программа подготовки - еще раз спасла ему жизнь. Действительно, в который раз, но, пожалуй, впервые столь отчетливо он понял, что, не выбери он себе такую работу, ему не понадобилась бы никакая подготовка.
      Отсюда он перекинул логический мостик к той информации, которую дала ему медсестра. Час назад приходила молодая леди. Китаянка. Чиу-чоу. Нефритовая Принцесса. Его прошиб пот. Вряд ли она станет способствовать его скорейшему выздоровлению. Он уже не сомневался, что взрыв организовал Мицо. Но зачем? Где в мой план вкралась ошибка?
      Он еще полчаса перебирал все возможные проколы, но не обнаружил ни одного. О Боже, думал Трейси, когда все идет наперекосяк и ты знаешь это, - очень и очень плохо. Нынешняя ситуация - хуже не придумаешь. Колесо где-то проколото, и он понятия не имеет, где.
      Он еще раз прокрутил в голове все нюансы операции и пришел к выводу, что действовал правильно. Он припомнил, как фиксировал реакцию Мицо в Жокей-клубе, выражение лица, его позы, движения тела. Все было подлинное, он это чувствовал. Он же заглотил наживку, черт возьми!
      А это означало, что прокол возник после встречи с Мицо и Нефритовой Принцессой. Что-то вышло из-под его контроля, что-то, о чем он не знал. Это по-настоящему встревожило Трейси. Что бы это могло быть? Вероятно, что-то очень и очень важное, если Мицо решился на такой шаг. А что, если решения принимает не Мицо, а кто-то другой?
      Трейси сразу же подумал об убийце Джона и Мойры. Но никто не мог знать, что Трейси его преследует. Никто. Даже Мицо и Нефритовая Принцесса, это абсолютно исключено. Кто же отдает Мицо приказы? Но этого недостаточно, главное найти ответ на вопрос: почему?
      Трейси вздохнул и задумался. Он по-настоящему устал и инстинктивно чувствовал, что доктор прав: ему действительно нужен отдых.
      Однажды в Майнзе он подцепил вирусный грипп, и врачи решили направить его на лечение к старому японцу, имени которого, кажется, никто не знал. Старик провел сеанс акупунктуры: во время процедуры Трейси почти ничего не чувствовал, но где-то через час с трудом заполз в постель, все тело его разрывалось от какой-то странной внутренней боли.
      На следующее утро он был совершенно здоров - вирус, на тотальное уничтожение которого требовалось, как уверяли врачи, не менее шести-семи дней, исчез из организма. Было такое чувство, словно он проспал по меньшей мере неделю. Джинсоку объяснил его исцеление так: а твоем теле накопились яды, боль же возникает в том случае, когда эти яды приходят в движение и выводятся из организма.
      Веки его сомкнулись, пульс замедлился, и вскоре Трейси погрузился в глубокий сон.
      И проснулся уже вечером, - внезапно, словно сбрасывая наваждение, но что именно ему снилось, он не помнил. Во рту было сухо - он потянулся к графину, который стоял на столике в изголовье, и бросил взгляд на светящиеся цифры часов над дверью: 8.13.
      Странно, подумал он, жадно глотая воду, но сознание его пока никак не отреагировало на эту странность.
      Организм умолял, чтобы на него обратили внимание, и Трейси решил провести всесторонний анализ своего состояния. Он взял чашку с водой в левую руку и почувствовал легкую боль. Он слегка сжал пальцы, боль усиливалась, и Трейси перехватил чашку правой рукой.
      Немного побаливала голова, может, оттого, что он слишком резко приподнялся, когда наливал воду. И еще легкое головокружение. Он поставил чашку на столик и снова посмотрел на часы. 8.15.
      И тут он вспомнил, что сестра пригрозила ему уколом в восемь вечера. Она не приходила, или, может, увидела, что он спит и решила не будить. Что ж, надо бы известить ее о пробуждении. Он протянул руку к кнопке вызова, и когда его палец уже лег на пластмассовую пуговку, он вдруг замер, пораженный внезапным подозрением: в больнице - в любой больнице - существует правило, согласно которому больные получают свои лекарства, пищу и проходят процедуры строго в назначенное время. Сон пациента не может быть основанием для отмены укола.
      Трейси медленно сел и замер: он анализировал информацию, которую ему посылали пять его органов чувств. Шесть, если быть совсем точным. Инстинкт выживания, учили его в Майнзе, сидит в каждом из нас, у кого-то он развит больше, у кого-то почти атрофирован или дремлет. Слои, которыми цивилизация покрыла первобытные инстинкты человека, в значительной степени заглушили и этот, один из самых важных, но когда человек ведет жизнь, свойственную животному, и когда в его подсознании вспыхивает красный сигнал тревоги, этот инстинкт вновь начинает действовать в полную силу. Считай это своим подлинным шестым чувством, говорил Джинсоку. Доверяй ему точно так же, как ты доверяешь программе подготовки своего тела. Настанет время, и этот инстинкт станет одним из самых важных источников твоей внутренней силы, твоим главным ресурсом, из которого ты будешь черпать свою силу.
      Почему? - спросил тогда Трейси. Джинсоку хитро улыбнулся - на лице его иногда появлялась такая улыбка, словно он один знает нечто, что не дано знать никому - и ответил: Ты пройдешь у меня полный курс, я научу тебя множеству способов, как убить или нейтрализовать противника, ты собьешься со счета, так их много. Я научу тебя, как можно с легкостью убить несколько в высшей степени подготовленных соперников. Но все эти знания годятся лишь для определенной ситуации. Это не значит, что ты сделаешься непобедимым, всякий раз ты должен будешь анализировать возникающую ситуацию, если, конечно, сумеешь развить в себе способность к такого рода анализу. То, чему я тебя научу, не поможет, если например, с пяти метров тебе будет угрожать крупнокалиберный пулемет. Или если у противника окажется подавляющий перевес.
      Шестое чувство, вот что ты должен развивать в себе, оно и только оно должно вести и направлять тебя во всех ситуациях, и если ты доверишься ему, оно выведет тебя из любой, без единого удара и даже малейшего намека на то, что тебе понадобится его нанести.
      Сейчас возникает именно такая ситуация, чувствовал Трейси: очень скоро она примет такую форму, когда все его искусство сделается бесполезным.
      Он очень осторожно вылез из-под одеяла и опустил ноги на пол. Линолеум приятно холодил босые ступни. Тело его быстро приспосабливалось к изменившейся температуре, прохлада вызывала прилив сил. Он медленно встал - ноги слегка дрожали, и он оперся одной рукой о матрас. Слегка кружилась голова, но не настолько, чтобы придавать этому значение.
      Шкафчик с одеждой находился в противоположном конце палаты. Всего-то в десяти футах, но они показались ему по меньшей мере тридцатью. Он пошарил в шкафчике и начал одеваться, понимая, что это надо делать очень быстро: он чувствовал, что события начинают развиваться стремительно, и потому время его весьма ограничено.
      Если, как он считал, люди Мицо решили похитить его из больницы, им пришлось пойти на нарушение четко спланированного графика работы этого учреждения. Каким-то образом они удалили с этажа дежурную медсестру - это было единственным возможным объяснением того, почему она не сделала ему в восемь часов укол обезболивающего.
      Он бросил взгляд на часы. 8.18. Чтобы выполнить задуманное, у них остается всего несколько минут, подумал Трейси. Мышеловка скоро захлопнется. Он почувствовал, что начинает суетиться, в кровь хлынул совсем сейчас ненужный адреналин, от которого боль в висках лишь усилилась. Медленно и спокойно, скомандовал себе Трейси.
      Он осторожно подобрался к двери, пытаясь не обращать внимания на отчаянный вопль сознания: ради Бога, быстрее уноси отсюда ноги! Он сделал три глубоких вдоха. Прана. Успокойся.
      Очень медленно, миллиметр за миллиметром, он приоткрыл дверь: взору его открылась часть коридора, в котором он уловил какое-то движение. Смазанная тень двигалась в его направлении. Слишком поздно!
      Он отпустил ручку, и дверь сама плавно закрылась. Этот путь отступления надежно блокирован, для принятия решения у Трейси оставалось самое большее пятнадцать секунд.
      Он подошел к окну и поглядел вниз: пятый или шестой этаж, под окном небольшая прямоугольная площадка. Бетон. Слишком высоко, чтобы прыгать, и столь же далеко до высоких деревьев в центре площадки. В любом случае, перелом шейных позвонков гарантирован.
      За дверью послышался какой-то звук: похоже на шуршание халата о нейлоновые чулки. Медсестра? Может, он ошибся? Или состояние мозга повлияло на ход его мыслей?
      Трейси бросился к постели и быстро забрался под одеяло, натянув его до подбородка, чтобы не было видно, что он лежит в одежде. Он прикрыл глаза, дверь распахнулась, и приглушенный желтоватый свет из коридора разлился по палате.
      Сквозь полуприкрытые веки Трейси увидел, как на пороге возникла какая-то фигура. Женская, вне всякого сомнения. На голове знакомая белая шапочка. Значит, он все-таки ошибся? Наверное, она просто задержалась в другой палате у какого-то тяжелого больного. И все же...
      Она вошла в палату и тихо прошептала:
      - Мистер Ричтер? Вы спите?
      Он подошла ближе, но он не ответил. В призрачном свете, который лился из коридора и смешивался с огнями города из окна, по палате двигались какие-то серые тени, и в какой-то момент Трейси уловил отблеск на поверхности небольшой металлической коробочки, которую она держала в руках. Она сняла крышку, в руке у нее оказался шприц. Из иглы брызнул тоненький фонтанчик.
      - Пора сделать укол.
      Она откинула одеяло, и Трейси напрягся. Где-то он уже видел такую женскую фигуру и ассоциировалась она у него с чем-то странным. С чем же именно?
      Рука с иглой приближалась. Трейси смотрел на нее как завороженный: адреналин, с которым он безуспешно боролся перед тем как открылась дверь в палату, сейчас весь вспыхнул, смыв при этом излишек энергии, и Трейси чувствовал себя обессиленным. Все в порядке, подумал он, просто нервы расшалились.
      Сестра склонилась над ним, нащупывая руку, и вдруг ее оказавшаяся неожиданно сильной рука вцепилась ему в горло. Пальцы ее легли на сонную артерию и начали сжиматься, перекрывая доступ крови в мозг.
      - Это еще что такое? Вы одеты?
      Трейси пытался сопротивляться, но она навалилась на него всем телом. Долго она так не выдержит, мелькнула мысль - в конце концов Трейси значительно сильнее и массивнее, еще немного, и она будет вынуждена ослабить захват. Но она рассчитывала покончить с ним, не дожидаясь этого момента. Для этого ей было достаточно сделать инъекцию. В шприце явно не болеутоляющее, которое прописал доктор - Трейси подумал, что у него еще сохранилось чувство юмора, правда, юмор этот попахивал кладбищем, - а сильный яд, обязанный довести до конца ту работу, с которой не справилось взрывное устройство.
      Рост. Вот что не вписывалось в задуманный ими план. Он понял это слишком поздно, в тот момент, когда она наклонилась над постелью и схватила его за горло. Медсестра - настоящая медсестра - была не выше пяти футов и четырех дюймов. Все это время мозг Трейси пытался вычленить этот факт из массы поступавшей в него информации. Силуэт ее в дверном проеме был значительно выше, чем следовало бы. Рост этой женщины по меньшей мере шесть футов.
      Он быстро терял запас воздуха в легких. Внутренняя боль наслаивалась на боль от давления ее пальцев на артерию. Надо было что-то предпринимать, и предпринимать очень быстро. Он попытался нанести резаный удар ребром ладони, но противница успела парировать его рукой, в которой был зажат шприц. Он терял свое преимущество в силе и уже почти не мог сопротивляться.
      Мозг работал на пределе возможностей: боль ослепляла его, заставляла принимать неправильные решения, потому что информация была искажена болью. Лишенные кислорода мышцы ослабли, над головой вновь показалась смертоносная игла.
      Думай же! Он обругал себя последними словами: вместо того чтобы предоставить все телу, он решил положиться на мозг! И он сделал то, чего она вообще не ожидала.
      Он воспользовался киди - вибрирующим звуком, вызывающим у жертвы чувство животного ужаса, звука, парализующего сознание. Он знал, что на это у него уйдут последние силы, и если это не сработает... - Нефритовая Принцесса!
      Это был боевой клич, вопль воина-берсерка, но это было и ее имя - она остолбенела, она и подумать не могла, что он ее узнал.
      Он видел, как вздрогнули белки ее глаз, она изумленно открыла рот. И в этот самый момент, пока звуковая волна его голоса эхом металась по маленькой палате, пальцы ее на горле Трейси ослабли.
      Он реагировал с быстротой молнии: локоть его вошел ей под правую руку и, в момент контакта, изменил направление движения, нанося мощный удар по ребрам, отчего из груди у нее вырвался короткий хрип.
      Рука ее отлетела вверх, и Трейси перекатился влево, двигаясь ей навстречу. Он сокращал дистанцию, не давая свободы маневра. Теперь она моя, подумал Трейси, и ей никуда не уйти, не позволю.
      Она пришла в себя намного быстрее, чем можно было вообразить. Она классически блокировала его резаный удар, направленный в печень, и сама перешла к активным действиям, заставив Трейси занять оборонительную стойку. Он надежно прикрыл левую часть корпуса, пропустив, правда, несколько достаточно болезненных ударов в правый бок. Главное, сосредоточить защиту левой, травмированной стороны, но при этом не дать ей понять, что это его главное уязвимое место.
      Отрезав атаку, Трейси провел серию двойных обманных ударов, обычная цель которых - оказаться за спиной противника, демонстрируя отменное знание предмета - правда, на примитивном уровне, которого ученик достигает после десяти-двенадцати лет тренировок, - она поставила блок в то место, где по ее расчетам, должен был бы оказаться Трейси, но сняла защиту, где она была нужна больше всего, и пропустила страшнейший атаваза, проникающий удар из арсенала карате.
      От боли в сломанной ключице она вскрикнула. Пожалуй, этого достаточно, решил Трейси, следует еще допросить ее. Но она пока не предоставляла ему такой возможности: отбросив шприц, она вновь бросилась в атаку, сменив стойку таким образом, чтобы основная нагрузка ложилась на здоровую руку. Трейси снова был вынужден обороняться, и обороняться в полную силу, ибо оса-ваза, которым она намеревалась положить его, и которой он из-за невозможности работать левой рукой с трудом блокировал правой, был один из самых эффективных ударов: Трейси и сам воспользовался бы им, окажись он на ее месте.
      Она зашипела как кошка и приготовилась к решающей атаке. Жаль, подумал Трейси, она не оставляет мне выбора - он принял низкую стойку и, сведя кончики пальцев правой руки в одну линию, встретил ее коротким, как выпад рапиры, ударом нуките чуть ниже точки соединения плавающих ребер. Пальцы его коснулись ее позвоночника, и в то же мгновение кисть резко пошла вверх.
      Тело Нефритовой Принцессы изогнулось, жилы на длинной шее напряглись, как веревки, звонко клацнули зубы, и она упала прямо ему в руки.
      Трейси бросил ее на постель и прикрыл одеялом. Он выровнял дыхание и отер со лба пот. Все тело его горело, очень хотелось пить, в висках пульсировала кровь.
      Прижав ладонь правой руки к левой подмышке, он подошел к двери. Несмотря на все усилия, дышал он по-прежнему с присвистом. Трейси выругался сквозь зубы: он двигался слишком резко, не думая о последствиях, что, впрочем, естественно, но для здорового человека его квалификации. А он отнюдь не здоровый. Следовало помнить, что сказал доктор: лечение еще не закончено, на это потребуется время.
      Несмотря на серьезность положения, Трейси едва удержался от смеха: спасибо, доктор, но, к сожалению, мне все же пришлось дать левой руке небольшую нагрузку, нет, доктор, что вы, совсем легкую, даже говорить не о чем.
      Он прислонился к двери, на лбу снова выступил пот. Боже праведный, как же больно!
      Он открыл дверь. По крайней мере, думал Трейси, худшее уже позади.
      По коридору двигались какие-то тени - о, Господи, взмолился Трейси, сколько же их еще! Он вернулся в палату, взгляд его упал на шприц, который бросила Нефритовая Принцесса: новенький, одноразовый, пластиковый. И совсем целый. По-прежнему наполненный смертью.
      Трейси поднял шприц. Не совсем подходящее оружие, особенно учитывая сложившуюся ситуацию, но, кто знает, может, и пригодится.
      В коридоре зажглось ночное освещение. На пульте дежурной сестры громко гудел зуммер. Какой-то нетерпеливый больной требовал к себе внимание. Ну где же они?
      Пока никого не было, но Трейси чувствовал их присутствие в коридоре. Он в изнеможении опустился на пол и прижался лицом к прохладному линолеуму, сквозняк из тонкой щели под дверью обдувал голову. В коридоре кто-то сплюнул, потом послышалось еще одно "тьфу" - Трейси прижался спиной к стене и тут же отпрянул: в том месте, где плечо его коснулось крашеной штукатурки, виднелась конусообразная выбоина.
      Он одним движением запрыгнул в стенной шкафчик, для одежды и закрыл за собой дверь. Надо привести себя в порядок: головная боль становилась невыносимой, необходимо было принимать какие-то меры. В таком состоянии рассчитывать на удачный прорыв не приходилось.
      Сомкнув ладони, он принялся массировать ложбинки между большим и указательным пальцами - нащупав тонкие длинные мышцы, он усилил давление, задерживая пальцы до тех пор, пока можно было терпеть боль. Затем он поменял руки. Это была одна из главных линий акупунктуры, Большой кишечный меридиан, давление на которую сразу же принесло ему облегчение: пульсирующая боль уступила место обычной головной боли.
      Расстояние. Теперь оно стало его смертельным врагом. Во время выстрела он успел рассмотреть их обоих. Оружие у них было с глушителями, а сами нападавшие держались на дистанции, это было их основное преимущество. Трейси же мог представлять для них опасность только в ближнем бою. Значит, следовало не только выманить их на себя, но и постараться как-то разъединить, заставить действовать поодиночке.
      Все это ему очень не нравилось. В такой переплет он не попадал с самой войны. Господи, как давно это было! Сколько же лет прошло, тринадцать? Но все это время он продолжал тренироваться, и сейчас был близок к тому, чтобы вынести себе благодарность за предусмотрительность.
      Он сел, согнул ноги и, выбив резким ударом дверь, выскочил в коридор. Выстрела он не слышал, а на пластиковой облицовке двери, в том месте, где, по расчетам стрелявшего, должна была бы находиться его голова, появилась аккуратная дырочка.
      Трейси рванулся вперед, в ту сторону, откуда был произведен выстрел. В эти доли секунды - десятые - он, к сожалению, был весьма уязвим: противники, по всей видимости, успели переместиться на новые позиции. Но благодаря своему внезапному маневру, он уже точно знал положение по крайней мере одного из них. Местонахождение второго по-прежнему оставалось загадкой. Трейси чувствовал, как по спине его струится холодный пот, он усилием воли заставлял себя не думать о возможной опасности сзади.
      Боковым зрением он уловил движение головы с черной шевелюрой, и в ту же секунду прямо перед его глазами оказалось черное отверстие ствола, на конце которого был навернут цилиндр глушителя. Легко оттолкнувшись, Трейси бросил корпус вперед и взмыл в воздух. Он почти горизонтально пролетел над столом дежурной медсестры, сметая бумаги, пластмассовые стаканчики с ручками и карандашами, папки с историями болезни, и вытянутой правой рукой выбил пистолет у опешившего от неожиданности противника, который, издав при этом странный носовой звук, нанес Трейси удар коленом. Левый бок пронзила острая боль, он почувствовал, что силы покидают его. Сжав зубы, он сумел подавить стон: противник не должен знать, что контратака его оказалась более чем успешной. Преимуществом в бою, как говорил Джинсоку, иногда может оказаться та невидимая грань, которая в данный момент отделяет тебя от полнейшего поражения. Ни при каких обстоятельствах не прекращай сопротивление, наоборот, старайся перейти в контратаку.
      Трейси ушел от второго удара и словно молотом ударил в печень соперника тот по-поросячьи хрюкнул и сложился пополам, как перочинный ножик, доставив Трейси некоторое удовлетворение. Однако он довольно быстро оправился и попытался атаковать Трейси ногой - носок его ботинка по скользящей задел скулу Трейси. Трейси разозлился и решил, что пора кончать с этим балаганом: сделав обманное движение, он вонзил шприц в бедро противнику.
      В глазах человека промелькнул ужас - он отпрыгнул в сторону, пошатнулся, в уголках рта появилась пена, он затравленно взвизгнул.
      Мышцы его свело судорогой, теперь он напоминал циркового "человека-змею". Он пытался что-то сказать, но голосовые связки уже были парализованы, и он безмолвно шевелил губами. Все это Трейси уже не интересовало: в конце концов, шприц предназначался для него, не исключено, что тот, кто сейчас у него за спиной пересекает черту между жизнью и смертью, и наполнил шприц ядом.
      Оглядевшись, он увидел медсестер: все три были связаны по рукам и ногам. Великолепно, что все живы. Но они были без сознания и рассчитывать хотя бы на минимальную помощь не приходилось.
      Трейси чувствовал, что дыхание его срывается, и потому воспользовался единственным и последним оружием из своего небогатого на данный момент арсенала. Прана. Для того чтобы выжить, надо восстановить внутреннюю силу. Пистолет! Он же выбил из рук противника оружие! Трейси обернулся: пистолет лежал на полу, примерно в десяти футах от угла.
      Трейси с вожделением смотрел на пистолет, который соблазнительно лежал прямо посередине коридора - это именно то, что сейчас требовалось ему.
      Понимая, что малейшая ошибка с его стороны окажется последней, Трейси решил воспользоваться представившимся случаем. В конце концов, сейчас каждое движение было сопряжено с риском, счет шел уже на сотые доли секунды, но разве не этому он учился всю жизнь? Инстинкт подсказывал ему, что попытка завладеть оружием связана не просто с риском, а с риском смертельным - Трейси резко повернулся на каблуках и рванулся по коридору в противоположную сторону. Он находился в отделении интенсивной терапии. Больничные помещения на каждом этаже этого корпуса представляли собой прямоугольник с двумя коридорами в каждом торце, которые соединяли между собой другие корпуса, где располагались ожоговый центр и отделение кардиологии.
      Сняв ботинки, он преодолел три четверти пути, снова одел обувь и медленно двинулся вперед, полагаясь исключительно на свое шестое чувство. И оно не подвело Трейси: в конце коридора, за колонной, в классической позе снайпера притаился второй - автомат в его окаменевших руках держал под прицелом матово поблескивавший пистолет напарника, лежавший точно посередине коридора. Отправься Трейси за ним, сейчас он был бы уже покойником.
      Трейси пошел вперед. Человек с автоматом повернулся, и Трейси выругался про себя: это был здоровенный детина, как минимум на голову выше его.
      Но предохранитель смертоносного механизма по имени Трейси уже был снят: окантованный толстой стальной лентой каблук Трейси раздробил нижнюю челюсть гиганта.
      Удар был такой силы, что человек отлетел к противоположной стене, однако автомат остался у него в руках. Теперь он орудовал им как дубиной и сумел зацепить Трейси по правому плечу.
      Застонав от боли, Трейси воспользовался инерцией предыдущего удара и сумел сбить здоровяка с ног - ему пришлось действовать левой рукой, и маневр стоил Трейси нечеловеческого усилия.
      Здоровяк оказался достойным противником: вывернувшись из захвата Трейси, он набросился на него, как мангуста на гадюку. Он легко приспособился к ситуации и использовал свою массу, чтобы не позволить Трейси сохранить равновесие; одновременно он умудрился трижды нанести удар - удар, правда, простенький, - но один из них прошел в область печени.
      Трейси упал на спину. Он попытался нейтрализовать противника коленом, но тот легко блокировал удар. Громила осыпал его ударами, Трейси оставалось лишь уйти в глухую оборону, всеми мыслимыми способами защищая левый бок. Это отнимало слишком много сил, легкие работали как кузнечные меха, безжалостно сжигая остатки кислорода. Еще немного - и конец, мелькнула предательская мысль. Нет, это далеко не конец! Трейси понял, как можно одолеть эту гору мышц, уроки Джинсоку не прошли даром. Невозможно победить противника, не поняв прежде всего его манеру боя в непосредственном контакте. Пойми его, влезь в его шкуру, начни думать, как он, предугадывай его действия - этого более чем достаточно, остальное за тебя сделает твое тело. Главным оружием этого человека был страшный вес. Он знает это, умеет им воспользоваться и, следовательно, полагается на свою массу. А это означает, что можно и нужно использовать его собственный вес как оружие против него.
      Блокировав очередную серию ударов, Трейси заставил себя издать громкий крик боли - надо сказать, что особых усилий для этого не потребовалось. Он сделал вид, что совершенно обессилел. Противник явно был доволен эффективностью своих действий. Он чуть привстал, чтобы размахнуться для завершающего удара, и Трейси не упустил свой шанс.
      Моля всех святых, чтобы рука не вылетела из сустава, Трейси обрушил левый локоть на грудную клетку толстяка, классически, как принято в лучших старояпонских школах каратэ, сместив в момент контакта фокус удара на пару дюймов ниже грудины: солнечное сплетение - единственное уязвимое место людей подобного телосложения. Хорошо подготовленные профессионалы умудряются накачивать тонкую у обычных людей мышцу, защищающую солнечное сплетение, превращая её в подобие бицепса - такая мышца практически непробиваема кулаком, когда удар наносится плоскостью, но точечный, проникающий удар - совсем другое дело.
      И совсем другое дело грудина. Каким бы толстым и массивным ни был человек, каким бы изощренным способом он ни накачивал свои мышцы, его грудная клетка защищена лишь тонкой кожей и не слишком толстым слоем жира.
      Вдавливая локоть в солнечное сплетение противника, Трейси задействовал огромный вес толстяка, который стал второй составляющей этого страшного удара.
      Гигант вскрикнул и, задыхаясь от боли, скатился с Трейси. Сгибом правой руки Трейси поймал левую руку противника, мгновенно занял низкую стреляющую стойку и рывком опрокинул толстяка так, что тот рухнул на живот. Шейный позвонок его теперь был открыт для удара.
      Сжав кулак таким образом, чтобы сустав безымянного пальца был выдвинут перед ударной поверхностью, Трейси нанес сокрушительный удар в подзатылочный нервный узел, раздробив при этом шейный позвонок. А затем, для страховки, каблуком правого ботинка сломал позвоночник в области крестца. Гора мышц в последний раз дернулась и затихла.
      Тяжело дыша, Трейси сел на корточки. Легкие его судорожно всасывали воздух - сейчас он напоминал потерпевшего кораблекрушение, которому чудом удалось выбраться из-под накрывшего его девятого вала. Никаких резких движений, так, кажется, сказал доктор. Будь у него силы, Трейси рассмеялся бы. Наконец он отдышался и, перешагнув через перегородившую коридор тушу толстяка, отправился на поиски пожарной лестницы. Левое плечо его горело как на медленном огне. Бетонные ступени запасного выхода выглядели так, словно метла уборщицы не касалась их по меньшей мере лет десять.
      Почувствовав головокружение, Трейси вцепился в перила - они были выкрашены ярко-красной краской; лестница в ад, подумал Трейси. Такого приступа головной боли у него еще небывало. Что мне действительно надо, размышлял он, так это восемнадцать часов нормального сна. Но отдых еще требовалось заслужить.
      Он посмотрел на часы и удивился. 8.25. Значит, он вышел в коридор всего семь минут назад. А кажется, будто прошло семь дней. Прислушиваясь к всплескам боли, он начал осторожно спускаться. И едва не наступил на полицейского всего их было двое, связанных, словно куры, приготовленные для отправки в духовку.
      Трейси нагнулся, но сделал это слишком резко, и на него обрушился новый приступ головной боли. Вдобавок ко всему взбунтовался желудок, явно вознамерившийся завязать дружеские отношения с пищеводом. Трейси сделал три глубоких вдоха и осмотрел полицейских: живы, но без сознания. Видимо, это те самые полицейские, которые хотели допросить его в связи со взрывом, но встретить здесь тех, кто организовал этот взрыв, они явно не предполагали. И вот результат.
      Трейси мог бы привести их в чувство, но для этого требовалось время, которого у него не было: следовало как можно быстрее добраться до Мицо, потому что Мицо и только Мицо знал, что все это значит. Возможно, Нефритовая Принцесса тоже была в курсе, но она уже никому ничего не расскажет. Следовательно, надо поторапливаться. Полиция, конечно же, не поймет его мотивов. Ничего, пусть поспят. Через несколько часов придут в себя, а о происшествии будет напоминать лишь легкая головная боль.
      Трейси аккуратно перешагнул через них. Он спускался по больничной лестнице в полнейшей тишине. На последней площадке он остановился, переводя дух. Перед ним, за дверями длинного коридора, лежала тихая гонконгская ночь. Где-то красиво одетые люди ужинали за красиво сервированными столами, чокались хрустальными бокалами, смеялись, танцевали. Беззаботные и счастливые. Тихий мирный вечер над Гонконгом, городом туристов и богатых бездельников.
      Трейси преодолел последний лестничный пролет, и вдруг поясницу его пронзила острая боль.
      - Будь умницей, - раздался сзади низкий голос на кантонском диалекте, - и медленно вынь руку из кармана.
      В копчик Трейси упиралось дуло револьвера 38 калибра.
      - Стой, где стоишь, и не шевелись, - продолжал голос. - Я хочу как следует рассмотреть тебя, прежде чем убью.
      - Леди и джентльмены!
      Атертон Готтшалк был в приподнятом настроении, от сегодняшнего вечера он ждал очень многого, вечер великих надежд.
      - ...Делегаты национального съезда республиканской партии!..
      Вечер, когда все собравшиеся в этой громадной аудитории, миллионы зрителей у экранов телевизоров, радиослушатели - все они, и в их числе сам Атертон Готтшалк, чувствовали, что за первыми волнами эмоционального напряжения последует кульминация.
      - ...От лица всех присутствующих позвольте мне приветствовать!..
      Агенты секретной службы образовали вокруг него сплошную живую изгородь, мрачные хмурые люди о чем-то переговаривались по карманным рациям - каждые десять секунд, как учили, они настороженными взглядами пробегали по лицам присутствующих. От мысли, что сегодня их повелитель - он, грудь сладостно защемило.
      - ...следующего президента Соединенных Штатов Америки!..
      Гул, возникший в зале несколько секунд назад, рос, ширился, и сейчас от него буквально содрогались стены.
      - ...Атертона Готтшалка!
      И, поправив галстук, он шагнул к центру подиума, под яркие лучи софитов, перед всем миром, следящим за ним в сто миллионов глаз.
      Атертон Готтшалк любил быть в центре внимания, физические данные давали ему такую возможность. За несколько месяцев избирательной компании страна успела в этом убедиться. Макоумер был абсолютно прав в своей оценке объектов народной любви.
      Когда я стану президентом, мелькнула мысль, надо будет должным образом отблагодарить Макоумера. Что ему нужно? Чин военного советника? Пост посла? Ну, конечно же, ассигнования в фонд развития фирмы "Метроникс". Что ж, это будет совсем просто: Готтшалк верил в оружие "Метроникса".
      Жестом триумфатора Атертон Готтшалк поднял руки, зал стоя аплодировал ему. Широко улыбаясь, он поворачивался от одной телекамеры к другой. Статная фигура его излучала уверенность, энтузиазм и, как он сам сейчас думал, подчеркивала торжественность настоящего момента. Глядя на него, никому и в голову не пришло бы, что, проводись выборы сегодня, 25 августа, Готтшалк их наверняка бы проиграл, об этом его предупреждал и Макоумер. А все из-за этих проклятых монстров, больших городов, приветливо улыбаясь, размышлял Готтшалк.
      Ему пришлось совершать маневры, и всякий раз он чувствовал незримую поддержку могучей силы - всей партии. А трусливые либералы всякий раз приходили в ужас, когда требовались решительные и даже агрессивные действия, хотя они и только они могли дать Америке шанс преодолеть восьмидесятые и выжить, он это чувствовал и был уверен в правильности своих рассуждений.
      Процесс разрушения демократических устоев набирал силу во всем мире. Сегодня коммунистическая пропаганда оказывала куда более разрушительный эффект, чем тогда, в шестидесятые. Дезинформация, которую они так ловко подбрасывали странам Третьего мира, медленно, но верно подтачивала престиж Америки. Готтшалку казалось невероятным, что советская пропаганда подействовала даже на высших чиновников нынешней администрации, которые отказывались верить очевидному: в Советском Союзе создана разветвленная сеть международного терроризма.
      Что ж, когда он станет президентом, все изменится. Как только он займет Овальный кабинет, страна увидит, как надо решать подобные проблемы. При мысли о тридцать первом августа и плане Макоумера улыбка его стала еще шире. А все дело в том, что ему не грозит никакая оппозиция. Потому что к тому моменту Америка уже на своей собственной шкуре почувствует, что такое терроризм, такие уроки не проходят даром.
      Готтшалк радовался не только за себя, но и за всю страну. Все это так похоже на предвоенную Америку: чтобы разбудить спящего гиганта, потребовалась жесткая рука и некоторые жертвы. Но, очнувшись - Готтшалк был в этом абсолютно убежден, - Америка раздавит любого врага, кем бы он ни был. И пусть террористы об этом помнят, отсчет отпущенного им времени начинается сегодня, сейчас. После террористических актов на своей собственной земле Америка нанесет ответный удар по Ближнему Востоку, направив главную силу на богатые нефтью страны Персидского залива, он сметет лагеря подготовки террористов, сокрушит уже основательно подточенные исламские режимы. Ближневосточная нефть будет питать города Америки, а вместе с этой нефтью придет конец мировому господству Советского Союза.
      Атертон Готтшалк сделал шаг к микрофону, чуть наклонил свою красивую голову и жестом позвал собравшихся к спокойствию, посмотрел прямо в объектив телекамеры.
      - Делегаты, - его низкий раскатистый баритон звучал спокойно и уверенно, верные республиканцы, сограждане, - он поднял голову и устремил взгляд на море сияющих лиц, - соотечественники! Мы разрываем цепи, которыми скована наша экономика! Мы покончим с чудовищной девятипроцентной безработицей! Мы не можем больше мириться с падением нашего уровня жизни! Сегодня Америка начинает свой путь к процветанию и безопасности, это будет нелегкий путь, но он приведет нас в тот мир, который по праву должен принадлежать Америке!
      Все как один встали, раздались возгласы одобрения и поддержки. Впитывая мощный энергетический заряд, который шел к нему из зала, Готтшалк вдруг подумал о президенте Линкольне, чья гигантская колеблющаяся тень словно поднялась над Потомаком, осеняя всю страну. Вот что такое подлинное величие, понял наконец Готтшалк, и с достоинством принял на плечи его ношу.
      В руинах его сердца теперь поселились звуки. То были пронзительные крики птиц, мягкие, почти неслышные шаги хищников и хрип его собственных, разрывающихся от нестерпимой боли легких.
      Плотно прижатый к плечу АК-47 изрыгал короткие точные очереди, ствол его раскалился и матово светился. Воздух визжал, словно перепуганные птицы, стаей снимающиеся с вершин деревьев, - собственно, это и были крики птиц, а среди деревьев мелькали размытые кляксы обезьян, которые, размахивая хвостами, большими прыжками уносились прочь.
      Киеу не смог бы сказать, сколько же солдат Тола он убил в тот день. И даже в удобном кресле "Боинга-747" заботливо укрытому пледом Киеу снилось, что он по-прежнему в Кампучии. Красивое лицо его озаряла улыбка, стюардесса не сводила с него глаз, и какое имело значение, скольких он убил в тот день? Он проснулся, и перед ним промелькнули все они, словно искры из сопла низко летящего истребителя, и мгновенно, как искры, исчезли в темном небе. Много, очень много было этих искр.
      Вернувшись в дом на Греймерси-парк, он лаконично, не дрогнув лицом, доложил встревоженному отцу о результатах операции. Но и тогда Киеу не смог бы сказать сколько красных кхмеров он убил. Сколько Черных Сердец.
      Чет Кмау.
      Они заплатили за все, что он не сумел сделать для своей семьи. Они заплатили за беспамятство матери, за исчезновение младших брата и сестры. И за чудовищную смерть Малис они тоже заплатили.
      Но убийства не могли погасить пламя вины, которое росло в нем, словно вирус неизбежной смертельной болезни. Апсара по-прежнему исполняла свой астральный танец, но теперь она стала обезглавленным демоном; вся забрызганная кровью, она танцевала и танцевала, а тонкие пальцы ее плели вязь, рассказывали печальную повесть о доходном деле куртизанки.
      Когда он приехал на Кристофер-стрит, начался дождь - где-нибудь за городом его мелкие, почти невесомые капли несли бы в себе запахи гвоздики и свежескошенной травы, но здесь, среди мрачных зданий, это была просто вода, грязная как и эти здания, на фасадах которых она оставляла темные подтеки и орошала слезами пыльные щеки окон.
      Киеу отрешенно следил за тем, как на стеклянной панели парадной двери ширится темное пятно. Он вошел в плохо освещенный вестибюль и нажал кнопку звонка квартиры на девятом этаже. Подождав пятнадцать секунд, позвонил еще раз. Никто не отвечал, и Киеу занялся замком двери на лестницу - шел восьмой час вечера и можно было не торопиться, маловероятно, чтобы в такое время ему помешали входящие и выходящие жильцы.
      Секунд через двадцать в механизме замка раздался резкий щелчок, и в ту же секунду Киеу услышал, как распахнулась за его спиной входная дверь. Он повернул ручку и, запустив левую руку в карман, где лежали ключи, проскользнул в коридор.
      Как истинный житель Нью-Йорка, он и не подумал придержать закрывающуюся дверь и, не оглядываясь на шедшего за ним, двинулся по коридору. Никто не должен видеть его лица, пусть лучше тот, кто шел следом, считает его обыкновенным хамом.
      Он быстрым шагом миновал лифт и начал подниматься по лестнице, давая понять вошедшему, что живет на одном из нижних этажей.
      Киеу медленно поднимался по ступеням, напряженно прислушиваясь к каждому звуку. С тихим гудением тронулся лифт. Киеу чуть ускорил шаг.
      Наконец он очутился на площадке девятого этажа. Одна из ламп не горела, и потому примерно треть коридора тонула в тени. Он повернул налево, дошел до конца коридора и осторожно открыл замок. Киеу оказался в маленьком холле и бесшумно закрыл за собой входную дверь. Он замер, прислушиваясь в тишине. В квартире никого не было. Пора приступать к работе.
      В то время, когда Киеу возился с входным замком, Луис Ричтер уже закрыл кран и медленно погружался в обжигающую воду. По привычке он оставил дверь в ванную слегка приоткрытой ( он делал так даже при жизни жены. Он никогда не любил полного уединения.
      Мышцы медленно расслаблялись, словно оттаивали. В такие моменты боль немного отступала, и мысль о конце не казалась такой уж страшной. Просто с каждым разом это облачко подплывало все ближе и ближе, как желанный сон. Но что есть сон? - размышлял Луис Ричтер. Кажется, какой-то философ задавался тем же вопросом. Ничего, подумал он, очень скоро я найду на него ответ.
      Но сначала надо узнать, что именно Трейси сумел выяснить в Гонконге. По правде говоря, Луис начинал волноваться. Трейси уже пора бы дать о себе знать - с его отъезда прошла почти неделя.
      Он закрыл глаза, и в театре его сознания начался спектакль, где главными действующими лицами были родные. Чего же он хотел от жизни, когда был в возрасте сына? Во всяком случае, никаких глобальных целей он перед собой не ставил, как никогда не стремился к богатству и власти. Опыт - вот что, пожалуй, можно было бы назвать целью всей его жизни.
      И потому в мире миниатюрных взрывательных устройств огромной мощности, в мире таком же крохотном, как и его продукция, он вот уже больше тридцати лет был ведущим специалистом. Никто не мог сравниться с ним, он это знал. Даже сегодня. Ни Поппандрасу в Афинах, ни Минтер в Мюнхене, ни Олстад в Антверпене, ни Тайне в Паране, ни даже Мицо в Гонконге. Для создания прототипа все они так или иначе обращались к нему, и только потом, уже на стадии изготовления реального устройства, каждый из них вносил свои штрихи, как правило, штрихи весьма точные и талантливые, но все же не более чем штрихи.
      Вот почему и Фонд обратился именно к нему. За те годы, что Луис Ричтер знал Директора - интересно, существует хоть один человек, который может похвастаться тем, что "знает" его? - он, как ему казалось, сумел понять особенность этого человека. Его требования к операциям, имевшие не только чисто физический, но и интеллектуальный аспект, были невыполнимыми для любого обычного правительственного агента, за которым обычно осуществляли надзор всевозможные комитеты и честолюбивые бюрократы и политики.
      Вот для чего и был создан фонд. А его Директор держал ответ лишь перед одним человеком, продолжением чьей руки был Фонд, - перед президентом. Сам факт существования Фонда и то, что он сумел выдержать суровое испытание временем, - вот что поражало Луиса Ричтера больше всего; он слишком хорошо знал, что представляет собой его работа и как она выполняется. Все удары Капитолийского холма, все стрелы журналистов принимало на себя ЦРУ. В конце концов, для этого оно и было создано. Фонд же по своей структуре был весьма компактным и потому удобным. Чем меньше людей занято в нем, тем лучше. Насколько Луис Ричтер знал, он был единственным сотрудником Фонда, который пришел "со стороны", а не был выпестован в его штаб-квартире в Вашингтоне, и при этом продолжал оставаться как бы "в стороне". Отчасти это объяснялось его собственным выбором: он хотел жить в Нью-Йорке, отчасти - из исключительно практических соображений. Здание Фонда просто не было приспособлено к необходимой для него аппаратуре, не говоря уже об испытаниях готовой продукции.
      И еще ни разу в жизни он не пожалел, что представил Директору Трейси. Жена это, конечно, не одобрила бы и никогда не примирилась бы с его решением. Он был в состоянии понять ее пацифистское видение мира, хоть и не разделял его, считал абсолютно нереалистическим. Но вот она ни за что не простила бы ему столь беспрекословного исполнения всех желаний Трейси.
      Может, таков был критерий оценки Луисом Ричтером собственной жизни: из большинства ее эпизодов он предпочитал вспоминать только те, которые были связаны с работой. Это отнюдь не угнетало его, напротив: от таких мыслей становилось тепло и уютно.
      Он открыл глаза и потянулся за мылом. В этот момент ему показалось, что краем глаза он уловил какое-то движение. Он повернул голову и через слегка приоткрытую дверь увидел узкий сектор холла, а за ним - гостиную. Там никого не было. Он сел и, чуть наклонив голову, ждал. Ничего. Ни звука. Должно быть, в луч света попал хоровод пылинок.
      Он пожал плечами и принялся намыливать руки. Мыло с плеском упало в воду, и ему снова послышался какой-то звук за дверью. Он мог поклясться, что на этот раз он действительно что-то слышал. Ничего подобного в его квартире до сих пор не было. Жил он в старом, построенном на совесть, здании и стены такие толстые, что от соседей не доносилось ни звука.
      Звук послышался снова. О Боже, подумал он, в доме кто-то есть! Он очень спокойно огляделся по сторонам. Чем можно воспользоваться для самообороны? Он поглядел на аптечку. Жаль, что я не бреюсь опасным лезвием, мелькнула мысль, все равно с этим электрическим "ремингтоном" столько возни, и никакого толка. Но на полочке стоял баллончик с дезодорантом.
      Он тщательно сполоснул руки. Потом встал и осторожно перенес ногу через край ванны. И в этот самый момент - когда нога еще была на весу - в холле погас свет. Он даже не слышал щелчка выключателя, за дверью была только темнота, а в ванной света явно не хватало.
      Он замер, прислушиваясь, но в ушах лишь громко пульсировала кровь. Теплая вода уже стекла, и по спине его побежали мурашки. Он поежился. Положение более чем невыгодное, точнее - уязвимое. Эта мысль придала ему решимости. Он сделал широкий шаг, пытаясь дотянуться до аптечки.
      Влажные пальцы соскочили с гладкой зеркальной поверхности: он на дюйм не дотянулся до ручки. Он выпрямился и кончиками пальцев потянул за край дверцы. С грохотом пистолетного выстрела дверь в ванную распахнулась.
      Трейси стоял совершенно неподвижно и отчетливо слышал многократно усиленные удары своего сердца - сейчас оно было таким огромным, что могло бы вместить в себя весь мир. На пороге между жизнью и смертью это вполне естественно.
      - Надо еще придумать, как тебя убить, - произнес голос.
      Дуло пистолета 38-го калибра, громадное, словно гаубица, снова прижалось к его пояснице.
      - Можно, конечно, быстро и чисто, но сейчас я не в настроении. Ты сумел спуститься, а это значит, что на пятом этаже три трупа. Поэтому на легкую смерть можешь не рассчитывать. Первый выстрел в тазобедренный сустав доставит тебе массу удовольствия, сумеешь почувствовать все прелести жизни, доступные только калекам.
      Визгливый кантонский диалект звучал странно, в нем явно было что-то не то. Ладно, пусть этим занимается тело, отвергающее саму мысль о смерти. Это голос врага - прекрасно! Пусть он станет для тебя совершенно невыносимым, вот так.
      Он овладел собой и сосредоточился на тоне голоса, что голос говорит неважно. Это единственная возможность спастись.
      Болтуны всего мира одинаковы. Дайте любому из них оружие, например, пистолет, и в голосе его тотчас появятся нотки высокомерия.
      Словесный понос. Трейси сталкивался с этим явлением даже в непроходимых джунглях Камбоджи. Непреодолимое желание продлить упоение собственной властью над другим человеческим существом - вот суть этого распространенного заболевания.
      - А потом займемся другими суставами: кости, локти, плечи, колени и - да, верно, к тому времени надо будет подумать и о пуле в шейный позвонок, - китаец говорил так, словно все это не имело для него никакого значения. - От этой раны ты умрешь, а, может, и нет. Значит, будешь просто истекать кровью, пока не подохнешь.
      Трейси прислушивался и оценивал ситуацию. Он говорит медленно... словно нехотя, спокойно, взвешивая каждое слово. Что может быть опасно: не исключено, что это означает ясное, рациональное мышление и умело подавляемые чувства. А в данный момент Трейси нужен был эмоциональный всплеск противника.
      - Три трупа. Не представляю, как тебе это удалось, но следует признать, что тот, кто меня нанял, был дальновиден. Учитывая, что там был мой старший брат, я считал коридор идеально прикрытым. Потому, что он толстый, его постоянно недооценивают, а, между тем, это одно из его достоинств. Да, он великий боец.
      Вот он ключ, понял Трейси, и мгновенно воспользовался им.
      - Не такой уж и великий, - возразил он на кантонском диалекте, - я легко справился с ним, несмотря на свои раны.
      - Клянусь богами, ты лжешь! Все куаило лжецы!
      - За правдой отправляйся на пятый этаж, - спокойно сказал Трейси. - Пойди, взгляни на его жирный труп. Пусть он взорвется от гнева.
      - Не может двигаться, возможно, но мертв - ни за что не поверю.
      Но тон голоса изменился, и Трейси заметил это. Китаец уже не цедил слова, атмосфера эйфории была нарушена, в голосе появились высокие раздраженные нотки. Противник был выведен из равновесия: Трейси знал что-то, чего не мог знать он, а именно - о судьбе его брата. Надо повернуть гайку еще на один виток.
      - Я одним ударом раздробил ему шейные позвонки, - теперь резко изменить тон, пусть он будет грубым и наглым. - Он сдох, как кретин!
      - Ты лжешь! - завопил китаец.
      Клапан выброса эмоций открывался слишком быстро. Противник теперь вынужден принимать решения в условиях действия двух факторов, психологического стресса и нехватки времени. От ледяного спокойствия не осталось и следа.
      - Будьте вы прокляты, куаило!
      Трейси чувствовал дуло: как только эмоциональный всплеск нарушил рациональное течение мыслей, давление пистолета на копчик ослабло, противник сгорал от желания отомстить, нанести ответный удар.
      Давление пистолета исчезло совсем, и в тот момент, когда Трейси приготовился нанести удар, на шею его легла рука. Резкий толчок в нервный центр, и в глазах у него потемнело. Мир вернулся в виде светло-зеленых и серо-голубых пятен. Они двигались, и он попытался следовать за ними. Наконец, зрение сфокусировалось. За окном раскачивались ветки деревьев. Громадное, необъятное небо. Качается и подпрыгивает. Сквозняк.
      Они ловко связали меня, подумал Трейси. Стальная проволока врезалась в запястья и невыносимо жгла лодыжки даже через носки. Сквозь ресницы он пытался наблюдать за происходящим. Рядом с ним на заднем сиденье находился молодой китаец, впереди еще двое.
      - Он очнулся, - быстрый и резкий кантонский диалект.
      Рядом сидел тот самый, который подкараулил его на лестнице. Дуло его пистолета было направлено прямо в голову Трейси. Видно было, что он лишь ждет повода, чтобы нажать курок. Значит, сейчас самое главное - не дать ему этого повода. Брат его остался на пятом этаже в больнице Королевы Елизаветы. И сейчас ему больше всего хочется мстить, и мстить страшно.
      Тощий китаец на пассажирском сидении впереди обернулся. На нем была фетровая шляпа, но даже из-под нее было видно, что его голова выбрита до зеркального блеска. Он протянул руку, и Трейси увидел на тыльной стороне запястья татуировку: дракон, сжимающий в когтистых лапах меч.
      Ладонь его раскрылась, словно бутон, в полумраке машины тускло блеснуло лезвие ножа, и в одно мгновение исчезло. Он демонстрировал Трейси быстроту своей реакции. Отмечено.
      - Я не позволил Кау убить тебя, - ноздри его раздувались. - Это было нелегко. Он ненавидит тебя за то, что ты сделал с его братом, - он взмахнул ножом перед глазами Трейси. - Ты должен исчезнуть бесследно, так нам было приказано, - он засмеялся. - Можешь воспользоваться своим искусством и убивать рыб на дне залива Ист-Ламма. - Нож его совершил свое положение для данной каты движения, и лысый удовлетворенно ухмыльнулся. - Споешь свою последнюю колыбельную акулам.
      Следующей задачей Трейси было определить, где именно он находится. Это позволит ему достаточно точно вычислить, каким временем он располагает.
      Он пошевелился. Достаточно резко для того, чтобы привлечь внимание Кау, но при этом не возбуждая у него подозрений. Несколько раз ему удалось скосить глаза в окошко.
      Он приказал мышцам тела полностью расслабиться и отдался на волю дорожных ухабов и рытвин, которые бросали его из стороны в сторону. В действительности же он полуразвернулся к Кау, одновременно сползая по сиденью таким образом, чтобы его связанные запястья оказались около ручки двери. Его перевозили в четырехдверном "мерседесе".
      Двери, конечно же, были закрыты на предохранители, но это его не смущало. Он украдкой поглядел в окно: машина мчалась под сто километров в час. Со связанными руками и ногами шанс выжить на такой скорости не превышал пяти процентов. Значит, этот вариант не годится.
      Вместо этого он занялся путами на руках. Один конец проволоки слегка торчал из узла, и он начал изгибать его, используя в качестве рычага дверную ручку. Дело шло очень медленно, главным образом из-за подозрительности Кау. Хотя и без него ему вряд ли удалось бы достаточно ослабить провод, разве что конечной остановкой их был бы Абердин.
      И он стал тайком наблюдать за своими тремя провожатыми. Трейси приходилось встречать людей типа Кау: фанатично озабоченные своим телом и его мышечными реакциями. И тем не менее он пользовался пистолетом. В общем-то, не удивительно: неважно, сколь хорошо тренировано тело, но после длительного общения с огнестрельным оружием человек начинает полагаться исключительно на его действительно отменные качества, что неминуемо ведет к уменьшению скорости реакции. Это неизбежный процесс, не имеющий ничего общего с физическими данными индивидуума, психология в чистом виде, желание всегда и во всем полагаться на механическое приспособление.
      Из них троих основное внимание, конечно же, следовало уделять Кау. Он был возбужден до такой степени, что вполне мог выстрелить. Двое других пока не представляли опасности. Пока. Один вел машину и вынужден был сосредоточиться на дороге: двухтонный "мерседес" на скорости свыше ста километров в час требовал внимания. Второго отделяла от Трейси спинка сидения.
      Сейчас было крайне важно убедить их, что они могут не опасаться неприятных сюрпризов со стороны пассажира. Трейси расслабил плечевые мышцы, голова его упала на грудь - со стороны создавалось впечатление, что он все еще не оправился от удара.
      Человек, сидевший рядом с водителем, вдруг резко обернулся. Его немигающие темные глаза оценивали физическое состояние Трейси, его способность дать отпор. Наконец, удовлетворившись, он повернулся обратно.
      Все это время Кау не сводил глаз с Трейси. Трейси еще ниже опустил голову: ни к чему встречаться с ним взглядом. Если он действительно имеет опыт боевых искусств, а Трейси в этом уже не сомневался, то по выражению глаз ему не составит труда предугадать возможное развитие ситуации.
      Оставалось лишь ждать, когда представится благоприятный момент, другого выхода у него не было. Трейси ничего не мог предпринять, и теперь полностью зависел от реакции водителя и состояния старой дороги. Они уже почти добрались до места, где-то неподалеку вздыхал океан.
      Человек на переднем сидении наклонился к водителю и, кивнув в сторону пришвартованного у берега катера, негромко сказал, что на борту есть запасной якорь. Очень нужная вещь, запасной якорь, мрачно подумал Трейси.
      Резкий поворот едва не застал его врасплох: пронзительно взвизгнули шины, центробежная сила сдвинула пассажиров с их привычных мест.
      Это был левый поворот, и настолько резкий, что Кау сполз почти к самой дверце. Поэтому когда Трейси оказался совсем рядом, Кау ничуть не удивился, отнеся это на счет крутого поворота.
      Он не думал о том, что за сила заставляет Трейси перемещаться, до тех пор, пока тот не вскинул связанные ноги и резким ударом в грудь не сбил Кау дыхание. Глаза его округлились, он попытался что-то сказать, но лишь беззвучно пошевелил губами.
      Трейси откинулся на сидение, резко вскинул руки и зацепил проводом кнопку фиксации замка, двумя ногами ударил в открывшуюся шею Кау. Позвонки хрустнули, словно сломанная ветка.
      Теперь на первое место выходила четкая последовательность действий. Китаец с ножом повернул голову. Трейси соскользнул по сидению влево и оказался за спиной водителя. Он выпрямился и плотно прижался к спинке заднего сидения. Поджал колени к груди и увидел, что сосед водителя уже поворачивается всем корпусом. В руке его сверкнул нож.
      Трейси сделал глубокий вдох, напряг мышцы и на выдохе, с криком "кия!", нанес страшный удар - подошвы его ботинок разорвали велюровую обивку сидения водителя, встретили стальной каркас, и в это мгновение, когда ноги лишь коснулись рамы, Трейси движением бедер "достал" удар.
      Раздался громкий треск, сидение ушло вперед, и водитель головой пробил ветровое стекло.
      Китаец взвизгнул на высокой ноте, выронил нож и обеими руками потянулся к рулю, пытаясь изменить направление движения "мерседеса", который сейчас мчался прямо к причалу. Он мертвой хваткой вцепился в плечи своего товарища и ногами нащупывал педаль тормоза; шляпа его свалилась на колени.
      Машина летела вдоль старой части пирса и вскоре миновала его - скорость была настолько большой, что забор, огораживавший полосу, казалось, исчез, можно было во всех деталях рассмотреть покачивающиеся на волнах джонки.
      Трейси пытался сдвинуться влево, но ему мешало тело Кау. А между тем, этот маневр, по его расчетам, был самой простой частью плана. Однако машина продолжала рыскать из стороны в сторону, и центробежная сила теперь работала против Трейси, всякий раз отбрасывая его от двери.
      Выпрямив колени, Трейси откинулся на неестественно скрещенные ноги Кау. Забросив руки за голову, он сумел подцепить тросом ручку двери. Трейси резко потянул на себя, услышал щелчок и, в момент очередного поворота машины, выбросился наружу.
      "Мерседес" резко вильнул в сторону, полуприсыпанная песком бетонная плита развернула передние колеса, и от толчка машина взмыла в воздух, и затем, уйдя почти в отвесное пике, понеслась навстречу грязной, в мазутных пятнах воде. Трейси первым коснулся ее, мгновением позже слева от него рухнул "мерседес" задняя дверца его от удара захлопнулась, а давление воды надежно ее блокировало. Китаец, уже успевший перебраться на заднее сидение, оказался в ловушке. Трейси краем глаза увидел, как он изо всех сил ударил кулаком в стекло, мелькнуло колеблющееся изображение дракона с мечом, и сразу же в салон хлынули потоки воды, вытесняя остатки воздуха и увеличивая скорость погружения тяжелой машины.
      Холодная вода взбодрила Трейси. Голова все еще болела. Со связанными руками и ногами плыть невозможно, и если ему не удастся всплыть на поверхность и глотнуть воздуха, он утонет.
      Со всех сторон его окружала темнота, боль пульсировала в левом боку, легкие отчаянно боролись за каждый грамм кислорода, который он успел вдохнуть в момент броска из "мерседеса". Удар о воду вызвал новый приступ головокружения, нестерпимо ныла рана.
      Но хуже всего было то, что он потерял ориентацию. Трейси прекратил судорожные движения и позволил телу беспрепятственно погружаться, перепоручив себя инстинктам, которые найдут способ выжить.
      Его подхватили подводные течения, осторожно перевернули - он подсознательно производил оценку возможностей своего организма. Из плотно сжатых губ вырывались серые пузырьки, они словно последние капли в его жизни весело бежали к поверхности.
      И вдруг, совершенно неожиданно, он вынырнул. Легкие судорожно хватали воздух, и Трейси понял, что не заметил приближения спасительной поверхности потому, что все это время глаза его были закрыты и он не видел, как светлеет все вокруг. Он не помнил, когда и почему он их закрыл, но этого не должно было быть ни при каких обстоятельствах, а особенно сейчас, когда ему так были нужны все его органы чувств, даже без одного из них выживание становилось невозможным. Да, если начали отказывать инстинкты, значит, он в серьезной опасности.
      Он снова ушел под воду, но на этот раз с достаточным запасом кислорода, и у него хватило сил сделать несколько движений ногами в стиле "баттерфляй", которые позволили ему вновь достичь поверхности.
      Вода с мокрых волос заливала глаза. Широко открытым ртом он жадно хватал воздух и непрерывно мигал. Небольшая волна накрыла его с головой, он изрядно глотнул воды и едва не захлебнулся - его тут же вырвало, и он снова потерял ориентацию.
      Накатила боль, мышцы сковала усталость. Борьба не имеет никакого смысла, мелькнула мысль, ради чего, все равно я погибну, и погибну вдали от дома, вдали от Лорин.
      В это мгновение его левое плечо ударилось обо что-то твердое, и он отчаянно рванулся в ту сторону, но уже сознательно, стараясь больше не терять контроля над собой. Сбоку, это где-то сбоку. Он развернулся в воде. Скорее всего, там.
      Прорвав тонкую ткань рубашки, в плечо ему впились острые края ракушек. Соленая вода жгла царапины, и эта новая боль словно смыла пелену перед глазами.
      Он двинулся по периметру препятствия и вдруг почувствовал, что его вытаскивают из воды сильные руки. Он застонал, перенапряженные мышцы сводила судорога. Еще мгновение, и он уже был на дне древней джонки. Послышалась быстрая речь. Это не кантонский диалект, и не мандарин, но отдельные слова он все же разбирал. Но что-то сказать в ответ сил уже не было. Удивленные лица, полные сочувствия! Смутные воспоминания о том, как его тащили по палубе среди трепещущих рыб.
      И потом он очутился на теплом и божественно мягком соломенном матрасе и в то же мгновение его охватил сон. Благословенный сон.
      Луис Ричтер почувствовал на своей голой спине взгляд - даже не оборачиваясь, он чувствовал леденящий холод этого взгляда. Он судорожно схватил баллончик с дезодорантом. А затем железные пальцы легли ему на шею и нечеловеческая сила отбросила его от распахнутой аптечки.
      Он громко закричал, ноги заскользили по мокрому кафелю, и он рухнул на спину. В то мгновение, когда тело его находилось в воздухе, он подумал, что непременно свернет себе шею или сломает позвоночник. Но он упал не на пол, а в ванну, и вода смягчила удар.
      Над ним возникла какая-то тень, она казалась огромной, словно парящей в воздухе. Он поднял руки, из последних сил пытаясь загородиться от удара, и этим движением сбросил колпачок баллончика. Тень приблизилась, склонилась над ним, и Луис Ричтер понял, что это его единственный и последний шанс.
      Он нажал на головку и услышал характерное шипение струи. Послышался слабый всхлип, хватка на его горле чуть ослабла. Он попытался подняться, но удар в грудь лишил его возможности действовать обдуманно и целенаправленно.
      Мотая из стороны в сторону головой, он с трудом сел. Окружающее представляло собой множество серых пятен, одних только серых, других цветов больше не существовало. Покачиваясь в теплой воде, он уже не мог понять, где верх, а где низ, "лево" и "право" ничем не отличались. Словно он плыл в безвоздушном пространстве, не зная ни цели своего назначения, ни маршрута.
      Он, как ребенок, шлепал ладонями по воде, изо рта вывалился распухший язык. Глаза выпрыгивали из орбит, дыхание срывалось.
      И вдруг что-то пробило пелену тумана, что-то ударило в сознание: одна нота, высокая нота, которая звучала и звучала без начала и без конца. Он не мог понять, откуда исходит этот звук, и вдруг увидел перед собой мерцание прямо на него надвигалась тонкая горизонтальная полоса. Что это?
      Он поднял голову: над ним появилось тонкое луноликое нечто. Посеребренные отраженным светом высокие скулы, прямые красивые брови, глаза скрывала тень. Неужели Ким, эмиссар Директора?
      По телу Луиса Ричтера словно пробежал ток, пелена исчезла. Он снова мог думать, рассуждать, искать пути к спасению. А сознания того, в какую смертельную опасность он вверг Трейси, оказалось достаточно, чтобы зажечь в нем последний пламень жизни. И хотя тело его было поражено болезнью и у него не было никакого оружия, Луис Ричтер принял бой.
      Он выбросил вперед руки, пальцы его сжались на горизонтальной мерцающей полосе. Он закричал от боли, пытаясь не дать "этому" приблизиться к горлу. "Это" оказалось туго натянутой стальной струной, она как хирургический скальпель глубоко врезалась ему в ладони.
      Но Киеу уже надоела игра. Едкая жидкость все еще щипала глаза, и когда старик схватился за струну, он одним движением кистей сделал из нее петлю и стянул ею руки Ричтера. Он так сильно натянул концы струны, что пение ее стало еще громче, сталь терлась о сталь, сталь пела и ликовала, перерезая руки старика.
      Киеу вздрагивал от напряжения, Луис Ричтер кричал от боли, сталь струны все глубже и глубже врезалась в кожу, из раны струилась кровь. Но Ричтер все еще сдерживал убийцу, понимая, что стоит ослабить сопротивление, и в ту же секунду он будет мертв.
      Красивые брови Киеу заливал пот, по рукам Луиса Ричтера бежала кровь и, капая в ванну, собиралась колеблющимися красными облачками.
      Пение стало еще на полтона выше: струна подобралась к кости, перепиливая ее, и старик собрал последние силы. Боль захлестнула его - она сотрясала плечи, превращала руки в тяжелые свинцовые трубы. Он поджал ноги и с диким криком выпрыгнул вверх.
      Но Киеу был готов к этому - он вырвал струну из кровоточащего месива, которое когда-то было одним из величайших чудес природы, и накинул стальную петлю на шею старику. Он дернулся лишь раз. Ну, может, еще один.
      Луис Ричтер все еще слышал пение, но теперь одна нота разделилась на множество других. И затем насилие, которое, вероятно, ему просто приснилось, закончилось, исчезла боль, а вместе с ней и все... Все, что когда-то было.
      - Черт побери!
      - Столько мер предосторожности, - проворчал капитан Бренди, - а нашли всего-то обертку от жевательной резинки.
      Они вернулись в кабинет Сильвано, и сейчас окружили стол, на котором Туэйт осторожно разворачивал цветную бумажку. Под глянцевой этикеткой с надписью "Джусифрут" показалась серебристая фольга. Обертка была прилеплена к задней стенке шкафчика.
      Сильвано протянул Туэйту пинцет, и тот аккуратно подцепил края. Все с интересом рассматривали то, что было завернуто в фольгу.
      - Может, кто-нибудь уже сообразил, что надо позвонить в лабораторию? осведомился Туэйт.
      - Не надо. Заверни все, как было, я передам это Морису, - Сильвано ухмыльнулся. - Я уговорю его, скажу, ну, что наше дело находится на контроле ФБР.
      - Ничего не получится.
      - Получится. Я пообещаю ему обед в шикарном ресторане. За мой счет, естественно.
      - О Господи, - простонал Брейди, - купиться на такую малость!
      Сильвано засмеялся, взял пинцетом серебристый шарик и направился к двери:
      - Дело не в бесплатной жратве, капитан. Неподалеку от загородного ресторана, у самого озера, живут две очаровательные сестры-близняшки. Я их знаю, он - нет.
      Через сорок минут Сильвано вернулся. Следом за ним в кабинет ввалился тощий, длинный как жердь человек с уныло висящим носом и кустистыми бровями. Впалые щеки его густо заросли щетиной.
      Сильвано плотно прикрыл дверь:
      - Будет лучше, если ты сам все расскажешь, Морис.
      Химик кивнул.
      - Хорошо, - он был такой пучеглазый, словно носил неправильно подобранные контактные линзы. - Белый порошок, который меня попросил идентифицировать Арт, - героин. Чистый героин, - он по очереди оглядел всех присутствующих. - Когда я говорю "чистый", я имею в виду вещество с однородностью состава сто процентов. Честно говоря, никогда ни с чем подобным лично я не сталкивался.
      - Вы полагаете, это свежий героин? - спросил Туэйт.
      - Вы имеет в виду, не завезен ли он час назад из Золотого треугольника? Морис пожал плечами. - Если хотите знать мое мнение, то я бы сказал, что до этого героина рука американца не дотрагивалась, наши химики используют иные процессы.
      - О'кей, - проворчал Брейди, - получается, это заказной, так сказать, дизайнерский порошок. Ну, и что это нам дает?
      - Ты пока выслушал только половину истории, - перебил его Сильвано. Продолжай, Морис.
      - Вообще-то, все очень интересно, - химик потер нос. - На внутренней стороне фольги было что-то написано. Надпись была засыпана героином, и мне пришлось применить пару растворов... впрочем, вам это неинтересно. Короче, теперь все читается.
      Он достал из кармана халата блокнот, перелистал страницы, нашел нужное место.
      - Вот. Здесь имя и название улицы. Ни города, ни адреса.
      - Валяйте, профессор, - кивнул ему Туэйт.
      - Мы имеем имя Антонио Могалес, - Морис оторвал глаза от записей, - и мы имеем Макей-плейс. Вам это что-нибудь говорит?
      Боже праведный! Это же в Бейридж, молнией сверкнула мысль.
      - Ну Тонио, ну сукин сын! - вслух выругался Туэйт.
      Макоумер восхищался монашескими орденами и не скрывал этого. Может, все дело в их древности, в особом аромате истории Европы, где ордена обладали настоящей властью, властью прямой, как рыцарский меч, и не терпящей никаких компромиссов. Гром копыт боевых коней, поля и равнины, щедро орошенные кровью неверных. Крестоносцы, искатели святого духа, ангелы победы во имя Господа и отечества.
      Толстые каменные стены с бойницами, глухое эхо бесконечных коридоров, замерший неподвижный воздух, словно до сих пор хранящий гордость и славу веков. В этом месте Макоумер мог позволить себе столь торжественные мысли, он любил это место и охотно отдавался во власть его атмосферы.
      Чтобы еще раз окунуться в нее, он приехал за сорок пять минут до назначенного времени, и теперь вполне оправился от невероятного доклада Киеу, к нему вновь возвращалось чувство юмора. Очень печально было слышать, что Киеу так и не смог найти Тису, но прискорбнее всего было слушать, как он об этом докладывает. Что ж, придется поручить Тису Монаху, хотя Макоумер старался как можно реже полагаться на него.
      Но что произошло с Киеу? Макоумер терялся в догадках. Где-то в глубине души он даже жалел, что отправил Киеу в Кампучию. Надо было предвидеть, что подобное задание может оказаться для него более чем сложным. И вот результат: вне всякого сомнения, психологическая травма. Но вспыхнувшая с новой силой любовь к Тисе ослепляла Макоумера, он мечтал увидеть ее еще хоть раз, сжать в своих объятиях - мысль о ней уже стала невыносимой. Он сгорал от желания даже сейчас, уже зная, с чем вернулся оттуда Киеу.
      Что же там произошло, чем объяснить его явное желание отгородиться от действительности и уйти в себя? Он не сообщил о деталях операции, а все попытки Макоумера осторожно прощупать его оказались бесполезными. Но хуже всего, что Киеу так и не удалось узнать ее местонахождение. Теперь он думал о ней непрестанно... и не мог дождаться сообщений от Монаха.
      Он завернул за угол и увидел Маркуса Финдлена - он стоял посередине небольшого дворика и с интересом разглядывал дерево с семью ветками, которые простерлись к нему словно рога семисвечника или руки еврейских плакальщиц.
      Высокий, никак не ниже шести футов пяти дюймов, широкоплечий, с узкими, как у подростка, бедрами, Маркус Финдлен напоминал шерифа с Дикого Запада. Впрочем, в молодости он действительно возглавлял полицейский участок в своем родном Гэлвстоуне. От предков ему достались большие светлые глаза, в которых сейчас отражалось небо и гладкая матовая кожа.
      В нем по-прежнему чувствовалась техасская закваска. А кошмарный акцент, по мнению Макоумера, просто был предметом гордости Маркуса Финдлена. Он выделялся среди близких благообразных бюрократов Вашингтона и весьма точно соответствовал своему имиджу несгибаемого блюстителя законности и порядка.
      Еще в Гэлвстоуне на него обратили внимание руководители местного отделения ФБР - этот городок в Мексиканском заливе был одним из перевалочных пунктов маршрута, по которому марихуана из Рио-Хондо и Порт-Изабель уходила на юг.
      Финдлен и его помощник спалили не менее полутора тонн наркотиков, они наводили ужас на торговцев наркотиками как в заливе, так и на мексиканской границе, где Финдлен лично пристрелил троих - после чего был серьезно ранен его помощник.
      ФБР нравился такой подход к делу, но Финдлен терпеть не мог этих молодцов. По его меркам, они любили напустить тумана, с чем прямолинейная натура Финдлена никак не могла примириться, а самого Гувера он считал опасным для общества маньяком.
      Однако, как оказалось, стиль работы ЦРУ прекрасно подходит Финдлену, и карьера его в этой организации была поистине стремительной. Врожденные инстинкты позволяли ему выкручиваться из совершенно невероятных ситуаций. Снова и снова руководство агентства бросало Финдлена на самые безнадежные операции - места, где они разворачивались, уже были усеяны костями сотрудников, испытавшими свою судьбу до него.
      А однажды на него снизошло озарение и, руководствуясь одной лишь интуицией и своими обостренными до предела инстинктами, Финдлен раскрыл тщательно законспирированного двойного агента, который очень давно был внедрен в организацию - так началась одна из самых славных и наименее известных общественности операций ЦРУ, по окончании которой Финдлену было уже рукой подать до вершины. Прошло еще три года, и он возглавил ЦРУ.
      - Маркус, - улыбнулся Макоумер, - вне стен своего вашингтонского, кабинета ты производишь довольно странное впечатление.
      Руки он ему не подал: при общении с Финдленом это было не принято.
      Маркус Финдлен повернулся на звук голоса, приветливо кивнул:
      - Рад видеть тебя. Дел.
      Они неторопливо пошли по дорожке парка. Встречи и совещания с Финдленом, как правило, превращались в затяжные пешие прогулки: по мнению главы ЦРУ, они служили дополнительной гарантией безопасности собеседников.
      - Хоть на день вырваться из моей психушки на берегу Потомака, и то праздник. Комиссия Салливена уже который день поджаривает Гриффитса, поэтому неизвестно, сумеет он вырваться сегодня, или нет.
      Он имел в виду госсекретаря.
      - Он и до слушаний не отличался пунктуальностью, - усмехнулся Макоумер. А сегодня... я не рассчитывал бы, что он появится.
      Маркус Финдлен улыбнулся одной стороной лица - результат пулевого ранения щеки, которое он получил еще в молодости:
      - На его месте ты вел бы себя точно так же, Дел. Я произвел кое-какие перестановки, надо вводить в игру свежие силы. В конце концов Гриффитс сам во всем виноват. Ты же знаешь, Госдеп уверен, что без них мы все погибли бы. Я ошибся, поручив Гриффитсу операции в Каире, но это была моя единственная ошибка. Засвидетельствовав мое уважение Билли Джин Де Витт, я ничего не добился. Когда-то она и Роджер были моими друзьями. Но, черт возьми, сколько можно каяться в грехах! Раскаявшихся грешников хватает и без меня, чего только стоит одна эта идиотская фраза нашего президента на заседании комиссии Салливена! В общем, как бы там ни было, я буду только рад, если Гриффитс получит по заслугам.
      Неподалеку на каменной скамье сидела молодая женщина. Склонив голову набок, она короткими точными движениями делала в блокноте карандашный набросок мансарды.
      Макоумер и Финдлен прошли мимо.
      - Полагаешь, ему пришел конец? - спросил Макоумер.
      - Лично я считаю, что он кончился еще вчера. Я присутствовал на одном заседании комиссии, - кстати, сегодня во второй половине дня состоится следующее. К вечеру у Лоуренса уже не будет выбора. Он и без того несет серьезные потери. Теперь ему остается либо потребовать у Гриффитса отставки, либо он рискует провалиться в ноябре.
      - Ноябрь, - задумчиво протянул Макоумер. - Собственно, поэтому мы и назначили встречу.
      Они повернули за угол и оказались на балюстраде, с которой открывался живописный вид на Гудзон.
      - Ну, и какие перспективы?
      - Я рассчитывал услышать об этом от тебя. Финдлен рассмеялся:
      - Я не всевышний, Дел. Хотя мои противники и критики уверены, что я знаю все. Но они заблуждаются.
      - У меня нет от тебя секретов, Маркус. Таково было твое условие. Ты получаешь от меня максимально полную информацию, гораздо более подробную, чем кто бы то ни был. Но ты и значишь для меня гораздо больше, чем любой сенатор или конгрессмен.
      - В качестве начальника дворцовой стражи.
      Макоумер понимал, что Финдлен прощупывает его: с каждой встречей расставлять минные ловушки из лжи и правды становилось все сложнее и сложнее.
      - Вовсе нет.
      Он знал, что Финдлен терпеть не может, когда к его организации относятся подобным образом. Но после импичмента Никсона он с каждым годом становился более подозрительным.
      Справа появилась парочка, Макоумер прислушался к их болтовне и подождал, пока молодые люди не скрылись из вида.
      - Ты не доверяешь политикам, Маркус, - наконец произнес он, - а хоть кому-нибудь или чему-нибудь ты веришь?
      - Я таким родился, Дел. Когда со мной начинают говорить о вере, я настраиваюсь на другую станцию. Слишком тонкая это материя, чтобы от нее могла зависеть власть.
      Финдлен замолк, и они двинулись дальше.
      - Прекрасно. То что мы - Атертон и я - хотим от ЦРУ, можно сформулировать следующим образом: это то, что хочешь ты, но не в состоянии этого получить при нынешней администрации. Увеличение фондов и простор для лавирования.
      - А услуга за услугу, - безразличным тоном бросил Финдлен, - сводится к тому, что моя лавочка должна будет отстирывать ваши грязные подштанники, прежде чем избиратели унюхают вонь.
      Макоумер остановился.
      - Ни в мои, ни в его планы, - холодно произнес он, - не входят грязные подштанники.
      - Я учту это. Дел, - они продолжали прогуливаться. - Мы, техасцы, больше всего на свете ценим свободу. Что мне нужно, черт возьми, так это простор для лавирования, как ты изволил выразиться. А еще точнее, возможность дрейфовать по ветру. Вот тогда я сумею вернуть лавочке ее потерянный авторитет.
      Увидев на дорожке женщину с двумя детьми, он замолчал. Когда они снова оказались в одиночестве, Финдлен продолжил:
      - Но я по-прежнему ни в чем не уверен. И ты, и Готтшалк, вы оба делаете ставку на международную политику, а я, признаться, не убежден, что он сумеет справиться с внутренними проблемами, например, с экономикой. Вот где полная неразбериха. .. и уже не первый год. За два года эту проблему не решить, потребуется лет десять, не меньше. Не успеет твой парень сесть в президентское кресло, как тут же засмердит. Все, кого я знаю на Капитолийском холме, разорутся по поводу валового национального продукта.
      - К черту валовый национальный продукт, - разозлился Макоумер, - экономика не в таком уж плохом состоянии.
      - Да? - скептически глянул на него Финдлен. - Ты один знаешь что-то такое, чего не знает никто, верно?
      - Одна часть решения проблемы - программа переподготовки специалистов. Готтшалк займется этим сразу же, как только въедет в Овальный кабинет. И я скажу тебе кое-что еще, Маркус: валовый национальный продукт выглядит очень плохо только в том случае, если ты не подходишь к нему с точки зрения индустриального государства.
      - Ты что же, хочешь сказать, мы не...
      - Нет, конечно. Ты рассуждаешь категориями вчерашнего дня. А сегодня мы уже по сути превратились в страну, ориентированную на сферу услуг.
      - Ты имеешь в виду швейцаров, официанток? Что за чушь!
      - Извини меня Маркус, но вот классический пример мышления, от которого нам предстоит избавиться как можно скорее.
      - Слушай, по-твоему, я работаю в сфере услуг?
      - Ты? Что-то вроде галантерейщика. А возьми, к примеру, "Метроникс". Фирма занимается конструированием и разработкой вооружений, сборкой опытных образцов. Но я не производитель. Вот твое сырье я покупаю у производителей вроде "Ю Эс Стал" или "Теледайн". Даже наши кремниевые чипы мы покупаем у фирм, занятых в сфере услуг. Чувствуешь разницу? А шоу-индустрия, это же сфера услуг в чистом виде! Какое отношение к этому имеет валовый национальный продукт? Никакого. Он касается исключительно производства, промышленности. И в этом случае он, безусловно, выглядит как полное дерьмо. Но он не отражает истинного положения вещей, он ничего не говорит о силе нашей экономики.
      Порывшись в кармане, он достал распечатку компьютера.
      - Взгляни на эти цифры, Маркус. Это беспристрастные данные по нашему валовому национальному продукту. Ты ко всему подходишь со своими мерками, Маркус.
      Финдлен на ходу бегло проглядел распечатку; для того чтобы запомнить все эти цифры, ему требовалось не более трех-четырех секунд. Макоумер попробовал представить, как Финдлен занимается любовью с женой - наверное, каждые несколько секунд отводит от нее взгляд и беззвучно шевелит губами.
      Финдлен удивленно присвистнул:
      - Ты уверен в этих цифрах, Дел?
      - Абсолютно.
      Он не лгал.
      - Но это невероятно. Разница составляет целых сорок процентов. Получается, положение значительно лучше, чем нас пытаются уверить?
      Макоумер кивнул:
      - Да. Но для переориентации правительства и общества потребуется время. И пока этот процесс будет идти, мы запустим в действие вторую часть нашего плана. Готтшалк весьма способный ученик, "уроки истории не прошли для него даром. Он не собирается всю жизнь враждовать с Капитолийским холмом. Поэтому, прежде чем обнародовать какое бы то ни было важное решение, он за полгода будет привлекать к его обсуждению всех этих господ. Проводниками нашей политики станут и члены "Ангки" - медленно, но верно они подготовят общественное мнение к любому повороту нашей внешней политики. Ни один конгрессмен или сенатор не впадет в состояние комы, узнав о том или ином решении администрации: они будут готовы к нему. Большинство из них даст задний ход, а это совсем неплохо.
      Финдлен вернул ему компьютерную распечатку:
      - Все это весьма позитивно... очень позитивно. Но даже ты не станешь отрицать, что в нашей экономике есть слабые места. А возглавляет список автомобильная промышленность. До тех пор пока мы не позволили япошкам перехватить инициативу, Америка лидировала в этой области. Боже ж ты мой! Даже шведы теперь делают машины лучше нас! Можешь себе представить? Чертовы шведы!
      - Что касается Детройта, - сказал Макоумер, - то, по-моему, дело зашло слишком далеко. Они сами приготовили для себя капкан, и теперь пусть либо сдохнут в нем, либо надо отгрызть лапу и скакать дальше на оставшихся. Но, как бы там ни было, будущее Америки не в Детройте, это производственная философия. Сегодня будущее за миниатюрными чипами, и мы вновь начинаем проигрывать эту гонку японцам. И потому нам необходимо обыграть их в их собственную игру. Ты видел "Вампир" собственными глазами, его система ССОД уникальна. Идея была моя, но я не стал трубить о ней на всех углах. Я не инженер, и потому два года назад я поехал в Японию и нанял одного из их ведущих специалистов в этой области. У него были конкретные условия, и я все их выполнил. Сейчас я первый готов признать, что все не так просто. Эти ублюдки фанатично преданы своим фирмам, на которые работают. По сути, они пожизненные рабы этих фирм. Добровольные рабы. В Японии дело обстоит именно так, и это одна из причин, почему они нас разделывают под сухую. Они не знают, что такое профсоюзы, они им ни к чему. Фирма - вот их вторая семья, гарант безопасности и обеспеченной старости. Я готов биться об заклад, что по Детройту сейчас бродят толпы безработных специалистов высшего класса, каждый из которых продал бы родную мать за аналогичную систему организации труда.
      Тенистая аллея закончилась, они снова вышли под яркие лучи солнца. Перед ними возвышалось дерево-семисвечник: они вернулись к месту встречи.
      - На мой взгляд, рынок компьютерных чипов сейчас находится в таком же состоянии как и автомобильный, когда на нем впервые появились японцы. На это следует обратить особое внимание, в противном случае к концу этого столетия нас ждет удел второразрядного государства.
      Финдлен остановился у дерева в той же позе, в какой застал его Макоумер.
      - Что ж, - он откашлялся, - я всегда подозревал, что тебе удалось собрать крепкую команду. Дел. Меня лишь немного смущала общая концепция, философия, так сказать. Сейчас у меня нет сомнений, ни малейших... Скоро увидимся, - он повернулся к Макоумеру, - приходи первого января.
      Макоумер кивнул:
      - Добро пожаловать в "Ангку", Маркус.
      Киеу возвращался с ленча в свой офис в "Пан Пасифика". Он так и не смог привыкнуть к высоким безликим зданиям из стекла и бетона - вот и сейчас, входя в кабину лифта, он чуть ли не явственно увидел черный наконечник бамбуковой стрелы, которая прочертила воздух в четверти дюйма от его виска.
      Он поежился и оглядел окружавшую его толпу: бизнесмены, деловые женщины, консультанты, секретарши, референты. Он вышел на первой же остановке, прошел по коридору, спустился по лестнице и оказался на улице. Пересек Мэдисон-авеню и направился в сторону Сентрал-парка.
      Под неусыпным оком матерей резвились дети, мороженщики торговали своими холодными сладкими радостями.
      Где-то справа играла музыка и, повинуясь какому-то понятному импульсу, он пошел на ее звуки. Вскоре он очутился возле круглого сооружения, в котором крутились деревянные лошадки.
      Он ни разу в жизни не видел карусели и сейчас смотрел на нее, как зачарованный. Порывшись в кармане, Киеу нашел мелочь, купил билет и взобрался на белого скакуна с развевающейся гривой и оскаленной от бешеной скачки мордой.
      Заиграла музыка, и мир тихо начал вращаться вокруг Киеу. Жеребец его то вставал на дыбы, то упрямо наклонял голову. Он вспотевшими ладонями крепко держался за ручку на спине коня, которая, по-видимому, здесь заменяла узду, и, не обращая внимания на скакавших рядом с ним детей, плакал.
      Наконец его лошадка замедлила бег и встала как вкопанная. Смолкла музыка, детишки как горох посыпались из седел, самым маленьким помогали старшие.
      Киеу тоже спешился. Прямо перед ним качались высокие деревья, пронзительно кричали птицы, вполголоса переговаривались обезьяны, негромко гудел оркестрик насекомых. По земле текла кровь, тонкие красные струйки извивались, как змеи, в густой зеленой траве.
      - Эй, мистер!
      Кто-то настойчиво дергал его за штанину.
      - Мистер?
      Он отвел взгляд от качавшихся деревьев и увидел детское лицо. Светловолосый мальчик лет шести с интересом разглядывал его. На нем были джинсы и майка с короткими рукавами, на которой было написано "АС/ДС" и изображен музыкант с гитарой. Только почему-то он держал ее наперевес, словно ручной пулемет.
      - С вами все в порядке? - спросил малыш. - Я видел, вы плакали.
      - Все в порядке, - Киеу по-прежнему стоял рядом со своей белой лошадкой.
      - Я подумал, что вы, должно быть, потеряли свою дочку или еще что-нибудь, и расстроились.
      Киеу через силу улыбнулся и отрицательно покачал головой.
      - Бобби, нам пора, - откуда-то послышался женский голос. - Я предупредила тебя: только один раз. А теперь пошли.
      Ребенок улыбнулся Киеу:
      - Не надо больше плакать.
      Он соскочил с карусели и скрылся в ослепительных лучах солнца.
      Толстяк с огрызком сигары в углу рта обходил лошадок и собирал у публики билеты.
      - Еще раз, сэр? - спросил он Киеу.
      Киеу покачал головой, спустился с карусели и пошел прочь, продолжая думать о мальчике, с которым только что встретился.
      Чуть позже он обнаружил, что стоит на Бродвее, почти у самого Линкольн-центра. Киеу понятия не имел, как он здесь очутился. Он чувствовал, что внутри у него что-то щемило. А, может, это голод, подумал он. Позже он понял, что это просто пустота: доносившиеся со всех сторон запахи пищи не вызывали у него никаких чувств.
      Прямо перед ним лежали Амстердам- и Коламбус-авеню, пересекавшие Шестьдесят пятую улицу. Из здания Линкольн-центра выходили люди.
      Все они - и мужчины, и женщины - были похожи друг на друга, но в чем заключалось это сходство, Киеу не мог бы сказать. Разбившись на небольшие группы, они постояли на переходе в ожидании зеленого сигнала светофора и затем двинулись в его сторону.
      И только когда они подошли ближе, он понял: все они были танцоры. Балетные танцоры из труппы Лорин. Киеу сделал глубокий вздох. И за этим он сюда пришел? Посмотреть на Лорин? Он этого не знал. Для того чтобы понять, в чем дело, ему достаточно было уйти прочь. Он внимательно поглядел на приближавшихся к нему людей, но ее среди них не было.
      Он не мог заставить себя уйти.
      Казалось, подошвы его ботинок прилипли к асфальту. Оживленно переговариваясь, танцоры прошли мимо.
      Теперь он мог не таращиться на двери центра, а спокойно наблюдать за выходящими людьми в большом витринном стекле магазина.
      Первой, кого он увидел, была Малис: она танцевала, ее обезглавленное тело выглядело очень правдоподобно. Окровавленные пальцы вели свой бесконечный рассказ о том, как сложилась ее жизнь, когда ушел Киеу. И эти пальцы обвиняли его. Не то, чтобы яростно, а напротив - с тихой укоризной, ласково, и Киеу почувствовал, как к горлу подступает комок, по щекам катятся слезы и капают на асфальт между вросшими в него ботинками.
      Он мог бы уйти в глубь Кампучии... Ему следовало бы добраться до Пномпеня. Но он не смог себя заставить. После резни в джунглях мысль о том, что придется еще хоть на сутки задержаться в родных пределах, показалась ему невыносимой. Он бросил АК-47, и в ту же ночь перешел границу с Таиландом. Его уже больше не волновало, что он так и не сумел найти эту Тису; даже задание отца не могло сравниться с тем ужасом, который он пережил на берегах Меконга.
      Он пока еще не мог понять всей глубины постигшей его утраты, не мог понять всего пережитого кошмара, но что-то жгло его сердце, и что-то холодное и безжалостное сжималось у него на горле при каждом вдохе. Мысли таяли, подобно льдинкам в теплой прозрачной воде. Словами он не мог бы объяснить, что с ним произошло.
      Лорин.
      Сначала он увидел голову, потом плечи, и вот в стекле отразилась вся она. Легко, как приливная волна, она шла по тротуару в его сторону.
      Волосы ее, откинутые назад, сверкали в лучах солнца. В стекле витрины отразились ее глаза - темно-карие, с белками в красных прожилках, они напоминали орошенную кровью землю. Заглянув в эти бездонные колодцы, Киеу наконец понял, зачем он здесь, ради чего пришел к Линкольн-центру, и словно протрезвел.
      Он дышал, ел, пил, урывками спал - но каждую секунду знал, что должен уничтожить Лорин. Теперь, когда Луис Ричтер был мертв, она одна могла связать его и эту квартиру: она одна могла сказать им, что в квартире побывал Ким, вьетнамец Ким, и очень скоро они выяснят, что это был вовсе не Ким. В это время Ким мог находиться где угодно, и видела она не вьетнамца, а другого представителя Юго-Восточной Азии: кхмера.
      В руках у нее была нить, потянув за которую Трейси Ричтер выйдет на него и через него - на Макоумера. Безопасность "Ангки" будет под угрозой. Но о Ричтере должны позаботиться, он больше не вернется из Гонконга.
      А если ему это удастся?
      Значит, Лорин должна умереть, и тогда никто, никто не сможет связать Киеу с убийством Луиса Ричтера. "Ангка" будет сохранена.
      Поднимался ветер, сильные порывы его несли за собой холод, который Киеу не выносил. Зима выстуживала кости, леденила кровь. Вновь танцевала апсара словно ангел мести, храмовая девственница приплясывала в порывах ледяного ветра, набросившегося на улицу, и улыбалась ему через стекло витрины.
      Киеу побежал.
      Трейси проснулся от скрипа обшивки и запаха тушеных овощей. Он повернул голову, и из груди его вырвался стон. Он осторожно, двумя пальцами раздвинул на затылке густые волосы и ощупал кожу. От боли Трейси поморщился и едва удержался, чтобы не закричать.
      Он попытался сесть, но немедленно дал знать о себе желудок, и он бессильно повалился на циновку. От его собственной одежды шел такой омерзительный запах, что Трейси снова сел. Ухватившись обеими руками за деревянное ограждение, он с трудом поднялся, ноги его предательски дрожали. Он прислонился к мачте и сделал попытку глубоко вдохнуть.
      И после первого же вздоха с грохотом повалился в гору кастрюль, сковородок и прочей кухонной утвари.
      - О черт! - сквозь зубы выругался Трейси и обхватил руками голову. Только бы в ней прекратили строительные работы! Кто-то усердно орудовал там отбойным молотком, а еще один методично забивал сваю. Не было сил даже посмотреть по сторонам и элементарно выяснить, куда же его занесло. Лодка качалась на волнах, желудок выворачивало наизнанку - вот и все, что он мог сказать об окружавшей его действительности.
      Вокруг него раздавались какие-то звуки, и он снова попытался сесть. Снова посыпались кастрюли, и Трейси зажал уши, чтобы не слышать их звона.
      - О Господи! - простонал он.
      - С вами все в порядке? - приятный негромкий голос говорил на диалекте танка.
      - Да, - ответил он автоматически. - Нет... не знаю. Сильные руки приподняли его и осторожно поставили на ноги.
      - Вот сюда, - его подталкивали к каюте, из которой он только что выбрался.
      - О, нет, - промычал Трейси, - если вы не возражаете, я бы лучше поднялся на палубу.
      - Я-то не возражаю. Если у вас достаточно сил, пожалуйста, я помогу вам.
      Трейси прищурился, пытаясь рассмотреть в полумраке помещения своего собеседника: плоское лицо, изборожденное морщинами, широко расставленные черные глаза, приплюснутый, типично китайский нос. Это было лицо мудреца, друга и философа - человека, готового придти на помощь.
      - Где я? - спросил Трейси. Спутник осторожно поддерживал его за плечи.
      - На моей джонке, - ответил человек. - Сейчас мы бросили якорь. А вас выловили из воды, как рыбу.
      Его тихий смех больше напоминал громкие вздохи. Они продолжали взбираться по ступенькам.
      - Моя внучка пыталась выяснить, не собираемся ли мы съесть вас на ужин?
      - И что же вы ей ответили?
      - Я сказал: "Нет, ты же видишь, у него нет плавников, хвоста, чешуи", - он снова засмеялся. - Она расстроилась.
      - Если это не каприз, придется пойти ей навстречу, - сказал Трейси, и они оказались на палубе. Свежий ветерок растрепал волосы, мягкой ладошкой погладил щеки. Трейси стоял на корме и глубоко дышал. Он оглянулся и увидел, что стал объектом внимания множества рыбаков, которые возились на палубе со снастями.
      - Мы - танка, - сказал старик, - нас здесь много. И Трейси наконец вспомнил. Здесь был один из портов, где располагалась плавучая община танка людей, живших рыбной ловлей. Они работали по пятнадцать часов в день, с раннего утра уходили в море и возвращались заполночь с уловом, чаще всего достаточным, чтобы прокормить их большие семьи. Эти люди были подлинными аборигенами Гонконга, его коренными жителями. Трейси крупно повезло, что именно они подобрали его в заливе, где танка традиционно вели свой промысел.
      Сделав несколько шагов по палубе, Трейси схватился за плотный просмоленный парус. Не менее дюжины моряков с интересом разглядывали его. Старик, представившийся как Пинг По, подошел к каждому и познакомил Трейси со своей семьей. Трейси по очереди поклонился каждому из них. Со всех сторон светились желтые огоньки фонариков - Трейси находился почти в самом центре плавучего города. А где-то далеко виднелись зеленые огни порта. Трейси потер лоб.
      - Сколько я уже здесь?
      - Позвольте-ка, - Пинг По прищурился. - Завтра утром будет ровно двое суток. Да, - он утвердительно кивнул, - именно так, потому что вчера у нас был необыкновенный улов, вдвое больше, чем обычно, - он улыбнулся. - Вы принесли нам удачу.
      Он повернулся и подхватил на руки ворох разноцветных лоскутов материи.
      - А вот и мой маленький бутончик. Это Ли, моя внучка.
      Трейси подошел ближе и в колеблющемся свете масляного фонаря увидел красивое девичье личико.
      - Мне очень жаль, что вам не позволили поужинать мною, - с серьезным выражением заявил он. - Надеюсь, вы простите мои дурные манеры?
      Девчушка хихикнула, отвернулась от него и зарылась лицом в грудь деда.
      Трейси протянул руку и тихонько пощекотал ей спину.
      - Можно? - Он вопросительно поглядел на Пинг По.
      Старик кивнул и передал ребенка Трейси. Все, кто был на джонке, мгновенно замолкли, с любопытством наблюдая за происходящим.
      Почувствовав, что надежный дед куда-то уходит из под нее, Ли взвизгнула, но, очутившись в крепких руках Трейси, мгновенно замолчала. Сунув палец в рот, она удивленно смотрела на него.
      - Никогда не видел такой красавицы, - шепотом признался ей Трейси и подошел к борту. Ли доверчиво прижалась к нему и, высвободив одну руку, показала маленьким пальчиком на фосфоресцирующий след за кормой их джонки.
      Она рассказала ему, как отец уходит на работу, как рыбачит и как она ждет его возвращения. Трейси вздохнул и еще крепче прижал ее к себе. Удары ее маленького сердца словно наполняли его новыми силами, а новизна ощущения в руках невесомого детского тельца пьянила сознание.
      - Ты такой хороший, - сказала вдруг Ли, - как хорошо, что мы не съели тебя.
      Трейси засмеялся, и тонкие руки девочки обвили его шею: словно по сигналу, семья ожила, и спустя несколько минут все уже, скрестив ноги, сидели на циновках, а жена патриарха накрывала на стол.
      В глиняных чашках подали рыбу с жаренными в перечном масле овощами и ароматным рисом. Трейси поднес свою чашку прямо к лицу и, как истинный китаец, стал ловко орудовать палочками. Во время еды он громко причмокивал, а в конце трапезы рыгнул, давая понять хозяйке, что пища ему понравилась. И в самом деле, он давно не ел с таким аппетитом.
      После ужина он снова вышел на палубу и подставил лицо свежему прохладному ветру. Кто-то подошел к нему сзади, но, " демонстрируя отменные манеры, он не обернулся.
      - Позвольте от всей души поблагодарить вас за пищу и приют, - торжественно произнес он.
      - Пока вы с нами, - тихо проговорил Пинг По, - вам ничто не угрожает. Никто не знает, что вы здесь.
      Он встал рядом с Трейси и облокотился на перила, наблюдая за мириадами мерцающих огоньков в воде. В воздухе резко пахло рыбой, но это был приятный, немного терпкий аромат живой рыбы.
      - Я видел, как вы оказались в заливе, - старик немного помолчал. - Я перерезал шнур на руках и ногах.
      - Теперь все будет в порядке, - в словах старика Трейси услышал намек. Для беспокойства больше нет повода.
      - Вы наш талисман, - дипломатично заметил старик. - С нашей стороны было бы глупо, если не сказать, невежливо торопиться с вами расставаться.
      Трейси улыбнулся:
      - Я еще раз от всего сердца благодарю вас, Пинг По. Но я должен вернуться на берег. К сожалению, в этом вы мне помочь не сможете.
      - Напротив, - Пинг По вздохнул, - мы можем переправить вас на берег, - он постучал по деревянному ограждению палубы. - Несомненно, вам безопаснее остаться с нами, чем в одиночку бродить по острову. Я не знаю, в какую неприятность вы попали и, честно говоря, даже не хочу знать. Но вас подарило нам море. Благодаря вам, мы возвращаемся с прекрасным уловом. Мы в долгу перед вами.
      На эту тему Трейси мог бы с ним поспорить. Он мог бы сказать старику, что не хочет подвергать его и его семью опасности, что из-за него они потеряют время, которое с большей пользой можно было бы потратить на установку сетей. Но так повел бы себя представитель Запада. И оскорбил бы старика, а
      Трейси не мог даже и помыслить о таком. Ему предложена ответная услуга, а, значит, настала его очередь проявить благородство и беспрекословно принять предложение.
      Квартира Антонио была незаперта: полицейские тогда отжали дверь и сломали замок. В коридоре пахло мочой и крысами. Здесь было темно, как в могиле.
      Вернувшись сюда, Туэйт почувствовал, что его снова охватывает азарт полицейского-поисковика. С него сняли обвинения в убийстве Антонио, в глазах управления он был полностью реабилитирован, но, самое главное, принудительный отпуск, в который его угрожал отправить капитан Флэгерти, больше не висел над ним дамокловым мечом. Туэйт подумал, что у него есть все основания поблагодарить капитана.
      Он напряженно вглядывался в полумрак берлоги Антонио. Мысль о том, как негодяй ловко его одурачил, жгла мозг. Черт бы драл этого поганого торговца героином! А ведь это я, размышлял Туэйт, сделал так, что он столько лет занимался этим бизнесом.
      Он проклинал себя за беспринципность. Мысль о том, что он превратился в самого настоящего продажного полицейского, костью застряла в горле. Будь Тонио жив, Туэйт, не раздумывая прикончил бы его еще раз... Только теперь своими руками.
      Он подумал о Трейси, и гнев его исчез, через минуту Туэйт уже окончательно успокоился. Нельзя поддаваться эмоциям, он это прекрасно знал, от них никакой пользы. Если он хочет найти тайный склад Тонио, надо работать мозгами, эмоции в этом не помогут.
      И он взялся за работу. Вначале прочесал две спальных комнаты, потом ванную и кухню. Он отодвинул от стен всю мебель, корпусом фонарика простучал каждый дюйм, но тайника так и не обнаружил. Минут через сорок снова стоял посреди гостиной, там, откуда начал поиски. Он в отчаянии топнул ногой по грязному устилавшему пол меху и вдруг замер, пораженный внезапной догадкой.
      "...Con los gusanos". "С червями..."
      Фраза, которую тогда употребил Тонио, молнией сверкнула у него в мозгу. Яма, где он наказывал своих девушек! Трейси присел на корточки и откинул мех, под которым оказалась деревянная крышка. Он включил фонарик и посветил в черный зев подвала. Спустившись по деревянной лестнице, Туэйт поднял голову: со всех сторон его окружали толстые кирпичные стены, глубина подвала, по самым скромным подсчетам, превышала шесть футов.
      Он осветил вначале одну стену, затем перевел луч фонаря на противоположную. Они ничем не отличались друг от друга: грубая кирпичная кладка, совершенно одинаковые швы, пятна плесени, в некоторых местах виднелись черные проплешины, словно кирпич обжигали газовой горелкой. Туэйт представил, как здесь пытали людей, и поежился.
      Он осветил третью стену - ту, над которой находилась дверь в квартиру. Подошел ближе. Та же абстрактная картина из пятен плесени и черных подтеков, но что-то конкретное проглядывало в этом хаосе: более толстый шов кладки между кирпичами, образовывавший замкнутый прямоугольник.
      Он провел лучом по контуру, и пульс его участился: кирпичи по периметру шва были слегка выщерблены, словно длительное время подвергались резкому перепаду температур. Или же их часто вынимали, а затем аккуратно ставили на прежнее место.
      Через пятнадцать минут он стоял перед тайником, ширина которого составляла сорок дюймов, а высота по меньшей мере тридцать. Как далеко он уходит в глубь, Туэйт пока не мог сказать.
      Туэйт посветил внутрь, и тихо выругался. Тонио действительно был опытнейшим дилером, куда более искушенным в деталях своего ремесла, чем можно было предположить. Верно, согласился внутренний голос, как ловко он убрал твою жену и ребенка, действительно хитрец. Заткнись! - приказал ему Туэйт. Заткнись и соображай.
      В ярком свете фонаря перед ним возвышались стопки пластиковых пакетов. Он вытащил один из их и, подержав на вытянутой руке, решил, что в нем примерно полкилограмма. Достав из бокового кармана нож, Туэйт сделал аккуратный надрез, высыпал на ладонь унцию белого порошка и осторожно лизнул.
      Боже праведный, Иисус всемогущий! Такой же высочайшей чистоты товар как и тот, который подвергли химическому анализу в Чикаго! Он быстро отложил надрезанный пакет в сторону и принялся за остальные. Наркотики были уложены на всю глубину тайника, а это по меньшей мере три фута! Туэйт мгновенно произвел подсчет: двенадцать рядов, это будет...
      - Пресвятая Богородица! - прошептал он.
      Как минимум три килограмма героина! Если разрезать все пакеты, он будет стоять по щиколотку в наркотике. Выходит, покойный Антонио Могалес был самым крупным торговцем на всем Восточном побережье. Тогда, к чему горькие сожаления, что он, Туэйт не вывел его из игры? Место Тонио тут же занял бы кто-нибудь другой. Но в действительности, думал Туэйт, я помогал ему. Ему нужна была защита полиции, и я дал ему эту защиту. Господи, это означает, что я один из самых великих болванов нашего времени!
      Вопрос заключался в следующем: что со всем этим делать? Теперь было совершенно ясно, что тот, кто убил сенатора Берки, так или иначе связан с транспортировкой этого товара. Возможно, он - импортер, и в этом случае безымянный убийца занимает достаточно высокое положение в обществе. Все это имеет самое непосредственное отношение к гибели сенатора, теперь Туэйт был в этом абсолютно уверен. О том свидетельствовали досье сенатора - досье, при помощи которых он имел а безграничные возможности для шантажа. Но самым убедительным доказательством была зола, которую они обнаружили в камине. Сенатор не мог предвидеть, что смерть настигнет его так быстро, иначе он задействовал бы свои досье: ради этого он, собственно говоря, и собирал их.
      Следовательно, Туэйт был в этом убежден, улики сжег убийца, а не сам Берки.
      Но он не учел одну, весьма существенную деталь: пакетик с героином в камере вокзала, с именем и адресом Тонио. По тому, как осторожен был Берки, можно было догадаться о том, на каком уровне осуществлялся импорт товара. И о значении самого Берки. Но судьба сенатора была предрешена. Тот факт, что он погиб, несмотря на свое высокое положение, власть и громадные деньги, поражал и пугал Туэйта. Это более чем красноречиво говорило о характере Берки. А также о его могущественных противниках, с которыми теперь предстояло схватиться Туэйту.
      Он смотрел на пакеты с белой смертью и чувствовал, что еще секунда - и его стошнит. Перед ним лежал результат лихорадочной работы, которую они проделали за последние несколько дней, но это напоминало те случаи, когда он обнаруживал детский труп: и тогда тоже гордость за свое мастерство розыскника отступала перед горечью находки. И сейчас одна лишь мысль пульсировала у него в сознании и заставляла холодеть: это он, Туэйт, помогал Тонио вести бизнес. Ведь он считал сутенеров существами достаточно безобидными!
      Господь на небесах, взмолился Туэйт, размазывая по щекам слезы гнева и отчаяния, где ты, Боже, есть ли ты вообще, жестокое и бессердечное божество! О нет, нет, нет! Я не мог участвовать в этом! Не мог! Это просто кошмар, этого не может быть!
      Тело его сотрясала крупная дрожь, и он бессильно опустился на земляной пол этой пещеры Али-бабы. Его стошнило.
      Переводя дыхание и приходя в себя, он думал, думал, думал. Завтра утром он соберет свое подразделение и вплотную займется этим делом. Надо мыслить конструктивно.
      Безусловно, могут возникнуть проблемы с капитаном Тинелли, этой легендой специального подразделения по борьбе с наркотиками. Ни один полицейский, а меньше всех Тинелли, не любил, когда на его территорию вторгаются коллеги из других "портов приписки". В конце концов, Туэйт работал в отделе по расследованию убийств. А на Флэгерти можно было полагаться до определенной степени. Как только Тинелли пронюхает об операции, поднимется крик, и Флэгерти, как обычно, сдастся без боя.
      Это означало, что Туэйту придется все взять на себя и действовать практически самостоятельно. Рискованно перебегать дорогу самому Тинелли. Туэйт тяжело вздохнул. Нет, без группы здесь не обойтись. Почему Тинелли не командует где-нибудь в Риме, мелькнула злобная мысль.
      А всего-то и надо было договориться по поводу этой партии наркотиков, но с Тинелли такие номера не проходят. Самое меньшее, что он сделает: пригрозит Туэйту увольнением из полиции. Но Туэйту было не привыкать к угрозам и, кроме того, он достаточно хорошо изучил Тинелли. Тоуда Тинелли. Жабу Тинелли. Слабость его была хорошо известна: успех, только успех, ничего, кроме успеха. Чем заметнее успех, тем лучше. Ура!
      Вечное стремление к успеху - качество которого должно быть очень высоким даже по стандартам самого Тинелли, - в данном конкретном случае окажется тем соблазном, перед которым капитан не сможет устоять, он пойдет на все, лишь бы с блеском провести операцию. Он даже предоставит Туэйту часть своих полномочий, у него просто не будет иного выхода.
      Туэйт удовлетворенно хмыкнул и стал запихивать пластиковый пакет на место. И вдруг замер на месте: кое-что он просмотрел. Это было прилеплено в нижнем углу тайника, между стенкой и пакетами.
      Он протянул руку и достал небольшой рулон мягкой желтоватой бумаги, к концам которой были прикреплены тонкие бамбуковые палочки, а сам рулон перевязан красной тесьмой.
      Туэйт развязал тесьму, и под собственной тяжестью свиток развернулся. Бумага была испещрена непонятными знаками. Китайские иероглифы.
      Не смея дышать, он долго смотрел на этот лист. Он понимал, что еще не до конца отдает себе отчет в том, что именно он нашел.
      Только благодаря Мелоди он знал, что на бумаге начертаны именно китайские иероглифы. Однажды он поглядел ее китайские книги, а в другой раз она сама читала ему вслух, совсем как мать в детстве, водя пальцем по столбцам, чтобы он мог следить за тем, как она читает.
      Он обнаружил свиток, и планы его резко переменились. Никто не должен знать об этой находке, по крайней мере, до тех пор, пока он не выяснит, что здесь написано. Было бы смертельной ошибкой показать свиток кому-нибудь в участке. А что, если здесь указано место, где хранится груз, или еще какая-нибудь важная информация, которая поможет ему в противоборстве с Тинелли? Он не мог рисковать. А это означало только одно.
      Надо срочно встретиться с Мелоди.
      Киеу молился, но колодец его души был пуст, он не мог вступить в контакт с вечностью. Он чувствовал, что его предали, но кто, предал, он не знал. Стальными костяшками кулаков он бил по своим обнаженным бедрам, покрывая их синяками - он воскурил фимиам и зажег множество свечей, обращая молитвы к виненакану своей матери, прося у нее защиты от зла. Как истинный буддист, он отказался от мяса и поклялся воздерживаться от секса, если только она сможет объяснить, что же происходит у него в душе.
      В "Пан Пасифика" он загонял себя работой, копаясь в бесчисленных бумагах, читая потоки жалоб иммигрантов, бежавших от кошмаров бесконечной войны в Камбодже. Он слушал их незамысловатые истории боли и страха, он разговаривал с ними совершенно спокойно, но он чувствовал их боль, сопереживал им, из рассказов о насилии, ужасе и смертях перед глазами его вставало эпическое полотно национальной трагедии.
      Казалось, она теперь предстала перед Киеу в совершенно ином, новом свете. Он видел бесчисленные раны цвета свежего мяса, серые столбы дыма, ярко-оранжевое пламя пожарищ, желтовато-белые напалмовые язвы. Но главным в картине был черный цвет, цвет предательства и измены. Кхмеров предали французы и коммунисты, американцы и вьетнамцы предали кхмеров и, наконец, кхмеры сами предали кхмеров.
      Когда-то он думал, что работа в "Пан Пасифика" позволит ему приблизиться к милой отчизне. Сейчас он был убежден, что произошло противоположное. Кампучия уходила от него все дальше и дальше, а все потому, что он не мог найти рационального объяснения войне, в его схеме для нее не оказывалось места. Душа была опустошена, все потеряло смысл. И теперь сама бессмыслица стала смыслом и образом его жизни.
      Он плыл сквозь дни, словно это он был призраком, а не его мать. Он молча разговаривал с ней, возносил ей молитвы, но она не отвечала. Дома он тоже молился, и тоже безрезультатно.
      И он начал сомневаться в истинности и величии Пути. Идеи Будды постепенно теряли свою суть. Может, отец прав? В нашей реальности для религии нет места. Это прибежище тех, кто спасовал перед жизнью. Так, кажется, звучало его объяснение. Впервые Киеу понял смысл того, что говорил отец, и понимание этого испугало его.
      Но страх перед Лорин был еще сильнее. Она врывалась в его мысли как разъяренная тигрица. Тело его покрывалось потом, мышцы непроизвольно сокращались. И начинались боли в паху. Возникающая вслед за этим эрекция была не менее болезненной. Сгорая от стыда, он заваливал себя работой, и в конце концов у него начали дрожать руки. Мозг его пылал от образа Лорин, он пытался взглянуть на себя со стороны, но видел только Лорин - волосы ее были распущены, одна прядь падала на прохладную щеку, в глазах он читал желание.
      Он тяжело дышал от возбуждения, эрекция его становилась все сильнее и сильнее, он уже не мог обуздать себя, и Лорин не оставляла его в покое. Она словно протягивала свою руку и нежно брала его за напряженный член. Она не позволяла ему вырваться, а сжимала руку все сильнее и сильнее, до тех пор пока он не начинал корчиться в агонии семяизвержения.
      Он не мастурбировал, не ходил к женщинам, а у него были женщины, с которыми он мог бы разделить ложе. Лорин опутала его по рукам и ногам, только одна она ложилась рядом с ним в постель, и через какое-то время Киеу понял, что какие бы он не испытывал по отношению к ней чувства - это не могло быть просто похотью, ибо участвовало не только тело, но и разум, и в ней его единственное спасение.
      Впервые в жизни он ужаснулся тому, что ему предстояло сделать. Он уже был одержим Лорин и подозревал, что, уничтожив ее, сознательно лишит себя жизни. Потому что если человек убьет источник своего спасения, он будет проклят на веки вечные.
      Вновь поразился Киеу, сколь слаба и немощна вера его. Если, как учили его с момента рождения, спасение находится на Пути, начертанном Амидой Буддой, то ему просто нечего бояться. Но сейчас было совершенно ясно, что вера его подточена, Америка изменила его. В душу его заполз страх перед неизвестностью, он уже был заражен страхом. Он дрожал от бессилия и злобы, как импотент у постели женщины своей мечты, и не позволял рукам коснуться готового взорваться от напряжения члена. Если он сейчас кончит, они с Лорин будут осквернены.
      Наконец он принял решение. Дотронуться до нее, коснуться кончиками пальцев, еще раз оказаться рядом - этого будет достаточно, чтобы проверить свои чувства к ней, понять, насколько воображение соответствует действительности, и, главное: сможет ли он после всего этого заставить себя убить ее?
      Сидя в такси, которое мчало ее в аэропорт Кеннеди, Лорин наблюдала за проносившимся мимо окон миром. Она снова была в отличной форме. Можно сказать, она более или менее вернулась к пику формы, как до травмы бедра, но этого было явно недостаточно.
      Конечно, приятно было осознавать, что силы вернулись к ней, они разливались по телу как электрический ток, она чувствовала тепло в каждой мышце, словно только-только сняла шерстяные гетры после серии успешно выполненных упражнений у станка. Вначале ощущение испугало ее: после травмы балетный танцор всегда боится возвращаться на жестокий пол зала, он уверен, что ноги откажутся подчиняться ему, а это значит - новая травма. Но вскоре страх прошел, и сейчас она чувствовала себя гораздо сильнее, чем когда бы то ни было.
      Она всегда считала, что сознание собственной силы - это все, о чем только можно мечтать. До сегодняшнего дня так оно и было. И дело не в том, что она разлюбила танцевать: Лорин не могла без содрогания подумать о том времени, когда ей придется расстаться с балетом. Но постепенно она начинала понимать, что отныне жизнь ее состоит не только из танца, танца и одного лишь танца. Когда тебе девятнадцать, в душе твоей пылает вечный огонь любви к балету, в девятнадцать очень легко не задумываться ни о чем другом.
      Ее учили только одному, все остальное исключалось как несущественное и даже вредное. Но Трейси изменил течение ее жизни. И теперь Лорин понимала, что жизнь состояла не из одного лишь балета. Невидящим взглядом она смотрела в окно бешено мчащегося такси и думала о Трейси.
      Она призналась себе, что хотела бы оказаться вместе с ним в Гонконге. Теперь она страшно жалела о том, что сказала ему перед отъездом. Он улетел с этой непосильной ношей в Гонконг. Зачем она это сделала? Это произошло давно, и Трейси не в силах воскресить Бобби.
      Она сосредоточилась, вызывая в памяти лицо Трейси, и оно возникло перед ней на фоне зеленой травы, листьев, сквозь которые пробивались золотые лучи солнца. Легкий соленый ветер трепал его густые волосы, лоб и щеки освещало солнце, и в этом свете она видела, что он страдает. Только сейчас она поняла, что он чувствует себя виноватым перед ней. Он решил, что смерть Бобби на его совести. Да она сама обвинила его в этом!
      Глупо. Он все рассказал ей, но она не слушала его, а слышала только, как кричит Бобби. Лишь позже, почувствовав во рту вкус холодного пепла, она поняла, что источник боли находится внутри нее самой, оказывается, она помнила каждое слово Трейси.
      Вот почему она отправилась к Луису Ричтеру: если она не могла быть рядом с Трейси, то, по крайней мере, в обществе его отца она чувствовала себя хоть немного лучше. На мгновение в душе ее пробежало темное облачко, мелькнула холодная, едва различимая тень Кима. Красивый мужчина, во всяком случае, внешне. Но в блеске его глаз было что-то пугающее, по-настоящему страшное. Вспомнив о нем, Лорин поежилась.
      Мятущаяся, измученная душа, подумала вдруг она, сама не понимая, почему. И ей сделалось жаль его. Ни один человек не перенес бы того, что выпало на его долю. Какие пытки надо было выдержать, чтобы в глазах появился такой блеск? Она не могла этого представить. Но достаточно было одной лишь этой мысли, чтобы все страхи ее перед ним исчезли. Ей захотелось обнять его, прижать к груди, чтобы он наконец забылся спокойным глубоким сном.
      Вся труппа уже собралась в аэропорту. До посадки оставался еще целый час, делать было абсолютно нечего, и Лорин лениво болтала с коллегами. Вскоре ей это наскучило, и она стала наблюдать за пассажирами в зале отлета, словно надеясь увидеть знакомое лицо.
      Ею овладело какое-то странное чувство, она начала нервничать. Мимо бесконечным потоком текли люди, одни с багажом, другие налегке, они покупали газеты и дешевые книги в мягких переплетах, чтобы скоротать в полете время.
      К ней снова вернулся страх, и она заставила себя отойти от группы танцоров, сейчас общество их было совершенно невыносимым. Она подошла к газетному стенду и стала просматривать книги в надежде найти какой-нибудь достаточно толстый роман, чтобы в полете было не так скучно. Она выбрала свежую вещь Роберта Ладлэма, быстро пробежала аннотацию на последней обложке и встала в очередь. Она предпочитала четкую прозу, без словесных изысков, и хотя Ладлэм с трудом тянул на писателя, по крайней мере, романы его раздражали не сильно. Она расплатилась за книгу и вернулась в зал отлета.
      Через некоторое время объявили посадку на их рейс, и пассажиры выстроились в линию, приготовив посадочные билеты на "Боинг 747".
      Киеу сделал глубокий вдох и медленно-медленно выдохнул сквозь плотно сжатые зубы. Он чувствовал себя приговоренным к смерти, которому предоставили право исполнить последнее желание. Он с трудом сдерживался, руки его слегка дрожали.
      Он смешался с толпой у газетного стенда и отрешенно смотрел на опустевший зал вылета. Что ж, вот и все. Она скрылась из вида. Скорее всего, она так никогда и не узнает, как близко была от нее смерть.
      В тот момент, когда она встала в очередь, чтобы заплатить за книгу, за спиной ее вырос Киеу. На нем был легкий, почти невесомый плащ неброского цвета. Сотни людей вокруг были одеты аналогичным образом. Руки почти по локоть в огромных карманах - Киеу перебрал полдюжины способов устранения Лорин, каждый из которых не привлек бы к нему ничьего внимания. Настроение у него было приподнятое, как в первый раз, когда он отсек голову врагу. Всего один акт первобытного насилия, и с его Будды слетела вся позолота, словно человеческой цивилизации никогда и не было - он и все его друзья, красные кхмеры, в тот же миг оказались отброшенными на тысячи лет назад, в первобытное общество.
      - Поступая так, мы рвем связи с нашим прошлым!
      Мерзкими голосами они напевали эти слова, поднимая к небу загорелые руки, сжимавшие окровавленные мясницкие ножи - и вновь и вновь падали дымящиеся от крови ножи на беззащитные шеи врагов.
      Враги.
      Это были монахи, учителя, художники - все вольнодумцы Камбоджи. Не Кампучии, а старой, офранцузившейся колониальной Камбоджи.
      Прочь, долой, вон!
      Подобно черным птицам они вылетели из своих гнезд и оросили родную землю ярко-алой кровью. Кровью врагов. Земля уже чавкала под их ногами, брызгала во все стороны кровью, а их клинки продолжали разить, головы врагов летели, они нанизывали их на концы своих мечей, и словно праздничные фонарики ставили их вдоль дорог в джунглях, дабы они напоминали посвященным в "Ангку" о неминуемом и безжалостном будущем, которое они приготовили для Кампучии.
      Смерть и ее орудие. Он снова пробежал список не в силах прервать поток воспоминаний. Это будет очень легко, он уже знал, что надо сделать, и как. Ради отца, ради "Ангки", ради всего, над чем они оба работали четырнадцать лет.
      И он выбрал единственно верный способ и приблизился к ней, как струйка дыма в летний день. Никем не замеченный.
      Он приготовился, он уже знал, что сделает, машина смерти запущена. Мозг посылал сигналы нервам, они докладывали о полной готовности выполнить предначертанное. Все органы чувств его сосредоточились на ее нежной шее. Волосы были подняты вверх и заколоты пучком на макушке. Все, что ему нужно один квадратный миллиметр ее плоти. И сейчас он был прямо у него перед глазами. Еще мгновение...
      Малис! Малис! Малис!
      Мощный и страшный удар в недрах его сознания едва не сбил Киеу с ног. Он почувствовал, что задыхается, и едва не схватился за плечи стоявшей перед ним Лорин. Лишь мгновенная как молния реакция и обостренные до предела рефлексы удержали его от этого.
      Но он должен ликвидировать ее. Обязан! О чем это он думает? Почему колеблется? Сделай это! Легкие его разрывались от безмолвного крика. Сделай же!
      Но он не мог, что-то там внутри не позволяло ему. Удар оглушил его, его подташнивало, ноги стали как ватные. Не отводя взгляда от ее шеи, он попятился.
      И вдруг он с абсолютной ясностью понял, почему не может этого сделать. В тот момент, когда его рука лишь сделала первое движение, в сознании возник мостик: он собирался убить Малис!
      Пораженный страшным открытием, он снова увидел апсару - кружась в астральном танце, она отделилась от тела Лорин, обернулась к нему, пальцы ее, извивавшиеся, как змеи, снова грозили ему. Сделавшись двойником Лорин, апсара пошла ему навстречу, а Лорин удалялась в противоположном направлении.
      Медленно, соблазнительно она приближалась к нему, сразу же заставив его вспомнить буддийский обет безбрачия, который он недавно дал.
      Она повела плечами, движения ее были эротичны, бедра покачивались, ноги, словно предвкушая плотские радости, раздвинулись.
      Киеу почувствовал знакомую боль в паху. Когда он мог противостоять Малис? Член его напрягся, и в этот самый момент он почувствовал легкое дуновение воздуха, словно его коснулась какая-то неведомая стихия - он снова поглядел на Малис, и теперь она была обезглавлена, вся в крови, тело ее приобрело цвет утопленницы, из глазниц сочилась слизь и, извиваясь, ползли речные водоросли.
      Виненакан. Дух ее неотступно следовал за ним.
      Ночь не принесла желанной прохлады. Трейси вынырнул из глубокого, почти наркотического сна, который бывает у тех, кто дошел до предела своих физических и эмоциональных возможностей. Он с трудом поднялся на ноги: поединок в больнице отнял у него гораздо больше сил, чем мог себе позволить специалист его квалификации.
      Я утратил форму, подумал он сердито. Или же это последствия удара, от которого я потерял сознание. Как бы то ни было, Трейси злился на себя. Он пожал плечами. Талисман? Здесь это называется так. На Западе сказали бы "рок" или "судьба", японцы определили бы это как "карма". То, чем невозможно управлять, поэтому настрой свое сознание на что-нибудь полезное, уговаривал себя Трейси, идя по проходу между каютами.
      На палубе джонки горели ходовые огни, со всех сторон в ночи светились желтые, красные и зеленые фонарики, словно плавучий город уносил в неведомую даль многоглазый дракон, фен шуй, по древнему поверью охраняющий Гонконг.
      Они миновали Раунд-Айленд и изменили курс, направляясь к Вонг Ма Кок, южной оконечности острова Гонконг. Крепкий северо-восточный ветер надувал паруса. По правому борту показались огни Ло Чау, а прямо по курсу лежал Кейп д'Агилар, на траверзе которого они снова изменят .курс и пойдут на север, к каналу Тахонг. Трейси понял это, как только по левому борту возникла черная громадина Тунг Лунг-Айленда.
      На палубе тоже стояла духота - Трейси прислонился к перилам, прислушиваясь к монотонному поскрипыванию снастей и вглядываясь в мигающие со всех сторон огоньки. Ночь накрыла его своим черным пологом, надежно спрятав от посторонних глаз. Джонка лениво покачивалась на волнах, время от времени Трейси видел белые барашки пены у борта.
      Ночь постепенно завладевала его сознанием, проникая через барьеры, поставленные временем, возвращая Трейси к его воспоминаниям. Он во всех подробностях вспомнил свое первое задание в Камбодже. Это было сразу же после выпуска из Майнза.
      Теперь ты овладел тысячей способов убийства, говорил ему Джинсоку перед тем, как Трейси покинул зеленые холмы Виргинии. Но ты еще ни разу не убивал. Будь постоянно начеку. Не забывай то, чему я тебя научил, и убивай, не задумываясь.
      Это первое задание, наверное, и было самым трудным:
      Трейси должен был в одиночку ликвидировать командира лагеря красных кхмеров. Потому что те трое, которые входили в группу Трейси, погибли в ходе операции. Туилли подорвался на противопехотной мине, Дику попала в пах отравленная стрела, и он умер в страшных мучениях, а Тимоти разрывная пуля разворотила грудную клетку.
      К тому моменту на этом участке джунглей в живых оставались только двое: Трейси и его цель. Они кружили друг вокруг друга, как два хищника, готовые к смертельной битве.
      В конце концов все оказалось очень просто. В рукопашном бою красный кхмер ничего не мог противопоставить Трейси: машина смерти, которую идеально отладил Джинсоку, действовала не размышляя и в конце концов вышла на завершающий - он же смертельный - удар.
      Но на какую-то долю секунды Трейси все же задумался - задумался о том, что он собирается сделать, он вдруг подумал о той божественной искре жизни, которую вдохнул в противника Создатель и которую он, Трейси, сейчас погасит. Ему оставалось жить меньше секунды.
      В этот момент мысли Трейси не были заняты политикой или философией, ему было плевать на то, что перед ним стоит враг, он видел перед собой просто человека. И заколебался.
      И едва не погиб сам.
      Противник воспользовался замешательством Трейси, резко повернулся и высоко выпрыгнул над землей, словно ночной дух из оскверненной могилы. Он был очень быстр, а сейчас вообще действовал со скоростью молнии, потому что испугался до смерти и приготовился защищать свою жизнь до последнего вздоха.
      Он сумел ранить Трейси, едва не убил его. Отбросив колебания, Трейси вернулся к тому состоянию, о котором говорил Джинсоку, и парировал следующий удар, наверняка оказавшийся бы смертельным, если бы Трейси не предоставил принимать решения телу, исключив из процесса мозг.
      Трейси сделал то, чему учил его старый японец: поставив на ногу противника жесткий блок локтем, он использовал сообщенное руке начальное ускорение, и ударная точка его левой кисти со страшной силой обрушилась на нос соперника.
      Голова кхмера дернулась, глаза закатились и подернулись белой пленкой смерти: носовой хрящ вонзился в податливое серое вещество мозга.
      Трейси без сил повалился на траву, на груди его лежал труп врага. Морщась от боли, Трейси выбрался из-под мертвого тела и поднялся на ноги.
      И только сейчас он осознал, что же произошло, он наконец почувствовал вкус убийства и, что не менее важно, понял, какие в этот момент возникают мысли и чувства. Сила этих ощущений буквально потрясла его, в те мгновения по жилам его мчались потоки энергии, которой вполне хватило бы для освещения целого города, волны ее накатывали как могучий океанский прибой.
      Трейси понял, что это ощущение провело границу между ним и всеми остальными людьми. И теперь он наверняка знал, что убить его, Трейси, практически невозможно: он прошел все стадии подготовки по методике Джинсоку и теперь вышел на качественно иной уровень, на высший уровень, где единственная ставка - чужая жизнь. И никогда его собственная. Во благо или во зло, он этого не знал, но теперь убийство стало его внутренней сущностью: он повернулся к своему первому трупу спиной и двинулся сквозь душную, влажную ночь. Он уже знал, что к прежней жизни возврата нет.
      Он поднял глаза, джонка вышла на траверз Бигуэй-бей и ТунгЛунг. Теперь уже близко. С северо-востока к нему приближался Хай Джанк-пик. Еще не время, подумал он. Он впился взглядом в темноту, готовый в любую минуту увидеть знакомые очертания берега.
      Он перешел на противоположную сторону палубы - несмотря на духоту, ему вдруг стало холодно. У грузового люка он заметил какой-то небольшой темный предмет. Ли. Вначале он решил, что она спит, но подойдя ближе, увидел, что глаза ее открыты. Она внимательно наблюдала за ним.
      Трейси сел рядом.
      - Что случилось, малышка? Не можешь заснуть?
      Не сводя с него глаз, она молча покачала головой.
      Трейси протянул руки, и она взобралась к нему на колени. Он обнял ее, поцеловал в затылок, она что-то пробормотала и сразу же заснула. Через минуту Трейси тоже сморил сон.
      Он проснулся от звуков голоса. Трейси открыл глаза, ни одна мышца его не дрогнула при этом. Ли спала у него на груди, обхватив одной рукой его за локоть. В темноте белело лицо Пинг По.
      - Ты крепко спал, Младший Брат, - кивнул он Трейси. - И мою малышку убаюкал.
      Трейси насторожился и пристально поглядел на Пинг По: ради того, чтобы просто поболтать, он бы не стал его будить.
      - Я прекрасно отдохнул, - просто ответил Трейси.
      Пинг По снова кивнул:
      - Очень хорошо, - он поглядел на небо. - Тихая ночь. Очень тихая. Бьюсь об заклад, с первыми лучами солнца задует крепкий ветер. - Он хитро поглядел на Трейси: - Ты готов со мной поспорить?
      - Через полчаса, - Трейси даже не посмотрел на часы. Он понимал, что от него требуется немедленный ответ. Китайцы обожали заключать пари, они делали ставки на все, что движется, шевелится, ползает, скачет, поднимается или падает. Малейшее колебание Трейси было бы истолковано в пользу предложившего пари, а сам Трейси из талисмана был бы переведен в разряд куай лох, или дьявола, который, как подозревали мудрые китайцы, сидит в каждом человеке с Запада.
      - О-хо-хо! - на лице Пинг По появилось удивленное выражение. - Это будет позже. Гораздо позже, - он покачал головой. - Ставлю сто гонконгских долларов.
      - Согласен.
      Пинг По улыбнулся и довольно потер руки.
      - Отлично. Скоро увидим.
      Он плюнул за борт. Глаза его были полуприкрыты, в них отражались холодные огни, и из-за этого зрачки казались непроницаемо черными.
      - А пока мы ждем, я думаю, тебе следовало бы знать, что у Мицо много имен.
      Теперь настала очередь Трейси удивляться, но показать это можно было только одними глазами: и Пинг По будет рад такой реакции, и Трейси не потеряет лицо.
      - Ого! Откуда тебе это известно?
      - Я всего лишь бедный рыбак, - Пинг По произнес эти слова тоном довольного жизнью мандарина, - но я не слепой и тупой сын змеи, верно? Если я ничего не буду знать, как мне понять приливы и отливы, как определить, когда самое время забрасывать сети, и как управлять этой подлой джонкой? Моя семья умерла бы с голода.
      - Это не одно и то же, - заметил Трейси. - То, о чем ты говоришь, может представлять опасность.
      - А! Не думаешь ли ты, что маневрировать на этой джонке в водах Гонконга менее опасно? Ха! - Он снова плюнул за борт. - Я верю только в две вещи на свете: в игру, и в то, что все банки рано или поздно прогорят. Их изобрели куай лох, поэтому им нельзя доверять. Золото, это другое дело, золото не предаст. Ты согласен?
      - Полностью.
      - Тогда слушай внимательно, мой друг, ибо, как я уже сказал, Мицо, это поганое японское дерьмо, известен под множеством имен. Например, Сан Ма Сан, или Сияющий Белый Порошок, как его называют в одном бизнесе, или же Черное Солнце, но это уже в другом, - Пинг По прищурился. - Тебе понятны эти клички?
      - Да. Старик кивнул.
      - Хорошо. Глядишь, это поможет тебе, - он зевнул и тронул Трейси за плечо, - Хай Джанк.
      Осторожно, чтобы не разбудить Ли, Трейси повернул голову: на мысе Коллинсон светились огни, а за ним на северо-востоке возвышался пик Хай Джанк, его черная тень уходила на тысячу сто футов вверх и там терялась среди облаков. Пик Хай Джанк - знак того, что они приближаются к острову.
      Теперь джонка поворачивала на северо-запад, входя в канал Лей Ю-Мун. Прямо по курсу Трейси видел огни аэропорта Кай Так, его взлетно-посадочные полосы вдавались в море, словно указующий перст великана.
      Они направлялись в Квун Тонг, один из округов Нового Коулуна. Пинг По старался вести джонку как можно ближе к нему, но при этом не привлекая внимание портовой полиции. Если бы они еще хоть немного продвинулись к Цим Ша Тсуй, джонка оказалась на пути пассажирских паромов и прогулочных катеров.
      Приближался рассвет. Восточная часть горизонта порозовела, лучи восходящего солнца отразились в ультрамариновой подкладке облаков. Похоже, дело к дождю, подумал Трейси, а, значит, вода поднимется и лоцманы на сегодня останутся без работы.
      Солнце позолотило паруса джонок, пришвартованных в порту Виктория. В иллюминаторах пассажирских судов полыхал утренний пожар, солнце дюйм за дюймом поднималось над горизонтом, огонь уже растекался по акватории порта. Ракушка неба над портом приобрела густой розовый цвет, первые косые лучи нового дня мокрым золотом легли на гладь залива, тайны ночи в одно мгновение исчезли, темнота растворилась до следующего вечера. И вот за громадинами Центрального района показались неказистые постройки Вайолет-хилл и Мет Камерон. Джонка срезала угол, и с каждым мгновением квартал Ван-чай все более четко пропечатывался на фоне утреннего неба.
      Трейси лихорадочно обдумывал слова Пинг По. У китайцев действительно много имен, причем, самые главные они получают отнюдь не при рождении. Имена, которые определяют жизнь и судьбу владельца, служат дополнительными характеристиками личных качеств или же кратко повествуют о деяниях носителя имени - великолепных или же порочащих его. Черное Солнце явно касалось занятий Мицо взрывными устройствами и, возможно, приспособлениями для подслушивания. А Сияющий Белый Порошок? В Гонконге такое прозвище могло означать только одно: наркотики. И если это так, то Трейси попал в смертельную ловушку: наркобизнес шутить не любит.
      Наркотики, их транспортировка, отмыв наркодолларов и прочие операции по легализации средств, вырученных от продажи товара превратились в Гонконге, как, впрочем, и в любой другой части света в весьма доходный бизнес. И он, как и любой другой бизнес, требовал мощной сети, обеспечивающей безопасность дельцов. А это означало множество алчных рук, в том числе и работников полиции, без посредничества которых тонны высококачественного товара не оседали бы на этом побережье. Поэтому на местную полицию можно было не надеяться: за унцию наркотика любой страж закона не задумываясь продаст родную мать.
      И, явись он в полицию и расскажи правду, шансы его на жизнь станут просто микроскопическими: кто-либо из представителей властей наверняка сотрудничает с подпольным синдикатом Мицо.
      Ли сладко потянулась. Трейси осторожно опустил невесомое тельце на палубу. Земля уже была совсем рядом, следовало приготовиться. В груди щемило: он уже сроднился с людьми, давшими ему кров и принявшими его в свою семью. Они спасли его, накормили и, самое главное, приняли его. Он не мог просто так их покинуть.
      Пинг По покрутил головой:
      - А ветра все нет.
      Трейси поглядел на часы, пожал плечами и выудил из кармана стодолларовую банкноту:
      - За ветер?
      - За ветер! - рассмеялся Пинг По.
      Вдоль борта, потирая глаза, бежал один из членов семьи
      Пинг По. Мистер Пинг По Номер Три стукнул пятками в крышку грузового люка и уставился вдаль. Шины у швартовочного борта жалобно пискнули: джонка причалила к берегу.
      - Кунг хей фат чой, - произнес юноша.
      - Кунг хей фат чой, - улыбнулся старик.
      Трейси перепрыгнул через невысокие поручни. Он обернулся: Ли уже проснулась и широко раскрытыми глазенками смотрела на него. Никогда еще Трейси не видел столь чистого человеческого существа. Он полез в карман и вытащил пачку стодолларовых купюр. Свернув пачку, он вложил ее в ладошку Ли. Потом наклонился и поцеловал в лоб.
      - Дар моря, - шепнул он, - от рыбки, которую так никто и не съел. Рыбке пора плыть дальше.
      Она хихикнула и уткнулась головой в колени.
      - Ветер, мистер По, - обернувшись, сказал Трейси. - Свежий ветер. Вы выиграли, мистер По. И имя "Свежий Ветер" я, возможно, когда-нибудь использую. В вашу честь, мистер По.
      Трейси кивнул Номеру Третьему и сделал семье под козырек. Джонка тут же отвалила от причала, резко развернулась по ветру - Пинг По приказал поставить шкотовый парус - и понеслась по волнам.
      Легкий парус быстро исчезал в утренней дымке, и Трейси не мог заставить себя тронуться с места. Наконец он повернулся и быстро пошел прочь.
      Что же дальше? Во всей колонии было только одно место, где люди Мицо могли ждать его: отель. И потому туда идти нельзя.
      Однако он сел в автобус No 11, путь которого проходил мимо отеля. Двухэтажный автобус аккуратно вписывался в повороты, демонстрируя всему городу начертанную на обеих сторонах надпись "Покончим с преступностью!" А начальник полиции Гонконга - большой остряк, подумал Трейси. Дважды проехав по этому маршруту, Трейси так и не смог выяснить, следят ли за гостиницей.
      Однажды Мицо уже сумел поставить ему капкан, причем, силы были задействованы колоссальные, ни о чем подобном Трейси и помыслить не мог. Сколько же людей в распоряжении Мицо? Трейси этого не знал, но если японец действительно тот самый Сияющий Белый Порошок, то, вероятно, более, чем достаточно. Для того чтобы выловить Трейси на пока еще малолюдных улицах района понадобится от силы трое, максимум пятеро. Мицо мог себе это позволить.
      Пересев на третий по счет автобус, Трейси прижался лбом к прохладному металлическому поручню, наблюдая за входящими и выходящими пассажирами. Смешение языков и народов: звучал кантонский диалект, который перебивали отрывистые фразы на шанхайском, чиу-чоу; здесь говорили даже на юнаньском наречии, а парочка молодых людей, явно гордясь высокородными предками, бегло изъяснялась на языке китайских императоров - хакка.
      Это - Азия, усмехнулся Трейси, разноязыкая речь, день может превратиться в ночь, солнце обернуться луной, а Инь подменяет собой Янь - мужское начало становится слабее, но и женское не торопится взять верх.
      За три квартала от гостиницы он сошел с автобуса и, приспосабливаясь под летящую походку коренных китайцев, быстро двинулся по улице.
      Увидев фасад отеля, Трейси почувствовал, как по спине его побежали мурашки. Он стиснул зубы и, напустив на лицо выражение полнейшего без различия, продефилировал мимо главного входа, надеясь только на то, что Мицо еще не успел прислать своих убийц - надеяться ему уже было больше не на что. О Боже! В шелесте ветра ему послышался свист пули, он, как в замедленной киносъемке, даже увидел, как пуля пробивала череп и входила в мозг.
      Ради всего святого, держись, приказал себе Трейси. Время работало на него. Хорошо бы залечь на дно еще на сутки, подумал Трейси, и только тут заметил, что на улице полно полицейских.
      Должно быть, они обнаружили трупы в больнице Королевы Елизаветы. С этого все, по-видимому, и началось. Управление полиции Гонконга очень не любило, когда в подведомственном ему округе валялись мертвые тела, Трейси не мог осуждать их за такие старомодные взгляды. Мало того, что Мицо взалкал его крови, так еще и полиция повисла на хвосте: скрываться до бесконечности было невозможно, рано или поздно - и, скорее, рано - его узнают. В конце концов, он же куай лох. Будь Трейси азиатом, все обстояло бы совершенно иначе: слиться с девяноста процентами населения - это уже немало.
      На противоположной стороне улицы, перед величественной аркой центрального входа в отель, были припаркованы три черных "роллс-ройса" с работающими двигателями.
      Спрятавшись в нише здания недавно открывшегося музея авиации и космонавтики, Трейси следил за парочкой, появившейся в дверях гостиницы: улыбающийся китаец в ливрее услужливо придержал дверь, водитель первого "ройса" выскочил из-за руля и, почтительно склонив голову, усадил белого мужчину и его спутницу на заднее сидение. Машина взвыла и сорвалась с места.
      Трейси продолжал наблюдать. Даже в столь ранний час двери отеля едва успевали пропускать всех желающих: ресторан на втором этаже "Принцессы" был излюбленным местом китайцев и европейцев, желающих обсудить свои деда за легким изысканным завтраком.
      Два других "роллс-ройса" пока оставались невостребованными. Поздним вечером или ночью это было бы не удивительно, но сейчас выглядело подозрительно. По ступеням центрального входа медленно спускался еще один, облаченный в ливрею с позументами служащий, он был несколько старше, чем толпившиеся у дверей посыльные, и движения его были преисполнены достоинства.
      Он заговорил с одним из водителей. Вскоре шофер вышел из машины и они принялись медленно фланировать по улице. Водитель - китаец средних лет в солнцезащитных очках - время от времени понимающе кивал, а его собеседник оживленно жестикулировал и постоянно показывал пальцем на центральный вход. Затем он повернулся, и что-то крикнул второму водителю, оставшемуся за рулем. Тот отрицательно покачал головой, полез в карман и помахал скрученными в трубочку банкнотами.
      Диалог прервался, деньги перешли из одних рук в другие, мир был восстановлен. Служащий отеля коротко кивнул и потерял всякий интерес к обоим водителям.
      Слившись с толпой, Трейси обогнул отель и вошел в него через кухню. Итак, что же происходило? Водители "роллс-ройсов" - не обычные шоферы, поджидающие клиентов, в противном случае они не стали бы препираться с распорядителем, а затем совать ему взятку за незаконную парковку. Как правило, шоферы выплачивают мзду еженедельно, и без каких бы то ни было споров. Непохоже, чтобы они ждали своих боссов, они вообще не похожи на шоферов. Не исключено, что это еще одна западня, которую ему приготовил Мицо. Задумано неплохо, размышлял Трейси, начиная приспосабливаться к методам противника. Кто заподозрит водителей лимузинов, поджидающих пассажиров у входа в самый шикарный отель Гонконга? Они - такой же фон, как и пальмы в фойе: их никто не замечает, потому что они должны быть там.
      Лавируя среди орущих поваров, Трейси обратил внимание на одного посыльного, который, как ему показалось, может подойти для того, что он задумал: молодой, живые насмешливые глаза, красивый. Явно из категории тех, кто понимает смысл пятисот гонконгских долларов и, что более важно, поверят или сделают вид, что поверили - в любую мало-мальски правдоподобную историю. Трейси собирался угостить юношу сказкой о некоей красавице-китаянке: познакомился он с ней, конечно же, на борту "Джамбо", громадного плавучего ресторана, и вот теперь ради нее ему надо каким-то образом отделаться от надоедливой старой подруги, которую он имел глупость привезти с собой в Гонконг.
      Юноша мгновенно среагировал на подмигивание Трейси и, подогреваемый его инструкциями, более напоминающими соленые анекдоты, и, в первую очередь, деньгами, бросился выполнять поручение. Через десять минут он принес все, что потребовал Трейси: смену белья, костюм, куртку, бритвенные принадлежности и дорожную сумку.
      - Что же это за девушка такая? - ухмыльнулся парень, вручая Трейси его вещи. ( А, понял! Наверное, то, что у всех расположено вертикально, у нее горизонтальное? И ненасытна, верно? Простите, сэр, но я задаю такие дурацкие вопросы только потому, что девушка, про которую вы мне рассказали, наверное, действительно нечто выдающееся. Как я понимаю, это из-за нее весь отель стоит на ушах, верно, сэр?
      И только вытянув из Трейси еще пятьсот долларов - папа его наверняка был ростовщиком, - мальчишка наконец заговорил серьезно. Как выяснилось, администрация отеля перенесла все вещи Трейси в другой номер. На тот случай, если он за ними все же вернется.
      - Полиция в это не верит, - понизил голос посыльный, - на этаже всего два полицейских, и оба тупы до невозможности. Развалились в креслах и на чем свет стоит кроют начальство, которое поручило им круглосуточное дежурство.
      Очевидно, полиция пока не видела смысла в конфискации его одежды. Пока.
      Трейси поблагодарил парня, пробрался в мужской туалет, где спокойно обмылся по пояс, побрился и переоделся. Потом проверил, не пропало ли что-нибудь из сумки, и выбросил старые вещи в мусорный бак. Бумажник и паспорт он переложил во внутренний карман куртки.
      Вышел он из отеля тоже через кухню. На Натан-роуд, одной из главных улиц района Цзим Ша Цуй, Трейси остановился перед ослепительно сверкавшей на солнце вывеской: по ночам здесь горят неоновые буквы, настолько большие, что, кажется, только из них одних и состоит Гонконг. "Белый пион".
      Он занял столик у дальней стены, переставив свой стул так, чтобы была видна входная дверь. В центре огромного зала стояли круглые столы на двенадцать персон, окруженные по периметру сплошным прямоугольником банкетного стола, за который можно было бы усадить полк гвардейцев Ее Величества. Зал освещался шестьюстами светильниками и ветвистой люстрой, диаметр которой не уступал стоявшим под ней столам.
      Трейси отобедал цунг-ю пинг - луком во фритюре, и ченг-ту пайчие джоу последнее блюдо представляло собой тонко нарезанные ломтики свинины, запеченной с перцем чилли, уксусом, чесноком и политой соевым соусом. Отведав этой божественной пищи, Трейси понял, что такое кулинарный рай.
      Боковым зрением он уловил движение в задней части ресторана. Пульс его участился: это был шофер, который передавал деньги распорядителю перед входом в "Принцессу".
      Трейси слегка повернул голову. С другой стороны к нему шел еще один человек, судя по чертам лица, монгол. Его брали в клещи. Трейси громко, чтобы слышали окружающие, выругался.
      Бойню они здесь не устроят, никаких пистолетов, никакой стрельбы. Они просто подсядут к нему за столик. Тот, кто сядет напротив, опустит руку под стол и, угрожая невидимым для посторонних глаз револьвером, заставит Трейси покинуть ресторан. Второй будет прикрывать напарника.
      Времени оставалось очень мало. Они уже прошли половину расстояния, отделяющего их от Трейси, лавируя между столиками и уступая дорогу официантам с подносами.
      Щелкнув пальцами, Трейси подозвал обслуживавшего его столик официанта. Перед ним мгновенно возник пожилой китаец, в глазах его читалась безмерная усталость, но на лице застыла маска предупредительности и всемерного желания угодить клиенту.
      - Это же кошмар! - На кантонском диалекте возмутился Трейси и ткнул пальцем в тарелку. - Этого не станут есть даже свиньи!
      - Простите, сэр?
      - Ваша еда! - злобно произнес Трейси.
      Монгол чуть опережал своего напарника. Ему пришлось огибать столик, за которым большая китайская семья праздновала какое-то событие, но он уже был очень близко.
      - За кого вы меня принимаете? Я что же, по-вашему, турист?
      Трейси намеренно говорил в оскорбительном тоне, и официант поморщился, словно от боли:
      - Сэр, это какая-то ошибка.
      - Ошибка! - прорычал Трейси и вскочил из-за стола. - Никакой ошибки! Это не еда, а самые настоящие помои! Я требую управляющего!
      - Но, сэр, это блюдо считается одним из самых изысканных в Гонконге!
      - Предупреждаю вас, я не заплачу ни пенни!
      Счет уже шел на секунды, от монгола его отделяли всего два столика, шофер немного отставал.
      - Вы не умеете себя вести, сэр!
      Официант повысил голос, оскорбленный скорее интонацией Трейси, нежели тем, что сказал. Скулы его порозовели. Китайцами можно вертеть как угодно, если знаешь, как именно надо произнести ту или иную фразу.
      Трейси наклонился и, собрав всю ненависть, которую чувствовал к Мицо, рявкнул:
      - By купу фен!
      Официант пошатнулся, словно от удара. Лицо его стало белым как мел, губы дрожали. Трейси произнес одно из самых страшных ругательств, какие только существовали в Китае:
      "Ты не в состоянии различить пяти зерен!". Пшеница, рис, кунжут, ячмень и боб. Суть жизни любого китайца. Сказать ему, что он не в состоянии отличить одно зерно от другого, значило нанести смертельное оскорбление, смыть которое можно только кровью.
      И, сопровождаемый криками и проклятьями, Трейси пошел прочь. Из-за дальних столиков вскакивали любопытные - они ничего не слышали и пытались понять, что же произошло в том конце зала. Вокруг пожилого официанта столпились его молодые коллеги, к ним бежал управляющий. Трейси лавировал среди орущих возбужденных людей, пытаясь затеряться в шумной толпе.
      Ресторан гудел, как потревоженный улей. Проходы между столиками теперь были запружены посетителями и сдвинутыми стульями - мозаика, или лучше, лабиринт из людей и мебели, пройти через который уже не было никакой возможности.
      Выбежав из дверей, Трейси, повинуясь инстинкту, повернул направо, потом снова направо, скрываясь с центральной улицы, где преследователи его немедленно обнаружили бы. Так он оказался на Корнуэлл-авеню, узкой улочке, вдоль которой тянулись магазины, расположенные в первых этажах многоквартирных домов. Узкую, как и сама улочка полоску неба пересекали веревки, на которых сушилось белье. Вскоре Трейси вышел на Моди-роуд. Справа - гостиница "Холидей-инн", слева - Ханой-роуд. Куай лох там не спрятаться. Впереди улицу пересекала Чатам-роуд, а чуть дальше, за перекрестком, возвышалось здание железнодорожного вокзала, и Трейси подумал: "с меня довольно. Сейчас самое время повидаться с Золотым Драконом, с фен шуй.
      Когда Киеу вошел в кабинет Макоумера на втором этаже особняка в Греймерси-парк, тот сидел перед дисплеем компьютера. Макоумер не слышал шагов сына: внимание его было поглощено столбцами цифр на экране монитора, связанного с основным терминалом фирмы "Метроникс". Но думал он о другом - о противоположном конце света, где сейчас Монах старается выполнить свое обещание найти Тису и вернуть ее ему, Макоумеру. Он с трудом подавил желание снять трубку и позвонить по кодовому номеру, известному только им двоим. Можно было, правда, послать факс с паролем "Опаловый огонь", но Макоумер прекрасно знал, что не сделает этого. Пока не сделает. Где же она, черт побери! Он злился. Какого черта Монах возится так долго! Его на мгновение охватило отчаяние, почти такое же, какое он испытал, узнав, что Киеу вернулся из Кампучии без нее.
      Услыхав посторонний звук за спиной, Макоумер повернулся и увидел Киеу рука его непроизвольно потянулась к кнопке "Сброс", и цифры на экране погасли.
      Компьютер в доме Макоумера имел связь со всеми информационными системами "Метроникса". Конечно же, можно было сделать домашний дубль главной ЭВМ фирмы, но Макоумер считал это достаточно рискованной затеей: увеличение каналов связи означало увеличение шансов перекачки информации другими фирмами или даже частными лицами, подвизающимися на поприще государственной тайны.
      - Что ты стоишь там как истукан, Киеу? - Макоумер потянулся. - Проходи. Я как раз проверял возможные сбои тактов двигателя при изменении угла атаки.
      - Уже три дня, - голос Киеу звучал совершенно спокойно. - Как прошла ваша встреча с Финдленом?
      - А, вот ты о чем...
      Макоумер подошел к окну. Он раздумывал, каким бы образом перевести разговор на Кампучию. Что же, в конце концов, там с ним случилось?
      - С Финдленом нет никаких проблем, - он искоса поглядел на Киеу. - Пока нет, но все может измениться. Он очень амбициозный человек, этот наш Маркус Финдлен, и впридачу хитер, как дьявол. Убежден, настанет время, и тот трон, на котором он сейчас сидит, покажется ему недостаточно высоким.
      - И чего он потребует?
      Ни малейшего удивления, отметил про себя Макоумер.
      - Как чего? - Он сделал вид, что удивлен таким вопросом. - Конечно же, поста Готтшалка.
      - Разве это плохо? - Киеу устало опустился в кресло.
      - Думаю, что да, - серьезно ответил Макоумер. - Такого же мнения и вся наша организация. Прошлое Финдлена говорит само за себя. Склонность к насилию заложена в него самой природой. Люди его типа вынуждены постоянно подавлять свои естественные инстинкты, но рано или поздно их естество выходит из-под контроля, и, - он лукаво посмотрел на Киеу, - мы оба прекрасно знаем, что бывает в таких случаях, верно?
      - Oui, - Киеу пожал плечами.
      Макоумер озадаченно смотрел на него:
      - С тобой все в порядке? С тех пор как ты вернулся из Кампучии, я... Меня все больше и больше беспокоит твое здоровье. Может, ты подцепил какую-то инфекцию?
      Да, подумал Киеу, именно инфекцию, но не ту, о которой вы думаете.
      - Я в порядке, отец, - тихо произнес он. - Вот только сон... я стал плохо спать. Макоумер помрачнел:
      - Они вернулись? Эти кошмары?
      Он помнил, что творилось с Киеу, когда он только привез его в Штаты. Макоумер показал его врачу, который после серии анализов и длительного обследования пришел к заключению, что с психикой пациента все в полном порядке. Все, что ему требовалось - хороший отдых и никаких волнений. И постепенно кошмары прекратились.
      Киеу улыбнулся. Интересно, как бы он отреагировал, если бы узнал, что кошмары никогда не прекращались, подумал он.
      - Нет, что вы... Просто я пересек несколько часовых поясов. Снова оказаться на родине... Это было очень трудно. Последние слова вырвались помимо его воли.
      - Труднее, чем можно было предположить? - попытался прощупать его Макоумер. Но Киеу уже овладел собой:
      - Я об этом как-то не задумывался, - усилием воли он заставил себя произнести эту фразу как можно более безразлично. - В конце концов, это больше не моя родина. Все мои родные... они погибли.
      Голос его сорвался, и Макоумер тут же воспользовался представившейся ему возможностью:
      - Вся та бойня была бессмысленной, - голос его звучал участливо. - Уже тогда, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, я знал, что мы проиграли войну. Так, как мы там действовали, как преподнесли эту войну здесь, в Америке... Все было неправильно, не так. Но война по-прежнему идет, она не закончилась.
      Киеу молчал. Мне не пробить эту стену, подумал Макоумер.
      - По-моему, настроение нации в целом мы оценили верно, - продолжал он. Эра Рейгана закончена, и народ по-прежнему опасается республиканцев, но и администрации демократов люди не склонны доверять. Особенно после того, что произошло в Западной Германии и Египте.
      Свет от настольной лампы ровно ложился на высокие скулы сына, отчего лицо его напоминало мраморное изваяние.
      - Народ надо убеждать, а после того как комиссия Салливена по существу расковыряет все крысиные норы государства, слова уже ничего не будут значить, люди сыты ими по горло. Неверных карают кипящей смолой... Пока всего того, чем мы обеспечили Готтшалка, хватает, он уже стал кандидатом в президенты, ну а дальше что, а? На карту поставлено слишком много, чтобы можно было полагаться на волю случая, - Макоумер рассмеялся. - А мы и не станем. Послезавтра мы сделаем Готтшалка президентом, так ведь, Киеу?
      Киеу встал. На лицо упала тень, и Макоумер не видел его глаз.
      - Все верно, отец, - произнес, он наконец и машинально пригладил волосы. Я вам сейчас не нужен?
      - Думаю, нет, - Макоумер отчаянно пытался понять, что у сына на уме.
      - У вас здесь очень душно, - Киеу говорил почти шепотом, - пойду немного прогуляюсь.
      - Конечно же, отдохни, - Макоумер дождался, пока за ним закрылась дверь, и снова сел за компьютер. Он вызвал ту самую программу, которой занимался до прихода Киеу. Но мысли его снова были далеко: что же все-таки случилось с Киеу? Насколько серьезны происшедшие с ним изменения? И, самое главное, можно ли ему доверять, как и прежде?
      Он закрыл глаза и разложил все возможные варианты по мастям, как при игре в покер. Он тщательно анализировал все комбинации, отмечал преимущества и недостатки каждой и наконец остановился на лучшей из них.
      Он тут же снял трубку и набрал номер.
      - Эллиот? - голос его звучал тепло и сердечно. - Ну как ты? Прекрасно. Тебе предоставили всю необходимую информацию по "Метрониксу"? Великолепно! Макоумер помолчал и после точно выверенной паузы продолжил: - По-моему, нам давно уже пора пообедать вдвоем, тет-а-тет. Составишь компанию? Считай, что это деловой ленч, не возражаешь? Отлично, я так и думал. В нашем излюбленном местечке? - Он засмеялся. - Да, столик за мой счет. Вместе и поедем... Нет, завтра вряд ли получится, - солгал он, - но послезавтра - самое удобное время. Да, вот именно, тридцать первого.
      Макоумер осторожно положил трубку.
      Может, Эллиоту удастся то, что не под силу мне, с улыбкой подумал он.
      Когда Туэйт услышал звук открываемого замка - а дверь у нее запиралась настоящим полицейским замком, - сердце его сладостно защемило. Он так давно не видел ее последний раз это было где-то в прошлой жизни. Он вдруг почему-то подумал, что не узнает ее, что в дверях покажется совершенно незнакомое лицо, и он отпрянет назад и удивленно подумает: "Кто это, черт возьми?"
      Дверь медленно приоткрылась - вначале появилась копна черных вьющихся волос, а потом... А потом ее бледное лицо с огромными как небо глазами, которые безучастно смотрели на него. И вдруг эти глаза сверкнули, он услышал как она задохнулась от удивления:
      - О, Боже мой!
      Он вошел внутрь. От одного взгляда на ее лицо у него разрывалось сердце.
      - Дуг?.. Вот уж не ожидала...
      - Хочу попросить тебя об одном одолжении.
      Надо побыстрее покончить с этим делом и убраться, подумал Туэйт.
      Склонив голову набок, она озадаченно поглядела на него:
      - Ты же прекрасно знаешь, что ничего не обязан просить, это часть нашей...
      - С этим покончено, - перебил он ее. Тошно было от одного лишь воспоминания. - Всему, что было раньше, конец. Навсегда.
      Сообщение явно потрясло ее, и только сейчас Туэйт понял всю двусмысленность своих слов. А что я, черт возьми, имел в виду? - мрачно размышлял он.
      - Понятно, - она уже взяла себя в руки, вот только стала еще бледнее.
      - Я не понимаю, - Туэйт изобразил невинное выражение и развел руками, думал, ты обрадуешься. Ведь это же означает свободу, твою свободу. Ты свободна.
      - Свободна настолько, чтобы отказать тебе в твоей просьбе? - насмешливо спросила она.
      - Ты вправе отказать мне.
      - Тогда я воспользуюсь своим правом, - и она резко отвернулась от него.
      Туэйт видел, как напряглись мышцы ее рук.
      - Значит... - Он почувствовал комок в горле и, только сделав несколько глубоких вдохов, вновь обрел дар речи. - Значит больше ты никогда меня не увидишь.
      Голова ее дернулась, словно от удара. Ему показалось, что она что-то сказала. Туэйт сделал шаг к ней:
      - Что ты сказала?
      Медленно, очень внятно, с трудом сдерживая эмоции, она вновь произнесла:
      - Поступай, как знаешь.
      Он почувствовал раздражение - так бывало всегда, когда он сталкивался с ситуацией, которая при всей своей ясности и определенности вдруг на глазах трансформировалась в нечто непредсказуемое.
      - И как, по-твоему, я должен на это реагировать? Что мне следует сказать тебе в ответ?
      Она повернула голову, и Туэйт увидел румянец на скулах и сверкающие, как льдинки, слезы в уголках глаз:
      - Если то, что ты сказал, правда, мне глубоко плевать на твою реакцию. Если это правда!
      - Правда? Так, значит, ты хочешь знать правду? - взорвался Туэйт. - О'кей, ты ее получишь! У меня была интрижка - нет, не интрижка, - роман, роман с тобой, с проституткой. И все это время я был женат. Я игнорировал жену, не уделял должного внимания ребенку, и вот теперь они оба мертвы, а у меня ничего не осталось. Ничего! Это ты в состоянии понять?
      Только сейчас он осознал, что вцепился ей в плечи и изо всех сил трясет хрупкое тело. Лица их были совсем близко, он чувствовал ее запах, тепло ее тела обволакивало Туэйта, но он усилием воли освободился от чар - сейчас он, словно вулкан, извергал все, что накопилось в нем за долгие бессонные ночи, вес, что до этого момента было заперто в кладовых памяти.
      - А правда состоит в том, что всякий раз, когда я думаю о тебе, смотрю на тебя, всякий раз, когда я говорю с тобой, я вспоминаю, что я наделал, и вынести этого я не могу!
      - Убери лапы, - тихо и спокойно попросила Мелоди, и Туэйт подчинился. Все эти бесконечные дни и ночи я думала о тебе, я думала, что люблю тебя. Она нервно рассмеялась. - Да, вот именно! И, увидев тебя на своем пороге, я поверила в это чувство. Но я еще подумала: Боже, что ему пришлось пережить! Сейчас не время, не самое подходящее время, скажем так, - глаза ее сверкнули. - Но, кажется, я ошиблась, Дуг. Точно так же, как ошибаешься ты, когда говоришь, что лишился всего на свете, что внутри у тебя пустота. Какая уж там пустота! Ты по уши залит самосожалением, заправлен под завязку! Таким я тебя ненавижу, ты отвратителен! Как, вероятно, и то, о чем ты хочешь меня попросить.
      - Я тебя вполне понимаю, - кивнул Туэйт. Сейчас он снова был собран и холоден. Он точно знал, что надо делать. - Ладно. Как я уже сказал, мы расстаемся. Ты не хочешь оказать мне услугу, что ж, о'кей. Но, вспомни: quid pro quo19. Я, между прочим, добывал для твоих прежних дружков-уродов кое-какую информацию, таков был наш с тобой уговор с самого начала, ты сама на этом настаивала. "Ну что тебе стоит. Дуг, - передразнил он ее, - это даже не служебная тайна, а хорошие парни избегут неприятностей". Так вот, передай хорошим парням, что на послезавтра намечена облава. И весьма серьезная. Наколоты все мало-мальски крупные фигуры. Среди них пара-тройка, кого ты отлично знаешь, а, может, даже и любишь. Ну вот, я дал тебе информацию - и с ней, и со своей жизнью можешь поступать как тебе заблагорассудится.
      Закрыв за собой дверь, Туэйт почувствовал что-то вроде облегчения.
      Как только дверь за Туэйтом закрылась, Мелоди бросилась в ванную и наскоро приняла душ, стараясь не смотреть на свое отражение в зеркале. Больше всего ей хотелось схватить телефон и обзвонить всех по очереди, но друзья предупредили, что ни при каких обстоятельствах нельзя пользоваться телефоном. Полиция постоянно прослушивает переговоры, и абсолютно не важно, санкционировано ли это прокурором, или они действует на свой страх и риск: если тебя заметут с товаром, можешь сколько угодно жаловаться на противозаконное прослушивание твоего телефона.
      Мелоди открыла сумочку, убедилась, что ключи на месте, денег достаточно, и попыталась прогнать мысли о Туэйте. Слезы еще не просохли. Она всем сердцем желала возненавидеть Туэйта, вот только почему-то ничего не получалось.
      Она вытащила салфетку "клинекс" и вытерла глаза. О Боже, думала Мелоди, не хватало только, чтобы они увидели меня в таком виде! Ладно, прочь сентиментальность, дурочка, тебе предстоит серьезная работа.
      Туэйт засек ее на Бродвее: Мелоди ловила такси. Он действовал очень осторожно. Уж кто-кто, а Туэйт знал, какой ловкой может быть Мелоди - вот, например, она очень ловко поглядывает по сторонам, усаживаясь в машину. Хитра, размышлял Туэйт, очень хитра. Но до меня ей далеко.
      Он сидел, пригнувшись к рулю, зажигание включено, мотор работает, солнце лупит прямо в ветровое стекло - узнать его она не сможет. Единственное, что от него требовалось: в нужный момент плавно выжать педаль газа. Ждать долго не пришлось.
      Мелоди ехала в центр города, и это удивило его. По мнению Туэйта, дела подобного рода проворачивались где-нибудь в богатом пригороде, или на худой конец в одном из пентхаузов на Парк-авеню. Однако такси остановилось у многоквартирного дома в старой части города, не блещущей живописными витринами и изысканными фасадами.
      Когда-то, в самом начале века, это был район рыбаков и китобоев. По этим самым каменным мостовым прогуливался Герман Мелвилл, а в маленьком баре на углу, где почерневшие от времени и пролитого пива деревянные столы до сих пор были привинчены к полу - говорят, что в пылу обычной, как осенний дождь, моряцкой драки китобои имели обыкновение пускать в дело и тяжеленные столы, так вот в этом самом баре классик американской литературы любил пропустить стаканчик-другой густого темного пива.
      Здания здесь остались такими же, как и в начале века, только под тяжестью навалившихся на них лет слегка покосились. И обветшали. Туэйт вылез из машины и перешел на противоположную сторону улицы. С рыбацкого рынка на Саут-стрит, всего в полуквартале отсюда, пахло морем и свежей рыбой.
      Перед этим Туэйт пять долгих минут просидел в машине и, барабаня пальцами по рулю, неотрывно следил за дверью здания, в которую вошла Мелоди. Не дождавшись ее появления, он направился следом.
      Открыв входную дверь, он достал пистолет. В коридоре никого не было. Из-под лестницы на него желтыми глазами таращился кот. Это был кот-философ: он не орал, не чесался - он просто смотрел на вошедшего, и в глазах его читалось совершенно не кошачья печаль, свойственная лишь индивидам интеллигентным, а, значит, познавшим жизнь и успевшим устать от нее безмерно.
      Туэйт понимающе кивнул коту и, держа пистолет 38-го калибра наготове, прошел мимо него. Задача предстояла не из легких, сейчас он это понимал. На первом этаже он насчитал не меньше шести дверей. Сидя в машине, он прикинул сколько здесь магазинчиков: их было пять. Значит, остается тридцать квартир, и где-то в одной из них - Мелоди.
      Конечно, было бы много проще, если бы он смог идти следом за ней, тогда он бы точно знал, куда именно она вошла. Но здание было построено таким образом, что подобная возможность исключалась: лифта нет, лестница всего одна. Она сразу поняла бы, что за ней следят.
      Выбора у него не было, оставалось лишь ждать, когда она выйдет. Поднявшись до середины лестницы, Туэйт остановился: на месте тех, кто ведет свои дела в такой дыре, он в первую очередь позаботился бы о безопасности. В данном случае безопасность означала возможность быстрого бегства. А это означало первый этаж с его черным ходом, или же последний, откуда можно было выбраться на чердак, а затем затеряться в лабиринте крыш. Любой этаж между ними представлял собой потенциальную ловушку.
      Он спустился на первый этаж и огляделся: если черный ход здесь и был, то его, вероятно, заколотили, а поверх легла пыль веков.
      Оставался последний этаж. Он бесшумно поднялся по лестнице, прислушиваясь к каждому шороху. Между четвертым и пятым этажами он замер: сверху донесся какой-то звук. Звук открываемого замка.
      Перепрыгивая через две ступеньки, он взлетел наверх и увидел Мелоди. Она стояла спиной к нему, разговаривая с кем-то, кто находился в квартире. Туэйт, не задумываясь, рванулся через лестничную площадку и, чуть согнувшись и выставив вперед плечо - как учил в школе тренер по бейсболу, - вогнал Мелоди словно биллиардный шар в квартиру: она только успела вскрикнуть. Дверь с грохотом ударилась о стенку, а Туэйт замер на пороге.
      - Какого?..
      - О'кей! Не шевелиться! Полиция! - И он принял классическую стойку: ноги широко расставлены и согнуты в коленях, корпус чуть вперед, обе ладони лежат на рукоятке верного 38-го. Перед ним маячили три мрачных типа: один с темными зализанными волосами, другой в безупречно пошитом костюме, у третьего - рябое лицо.
      - Подлая тварь! Притащила за собой хвост!
      Уловив движение слева, Туэйт чуть повернул корпус: один из троих успел вытащить короткоствольный пистолет 45-го калибра, пистолет чудовищной разрушительной силы.
      - Брось, - посоветовал Туэйт, - ну же!
      Человек произнес какую-то фразу - речь его была резкая и гортанная. Туэйт даже приблизительно не мог бы сказать, что это за язык. Человек поднял руку и навел пистолет на Мелоди.
      Туэйт мгновенно нажал курок - тот тип отлетел к противоположной стене, пистолет выпал. Он с такой силой ударился о кресло, что ножка его сломалась. Рядом с телом начинала растекаться лужица крови.
      - Кто следующий? - мрачно осведомился Туэйт.
      - Во всяком случае, не я, - отозвался ближний к Туэйту тип с оспинами на лице и заложил руки за голову. - Нам не нужны проблемы, приятель. Кстати, у тебя не было ни малейшего повода врываться сюда: мы тихо-мирно сидели, немного выпивали.
      Он продолжал монотонно бубнить, а третий, с зализанными волосами, старался укрыться за его коренастой фигурой.
      Туэйт сделал жест пистолетом.
      - Выметайся отсюда, дружок. Двигайся медленно и плавно, чтобы я мог видеть...
      Краем глаза он уловил резкое движение и бросился на пол, сразу же перекатившись в сторону. От грохота выстрела в небольшом помещении заложило уши.
      Двое бросились к открытому окну, за которым виднелись чугунные поручни пожарной лестницы; к югу простиралось море крыш.
      - Не шевелиться, оба! - рявкнул Туэйт и занял позицию за опрокинутым креслом. Ответом ему был грохот 45-го калибра: пуля пробила дверной косяк, от сотрясения которого по всей комнате, словно снег, полетела старая штукатурка.
      Туэйт плавно сместился в сторону, прицелился и дважды нажал курок внимательно, хладнокровно, не испытывая при этом никаких чувств: в конце концов, это его работа, а в данный момент он как раз на службе.
      Он неторопливо поднялся, пнул ногой пушку 45-го калибра.
      Меблирована квартира отвратительно, сплошь разрозненные предметы. Сдвинул диван: двадцать пластиковых мешков. Его внезапный визит, видимо, помешал осуществить намеченную транспортировку товара.
      Туэйт плюнул на наркотики и подошел к скорчившейся в углу Мелоди. Она с ужасом смотрела на трупы своих друзей.
      Она очень красива, думал Туэйт, особенно когда густые поблескивающие волосы падают на щеку. Он разорвал один пакет, взял Мелоди за волосы и заставил поглядеть на содержимое:
      - Вот. Взгляни, чем на самом деле занимаются твои друзья! Ты сейчас смотришь прямо в лицо смерти, Мелоди. - Он сильно тряхнул ее за волосы. - Нет, нет, не отворачивайся. Я хочу, чтобы ты как следует все рассмотрела. Вот! И вот! Иглы для мальчишек и девчонок... Для таких, как моя Филлис. Я...
      Он бросил взгляд на Мелоди и увидел, что она медленно выводит из-за спины руку. В руке ее был пистолет. Пока он возился с диваном, ей каким-то образом удалось подобрать его.
      - Ты убил моих друзей, - она говорила на удивление спокойно и очень тихо. - Ты ворвался сюда, использовав меня как подсадную утку...
      - Ради всего святого! - закричал он. - Послушай, что ты несешь! Неужели ты не понимаешь, чем занимались твои друзья? О, Боже мой, они же...
      - Мы учились в одной школе, - словно не слыша его, продолжала Мелоди. Они присматривали за мной, когда отец не хотел, а мать не могла. Если бы не они, мне не удалось бы получить образование. У нашей семьи не было денег.
      - А что они хотели взамен, а? Только не говори, что они вкладывали в тебя деньги по доброте душевной.
      - Да. - Она поглядела на него с вызовом. - Именно по доброте душевной.
      - Довольно вранья!
      Она навела на него пистолет и передернула затвор:
      - А если это не вранье? Впрочем, тебе это уже неважно, так ведь?
      Туэйт как завороженный следил за движением ствола, от которого веяло холодом смерти.
      - Я не хочу умирать, Мелоди.
      Она взмахнула рукой:
      - Я обязана убить тебя, подонок! Ты изнасиловал мое сознание, ты изнасиловал всю мою жизнь... Ты и только ты!
      Теперь настала его очередь использовать крик как способ убеждения. Туэйт упал перед ней на колени:
      - Сукин сын, который уничтожил мою семью, занимался таким же дерьмом, Мелоди. - Он отбросил пакет с героином в сторону. - Проклятый торговец. А я позволил ему заниматься этим бизнесом. Просто еще один подонок, так я тогда подумал. - Лицо его стало багровым. - Такой же, как Красавчик Леонард, Задира Джо и все остальные, которых я взял на заметку, но за серьезных людей не держал. Вот только оказалось, что он совсем не такой, как они. Он точь-в-точь, как твои друзья, продавал смерть детишкам! Теперь ты в состоянии понять мои чувства?
      Пистолет выскользнул из ее ладони - она обняла его за плечи и, прижав голову к груди, стала осыпать Туэйта поцелуями, жарко шепча ему в ухо:
      - О, Дуг! Я действительно порвала с прошлым. От него ничего не осталось, и я ужасно боюсь: боюсь, что отныне мой удел - душевная пустота.
      Тепло ее рук растопило лед, и Туэйт понял, что Мелоди была абсолютно права: он погряз в самосожалении, которое ослабляло его и от которого требовалось освободиться немедленно. О своих чувствах к ней он сейчас предпочитал не задумываться - единственное, что он понимал: успокоение ему может дать Мелоди, одна только Мелоди.
      Прошел не один час, прежде чем они вернулись в ее квартиру умиротворенные, успокоенные. Но дело есть дело, решил Туэйт и, все еще колеблясь, протянул ей перевязанный красной тесьмой свиток.
      - Это и есть то самое одолжение, о котором ты меня просил? - Мелоди села в постели и облокотилась на подушки.
      Туэйт кивнул:
      - Я подумал, что ты сможешь это перевести. Она не стала спрашивать, почему он не обращается к профессиональному переводчику, а просто развернула бумагу. Взгляд ее быстро пробежал по столбцам иероглифов.
      - О Боже! - она изумленно поглядела на Туэйта. - Неужели ты действительно нашел триста пятьдесят килограммов необработанного героина?
      - Так оно и есть. - Он сел рядом с ней, любуясь игрой света на матовых щеках женщины. - Еще что-нибудь тут сказано?
      Она снова посмотрела на него:
      - Ты когда-нибудь слышал о компании под названием "Моришез"?
      Туэйт покачал головой.
      - Нет. А разве должен?
      - Товар заказывала именно эта фирма, - она еще раз пробежала глазами бумагу. - Похоже, это одна из обычных поставок в адрес компании, Дуг. Скажи, возможно ли импортировать такое огромное количество наркотика, не рискуя, что на каком-то этапе его обнаружат?
      - С этой партией никаких проблем не возникло, - он кивнул на сверток. - А адреса этой самой "Моришез" здесь нет?
      - Есть.
      - Вот и хорошо. Поехали.
      Офис Золотого Дракона располагался в одной из бесчисленных кустарных мастерских Гонконга. Для человека его ранга - для фен шуй - выбор места для штаб-квартиры представлялся несколько странным, но, как поговаривали, владельцем мастерской был брат Золотого Дракона.
      Как бы там ни было, но сейчас Трейси направлялся именно туда. А все потому, что ему нужен только фен шуй. Золотой Дракон, один из самых могущественных людей в Колонии. Он не единственный фен шуй, однако десница Господня распростерлась лишь над ним одним. Он самый лучший и самый главный фен шуй.
      Люди мирились с его существованием, потому что легенды, которые о нем слагали, на поверку оказывались сущей правдой. Это был астролог, колдун и чародей, умевший прочесть судьбу в порыве ветра, в завихрениях струй, по цвету и форме облаков. Он тесно общался с духами и демонами - по мнению китайцев, все окружены ими, духов куда больше, чем живых людей. Поэтому прежде чем предпринять что-то серьезное, что-то, от чего будет зависеть дальнейшее существование, китайцы шли к нему - будь то финансовые операции или же планы относительно женитьбы.
      Вечерняя смена закончилась, рабочие разошлись по домам, но крошечная фабрика была открыта, из окон служебных помещений лился лимонно-желтый свет. Довольно большой двор был вымощен брусчаткой, шаги отдавались гулким эхом, под качающимися на ветру фонарями суетились тени, словно визит Трейси застал их врасплох.
      Здесь делали детские игрушки: в пластиковых пакетах лежали головы кукол; пакеты были запечатаны вакуумным способом, чтобы пыль и влажный воздух не испортили искусно завитые нейлоновые локоны красавиц. В других пакетах - тоже прозрачных - ожидали сборки мускулистые руки кукол-воинов, здесь же хранились пластмассовые мотоциклы, секции игрушечной железной дороги и, что производило самое странное впечатление, - лысые кукольные головы: безукоризненно правильные черты, шестидюймовые ресницы из жесткой нейлоновой нити, которые безжалостный нож конвейера при сборке укоротит до приемлемой длины.
      Офис Золотого Дракона находился в дальнем углу - здесь, по его мнению, было самое удачное место, куда устремляются добрые духи и которое стороной обходят духи злые. Ведущий к кабинету коридор декорирован пурпуром и золотом, от запаха благовоний у Трейси слегка закружилась голова.
      На приеме у Золотого Дракона была молодая китаянка, и Трейси терпеливо ждал, пока она уйдет.
      Бронзовые светильники и несколько десятков свечей создавали ровное, приглушенное освещение. Светильники были установлены вокруг дароносицы, в которой сейчас лежали свежие фрукты и горка риса - гонорар чародея.
      На стене справа от Золотого Дракона висело серебристое панно с вышитыми золотой нитью изображениями Будды, на левой стене желто-зеленый дракон преследовал свой собственный хвост. Наискосок от великого магистра стоял глиняный кувшин, покрытый темно-красной эмалью. Высотой примерно два с половиной фута, чуть сужающийся к горлышку. Кувшин покоился на покрытых мхом камнях, крышка его была завалена мелко нарезанными листами бумаги, олицетворявшими "деньги духов".
      Так называемая Золотая Пагода, догадался Трейси, здесь покоятся священные мощи предков. Этот сосуд не представлял собой ничего загадочного: религиозные, но при этом весьма прагматичные китайцы хранили в таких кувшинах отполированные временем кости умерших родственников; подобные емкости можно было встретить почти в каждом доме Гонконга. А все потому, что из-за недостатка места кладбища в Колонии для большинства были непозволительной роскошью, а традиции требовали уважительного отношения к умершим. Неукоснительное соблюдение традиций и стало причиной такового вот необычного компромисса. Могила, где прах любимого человека мог бы покоиться вечно, была многим не по карману, и потому, по истечении шести лет кости эксгумировали, покрывали бесцветным лаком и в определенной последовательности укладывали в Золотую Пагоду. Очень часто именно фен шуй давал рекомендации, как именно надо уложить кости и где установить сосуд - дома или на близлежащем холме.
      В этом сосуде вне всякого сомнения, покоились кости предков самого Золотого Дракона.
      - Кунг хей фат чой, - прошелестел фен шуй.
      Радости тебе и богатства, перевел про себя Трейси. Недурственное пожелание.
      Золотой Дракон сделал движение рукой:
      - Мы закрываемся, но в любом случае прием производится по предварительной записи.
      Трейси поклонился Золотой Пагоде и повернулся к фен шуй:
      - Кунг хей фат фук! Вы процветаете, поздравляю.
      - Верно.
      - Я проделал долгий путь, чтобы повидаться с вами, - продолжал Трейси на кантонском диалекте.
      - Как долог был твой путь?
      - Я шел к вам всю мою жизнь.
      Золотой Дракон наклонил голову:
      - Приблизься.
      Это был хрупкий человек, довольно высокий - выше, чем большинство китайцев, с вытянутым продолговатым лицом и блестящей лысиной на макушке. Пронзительный взгляд, широкий рот и срезанный подбородок. На нем была черная стеганая куртка, расшитая на груди желто-зелеными драконами. Единственно нетрадиционной деталью в его облике было пенсне в тонкой золотой оправе, то и дело сползавшее на кончик короткого остренького носа.
      - Я вижу, ты знаком с нашими традициями, - голос его завораживал. - Назови свое имя.
      - Трейси.
      - Когда ты родился?
      Трейси назвал день и месяц. Золотой Дракон вытянул руку:
      - Сядь.
      Трейси осторожно опустился на стул черного дерева. Стол, за которым восседал фен шуй, тоже был из черного дерева. Старик быстро делал какие-то пометки на листке рисовой бумаги. Слева от него возвышалась стопка книг. Золотой Дракон взял одну из середины - Трейси узнал китайский календарь, по которому магистр сверял его дату рождения. Справа на столе стояла деревянная шкатулка, на крышке которой начертан круг, разбитый на двенадцать секторов, по числу знаков китайского Зодиака. В центре колыхалась латунная стрелка, наподобие той, которая используется в компасе.
      Золотой Дракон пристально посмотрел на Трейси. На лице его появилось странное выражение, он как будто слегка побледнел.
      - Знаете ли вы, что такое кан-хсианг, мистер Ричтер? - спросил он.
      Трейси отрицательно покачал головой:
      - Нет.
      - Это способность - и мы ею обладаем, смею заметить, - читать судьбу человека по его лицу. Вы когда-нибудь слышали об этом?
      - Нет.
      - Ответьте мне, верите ли вы в это?
      - Боюсь, моих знаний недостаточно, чтобы дать ответ.
      Золотой Дракон кивнул:
      - Вы мудрый человек, - он развел руки в стороны, свет играл на его длинных, не менее трех дюймов, наманикюренных ногтях. - И, тем не менее, мы вынуждены попросить вас удалиться.
      - Это крайне важно... - он осекся на полуслове, увидев повернутую к нему ладонь фен шуй.
      - Пожалуйста. Слова бесполезны. Мы предчувствуем, что вы пришли не ради себя, а за информацией о другом человеке.
      - Это так. Но...
      - Мы не можем помочь вам.
      - Но вы даже не знаете, о ком мне нужна информация.
      - Этот человек наш клиент. Очень могущественный клиент, - Золотой Дракон сменил позу. - Как вы предполагаете, что произойдет с нами, если мы будем столь неэтичны и предоставим вам хоть какую-то информацию о нашем клиенте? Мы лишимся хлеба насущного, ибо репутации нашей придет конец.
      - Вызнаете, что это за человек.
      - Не будем выносить никаких суждений, мистер Ричтер. Достаточно того, что мы можем предсказать судьбу, достаточно того, что мы постоянно поддерживаем связь с мириадами духов.
      - Умоляю вас, - склонил голову Трейси, - ситуация чрезвычайная.
      - Мы это видим, - кивнул Золотой Дракон. - И все понимаем.
      - Составьте хотя бы мой гороскоп, - Трейси был в отчаянии. - Можете ничего не говорить мне, если увидите, что он пересекается с судьбой этого человека.
      Фен шуй молча разглядывал Трейси. Тишина опустевшей фабрики оглушала. Наконец он взглянул в свои записи и на двадцать минут погрузился в работу. Вскоре он отложил ручку и тяжело вздохнул. Он продолжал изучать вязь вышедших из-под его пера иероглифов и причудливых линий. Затем сверился с книгой гороскопов и это, видимо, полностью подтвердило его выводы.
      Когда он снова посмотрел на Трейси, в лице его произошла какая-то перемена:
      - Мы расскажем то, что вы хотите знать.
      Трейси остолбенел.
      - Но почему? Что произошло?
      Золотой Дракон задумчиво барабанил кончиками ногтей по бумагам, отчего получался звук, походивший на стрекот цикады.
      Трейси глубоко вздохнул:
      - Где сейчас Мицо?
      Золотой Дракон подслеповато прищурил глаза и облизнул губы:
      - Мы предвидели этот вопрос, - прошептал он. Зрачки его расширились, голос окреп. - Он в Лоонгшан.
      - Гора дракона? Где это?
      - Так называется жилище его любовницы.
      - Нефритовая Принцесса мертва. Золотой Дракон даже не моргнул глазом.
      - Да, нам известно это. Но Нефритовая Принцесса не была его любовницей. Она жила в доме Мицо.
      - У него их по меньшей мере два.
      - Может, и больше. Это имеет значение?
      - Видимо, нет. Просто любопытный факт.
      - Лоонгшан - это особняк на пике Виктории, - Золотой Дракон быстро написал что-то на листе бумаги и толкнул его по полированной поверхности стола к Трейси. - Вот адрес.
      - Думаю, вы догадаетесь, чем все может кончиться, - заметил Трейси.
      Фен шуй закрыл глаза.
      - Наркотики пробуждают силы зла. Мы предупреждали об этом Мицо, но он лишь рассмеялся нам в лицо, - старик открыл глаза, и внезапно в них сверкнуло что-то, что показалось Трейси намеком на личную неприязнь, может даже ненависть. - Он не верит в фен шуй, он даже не китаец. Он приходил к нам только для того, чтобы ублажить Нефритовую Принцессу, ему хотелось сделать ей приятное.
      Трейси не думал, что По-Свежий Ветер дал ему ложную информацию, но, как и все в Гонконге, любая, даже самая правдоподобная информация нуждалась в дополнительном подтверждении.
      - Она умерла плохой смертью, - Трейси понимал, что должен сказать об этом, - если вы знали ее, приношу свои соболезнования.
      - Сегодня ночью мы вознесем молитву ее духу.
      Пора было уходить. Трейси встал, но оставался еще один вопрос.
      - Золотой Дракон, - тихо сказал он, - пожалуйста, скажите, что такое вы увидели в моем гороскопе, что заставило вас изменить свое решение?
      Фен шуй поднял глаза на Трейси, взгляд его был полон печали:
      - Смерть, мистер Ричтер. Мы увидели там смерть.
      В конце августа солнце иногда бывает ослепительным, как в самом начале лета. Тогда его лучи ударяются в отмытые добела стены собора Святого Патрика, отражаются от его широких каменных ступеней и через открытые настежь двери прорываются к алтарю, непристойно веселясь там, где подобает скорбеть или предаваться благочестивым размышлениям.
      Телевизионные камеры установлены перед алтарем, репортеры поднесли микрофоны на уровень груди и начали произносить фразы, стараясь поворачиваться таким образом, чтобы операторы ни на миг не выпустили их лица из фокуса.
      Год президентских выборов, сезон политических анализов, время правдивых телерепортажей и сенсационных интервью с основными кандидатами. Одного этого достаточно, чтобы телевизионщики могли гордиться своей профессией.
      Пятая авеню постепенно заполнялась толпами, они тянулись сюда с юга, из Сэкса, и из северного Ди Камерино. Группы людей прорезали четкие ряды полицейских в голубой форме, солнце играло на отполированных до зеркального блеска рукоятках их дубинок, и не добившись своего, тонуло в черных корпусах притороченных к поясу раций - время от времени кто-нибудь из стражей порядка поднимал микрофон и почти беззвучно шевелил губами.
      Несколько полицейских гарцевали на фыркающих лошадях. Лошади презирали седла и наездников, полицейские снисходительно рассматривали толпу сверху, о своем отношении к людям внизу они не думали.
      Вот и пришло время: на авеню появилась кавалькада из трех черных лимузинов, они медленно плыли на юг, пока не уперлись в белый фронтон собора. И только сейчас обнаружили себя полицейские в штатском, все это время безучастно бороздившие толпу: глаза их сделались жесткими, взгляд настороженным. Они развернули свои широкие плечи и бесцеремонно раздвигали людей, уверенные в себе и в своем превосходстве над толпой.
      Агенты в штатском были связаны друг с другом сложной системой электронной связи, которая позволяла им перемещаться в заданном направлении, образуя единый управляемый поток, течение которого было понятно лишь тому, кто организовал его и управлял его скоростью и течением. Все они были единым организмом - они одинаково мыслили, одинаково реагировали на изменение ситуации, говорили в свои рации одни и те же слова. И потому их было очень легко нейтрализовать.
      Так думал худощавый молодой человек, стоявший в позе кающегося грешника у открытого окна на десятом этаже здания с западной стороны Пятой авеню, выходившего прямо на собор. Его острый взгляд не пропустил ни одного из них: один, два, три... шестнадцать - все расположились в радиусе примерно полутора кварталов. Он понимал, что есть и другие, не попадающие в поле зрения: на западной стороне улицы, то есть прямо под ним, внутри собора, вдоль Медисон-авеню. Но они его не интересовали, приближаться к ним он не планировал. В данный момент он через двенадцатикратный полевой цейсовский бинокль наблюдал за "своими" шестнадцатью.
      Он видел как они перемещаются, совершают круги по улице, он изучал траекторию их движения, привыкал к ней, сживался со схемой, разработанной в полицейском управлении. Он вспомнил шестистраничную инструкцию по обеспечению безопасности высших должностных лиц Америки, которую ему подбросили прямо в почтовый ящик вместе с детально разработанным заданием. Оба документа были на арабском, весьма удачно. Молодой человек с трудом мог изъясняться на английском, правда, кое-как читал, неплохо владел французским и, конечно же, в совершенстве знал русский. Но инструкции на арабском были воистину посланием с небес, это исключало непонимание или разночтения. Комнату, в которой он сейчас находился, для него сняли те же люди, что и прислали документы. В конверте были ключи от квартиры, но сейчас он уже от них избавился.
      Русские редко приходят на помощь. Но сейчас, когда он понимал, что именно они руководят операцией, ему была приятна сама мысль, что наконец-то они прониклись сочувствием к их исламскому революционному движению. Русские помогают оружием, умело манипулируют общественным мнением - все это очень хорошо, думал он, но куда важнее равенство: русские наконец-то признали своих исламских братьев, а это самое главное! Равенство рождается только в совместной борьбе, в ее победах и горьких поражениях.
      Под окнами стало шумно. Из лимузинов вышло шестеро мужчин, все в элегантных черных костюмах. Они улыбались. Молодой человек мгновенно узнал одного из них, - фотография, которую он также получил в том конверте, была очень качественной.
      Положив бинокль на подоконник, молодой человек нагнулся и взял поцарапанную кожаную сумку. Приподняв ее за ручки, он бросил взгляд на часы. Три минуты первого. Смерть по графику. Он усмехнулся мелькнувшей у него в сознании английской фразе, которая как нельзя более точно соответствовала моменту.
      Он достал из сумки кусок замши, за которой последовали покрытые смазкой металлические детали; он тщательно соединял их друг с другом. Время от времени он протирал руки замшей. Он не торопился - по инструкции, времени у него было предостаточно. Речь Готтшалка на ступенях займет не меньше двадцати минут, после чего он должен войти в собор, где состоится специальная месса в память покойного губернатора штата.
      Молодой человек совершенно не волновался. Сколько же раз его поднимали на рассвете, когда первые лучи солнца только окрашивали темный горизонт южного Ливана, надевали на глаза повязку и требовали за три минуты разобрать и собрать советский автомат АК-47? Невозможно сосчитать. Но он вспоминал эти тренировки как нечто само собой разумеющееся и ни разу не жаловался, это не могло даже придти ему в голову. Он выбрал свой путь в жизни, справедливость была у него в крови и руководила всеми поступками.
      Молодой человек приладил последнюю деталь, и АК-47 был готов к бою. Он снова полез в сумку и достал обойму. В этот момент снаружи послышались звуки настраиваемого микрофона, и спустя несколько секунд Атертон Готтшалк, кандидат в президенты Соединенных Штатов Америки, начал свою речь.
      Молодой человек был горд, что среди множества для этой операции выбрали именно его. Сердце его было преисполнено какой-то злой радости: сейчас он держал в руках будущее исламского фундаментализма.
      Усмехнувшись, он вдавил приклад АК-47 в плечо. Прищурил левый глаз теперь он видел мир только через правый. Сквозь оптический прицел он рассматривал толпу, лениво переводя перекрестие с одного агента на другого, пока мысленно не уничтожил их всех. Улыбка его стала еще шире, ствол автомата описал широкую дугу и замер, нацелившись точно в голову Атертона Готтшалка.
      Молодой человек с трудом поборол желание нажать курок прямо сейчас: в конце концов, он - профессионал, у него есть конкретный приказ и конкретные инструкции. Ровно в двенадцать пятнадцать, выстрелом в сердце.
      Очень правильное решение, подумал он. На таком расстоянии голова - не самая удачная мишень. В случае малейшего изменения траектории пуля может просто срикошетить от толстой лобной кости. Выстрел в голову не всегда бывает смертельным. Вот сердце, это совсем другое дело, в случае точного попадания смерть гарантирована.
      Молодой человек снова посмотрел на часы. Оставалось тридцать пять секунд. Он прижался щекой к холодному цевью АК-47 и начал мысленный отсчет, как его учили: Миссисипи-раз, Миссисипи-два, Миссисипи-три...20 Перекрестие прицела чуть сместилось вниз и замерло на широкой груди Атертона Готтшалка. Палец на курке напрягся и начал сжиматься.
      Усаживая Эллиота за "свой" столик в "Лютеции", Макоумер испытывал что-то вроде гордости: обедать он предпочитал в полутьме большого зала этого элегантного ресторана с европейской кухней, но вот ленч... Для этого мероприятия требуется хорошее освещение и много воздуха, поэтому зимний сад на террасе ресторана идеально соответствовал требованиям Макоумера к ленчу.
      Откинувшись на спинку стула, Макоумер пристально рассматривал сына. Черт возьми, сколько же лет я не видел его в костюме, при галстуке, прилично подстриженным! Макоумер усмехнулся: красивый парень, ничего не скажешь, костюм от "Пола Стюарта" ему очень идет.
      Официант принес минеральную воду и, поклонившись, положил на край стола меню и карту вин.
      - Шимада с восторгом отзывается о тебе, - Макоумер лениво перелистывал меню, - говорят, ты сумел решить проблему с дополнительными элементами к главной ЭВМ. Мы безрезультатно бились над этим больше месяца. Ты пришел в фирму как нельзя вовремя.
      Эллиот церемонно склонил голову:
      - Наверное, мне следовало бы поблагодарить его за столь лестный отзыв, но, боюсь, Шимада торопится с выводами. У нас по-прежнему множество вариантов интеграции новых блок-схем, но надо выбрать самый лучший. А какой именно этого пока никто не знает.
      - А как тебе понравилась система лазерной обработки оперативной информации?
      - Потрясающая штука, - оживился Эллиот, - скорость срабатывания системы, задействование лазера от обратной связи - это, я тебе скажу, нечто! Одно слово, сказка! Черт, как бы мне хотелось посмотреть "Вампир" в работе!
      - Значит я организую тебе командировку на "Голодную лошадь", - кивнул Макоумер. - Но не раньше чем через пару недель. То, чем ты сейчас занимаешься, слишком важно, чтобы я мог позволить отрывать тебя от основной работы.
      - А мне здесь нравится, - Эллиот оглядывал ресторан. Рядом с отцом, словно из-под земли, вырос официант. Эллиот протянул Макоумеру карту вин. - Закажем что-нибудь?
      - Почему бы тебе не выбрать самому? - Макоумер сосредоточенно изучал меню.
      С внутренним трепетом, словно в руки к нему попал Святой Грааль, Эллиот раскрыл тяжелый буклет в красном сафьяновом переплете.
      - Я бы остановился на красном вине, ты не против?
      - Неплохой выбор.
      Эллиот снова поглядел меню вин:
      - Полагаю, "Сент-Эмильон", - он провел пальцем по строке, - вот этот, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.
      Официант, успевший бесшумно скользнуть за спину Эллиота, чуть поклонился и одобрительно кивнул:
      - Oui, Monsieur, - и забрав карту, отправился выполнять заказ.
      Макоумер наконец выбрал блюда и отложил меню: он хотел, чтобы сын первым начал разговор, хоть раз взял бы на себя инициативу в их отношениях.
      Эллиот задумчиво крутил серебряную вилку и наконец поднял взгляд на отца:
      - Полагаю, ты обратил внимание на круги у меня под глазами.
      - Если честно, то нет, - солгал Макоумер. - Я как раз думал, как неплохо ты выглядишь.
      - Ты имеешь в виду мой новый костюм? - В голосе Эллиота появились нотки нервозности.
      - Вовсе нет, - мягко ответил Макоумер. - Я имею в виду, что ты сейчас сидишь здесь, в "Лютеции", со мной.
      Эллиот замолчал. Он думал о том, что после стольких лет сопротивления отцу он все же поддался ему, и это оказалось не так уж и плохо. В действительности ему даже нравилось то, чем он сейчас занимался. А взять хотя бы этот ресторан! Приятная спокойная атмосфера, словно они в мгновение ока перенеслись в Европу - негромкие голоса, звон тонких хрустальных бокалов, увитые цветами стены, приглушенный свет, падающий сквозь жалюзи. Он чувствовал, как душа его постепенно оттаивает. Тяжесть в груди покидала его - а она всегда была частью его, Эллиота, существования, частью, и весьма существенной, его мировосприятия. И только при мысли о Кэтлин он чувствовал, как сжимается сердце. Правда, уже не так болезненно, как раньше.
      - Дело в том, - медленно начал он, - что я по-прежнему очень плохо сплю.
      К столику подошел официант, в руках его была бутылка вина. Он торжественно откупорил ее и осторожно разлил багровую жидкость в бокалы. Все трое замерли. Официант вопросительно взглянул на своих клиентов:
      - Вы не хотите пригубить? Вы изменяете своим правилам, мсье.
      - Это твой выбор, Эллиот, - улыбнулся Макоумер. - Ко мне он не имеет никакого отношения. Тебе решать, будем мы пить это вино или закажем другое. Либо ты говоришь да, либо нет.
      Эллиот непроизвольно напрягся. Либо ты говоришь да, либо нет. Все правильно. Именно этого я и хочу, убеждал он себя, подняв за тонкую ножку-стебелек бокал и пригубив темно-красное вино. Сухое, терпкое, но каков букет!
      - Потрясающе! - воскликнул он, и Макоумер засмеялся. Искренняя реакция сына обрадовала его.
      - Отлично, отлично.
      Официант заполнил бокалы и принял заказ. Макоумер выбрал confitde caneton21 - это было одно из его любимых блюд, потому что... потому что это было невероятно вкусно. Эллиот заказал телятину в перечном соусе. Начали они, однако, с белонских устриц.
      - Я хочу сказать, - продолжал Эллиот, когда официант ушел, - что очень много передумал после нашей... дискуссии.
      Выражение лица Макоумера не изменилось, он просто внимательно слушал сына и ждал, когда тот захочет услышать его мнение.
      - В тот раз я был просто взбешен, я был готов плюнуть тебе в лицо. Но после, в общем, не знаю, что произошло... Может, мы до конца выяснили отношения, короче, не знаю, - он снова принялся вертеть в руках вилку. - Я наговорил много лишнего. Я знаю, ты всегда желал мне добра, но у тебя были свои представления о том, каким должно быть это добро. Я не могу обвинить тебя в излишней патетике. Это не так.
      - Спасибо, - Макоумер совершенно искренне благодарил сына.
      А теперь самое трудное, подумал Эллиот:
      - Относительно Кэтлин...
      Он так надолго замолчал, что Макоумер был вынужден вмешаться:
      - Так что насчет нее?
      - Конечно же, ты был прав. Я как бы проиграл еще раз все то время, что мы были вместе. Я... В общем, сейчас я понимаю, что она замышляла. Дело вовсе не во мне. Но я верил, понимаешь? Я хотел верить.
      - И она это поняла, Эллиот. Я уже говорил тебе, это очень и очень опасная женщина. Если она сумела одурачить Готтшалка, это кое о чем говорит.
      - Если тебе это доставит удовольствие, могу повторить твои слова: она была очень опасной женщиной.
      Увидев улыбку отца, Эллиот не удержался и тоже заулыбался.
      Официант принес устрицы, горячие поджаренные тосты и большую тарелку с аппетитным желтым маслом.
      - Не знаю, как ты, - сказал Макоумер, выдавливая лимон на охлажденную, матово поблескивающую устрицу, - но я очень рад, что мы наконец-то оказались по одну сторону баррикады.
      Эллиот молча взял миниатюрную вилку. Ему сейчас было очень сложно понять свои ощущения, их было так много и все они бурлили и рвались наружу попытайся он сказать хоть слово, и эмоции просто захлестнут его. Кэтлин была в его жизни, это факт, и смерть ее оказалась страшным ударом, сумеет ли он от него оправиться и если сумеет, то когда - вопрос оставался открытым. Но она предала его, и от этого он до сих пор страдал. Прошлой ночью он внезапно проснулся, обливаясь холодным потом, - но думал он не о ее смерти, а о том, как близко она подвела его к мысли о возможности предать "Ангку". Он понял, что ненависть к отцу ослепляла его, он стал очень уязвим, достаточно было лишь незначительного давления на него, и он сделал бы все, что угодно. Чем, в конце концов, была его ненависть к отцу? Обыкновенным рудиментарным отростком, выползшим из детства, который взрослая жизнь не удосужилась отрубить. Всего лишь плод воображения, или детских фантазий. Отец самый обыкновенный человек не чудовище, но и не Господь с безграничной силой и властью. Макоумер это Макоумер, а Эллиот это Эллиот, и никогда бы им не сойтись22, если бы Эллиот сам так не решил.
      И это я так решил, подумал Эллиот. Да.
      Он поднял голову и посмотрел на отца:
      - Я тоже очень рад.
      - Вот и отлично, - Макоумер поднял свой бокал. Эллиот последовал его примеру.
      - Salud!23 - мелодично пропели сдвинутые бокалы.
      - Salud у pesetas!24
      Макоумер бросил взгляд на часы.
      - Извини, я на минуту, - он отодвинул стул и вышел из-за стола.
      Атертон Готтшалк был предельно сосредоточен и собран. Он уже произнес три четверти своей речи и до сих пор ничего не произошло. Когда же план Макоумера вступит в силу? Если возникли какие-то осложнения, Макоумер уже не сможет предупредить его, слишком поздно. Он стал просчитывать все возможные промахи и ошибки в плане. Их могло быть, к сожалению, слишком много. Он почувствовал неприятное жжение в желудке. Вначале исчезновение Кэтлин, теперь это...
      - Непростительные провалы спецслужб в Каире и Германии, ставшие причиной давления на наши вооруженные силы и дипломатические ведомства со стороны апологетов международного терроризма - вот всего лишь два примера, которые характеризуют все более возрастающую нестабильность международной обстановки!
      Он говорил уверенно, выделяя голосом ключевые фразы: он убеждал аудиторию, не впадая при этом в истерию, которую можно было бы счесть признаком фанатизма.
      - Сегодня уже совершенно ясно, что мы, американский народ, остались один на один с теми нациями и народами, в основе политики которых было, есть и будет убийство.
      Толпа разразилась аплодисментами. Все это очень хорошо, даже прекрасно, думал Готтшалк, разглядывая сияющие лица с выражением раздающего благословения архиепископа, но когда же, черт побери, начнется настоящее шоу?
      - Совсем недостаточно перевести наши боевые части на новые базы в Западной Германии, поближе к восточным границам. Недостаточно и поставить блок вербовке наших сограждан, которые за деньги сражаются против наших же солдат в Ливии, Чаде и Сирии. Недостаточно найти и уничтожить советские подразделения, которые действуют на территории Камбоджи и Лаоса, - они обрабатывают джунгли и посевные площади микотоксинами, обрекая тем самым местное население на медленную, мучительную смерть. Недостаточно заменить установленные в наших шахтах старые ракеты на современные MX, объединенные в общую систему СОИ, чтобы они могли успешно отразить удар советских СС-20. Все эти меры, естественно, являются частью обширнейшей программы по укреплению международного авторитета Америки. Но ни одно из этих мероприятий нельзя рассматривать как первый шаг, первый этап в достижении поставленной задачи. Нам необходима программа информирования населения о характере и силах международного терроризма. Мы должны быть готовы к...
      Острая боль пронзила левую сторону груди, голос его сорвался на фальцет:
      - К...
      Он прижал ладонь к груди. Пальцы сразу же стали липкие, между ними струилось что-то теплое. Уши словно заложило ватой, откуда-то издали он слышал пронзительные крики.
      Яркий солнечный день разваливался на какие-то отдельные фрагменты: стена собора, облако, почему-то чернеющее прямо на глазах, люди - бегущие люди с открытыми в безмолвном крике ртами. Готтшалк начал оседать, но сильные руки подхватили его, сердце болело так, словно в него вонзили раскаленную вязальную спицу. Воздух превратился в желе, Готтшалк задыхался, легким не хватало кислорода. Он не мог понять, что произошло, пока не услышал, как кто-то совсем рядом отчетливо выкрикнул:
      - Выстрел! Это был выстрел! Стреляли в кандидата в президенты!
      Аттертон Готтшалк удивился: а ведь это же я!
      Когда раздался телефонный звонок, сержант-детектив Марти Борак деловито ковырял в носу. Он предавался этому занятию уже не первый час исключительно ради того, чтобы не сойти с ума от безделья. Эндерс, как, впрочем, и все остальные полицейские участка, околачивался у собора Святого Патрика. Борак не участвовал в операции только потому, что возглавлял бригаду по слежке за весьма подозрительной фирмой по упаковке продуктов в Вест-сайде.
      Этим дерьмовым делом Марти занимался уже больше двух месяцев, и оно действовало ему на нервы, как, впрочем, и любая кропотливая работа. Борак любил мгновенные результаты, за которыми следовала столь же незамедлительная благодарность начальства. А за слежку наград еще никто не получал.
      Он заступил на дежурство в 1.14. Это означало, что если группа слежения выйдет на связь, ему потребуется обеспечить им подкрепление. Неблагодарная работа, и Борак имел все основания ненавидеть ее.
      Поэтому, когда зазвонил телефон, он не удивился и совсем невежливо рявкнул в трубку:
      - Ну что еще?
      Палец его по-прежнему исследовал богатые недра носа.
      - Это полиция?
      - Ты очень догадлив, приятель.
      - Я хочу сообщить о стрельбе в городе.
      - Да? - Информация не произвела на Борака никакого впечатления. Мальчишка стрельнул в собаку из "поджига"?
      - Я не шучу, - спокойно проговорили в трубке. - Стреляли в Атертона Готтшалка, кандидата в президенты от республиканской партии. У входа в собор Святого Патрика.
      - Кто говорит? - Борак вытер палец о нижнюю часть крышки стола.
      - Тот, кто вам нужен, - продолжал голос, - находится на одиннадцатом этаже Рокфеллеровского центра. Комната тысяча сто первая.
      Борак быстро записал полученные данные.
      - Откуда вам все это известно?
      - Да поторопитесь же вы, ради Бога! Вы упустите его!
      - Эй! - заорал Борак. - Подождите минутку, мать вашу! Но звонивший уже положил трубку. Борак с такой силой сжал кулак, что побелели костяшки. Он забыл про хандру и, блокировав все оперативные каналы, вызвал номер переносной рации Эндерса.
      - ...Да, все верно, - подвел итог Борак. - Комната тысяча сто первая. Давай, шевели задницей!
      Он бросил трубку и выругался. Что происходит, мать его? В кандидата стреляли всего тридцать секунд назад.
      Сержант-детектив Тедди Эндерс мчался по одиннадцатому этажу Рокфеллеровского центра. Еще трое полицейских в форме бежали следом. Он недоумевал, каким образом Борак узнал о покушении, не говоря уже о практически исчерпывающей информации на стрелявшего? У всех четверых пистолеты были наготове.
      В пятидесяти ярдах от них с правой стороны коридора открылась дверь из которой вышел молодой человек с потрепанной сумкой. Он оглянулся на приближавшихся полицейских, и Эндерс крикнул:
      - Стоять! Полиция! Не двигаться!
      Молодой человек нырнул назад в номер 1101 и захлопнул дверь. Верхняя половина ее была из матового стекла, нижняя - деревянная.
      Эндерс и его отряд приблизились к двери, их тени отчетливо ложились на матовое стекло. Почувствовав опасность, Эндерс остановился и сделал знак остальным:
      - Все назад! - крикнул он. - Не подходите! В это мгновение пули, выпущенные из номера, посыпали коридор осколками стекла и щепками.
      Это ничего ему не даст, подумал Эндерс, но, будь я проклят, если позволю ублюдку уйти! Он все еще не мог придти в себя после покушения. И где! Прямо перед собором Святого Патрика! Эндерс почувствовал как у него закипает кровь.
      - Олл райт, парни, - он немного понизил голос. - Он предлагает нам сыграть по его правилам, что ж, - сыграем.
      Он указал им, какую каждому следует занять позицию, и после недолгих приготовлений они, ведя непрерывный огонь из всех четырех стволов, вошли в дверь, поливая комнату пулями до тех пор, пока не разрядили магазины своих пистолетов.
      Наступившая тишина неприятно давила на уже привыкшие к грохоту выстрелов барабанные перепонки. В комнате резко пахло порохом. Эндерс оставил в коридоре одного полицейского, чтобы тот отгонял любопытных, которые уже высовывались из своих офисов на этаже.
      С двумя другими он вошел внутрь. Молодой человек неподвижно лежал под окном. В последний момент он прижал к груди старенькую сумку. Рядом лежал "люгер" времен второй мировой войны. Тело молодого человека представляло собой что-то вроде фарша, вышедшего из мясорубки крупного помола. Пули попали в шею, руки, грудь, живот, ноги. Одна почти полностью оторвала нос.
      Один из полицейских-новичков лишь поглядел на убитого, и его тут же стошнило.
      - Черт бы все побрал, - пробормотал Эндерс. Вот что получается, когда даешь волю гневу. Он остановил этого человека, верно, но это единственное, чем он мог похвастаться. Он подошел к трупу и выглянул в окно.
      - Все точно, это то самое место, - пробормотал он. - Передайте сообщение.
      Он жестом подозвал полицейского и передал ему свою рацию:
      - Немедленно "скорую", полицейского фотографа и криминалиста. Пусть свяжутся с медэкспертами, - он, не отрываясь, смотрел на свернувшегося калачиком мертвеца. - И, ради Бога, ничего здесь не трогать. Ничего, понятно?
      Он достал из кармана хирургические перчатки, с которыми никогда не расставался. Убрал пистолет в кобуру, обтянул пальцы полупрозрачной белой резиной. Потом присел на корточки и занялся трупом.
      - Боже праведный! - воскликнул полицейский, попытавший вытащить из рук покойного сумку: кровь из свежей раны хлынула ему на брюки и залила начищенные до зеркального блеска ботинки Эндерса.
      Не обращая внимания на кровь, Эндерс открыл сумку.
      - О Господи, - прошептал он, увидев разобранный АК-47. Он осторожно закрыл сумку и поставил ее на грудь убитого. Потом встал и стащил окровавленные перчатки. Вывернув наизнанку, Эндерс снова убрал их в карман.
      Он подошел к окну: вокруг собора творилось что-то невообразимое, все ждали, когда приедут представители секретной службы. Пока же делать было абсолютно нечего.
      Макоумер вернулся к своим устрицам на льду, предварительно побрызгав на каждую несколькими каплями соуса "табаско".
      Лицо у него было озабоченное и, дождавшись, когда официант переменил блюда, Эллиот спросил, что его беспокоит.
      - Ты можешь не верить, - нахмурился Макоумер, - но это Киеу.
      - Быть того не может. Киеу, как ты любишь говорить, безоговорочно предан тебе, исключительно умен, у него идеальная физическая подготовка. В конце концов, эти факторы были решающими, когда ты вывез его из Камбоджи, разве не так?
      - Ты прекрасно знаешь, почему я привез его в Штаты, - неожиданно резко сказал Макоумер. - Он сирота. И жизнь его была сплошным кошмаром.
      - Да будет тебе, отец, - Эллиот наклонился над столом, приблизив лицо к Макоумеру. - Он - машина. И ничего более. Ты используешь его только потому, что отлично знаешь: в каком бы направлении ты не показал пальцем, он пойдет туда и слепо выполнит любой твой приказ.
      - Да, - Макоумер кивнул, - в каком-то смысле ты прав. Но мотивация в данном случае несколько отличается от того, что ты себе вбил в голову. Ты не в состоянии понять ход мыслей камбоджийца. Я приказал казнить тех, кто убил старшего брата Киеу. Он был для него кумиром, о смерти его он сожалеет больше всего, за исключением, может быть, родителей. И ход мыслей следующий: он в долгу передо мной и этот долг он никогда не сможет выплатить, хотя изо всех сил пытается это сделать. И когда я прошу его что-то сделать, он сам хочет этого.
      Макоумер снова нахмурился:
      - Но на этот раз с ним произошло что-то такое, чего я не могу понять.
      Это последнее замечание вызвало у Эллиота улыбку:
      - Ты хочешь сказать, что он больше не идеальный ребенок, которого, как ты считал, из него сделал?
      - Идеальных людей не бывает, - Макоумер почувствовал, что вновь перехватывает инициативу. - Это относится даже к Киеу. И вот почему я хочу, чтобы ты мне помог.
      Очередная смена блюд, очередная пауза в беседе.
      - Не вижу, в чем может выражаться моя помощь. Макоумер пожал плечами. Он вовсе не намеревался облегчить Эллиоту его задачу. Необходимо дать ему почувствовать, что принимаемое им решение - его собственное решение.
      - Кто знает. Все дело в том, что мне придется предпринять кое-какие действия.
      Эллиот подцепил на вилку кусок телятины. Превосходная нежная телятина, обильно политая перечным соусом.
      - А почему ты не обратишься за этим к нему?
      - К сожалению, это уже невозможно, - Макоумер сосредоточенно резал утку. Я задаю ему вопросы, и он либо молчит, либо отвечает очень уклончиво.
      - Видимо, существует какая-то часть его жизни, закрытая для посторонних, подумав, заявил Эллиот.
      - Ты рассуждаешь как полный идиот, - горячо возразил ему Макоумер. Щеки его раскраснелись, под глазами пульсировала синяя жилка. - На карту поставлена вся "Ангка". Пятнадцать лет работы. А ты говоришь о закрытой части жизни. В "Ангке" такое невозможно.
      Эллиот еще не понимал, куда клонит отец. Ясно, ему что-то от него нужно, и Эллиот разозлился на себя за то, что не может догадаться, что же именно.
      - А, может, эта часть жизни Киеу не имеет никакого отношения к "Ангке"?
      Макоумер окатил сына ледяным взглядом:
      - У Киеу нет никакой жизни вне "Ангки". Без "Ангки" Киеу просто не существует.
      Логика отца потрясла Эллиота - где все те знаки любви и нежности к Киеу, которые он уставал выставлять перед ним, Эллиотом, напоказ все эти годы? Почему все так неожиданно переменилось?
      - Если он не прислушивается к моим словам, - Макоумер отодвинул тарелку, может быть, ты сумеешь поговорить с ним.
      - Я? - Эллиот с трудом удержался, чтобы не рассмеяться. - Киеу ненавидит меня почти так же, как я его. Да ты и сам это прекрасно знаешь.
      Макоумер игнорировал его слова:
      - Ты не понимаешь одной вещи, Эллиот. Реакция Киеу на тебя - это зеркало, которое ты сам же поставил перед собой. Он реагирует исключительно на твой гнев.
      - Ты хочешь сказать, что он не испытывает ко мне ненависти?
      - Нет.
      - Тогда он гораздо лучше меня.
      Макоумер молча разглядывал сына.
      После недолгого молчания Эллиот наконец выдавил из себя:
      - Так ты правда хочешь, чтобы я поговорил с ним?
      - Хочу, - кивнул Макоумер. - Я хочу, черт возьми, узнать, что с ним творится. Это крайне важно.
      Эллиот обдумывал слова отца: колесо Фортуны начало свой новый оборот, и все было готово к смене фаворитов. Если он примет предложение отца, подчинится ему, то тогда весь банк сорвет он, Эллиот.
      - Хорошо, - просто сказал он, - я прикину, как лучше подобраться к нему.
      - Очень благодарен тебе, Эллиот, - улыбнулся Макоумер. - Поверь, действительно очень благодарен.
      Разыскать Лоонгшан был нетрудно даже в темноте. Трейси расплатился с таксистом примерно за километр до освещенного сотнями огней особняка. Вокруг трещали сверчки, басовито гудели цикады.
      Обернувшись, Трейси следил за отъезжающим такси - задние огни машины походили на глаза дракона, мчащегося за жертвой. Дракон и его добыча, в Гонконге подобные образы приходили на ум сами собой. Трейси вспомнил Золотого Дракона с его даром предвидения и чтения чужих судеб. На Западе он стал бы объектом насмешек. Но Трейси слишком часто и подолгу бывал в Юго-Восточной Азии, чтобы подвергать сомнению подобные феномены.
      Он поглядел на сияющий словно бриллиант Лоонгшан и подумал о словах Золотого Дракона: "Смерть, мистер Ричтер. Мы увидели там смерть". Чью смерть он имел ввиду, Мицо или его, Трейси?
      Справа начинался горный склон, профиль его был изящен и кокетлив, словно линия женского бедра. В воздухе пахло апельсинами и кардамоном, легкий ветер с моря тихо шелестел черными листьями деревьев. Гонконг полумесяцем раскинулся в лагуне, как изогнутый тонкий клинок, он светился под луной, сверкали бриллианты и изумруды на его эфесе. Сейчас ничто не напоминало об удушливой вони грязных улочек, о джонках покачивающихся на покрытых пятнами мазута водах залива. Об этом могли не думать обитатели Лоонгшана, но только не он, Трейси. Джунгли Камбоджи и Лаоса выжгли клеймо в его душе, они кричали на разные голоса, как люди перед лицом смерти.
      Трейси подошел ближе. Это был двухэтажный особняк в форме буквы L, на крыше более длинного крыла виднелось что-то вроде теннисного корта. Широкие белые колонны окружали бассейн, который сейчас, в призрачном свете луны, напоминал ломтик какого-то экзотического фрукта. Водоем на скалистых склонах Колонии был редкостью, сам факт существования бассейна свидетельствовал о невероятном богатстве владельца особняка.
      Трейси подобрался еще ближе. Где-то над головой пронзительно крикнула ночная птица, и он замер. Он прислушивался к звукам в доме, но все заглушала мягкая музыка, лившаяся из открытых окон особняка.
      Он решил проникнуть в дом с задней стороны. Стены были практически полностью застекленные, в этом были как свои плюсы, так и минусы: его могли увидеть изнутри, но и он с таким же успехом мог наблюдать за всеми перемещениями обитателей особняка.
      Он осторожно обошел бассейн справа, стараясь держаться в тени деревьев. Примерно в ста футах от дома начинались густые кусты, представлявшие собой сравнительно неплохое укрытие.
      Подобравшись к кустам, Трейси медленно повернулся на триста шестьдесят градусов: он прислушивался к звукам ночи, в них произошло некоторое изменение, но какое именно? Несмотря на дефицит времени, он должен был выяснить, в чем дело - до боли в ушах вслушиваясь в ночь, Трейси понял, что почти затих треск кузнечиков.
      Затем раздался звук совершенно иного характера, Трейси припал на колено, увернувшись в последнее мгновение от надвигавшейся на него сверху тени. Из низкой стойки он нанес удар правой ногой, одновременно сбалансировав корпус, великолепно растянутые связки позволили ему поднять удар в средний уровень, поразив нападавшего в живот.
      В отблеске света от бассейна он узнал монгола.
      От удара зубы его клацнули, сквозь плотно сжатые губы с шипением вырвался воздух. Удар сбил его с ног, но он почти сразу же вскочил и приготовился к новой атаке.
      Трейси подтянул правую ногу и снова занял низкую стойку. Еще один удар той же ногой, практически двойник первого - монгол с трудом блокировал выпад Трейси и тихо выругался. Затем стремительно ринулся вперед, пытаясь схватить Трейси за горло.
      Трейси откатился в сторону и едва не задохнулся от боли, ударившись спиной об острый камень. В ту же секунду монгол прыгнул на него: он был очень силен, и на его стороне была инерция падения. Трейси пытался найти уязвимое место для удара и, подогнув ногу к самой груди - когда противник немного прогнулся в талии, - изо всех сил обрушился коленом на грудину противника.
      Монгол вскрикнул, раскинул руки в стороны и, перевернувшись в воздухе, неестественно согнулся и отлетел назад. Раздался похожий на ружейный выстрел треск, и Трейси понял, что монгол при падении сломал ногу.
      Он немного расслабил мышцы, приподнялся, занимая более высокую стойку, и едва не пропустил рубящий удар в гортань: он не видел первой фазы этого стремительного удара рукой, он его почувствовал по изменению движения воздуха. Сила удара была чудовищной, и Трейси понял, что если он окончательно не обезвредит противника, тот не отвяжется от него даже со сломанной ногой.
      Сместившись зигзагом вперед, он левой кистью поставил мягкий блок, погасив смертельный удар ребром ладони, и, уйдя всем корпусом влево и вниз, провел серию ударов нуките, поражая грудную клетку, брюшину и носовой хрящ монгола.
      Трейси вновь опустился на колено, давая отдых напряженным пальцам: постепенно выравнивалось дыхание. Он снова прислушивался к звукам ночи, которую они с монголом всего лишь несколько мгновений назад потревожили короткой, почти безмолвной схваткой. Припав к самой земле, Трейси внимательно обследовал территорию вокруг, но никого не обнаружил.
      Деловито стрекотали трудолюбивые цикады. Времени у Трейси становилось все меньше и меньше.
      Он обогнул здание и наконец нашел раздвижную стеклянную дверь, сквозь которую колеблющийся зеленый свет заливал неподвижную гладь бассейна.
      Последние сто метров до двери он преодолел одной стремительной перебежкой. Замок здесь был очень простой, но открывать его не потребовалось: дверь оказалась незаперта. Трейси осторожно сдвинул одну створку и проскользнул внутрь, застыв, как изваяние, за длинными, до самого пола светло-бежевыми шелковыми занавесями. Сквозняка здесь не было, шторы не колыхались. Трейси задрал промокшую от пота майку, расстегнул "молнию" на кожаном поясе и достал баллончик с кремом для бритья - правда, баллончик Трейси был заправлен отнюдь не бритвенной пеной: в отеле "Принцесса" он для этой цели вполне успешно использовал обыкновенное мыло. Зажав баллончик в левой руке, он осторожно отодвинул край занавески.
      Комната словно светилась изнутри серебром. Трейси сделал шаг вперед. Он был один. Судя по всему, он попал в столовую: на небольшом возвышении здесь стоял стол с прозрачной крышкой из толстого стекла, по основанию каменного пьедестала бежали зеленые и красные выгравированные драконы. Вокруг стола расположились стулья, их было двенадцать, с аналогичной гравировкой на ножках. В центре возвышалась дивная фарфоровая ваза, стенки ее были такими тонкими, что сосуд казался полупрозрачным.
      Справа открывался вид на громадных размеров гостиную - в дальнем конце ее виднелась лестница из кованого железа, которая вела на второй этаж, где, вероятно, находились спальни. Слева - небольшой коридор, через который можно было попасть в кухни и гараж.
      Трейси не раздумывая двинулся вправо, мимо длинной ширмы, отделявшую жилое помещение от столовой. Он не знал, что за ширмой есть дверь и, естественно, не предполагал, что кто-то может появиться у него за спиной. Или выйти прямо на него.
      Трейси уже было миновал ширму, как вдруг замер, словно пораженный молнией: прямо перед ним, словно из-под земли, выросла маленькая, изящная китаянка. Она была гораздо ниже Нефритовой Принцессы. Судя по чертам лица - жестким и идеально правильным, - она родилась в Шанхае, в этой женщине не было той мягкости и чувственности, которые исходили от Нефритовой Принцессы. Но она была красива и в высшей степени сексуальна, Трейси мгновенно отметил это.
      Она удивленно смотрела на него широко открытыми раскосыми глазами, чуть склонив голову набок. Они внимательно наблюдали друг за другом, словно два хищника, внезапно столкнувшиеся нос к носу в джунглях. Женщина вскрикнула, Трейси бросился к ней и, обхватив за талию, крепко прижал к себе и сразу же почувствовал тепло ее маленьких упругих грудей.
      В дальнем конце комнаты возникло какое-то движение. Два китайца. Оба с пистолетами в руке. Они расположились достаточно далеко друг от друга, поэтому, будь даже у Трейси оружие, стреляя в одного, он неизбежно попадал бы под пулю другого. Значит, это профессионалы. Трейси повернулся таким образом, чтобы женщина находилась между ним и охранниками.
      Краем глаза он уловил движение над собой - не меняя позиции, Трейси поднял голову и увидел на балюстраде второго этажа Мицо.
      - Мистер Ричтер, - медленно проговорил японец, - вы создали мне массу проблем.
      На нем была просторная черная рубаха и темные брюки.
      - Пора заканчивать эту игру. Не представляю, как вам удалось проникнуть сюда, но сейчас вы должны признать, что проиграли свою скачку. Сдайтесь добровольно, или мои люди застрелят вас.
      - Почему же они не сделали этого до сих пор? - равнодушно осведомился Трейси.
      Мицо нахмурился и разгладил пальцем усы.
      - Да, вы правы. Я не хочу, чтобы Маленький Дракон пострадал. Но вас, мистер Ричтер, необходимо устранить.
      - Кто отдал вам такой приказ?
      Мицо улыбнулся:
      - По крайней мере этого вы не знаете, - лицо его снова сделалось непроницаемым. - Признаюсь, вы изумляете меня. Совершенно очевидно, что вы осведомлены о моей наркосети, но связи вам неизвестны. Любопытно. И вот теперь я пытаюсь понять, каким образом вам вообще удалось выйти на меня.
      Он шагнул вперед и взялся за кованые перила лестницы.
      - Система моей безопасности работает очень четко, поэтому хотелось бы знать об источнике утечки информации.
      ( Вот видите, у нас есть информация, которой мы можем обменяться.
      Мицо снова улыбнулся, но вскоре опять нахмурился.
      - Увы, нет. Вы, мистер Ричтер, сейчас не в том положении, чтобы предлагать какие бы то ни было сделки. Пока мы с вами здесь беседовали, два моих человека вошли в дом с другой стороны и сейчас находятся у вас за спиной. Если только вы причините Маленькому Дракону хоть малейший вред, они убьют вас.
      - Допустим, я вам поверил, - почти весело парировал его угрозу Трейси, но у меня есть для вас кое-что еще.
      Он опустил левую руку, чтобы Мицо видел, что в ней.
      - Крем для бритья? - в голосе Мицо звучало неприкрытое презрение.
      - Подарок от моего отца, - Трейси наблюдал за выражением лица японца. Помните? Эта штука разнесет всех нас в клочья.
      - Крем для бритья?
      - А как вы думаете, я протащил бы это через таможню?
      Лицо Мицо посерело. Он замер, щека его еле заметно подергивалась.
      - Похоже, я снова недооценил вас, - тихо сказал он. - Но, обещаю, это в последний раз.
      Мягко ступая обутыми в тапочки ногами, он спустился по лестнице и сделал знак охране. Они сразу же убрали пистолеты и вышли из комнаты.
      - Игру действительно пора кончать, - устало проговорил Мицо. Сцепив руки за спиной, он подошел к Трейси. - Вы уже нанесли мне значительный урон. Того, что вы сделали, более чем достаточно. Вот уже почти двадцать лет я живу в Гонконге и делаю здесь все, что хочу, - он задумчиво пожал плечами. - В конце концов, что мне еще надо? - Он кивнул своим мыслям. - Только Маленький Дракон. А что останется? Может, Маленький Дракон, и вереница дней, как две капли воды похожих один на другой.
      Он был уже совсем близко, потухший взгляд его, казалось, говорил: жаль, что я проиграл, но я уважаю вас за то, что вы меня победили. Мицо производил впечатление очень уставшего человека, но в какой-то момент глаза его сверкнули, и Трейси вдруг понял, что сделал ошибку. Слишком близко, мелькнула мысль, я позволил ему подойти слишком близко!
      Но Мицо уже выбросил руки вперед и вырвал Маленького Дракона из объятий Трейси. В ту же секунду он сделал нырок с одновременным выпадом вперед и нанес короткий режущий удар правой рукой.
      Он почти достиг цели, но страх, который на мгновение охватил Трейси, послал в кровь мощный поток адреналина, и в последний момент он все же успел среагировать на удар, опоздав, правда, на какую-то долю секунды. Пропустив скользящий удар, Трейси все же сумел поймать руку Мицо на захват, и простейшим приемом из арсенала айкидо, используя силу противника как оружие против него самого, взял запястье Мицо на болевой изгиб.
      Он слегка повел заломленную кисть Мицо вниз, и тот вскрикнул от боли. Продолжая удерживать его, Трейси нагнулся и поднял с пола упавший баллончик.
      - Считайте, что вам повезло, - шепнул ему на ухо Трейси. - А если вы столь же умны, сколь удачливы, вам удастся остаток своих дней провести с Маленьким Драконом. Если же нет, - он снова рванул намертво зажатую кисть, - умрете прямо здесь. Подумайте.
      От боли Мицо едва не плакал, ему уже явно было тяжело дышать.
      - Олл райт, - наконец сдался он, - достаточно. Я расскажу вам то, что вы хотите знать. Только отпустите меня. Вы же медленно меня убиваете.
      - Неубедительно, - возразил Трейси, - у меня пока нет оснований верить вам.
      - Я дам вам доказательство своей искренности, - лицо Мицо побагровело, он уже находился на грани пароксизма.
      - Весьма сомневаюсь.
      - Дайте мне по крайней мере шанс. Уверяю вас, вы ошибаетесь, и я докажу вам это всего двумя словами.
      - И что же это за слова? - поинтересовался Трейси.
      - "Операция Султан".
      Фирма "Моришез" размещалась в западной части Двадцать седьмой улицы. Это был район, где безраздельно господствовали компании, занимающиеся экспортом и импортом: небольшие складские помещения, конторы оптовиков, развернувших свой основной бизнес на Шестой авеню, филиалы агентств по торговле недвижимостью, которые базировались на Восьмой авеню.
      Туэйт припарковал свой "шеви" в месте, где стоянка категорически запрещалась, и опустил солнцезащитный щиток с прикрепленной к нему карточкой "Полиция".
      - О'кей, - повернулся он к Мелоди. - Пошли.
      Это было здание из красного камня, грязное, с трещинами на фасаде короче, оно ничем не отличалось от большинства зданий Нью-Йорка, построенных в самом начале века. Они вошли в узкий затхлый коридор, стены которого были выкрашены в казенный зеленый цвет. Из подвала тянуло плесенью.
      Привинченная к стене потрескавшаяся стеклянная табличка утверждала, что фирма "Моришез" находится на втором этаже.
      Туэйт левой рукой обнял Мелоди за талию, в правой уже был любимый 38-й. Они начали подниматься по ступенькам. На площадке Туэйт остановился, чтобы перевести дух. Пыльная полутемная лестница, единственный источник света лампочка без плафона, которая висела на убегавшем в облупленный потолок проводе.
      Туэйт находил интерьер неубедительным: последний раз живой человек поднимался по этой лестнице, наверное, еще при жизни президента Рузвельта. Мелоди хотела что-то сказать, но Туэйт крепко сжал ее руку и отрицательно покачал головой.
      Офисы фирмы "Моришез" находились где-то в средней части коридора второго этажа. Туэйт жестом приказал Мелоди подойти к правой стене. Прижавшись губами к ее уху, он тихо прошептал:
      - Пока я тебя не позову, не двигайся. Если в течение минуты ты не услышишь мой голос, беги отсюда что есть сил.
      Она поглядела на него широко открытыми от удивления глазами:
      - Что ты рассчитываешь найти здесь?
      - Не знаю, - он пристально смотрел на нее, отлично понимая при этом, что смотреть надо совсем в другую сторону. - Может, ничего. А, может быть, все.
      - Опять стрельба, опять оружие.
      - С твоими друзьями по-другому не получается.
      Она усмехнулась, обнажив ряд идеально белых, ровных зубов.
      Он повернулся и быстро пересек линию двери, которая теперь отделяла его от Мелоди. Осторожно повернул ручку левой рукой - она подалась, и Туэйт тихо толкнул дверь. Никакого результата, дверь была заперта. Что ж, ничего иного он и не ожидал.
      Туэйт достал из кармана связку отмычек и принялся возиться с замком. Изумленная Мелоди во все глаза наблюдала за его возней. Замок щелкнул и, не медля ни секунды, Туэйт резко распахнул дверь и, чуть присев с зажатым обеими руками пистолетом, застыл на пороге.
      Пол кабинета был покрыт богатым ковром светло-зеленого цвета с длинным мягким ворсом. Стол и стулья красного дерева, обитый натуральной кожей широкий диван. В левой стене - бар, напитки для которого, это была ясно с первого взгляда, подбирались с любовью. На остальных стенах висели гравюры, почти на всех были изображены китайские парусники начала девятнадцатого века.
      Туэйт подошел к столу: календарь, деловые блокноты-ежедневники, стаканчик с остро заточенными карандашами, бронзовый нож для открывания конвертов, набор ножниц, пресс-папье из белого оникса, огромная декоративная скрепка для бумаг на эбонитовой подставке. И все. Странно, подумал Туэйт. Где же телефон?
      Рядом со столом находился шкафчик для бумаг. Туэйт открыл верхний ящик и извлек лист писчей бумаги. В верхней части страницы красовалась коричневая шапка: "Фирма Моришез", основана в 1969 году".
      Больше на листе ничего не было. Туэйт сложил его вдвое и убрал в карман пиджака. Остальные ящики были пустые, ничего кроме пыли. Что ж, неплохо, решил Туэйт. Это "почтовый ящик": одни доставляют сюда информацию, другие забирают ее.
      В коридоре послышался какой-то шум, и он резко повернулся:
      - Мелоди?
      - Кто такая Мелоди? - ответил ему хриплый мужской голос.
      Туэйт поднял пистолет и в ту же секунду услышал характерный звук спускаемого курка - бросившись на пол, он больно ударился плечом, но все же ушел от пули. На лице его появилась недобрая улыбка, он громко скрипнул зубами.
      Лежа на ворсистом ковре, он отчетливо видел своего противника: человек со шрамом через все лицо снова целился в него из длинноствольного пистолета.
      - Прощай, приятель, - человек со шрамом улыбнулся.
      Туэйт негромко вздохнул. Пальцы его онемели, револьвер лежал прямо перед ним, в нескольких сантиметрах от его вытянутой руки.
      Раздался еще один выстрел, но, странно, он не почувствовал никакой боли. Только сердце забилось чуть быстрее, и в дыхании появились хрипы, но пуля не задела легкие, в этом Туэйт был уверен. Он открыл глаза.
      Человек со шрамом на лице сидел у порога, рука с длинноствольным пистолетом неподвижно лежала на полу. Взгляд его карих глаз был мутный, немигающий. В центре лба его виднелось красное пятно размером с куриное яйцо выходное отверстие пули, угодившей в затылок.
      Туэйт беспомощно моргал, не понимая, что произошло. Челюсть его отвисла от неожиданности. В коридоре, прямо под трупом, возникла какая-то фигура: Мелоди. В опущенной руке ее он увидел пистолет 45-калибра. Она пристально смотрела на Туэйта. Губы ее беззвучно шевелились, на лбу, у самых волос, он увидел тонкий порез, кровь уже запеклась. Лицо ее было очень бледным.
      - Там был еще один, - еле слышно прошептала она. - Я не хотела никого убивать.
      В глазах ее стояли слезы. Она провела ладонью по щеке, пистолет выпал из тонких пальцев и с глухим стуком упал на пол. Ее била крупная дрожь, но Мелоди, не отрываясь, смотрела на Туэйта.
      - Полюбуйся, что я из-за тебя натворила.
      Она перешагнула через труп в дверях и двинулась к нему - на лице ее было написано глубокое отвращение, но, увидев выражение лица Туэйта, взгляд ее изменился. Она присела рядом с ним на корточки и положила ладонь ему на плечо. Он поморщился от боли: именно этим плечом он ударился об пол.
      Туэйт с трудом сел и прижался затылком к стене. Мелоди погладила его по щеке:
      - Прости, - пробормотал он, - за все прости.
      Она придвинулась ближе:
      - Помолчи. Лучше отдохни.
      - Я хотел сказать...
      - Я знаю, что ты хотел сказать, - прервала она его деловым, решительным тоном.
      Он видел, что она снова рассматривает его, как будто в первый раз увидела, - она все еще плакала, но страх в глазах исчез. Мелоди явно чувствовала облегчение, словно с души свалился огромный камень.
      - Ты поработала на славу, - Туэйт с рудом шевелил пересохшими губами, голос его был хриплый и невыразительный.
      - Нет, - прошептала она, - вся работа еще впереди.
      Она наклонилась над ним:
      - А сейчас я тебя поцелую, и ты превратишься в королевича.
      И в то мгновение, когда губы их встретились, - Туэйт мог в том поклясться, - Мелоди улыбнулась.
      По нью-йррским стандартам условия здесь были кошмарные: плохие, неприспособленные для репетиций залы, вдобавок жара в них стояла такая, что танцоры начинали потеть в первые же минуты занятий. Мартин непрерывно ругался с местными властями, пытаясь в кротчайшее время привести все в порядок. Мартин умел разговаривать с сильными мира сего, но все это чрезвычайно раздражало, и танцоры нервничали.
      Однако с подлинными проблемами они столкнулись лишь после того, как поднялись на сцену, когда исправлять что-либо было уже поздно: вместо пружинистого деревянного покрытия, к которому они привыкли и которое помогало делать прыжки и поддержки, сцена, словно автострада, оказалась бетонной!
      - Невероятно! - только и мог воскликнуть Мартин. Лорин разделяла его чувства. Но они работали в полную силу, по-другому танцоры этой труппы не умели, так их учили на протяжении всей жизни: они танцевали бы и в заболоченных по колено джунглях.
      Великолепная труппа, и принимали ее с восторгом. Балет был одним из многих видов искусства Запада, запрещенных в Китае, и все прекрасно понимали, что китайцы истосковались по культуре.
      Для Лорин триумф был несколько омрачен растяжением мышцы левой ноги. Это произошло в самом конце ее сольного номера, и Лорин была вне себя от бешенства.
      Она так и не поняла, как все случилось. Лорин лишь подозревала, что ее партнер Стивен, на которого она всегда могла положиться, слишком резко отпустил ее из поддержки. Не исключала она и того, что необычайно жесткая и непружинистая поверхность сцены вновь заставила ее вспомнить о только что зажившем бедре - возможно, она была слишком напряжена и на выходе из поддержки немного сместила центр тяжести. В общем, как бы там ни было, контакт со сценой произошел внешней поверхностью стопы, а не ступней - в сочетании с моментом вращения и ее собственным весом этого было достаточно для повреждения мышцы. Кажется, она даже услышала щелчок в голеностопе. Стивен мгновенно понял, в чем дело, и тут же подхватил ее.
      Шквал оваций она почти не слышала и не вышла на "бис".
      В гримерной она чертыхалась и морщилась, пока врач накладывал на ногу компресс со льдом. Быстрым шагом вошел Мартин, лицо его было озабоченным.
      - Ну как она? - спросил он врача. Тот только пожал плечами:
      - О характере травмы с уверенностью можно будет говорить не раньше чем через сутки. Но, как бы там ни было, вряд ли это разрыв связок.
      - Лорин?
      - Жутко болит, - сердито огрызнулась Лорин. - Черт бы все побрал!
      Мартин похлопал ее по плечу:
      - Завтра у нас день отдыха, а потом мы отправляемся в Пекин.
      - Великолепно, - фыркнула Лорин, - завтра целый день буду валяться в постели.
      Она закрыла лицо полотенцем, Мартин бросил быстрый взгляд на врача. Тот озабоченно покачал головой.
      - Чепуха, - Мартин сел рядом с Лорин и улыбнулся. - Такой возможности ни у кого из нас больше не будет, и мы используем ее на все сто процентов. Завтра ты поедешь вместе со мной на частном автомобиле, который мне любезно предоставило народное правительство.
      Лорин сбросила полотенце - совсем неплохо провести целый день с Мартином.
      - Отлично, - глаза ее снова заблестели, - очень здорово!
      - Вот и хорошо, - Мартин шлепнул ее по здоровой ноге. - А теперь мне надо пойти поговорить с одним из их советников по культуре. Кстати, тебе придется принять участие в беседе: он ждет не дождется конца концерта, чтобы встретиться именно с тобой. Твоя травма его очень расстроила. Честно говоря, я не ожидал, что он так это воспримет. Имей в виду, когда мы прилетели, он не встречал нас в аэропорту. Говорят, был в служебной командировке.
      Лорин пыталась протестовать, но Мартин перебил ее гневную речь:
      - Для нас это очень важно, Лорин. Важно с точки зрения успеха всего турне. Дружеские связи, сердечные отношения - в конце концов ради того, чтобы они завязались, мы и приняли приглашение правительства Китая выступить в этой стране.
      Мартин встал и снова улыбнулся:
      - И он действительно производит впечатление радушного человека.
      Он вышел и через несколько минут вернулся в сопровождении плотно сбитого китайца.
      - Лорин Маршалл, - церемонно, в традициях старого русского дворянства поклонился Мартин, - позвольте представить вам господина Донь Жиня, советника по культуре провинции Шанхай.
      Донь Жинь пожал Лорин руку и слегка поклонился. Потом широко улыбнулся, и Лорин увидела ряд мелких, идеально ровных зубов, чуть пожелтевших, словно состарившаяся полированная слоновая кость.
      - Очень рад встретиться с вами, мисс Маршалл, - он говорил по-английски чуть нараспев, но тем не менее весьма бегло. - Я получил истинное наслаждение, наблюдая за вашим выступлением. Дыхание свежего ветра на нашем древнем континенте, если вы позволите мне так выразиться.
      - Благодарю вас.
      - Пользуясь случаем, хочу выразить свое сочувствие, мне, право, очень жаль, что вы получили травму, - он снова улыбнулся, манера его речи теперь несколько изменилась, словно советник на время решил отбросить официальный тон, каким принято изъясняться высокопоставленному чиновнику. - Боюсь, это отчасти и моя вина, но в свое оправдание могу лишь сказать, что не имел представления о требованиях такой прославленной труппы к сценической площадке.
      Его искренность растопила ледок сдержанности. Он действительно само очарование, подумала Лорин, и улыбнулась своей особой улыбкой, которую приберегала для самых ответственных случаев:
      - Полагаю, вы заслужили прощение.
      Донь Жинь поклонился.
      - Вы потрясающая женщина, мисс Маршалл. Я счел бы за честь - и дар небес, - если бы вы согласились поужинать со мной сегодня вечером, - он кивнул на ее ногу и помрачнел. - Но, вероятно, ваша травма не позволит...
      Лорин бросила взгляд на Мартина, тот умоляюще приложил руки к груди.
      - Ничего страшного. Я пока еще не инвалид. С радостью принимаю ваше предложение. И, пожалуйста, зовите меня просто Лорин.
      Лицо китайского чиновника просияло.
      - Ну надо же! - воскликнул он, засмеявшись от радости, и тут же прикрыл ладонью рот. - Ой!
      Теперь засмеялись Лорин и Мартин.
      Он протянул руку, и с его помощью Лорин встала. Она попробовала наступить на поврежденную ногу: боли почти не чувствовалось.
      - Итак, Лорин, - китаец взял ее под руку, - я покажу вам ночную жизнь Шанхая. Такой, какая она есть на самом деле. - Он снова улыбнулся, и Лорин подумала, что вечер с этим странным, но в то же время милым человеком может действительно оказаться приятным и интересным. Только бы он не стал убеждать вступить в компартию, мелькнула мысль, этого она не перенесет.
      Он распахнул перед ней дверь и подвел к стоявшему у театра автомобилю.
      - И, пожалуйста, - он серьезно посмотрел на нее, - зовите меня просто Монах. Здесь все меня так называют.
      - Что случилось? - нежные пальцы пробежали по его руке.
      Словно слепец, ощупывающий скорлупу, подумал он.
      - Ничего. Абсолютно ничего.
      Джой умоляюще посмотрела на него и начала стаскивать с него черную майку:
      - Что происходит, Киеу? Пожалуйста, скажи.
      - Я насмотрелся всяких нехороших вещей.
      Дверь в коридор памяти вновь распахнулась. Я видел, как мучают мою сестру. Я видел, как она низко пала, работая шлюхой при юонах и их советских хозяевах. Для того чтобы выжить среди останков того, что когда-то было моей любимой Камбоджей, мирной, прекрасной страны. Да, я видел горе и смерти. Я видел, как ее вознаградили патриоты родной страны. Я был свидетелем того, во что она превратилась: обезглавленная, распухшая утопленница - изо рта и глазниц ее текла желтая, мутная речная вода.
      О, Будда! Сейчас апсара танцует только для меня, она убеждает меня в чем-то, пальцы ее передают мне послание. Апсара говорит мне, что я должен сейчас делать. Что же? Став американцем, я позабыл смысл музыки и слов, я больше не могу понимать астральные танцы. Но неправда, что только наши боги, боги кхмеров, могут понимать послания своих слуг, это же неправда, апсара?
      Он обнаружил, что идет обнаженный по пояс и кто-то ведет его за руку по коридору в спальню Джой и Макоумера. Похоже, отец сюда больше не заходит.
      Где-то совсем рядом зашумела вода: это Джой наполняла ванну. Вскоре он почувствовал запах ароматических солей - сиреневой и хвойной, - которые Джой бросила в горячую воду. Потом Джой вернулась и помогла ему снять остальную одежду.
      Он лежал в горячей воде, отдавшись нежным рукам Джой, а навстречу, на раздутом животе, ползла апсара. Апсара разговаривала с ним пальцами, плела паутину информации, которую он не чувствовал и не понимал. Но она все приходила и приходила к нему, она что-то ищет... Что?
      Киеу пожал плечами, его стальные мышцы напряглись, а склонившаяся над ним Джой участливо шептала:
      - Все хорошо, уже все хорошо.
      Я была права когда умоляла не посылать Киеу туда, думала она, разглядывая его окаменевшее лицо. Глаза под полузакрытыми веками закатились, словно он спал и снился ему кинжальный пулеметный огонь.
      Это Дел отправил его туда! Она впервые в жизни думала о муже с ненавистью. Дел с его проклятой одержимостью. Что было на этот раз? Кого или что ты должен был разыскать в Кампучии? Ответ на этот вопрос не имел для нее никакого значения.
      Но, что бы это ни было, в этот раз из Камбоджи вернулась лишь тень Киеу, и этого она не могла понять. Сердце ее разрывалось, глядя на него, безучастно сидящего в горячей воде, от влажности платье ее прилипло к телу, но ей было все равно: сейчас ее заботил только Киеу, только его мысли и чувства имели значение.
      Когда Атертона Готтшалка привезли в больницу Бельвью, Туэйт уже сидел в операционной. Начавшаяся кутерьма отвлекла его от размышлений. Он нетерпеливо поглядел на интерна, который обрабатывал рану на Мелоди.
      - О Боже, - бормотал молодой врач, - вас, должно быть, полоснули ножом.
      - Занимайтесь своим делом, док, - буркнул Туэйт.
      - Мне придется сообщить в полицию, - огрызнулся врач, бинтуя рану, - у нас такой порядок.
      - Считайте, что уже сообщили, - Туэйт помахал у него перед носом полицейским жетоном. Он успел позвонить в участок, воспользовавшись телефоном продавца книг на первом этаже.
      С грохотом распахнулась дверь, и в операционную вкатили носилки, перед которыми бежал врач. Следом за ним быстрым шагом шел заведующий отделением, полдюжины полицейских в форме и столько же в штатском. За то короткое время, что дверь в коридор была открыта, Туэйт разглядел высыпавших из своих палат больных, сбившихся в кучу родственников и посетителей, целую толпу полицейских, которые, стараясь перекричать друг друга, что-то орали в свои рации.
      - Кто доставил его? - сердито спросил заведующий отделением. - "Скорая"?
      - Нет, - отозвался один из полицейских. - Машина спецподразделения. Это был самый быстрый способ.
      - Кто с ним был? - хирург помог интерну переложить тело на операционный стол.
      - Один из офицеров секретной службы, - полицейский поскреб затылок. По-моему, его фамилия Бронстайн.
      - Позовите его. И, ради Бога, скажите вашим людям, чтобы все вышли в коридор.
      Наверное, очень хороший врач, подумал Туэйт. Никакой паники, все делает быстро, ни одного лишнего движения. Теперь он отдавал распоряжение медсестрам:
      - Вызовите, пожалуйста, доктора Вейнгаарда. И, будьте добры, поторопитесь.
      Сестра сломя голову бросилась по коридору. Из приоткрывшейся на секунду двери вновь донесся гул голосов.
      Вернулся полицейский. Вместе с ним в операционную вошел долговязый мужчина с густыми темными волосами.
      - Вы Бронстайн?
      Мужчина утвердительно кивнул.
      - Изъясняйтесь словами, - прикрикнул на него хирург, - мне некогда вами любоваться. - Он прощупывал вены на руках Готтшалка. - Потребуется плазма, обратился он к одной из медсестер, - и анализ крови, немедленно. Возможно, потребуется полное переливание.
      - Я Бронстайн.
      - Какое счастье. Так это вы привезли кандидата?
      - Всю дорогу я держал его голову у себя на коленях.
      Хирург никак не мог вытряхнуть Готтшалка из его костюма и взялся за скальпель.
      - Как он дышал?
      - С большим трудом...
      - Понятно. Вы слышали его дыхание?
      - Он сипел как кузнечные меха.
      - Кровищи-то! Похоже на рану в грудь.
      - Пуля вошла прямо под сердцем, - пояснил Бронстайн. - Но крови почти не было.
      - Входное отверстие под сердцем, все правильно, - хирург наклонился еще ниже. - Убийца промахнулся. Задень он сердце хотя бы по касательной, и вы увидели бы фонтан крови. Так, быстренько сюда электрокардиограф.
      - Я видел, как пуля попала в него, - настаивал Бронстайн, - уверяю вас, она задела сердце.
      - Если вы правы, я, пожалуй, закончу обход больных. Если вы правы, вашему дорогому кандидату больше некуда торопиться, значит, он уже покойник.
      Он быстро и без труда рассек скальпелем одежду Готтшалка - вначале пиджак, потом рубашка и майка. Сейчас хирург напоминал повара, обрабатывающего кочан капусты.
      - Так, посмотрим, есть ли пульс, - бормотал он себе под нос.
      Отложив стетоскоп, он приказал интерну:
      - Приготовьте рентгеновскую установку.
      Прибежала медсестра, следом за ней шел еще один хирург. Доктор Вейнгаард. Это был пожилой человек с ухоженной бородой, в которой обильно серебрилась седина.
      - Что тут у нас? - Он потер руки.
      - Атертон Готтшалк, - мрачно сообщил ему первый хирург. - Только что подстрелили. Этот тип, - он кивнул в сторону Борнстайна, - говорит, что пуля задела сердце, но этого не может быть: он дышит.
      - Позвольте и мне взглянуть. - Доктор Вейнгаард подошел ближе.
      - Сейчас, я только сниму эту последнюю... Боже праведный!
      - Что такое?
      Молодой хирург поднял голову. Лицо его было испачкано кровью, лоб покрылся каплями пота.
      - Вы только посмотрите! - Он сделал шаг в сторону, чтобы коллега мог лучше разглядеть рану. - Выстрел был произведен в сердце, но этот человек жив.
      Доктор Вейнгаард покачал головой:
      - Это невозможно.
      - Почему же, возможно, - возразил молодой хирург, - если на нем был пуленепробиваемый жилет.
      - Дайте мне один из их пистолетов, - приказал Трейси.
      - Это еще зачем?
      - Делайте, что вам говорят! - слегка повернув кисть, он лишил противника всякого желания вступать в споры.
      Тело Мицо чуть дернулось, и он нетерпеливо щелкнул пальцами свободной руки. На лестнице тут же появился молодой китаец.
      - Второй тоже должен быть у меня на глазах, - заметил Трейси.
      Мицо снова щелкнул пальцами, и за спиной китайца вырос второй охранник. Мицо сделал жест рукой, первый китаец начал медленно спускаться по лестнице. Взгляд его ни на секунду не отрывался от лица Трейси, и в этом взгляде читалась нескрываемая ненависть. Ненависть к дьяволу-иностранцу, хотя, нет, в этом есть что-то личное, подумал Трейси. Возможно, он был связан родственными узами с одним из тех, кто напал на него в больнице. Например, с тем, у кого был вытатуирован дракон.
      Молодой китаец остановился примерно в десяти метрах от Мицо и от того места, где лежала оглушенная падением Маленький Дракон. Он достал из внутреннего кармана куртки "эрвейт" 38-го калибра и протянул Мицо.
      - Нет, - отрывисто приказал ему Трейси на кантонском диалекте. - Возьми пистолет за ствол и несильно толкни его по полу ко мне.
      Молодой китаец перевел взгляд на Мицо. Тот кивнул и поморщился: выражение его лица стало совсем кислым.
      Трейси присел на колено, увлекая за собой заложника, и поднял пистолет. Он отщелкнул барабан в сторону, бросил взгляд на пустые ячейки и, усмехнувшись, посмотрел на китайца:
      - Будет совсем хорошо, если ты, гнойный выкидыш морской змеи, дашь мне заряженное оружие.
      Выражение лица китайца не изменилось, но Трейси почувствовал, что Мицо ухмыляется. Японец пожал плечами, словно оправдываясь: почему бы и не попробовать, ты на моем месте поступил бы точно так же. Он снова щелкнул пальцами, и под ноги Трейси подкатились шесть заряженных барабанов.
      Трейси заставил Мицо лечь лицом на пол рядом с оглушенной любовницей и зарядил пистолет. Потом нагнулся и приставил внушительный ствол к затылку японца.
      - Я не верю вашим людям, - мягко обратился он к нему, - придется проверить их.
      Мицо немного повернул голову в сторону, щека его вдавилась в отполированный до блеска паркет - между коврами была узкая полоска пола - и отрешенным голосом пробормотал:
      - Не надо, все в полном порядке, уверяю вас.
      - Да? А ведь верно. Я еще в состоянии отличить холостые патроны от боевых.
      Чтобы лучше видеть противника, Мицо повернул голову почти на сто восемьдесят градусов, а Трейси внезапно отскочил в сторону, отпустил японца и схватил Маленького Дракона.
      Мицо немедленно вскочил на ноги. Молодой китаец, явно не пенимая, что задумал Трейси, двинулся к нему.
      Трейси спокойно взвел курок и приставил дуло к шее девушки.
      - Назад, кусок дерьма, вшивое порождение шлюхи! - завопил Мицо. - Ты что, не понимаешь, еще шаг, и он убьет ее!
      Молодой китаец немедленно сделал несколько шагов назад и расслабил плечевые мышцы. - Трейси с удовлетворением отметил, что пока его теория работает идеально: держа под прицелом Маленького Дракона, с Мицо можно делать все что угодно.
      Трейси медленно потянул ее на себя, и Мицо поспешно замахал руками:
      - Я прикажу им уйти из комнаты!
      - Зачем? - удивился Трейси. - Не надо. Пусть себе торчат здесь, а то, ведь, знаете, без вашего присмотра затеют какую-нибудь гадость. Потом не расхлебаете.
      Мицо промолчал, Трейси понял, что японец не только проиграл этот раунд, но и потерял лицо.
      - По-моему, все предельно ясно, - улыбнулся Трейси, - если вы или они сделают что-то, что мне покажется странным, мозги Маленького Дракона разлетятся по всей комнате.
      Лицо Мицо побелело.
      - Совсем не обязательно угрожать мне таким образом, - он потирал запястье, - у нас, как мне показалось, перемирие.
      Трейси рывком поставил Маленького Дракона на ноги. На ней было сине-зеленое шелковое платье с двумя высокими разрезами на бедрах, через которое отчетливо просматривались длинные стройные ноги. Шею облегал мягкий стоячий воротник, под которым поблескивали тяжелые змейки бриллиантового и изумрудного ожерелий. Она стояла совершенно неподвижно, словно в ожидании приказа своего господина, но раскосые глаза ее потемнели от ненависти. Эта женщина привыкла к независимому образу жизни и с таким обращением явно сталкивалась впервые. Очень плохо, подумал Трейси.
      Мицо поднял руку:
      - Может, мы по крайней мере сядем и проведем нашу, э... встречу как цивилизованные люди?
      Трейси подумал, что предложение звучит по меньшей мере смешно, особенно если учесть, через какой ад пропустил его Мицо за несколько последних дней. Но промолчал.
      Справа от него словно плыл в воздухе изящный диван, обитый змеиной кожей, с подушечками из бирманского шелка. Рядом, на плетеном столике работы мастеров с острова Бали стояла дивной красоты фарфоровая лампа. На стене, по китайской традиции, разметался бронзовый чеканный дракон, раскрашенный эмалью всех цветов радуги: его длинный, изогнутый, как клинок, язык, пытался лизнуть потолок.
      У противоположной стены стоял еще один диван, более массивный, и пара обитых кожей стульев - на фоне китайского интерьера европейская мебель производила странное впечатление. Над этим диваном висело что-то вроде триптиха: летящие над мертвенно-серой рекой цапли. Японский антиквариат, решил Трейси. И множество всевозможных безделушек, все очень древние и, безусловно, очень дорогие - бронзовые, деревянные, из камня и глины. Останки умерших цивилизаций. Или загнивающих.
      - Сядьте там, - Трейси указал на один из кожаных стульев. Мицо покорно занял свое место, а Трейси усадил Маленького Дракона на бамбуковый диванчик с противоположной стороны, встав при этом так, чтобы держать под контролем обоих. Китайцы безучастно наблюдали за происходящим, словно их это не касалось; оба застыли как каменные статуи.
      - Вы намного опаснее, чем меня старались убедить, - в голосе японца звучало сожаление. - Следовательно, мои информаторы не заслуживают доверия и понесут заслуженное наказание.
      Трейси сразу же насторожился.
      - Ничего удивительного, - непринужденно ответил он, - никто не может похвастаться, что знает меня досконально.
      Мицо нахмурился:
      - И все же, кто вы, черт возьми? И что вам от меня надо?
      Чем больше он говорит, тем больше из него вылезает информации, подумал Трейси. Следовательно, надо поддерживать светскую беседу, пусть он задает вопросы, а главное - говорит сам. Только не перегибай палку, пригрозил себе Трейси, он может заподозрить подвох.
      - Я уже объяснял вам, зачем приехал. Мой отец...
      - Пожалуйста! Ну сколько же можно! Прекратите врать. Что ж, можно попробовать наугад.
      - Я хотел бы участвовать в бизнесе, войти, так сказать, в дело.
      Лицо Мицо оставалось непроницаемым:
      - О каком бизнесе вы говорите?
      - О вашем бизнесе, Сияющий Белый Порошок.
      Маленький Дракон поежилась. Боковым зрением Трейси видел, что она с удивлением смотрит на него.
      - Значит, вы знаете о моей, скажем, школе, - Мицо тщательно подбирал слова. - Вы знаете меня как Сияющий Белый Порошок. Скажите, пожалуйста, известен ли вам Луис Ричтер?
      - Как я уже говорил вам, это мой отец.
      - Тогда ответьте мне, что такое сопротивление относительной мощности?
      Трейси ответил на вопрос японца.
      - А микроконденсатор Эпплайна с д-проводимостью?
      Это тоже был нетрудный вопрос.
      - Что ж, - пожевал губами Мицо, - не исключено, что вы действительно его сын.
      Трейси хотел побыстрее закончить с этим делом: снова заныло плечо, да и день получился какой-то бесконечный:
      - Эта "Операция Султан". Расскажите поподробнее.
      - Вы действительно сын Луиса Ричтера, - усмехнулся Мицо, - теперь я ничему не удивляюсь.
      Взгляд японца стал сонный. Он заложил ногу за ногу и словно повинуясь внутреннему ритму, лениво покачивая ногой.
      - Мне известно, - начал он, - что его сын, Трейси - если вы действительно Трейси, - входил в состав сил особого назначения во время вьетнамской войны, с тысяча девятьсот шестьдесят девятого по тысяча девятьсот семидесятый год.
      Невыразительный голос Мицо гипнотизировал. Трейси чувствовал как на него наваливается усталость, перетруженные за день мышцы расслабляются. Сделав над собой усилие, он резко встряхнулся. Японец усмехнулся. Осторожно! предупредил себя Трейси, он только этого и ждет. Он прекрасно понимает, на каком континенте ты вырос, и ему, азиату, ничего не стоит сбить тебя с толку.
      Трейси снова взвел курок револьвера - звук оказался на удивление громким, Мицо чуть не подпрыгнул от неожиданности - и с силой вдавил ствол под ребра Маленькому Дракону, так что она дернулась от боли. Девушка непроизвольно выбросила вперед левую руку, на безымянном пальце ее сверкнуло фарфоровое кольцо, усыпанное множеством мелких бриллиантов. Она негромко вскрикнула, и Мицо сразу же замолчал.
      - В этом нет никакой необходимости, - японец облизнул пересохшие губы.
      - Мицо, - Трейси чуть подался вперед, - или Сияющий Белый Порошок, или Черное Солнце, или Сан Ма Сан, или как вас там еще называют. Я хочу вам все объяснить с предельной ясностью. У меня нет времени на игры. Если вы сейчас же не дадите информацию, которая мне нужна, я убью ее у вас на глазах. Вы этого хотите?
      - Нет, - ответил Мицо по-английски и тяжело вздохнул. - Успокойтесь, Ричтер-младший, и не мучайте моего Маленького Дракона.
      Трейси кивнул и, повернувшись к своей маленькой заложнице, сказал:
      - Сидите спокойно и ни о чем не думайте.
      Она явно ему кого-то напоминала, но кого, он никак не мог вспомнить.
      Мицо уселся поудобнее и начал:
      - В начале тысяча девятьсот шестьдесят девятого года отряды американских сил особого назначения под командованием майора Майкла Эйленда, входившие в группу Дэниэла Буна перешли границу Южного Вьетнама. Они двигались из временной базы в Бан Me Туоте и вторглись на территорию Камбоджи, то есть нейтрального государства. Их целью было уничтожение Штаб-квартиры ЦШЮВ - такой аббревиатурой в американской армии называли Центральный штаб Южного Вьетнама, то есть секретную базу Северного Вьетнама и Вьетконга.
      Японец сделал паузу, желая убедиться, не наскучил ли он собеседнику. Увидев, что Трейси его внимательно слушает, удовлетворенно кивнул и продолжал:
      - Начиная с семнадцатого марта того года, американские Б-52 ежедневно участвовали в операции "Меню", которая представляла собой ковровое бомбометание, санкционированное вашим президентом Никсоном, главной целью которого было все то же самое: полное уничтожение штаб-квартиры ЦШЮВ. Однако военная разведка, возглавляемая генералом Крейгоном Абрамсом, обнаружила по меньшей мере пятнадцать штаб-квартир ЦШЮВ, расположенных вдоль восточной границы Камбоджи. Первый удар был нанесен по квадрату 353 - на ваших картах он был отмечен под кодовым названием "Завтрак", а операцию проводили армейские подразделения. Затем настала очередь квадрата 352, который назвали столь же немудрено - "Ленч", потом принялись за бомбежку "Десерта", то есть квадрата 350.
      Мицо чуть повернул голову, и в отблеске света глаза его на мгновение стали опаловыми. Он внимательно следил за реакцией Трейси.
      - И сейчас нас интересует этот последний, триста пятидесятый квадрат, руки его неподвижно лежали на коленях, качавшаяся несколько минут назад нога замерла. - Был там один лейтенант - имя его не имеет для нас никакого значения, - командовавший одним из подразделений сил особого назначения еще в операциях Дэниэла Буна. Однако в действительности лейтенант и его тщательнейшим образом отобранные люди действовали совершенно автономно от майора Эйленда и вообще независимо от кого бы то ни было, даже от тех, кто контролировал операции Дэниэла Буна. - Мицо улыбнулся. - Вас это не удивляет?
      - На войне меня ничего не удивляет, - после паузы ответил Трейси.
      Сейчас я должен быть очень осторожен, думал он. Совершенно очевидно, что он очень медленно и очень искусно готовит мне ловушку. Какую? В данный момент вопрос этот неуместен: придет время, решил Трейси, и я узнаю ответ на него.
      - Понятно, - кивнул Мицо. Лицо его было по-прежнему непроницаемо. - Итак, лейтенант не знал, кто конкретно отдавал ему приказы, он знал лишь одно: любое его требование выполнялось мгновенно, без обычных для армии проволочек, все, что он просил, поступало ему в том виде, в каком он заказывал. И никто не задавал никаких вопросов. Он также знал, что все операции, проводимые Дэниэлом Буном, должны держаться в строжайшем секрете, потому приказы, которые он получал, знал только он один, никто из его людей не посвящался в подробности. Приказов, надо сказать, было немного, но все они - с пометками "Совершенно секретно" и "По прочтении сжечь" - касались лишь одного: уничтожения штаб-квартиры ЦШЮВ. Правду знали только лейтенант и четверо его людей. Их задание носило кодовое название "Операция Султан".
      В наступившей тишине раздался голос Трейси:
      - Расскажите мне о цели "Операции Султан".
      Мицо кивнул и на секунду закрыл глаза. Подняв голову, он продолжал:
      - "Операция Султан" представляла собой чрезвычайно тонкую контрразведывательную миссию, которую в апреле тысяча девятьсот шестьдесят девятого года начали... в общем, здесь мои источники информации дают противоречивые сведения, но превалирует точка зрения, что операцию финансировало ЦРУ.
      Интересно, можно ли проверить все то, что рассказывает Мицо, размышлял Трейси.
      - Операция планировалась как массированный удар по подпольным коммуникациям вьетконговцев и красных кхмеров. А тем временем КНР - Китайская Народная Республика - намеревалась наводнить американский сектор дешевым героином. По оценкам китайских специалистов, это позволило бы превратить американскую военную машину в груду металлолома, а ее солдат - в самых заурядных наркоманов. Они не ошиблись.
      Мицо посмотрел прямо в глаза Трейси.
      - Продолжайте.
      - Из множества кандидатов был отобран руководитель операции. Лейтенант, известный как своей жестокостью, так и опытом подобных заданий. Это абсолютно достоверная информация.
      - Совсем необязательно каждый раз это подчеркивать, - Трейси снова начало клонить в сон, - ближе к делу, пожалуйста.
      - Как скажете, - Мицо заворочался на стуле. - По моим сведениям, а они абсолютно точны, "Операция Султан" рассматривается американской разведкой как чрезвычайно успешная.
      - Ну и что с того?
      - Это неправда, - Мицо ждал реакции Трейси.
      - Лагерь красных кхмеров в квадрате 350 был уничтожен согласно приказу, устало возразил Трейси, - Это факт. Тому есть подтверждения независимых источников: в тот район было направлено еще одно подразделение, следом за первым. Они подтвердили факт уничтожения лагеря. Кроме того, они обнаружили следы пожара. Все наркотики были сожжены.
      Мицо пожал плечами:
      - Вполне возможно, килограмм-другой пожертвовали огню. С одной-единственной целью: одурачить тех, кто прочесывал квадрат, - он покачал головой. - Но, поверьте, друг мой, основная масса наркотиков, предназначенных для американской армии, не была уничтожена, просто ее направили по другому маршруту.
      - Должен ли я понимать это так, что у вас имеются доказательства?
      Мицо широко развел руками:
      - А как по-вашему, я построил этот особняк и еще три таких же в других местах?
      Трейси с трудом восстановил нормальное, ровное дыхание. Прана.
      - Что вы хотите этим сказать?
      - Все очень просто. Я был посредником в поставке той партии героина. А также всех последующих партий, - он сложил ладони вместе. - Понимаете, канал, по которому поступали наркотики, так и не был перекрыт, вопреки тому, что трубили газеты. Его просто повернули в другую сторону. Кстати, он функционирует и по сей день, - Мицо улыбнулся. - Уж я-то это знаю. Потому что лично руковожу всеми поставками.
      От новой информации у Трейси слегка закружилась голова. Это казалось невероятным, но у него не было больше оснований сомневаться в словах японца. В конце концов, каким образом он мог получить доступ к столь секретной информации, как та операция? Только через свой канал, по которому одновременно переправлял и наркотики. Иного мнения и быть не может.
      Улыбка Мицо стала еще шире:
      - Вы побледнели, мой друг. Как будто увидели коми. Духа. Но я не осуждаю вас. В конце концов, "Султан" - это была самая обыкновенная операция, и не исчезни вы из поля зрения, вас непременно подключили бы к ней.
      По крайней мере он знает не все, подумал Трейси.
      - На кого вы работаете? - спросил он.
      - На фирму "Моришез", - не задумываясь ответил Мицо. - Слышали когда-нибудь о такой?
      - Нет.
      - А должны бы. Ею владеет бывший агент секретной службы, тот самый лейтенант, который возглавлял "Операцию Султан". Делмар Дэвис Макоумер, - Мицо взмахнул рукой, взгляд его стал мягче. - Возможно, вы даже работали с ним: база Бан Me Тоут была очень маленькой.
      Трейси лихорадочно обрабатывал информацию Мицо. Черт, как все неудачно, думал он. Столько времени без сна, избитый до полусмерти, на пятки наступает полиция и вездесущие люди Мицо - для одного человека это чересчур. Сейчас он даже не мог предположить, какие последствия будет иметь для него - да и не только для него - все то, что он только что услышал.
      Но Мицо, казалось, не замечал его состояния.
      - На чем мы остановились? Ах да, Макоумер. Очень талантливый человек. Он правильно распорядился своими прибылями, вложив деньги в абсолютно законный бизнес. "Метроникс инкорпорейтед", так, кажется, называется его компания. Вы удивитесь, но он по-прежнему торгует смертью, всевозможными ее вариантами, он наклонился. - По-моему, это тоже своего рода наркомания. Привычка жить на грани жизни и смерти, вечно балансировать на тонкой проволоке, - Мицо сделал неприятный жест рукой. - Вероятно, в этом есть своя прелесть, плюс он на этом хорошо зарабатывает.
      Борясь с усталостью и сном, Трейси спросил:
      - Почему вы все это рассказываете?
      Сейчас улыбка Мицо напоминала акулий оскал:
      - Потому что вы меня об этом спросили. И, кроме того, я не хочу, чтобы вы причинили Маленькому Дракону зла. Я уже могу жить без бизнеса, но без нее, увы, мне не прожить.
      Сквозь пелену перед глазами Трейси видел, что атмосфера в комнате меняется, что-то вышло из-под его контроля. Да, все, что рассказал мне Мицо, очень похоже на правду, собственно, этого Трейси и добивался, ради этой информации он и пробрался сюда. Но выложил Мицо ее слишком быстро и легко, можно даже сказать, охотно. За прошедшие сутки он неплохо изучил методы Мицо, знал его как родного. Что с того, что прошел еще один день? Человек остался таким же, каким и был накануне: японская загадка, мутировавшая на китайской почве. Вполне возможно, как сказал Мицо, Макоумер преуспевает на торговле смертью, но сам Мицо сколотил состояние на умелом лавировании между правдой и ложью. Трейси отказывался поверить, что Мицо готов собственными руками уничтожить отлаженную и разветвленную сеть транспортировки и сбыта наркотиков, и даже не попытаться побороться за свое детище.
      Трейси пристально посмотрел на Мицо. Тот сидел напротив и невозмутимо разглядывал его. Ответ на его вопрос находится всего в восьми футах. Знать бы на него ответ чуть раньше!
      - Либо вы лжете, либо...
      - Мой друг, вы прекрасно знаете, что я не лгу. Мои факты абсолютно верные, а правда иногда бывает невероятной, - он потер руки. - Простая логика должна подсказывать вам, что я не лгу.
      - Тогда почему же...
      И в этот момент он понял. Понял сразу же, как только онемело правое плечо и рука. Он резко обернулся, точнее - попытался это сделать быстро, но усталость и бессонница подействовали и на скорость реакции. По сигналу Мицо на него пошла Маленький Дракон. Он сосредоточил все внимание на японце, остальное доделали смертельная усталость и боль, исказившие реальную картину ситуации, в которую он попал, и нарушившие привычный ход мыслей.
      Костяшки кулачка Маленького Дракона обрушились на переносицу Трейси. Боль ослепила его, пистолет выпал из онемевших пальцев - девушка снова ударила его, на этот раз внешней стороной кисти: острые мелкие алмазы колец, которыми были унизаны ее пальцы, рассекли кожу щеки до крови.
      Трейси вскрикнул от острой боли и сделал шаг назад, нащупывая большим пальцем правой руки потайную кнопку на баллончике, о существовании которой знали только он и его отец. Действовать приходилось практически на ощупь, перед глазами по-прежнему плыли темные круги, и Трейси напряженно вслушивался в звуки, которыми вдруг наполнилась комната. Возникли быстрые шаги по лестнице: второй китаец спешил присоединиться к своему коллеге.
      Трейси фиксировал звуки, на слух определял расстояние между собой и противниками. Как учил Джинсоку, бой в темноте имеет свои преимущества, тебе надо только заставить темноту работать на себя, подружись с ней. Ты должен уметь двигаться в темноте, слышать и даже видеть и сражаться: ты обязан выжить, а твои враги - погибнуть. И, прежде всего, ты должен научиться не бояться боя в темноте - за тебя все сделают твои высоко развитые инстинкты, сделают все настолько хорошо, что ты даже не поймешь, как победил.
      Трейси нажал кнопку и резким движением кисти подбросил баллончик вверх, отвлекая внимание противников на него - одновременно он прыгнул назад.
      Он взрыва в задней части дома вылетели все стекла, засыпав лужайку и бассейн дождем разноцветных осколков.. Ослепительная вспышка на мгновение превратила комнату в белый ледяной глетчер, пол содрогнулся, как при землетрясении. Кто-то пронзительно кричал, отовсюду ползли клубы серого дыма. Они под действием сквозняков лениво выплыли наружу и, освещенные яркими лучами прожекторов, словно маленькое летнее облако, двинулись к морю.
      С потолка градом сыпалась штукатурка. Диванчик, за который прыгнул Трейси, взрывная волна поставила на дыбы, и сейчас один конец его высовывался из высокого, от пола до потолка, окна наружу. Охранников-китайцев разорвало в клочья, вся противоположная стена была забрызгана кровью.
      Трейси осторожно выбрался из своего укрытия: Маленький Дракон стояла на коленях рядом с искореженным плетеным столиком, казалось она сосредоточенно изучает то, что осталось от великолепной фарфоровой вазы. С одной стороны ее шелковое платье было разорвано до самой шеи, словно девушка побывала в лапах насильника. Кожа ее покраснела и распухла, на руках и бедрах виднелись темно-красные точки, из которых медленно сочилась кровь, струйки ее сливались, образуя подобие паутины. Она раскачивалась взад и вперед, прижав побелевшие руки к ушам, глаза ее были закрыты.
      Трейси поискал глазами Мицо. В клубах дыма ничего не было видно, но шестым чувством он уловил движение за спиной, - Трейси успел развернуться и резко ушел вниз, пропустив над собой высоко выпрыгнувшего Мицо. Выброшенная вперед и чуть в сторону правая нога японца не оставляла сомнения: Трейси столкнулся с каратэкой высочайшего класса. Он чуть сместил корпус и голову в сторону, благополучно уйдя с линии смертельного удара, и коротким резким движением левого кулака нанес мощнейший удар в область ахиллесова сухожилия ноги-молота Мицо, усилив в момент контакта силу удара за счет легкого поворота кисти.
      При приземлении Мицо потерял равновесие и едва не вскрикнул от боли в ноге - Джинсоку в таких случаях требовал немедленно добивать противника, но атакующая серия Мицо еще не завершилась, а Трейси даже не успел занять оборонительную стойку. Поэтому о контратаке, не говоря уже об активном нападении, пока не могло быть и речи. Японец быстро оправился от удара и, не давая Трейси опомниться, снова бросился на него, осыпая ударами и отвлекая ложными блоками на уровне лица.
      Парируя эти стремительные, как молния, удары, Трейси отступал назад. Уйдя в глубокую защиту, Трейси думал, что это второй серьезный поединок за два дня, причем на этот раз опасность была гораздо более серьезная, чем он предположил при первом взгляде на Мицо. Силы Трейси были уже на исходе: ему удалось немного поспать в больнице и на борту джонки, но этого отдыха телу было явно недостаточно. Двадцатичетырехчасовой перелет домой, если его совместить со сном, пойдет мне на пользу, подумал Трейси.
      Три прямых удара японца пробили его защиту - все были направлены в поврежденное плечо и все достигли цели. От боли Трейси едва не потерял сознание. Усилием воли он взял себя в руки, но концентрация его уже была нарушена.
      Блокировав очередной удар Мицо, он кулаком пробил японца в грудь, отбросив его чуть назад, давая тем самым себе секундную передышку. Срывалось дыхание, от пота майка прилипла к телу. На поясе у него были закреплены еще три миниатюрных приспособления отцовской конструкции, но сейчас, учитывая свое состояние, Трейси не решался пустить их в ход. Звенело в ушах, слегка кружилась голова - при мысли о еще одном взрыве спина покрылась мурашками.
      Послышался какой-то посторонний звук, и Мицо прервал очередную атаку: громко гудел зуммер внутренней сигнализации. Японец стремительно перепрыгнул через искореженный диван и быстро двинулся к двери. Зачем? - мелькнула мысль, и в следующее мгновение Трейси понял, зачем. Сделав большой прыжок, он настиг Мицо на середине комнаты и сбил с ног.
      Ударившись о ковер здоровым плечом, Трейси непроизвольно поморщился и, свернувшись в клубок, быстро перекатился в сторону. Коснувшись пола раненым плечом, он чуть не закричал от боли, прыжком поднялся на колени и, почувствовав новый приступ боли, бессильно опустился на спину.
      Повернув голову, он увидел лежавший неподалеку "эрвейт": вот что было целью Мицо. Японец издал резкий крик, и изогнутая для удара йоко, ступня левой ноги, рванулась к лицу Трейси.
      Трейси снова перекатился в сторону, отметив с какой чудовищной силой нога японца ударила в пол, и, выгнув корпус, резко бросил тело вперед, нанеся Мицо правой рукой режущий удар в солнечное сплетение. Мицо сложился как перочинный нож, но продолжал наступать и, придя в ярость выполнил три стремительных кансетсу-ваза - одного из самых сложных и смертельных ударов, применяемых в японском каратэ для полного и окончательного уничтожения противника.
      Будь у Трейси достаточное пространство для маневра или хотя бы силы, он без труда блокировал бы Мицо. Кансетсу-ваза - действительно страшный удар и чрезвычайно опасный. Но Джинсоку научил Трейси уходить от него. Правда, сейчас был не тот случай, чтобы воспользоваться наукой Джинсоку - первые два удара Трейси кое-как блокировал, а вот третий, завершающий, отразил лишь частично: на поврежденном плече его теперь уже не было живого места. Если Мицо действительно намеревался раздробить плечевой сустав Трейси, то от цели его отделяло совсем немного. В своем теперешнем физическом состоянии Трейси не мог противостоять такому противнику, боль горячей волной окатывала его с ног до головы.
      Он продолжал перекатываться из стороны в сторону, стараясь выиграть время, но Мицо, опытный боец, не давал ему ни секунды передышки. Он перемещался синхронно с Трейси, осыпая его градом ударов, то и дело поражая корпус и одновременно нащупывая изъяны в защите, чтобы добить соперника последним ударом в плечо. Он понимал, что такой удар - ключ к победе и, следовательно, смерти Трейси.
      Трейси ударился спиной обо что-то твердое, и силы покинули его - он сумел перекатиться в бок, почувствовал острую боль под ребрами, и в то же мгновение Мицо был уже над ним. Судя по стойке, он готовился вновь воспользоваться тем же оружием, которое уже принесло ему успех: кансетсу-ваза.
      Трейси понимал, что время его истекает, от смерти его уже отделяли десятые доли секунды. Он лихорадочно сунул руку за спину, пытаясь нащупать предмет, о который только что ударился. Он чуть приподнялся, изогнувшись всем телом навстречу удару Мицо, и выдернул то, за что ухватилась рука. Предмет оказался невероятно тяжелым. Стиснув зубы, он выставил его перед собой и, сокращая расстояние между собой и Мицо, между жизнью и смертью, рванулся из последних сил вверх, уже не в силах вынести блеск в глазах японца.
      Сбалансировав предмет, Трейси нанес вертикальный удар, вложив в него остатки энергии, направляя поток адреналина в руки, отчего организм его, лишившись последних жизненных сил, начал подавать отчаянные сигналы: это последнее усилие превратило Трейси в живой труп.
      И предмет, и лицо Мицо слилось в одно размытое пятно. Японец уже превратился в оружие уничтожения, и ничто не могло помешать ему завершить последнюю смертельную атаку: расстояние между ним и Трейси было сокращено до минимума, и потому сложный удар в сочетании с его страшной силой должен был завершиться смертью Трейси, у него не было никакой возможности изменить ход событий. Даже если бы он хотел это сделать.
      В момент атаки чувства обостряются до предела и принимают форму узкого направленного луча, неудержимо рвущегося к цели. В момент завершающего удара, когда противник ранен и цель атаки - его смерть, луч этот становится еще тоньше.
      Мицо даже не видел приближавшегося к нему предмета, а когда заметил, было уже поздно. Выражение лица его изменилось, в глазах Мицо уже не было злобной радости воина, предвкушающего триумф победы над врагом - изумление и нежелание поверить в происходящее, вот что сейчас можно было прочесть на лице японца.
      В руках Трейси был длинный бронзовый штырь - язык приколоченного к стене дракона. Острый, как вязальная спица, он пронзил грудь Мицо в области сердца.
      Он судорожно дернулся, пытаясь соскользнуть с этого обжигающего внутренности стержня, но тот лишь еще глубже вошел в грудь. Мицо уже ничего не мог сделать. А Трейси поднял обхватившие бронзовый язык руки еще выше, обливаясь потом, он вдавливал его в тело врага. Наконец заостренный конец пронзил Мицо насквозь, японец издал страшный крик, тело его несколько раз дернулось. В самый последний момент смертоносное жало попало на сломанное во время одной из атак ребро и чуть отклонилось в сторону, чудом миновав сердце. Однако острый бронзовый штырь пробил легкое, и теперь пол вокруг Мицо был весь залит кровью.
      Увидев, что Мицо вот-вот захлебнется собственной кровью, Трейси ослабил давление на язык дракона. Бронзовый прут слишком глубоко вошел в тело японца, его изогнутый конец имел глубокие насечки, делающие его похожим на колючую проволоку - вряд ли Мицо сумеет освободиться от него, подумал Трейси.
      Мицо лежал на спине, среди руин своего еще совсем недавно прекрасного особняка. Дыхание его было хриплым, при каждом вдохе он кашлял кровью. Лицо посерело, но глаза по-прежнему оставались ясными и незамутненными.
      Он что-то хотел сказать, и Трейси нагнулся к нему, приподняв одной рукой голову, чтобы японцу было легче дышать.
      - Дракон... - это был предсмертный хрип, и Трейси решил, что Мицо говорит об убившем его предмете.
      Он закашлялся и повторил:
      - Дракон... Маленький Дракон... - Он зашелся в кашле и Трейси понял, что жить Мицо осталось считанные мгновения. Японец вдруг успокоился и пристально посмотрел на него. - Отведи ее, отведи ее...
      Тело его дернулось, изо рта потекла тонкая струйка крови. Мицо тоже понимал, что времени ему осталось совсем немного.
      - Отведи ее... К Золотому Дракону.
      - К фен шуй? Но зачем?
      Глаза Мицо закрывались, лицо стало белым как мел. Кровь, а вместе с ней и жизнь, стремительно покидали его тело через широкую рану в груди. Он попытался сделать вдох, но сил на это уже не было. Мицо в последний раз шевельнул губами:
      - Ее отец... - на выходе прошептал он, - он очень... ее любит. Верни ее... отцу.
      Трейси отвел взгляд от мертвого японца - в противоположном конце комнаты, не замечая ни его, ли мертвого Мицо, молодая женщина закрыла руками лицо и продолжала монотонно раскачиваться взад-вперед. Подобной усталости Трейси еще не испытывал, но информация, которую ему дал Мицо, подействовала как анаболик.
      Он с трудом поднялся, ноги словно налились свинцом, и тяжело ступая, пошел по обломкам мебели и кускам кирпичей, которыми была завалена комната. На пике Виктории снова было тихо. Трейси подошел к Маленькому Дракону. Он осторожно вывел ее из дома в сад, где как безумные стрекотали цикады, и их нежно обволокла безлунная теплая гонконгская ночь.
      Ким заперся в крохотном номере одного из далласких отелей и ждал. Сидя на неубранной постели и прислонившись спиной к стене с выцветшими обоями. Прямо перед ним валялась замусоленная вчерашняя газета. Ким тупо смотрел перед собой.
      Где-то за закрытой дверью номера его поджидает смерть, Ким знал это наверняка. Свернулась клубком и ждет. Что ж, он тоже подождет, торопиться ему некуда.
      Единственное окно находилось справа. А сам Ким находился на седьмом этаже - если бы он высунулся из этого окна и повернул голову влево, он бы увидел поросший травой склон холма, где в трагические дни 1963 года был убит президент Джон Фицджеральд Кеннеди.
      Ким не испытывал ни малейшего сожаления, думая о том дне - хотя был тогда уже достаточно взрослый, как, впрочем, не испытывал сожаления ни по какому иному поводу: это чувство просто было ему неведомо. Феномен Кеннеди, сумевшего покорить всю Америку - по его мнению, совершенно необъяснимый феномен, - Кима никогда не интересовал.
      Его уговорили ввести американские войска в Юго-Восточную Азию, чтобы помочь Южному Вьетнаму - режиму, обреченному изначально. Он оказался настолько безответственным, что купился на дезинформацию Советов относительно невероятного стратегического значения Вьетнама, не удосужившись даже прочитать историю страны и не проанализировав, насколько бесплодным окажется военное вторжение на территорию с таким рельефом, климатом и природой.
      И, конечно же, он несет ответственность за покушение на братьев Нго. Этого Ким ему никогда не смог бы простить.
      Но призрак Джона Фицджеральда Кеннеди меньше всего беспокоил сейчас Кима. Может, призрак и бродил по этим коридорам три дня назад, когда Ким въехал в отель и провел обычный осмотр здания: запасные выходы, пожарные лестницы, уязвимые места, возможные точки проникновения противника - одним словом, проделал рутинную работу по обеспечению собственной безопасности.
      А потом у Кима возникло множество проблем, которые приходилось решать на ходу, и потому призрак бывшего президента мог слоняться, где ему заблагорассудится, Киму не было до него никакого дела.
      Все началось в тот вечер, когда Атертона Готтшалка выдвинули кандидатом в президенты. Как было приказано, Ким отправился в Даллас, раздобыл спецпропуск, дающий право проходить на съезд - все ради того, чтобы передать Готтшалку послание Совета.
      Так далеко Ким еще не заходил.
      После триумфальной речи кандидата начался форменный бедлам, и Ким отлично понимал, что лучшего момента не придумать.
      Он так и поступил: слившись с ликующей толпой, демонстрируя на каждом шагу охранникам из полицейского управления Далласа свой пропуск, он почти добрался до Готтшалка.
      Он на мгновение остановился, толпа подхватила его и потащила вперед.
      Он слегка пригнулся и, пробираясь сквозь лес аплодирующих рук, шагнул вперед. И поначалу он не видел ничего подозрительного, как вдруг спиной, затылком он почувствовал что-то неладное.
      Толпа постепенно выходила из-под контроля и начинала бесноваться: сказывалась неделя томительных предвыборных дебатов, невыносимо скучных словопрений и занудливых телерепортажей. Поэтому сейчас избиратели решили немного расслабиться и устроить себе праздник.
      Кандидат пожимал тянущиеся к нему со всех сторон руки, как павлин, распускал хвост перед телевизионщиками.
      Ким, прищурившись, смотрел на Готтшалка, но он его сейчас не интересовал, внимание Кима было приковано к окружающим его личностям: шестое чувство подсказывало ему, что опасность исходит оттуда.
      Они увидели друг друга одновременно. Ким сделал вид, что смотрит в другую сторону, а сам внимательно наблюдал за этим человеком боковым зрением. Ким входил в элиту наемных политических убийц. Здесь, как и в любой другой профессии, существуют специалисты разной квалификации - тот, за которым сейчас наблюдал Ким, принадлежал к среднему звену. Опыт и мастерство коллеги Ким чувствовал на расстоянии.
      Теперь Ким начал потихоньку выбираться из толпы, достаточно медленно, чтобы тот человек мог спокойно следовать за ним. Ким повернулся спиной к сцене и по кругу обошел рукоплещущий зал. Затем вышел через боковую дверь и, обогнув длинную линию полицейских, контролирующих толпу, направился к стоянке, где оставил взятый на прокат автомобиль.
      Ким, не медля ни секунды, сел в машину и завел двигатель. Точнее, попытался завести, и безуспешно. Через зеркало заднего вида он видел, что человек вышел в ту же самую дверь, что и он полминутой раньше. Ким снова повернул ключ зажигания, но двигатель не заводился. Теперь он надеялся, что у преследователя хватит сообразительности подойти к машине.
      Ким снова повернул ключ и, увидев, как человек забирается в темной "додж" последней модели, еще раз повернул ключ зажигания, и на этот раз мотор ожил. Он выехал со стоянки на оживленную улицу, ведущую мимо зала, где проходил съезд. В течение пятнадцати минут он и его преследователь медленно ползли в потоке сверкающих хромом и никелем красавцев-лимузинов, пока наконец не вырвались на менее загруженную магистраль.
      За эти пятнадцать минут Ким успел проанализировать ситуацию. Никто, абсолютно никто не знал, что он должен был быть здесь и, что самое главное, никто не мог знать, что он должен сделать, за исключением членов Совета.
      А если допустить на минуту, что они решили избавиться от него? Но почему? В этом не было абсолютно никакой необходимости. Они наняли его, и если им потребовалось отказаться от его услуг, они могли бы просто пристрелить его, без всяких затей. Однако они на это не пошли - значит, он им еще нужен. Тогда в чем же дело?
      Некоторое время он обдумывал все возможные варианты. За пятнадцать минут успел поразмыслить над каждым из них. Затем вернулся к исходному вопросу и начал все заново. Существовало еще три возможных объяснения. Два из них он отмел сразу.
      А что, если - он едва не задал этот вопрос вслух - один из членов Совета не тот, за кого себя выдает? А что, если, не вдаваясь в подробности и говоря попросту, предположить, что русские внедрили своих людей в Совет? Это в их силе, у них огромный опыт подобного рода операций.
      Какая им от этого польза? Ответ простой и пугающий: прозрачное с одной стороны зеркало, через которое русские могут преспокойно наблюдать за развитием внешней и внутренней политики Америки, причем не только сейчас, но и в будущем. Мысль эта поразила Кима. Русские в таком случае получали явное преимущество перед Америкой, и ослабить его - не говоря уж о полной нейтрализации - будет очень и очень трудно. Они могут планировать и наносить свои коварные удары в разных частях мира, зная наперед реакцию Америки на все свои акции.
      А как быть с вариантом устранения самого агента? И снова, если он рассуждает правильно, ответ очевиден: угроза того, что Готтшалк станет президентом, перевешивает соображения личной безопасности двойного агента, внедренного в Совет. Без денег, перекачиваемых по тайным каналам из Европы, вопрос избрания данного кандидата представляется более чем проблематичным.
      Но пока все это не более, чем мои догадки, размышлял Ким. Есть один-единственный способ убедиться, насколько они соответствуют действительности. Он бросил взгляд в зеркало заднего вида: зануда висел у него на хвосте. Надо начинать с самого начала, решил Ким. Им овладела холодная ярость.
      И сейчас, когда дверь в его номер, широко распахнулась, Ким притворился мертвым. Дыхание, которое он замедлял уже несколько минут, практически не прослушивалось: подобные ухищрения под силу только особым образом тренированным профессионалам, и только такой профессионал может распознать трюк. В отношении последнего Ким не волновался, его преследовал крепкий середнячок, не более того. Глаза Кима были широко открыты и немигающе глядели в потолок. Замедлив кровообращение, он невероятно бледнел, что еще больше придавало ему сходство с покойником.
      Его преследователь, голландец, тоже прошел неплохую подготовку, но все же не такую, как Ким. Стоя в дверях, он колебался: он ожидал чего угодно, только не этого. Голландец продолжал торчать в дверях, палец его напряженно лежал на спусковом крючке миниатюрного автоматического пистолета с коротким дулом.
      В эту секунду Ким сорвался с постели и вихрем пересек комнату. Он сбил голландца с ног, одним движением кисти вывернул ему руку и выхватил пистолет. Удар рукояткой в висок, и голландец тяжело осел на пол.
      А потом он четыре часа вел допрос своего пленника. Можно было бы продолжить следствие, но в данную минуту голландец уже не мог отвечать на вопросы, Ким это прекрасно понимал. Жаль, подумал Ким, и рубящим ударом разбил адамово яблоко пленника. Тот умер мгновенно. Быстро и гуманно, удовлетворенно подумал Ким. До этого он четыре часа подряд занимался вещами совершенно противоположными.
      Сразу после этого Ким тщательно обследовал комнату и уничтожил все следы своего пребывания; регистрируясь, он, конечно же, назвал вымышленное имя. Несмотря на то, что он старался ничего в номере не касаться, Ким, тем не менее, аккуратно и методично протер все полированные поверхности, дверные ручки, спинки стульев, изголовье кровати. Покинув отель, он около мили прошел пешком и только потом остановил такси, которое отвезло его в "Хилтон", где он зарегистрировался под своим настоящим именем. Но, прежде чем подняться к себе в номер, он отправил короткий телекс в Эйндховен:
      ВАЛЬКИРИИ: ДВОЙНОЙ АГЕНТ ВАШЕГО СОВЕТА ПОШЕЛ НА КОМПРОМИСС. НЕОБХОДИМО КАК МОЖНО СКОРЕЕ ВСТРЕТИТЬСЯ В ДАЛЛАСЕ ИЛИ ЖЕ СООБЩИТЕ ТЕЛЕКСОМ ВСЕ ДЕТАЛИ ТАНГО. ВРЕМЯ И МЕСТО СООБЩУ ДОПОЛНИТЕЛЬНО.
      Он подписался "Голубой Сычуань". Потом перечитал телекс и, удовлетворенный, вручил его для отправки портье.
      Все правильно, размышлял он, поднимаясь в лифте, это единственный способ заставить двойного агента раскрыться.
      Затем мысли его потекли в ином направлении: Ту. Образ брата, облаченного в дизайнерские джинсы, американскую майку с короткими рукавами, в солнцезащитных очках, так и стоял у него перед глазами. И его американская любовница, грудастая блондинка, здоровенная, как корова.
      Он вьетнамец, но все вьетнамское из него исчезло - столь же быстро и другие вьетнамцы превратились в американцев. Вынести этого Ким не мог. Американская любовница, или любовница-американка, все равно, - это же такая бессмыслица. Но Ту не бессмыслица. Ту его брат. Внешне он почти не изменился, но внутри... Он стал совсем другим человеком. Теперь Ким оказался окончательно отрезанным от всех и вся, кого любил, кем дорожил.
      - Смотрю я на вас, - негромко сказал Монах, - и вижу, что вы несчастливы.
      Он жестом подозвал официанта:
      - Может, я могу вам чем-то помочь?
      - Нет, - Лорин улыбнулась и покачала головой, - вряд ли вы сможете мне помочь.
      Она снова улыбнулась, но улыбка получилась похожей на гримасу боли.
      Монах нахмурился и движением руки показал официанту, что они больше не нуждаются в его услугах. Лорин и Монах сидели в клубе "Джиньджиань" - сегодня вечером они были самыми заметными фигурами: люди бросали на них любопытные взгляды и тихо перешептывались. Как на телешоу, подумала Лорин.
      - Вы напрасно не верите мне, мисс Маршалл, - Монах пригладил усы. - Меня здесь считают кем-то вроде чародея, волшебника. - Он улыбнулся ей: - Итак, чем я могу вам помочь?
      Лорин засмеялась:
      - Какая чепуха!
      - В самом деле?
      Монах наклонил голову, и пустой бокал Лорин исчез. Через мгновение на его месте возник другой, чистый. Она взяла его s руки и подозрительно осмотрела со всех сторон. Еще через мгновение в бокале появился джин. Лорин пригубила напиток:
      - Отменный джин, неужели местный?
      - В этом напитке я тоже знаю толк, - Монах усмехнулся, - знаете, сколько стран я объездил! И во время каждого визита обязательно посещает винодельческие предприятия. Я уже со счета сбился, сколько пинт, галлонов, литров и всяких там кубических единиц джина я продегустировал.
      Лорин снова рассмеялась. Она удивительно легко чувствовала себя в обществе этого добродушного, веселого китайца.
      - Должна сознаться, вы оказались совсем не таким, каким я вас себе представляла.
      - Да? - Монах сделал серьезное лицо и сердито свел брови на переносице. Вы ожидали увидеть страшного азиата-ксенофоба, ведь так, верно?
      - Именно, - улыбнулась Лорин, - а вы оказались...
      - Je ne sais quoi?25
      - Надо бы вас сфотографировать.
      - О нет, нет! - он изобразил на лице страх. - Меня все равно никто не узнает.
      Подали обед. Они наслаждались трапезой и обществом друг друга.
      Монах покачал головой:
      - А между тем, я говорил совершенно серьезно, мисс Маршалл, когда предложил вам свою помощь.
      - Я же просила вас называть меня Лорин.
      Монах кивнул.
      - Я восхищаюсь тем, что вы делаете, Лорин. Я глубоко уважаю преданность своему делу, предельную сосредоточенность на нем - это, так сказать, контролируемый центризм энергии. Так говорят у нас, это чисто китайский феномен.
      - Я никак не могу понять: вы снова дразните меня?
      - Что касается комплимента, конечно же нет, - Монах аккуратно промокнул губы салфеткой, - в отношении же остального... - Он взмахнул рукой, и Лорин подумала, что сейчас он похож на птичку, примостившуюся на проводе. - Ваша врожденная грациозность в сочетании с бесподобно развитыми мускульной системой и вестибулярным аппаратом напоминает мне наших лучших гимнастов, но то, что делаете вы, весьма отличается от движений, принятых у нас, на Востоке. Я бы сформулировал суть вашего искусства как экспрессию импровизации, или же чувственное прочтение неосязаемых образов. - Он поднял на нее грустные глаза: - Это то, чего мне больше всего не достает, когда я нахожусь на своей официальной должности.
      - Вы хотите сказать, что есть и другая, неофициальная? - Лорин была заинтригована.
      - Естественно. Мужчина не может довольствоваться исключительно образом жизни чиновника, - он разлил вино по бокалам. - В противном случае душа моя увяла бы и тихо умерла.
      - У меня сложилось впечатление, что ваше правительство, ну, скажем, не приветствует отступлений от общепринятых норм.
      - В последние годы мое правительство кое-что поняло, - Монах наклонился и взял ее пальцы в свою ладонь. Рука его была сухая и твердая, человеку с такими руками можно доверять, подумала Лорин. - Страна не может существовать и развиваться в вакууме, ею же и порожденном, - продолжал он. - А вакуум возник на волне нашей революции. Понимаете, до недавнего времени наше государство напоминало младенца - своей уязвимостью перед простейшими вещами, через которые человечество прошло на заре существования цивилизации. А уязвимость или, если вам угодно, комплекс неполноценности, породила ксенофобию, и не просто ксенофобию, а панический страх перед иностранцами. Уверен, вы об этом слышали. - Но сегодня, - он снова улыбнулся, - наше мышление претерпевает серьезные изменения, время творит чудеса! Необходимо считаться с реальностью, и теперь на первое место выходит мирное сосуществование со всем остальным миром. Здесь-то и заложено самое серьезное противоречие: правительство обнаружило, что само издало гору законодательных актов, запрещающих какое бы то ни было сотрудничество с иностранцами. Мы почти ничего не знали об окружающем нас мире. Официальная же политика сводилась к следующему: руку дружбы протягивать еще рано, восточное сознание не терпит спешки и суеты. Я оказался одним из немногих, скажем, вольных стрелков, на свой страх и риск налаживающих дружеские контакты, перерастающие затем в прочные деловые связи с западными партнерами.
      - Но сегодня Китай - открытая страна и необходимость в ваших услугах отпала.
      А девчонка не дура, подумал Монах, и усмехнулся:
      - В целом, вы правы, однако мой бизнес приносит государству весьма неплохой доход, отказываться от которого было бы весьма глупо, согласитесь.
      - Значит, вы никакой не вольный стрелок. Правительство имеет свою долю от вашей, с позволения сказать, охоты. Вполне капиталистический подход к делу.
      Монах откинулся на спинку стула и захохотал:
      - Совершенно верно, в самую точку! Мы весьма способные ученики, и учимся у вас очень быстро. Вольный стрелок, видимо, не самое удачное выражение. Неофициальный, так будет
      точнее, - он слегка сжал ее руку. - Учтите, я сообщил вам почти что государственную тайну. Лорин пожала плечами:
      - Мне даже некому ее раскрыть. В Госдепартаменте у меня нет ни одного знакомого, - она пододвинула свой бокал на центр стола. - Еще вина, пожалуйста.
      - Жаль, - вздохнул Монах, наполняя бокал Лорин, - что вы не хотите рассказать мне, что вас тревожит.
      Лорин удивленно посмотрела на него, раздумывая.
      - А почему бы и нет? - сказала она наконец. - Полагаю, свежий взгляд на мою проблему не повредит.
      И она рассказала ему о Трейси, о брате Бобби и о том, что произошло между ними. Имен, однако, она не называла.
      - Я люблю его, - закончила она, - и не понимаю, зачем приложила столько усилий, чтобы оттолкнуть его от себя.
      Монах задумался.
      - Вы предпринимаете действия, диаметрально противоположные тому, что чувствуете, - он поглядел на нее печальными глазами.
      - Вовсе нет, - возразила Лорин. - В тот момент, когда я поняла, что он несет ответственность за гибель брата, я его возненавидела.
      - Вы же только что сказали, что любите его. Чему верить? Что вы его любите или ненавидите?
      - И то, и другое.
      Монах кивнул:
      - Так бывает. Человек очень сложное существо, способное на множественность чувств одновременно, - он сдул со стола несуществующую пылинку. - Но вы по-прежнему думаете о нем, он вам нужен. У ненависти мотивация несколько иная.
      Лорин молчала, и он продолжал:
      - И тем не менее, вы оттолкнули его. Почему, как вы думаете?
      - Я же сказала, не знаю.
      - Да, сказали, - он задумчиво рассматривал ее. - Знаете, а я вам не верю.
      - Ну и нахал же вы! - вспыхнула Лорин, но вспомнив просьбу Мартина, смутилась и опустила голову. - Простите меня, - пробормотала она. - О Господи, надо же так оскорбить человека!
      Монах улыбнулся и потрепал ее по руке:
      - Да будет вам так убиваться. Я не неженка, каким, возможно, показался вам. Как бы там ни было, орешек, который вам предстоит разгрызть, очень крепкий.
      Она кисло улыбнулась:
      - Мне правда очень жаль, извините. Нельзя так себя вести.
      - Я вас прекрасно понимаю, - серьезно сказал Монах, - когда зубной врач задевает нерв, вы подпрыгиваете от боли, верно?
      Она кивнула.
      - Знаете, - произнес он задумчиво, - у меня тоже был брат. Семь сестер в семье и только два мальчика, я и брат, - он покачал головой. - Он был настоящим сорвиголовой, мой брат. В его сердце кипела революция, он готовил себя к битве с ее врагами, - Монах опустил глаза. - Я же был очень спокойным и уравновешенным человеком. Я предпочитал думать, а не действовать, в этом я видел свое предназначение. У брата с этим дело обстояло неважно, он часто посмеивался надо мной. Меня это задевало: я был старше и сильнее, все наши драки заканчивались одинаково: он лежал на спине, а я сидел сверху и тузил его. Но он обожал тренироваться - знаете, всякие там боевые искусства, так, кажется, это у вас называется. Я же был равнодушен к этим занятиям. Кстати, там еще обучали и военному делу. Так вот, я был вынужден тренироваться целыми днями, чтобы достичь того, что он усваивал за пять минут. Как то раз я должен был метать гранаты, мы сдавали какие-то нормы, а, надо сказать, именно это упражнение я терпеть не мог. И он вышел вместо меня. Вторая граната оказалась с дефектом: не успел он выдернуть чеку, как граната взорвалась прямо у его головы.
      При последних словах Монаха Лорин почувствовала комок в горле. Она ужаснулась его рассказу и с трудом поборола тошноту. Мысли ее сразу же переключились на Бобби. Она помнила его не тем бравым парнем, который уходил под знаменами сил особого назначения, и не тем бескровным изваяниям, вернувшись на родину в гробу под звездно-полосатым флагом, - нет, она помнила его беззаботным, счастливым мальчишкой: он забирался на яблоню, а она стояла внизу, подставляя подол под тяжелые, пахнущие летом яблоки. А потом они с подружками убегали, оставляя озадаченного Бобби в одиночестве на высоченном дереве, и издали хихикали, показывая на него пальцами.
      Разве это был единственный случай из нашего детства, можно припомнить таких сколько угодно. О чем это я? Все старшие сестры издеваются над своими младшими братишками, так уж устроены старшие сестры.
      - На похоронах брата я рыдал, - голос Монаха доносился до нее словно из выложенного ватой колодца. - Рыдали наши родители и семь сестер. Рыдали дяди, тетки, двоюродные братья и сестры, - сейчас глаза его были совершенно пустые. - А потом я сделал такое, что никому и в голову придти не могло: я вернулся домой и обрился наголо. С бритой головой, одетый во все черное я ходил три года - я понял свое истинное предназначение и, изнуряя себя до полусмерти, занимался тем, чему хотел посвятить свою жизнь брат: боевыми искусствами и военной подготовкой. И, знаете, Лорин, - мягко произнес он, - я занимался этим не потому, что мне хотелось стать великим воином. В действительности я ненавидел свои тренировки. Но я обязан был заниматься этим делом. Так диктовало мне чувство вины.
      Вина, подумала Лорин. Это моя ноша, моя тайна, мой крест. И ненавидела она вовсе не Трейси. Она понимала, что не он убил Бобби, это сделала война. Она ненавидела себя. Потому что - так ли это было на самом деле или нет, неважно, - она была убеждена, что Бобби записался в силы особого назначения только потому, что не мог вынести той жизни, которой ему приходилось жить. А она была весьма существенной частью той его жизни, гораздо большей, чем она могла признаться даже самой себе. Если кто-то и нес ответственность за смерть Бобби, то только она сама.
      - Лорин, Лорин, - начал успокаивать ее Монах, увидев на глазах балерины слезы. Она плакала, не закрывая лица, - огромные слезинки сверкали в уголках глаз, катились по щекам и беззвучно капали на белоснежную скатерть.
      Монах взял ее за руку и дружески пожал. Не было никакого погибшего брата. Его брат, старше Монаха на два года, был жив и процветал, будучи одним из членов правительства Китайской Народной Республики. Вина же его заключалась в том, что он расставил ловушку этой американке, которой столь восхищается. Монах не был психоаналитиком, однако имея огромный опыт работы в условиях как боевых действий, так и на фронтах невидимой войны, он мог заткнуть за пояс любого психоаналитика, даже очень хорошего. В противном случае он не мог бы выжимать информацию из американских пленных во время вьетнамской войны, а ему приходилось этим заниматься, и лучше него никто этого не делал. Недостаточно было просто выполнять задания, поручаемые ему правительством. А так называемые параллельные ситуации очень полезны, ибо помогали раскрыть собеседника эффективнее любых других способов, включая методы физического воздействия. С годами Монах пришел к выводу, что обходные пути скорее ведут к успеху, чем прямые лобовые удары. Усвоив эту относительно простую истину, он практически не знал поражений.
      Монах протянул Лорин тонкий льняной платок - она вытерла слезы и с благодарностью посмотрела на него. Ресницы ее все еще блестели.
      - Спасибо, - Лорин всхлипнула, через силу улыбнулась и накрыла его руку ладонью. - Мне очень жаль вашего брата.
      - Это было очень давно, - он старался разрядить атмосферу, - но такие раны заживают медленно. Хотя могу гарантировать: в конце концов заживают.
      - Вы были совершенно правы, - вздохнула Лорин, - я не ненавижу его.
      - Знаете, - казалось, он подбирает слова, - война очень странным образом выворачивает людей, искривляет их судьбы. Изменяется реальность, и вы вдруг обнаруживаете, что способны на такие действия, о которых раньше и помыслить не могли. А, самое главное, вы выживаете.
      - Он не был виноват ни в чем, сейчас я это понимаю. Он нигде не допустил ошибки. Мой брат... - она вдруг осеклась. Напротив нее сидел практически незнакомец. Хотя иногда, и Лорин это понимала, гораздо легче говорить с тем, кто тебя почти не знает.
      Монах думал о том же самом. Он сам рассказал ей почти все. Уже много месяцев он мечтал о том, чтобы найти кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить по душам, довериться, рассказать о том, что накипело в душе, дать почувствовать собеседнику свое истинное я. Но поскольку Лорин решила на этом остановиться, он тоже, в свою очередь, не намеревался заходить слишком далеко.
      Он вспотел и сделал несколько глубоких вздохов, чтобы привести себя в порядок. Он более не был уверен, что его затея это именно то, что нужно. До сих пор он никогда не сомневался в том, что делает. Если бы он верил в богов, сейчас было самое время молиться им. Но он не знал как это делается: он не верил ни во что, кроме величия Китая. И потому ему было трудно принять решение. Одна лишь мысль, что он может оказаться предателем, ужасала его.
      - Да, пробраться к тебе было непросто.
      Атертон Готтшалк приподнялся на больничной койке - три подушки, которые он сразу же, как только пришел в сознание, потребовал у медсестры, покоились за спиной. Подушки на гусином пуху: на поролон у Готтшалка была аллергия. Увидев посетителя, он удивленно вскинул брови.
      - О Господи, Макоумер! Обалдеть можно!
      Подойдя ближе, Макоумер изучающе разглядывал его. В палате они были одни. Мирно гудел кондиционер.
      - Боже праведный, Атертон! Выглядишь ты ужасно. Лицо Готтшалка потемнело:
      - А ты ожидал чего-нибудь другого? Мать твою! Между прочим, меня могли прикончить!
      Макоумер улыбнулся, стараясь, чтобы это получилось как можно более естественно. Ничего, подумал он, шок пойдет только на пользу этому болвану. Пусть помучается неопределенностью своего положения, посмотрим, как ему это понравится: в конце концов, своим дурацким поведением с Кристиан он тоже застал меня врасплох.
      - Как я посмотрю, пуленепробиваемый жилетик пришелся тебе впору.
      - Да, точно мой размер, - Готтшалк кивнул. - Что, черт возьми, произошло с твоим планом?
      Сложив руки на груди, Макоумер наклонился над ним:
      - Ничего. Все прошло по плану, Атертон.
      - Что?! - Лицо его побелело.
      - Кстати, у главного входа в больницу твоя дражайшая жена Роберта дает интервью телевизионщикам. Знаешь, у нее уже появились замашки первой леди.
      - Неважно. Я хочу знать, что, черт возьми, происходит.
      - Сейчас узнаешь, - примирительным тоном произнес Макоумер. - Зачем, как ты думаешь, я сюда примчался? - Он сел на край постели. - Я нанял этого исламского фанатика через третьих лиц, естественно. Он думал, что за всем этим стоят спецслужбы его страны, но какая нам, в сущности, разница, что он думал.
      - Боже праведный! - Готтшалк едва не задохнулся от бешенства. - Ради всего святого, скажи мне, зачем? Он же мог бы убить меня!
      Макоумер кивнул:
      - Совершенно верно, мог бы. Но фактор риска был сведен к минимуму. Прежде чем нанять его, я убедился, что имею дело с профессионалом высшего класса. У него был приказ стрелять точно в сердце. В то место, которое гарантированно защищал бронежилет.
      Готтшалк пожал плечами:
      - Он мог промахнуться!
      - Но он же не промахнулся, - холодно заметил Макоумер и встал. - Теперь относительно твоего вопроса: зачем. - Он кивнул головой на стопку газет и журналов в изголовье его постели. - Исключительно ради этого.
      - Пресса?
      - Ты герой национального масштаба, в тебе уже никак не меньше двадцати четырех карат, Атертон. Твои речи, твоя предвыборная платформа, деньги Совета, потраченные на тебя - одни лишь эти факторы могли бы обеспечить достаточное число голосов. Могли бы. Но я сделал так, что твои слова превратились в непреложную истину. Улавливаешь разницу? Я превратил теорию в ужасающую реальность, и она, эта реальность, нанесла общественности удар в самое солнечное сплетение. То, что произошло с тобой, привело всех в бешенство, это была первая реакция, но потом избиратели задумались и поняли, что ситуация становится неуправляемой. А сейчас уже все пришли к выводу: надо что-то предпринимать, они хотят жестких мер, мечтают о них. Ты и есть эти самые меры, Атертон.
      - Боже, - пробормотал Готтшалк, начиная понимать смысл того, что сказал Макоумер, - ты по крайней мере мог бы посвятить меня в свой истинный план. Я бы подготовился...
      - И твоя подготовка все бы испортила. Неужели ты этого не понимаешь? Все должно было быть абсолютно достоверно.
      - Черт бы тебя побрал, мой милый, между прочим, это моя жизнь, и ты поставил ее на карту!
      Макоумер снова пожал плечами:
      - Ставки очень высокие, Атертон. Высочайшие, я бы сказал. Когда ты стал членом "Ангки", то дал согласие играть по ее правилам, вспомни.
      Лицо Готтшалка постепенно обретало нормальный цвет, но он все еще не мог переварить полученную информацию:
      - Я не желаю, чтобы впредь происходило что-то подобное, надеюсь, ты это понимаешь? Где гарантия, что ты не устроишь такой же спектакль в день моей инаугурации?
      - У тебя есть такая гарантия, Атертон. Мое слово. В январе, когда ты на глазах всего мира будешь приносить присягу на верность Конституции Америки, в окрестностях Нью-Йорка уже начнет действовать отряд террористов. Их целью станет место захоронения радиоактивных отходов. К тому времени мы оба будем знать, какое именно. Они пошлют правительству ультиматум и свои требования, угрожая расконсервировать хранилище, и вот тогда ты начнешь действовать. Ты бросишь против них мобильную группу по борьбе с терроризмом. Преступники будут уничтожены, и ты получишь полную свободу действий. Мы двинемся против наших врагов... Вначале никто и не поймет, что Америка начала наступление на всех фронтах: ни ты, ни я не хотим мирового ядерного пожара, - он засмеялся. - В конце концов, мы же не безумцы. Но блокировать влияние России на страны третьего мира, сместить геополитическое равновесие в сторону максимальной безопасности Америки - это мы обязаны сделать...
      - Это не гарантия. Дел, это всего лишь твои благие намерения. Мне нужно нечто большее, - помолчав, негромко сказал Готтшалк.
      Голова по-прежнему гудела, снова начались боли в груди. Сердце, его сердце! При мысли о том, что пуля наемного убийцы могла бы пробить бронежилет, его едва не стошнило. Мгновенная остановка сердца. Помертвевшее лицо, как у Джона Холмгрена. Смерть. Готтшалк словно видел себя со стороны.
      В глубине души он догадался, что Макоумер каким-то образом причастен к внезапной смерти губернатора. Обычно он гнал эту мысль подальше, не позволял ей выбираться из тайника подсознания. Что бы там Макоумер не затевал, ему было плевать на его планы. Осведомленность в его делах связана с риском для жизни, это как вирус, поразивший организм - он растет и размножается, пока не сожрет человека. Готтшалк не желал пачкаться во всей этой грязи. Мне нужен пост президента Америки, вот и все, думал он.
      - Я требую гарантий, - кулаки его непроизвольно сжались. Тоже мне счастье стать президентом, подумал Готтшалк, если в любой момент тебя могут подстрелить, как куропатку!
      - Атертон, - мягко проговорил Макоумер, - позволь мне напомнить, что ты не вправе что-либо требовать.
      - Да? - глаза его сверкнули. - Интересно, что бы ты делал без меня?
      - Ты же не откажешься от своего единственного шанса стать президентом, я слишком хорошо тебя знаю, Атертон. Власть, вот к чему ты всегда стремился.
      - Черт побери! - воскликнул Готтшалк. - Я требую пересмотра нашего соглашения!
      Макоумер резко наклонился к нему и схватил за лацканы больничного халата:
      - Я устрою тебе пересмотр соглашения, сукин сын! Его условия будут такими же, какие я предложил твоей бывшей любовнице, мисс Кристиан.
      - Кэтлин? - слабым голосом произнес Готтшалк и изумленно поглядел на Макоумера. - Что ты знаешь о Кэтлин, ее нашли?
      - Нет. И никогда не найдут. Она на дне Гудзона.
      - Мертва? - прошептал Готтшалк. - Она мертва? Что?.. - на лице его появилось выражение смертельного страха.
      - Именно. Morte26. Получила по заслугам, которые в ее случае были не столь уж и впечатляющими, в отличие от твоих, Атертон. Ты был полным идиотом, позволив ей подслушать разговор с Эллиотом.
      - Я не понимаю, о чем ты говоришь?
      - Она узнала дату, болван. Она узнала про тридцать первое августа. Она приехала в Нью-Йорк, чтобы проникнуть в "Ангку". Лично я считаю, что она намеревалась использовать полученную информацию для того, чтобы контролировать тебя и, следовательно, влиять на твои действия. Она заставила бы тебя бросить Роберту и заняла бы ее место. К счастью для всех нас, я разгадал ее план.
      - Ты! - задохнулся от гнева Готтшалк. - Боже, ты убил ее!
      Макоумер наклонился и прошептал ему на ухо:
      - Она добилась пересмотра соглашения, можно внести изменения и в договор с тобой, Атертон. На тех же условиях. В любой момент, как только пожелаешь.
      Атертон Готтшалк дрожал от ярости и страха. Он молчал, в отчаянии глядя на белоснежную стену палаты.
      До возвращения в участок Туэйт решил не торопить события, собрать спецгруппу можно и позже, спешка ни к чему. Войдя в кабинет, он увидел у своего стола Айвори Уайта. В руках у него была светло-зеленая папка, в которых обычно хранятся дела по убийствам.
      - Что там у тебя?
      - С возвращением, - ухмыльнулся Уайт. - Мы все...
      - Да, да, знаю, благодарю, сейчас упаду на колени и заплачу, - перебил его Туэйт, уже успевший наслушаться добродушных колкостей коллег в вестибюле участка. - Прибереги цветы и поздравления для кого-нибудь другого.
      - Слушаюсссь! Ссэрр! - Сделал серьезное лицо Уайт. - Без вас здесь творилось черт знает что. Подстрелили кандидата в президенты от республиканской партии, а Борак и Эндерс что-то уж слишком быстро нашли убийцу.
      Легки на помине, подумал Туэйт, увидев выходящих из лифта Борака и Эндерса. Сейчас они направлялись в их сторону.
      - Я уже все знаю, - буркнул Туэйт.
      "Тайм" напечатал гневную передовицу, где заклеймил неэффективность службы государственной безопасности, обязанной бороться с международным терроризмом, особенно если террористы наглеют и начинают действовать на территории Америки. Следом выступила "Вашингтон пост" особо акцентируя внимание читателей на том факте, что покушавшийся использовал советский автомат АК-47. И "Тайм", и "Ньюсуик" посвятили покушению несколько разворотов, рассказав заодно о мировой - "пандемической", как они ее называли, - реакции на акт международного терроризма. А прошлым вечером телепрограмма "60 минут" посвятила всю передачу, что совершенно нехарактерно для канала новостей, проблеме международного терроризма, завершив показ кадрами, снятыми у собора Святого Патрика.
      В действительности же через восемь часов после покушения Атертон Готтшалк стал национальным героем Америки, его имя было у всех на устах - казалось, он навеки завоевал любовь американцев. Последний опрос общественного мнения, проведенный нью-йоркским отделением Си-би-эс, показал, что политический рейтинг Готтшалка взлетел на недосягаемую высоту: более 76 процентов американцев разделяли его позицию, а данные службы Гэллапа свидетельствовали о том, что цифра эта неуклонно растет.
      - Ну надо же, - улыбнулся Борак, - ты пропустил самое интересное.
      - Как дела, Дуг? - поинтересовался Эндерс.
      - О'кей, - с беззаботным выражением лица соврал Туэйт.
      - Надо же, - не обращая ни на кого внимания, продолжал Борак, - этот, мать его, Готтшалк стал прямо Христом-Спасителем. А, хотя, что в этом удивительного? Гаденыш оказался абсолютно прав. Произошло именно то, о чем он предупреждал. И вот что я вам скажу: этот парень будет куда лучше управлять страной, чем тот говнюк, который сидит в Овальном кабинете сейчас.
      - Если я не ошибаюсь, - заметил Эндерс, - ты голосовал за Лоуренса.
      - Ну и что? - В голосе Борака появились агрессивные нотки. - Тогда он вызывал у меня симпатию, - он поднял указательный палец вверх. - Вся штука заключается в том, что этот сукин сын, похоже, знал, что на него готовится покушение и был готов к нему, - он покачал головой.
      - Одна из самых авторитетных служб опроса общественного мнения.
      Туэйт насторожился. Он понимал, что Борак не случайно сменил тему: сейчас он явно намеревался обсудить телефонный звонок, благодаря которому они мгновенно вышли на убийцу.
      - Ты, конечно же, не записал разговор на магнитофон? - спросил Туэйт.
      Борак отрицательно покачал головой:
      - Очень странный звонок, мать его.
      - Значит не записал, - резюмировал Туэйт. - А, между тем, все, что для этого требовалось, элементарное выполнение служебной инструкции.
      Борак отвлекся от размышлений, глаза его сверкнули:
      - А ну, повтори, что ты сказал?
      - Я сказал, что тебе следовало записать разговор на пленку. Борак криво усмехнулся:
      - Тоже мне, умник выискался! Я что, псих, по-твоему? Откуда, мать твою, я мог знать, что это окажется такой важный звонок?
      - Он прошел по каналу 911, ведь так? - невозмутимо заметил Туэйт. - А все звонки по этому каналу подлежат записи. Или ты забыл инструкцию?
      Борак угрожающе двинулся на Туэйта, но между ними встал Эндерс.
      - Скотина! - орал Борак. - Ну, скажи, что я еще не сделал! - От негодования он хрюкнул. - Звонок был анонимный, и прошел он через коммутатор участка. Что теперь скажешь?
      Туэйт на мгновение задумался.
      - И ни один из вас ничего не заподозрил? - спросил он сразу обоих. - А следовало бы. Действительно анонимный звонок прошел бы через оператора 911-го канала связи. Кто, по-твоему, знал, куда и кому звонить? Причем знал точно. Некий законопослушный гражданин? Черта с два!
      Резко повернувшись, он прошел прочь. Пара детективов изумленно глядела ему вслед.
      Уайт нагнал его:
      - Что происходит, черт возьми?
      - Я сам хотел бы это знать, - Туэйт поглядел на него и снова обратил внимание на светло-зеленую папку. - Ты так и не ответил на мой вопрос.
      Они подошли к маленькому, как бойница крепости, окну, выходящему на здание муниципалитета. Внизу сновали люди - некоторые завтракали на открытом воздухе, некоторые нежились на солнце, словом, каждый наслаждался погожим деньком позднего лета.
      Неуверенно глядя на Туэйта, Уайт передал ему папку.
      - У тебя сейчас своих проблем хватает, - Уайт словно оправдывался, - но все же будет неплохо, если ты взглянешь.
      Туэйт перевел взгляд с озабоченного лица Уайта на обложку папки. Открыв ее, он едва не ахнул:
      - Боже праведный!
      Уайт поморщился, словно от зубной боли, но продолжал стоически молчать, пока Туэйт читал дело, а потом снова, на этот раз очень медленно, перечитывал его заново.
      - Когда это поступило в участок? - еле слышно спросил он коллегу.
      - Вчера, рано утром, - Уайт смущенно переминался с ноги на ногу. - Если бы не протекла вода, его бы до сих пор не нашли: гости у него бывают редко, живет он один. Это случилось в ванной.
      - Понятно.
      - Вода перелилась через край и затопила квартиру этажом ниже. Соседи позвонили управляющему, у того был запасной ключ от квартиры. Он вошел и обнаружил тело.
      - Подонки, - Туэйт чувствовал себя беспомощным и, впервые с того дня, когда пришел в полицию, испытывал сомнение в своих силах и возможностях. - Как я понимаю, дело поручено тебе, - сказал он возвращая папку Уайту. - Продолжай заниматься им. Мне понадобится все...
      - Я занимался им, так будет точнее, сэр.
      - Что? - Туэйт резко повернулся к нему.
      - У меня его забрали где-то час назад. На нас наехали парни из ФБР. Просто пришли и потребовали дело. Кстати, здесь подшито распоряжение о передаче его им, можете взглянуть. Все на законном основании. По-моему, покойный был их человеком.
      Туэйт отвернулся к окну. Отец Трейси, мелькнула мысль. Что же, черт возьми, происходит?
      На улице мать вела за руку маленькую девочку. Маленький ребенок и молодая женщина. Вместе. Как Дорис и Филлис, подумал Туэйт. И я никогда их больше не увижу. Как Трейси никогда не увидит отца. О Господи. Он внутренне содрогнулся.
      Все это выше нашего понимания.
      Телекс пришел в полночь по нью-йоркскому времени, послан же он был накануне в полдень по шанхайскому времени. Макоумер только что вернулся из Клуба, где, как обычно, раз в месяц устраивалась вечеринка, во время которой приятное совмещалось с полезным: деловые контакты, полезные знакомства, договоры о сотрудничестве, а великолепное меню создавало непринужденную атмосферу. За одним обеденным столом часто сидели и партнеры по бизнесу, и непримиримые конкуренты, что не мешало и тем и другим наслаждаться обществом друг друга.
      Этот вечер оказался для Макоумера чрезвычайно удачным: акции "Метроникс" стремительно росли, что было связано, как считали все, с неминуемым избранием Атертона Готтшалка президентом. Это понимали все члены Клуба, люди, продумывающие свои действия на много ходов вперед: они знали наверняка, что теперь практически все проекты компаний Макоумера станут необычайно прибыльными, ибо будут иметь приоритет. Дух времени и позиция будущей администрации не давали поводов для сомнений в успехе "Метроникса".
      Макоумер заключил шесть деловых соглашений, два из которых - на дополнительную поставку микрочипов и добычу редкоземельных металлов, - были подписаны прямо за столом. Еще одно, на строительство передвижной буровой установки для добычи нефти, требовало дополнительных переговоров.
      Для хорошего настроения имелись все основания, даже странное поведение Киеу не могло омрачить радости Макоумера. Он сделал все возможное, и теперь можно было немного расслабиться. Лимузин плавно катился по автостраде, Макоумер пребывал в состоянии, близком к эйфории: не последнюю роль сыграло и отменное вино, которым вместо традиционного кофе, завершился десерт.
      Но вот поступил телекс, и хорошего настроения как не бывало. Телекс, как и было обусловлено, пришел в офис "Метроникса", открытый двадцать четыре часа в сутки. Последнее время, в ожидании информации о Тисе, Макоумер взял за обыкновение ночевать именно здесь: дом на Греймерси-парк постоянно напоминал о днях одиночества, в котором он пребывал, вернувшись с войны. Тогда у него было полно денег, при нем постоянно находился Киеу, и ему ничего больше не было нужно: его сжигало честолюбие, нереализованные пока планы я воспоминания о Тисе. Сейчас он отлично понимал, почему его никогда не волновала Джой или другие женщины, которые его окружали. Тиса и только Тиса, он сделался ее пожизненным рабом.
      Дрожащей рукой он снова взял тонкий бледно-желтый конверт. Он был один в темном здании "Метроникса" и вот уже несколько минут вел спор с самим собой: какими бы ни были новости в этом телексе, самое лучшее отправить его в устройство для уничтожения документации, не распечатывая.
      Но он прекрасно понимал, что это невозможно. Костяным ножом для бумаг он одним движением вскрыл прямоугольный конверт. Ладони его вспотели. Макоумер, не глядя, развернул лист бумаги, сделал глубокий вдох и впился взглядом в строки телекса:
      С СОЖАЛЕНИЕМ ВЫНУЖДЕН СООБЩИТЬ, ЧТО ОТПРАВКА СОРВАНА. ПОВТОРЯЮ: ОТПРАВКА НЕВОЗМОЖНА. УРОЖАЙ СНЯТ ПОД КОРЕНЬ. БЫЛИ ПРИЛОЖЕНЫ ВСЕ УСИЛИЯ И ПРЕДПРИНЯТЫ ВСЕ МЫСЛИМЫЕ МЕРЫ. СОБОЛЕЗНУЮ.
      Мертва.
      Слово кололо мозг, как заноза. Мертва. Он мысленно повторял и повторял эти шесть букв до тех пор, пока складывающееся из них слово не потеряло свой смысл и значение, он перестал воспринимать его как элемент английского языка.
      - Мертва, - произнес он вслух, словно надеясь, что это поможет, но смысл был безвозвратно утерян.
      - Тиса мертва.
      И все вдруг встало на свои места, ее имя сделало фразу значимой.
      Макоумер с силой сжал кулак и смял лист бумаги. Его трясло от ярости, такого состояния он не испытывал со времен войны. Все эти годы он воскрешал Тису, надеялся и верил, что где-то там, далеко, она жива. Выжила. Слова Монаха укрепили его в этой вере, превратив ее в убежденность. До тех пор, пока не пришел этот телекс. "Отправка невозможна" - это означала, что ее нет в живых. Фраза "урожай снят под корень" означало, что мертва она уже давно, а это, учитывая то, что сказал ему Монах, означало только одно: Трейси Ричтер убил ее. Он был последним, с кем она вступала в контакт: тогда же он почувствовал в ней двуликого Януса и с тех пор искал возможность разделаться с ней.
      Что ж, подумал Макоумер, в конце концов ему это удалось. Его захлестнула волна гнева. Гнев без начала и без конца, как и отчаяние - безмерное отчаяние, порожденное осознанием смерти Тисы. Сколь жестоки и неправомерны наши ожидания, думал Макоумер, она была так близко, я ждал ее со дня на день, и вот, оказывается, ее уже давно нет в живых.
      Он смотрел в окно, повсюду вспыхивали и гасли холодные сполохи рекламы, светились огни небоскребов на Манхэттене. Макоумер вдруг понял, что может рассуждать спокойно и совершенно трезво. В темном кабинете было прохладно, регулярно вспыхивающий рекламный щит на противоположном здании заливал помещение мертвенно-синим светом. Пот на спине высох. Следовало принять решение, и принять его мог только он, Макоумер. Всего лишь одно верное решение из тысячи возможных вариантов, подобное тому, какие ему приходилось принимать каждый день. Деловое решение, как в бизнесе. Да. Именно так.
      Все долгие годы, когда страсть его горела ровным ярким пламенем, все годы ему приходилось подавлять ее. У него появился шанс вернуть прошлое, и вот теперь все надежды рухнули в один миг, осталось лишь чувство полнейшей безнадежности, которое, словно спираль, раскручивалось вокруг одного-единственного центра - его любви к Тисе.
      Он решительным шагом подошел к своему рабочему столу и опустился во вращающееся кресло с высокой жесткой спинкой. Из нижнего ящика вынул ключ и открыл дверцу бокового отделения стола. Там дожидался своего часа отлично смазанный длинноствольный "магнум-357" и полдюжины коробок с патронами. Макоумер вскрыл коробку и долгим немигающим взглядом уставился на притупленные концы пуль с крестообразными насечками на каждой. Сами пули были отлиты из стали, а их наконечники выполнены из мягкого сплава, в обычном оружейном магазине таких не купить. Их выпускал один из его собственных заводов, в очень ограниченном количестве, специально для Макоумера и по его личному распоряжению. В основе их был заложен принцип пули дум-дум: мягкий наконечник с крестообразными насечками при контакте с телом человека разваливался на несколько частей, разрывая мягкие ткани, внутренние органы, дробя на мелкие кусочки кости. После выстрела из пистолета, заряженного патроном с такой пулей, шансов на выживание не имел ни один человек, даже со здоровым, как у молодого быка, организмом. Даже касательное попадание, например, в кисть руки, вело к тому, что человеку просто отрывало руку вместе с грудными мышцами. Одним словом, принцип кумулятивного заряда.
      Глаза Макоумера странно сверкнули, он, не торопясь, принялся заряжать "магнум", думая только о Трейси, о нем одном, о том, как хорошо было бы всадить ему в сердце или голову одну из этих красавиц. Ненависть к нему упала на дно души и там замерла, свернувшись клубком. В голову или в сердце? Сейчас это было его единственное решение. Так все же куда? Когда придет этот восхитительный момент, раздумывать будет некогда. Вздохнув, Макоумер выбрав голову. Потом вздохнул еще раз и подумал, что сердце было бы предпочтительнее. Он рисовал себе картину, которая предстанет перед ним после этого выстрела, и понял, куда следует целиться.
      Продолжая заряжать пистолет, он вдруг замер и прислушался. Кроме него этот звук больше никто не мог слышать: это было биение его сердца, шорох крови, мчавшейся по венам и артериям, это был его, страшно участившийся пульс. Он бросил взгляд на оружие, которым никогда не сможет воспользоваться.
      Сейчас следовало думать об "Ангке": четырнадцать лет, отданных организации, планирование ее операций вознесли его на недосягаемую высоту, ни один человек не мог и помыслить о могуществе, хотя бы наполовину равному могуществу Макоумера. Он один манипулировал внешней политикой Америки и благодаря этому держал под своим контролем практически весь мир. Мир, на который распространяется влияние Америки.
      Что такое его маленькая жалкая месть по сравнению с этой сияющей вершиной? Менее, чем ничто. Он убрал "магнум" в кобуру и закрыл стол. Он не может позволить себе сделать это лично. По крайней мере, не сейчас, не в этот момент, когда он так близок к цели, что ноздри его раздувались от предчувствия успеха.
      Но изнутри его испепелял пламень, которому требовался выход. Глаза его снова блеснули, и Макоумер набрал номер местного телефона. Услышав, на другом конце знакомый голос, он негромко сказал:
      - Киеу, во имя безопасности "Ангки" ты должен выполнить одно очень важное задание. Повторяю: задание важнейшее и ты обязан его выполнить. Необходимо убить Трейси Ричтера.
      Он опустил трубку и, повернувшись вместе с креслом, долго смотрел на подмигивающие огни Уолл-Стрит. Перед глазами, словно отблески на гранях мелких бриллиантов, полыхало ровное голубое свечение. Макоумер зажмурился, дыхание постепенно восстанавливалось.
      Лорин поглядела на часы:
      - По-моему, пора возвращаться в отель. Монах улыбнулся и поднялся из-за стола. Взяв Лорин под руку, он повел ее к выходу из клуба "Джиньджиань".
      - Вы оказались прекрасным собеседником... Я хотел бы попросить вас об одном одолжении, но боюсь навлечь на себя ваш гнев.
      - О каком именно одолжении?
      Монах повернул к ней свое широкое лицо, и только сейчас она увидела, что лоб его изборожден глубокими морщинами. И каждая из них, подумала она, это след ударов, которые нанесла ему жизнь. Этот человек интриговал ее, примерно так же, как в свое время заинтриговали Трейси и Луис. Такое впечатление, размышляла Лорин, что все они принадлежат к одному и тому же тайному обществу, цели которого неведомы обычным людям, преспокойно расхаживающим по улицам и глазеющим на витрины дорогих магазинов. Ни в одном из этих трех мужчин нет ничего земного, решила для себя Лорин.
      - Я буду только счастлива, - добавила она, - если хоть чем-то смогу вам помочь.
      Улыбка вновь осветила его лицо, и в это мгновение все морщины исчезли, словно их никогда не было.
      - С вами мечтает познакомиться один человек. Женщина. К сожалению, она не смогла быть на сегодняшнем концерте, отсутствие времени не позволило ей и присоединиться к нашей в высшей степени восхитительной беседе в ресторане. Но, как бы там ни было, она одна из ваших самых преданных поклонниц.
      Лорин непроизвольно поглядела на часы - увидев ее жест, он добавил:
      - Я испросил разрешения у мистера Влаского, и он был столь любезен, что нашел возможным пойти навстречу моей просьбе. Его готовность к сотрудничеству восхищает меня. В высшей степени благороднейший человек, - он пожал плечами. Конечно, все зависит только от вас. Если вы устали...
      - Нет, нет, - запротестовала Лорин, хотя ноги у нее подкашивались. Желание остаться, тем не менее, почему-то пропало. - С большим удовольствием, правда.
      Монах расплылся в радостной улыбке.
      - Великолепно! - Он с чувством пожал ей руку. - Я очень благодарен вам. Сюда, пожалуйста.
      Ночь накрыла их своим душным влажным пологом. У входа их поджидал светло-серый "мерседес", двигатель его работал на холостых оборотах. Они понеслись по опустевшим улицам, город казался вымершим, редкие прохожие спешили домой.
      Через несколько минут они свернули на Севен-ист-лейк-роуд и остановились у громадного особняка из красного кирпича, построенного в эдвардианском стиле. Особняк был обнесен высокой бетонной стеной. Они подъехали к литым чугунным воротам, которые сразу же открылись при приближении "мерседеса".
      - Довольно странное сооружение для Китая, - заметила Лорин.
      Монах снисходительно улыбнулся:
      - Не забывайте о влиянии Запада в Шанхае. До культурной революции здесь было очень много европейцев.
      В свете фар "мерседеса" особняк казался бесформенной каменной глыбой, возвышавшейся на фоне черного неба. Дом окаймляли аккуратно подстриженные кусты и невысокие деревья. Окруженный высокой стеной участок казался невероятно большим.
      - Здесь шесть акров, - удовлетворил любопытство Лорин Монах.
      Немного зная о нравах социалистического Китая, Лорин понимала, что жить в таком доме и с таким участком может только очень высокопоставленный чиновник. Вероятно, член правительства, подумала она.
      - Впечатляет, не правда ли? - Монах помог ей выбраться из машины. - Вам что-нибудь говорит имя Вань Хонгвен? Нет? Он был одним из "банды четырех". И это когда-то был его дом, - он повел ее к главному входу. - Теперь он принадлежит мне.
      Интерьер внутренних помещений особняка вполне соответствовал его выполненному в западном стиле фасаду: мраморные полы, большой встроенный в стену камин, высокие потолки; слева в коридоре виднелась винтовая лестница, ведущая на второй этаж, где, вероятно, помещались спальни.
      Обитые золотистым и розовым шелком стулья и диваны в стиле эпохи регентства в сочетании с современным столом, правда, отменного мореного дерева, производили чудовищное впечатление. У стола стояло такое же кресло, вдоль высокой стены расположился покрытый сложной резьбой сервант.
      Монах бросил любовный взгляд на большой персидский ковер, пересек гостиную и остановился перед диваном - только сейчас Лорин заметила, что у камина сидит женщина. Она поднялась и пошла ей навстречу.
      У нее оказалась эффектная фигура и большая высокая грудь, что нехарактерно для женщин Востока. Но Лорин прежде всего обратила внимание на ее лицо: тонкое, чувственное - в нем было что-то от необыкновенно красивого, грациозного хищника. И в то же время это было лицо умного, может быть, даже талантливого человека. Лорин не сомневалась, что встретилась с любовницей Монаха.
      Улыбаясь, она приближалась к Лорин. Глядя на выражение се лица, Лорин почему-то подумала, что, несмотря не великолепие одежд, усыпанные бриллиантами браслеты на изящных тонких запястьях и серьги с изумрудами, женщина эта глубоко несчастлива.
      - Мисс Лорин Маршалл, - неслышно подошел сзади Монах. - Позвольте представить вам мою дочь Тису.
      Дочь. Лорин почему-то обрадовалась, что девушка вовсе не любовница Монаха, и протянула руку. Молодая женщина осторожно пожала ее.
      - Это для меня большая честь, мисс Маршалл.
      - Познакомься, это Лорин.
      Они поглядели друг другу в глаза. Лорин показалось, что огромные черные зрачки Тисы как-то странно сверкнули, в них было какое-то невысказанное желание, похороненное так глубоко в душе, что она, видимо, предпочитала о нем не вспоминать. Мгновение, и все исчезло, глаза ее просто приветливо улыбались.
      - Тиса, моя дорогая, ты не приготовишь нам что-нибудь выпить? - Монах весело потер ладони и повернулся к Лорин. - Чего бы вы хотели? Может, бренди?
      - Благодарю вас, если можно, "перье".
      - Садитесь же, прошу вас, - Монах указал на диван. Сам он, однако, не сказал дочери, что будет пить. Казалось, он чем-то взволнован.
      - Что-то случилось?.. - начала было Лорин.
      - Тот человек, о котором вы рассказывали мне вечером, - Монах словно выдавливал из себя каждое слово. - Тот, кого вы считали ответственным за преждевременную смерть брата...
      - И что же? - Лорин повернулась, чтобы лучше видеть его. Монах бросил на нее короткий взгляд, остановился посередине комнаты и, как будто приняв решение, расправил плечи:
      - Мне кажется, я его знаю.
      Лорин почувствовала, что в горле у нее снова встал ком.
      - В самом деле? - голос ее срывался.
      - Его имя Трейси Ричтер?
      Она молча, ничего не понимая, приняла из рук вошедшей Тисы бокал ледяного "перье". Из глубины души рвался звериный крик.
      Тиса принесла отцу стакан виски. Монах обнял дочь за плечи:
      - Мы знаем его, Лорин. И я, и она.
      - Я не желаю ничего слышать, - Лорин встала.
      - Ну пожалуйста! - Монах шагнул к ней. - То, что я собираюсь сказать вам, имеет огромное значение, это очень важно. Вы должны выслушать меня. Пожалуйста, не уходите.
      Интуитивно чувствуя присутствие соперницы, Лорин повернулась к Тисе:
      - Это она, не так ли? Та, о ком бредит Трейси, та, которую каждую ночь видит во сне?
      Губы Тисы дрожали, в глазах показались слезы. Лорин видела, что она только огромным усилием воли сдерживается, чтобы не разрыдаться.
      - Я задам вам вопрос, - голос Монаха звучал бодро. - Вы любите Трейси? Вы его действительно любите?
      - Да, - ответила она не задумываясь, потому что так оно и было на самом деле.
      - Значит, вы и есть решение проблемы, - вздохнул он. Напряжение, читавшееся в его лице, исчезло, словно он сбросил с плеч непосильную ношу. Пришло время платить по счетам, - он повернулся к дочери. - Я прав?
      Тиса застыла, словно статуя. Она вглядывалась в лицо Лорин, словно пытаясь найти ответ на... На что? В глазах ее плескалась ненависть, злоба, зависть и нечто такое, чего Лорин никогда не видела в глазах людей: особого рода страдание, которое бывает только во взгляде смертельно больного животного. И вдруг взгляд ее заискрился, словно льдинка раскололась на мелкие кусочки, и вместе с ними растаяла злоба. Лицо ее снова стало совершенно спокойным. Красивое и спокойное лицо. Тиса кивнула, как будто соглашаясь с мыслями Лорин.
      Монах протянул ей руку:
      - Прошу вас. Сядьте.
      Лорин молча подчинилась.
      - Очень давно, - начал Монах, - моя дочь Тиса работала на меня. В ней, как вы, должно быть, заметили, смешаны разные крови. Я никогда не был женат. Но у меня бывали... скажем, связи с женщинами, - он прервался на мгновение, словно обдумывая дальнейший монолог. - Тиса - единственный результат моих связей. Потому она мне особенно дорога.
      Он обошел диван и, явно нервничая, сел. Тиса встала у него за спиной, Положив руку отцу на плечо.
      - В те дни жизнь была очень опасной, - продолжал он, - гораздо более опасной, чем сегодня. Война во Вьетнаме, пылающая со всех сторон Кампучия. Моя страна призвала меня, я должен был выполнить, ну скажем, определенные поручения. Я подчинился приказу.
      Он снова потер руки.
      - Я проводил тайные операции в Юго-Восточной Азии. Тиса, в чьих жилах течет и камбоджийская кровь, идеально подходила для работы в этой стране, и я направил ее туда. Ее внедрили в Бан Me Туот, - он пристально поглядел на Лорин. - Вам говорит что-нибудь это название?
      - Там был лагерь или база, точно не знаю, сил особого назначения. Какое-то время там служили Трейси и мой брат Бобби.
      Монах кивнул:
      - Совершенно верно. Ее целью было проникнуть в лагерь и вернуться с максимально полной информацией об акциях американской армии в Камбодже. Точнее говоря, о начавшихся акциях.
      - Так вот что произошло с Трейси! - Лорин во все глаза смотрела на Монаха. - Она соблазнила его...
      - Успокойтесь, Лорин, - перебил ее Монах и коснулся кончиками пальцев ее колена. - Вы забегаете вперед.
      - Но...
      - Уверяю, у вас нет причин для беспокойства, - он поймал вспыхнувший взгляд дочери. - Поверьте мне.
      Лорин отрешенно смотрела на него:
      - Продолжайте.
      Монах кивнул.
      - Где-то уже ближе к концу задания ей удалось познакомиться с одним из руководителей базы. Они стали любовниками.
      Лорин почувствовала, что начинает задыхаться, казалось в комнате больше не осталось кислорода, словно она попала на чужую планету с вредной атмосферой. Она приложила руку к гортани.
      - И кто же бы этот... один из руководителей? - Она закрыла глаза, страшась услышать ответ.
      - Лейтенант по имени Макоумер.
      - Слава Богу, - облегченно вздохнула Лорин. Она обвела комнату широко открытыми глазами. - В какой-то момент я решила, что вы скажете, что Тису послали... шпионить за Трейси.
      Монах криво усмехнулся и понимающе кивнул.
      - Но Макоумер... - удивленно посмотрела на него Лорин. - Никогда о нем не слышала.
      Монах неподвижно застыл на диване. Глаза его сверкали, как у дикого зверя.
      - Да? - одним слогом он сумел выразить гамму чувств: любопытство, удивление, недоверие, интерес. - В самом деле? С трудом верится. Человек столь известный в мире, э... производства вооружений? Ваш Трейси ни разу не упоминал о нем?
      Она тряхнула головой:
      - Нет. Никогда.
      - Надо же, - Монах бросил взгляд через плечо. - Вот видишь, моя милая, значит мы поступаем совершенно правильно.
      - Извините, - вмешалась Лорин, - но я абсолютно ничего не понимаю.
      Монах улыбнулся:
      - Когда я закончу, вы все поймете, не сомневайтесь.
      Он облокотился на подушку дивана, а Тиса отправилась за новой порцией виски.
      - Видите ли, - он чуть понизил голос, - как раз в то самое время, а было это в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, один человек понял, кто такая Тиса на самом деле. Этим человеком был ваш Трейси. Какое-то время он смотрел на ее роман с Макоумером сквозь пальцы. А потом ситуация изменилась на диаметрально противоположную. Она без памяти влюбилась в Трейси, точно так же, как в нее влюбился Макоумер. То есть ему удалось вмешаться в ее отношения с лейтенантом, и теперь он мог накачивать Тису дезинформацией... Вы понимаете, что означает это слово?
      - Я иногда читаю "Нью-Йорк таймс". Он улыбнулся.
      - Я все забываю, откуда вы приехали. Ваша страна очень отличается от моей. Одним словом, вам все понятно? Очень хорошо. Таким образом она начала снабжать меня этой самой дезинформацией. - Он тяжело вздохнул. - И какое-то время я принимал ее за чистую монету. При помощи соответствующей системы я передавал эту информацию дальше, в следующую инстанцию. А еще через некоторое время я стал замечать, что в целом идеально соответствующие действительности сведения имеют весьма серьезные изъяны, если не сказать больше: в отдельных случаях поступавшая от Тисы информация была абсолютно ложной. Тогда-то я и понял, что произошло.
      Он наклонился к Лорин и перешел на шепот:
      - Но что я должен был делать? Если бы я перестал передавать информацию, начальство поинтересовалось бы, что случилось с моим агентом. Не мог же я сказать, что ее перевербовали? Тису бы под каким-нибудь благовидным предлогом отозвали и немедленно казнили. Я попытался отозвать ее сам, но безуспешно: она не желала покидать Бан Me Туот, она не могла оставить Трейси. Меня загнали в угол. Я был вынужден продолжать передачу дезинформации. Надеялся я лишь на то, что начальство, будучи менее осведомленным в реальном положении вещей, чем я, просто не поймет, что идет накачка дезинформацией. Вы представить себе не можете, в каком страхе я жил все те месяцы! Я не мог спать, кусок не лез в горло. И в конце концов я решил лично отправиться в Бан Me Туот и увезти ее оттуда силой.
      Взяв у Тисы стакан с виски, он продолжал:
      - Это было бы равносильно самоубийству - не сомневаюсь, вы это понимаете так же хорошо, как и я. Сейчас. Но тогда я был вне себя от тревоги за нее. И уже практически ничего не соображал. Однако мне удалось избежать и смерти, и бесчестия.
      Он сделал изрядный глоток виски.
      - Каким-то образом американцы вычислили Тису, догадались, кто она такая и чем занимается. Так она оказалась меж двух огней, - Монах отставил свой стакан и взял Лорин за руку. - И спас ее не кто иной, как ваш Трейси. Он вывел ее из Бан Me Туота, провел через расположение американских войск, и потом, подбросив ложные вещественные доказательства, сбил погоню со следа. Более того, фальшивые свидетельства оказались настолько убедительными, что поползли слухи о ее смерти - никто не знал, кто ее убил и за что, но несколько заслуживающих доверия свидетелей поклялись, что это был солдат из сил особого назначения.
      Лорин с трудом переваривала всю эту новую информацию. Голова шла кругом, но Монах терпеливо ждал, когда она придет в себя и он сможет продолжить свой рассказ.
      - Так что же он в действительности с ней сделал? - едва дыша, спросила Лорин.
      - Он без труда мог убить ее, - пожал плечами Монах. - Откровенно говоря, именно так он и должен был бы поступить. В конце концов, она была вражеским агентом. Но ваш мистер Ричтер действительно необыкновенный человек. Он позаботился о Тисе... проявил сочувствие. Он переправил ее по своим каналам через Кампучию и красных кхмеров. Они дали мне знать о том, где она находится, и я привез ее сюда.
      Монах нахмурился, на лбу его снова появились морщины.
      - Но к тому времени один умник - и, как потом выяснилось, помощник одного из моих начальников, - проанализировал ее последние сообщения и пришел к выводу, что все они - фальшивка, - он тяжело вздохнул. - Поэтому Тиса вернулась в Пекин не как триумфатор, а опозоренной. Лишь благодаря моему высокому положению в правительстве и сильным связям ее не казнили. Но, по сути, она здесь под домашним арестом. Ей нельзя показываться в общественных местах, ей запрещено работать, никаких культурных мероприятий и тому подобное. Мы очень рисковали, пригласив вас сюда, поскольку любые контакты с иностранцами ей также запрещены. Категорически.
      - Так вот почему она не смогла придти на наше выступление, - Лорин встала.
      На сердце легла тяжесть. Она обошла диван и остановилась перед Тисой. Глаза их снова встретились, но на этот раз Тиса отгородилась от Лорин стеной: взгляд ее был пустой и безразличный, словно в нем никогда не горел огонь переживаний.
      - Ах, Тиса! - Лорин нежно обняла ее. - Мне так жаль, так жаль...
      Она чувствовала, что Тиса дрожит всем телом, дыхание ее стало прерывистым и что-то теплое капнуло Лорин на шею: девушка плакала, и балерина погладила ее по голове:
      - Пленница, - прошептала она, - Боже, как жестока и несправедлива бывает жизнь! - И расплакалась сама.
      Монах поднялся с дивана и подошел к камину. Положив ладонь на холодный мрамор, он задумчиво провел пальцами по шву между плитками. Их эмоциональный порыв смутил его. Он не умел плакать и не понимал, как могут плакать другие, но все эти долгие годы он скорбел о судьбе дочери и ежедневно молил Амиду Будду, чтобы тот позволил ему разделить ее участь.
      Уже в тот момент, когда она вернулась живая и невредимая, он понимал в каком неоплатном долгу он перед своим врагом Трейси Ричтером. И, тем не менее, он также понимал, что может так случиться, и в нужный день и час он не сможет заплатить по счетам. Что тогда? Ничего. Точно такое же ничего, как дуновение летнего ветерка. Но этого он допустить не мог: в конце концов, что такое идеология по сравнению с человеческими чувствами!
      Когда она появилась на трапе самолета, доставившего ее из Юго-Восточной Азии, он, наконец, понял, что такое гуманизм и милосердие. И еще он тогда понял, что часть души его погибла от одной лишь мысли, что может так случиться, - и он никогда ее больше не увидит. Только тогда он осознал, сколь важна она для него, сколь необходима в его жизни: умри Тиса, и он перестал бы быть самим собой. Он стал бы калекой, моральным и нравственным уродом, и дальнейшее его существование было бы бессмысленным.
      Она была его единственным сокровищем, единственным человеком, которого он любил, которым дорожил. И он не предал Китай. Но долг должен быть возвращен сполна, этого требовала вся его жизнь.
      Через несколько минут он вернулся к ним: две женщины стояли, молча взявшись за руки. Увидев их в этой позе, сердце его возликовало, задача его значительно упрощалась.
      - Боюсь, это еще не все, - он адресовал эти слова Лорин, но они обе повернулись к нему. - Недавно я получил исчерпывающую информацию о Макоумере, - он поморщился, словно от боли. - Последние события позволили мне понять, что движет этим человеком, к чему он так страстно стремится.
      - Выходит, вы по-прежнему занимаетесь тем же самым... бизнесом, что и в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году? - В голосе Лорин звучало волнение.
      Улыбка Монаха осветила его лицо словно восход солнца.
      - Ах моя дорогая Лорин! Я так вас люблю, действительно люблю! - Он сокрушенно махнул рукой. - Китайцы очень часто выглядят значительно моложе своих лет, но дело в том, что я слишком стар для занятий таким активным, как вы его называете, бизнесом, - он прижал руки к груди. - Нет, нет. Время от времени я участвую в делах государства, порой вмешиваюсь в них весьма решительно. Но, главным образом, в качестве советника и почти никогда в роли исполнителя, - он потер лоб. - Но мои источники информации, они по-прежнему существуют и исправно функционируют, - Монах пожал плечами. - Когда возникает необходимость, я с радостью действую как канал передачи информации.
      - Как сейчас, - заметила Лорин, чувствуя, что ей предстоит выслушать еще более необычный рассказ, чем все предыдущие: события сегодняшнего вечера подсказывали ей, что иного его окончания и быть не может.
      - Да, - кивнул Монах. Он больше не улыбался. - Как сейчас.
      Он снова сел, и Лорин почувствовала, что в нем растет напряжение. Пульс ее участился, она вопрошающе посмотрела на него.
      - Я убежден, что во время своего пребывания в нашей стране вы не следили за событиями у себя на родине. Атертон Готтшалк, кандидат в президенты от республиканской партии, подвергся нападению наемного убийцы, который стрелял в него как раз, когда кандидат произносил речь о необходимости бдительности в отношении международных террористических организаций. Покушение произошло перед собором Святого Патрика на прошлой неделе.
      - Что? - ошеломленно переспросила Лорин.
      - Произошло чудо, и кандидат практически не пострадал: как оказалось, на нем был бронежилет. Непродолжительный отдых в больнице, и мистер Готтшалк уже продолжает свою предвыборную кампанию, - он поднял указательный палец, показывая Лорин, что еще не кончил свой рассказ. - Только теперь он участвует в гонке за президентское кресло в ранге национального героя, как жертва того самого терроризма, о котором он предупреждал население Соединенных Штатов. И, самое главное, он выжил! По сути дела, он обеспечил себе победу на выборах.
      Монах замолчал и в упор посмотрел на Лорин.
      - Ну и? - Лорин отчаянно пыталась понять, куда он клонит. Готтшалк воспользовался шансом, который выпадает раз в жизни: трагедия обернулась триумфом. В данной ситуации я сама буду голосовать за него, подумала она.
      - Я не понимаю...
      Монах сгорбился, словно футболист перед прорывом линии противника:
      - Естественно, вы не понимаете, - он весело подмигнул ей. - Пока еще никто не понимает... потому что отсутствует необходимая информация. А теперь попытайтесь представить себе вот что: примерно полтора месяца назад мои источники сообщили, что тогда же, то есть тоже полтора месяца назад, мистер Макоумер посетил Юго-Восточную Азию, точнее одну из ее стран, неподалеку от Китая, где заключил соглашение с одним исламским террористом. По условиям этого соглашения террорист поступил в полное распоряжение мистера Макоумера, который немедленно вывез его в Соединенные Штаты! Заметьте, в полное распоряжение!
      - Что? - мысли Лорин спутались. - Подождите-ка. Вы хотите сказать, что Макоумер планировал убить кандидата в президенты Соединенных Штатов?!
      - Ничего подобного я не имел в виду, моя дорогая Лорин. Я утверждаю лишь следующее: попытка покушения должна была остаться всего лишь попыткой, не более того. Это не случайность, что убийца попал точно в то место, которое было лучше всего защищено, - Монах снова улыбнулся. - И, как вы думаете, кто снабдил кандидата пуленепробиваемым жилетом?
      Лорин уже ничего не соображала, и Монах сам ответил на свой вопрос:
      - Тот же самый человек, который является единственной реальной силой, проталкивающей мистера Атертона Готтшалка. Я абсолютно убежден, что, несмотря на дезинформацию общественности, мистер Макоумер я мистер Готтшалк уже давно действует заодно, в одной, как у вас говорят, команде.
      В наступившей тишине голос Лорин прозвучал не громче комариного писка:
      - Зачем вы мне все это рассказываете?
      Монах встал и подошел к Лорин. Глядя на его могучую фигуру, она подумала, что не хотела бы иметь такого человека личным врагом.
      - Я должен вернуть Трейси Ричтеру долг, огромный долг. К моему великому сожалению, оплатить ему сполна я никогда не смогу. Он вернул мне мою дочь, а ей спас жизнь. Я не стану вам объяснять, что это для меня значит.
      Он взял Лорин за руки и осторожно поднял с дивана. Она чувствовала мощный поток энергии, исходивший от этого грузного, но в то же время сильного человека. Сколько же ему лет? - подумала Лорин.
      - И вы будете тем человеком, который передаст ему мой долг.
      Голос его дрогнул.
      - Чего вы точно не знаете и о чем также не догадывается мистер Макоумер, так это то, что когда-то ту чрезвычайно опасную операцию, которую вел во время войны Макоумер, держал на поводке мистер Ричтер. "Держать на поводке" означает скрытое или тайное управление операцией и ее формальным руководителем, который понятия не имеет, что действует под контролем. Они знали друг друга в Бан Me Туоте, это факт. И в "Операции Султан" работали вместе... Так вот, моя дорогая Лорин, мистер Макоумер прекрасно понимает, что единственный человек во всей стране, способный сорвать его план, это мистер Ричтер. И он не может этого допустить, верно?
      Глядя в его темные влажные глаза, Лорин вдруг почувствовала, что проваливается в пропасть, которая вдруг разверзлась прямо у нее под ногами.
      - Если вы хотели напугать меня, - прошептала она, - вам это удалось.
      - Чудесно! - воскликнул Монах. - Просто замечательно! Вы расскажете мистеру Ричтеру все, что здесь услышали.
      - А какие я ему смогу предоставить доказательства?
      Монах с жалостью посмотрел на нее:
      - Моя милая девочка, неужели вы полагаете, что я достану из какого-нибудь тайника микрофильм, где сняты документы, факты и цифры? Не будьте же такой наивной! Мистер Макоумер достаточно хитер, чтобы прятать свои секреты и заметать следы, к нему не могут подступиться даже такие специалисты, как мои источники.
      Он потрепал ее по руке:
      - Нет, вы просто расскажете мистеру Ричтеру, из какого источника получили эту информацию, этого будет достаточно. Он поймет, что ситуация чрезвычайная. Потому что, если Атертон Готтшалк действительно станет президентом Соединенных Штатов, диктовать политику будет, как вы догадываетесь, Макоумер. Возможно, вы не понимаете, что это значит, но я и Трейси Ричтер понимаем прекрасно.
      Взгляд его черных глаз сверлил ее, словно перекидывал мостик из своего сознания в ее, заставляя запомнить каждое сказанное им слово.
      - Так что, забудьте на время о танце, Лорин, - мягко сказал он, - и как можно скорее возвращайтесь домой. Разыщите мистера Ричтера и расскажите ему все. Потому что если Макоумер реализует свой план, спасти нас всех сможет только чудо.
      КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
      ЧЕТ КМАУ
      Сентябрь, наши дни, Вашингтон - Даллас - Нью-Йорк
      Самолет приземлился в международном аэропорту Вашингтона. Шел сильный дождь. Со стороны Атлантического побережья Флориды медленно и неумолимо, как перст судьбы, надвигалась буря.
      Пять тридцать утра. В сером клочковатом тумане словно призраки двигались облаченные в желтые комбинезоны рабочие наземных служб. Трейси вспомнил изборожденное морщинами, осунувшееся лицо Золотого Дракона, его затуманенные слезами глаза, в которых засветилось счастье, едва он увидел бросившуюся ему навстречу дочь.
      Он быстро обогнал неторопливых пассажиров со своего рейса и первым оказался в зале прилета. Надо было немедленно позвонить в отель Туэйту. В его номере никто не снимал трубку. Он позвонил в участок и попал на дежурного сержанта ночной смены: нет, сэр, он не знает, где в данный момент находится детектив-сержант Туэйт, да, сэр, он непременно передаст детективу, что ему звонил мистер Ричтер.
      Трейси подозревал, что Туэйт околачивается у Мелоди, но не знал ни ее фамилии, ни адреса. Следовательно, этот вариант отпадал сам собой. Перед вылетом Трейси дал телеграмму в отель "Четыре времени года" в Джорджтауне, где заказал номер, и сейчас попросил сержанта, чтобы Туэйт звонил ему прямо туда.
      После этого Трейси набрал местный номер. Взявшей трубку телефонистке на коммутаторе он назвал трехзначный добавочный.
      - Слушаю.
      - Это Мама.
      - С возвращением, - чуть помолчав, произнес Директор.
      - Все флаги подняты, - добавил Трейси, вспомнив, что лишь чудо позволило ему вернуться домой живым и невредимым, и звалось это чудо Пинг По: только благодаря ему и его большой радушной семье он выжил. Был ли он простым рыбаком? Трейси весьма сомневался, но все равно никогда не узнает этого наверняка.
      - Заход через штормовую гавань, - сказал Директор, и связь тут же прервалась.
      Трейси удовлетворенно повесил трубку. "Штормовая гавань" означала беспрепятственный проход в здание Фонда:
      Директор лично встретит Трейси и проведет его таким образом, что ни одна живая душа не узнает об их встрече.
      Именно так он и должен был отреагировать на условную фразу: "все флаги подняты" означало, что Трейси отчаянно нуждается в помощи всех оперативных служб Фонда. Обычно к этому прибегали на заключительных этапах грозящих провалом операций или же в самых экстренных случаях.
      У Трейси не было багажа, и, тем не менее, поймать такси удалось только через двадцать минут. Кошмарнейшее сочетание мерзкой погоды и раннего утра, когда нормальные люди мирно сопят в своих постелях, подумал Трейси.
      В густом утреннем тумане Вашингтон походил на город-призрак: из клубящейся серой мути внезапно выныривали величественные здания, которые мгновенно исчезали, стоило такси отъехать всего на несколько ярдов.
      Он остановил машину на Семнадцатой улице, неподалеку от здания "Дочерей американской революции". Часы показывали 6.15, улицы были пусты. Он подождал, пока отъедет машина, перешел Семнадцатую улицу, оставляя за спиной штаб-квартиру законопослушных дамочек.
      Трейси шел на север, в направлении Белого дома. Миновав Нью-Йорк-авеню, он оказался перед приемной президента - ее светящиеся окна были единственным признаком жизни во всем городе.
      Пройдя насквозь Семнадцатую улицу, он свернул на Эйч-стрит, постоянно проверяя, нет ли слежки, хотя в данный момент это практически исключалось: никто, даже враги, не мог знать, что он покинул Гонконг. Но даже если бы кто-то и располагал этой информацией, он все равно не сумел бы вычислить, какой именно город Америки был пунктом назначения Трейси. На Эйч-стрит он снова свернул, вышел на Коннектикут-авеню и вновь двинулся на север, переходя с одной стороны улицы на другую, вглядываясь в витрины магазинов и правительственных зданий, в которых отражалась панорама улиц.
      Никто и ничто не привлекало его внимания и не настораживало. Свернув на Ай-стрит, Трейси быстрым шагом вышел на Фаррагут-сквер, свернул налево и, продолжая контролировать улицу в боковых стеклах припаркованных машин, прошел почти до конца квартала.
      Спрятавшись от дождя под козырьком какого-то подъезда, Трейси ждал зеленого сигнала светофора, боковым зрением отмечая чертыхающихся на бегу ранних прохожих, которых угораздило выйти в такую погоду без зонтов. Включился зеленый свет для замерших на "зебре" машин, Трейси вынырнул из своего убежища и, лавируя между набирающими скорость автомобилями, перебежал на противоположную сторону. Маневр занял не более десяти секунд и был предельно прост: если бы случилось невероятное и за ним все же пущена слежка, агенты просто-напросто упустили бы его. Но за ним никто не следил.
      Трейси быстро подошел к кованым чугунным воротам, просунул через прутья решетки руку и отодвинул засов. Проскользнув в ворота, Трейси снова запер замок.
      Он очутился в маленьком дворике. Даже самый ненаблюдательный человек, понял бы, что дворик представляет собой часть территории, принадлежащей расположенному поблизости собору Первой англиканской церкви. И в самом деле следил за двориком и прибирал его смотритель храма.
      Принадлежал же он Фонду и попасть к запасному входу в его корпус можно было только через этот двор. Дождь монотонно шипел в листьях деревьев, пригибал стебли цветов на ухоженных клумбах. Трейси нырнул под широкие ветки лимонного дерева и вытер мокрое лицо.
      Из неприметной двери, всего в десяти ярдах от Трейси, вышел человек под черным зонтом. Трейси невозмутимо наблюдал за тем, как он движется ему навстречу.
      - Мама, - негромко окликнул человек. Трейси шагнул к нему и укрылся под зонтом.
      - Так, - Директор пристально посмотрел ему в глаза, - я слышал, поездка у тебя получилась веселая.
      Интересно, откуда он знает? - удивился про себя Трейси, но расспрашивать не стал: он уяснил очень давно, что говорить на такие темы с Директором бессмысленно.
      Директор провел его через вертящиеся двери с матовыми стеклами. Все очень невинно: с таким же успехом они могли войти в здание публичной библиотеки. Вот только двери Фонда были пуленепробиваемые и могли выдержать взрыв средней авиабомбы.
      Они оказались в вестибюле без окон, выложенном глазурованным кирпичом. Трейси заинтересовался помещением - его построили явно после того, как он покинул Фонд. Единственная дверь в вестибюле вела в небольшую, овальной формы комнату с выкрашенными ослепительно белой краской стенами. Освещение здесь было мягкое и приглушенное. Мебель в комнате отсутствовала, на стенах - ни одной картины или эстампа, только в небольшую нишу на высоте человеческого роста были вделаны великанские очки в толстой резиновой оправе. Директор направился прямо к нише.
      - Взгляни-ка, - предложил он Трейси.
      Трейси слегка наклонился и прижался лицом к мягкой резине. В темноте вдруг что-то сверкнуло, Трейси непроизвольно моргнул, и снова стало темно. Он выпрямился и сделал шаг в сторону, уступая место Директору.
      - Мы пришли к выводу, - в голосе Директора можно было уловить нотки торжества, - что искусство обеспечения безопасности пасует, когда дело доходит до идентификации личности. Когда-то, не так давно - даже ты это должен помнить, - достаточно было снять отпечатки пальцев. Сегодня же есть множество специалистов по пластической хирургии, которые могут сделать человеку не очень сложную операцию и изменить его отпечатки пальцев. Путем микрохирургической операции, изменяющей рисунок папиллярных узоров. Аналогичным образом могут быть сдублированы тончайшие нюансы голоса каждого человека. Не так давно мы обнаружили, что имеется возможность фиксировать расположение кровеносных сосудов сетчатки - это позволило нам вновь обеспечить надлежащий уровень безопасности Фонда, равный ста процентам - он нажал на кнопку в верхней части ниши, и часть овальной стены отъехала назад. - Система кровеносных сосудов каждого человека уникальна. При помощи специальных линз и цифрового аналогового датчика камера фиксирует их рисунок в сетчатке глаза. Теперь ты тоже внесен в наш банк данных.
      Из коридора они попали в лифт, который бесшумно вознес их в кабинет Директора. Открыв дверь примыкающей к кабинету ванной комнаты, Директор бросил Трейси махровое полотенце:
      - Вытрись и переоденься в сухое. Одежду уже должны принести, - он махнул рукой в сторону ванной и подошел к рабочему столу. - У интендантской команды есть все параметры твоей фигуры. Отменно работают, черт бы их побрал! Во всяком случае, их досье отражают все происходящие с человеком изменения.
      - Надо ли это понимать, - спросил Трейси, - что другие поступают иначе?
      - Именно, - Директор сел за стол, поверхность которого украшал причудливый орнамент, соответствующий, на взгляд Трейси, неожиданным логическим ходам мысли хозяина стола и кабинета. Директор подпер руками голову и посмотрел на Трейси. - Например, ты. Ты давно не вспоминал о нас. Мама. Тебе вообще не следовало бы покидать нас.
      - У меня не было выбора, - ответил Трейси, растираясь полотенцем. - Вы сами знаете.
      - Ты убедил себя в этом, - фыркнул Директор. - Точнее говоря, разубедил. Ты поставил свои интересы выше наших, Мама. Ты воспринимал себя как существо особого порядка. Ты решил, что стал кем-то более значимым, не так ли?
      Трейси пожал плечами:
      - Я действительно стал другим. Теперь я уже почти человек.
      Директор наконец-то, впервые за время их встречи, улыбнулся:
      - И значит более уязвим. В машине они тебя едва не прикончили.
      - Откуда вам это известно?
      - Обработка информации о твоих похождениях в Колонии производилась круглосуточно. Я лично был на приеме в ту ночь, а помогали мне офицеры связи из Гонконга.
      - Значит, вы все знали, но не помогли мне.
      - А с какой стати мы должны были помогать тебе? Ты больше не член нашей семьи. А мы, в конце концов, не благотворительное заведение.
      - Тогда почему же вы отслеживали все мои действия?
      Раздался стук в дверь.
      - Войдите, - чуть повысил голос Директор.
      В дверях появился худощавый молодой человек с большой картонной коробкой. Директор кивнул, сотрудник поставил коробку на угол стола и исчез за дверью.
      - Получите ваши вещички, - Директор хлопнул ладонью по коробке. - Не сиди раздетый - простудишься, заболеешь и умрешь.
      Он повернулся в кресле и поглядел в окно: город тонул в тумане, на серую пелену которого накладывалась мелкая сетка дождя.
      Трейси подошел к столу и открыл коробку: нижнее белье, серые брюки, черные носки, сверкающие черные ботинки ручной работы, узкий пояс крокодиловой кожи того же цвета, тщательно разглаженная светло-голубая сорочка, все еще хранящая тепло утюга. В коробке оказались также рожок для обуви, флакон дезодоранта и пластиковая бутылочка с тальком. Трейси приступил к переодеванию.
      - Лишь бы это не ударило по бюджету будущего года, - ухмыльнулся он. Ваши бухгалтеры сойдут с ума, увидев счет.
      - Не переживай по поводу одежды, которую тебе пришлось бросить в отеле, Директор намеренно игнорировал колкость, - все улажено. Твои вещи прибывают сегодня вечером рейсом "Пан-Американ".
      - А как насчет полиции?
      - Забудь гонконгскую полицию.
      - Чем я могу вам отплатить? - переодевшись в новую одежду, Трейси теперь был похож на человека.
      Скрипнуло кресло. Директор упер немигающий холодный взгляд в Трейси:
      - Как прикажешь тебя понимать, черт возьми?
      - Вы прекрасно знаете, - медленно произнес Трейси. - Я бы не заинтересовал вас, если бы Фонд не задумал что-то по принципу quid pro quo.
      - Ты ошибаешься. Мама. Это и есть quid pro quo.
      - За что же?
      Директор откинулся в кресле и провел ладонью по гладко выбритой щеке:
      - Как бы мне это не было неприятно, но должен признать, ты оказался прав в отношении Кима. Парень стал очень опасен, гораздо опаснее, чем я предполагал. Он предприимчив, и это сбило его с пути. По сути говоря, он уже не с нами - по крайней мере, духовно.
      Трейси опустился на стул и вытянул ноги:
      - Кое-что я вам говорил еще... когда же? Году в семидесятом, верно?
      Директор кивнул:
      - Да, примерно в то время. Но это не все. Когда мы ужинали в "Ше Франсуа", ты дал мне понять, что замышляет Ким: тебя почему-то интересовали его планы на отпуск, и я стал размышлять.
      - С любым другим у меня этот номер не прошел бы, потребовался бы открытый текст, вы же по-прежнему рассуждаете как профессиональный сыщик.
      Так вот почему Директор тогда так вспылил, подумал Трейси. Он терпеть не может ошибок, особенно своих. А ведь именно он сам дал Киму максимально возможную свободу в рамках Фонда.
      - Я выяснил, что он уже давно работает на один европейский синдикат со штаб-квартирой в Эйндховене. В него входят весьма консервативные промышленники.
      - Эйндховен?
      - Голландия, - Директор порылся в своих бумагах. - Коммунистов среди них нет, наоборот - в целом это воинствующие крайние правые.
      Трейси кивнул:
      - Это укладывается в схему: вы отлично знаете, как Ким ненавидит коммунистов.
      Холодный взгляд голубых глаз Директора сверлил Трейси:
      - Тогда, будь добр, просвети меня: что, черт возьми, он для них делает?
      Трейси встал и начал задумчиво мерять шагами кабинет:
      - Я не уверен... пока, - он резко повернулся к своему бывшему шефу. - Вы знаете Макоумера?
      - Который Делмар Дэвис? Конечно. Его военная продукция - одна из лучших в мире. Создал потрясающий вертолет "Вампир". Я присутствовал на демонстрационных полетах, которые он устраивал для руководства военно-промышленного комплекса Америки. Старики чуть не спятили от восторга.
      - Он работал на меня, когда мы размещались в Бан Me Туоте.
      Директор нахмурился:
      - Не припомню, чтобы ты мне об этом рассказывал.
      - Ничего удивительного. Он был назначен к нам из сил особого назначения. Хотел присоединиться к Фонду, но я отверг его кандидатуру. А вообще это был человек с блестящими способностями, по проникновению на территорию противника ему не было равных - верный ученик Макиавелли, одним словом.
      - Почему же ты его забраковал?
      - Он неуправляем. И обожал то, чем нам приходилось заниматься скрепя сердце.
      - То же самое можно сказать и о Киме.
      - Верно, но есть разница: Ким напичкан идеологией - она руководит его поступками и составляет его суть. Ким опасен, это так, но он поддается контролю, им можно управлять, потому что вы всегда имеете возможность вычислить его мотивацию. То есть он стабилен. В Макоумере такой стабильности не было. Возможно, он тоже руководствуется чем-то в своих действиях - если откровенно, я в этом убежден: если судить по тому, как он планировал и проводил операции, у него есть стержень, но какой - никогда не мог понять.
      - Объясни, с чего вдруг ты упомянул Макоумера?
      - Мне необходимы досье по "Операции Султан".
      Некоторое время Директор молчал, потом нагнулся к переговорному устройству и нажал кнопку. Понизив голос почти до шепота, он что-то сказал секретарю и бросил взгляд на Трейси:
      - Какое отношение "Операция Султан" имеет к Макоумеру?
      - "Операция Султан" и Макоумер - это суть одно и то же, - ответил Трейси. - Мне рассказал об этом в Гонконге Мицо.
      И Трейси поведал Директору обо всем, что говорил ему Мицо.
      - О Боже! Ты хочешь сказать, что оружейная империя, которую он создавал двенадцать лет, фирма, у которой правительство Соединенных Штатов приобретает средства запугивания всего мира на сумму пятьсот миллионов долларов ежегодно, - эта самая империя создана на прибыли от "Операции Султан"?!
      Трейси кивнул:
      - По большому счету, да. Ну и, конечно, множество сложнейших капиталовложений, через всевозможные подставные компании, а также финансовые инъекции, которые Макоумеру были сделаны в период становления его фирмы. Но подавляющее большинство инвестиции шли по каналу, возникшему в ходе проведения "Операции Султан".
      - Боже праведный. Мама! - Впервые за все годы общения Трейси видел Директора в состоянии, близком к шоку. Он бросил тревожный взгляд на Трейси. Но нам действительно нужны и "Вампиры", и бомбардировщики дальнего радиуса действия "Дарксайд", и истребители "Летучая мышь" с компьютерно-лазерным наведением - нам нужно все, что разрабатывает и производит его фирма, я убежден в этом.
      - Мы говорим о человеке, а не его продукции, - возразил Трейси.
      Одно без другого невозможно.
      - Ерунда, - убежденно проговорил Трейси, - в фирме Макоумера работают тысячи людей, среди них - инженеры, которые разработали все эти системы.
      - Ты не понимаешь, - вздохнул Директор, - у Макоумера невероятное чутье на такого рода проекты, без этого его фирма просто сдохла бы. Совершенно верно, существуют люди, которые придумали концепцию "Вампира" и воплотили ее в жизнь, есть и другие, не менее талантливые, но все они - не более чем переводчики идей, которыми переполнен Макоумер, - в чертежи, приколотые к кульманам. Да, они преобразовали эти образы в стальную и алюминиевую реальность. Но возможным это сделал Макоумер.
      - Давайте по порядку. Начнем с выдвижения кандидатуры Готтшалка на пост президента Америки: без него в роли президента правительство и пальцем не пошевелит, чтобы помочь "Метрониксу" выжить, а без этой помощи фирма окажется, как вы выразились, дохлой.
      - Ты отстал от жизни, Мама, - Директор снова откинулся в кресле. Готтшалк уже выдвинут на пост президента Америки. Сентябрь на дворе, дружок. А после покушения, считай, он уже практически президент.
      - Кто-то пытался убить Атертона Готтшалка? - теперь настала очередь Трейси удивляться.
      - Какой-то исламский фундаменталист, - Директор взял бронзовый нож для бумаг с выгравированной на рукоятке монограммой. - Произошло в точности то, о чем предупреждал и что предсказывал Готтшалк. Терракт на земле Америки: можешь расценивать это как попытку вторжения международного терроризма в нашу страну. Он неоднократно предупреждал о такой опасности, но очень многие считают, что слова - всего лишь слова. Реальная попытка покушения все изменила, люди стали мыслить и рассуждать иначе. И я не вижу силы, которая помешала бы его избранию на пост президента.
      - Насколько серьезно он пострадал? Директор крутил в руках нож, блики света играли на его матовом лезвии:
      - Не очень серьезно. Сильный удар в сердце, легкая царапина, - он взмахнул рукой. - Ничего серьезного. На его стороне сам Господь Бог: за несколько дней до покушения он заказал специальный, очень легкий бронежилет и в тот день был в нем.
      Услышав стук в дверь. Директор раздраженно отбросил нож в сторону и поднялся из-за стола:
      - Должен сказать, до инцидента я отнюдь не был уверен в Готтшалке. Слишком много он болтает, думал я, и задавал себе вопрос: хватит ли у него ума, а, главное, мужества заткнуться и просто делать свое дело, если он займет Овальный кабинет? Теперь я знаю ответ, и он получит мой голос на выборах, - он повернулся к двери. - Войдите.
      На пороге возник секретарь, руку его оттягивал черный атташе-кейс. От стального наручника на запястье молодого человека к ручке кейса тянулась тонкая, но весьма прочная цепь. Атташе-кейс ничем не отличался от миллионов своих деловых собратьев, но Трейси знал, что под мягкой черной телячьей кожей проложен лист из молибденового сплава, а под ним - свинцовый экран, не пропускающий рентгеновские лучи и предохраняющий портфель-сейф от взрыва снаружи.
      Секретарь поставил кейс на стол шефа и приготовил ключ. Второй Директор достал из кармана брюк. Они синхронно вставили ключи в сдвоенный замок и, повернув их, открыли крышку.
      Директор извлек из кейса досье, секретарь закрыл замок и неслышно покинул кабинет. Досье представляло собой темно-красную папку, перехваченную закрепленной на верхней обложке черной тесьмой. Цвет папки свидетельствовал о том, что содержимое ее - оригиналы, черная тесьма означала: "только для высшего руководства".
      Не открывая, Директор вручил папку Трейси:
      - Досье по "Операции Султан".
      Трейси вернулся на свой стул и начал перелистывать документы. Он снова читал свои сообщения: доклады, ежедневные сводки, шифротелеграммы. Тогда ему казалось, что это документальные свидетельства триумфа, торжествующий вопль победителя, первым влезшего на стену вражеской крепости. Но, как и в случае с Бобби Маршаллом, он был тогда слишком невежественен, высокомерен, излишне самоуверен. Как и сейчас, он сидел тогда на стуле у стены, в этом же самом кабинете, и не раздумывая дал согласие возглавить "Операцию Султан". За все в этой жизни приходится платить, подумал Трейси. Иногда дважды.
      То, что он надеялся найти, в досье не было. "Операцию Султан" благополучно похоронили, от нее остались лишь обрывочные сведения, пыль времен - все это можно было считать не имеющим ни малейшей ценности, особенно учитывая информацию, полученную в Гонконге.
      Он захлопнул папку и поднял глаза на Директора. Взгляды их встретились. Как две рапиры, мелькнула мысль. Трейси подошел к столу Директора и передал ему досье:
      - Спасибо. К сожалению, этим не удастся воспользоваться.
      - Хотел бы я знать, что ты задумал.
      Трейси потер воспаленные глаза:
      - Я тоже.
      - Извини, но мне придется ненадолго выйти. Ты же знаешь, при сдаче досье в архив требуется присутствие офицера, который его заказывал, - он сделал жест рукой. - Отдохни пока меня не будет. Судя по твоей физиономии, тебе это не повредит.
      Дверь плавно закрылась, Трейси остался один в огромном кабинете. Он медленно, без всякой цели обошел резной стол Директора и сел в вертящееся кожаное кресло. Закрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов. Прана.
      Макоумер. За всем этим стоял Макоумер. Да, но как же убийства? Джон и Мойра. Неужели, тоже он? Этого я не знаю. Я всего лишь почувствовал... что-то. Из подсознания мелкими прозрачными пузырьками всплывали слова Мойры: "Я не могу объяснить это словами".
      Что "это"?
      Может, она видела Макоумера? Трейси знал, что Макоумер способен на убийство: он сам был свидетелем, как тот проделывал это много раз, причем по-варварски, в джунглях Камбоджи. Неужели это он всадил иглу в шею Джону? Что знает Макоумер о японских способах тайного бесшумного убийства? А ведь Мойра была забита до смерти. Ну конечно же, жертв подобного рода убийств он видел часто, очень часто: красные кхмеры любили в назидание своим политическим противникам оставлять в местах своей дислокации изувеченные трупы пленных.
      Нет, решил Трейси, я слишком большое внимание уделяю самим убийствам, а не методам, которыми они были совершены. Итак, в чем же дело? Что он упустил и продолжает упускать? Думай, черт побери, приказал он себе. И снова безрезультатно.
      Повинуясь внутреннему импульсу, он сорвал трубку и набрал номер внутренней информационной службы.
      - Оператор слушает.
      - Это Мама.
      - Мама! - возбужденный радостный голос звенел в трубке. - Это действительно ты? Вернулся в родное стойло?
      - Стейн?
      - Он самый.
      - А почему ты здесь? Охраняешь крепость?
      - От активной агентурной работы я отошел два года назад. Так что теперь я либо здесь, либо в Майнзе. Жаль было расставаться с оперативной работой.
      - Рад слышать твой голос. Господи, сколько же лет прошло! Трейси отлично помнил Стейна: мощный, великолепно сложенный экземпляр, с отменной реакцией и безукоризненной логикой. В Майнзе он учился на том же курсе, что и Трейси, хотя и был на двенадцать лет старше. Их вместе направили в Бан Me Туот, они вместе участвовали в нескольких операциях на границе с Камбоджей. Стейн оказался одним из самых мужественных и смелых напарников, с которыми когда-либо Трейси приходилось работать.
      - Надо бы как-нибудь встретиться и выпить, - мечтательно протянул Трейси.
      - Это было бы здорово! Знаешь, я ведь хотел написать тебе в Нью-Йорк, и вот, пожалуйста, ты собственной персоной! Теперь я могу лично выразить тебе свои соболезнования. Мне правда очень жаль. Мама.
      Трейси внутренне напрягся:
      - Жаль что?
      Трубка молчала, Трейси лишь слышал тяжелое дыхание собеседника.
      - Стейн? О чем ты, черт побери, говоришь?
      - Боже праведный. Мама! Я видел, как ты входил в корпус с Директором и подумал, что, ну в общем, что ты уже все знаешь.
      - Что я знаю? - Трейси сел прямо, костяшки пальцев на трубке побелели. Ради Бога, скажи наконец, что происходит?
      - Мне очень жаль. Мама, - повторил Стейн. - Четыре дня назад был убит твой отец.
      Негромкая трель телефона прорвалась через паутину воспоминаний, которым предавался Ким. Широкие, во всю стену занавески на окнах его номера были задернуты. Тихо, как вздох женщины, к креслу Кима подбиралась темнота. Он расслабил все мышцы тела и мечтал: что было бы, если бы он. Ту и вся семья сумели вырваться из Пномпеня. Но мечта обрывалась в одном и том же месте, она обрывалась здесь уже много лет: обреченная семья осталась там, где жила всю жизнь, и ночь превратилась в день. Он переживал это, наверное, миллион раз...
      Он протянул руку и снял трубку:
      - Да?
      - Это "Валькирия".
      - Я не знаю вас.
      - Но вы знаете "Голубой Сычуань".
      Ким сел прямо:
      - Ресторан в Чайнатауне?
      - Нет. В Эйндховене.
      Кто же из них звонит? - соображал Ким. По телефону он пока не узнавал голос, а работавший на КГБ голландец не дал ни описания внешности, ни особых примет.
      - Я ждал вас, - после паузы сказал он.
      - Я только что прилетел. Мы должны немедленно переговорить.
      Теперь это уже был нормальный живой диалог: до этого они лишь обменивались условными фразами.
      - Если вы неподалеку, - забросил удочку Ким, - можно было бы встретиться у меня в номере.
      - Нет, - после секундного колебания ответил "Валькирия", - не думаю, что это удачная мысль, - в трубке было слышно, как шуршит одежда его собеседника. - Встретимся внизу, в баре "Иль Сент-Мари". Знаете, где это?
      Ким великолепно ориентировался в этом старомодном роскошном отеле. Как-то раз ему пришлось ликвидировать здесь одного корейца - кошмарного, иссеченного шрамами руководителя тайной полиции коммунистов, на совести которого были массовые убийства ни в чем не повинных людей.
      - Слышал о таком, - солгал Ким: не имело смысла давать собеседнику информацию, которую можно не давать.
      - Тогда через пятнадцать минут.
      - А я успею добраться? - отрабатывая версию полного незнания местности, спросил Ким.
      - Успеете, - картонным голосом ответила трубка. - Если начнете собираться прямо сейчас.
      И связь прервалась.
      "Валькирия" - рыжеволосый мужчина, возглавлявший операцию в Эйндховене повесил трубку телефона-автомата в фойе гостиницы "Хилтон" и повернулся к двум своим спутникам, крепко сбитым брюнетам с немигающими холодными глазами:
      - Он придет, - сообщил рыжеволосый по-русски.
      - Ты, Петр, - продолжал он на родном языке, - останешься здесь и проследишь за ним. Я хочу знать, насколько точно он следует инструкциям.
      Он сделал шаг вперед - это был высокий, очень крупный человек, фигурой напоминающий медведя-гризли:
      - А ты, Греков, пойдешь со мной, - и быстрым шагом пересек фойе.
      На улице было душно, накрапывал дождь. Чертыхаясь в потемках, Греков залез в машину у подъезда отеля, завел двигатель и, дождавшись, когда на заднее сидение сел "Валькирия", поехал в сторону бара "Иль Сент-Мари".
      Члены Совета знали "Валькирию" как Хельмута Маннхайма - под этим псевдонимом он работал вот уже пятнадцать лет, - хотя настоящее имя его было Михаил Иванович Федоров. Еще совсем молодым человеком он великолепно зарекомендовал себя в армии, и его приметил один из дальновидных аналитиков КГБ. Вербовать в прямом смысле слова его не пришлось: Федоров едва не сошел с ума от счастья, когда понял, что ему выпал шанс послужить матери-России в элите военной разведки. Благодаря своим физическим данным, он попал в специальный тренировочный лагерь, один из многих на территории СССР, где его обучали приемам и методам ведения диверсионно-подрывной работы, а затем направили в Германию. Через три года начальство сочло его готовым к настоящей работе. И перебросило в Западный Берлин. Это было в 1968 году.
      Кажется, в феврале, вспоминал "Валькирия". Запад оказался скучным и совершенно неинтересным, через несколько месяцев он уже тосковал о родном Урале, его бескрайних заснеженных равнинах и чистом прозрачном воздухе гор он вспоминал, как ходил на охоту, перепоясанный ремнями, он без труда преодолевал горные склоны, только изо рта, словно острые стрелы, вырывалось горячее дыхание.
      А в последние две недели перед назначением у него появилась девушка, молоденькая грузинка с пышными черными волосами и зелеными глазами. Такая юная, такая свежая, с тоской думал "Валькирия". Он до сих пор не знал, что она тоже была агентом КГБ, подставленным ему в качестве последнего испытания на лояльность и верность родине. Михаил Иванович Федоров выдержал его с честью.
      Как же давно все это было! Так давно, что он даже забыл ее имя. Но не ночи, проведенные с ней, - их забыть было невозможно.
      А потом начальство, следуя раз и навсегда установленному правилу, проверяло его - он, естественно, ничего об этом не подозревал - раз в два года, и это несмотря на то, что он исправно поставлял только первоклассную, надежнейшую информацию. В этом не было ничего личного: начальство и помыслить не могло, что "Валькирия" способен предать СССР. Однако оно свято верило в меры предосторожности и логику.
      Сейчас рыжеволосый человек размышлял о своем чине: полковник КГБ. Он думал о том, что ему невероятно повезло, что он родился и вырос в России и был русским. Это во-первых. А, во-вторых, ему повезло с физическими данными: на протяжении всей жизни он всегда был в великолепной физической форме. Он непроизвольно положил ладонь на живот: не такой подтянутый как когда-то, но, в конце концов, он уже и не так молод. А шницели, сосиски с горохом и пиво "лагер" даже отдаленно не походили на борщ, пельмени и водку. Мчась через опустившуюся на Даллас ночь, он тяжело вздыхал. Так далеко! И так давно он был оторван от любимой родины. Но, глядя на здания и сооружения в промышленном центре Америки, он преисполнялся гордостью: задание по уничтожению Запада и его могущества было возложено на него, он, и только он был главной фигурой этого плана. Да, думал он в этот момент, нет такой жертвы, которую нельзя принести во имя родины. И, забыв о прошлом, он сосредоточился на поставленной перед ним задаче.
      Ким вышел из лифта и оказался в залитом огнями холле "Хилтона". Сегодня Америка раздражала его: никогда раньше он не замечал, сколько же людей бесцельно шатается ночью по улицам. Так хотелось остаться одному, чтобы никто не дышал в затылок и не пихал локтем в бок. Далласская ночь напоминала Марди грас: торжества по случаю успешного прошедшего съезда республиканской партии грозили затянуться на неделю, весь город ликовал, на улицах танцевали и, невзирая на дождь, толпы бродили с национальными флагами и орали песни. Эйфория, экстаз, самолюбование и паранойя, думал Ким, пробираясь в толпе, в конце концов ведут к разжижению мозга. В воздухе летали разноцветные конфетти, на всех углах громыхали рок-группы, безуспешно пытающиеся перекричать ликующую публику. Казалось, еще до окончательного избрания здесь начали праздновать инаугурацию Готтшалка; новый день Америки поднимался пока только над Далласом.
      Такси пришлось ловить довольно долго, что, в общем-то, было не так уж плохо: за это время Ким сумел как следует рассмотреть человека, который начал следить за ним, едва он вышел из лифта. С его стороны было довольно глупо повесить телефонную трубку, едва только Ким прошел мимо. Еще глупее было сразу же двинуться следом. Но, в конце концов, Кима больше волновал другой вопрос: с кем говорил по телефону этот безмозглый американец? Или, может быть, англичанин? Забираясь в такси, Ким плюнул на тротуар.
      Этот тип ничем не отличался от голландца, который преследовал Кима в другом конце города: оба с площади Дзержинского. Голландец или нет, тренировали его явно там, в цитадели неандертальского мышления, думал Ким. А готовили их действительно отменно, делая упор на способность выдерживать разного рода пытки.
      Но и Ким был мастером своего дела, некоронованный король в искусстве выбивать показания. Были и такие, которые считали его волшебником этого мрачного средневекового ремесла, но Ким знал, что в действительности все значительно проще, хотя он и не опровергал слагаемые про него легенды - они и работали на его авторитет. Все дело в сути человека, его психологическом стержне. Единственный человек, который понимает эту концепцию, - Трейси Ричтер. При желании - Ким был в этом убежден - Трейси мог бы превзойти даже его самого. Свидетельств тому он имел во время войны, когда они работали с Трейси напару, предостаточно. И, тем не менее, какой-то внутренний дефект, так это представлялось Киму, не позволял Трейси развернуться в полную силу. Трейси без труда мог бы одолеть любого противника, но часто предпочитал этого не делать, несмотря на высочайшее мастерство.
      У Кима было достаточно времени поразмыслить над этим вопросом, когда он занимался голландцем. Получилось, что Ким, сам того не ведая, передал в КГБ море конфиденциальнейшей информации. Если бы не настоятельная необходимость помогать Ту, он бы в жизни не приблизился к этому Совету! В этот момент Ким ненавидел всех - семью, службу, саму жизнь.
      У "Иль Сент-Мари" атмосфера была более спокойная - во-первых, благодаря роскошному фасаду, к которому не рисковали приближаться забулдыги, составлявшие ядро праздника, а, во-вторых, потому что репутация отеля "Тертл крик", где располагался бар, была весьма высока и администрация берегла ее как зеницу ока: она никогда не допустила бы манифестаций у себя под окнами. "Тертл крик" был, пожалуй, единственным оазисом безмятежного старого времени, чудом выжившего в новом индустриальном центре страны.
      Припоминая внутренний план здания, Ким прошел через вращающуюся зеркальную дверь: слева портье и стойка регистрации гостей, ресторан, парикмахерская, справа, в арке, - магазин подарков. Прямо - несколько лифтов со старомодными стрелочными указателями этажей. А если пройти чуть дальше, налево, через заставленный кадками с пальмами широкий коридор, окажешься в баре, за которым есть еще один ресторан и будочка цветочницы.
      Ким не раздумывая пошел к лифтам. Войдя в кабинку, он отметил, какие кнопки нажали другие пассажиры. Вращающаяся дверь выплюнула в холл преследователя Кима - он покрутил головой и, увидев объект слежки в лифте, быстро пошел в его направлении. Двери лифта начали медленно закрываться, и Ким нажал кнопку "Экстренное открывание дверей". Один из пассажиров что-то пробурчал раздраженным тоном, но темноволосый уже проскользнул в лифт, и они плавно поехали вверх.
      Ким нажал кнопку пятого этажа: там не выходил никто. Только он и его темноволосый спутник.
      Если я ничего не путаю, напряженно соображал Ким, коридоры на всех этажах отеля имеют форму буквы "Н". Центральный коридор, в середине которого находились лифты, вел налево и направо и затем расходился под прямым углом еще на два коротких.
      Ким решительно свернул направо и деловито направился по роскошно декорированному коридору. Все надо было сделать очень быстро. Брюнет, видимо, получил задание "вести" Кима и, значит, будет следовать букве инструкции. Но если Ким хоть на мгновение заколеблется, засомневается, преследователь - также действуя точно по инструкции - сочтет задание выполненным и вернется с докладом к тому, кто его послал.
      Свернув в короткий коридор, Ким резко остановился и замер, прижавшись спиной к стене. Благодаря великолепной звукоизоляции, в здании было очень тихо. Заслышав осторожные шаги, Ким сделал глубокий вдох и приготовился.
      Русский, крадучись, свернул за угол, но из-за слабого освещения и тени от пальмы не увидел Кима.
      Выбросив вперед руки - корпус его оставался неподвижным, - Ким обхватил шею русского и ребром левой ладони нанес вертикальный удар между двумя верхними позвонками, а твердыми как сталь пальцами правой руки раздавил кадык. Русский сделал несколько танцевальных па и умер, еще до того, как тело его коснулось пола.
      Ким затащил труп в служебное помещение, где уборщицы хранили свои швабры и метелки, накрыл большой картонной коробкой, которую завалил старыми тряпками и ветошью.
      Спустившись в холл первого этажа, он пошел направо, миновал арку с шелестящими на легком сквозняке пальмами. Бар был сразу же за будочкой цветочницы. Здесь горели газовые рожки, изогнутая деревянная скамья перед стойкой была обита мягкий темной кожей. Атмосфера клуба тридцатых годов, подумал Ким.
      В настенном зеркале он увидел "Валькирию", его огненно-рыжая голова отчетливо выделялась на фоне бутылок за спиной бармена.
      Не выказав ни малейшего удивления, Ким лениво опустился на скамью рядом с "Валькирией" и заказал крепкий коктейль со "Столичной". "Валькирия" улыбнулся: сам он пил темное немецкое пиво.
      Забрав напитки, они направились к одной из изолированных кабинок. Выбрал ее "Валькирия". Ким не возражал: он знал, что, в соответствии с принципами КГБ он должен сесть так, чтобы его видел второй агент. Пусть знают, что у него хорошая память. "Валькирия" первым занял место, усевшись по левую сторону. Это означало, что Ким будет сидеть лицом ко второму агенту, который находился где-то в зале.
      Посетителей, как обычно в это время, было немного, поблизости никто не крутился. Но они тем не менее вели разговор на пониженных тонах.
      - То, что я приехал сюда, - начал "Валькирия" низким грудным голосом по-немецки, - случай из ряда вон выходящий.
      - Я бы предпочел, чтобы мы говорили по-английски, - заметил с улыбкой Ким. - В этом городе, в отличие от Вашингтона, обращают внимание на иностранцев.
      Его собеседник кивнул:
      - Как вам угодно.
      Ким пристально поглядел на него: он не нравился ему в качестве немца, а, узнав, что это этнический русский, он теперь его просто ненавидел.
      - В каком вы звании? - вдруг спросил Ким.
      - Что? - громадная медвежья башка повернулась в его сторону.
      Ким был спокоен:
      - Судя по вашему возрасту и положению в Совете, я бы предположил, что не ниже полковника.
      - Какой еще полковник? - раздраженно посмотрел на него "Валькирия". - Я бизнесмен, занимаюсь...
      - В таком случае, что вы здесь делаете? - резко перебил его Ким.
      - Как я уже сказал, я - бизнесмен, и приехал сюда, чтобы заключить сделку, - к "Валькирии" вернулось самообладание. Этот азиат заставил его нервничать. Неважно, что он вьетнамец: он очень похож на китайца, а, как все русские, Федоров испытывал патологический страх перед китайцами, граничащий с ксенофобией.
      - Сделку какого рода?
      Он пожал мощными плечами:
      - Это вы должны мне сказать.
      - Прошу прощения, - Ким встал, - возникла потребность освободить мочевой пузырь.
      Выходя из бара, он краем глаза увидел кивок рыжей головы, после которого в противоположном конце зала поднялся плотный черноволосый мужчина и быстрым шагом направился к выходу.
      Ким вошел в мужской туалет и остановился неподалеку от умывальников. Открылась входная дверь. В зеркале он увидел третьего русского.
      Посмотрев под каждой кабинкой и убедившись, что, кроме них в туалете больше никого нет, человек подошел к Киму и достал пистолет с глушителем.
      Ким каблуком ударил русского в подъем ноги и, повернув бедро, вывел правое плечо, увеличивая крутящий момент, необходимый для нанесения смертельного удара.
      Подготовка противника оказалась значительно выше, чем можно было предположить, и он сумел блокировать смертельный нуките. Правда, блок стоил ему перелома запястья: лицо русского на мгновение побелело от боли. Почти сразу же оправившись от удара, он снова бросился в атаку, забыв о ставшем бесполезным теперь пистолете.
      Ким радовался возможности физического контакта: удары и движения были его способом самовыражения. Он упивался боем, оттягивая момент своей безусловной победы как можно дальше. Почувствовав, что такой момент настал, Ким чуть согнул напряженные пальцы правой руки и, поставив кисть вертикально, одним коротким движением пропорол противнику живот чуть ниже точки, где смыкаются "плавающие" ребра.
      Удар был настолько силен, что оторвал русского от пола - глаза его удивленно открылись, рот застыл в форме буквы "О": удар разорвал кожу, кровеносные сосуды и проник во внутренние органы.
      Ким рывком двинул кисть вверх, нащупал сердце и сжал его в своем железном кулаке: русский умер стоя, рухнув затем в сточную канаву под фарфоровыми писсуарами.
      Ким быстро впихнул мертвое тело в одну из пустых кабинок и усадил на унитаз. Кровь хлестала во все стороны, и Ким тщательно очистил у умывальника свою одежду. Убедившись, что поза русского не вызывает подозрений, он снова подошел к умывальнику и окончательно привел себя в порядок. Он уже вытирал руки, когда в туалет вломились два подвыпивших техасца, - один из них рассказывал приятелю скабрезный анекдот. Ким еле сдержался, чтобы не плюнуть им на ботинки. Бросив последний взгляд в зеркало, он вышел.
      Сев напротив "Валькирии", Ким улыбнулся:
      - Я расскажу вам, в чем суть сделки, - он не обращал внимания на удивленно приподнятые брови русского. - Я нейтрализовал вашу команду, теперь вы играете в одиночку. Такого в вашей практике еще не случалось. Советская тайная полиция привыкла окружать своих резидентов всевозможными подонками, которые собирают информацию для него где только можно, - Ким по-прежнему улыбался, но взгляд его стал жестким. - Любопытно будет взглянуть, как вы умеете импровизировать.
      - Вы серьезный противник, - на лице "Валькирии" появилась кислая улыбка, однако малокалиберный пистолет, который я держу под столом на уровне вашего желудка, вне всякого сомнения, нейтрализует даже такого.
      - Да? И вы пристрелите меня в общественном месте?
      - Не забывайте о глушителях с воздушным охлаждением: все решат, что я не умею себя вести и громко испортил воздух. Не более того.
      Внешне "Валькирия" был совершенно спокоен, но внутри у него все кипело, он хотел как можно быстрее покончить с этим делом: чем скорее я уничтожу этого паршивого вьетнамца, тем лучше, думал он.
      - А когда вы упадете лицом на стол, - продолжал он, - все подумают, что азиатский господин выпил лишнего. В этом нет ничего удивительного, он же пил русскую водку, - он сокрушенно покачал головой. - Вам не следовало заказывать такой крепкий коктейль.
      Он все еще улыбался, когда тонкая стальная игла с повисшей на конце каплей синтетического яда кураре впилась ему в живот. И поскольку в этом месте сосредоточено множество нервных окончаний, расходящихся ко всем внутренним органам, у него не было даже доли секунды, чтобы спустить курок. Мгновенно действующий яд парализовал его нервную систему, сердце его потеряло способность сокращаться, и Михаил Иванович Федоров прекратил свое существование в качестве живого человека.
      Ким перезарядил трубку с мощной пружиной, которая располагалась у него в левом рукаве, расплатился за выпивку и, не торопясь, покинул бар.
      Вернувшись в "Хилтон", он позвонил в управление полиции Далласа и сообщил, где они могут найти высокопоставленного офицера советского КГБ, уже, правда, мертвого. Он произнес только одну эту фразу. Имени своего, он, естественно, не назвал.
      Он вышел из телефонной будки в вестибюле и прямиком отправился к себе в номер. Спать. Завтра полно рейсов, улететь можно любым. Забросив руки за голову, он лег поверх одеяла и невидящим взглядом уставился в потолок. В пробивающемся между занавесями свете обнаженное тело его блестело, словно натертое кремом для загара.
      Как бы он хотел, чтобы Ту вел другой образ жизни! Кроме него у Кима больше не было родных. Пропасть между ними ширилась, словно Ту уже не был его братом - так, знакомый, неприятностям которого можно посочувствовать, но не более того. Вот и хорошо, думал он. Останусь совсем один. Хорошо, потому что теперь он превращался в единственное на земле орудие мести за семью. Мысленно он вновь оказался в ночном Пномпене, когда он с девушкой пил вино. Вернувшись домой, он увидел, что их прекрасная вилла объята пламенем.
      Черный клубящийся дым застилал звездное небо, пепел толстым слоем ложился на листья пальм и банановых деревьев.
      Все они погибли в огне: отец Нгуян Ван Чинь, его мать Дюань, шесть братьев и Дьеп, - сестра Дьеп, его любимая сестра, которую он дважды побил за то, что она завела роман с совершенно ее недостойным типом, жившим неподалеку. Он застукал ее полгода назад и пригрозил обо всем рассказать отцу. Дьеп плакала, умоляла его никому ничего не говорить и поклялась, что больше никогда не будет встречаться с тем парнем.
      Ким поверил ей, но спустя неделю их встречи возобновились. Может, она действительно не могла жить без него, а, может, просто была извращенкой. Ким этого не знал, а огонь унес ее тайну вместе с ней.
      Дьеп сгорела заживо вместе с родителями и пятью братьями. Только Ту, пытавшийся спасти ее, выжил. Стал калекой, но выжил. Именно Ту был одержим мыслью о той ночи, именно он вернулся в Пномпень, пытаясь найти следы, которые привели бы к разгадке причин трагедии.
      После той поездки Ту сказал Киму, что наконец узнал правду. Дружок Дьеп, тот самый кхмер, без которого она жить не могла, которого не сумела бросить и позабыть - он-то и поджег дом. Уходя в маки, он выплеснул свою ненависть на семью, которая раздавила бы его как клопа, если бы старшие узнали, что их дочь путается с ним.
      Его имя - Киеу Самнанг, а в досье под названием "Рэгмен" Ким обнаружил, в каком направлении должна раскручиваться пружина мести: приемным сыном Делмара Дэвиса Макоумера был брат Киеу Самнанга, его единственный оставшийся в живых родственник.
      - Мой... отец? - Трейси почувствовал холод и сосущую пустоту внутри. Он был готов к тому, что отец может умереть, но убийство? Нет! Этого не может быть! - Это, должно быть, какая-то ошибка. Как могло...
      - Это не ошибка, - грустным голосом перебил его Стейн. - Никто не знает, кто это сделал и почему. Мы получили информацию через полицейское управление Нью-Йорка, и Директор сразу же передал дело нам. Они уже ждут внизу. Поэтому я подумал...
      - Они? - недоуменно переспросил Трейси. - Кто такие "они"?
      Трубка молчала. Трейси повернулся в кресле и поглядел в окно, выходившее на Кей-стрит: внизу стояла вереница черных лимузинов. Четыре больших машины, первая - самая длинная.
      Прищурившись, Трейси через сетку дождя разглядел конфигурацию возглавлявшей кавалькаду машины. Катафалк! Боже праведный! Стейн говорил правду.
      Так вот за чем наблюдал Директор, пока Трейси переодевался. Он отвернулся и стал глядеть в окно. Смотрел как подъезжает кортеж. Ах подонок! Трейси трясло от ярости. Грязная тварь! Это и есть quid pro quo! Как еще объяснить, что Директор ни словом не обмолвился о смерти Луиса Ричтера? Чего он ждал? Что ему нужно?
      Какая-то услуга от Трейси. И услуга весьма серьезная.
      - Но какая?
      - Мама? - голос Стейна звучал как-то неуверенно. - С тобой все в порядке.
      - Что? - Трейси медленно возвращался к действительности.
      - Я спрашиваю...
      - Да. Я просто... надо было собраться с мыслями.
      - Я все понимаю. Я был еще мальчишкой, когда умер мой отец. Это очень тяжело, особенно если у вас близкие отношения.
      - Мы были очень близки, - прошептал Трейси, вдруг осознав, что впервые в жизни произнес эти слова вслух. - Мы были очень близки.
      К горлу подступил комок, слезы наворачивались на глаза. Он дрожащей рукой провел по лицу. Нестерпимо яркий свет, казалось, проникал прямо в мозг. Он с трудом восстановил дыхание. Прана. Но в душе не появилось покоя, грудь словно сдавили огромные тиски. Он словно слышал тоненький голосок, зовущий: Папа! Папа! До него доносились семенящие шажки детских ног, взбирающихся по ступенькам, а потом его подхватывают большие теплые руки, и он, сонный, прижимается к широкой груди и слышит низкий успокаивающий голос отца. Он убаюкивает его, рассказывая сказку про тридесятое царство, где живут красивые бедные девушки и отважные странствующие рыцари.
      - Мама, - в прижатой к уху трубке снова послышался негромкий голос Стейна, - ты же ведь зачем-то мне звонил.
      На плечах отца он путешествовал по Рай-плейленд, капая мороженым на его густые темные волосы.
      - Так все же, чего ты хотел?
      Все это уже в прошлом, и теперь помещается между двумя ударами сердца.
      - Мама?..
      Он один из немногих, кто знает, сколь быстрой может быть смерть: большую часть своей жизни он потратил на изучение способов убийства человека человеком. Отец понимал его и даже одобрял: защита Америки - святое дело.
      Трейси с силой провел ладонью по глазам. О чем спрашивает Стейн? Ах да, он же зачем-то позвонил ему...
      - Я вспомнил одного человека... - сухим невыразительным голосом сказал Трейси, - я использовал его на сверхсекретных операциях в Камбодже. Был переведен к нам из сил особого назначения. Мне нужна кое-какая информация на него.
      - Если он работает на нас, я могу предоставить тебе даже то, что забыли его родители.
      - Слушай, - Трейси собирался с мыслями. - Не буду вводить тебя в заблуждение. Я не возвращаюсь. Просто сегодня я здесь, в корпусе.
      - Какой период времени тебя интересует? - спросил Стейн, словно не слыша слов Трейси.
      - Ты что, не понял? Я вовсе не желаю, чтобы у тебя из-за меня возникли проблемы.
      - Проехали. Считай это моим подарком. Ну, давай, не тяни.
      - Тысяча девятьсот шестьдесят девятый - семидесятый годы.
      - Подожди немного, не клади трубку.
      Трейси посмотрел на часы: Директор отсутствует уже шесть минут. В самом лучшем случае у него есть еще пять. Одна ушла на запрос, который сейчас делал Стейн.
      В трубке снова послышался его голос:
      - Кодовое имя твоего человека - О'Дей.
      - В каком он сейчас отделе?
      - Это тебя не касается, Мама. Могу только сказать, что он больше у нас не работает.
      - Понял. Соедини меня с ним. И, Стейн...
      - Да?
      - Спасибо.
      - Не забудь, что ты там плел насчет выпивки.
      Трейси нажал на рычаг. Несколько секунд в трубке была полная тишина. Часы показывали, что у него есть еще три минуты. Если сейчас войдет Директор, придется повесить трубку. Это звонок противозаконный.
      - О'Дей слушает.
      Бодрый голос с легким виргинским акцентом.
      - Это Мама.
      - Чем могу быть полезен?
      - Мне необходима информация от тысяча девятьсот шестьдесят девятого года по человеку, переведенному из сил особого назначения - участвовал в операциях Дэниэла Буна в Бан Ма Туоте.
      - Имя?
      - Макоумер, Делмар, второе имя начинается на "Д".
      - Посмотрим, что у нас в досье, - прогудел голос. - Все забито в компьютер. Что конкретно вас интересует?
      Хотел бы я сам это знать, в отчаянии подумал Трейси. Времени почти не оставалось.
      - У вас есть информация по его возвращению в Штаты?
      - Последняя в том году или же нужны все, когда он появлялся в Штатах после окончания очередной операции?
      - Последняя.
      - Команда задана.
      В наступившей тягостной тишине Трейси делал над собой усилие, чтобы не поглядеть на часы. Не успею, думал он, ни за что не успею.
      - Он вернулся на "Локхиде Л-57". На борту было сто семь пассажиров и пять человек экипажа.
      Трейси на мгновение задумался. Успех "Операции Султан" - неужели это была единственная причина его возвращения именно тогда? Трейси приходилось действовать почти наугад.
      - Что представляли собой пассажиры? - быстро спросил он.
      - Военные, - сразу же ответил О'Дей. - Хотя нет, подождите. В досье сказано, что военных было сто шесть, все в самых разных званиях, и один местный.
      - Один какой? - Трейси весь подобрался, сердце с грохотом колотилось в груди.
      - Вы же сами понимаете. Какой-то косоглазый.
      - Национальность?
      - Откуда, черт возьми, мне знать? - В голосе О'Дея послышалось раздражение. - Имя - Киеу Сока. Это все, чем я располагаю.
      О Господи, лихорадочно соображал Трейси. Такой вариант возможен. Но то, что сейчас мелькнуло у него в мозгу, казалось настолько невероятным, что он даже не осмеливался анализировать... пока. Трейси понимал, что злоупотребляет доверием, но иного выбора у него не было. Не имело смысла спрашивать О'Дея, что камбоджиец - а в том, что Киеу Сока кхмер, Трейси не сомневался, - делал на борту того военного транспортного самолета, которым Макоумер возвращался в Соединенные Штаты: Он помнил, каким образом был убит сенатор Берки в Кеннилворте, и понял, что следует немедленно связаться с Туэйтом и узнать, что он сумел за это время выяснить.
      - Вернемся в Штаты, - он говорил быстро, пытаясь выиграть секунды, временный интервал тот же, тысяча девятьсот шестьдесят девятый - семидесятый годы. Мне необходимо знать, не обращался ли в это время вышеупомянутый объект в официальные инстанции с просьбой разрешить ему оказывать финансовую помощь иностранным гражданам.
      - О'кей. Оставайтесь на связи.
      А вот это было самое сложное. У него оставалось не более шестидесяти секунд. Трейси повернулся в кресле и бросил взгляд на закрытую дверь. Он напряженно смотрел на ручку: в тот момент, когда она начнет поворачиваться, ему придется положить трубку. Ну давай же, О'Дей, взмолился Трейси.
      - Мама? - в трубке снова возник его голос.
      - Да? - тридцать секунд. Вглядываясь в ручку двери, Трейси всем телом подался вперед.
      - Сбой в компьютере. Не клади трубку.
      - Эй! - повысил голос Трейси и тут же понял, что О'Дей отключился, но держит линию на связи. Он тихо выругался. Секунды таяли. Пять, четыре, три, две, одна. Секундная стрелка переползла через цифру "шесть". Директор задерживался. Как и все в Фонде, Трейси отлично знал, сколь длительным может быть процесс сдачи досье в архив из-за необходимости множества подписей в самых разных документах. Трубка вываливалась из вспотевшей ладони, и он уже готов был повесить ее, когда вновь услышал голос О'Дея.
      - Все в порядке, - прожужжал он, - дайте мне несколько секунд.
      Но в этот момент ручка двери повернулась, и Трейси услышал низкий голос Директора. Чуть приоткрыв дверь, он на пороге кабинета о чем-то говорил с секретарем. Вот показался краешек его спины, одна рука придерживает дверь.
      - Мне очень жаль, на дисплее ничего нет.
      - Вы уверены? - это все, что мог сказать разочарованный Трейси.
      - Естественно, уверен, - в голосе О'Дея опять чувствовалось раздражение, я за это получаю зарплату.
      Сердце у Трейси упало. Дверь открылась еще шире. А я был так уверен, что попал в точку, мрачно подумал Трейси. Услышав, что Директор закончил разговор с секретарем, он быстро проговорил в трубку:
      - Благодарю за помощь, мистер О'Дей.
      - Сожалею, что не сумел помочь. При таком обилии информации, это, в общем-то, не удивительно.
      Когда Директор наконец вошел в кабинет, Трейси уже успел положить трубку на рычаг. Зачем же я ему понадобился? - в который раз задал себе вопрос Трейси. Я не могу не видеть причины, она где-то совсем рядом, прямо у меня перед глазами. Но обрушившаяся лавина новой информации не позволяла ему рассуждать логически. Все, что ему оставалось, это позволить Директору самому разыгрывать свои карты.
      - Я обдумал то, что ты сказал относительно Макоумера, - Директор скрестил руки на груди. - Ты располагаешь реальными фактами против него? Что вообще у тебя есть? Только слова известного гонконгского торговца наркотиками?
      - Вас там не было, - упрямо наклонил голову Трейси. - Вы не видели его лица, не слышали выражение голоса, когда он произносил эти слова. Он не лгал. Он просто был уверен, что в течение часа меня не станет.
      - Они все лгут. Мама. Все эти гонконгские ублюдки. Ложь - их образ жизни, они уже не могут без нее обходиться. Кто бы говорил! - подумал Трейси.
      - Мицо не лгал, - повторил он. - Мицо был горд, что может похвастаться такой информацией. Ему не было смысла врать: он хотел, чтобы перед смертью я узнал правду.
      - Или же сознательно вводил тебя в заблуждение, предполагая, что ты сумеешь сбежать.
      - Нет, - Трейси покачал головой, - вы ошибаетесь, и взрывное устройство, подложенное в мой номер, доказывает это. При виде меня он перепугался, а я еще, между прочим, не успел и рта открыть. Через несколько часов после того, как мой самолет приземлился в Гонконге, Мицо уже знал мою легенду. Он решил, что я хочу урвать свою долю от продажи и транспортировки наркотиков. Пришел бы он к такому выводу, если бы все это было неправдой?
      Директор в упор смотрел на Трейси:
      - Поступила еще одна информация из Гонконга. Полиция обнаружила то, что осталось от Мицо. Это единственный отрадный для них факт. Как ты, наверное, догадываешься, полицейские не очень-то любили его, за исключением, естественно, тех, кому он платил каждый месяц. Трейси молчал, и Директор продолжал:
      - Следовательно, мы располагаем только тем, что ты сообщил мне.
      - А также убийствами.
      Директор так резко повернул голову, что Трейси услышал как хрустнули позвонки.
      - Убийства? Какие убийства?
      - Джон Холмгрен, Мойра Монсеррат, Роланд Берки.
      - Не вижу связи.
      - Я тоже. Пока не вижу. Но она существует.
      - О чем ты говоришь?.. - Директор пересек кабинет и остановился у стола. То, в чем ты меня стараешься убедить, предполагает весьма серьезное - и опасное - развитие событий, могущих повлиять на будущее Америки, - он уперся сжатыми кулаками о крышку стола. - Я хочу, чтобы ты ясно представлял себе мою - и Фонда - позицию. На мой взгляд, Делмар Дэвис Макоумер представляет собой слишком большую ценность для безопасности нашей страны, чтобы мы могли пойти на риск сунуться в его дела.
      - Проклятье!
      С меня довольно, подумал Трейси. Он стоял лицом к лицу со своим бывшим шефом:
      - Он изменил ход операции! Он лгал нам, вводил в заблуждение и в конце концов одурачил!
      - А теперь посмотри, куда он вложил свои деньги, - от спокойствия Директора можно было сойти с ума. - В экономику Америки. Честно говоря. Мама, мне глубоко плевать, какие суммы осели у него в кармане. Меня это не интересует. Я работаю для Америки, вот что самое главное. Это вечная ценность. Я не хочу, чтобы этот человек оказался под ударом.
      - Боже, - пробормотал Трейси, - он же смеется над нами!
      - Ну и пусть. Он нужен нам. Я прощаю ему его грехи.
      - А я нет! Я не могу позволить, чтобы он остался безнаказанным!
      - Я понимаю, - тихо сказал Директор, - "Операция Султан" была твоей операцией. Твой последний и весьма впечатляющий вклад в наше общее дело, как оказалось. Я могу понять твой гнев, ты жаждешь мести.
      Директор всем телом навис над столом:
      - Но ты же когда-то был профессионалом! Самым лучшим: ты был уверен в себе, действовал решительно, владел собой. Поэтому твои чувства не имеют ровным счетом никакого значения, забудь о них. Займись собой, устраивай жизнь. Забудь Макоумера. Что бы он там ни натворил, все это в прошлом. А прошлое тебя больше не должно интересовать.
      И в этот момент Трейси ясно увидел связь между Макоумером и двумя убийствами. Пока это была всего лишь теория, предположение, излагать свои соображения Директору в его теперешнем настроении было бы глупо: он просто посмеется надо мной, решил Трейси. И он прав, размышлял Трейси, пора подумать и о себе. Я слишком увлекся своей профессией. И у меня больше нет семьи. И никогда не будет.
      Он с сожалением думал только об одной вещи, которая осталась в Гонконге: кольцо с бриллиантом, его он купил для Лорин.
      - Закроем эту тему. Но, боюсь, у меня для тебя плохие новости, - казалось, голос Директора растекается по кабинету, как пленка мазута на поверхности воды. - Точнее, новость. Я бы сообщил ее тебе сразу, но, извини, не был уверен, что ты готов к ней: меня проинформировали, в каком переплете ты был последние четыре дня.
      - Ближе к делу, если можно.
      - Конечно, - Директор спокойно выдержал его тяжелый взгляд. - Твой отец скончался. При весьма загадочных обстоятельствах, должен заметить.
      - Что? - Трейси непроизвольно сел прямо.
      - Я не буду ходить вокруг да около: он был убит четыре дня назад. - Он сцепил руки за спиной. - Это произошло у него в квартире. Судя по всему, он принимал ванну: когда его нашли, он голый лежал в воде. Его задушили, как мы предполагаем, куском стальной проволоки. Обычная веревка исключается: вскрытие показало, что в прилегающих тканях следы каких бы то ни было волокон отсутствуют. И то, что проволока была из стали - тоже всего лишь наше предположение. Характер раны свидетельствует о том, что убийца воспользовался тонкой металлической проволокой, чем-то вроде струны, - Директор выпрямился и отошел от стола. - Он сражался за свою жизнь до последнего.
      - Вы знали, что он неизлечимо болен?
      - Нет, этого я не знал.
      - Жить ему оставалось от силы полгода.
      Директор промолчал.
      - У него отобрали даже такую малость.
      Директор отметил горечь в голосе Трейси.
      - Я уже обо всем распорядился, - негромко сказал он. - Естественно, мы перевезли его сюда. Он был членом нашей семьи. Ждали только твоего возвращения. Как только ты позвонил, я вызвал похоронный кортеж. Все готово, нас уже ждут. Похороны состоятся на Арлингтонском кладбище.
      Трейси молча разглядывал его.
      - Твой черный пиджак в приемной секретаря, - Директор взмахнул рукой. Пошли?
      Туэйт не ошибся, уломать Флэгерти ничего не стоило: он изложил ему в общих чертах дело, и Флэгерти дал свой "о'кей". Туэйт работал с ним уже седьмой год и успел за это время убедиться, что сам капитан предпочитает иметь дело с пропойцами и мелкими воришками, всякий раз прислушиваясь к рекомендациям из главного полицейского управления: таким образом он подстраховывался и не имел лишних хлопот.
      Туэйт вышел из его кабинета и стал готовиться к встрече с Жабой Тинелли, принцем Нарко. К нему неслышно подошел Уайт и сказал, что звонила Мелоди.
      - Не знаю, уж в чем там дело, - пожал плечами черный полицейский, - но, должно быть, что-то серьезное: за последние пятнадцать минут она звонила три раза.
      Туэйт открыл свой кабинет, подошел к столу и набрал ее номер.
      - Дуг, - в голосе ее чувствовалось волнение, - я наконец продралась через твой манускрипт.
      - Только сейчас? Я думал ты уже давно прочитала его.
      - Ну... в общем, да. В тот раз я лишь пробежала его, чтобы ты имел общее представление о его содержании. Видишь ли, китайский - язык довольно необычный. Каждый иероглиф имеет множество значений, и от того в какой последовательности они расположены...
      - Мел, - он старался говорить как можно спокойнее, - к чему ты клонишь?
      Она замолчала. А когда заговорила вновь, голос ее был еле слышен:
      - Дуг, ты понимаешь, с чем связался?
      - О чем это ты? - подозрительно осведомился Туэйт.
      - Седьмого числа будет поставлена очередная партия товара. Седьмое - это завтра, - из трубки доносилось ее прерывистое дыхание.
      - Черт возьми, в чем дело. Мел? - Она начинала пугать его.
      - Речь идет о поставках оружия. Пауза затянулась так надолго, тишина в трубке была такой зловещей, что Мелоди не выдержала:
      - Дуг? Ты меня слышишь?
      Туэйт лихорадочно соображал. Убийство губернатора, потом - сенатора, крупнейшая за всю историю участка партия наркотиков, а теперь еще нелегальная торговля оружием. Что все это означает? Все эти три линии имели точку пересечения, в этом он не сомневался. Но где и каким образом они пересекаются? И кто находится в центре, кто управляет всеми процессами? Он снова ощутил холодок под сердцем и подумал о Трейси: где его черти носят? Вернувшись утром в участок, Туэйт только и делал, что набирал его номер в вашингтонском отеле "Четыре времени года". Мы вышли на что-то очень и очень серьезное, со страхом думал Туэйт, и мне это категорически не нравится.
      - Ты уверена? - осипшим вдруг голосом спросил он.
      - Четыре автомата "узи", четыре АК-47, двадцать четыре противопехотных гранаты, два скорострельных миномета "фрэнкиз", оснащенных приборами ночного видения, полдюжины пусковых ракетных установок "рейнсбек", комплект ракет "сейтран финтвист", восемь противогазов, пятнадцать канистр со сжиженным газом циан.
      - Боже мой, - прошептал он, - я сейчас выезжаю. Он напрочь забыл о Жабе Тинелли.
      Вот и яма в земле, через которую Луис Ричтер отправится в вечность, отправится неторопливо, словно спускаясь по невидимым ступенькам. Крупные капли дождя гулко стучали в выпуклую полированную крышку гроба красного дерева и, как слезы с щек, стекали на дно могилы.
      Священник прочитал все положенные молитвы, присутствующие бросили на крышку гроба по пригоршне земли, которую тут же смыло дождем. Неподалеку, в том месте, где Шерман-драйв делает резкий поворот на юг, одетая по последней моде женщина укладывала голубые и желтые лилии к подножью памятника. Водитель в ливрее держал над ее головой большой черный зонт. Рядом, вцепившись в руку шофера, стоял мальчик лет восьми. На нем был темный костюмчик, ветер настойчиво теребил его челку, и мальчик недовольно хмурился.
      У могилы Неизвестного солдата густо толпились туристы. Несмотря на подбитый тонким сукном плащ, который вместе с пиджаком выдал ему секретарь, Трейси поежился от холода.
      Последний раз скрипнула лебедка, гроб лег на дно могилы. Двое дюжих молодцов, опершись о ручки лопат, сосредоточение созерцали горизонт.
      - Что ж, - тихо обронил Директор, - вот и все. Трейси повернулся, чтобы уйти, но Директор придержал его за руку:
      - Пусть вначале разойдутся остальные. Нам некуда торопиться.
      Трейси внимательно посмотрел на Директора, потом бросил взгляд за его спину: элегантно одетая женщина уже выпрямилась. Она взяла из букета одну лилию и протянула ее мальчику. Обняв ребенка за плечи, она слегка подтолкнула его, и они пошли прочь. Она что-то прошептала ему на ухо, мальчик остановился, вернулся к памятнику и бросил лилию рядом с остальными цветами. Немного постояв у могилы, мальчик догнал мать. Сейчас Трейси видел, что она очень молодая. Слишком молодая, чтобы быть вдовой.
      Трейси отвел взгляд. Муж этой женщины не должен был умирать, как не должен был умирать и Луис Ричтер. У отца было еще шесть месяцев жизни. И все они принадлежали ему. Но Луису Ричтеру не суждено было ими распорядиться. Жизнь и смерть, две особы, известные своей непредсказуемостью, в особенности, последняя: стоит отвлечься, а она уже тут как тут и изо всех сил наносит удар.
      - Нам осталось обсудить еще один, последний вопрос, - Директор повернулся к Трейси. - У меня для тебя есть задание.
      - Как вы сказали, я больше не член семьи.
      - И, тем не менее, ты был одним из нас. Так же, как твой отец. Все эти годы он верил в наше дело, верил в нас, верил в наш долг перед отечеством. Он понимал всю важность и значение нашей роли.
      - Означают ли ваши слова, что я этого не понимаю?
      - Мы не рассматриваем наших людей как индивидуумов, Мама. Когда-то ты сам это понимал. Мы многоголовы, но тело у нас одно. - Несмотря на сгущавшуюся темноту, глаза Директора сверкали. - И когда одна из голов заболевает и это угрожает телу, ее немедленно отсекают. - Трейси пристально посмотрел ему в глаза. - Я говорю о Киме. Он стал изменником, с ним надо покончить.
      - А я было подумал, что вы решили дать ему уйти.
      Директор кивнул.
      - Совершенно верно. Он преступил черту, и я позволю ему уйти. Навсегда. За другую черту, откуда нет возврата. Его необходимо ликвидировать. Но эта операция может поставить под удар Фонд, а я не могу, не имею права рисковать, - он поднял воротник плаща и повернулся спиной к ветру. - Поэтому его должен устранить ты: ты не член семьи.
      - Вы сошли с ума, - Трейси отпрянул от него, словно поскользнувшись. А ведь секунду назад он твердо стоял на ногах! - Я не наемный убийца. Подите прочь!
      - Олл райт, - неожиданно согласился Директор, - именно так я и поступлю. Но прежде скажу еще кое-что. Убив твоего отца, Ким преступил черту. Внезапно поразившее тебя малодушие не спасет его. Он убил одного из членов семьи, таких вещей мы не прощаем.
      - Ким? - шепотом переспросил Трейси. - Ким убил моего отца? Но почему?
      - Понятия не имею. Мотивы меня не интересуют, важен сам факт.
      - Скажите же наконец правду! - воскликнул Трейси. - Я должен знать правду!
      - Правда состоит в том, что Ким убил твоего отца. Зверски, жестоко, по-садистски, - Директор направился через поросшую травой лужайку, увлекая за собой Трейси. - Он пытается каким-то образом лишить тебя свободы маневра, между вами существовала какая-то связь. Я не знаю, в чем здесь дело, но результат налицо, и результат страшный. С этим надо кончать!
      Крупное тело Директора вздрагивало, лицо постепенно наливалось кровью.
      - У меня нет более убедительных доводов, чтобы ты наконец решился и ликвидировал его. В мире не может быть для тебя убедительнее довода! сорвался на крик Директор. - Что ты теперь скажешь?! По-прежнему хочешь спасти его? Ради чего? Позволь мне тебе напомнить, что именно ты настоял, чтобы Ким был принят в Фонд, твое мнение оказалось решающим. Ты знал его лучше - даже сейчас я не имею о нем той информации, которой в то время располагал ты. И, если помнишь, я согласился с тобой. Но настало время исправить ошибку. Твою ошибку. Какое будет решение?
      Вот она та самая guid pro guo, подумал Трейси, Директор умеет взымать долги.
      - Какие у вас доказательства, что это был он?
      - В отмеченный судмедэкспертом промежуток времени, когда вернее всего наступила смерть, один из жильцов дома
      видел, как в квартиру твоего отца вошел человек с азиатскими чертами лица.
      - И это все?! Только на основании этого вы приговариваете человека к смерти?
      - Это не все. Мама, - глаза Директора гневно сверкнули. - Ты помнишь инцидент, который произошел в Бан Me Туоте в начале тысяча девятьсот шестьдесят девятого года? В отряд Кима проник вражеский агент. Вьетнамец, которому дали имя Чарли. Ким доверял ему, и какое-то время он оправдывал это доверие. Как оказалось, он нанес группе Кима непоправимый ущерб: троих его людей забили, словно скот, предварительно вытащив из них совершенно секретную информацию.
      Директор замолчал. Когда он заговорил вновь, голос его был абсолютно невыразительным; он сложил зонт и подставил лицо под струи дождя, которые текли по его лицу, будто слезы:
      - Ты помнишь?
      - Да, отлично все помню. Я был тем офицером, который возглавлял операцию, и потому возмездие зависело только от меня.
      - И какое ты принял решение?
      - Ко мне пришел Ким и буквально на коленях умолял, чтобы я позволил ему лично привести приговор в исполнение.
      Сейчас они стояли едва не наступая друг другу на носки и нахохлившись, как готовые сцепиться петухи.
      - И какое же было твое решение? - рявкнул Директор.
      Трейси на мгновение закрыл глаза:
      - Ким привел приговор в исполнение.
      - Ким привел приговор в исполнение, - эхом отозвался Директор. Совершенно верно. Но в начале было следствие, не так ли? Которое также провел Ким, припоминаешь? Семьдесят два часа подряд, семьдесят два часа изощреннейших пыток. На четвертые сутки мы знали ответы на все наши вопросы к председателю: степень угрозы отряду, какие операции он провалил, какую информацию успел передать.
      - Я все помню. У Кима это получалось лучше всех. Он знал свое дело и понимал в нем толк.
      - Это уж точно, - согласился Директор и снова раскрыл зонт. - А знаешь ли ты, каким именно образом он привел приговор в исполнение? Тот приговор, который вынес ты?
      - Не помню.
      - Шевели мозгами! - почти грубо выкрикнул Директор.
      Трейси записывал все показания предателя на магнитофон, следовательно, присутствовал на допросах, которые вел Ким.
      Кажется...
      - Он медленно задушил его куском стальной проволоки, - глядя широко раскрытыми глазами на Директора отчетливо произнес каждое слово Трейси. - Он стягивал ее концы до тех пор, пока проволока не врезалась в позвоночник.
      Директор облегченно вздохнул:
      - Хорошо, - прошептал он, - очень хорошо. Значит ты помнишь. - Он подошел ближе. - А теперь подумай. Именно так был убит твой отец.
      Трейси почувствовал, что задыхается. Руки его сжались в кулаки.
      Директор пристально смотрел на него, не отрывая глаз от лица Трейси.
      - Я хочу, чтобы вы для меня кое-что сделали, - потребовал Трейси.
      - Все, что угодно. - Директор повернулся, уже намереваясь уходить.
      - Когда ваши люди в Гонконге соберут мои вещи в отеле "Принцесса", напомните, чтобы они не забыли забрать из сейфа гостиницы небольшой сверток.
      - Считай, что он уже у тебя в кармане, - улыбнулся Директор. - Если хочешь, побудь немого один. Я буду ждать тебя в машине.
      И только когда сгорбившаяся фигура Директора скрылась за стеной дождя и тумана, когда он остался один на один со своими мыслями, воспоминаниями об отце, уже зная, что он будет делать - только тогда он заметил, что рядом с могилой отца есть свободное место, дожидающееся своего мертвеца.
      Джой Трауэр Макоумер дочитала все до конца - грязь и мерзость выползали из всех щелей черной пустоты, именующейся прошлым ее мужа, она дочитала последнюю обугленную страницу книги его души.
      И в этот момент Джой почувствовала, что в комнату кто-то вошел. Кто-то, неслышный как зверь и такой же могучий; распаленный желанием самец.
      Руки ее дрожали, она все еще не могла прийти в себя от потрясения, которое испытала, прочитав чудовищные вещи, изложенные сухим языком на шести пожелтевших страницах. Наткнулась же она на них совершенно случайно, разыскивая по всему дому липкий ролик для чистки одежды. Уже отчаявшись, она вдруг вспомнила, что в верхнем ящике рабочего стола мужа она однажды видела что-то, похожее на щетку для одежды. Она потянула ящик, он неожиданно легко выскользнул из пазов и упал на пол - от удара задняя стенка его чуть сместилась.
      Вначале она испугалась, представив себе, как рассердится Макоумер. И только потом, бросив растерянный взгляд на ящик, она увидела выглядывающий уголок какой-то тетради. Потянув за него, Джой поняла, что задняя стенка не отломалась, как она вначале думала: это был настоящий тайник, запирающийся на задвижку. От удара задвижка сдвинулась, и крышка открылась. Какое-то мгновение она колебалась, но в конце концов приняла решение: зайдя так далеко, уже не имело смысла останавливаться на полпути. Как же она теперь об этом жалела! Слова с пожелтевших страниц жгли мозг. Этого не может быть, повторяла она про себя, человек не может быть таким жестоким. Она повернула голову и с удивлением посмотрела на постель, где много лет спала рядом с Макоумером. Она пожала плечами. Правда, последний раз это было уже давно, и слава Богу, мелькнула мысль. Она, пожалуй, впервые сознательно радовалась, что он больше не спит с ней в одной постели, а если и заходит сюда, то в последнее время все реже и реже: Джой понимала, что больше не сможет заставить себя прикоснуться к нему. После того, что она узнала, - никогда!
      Она торопливо стала запихивать бумаги на место. Но ей не удалось сложить их как следует - было заметно, что кто-то в них рылся. Она запаниковала, кое-как впихнула бумаги в тайник и стала задвигать ящик на место.
      И в этот момент она почувствовала, как кто-то вошел в комнату и остановился у нее за спиной. Она повернулась и обвила руками его шею. На лице у него застыло выражение загнанного зверя, глаза переполняла боль. Но теперь-то она все знала, и сердце ее разрывалось. Джой заплакала:
      - О Киеу, - шептала она, - Киеу.
      Ее переполняла любовь к нему - любовь, жалость и сочувствие. И еще она чувствовала себя виноватой перед ним: неважно, как это произошло, но, пусть даже не желая того, она тоже оказалась частью общей схемы. Ей очень хотелось рассказать ему правду, она уже намеревалась это сделать, но, поймав его взгляд, подумала: с него довольно, этот человек достаточно страдал, и припала губами к его губам. Она прижималась к нему всем телом, желая согреть его своим теплом, своей страстью, своей любовью к жизни.
      Он был обнажен по пояс. Коснувшись кончиками пальцев отливающих медью мышц груди, она почувствовала, что ее охватывает желание. Соски под тонкой тканью пеньюара напряглись, лямки сползли с плеч, обнажив упругие груди. Рука ее скользнула вниз, она расстегнула молнию его джинсов и нащупала твердеющий член. Горячая волна захлестнула ее. Она обеими руками ласкала его, дразнила, перебирая пальцами мошонку и поглаживая головку члена.
      Киеу закрыл глаза и вздрогнул. Губы его беззвучно шевелились, словно он читал про себя молитву.
      Одной рукой Джой стащила с него джинсы, другой сбросила пеньюар. Раздвинув ноги, она льнула к нему, касаясь сгорающим от желания лоном его словно окаменевшего члена.
      Медленно она ввела его в себя, чувствуя, как он скользит между увлажнившихся ног. Она ласкала его, сдвигая кожу на головке, словно раскрывая волшебный нежный бутон. И вот наконец Джой услышала стон Киеу и медленно отодвинулась, потом снова прильнула. И опять отодвинулась. И снова и снова, дразня его, возбуждая и приближая к точке кипения. Закрыв глаза, Киеу обхватил ее обеими руками и полностью вошел в нее.
      Это было именно то, чего она хотела, из-за чего дразнила и манила его, желая сокрушить, наконец, тот странный барьер, который возник между ними в последние несколько недель. Джой мечтала восстановить доверительные отношения с ним, которые когда-то скрашивали ее жизнь на Греймерси-парк. Без него, без наслаждения, которое он дарит ее телу и душе, что ей здесь делать? С таким же успехом она могла бы вернуться в Техас к обеспеченной, но бесконечно скучной жизни, которую вела до того, как на горизонте появился Макоумер.
      Киеу напряг мышцы и приподнял ее. Она застыла в воздухе - беспомощная, едва дышавшая, с бешено колотящимся сердцем. Тело ее захлестывала густая горячая волна. Он так распалил ее, что Джой даже испугалась своей реакции. Охваченная желанием, она почувствовала, как он ритмично двигается внутри нее и, закинув голову назад и закрыв глаза, она полностью утратила контроль над собой.
      Секс превратил ее в обезумевшую самку, сердце рвалось из груди, в ушах пульсировала кровь. В лоне ее происходил взрыв сверхновый, наконец-то она почувствовала себя абсолютно счастливой. Она засмеялась, переполненная радостью и экстазом, которые сейчас составляли ее суть.
      Он прижал ее к стене. Джой со стоном поднималась и опускалась, обхватив бедра Киеу ногами.
      Она почувствовала, что движение его стали более резкими, он бычьими ударами входил в нее все глубже и глубже, приближаясь к кульминации. Она видела его словно в тумане, и, почувствовав, что он вскоре не сможет сдерживать себя, начала ритмично сокращать внутренне мышцы. Казалось, он умолял перестать, прекратить.
      - Да, да, да, - вслух возразила ему Джой, желая только одного: чтобы он как можно скорее кончил. Чуть нагнувшись, она просунула руку между их разгоряченными телами и, взяв в ладонь его мошонку, чуть сжала ее. Потом еще раз, потом еще, стараясь попасть в ритм его движений. Отодвинув большой палец чуть в сторону, она поглаживала нежную кожу между ногами Киеу.
      Этого он уже выдержать не мог. Он вскрикнул, и Джой почувствовала, как напряглась его мошонка, а член дрожал от возбуждения.
      - О да! - закричала она, почувствовав в себе теплую струю его семени. Быстрые движения его члена слились в один восхитительный удар, от которого все тело ее полоснуло острое наслаждение. Это я, торжествующе думала она, сделала так, что он кончил, я заставила его насладиться моим теплом, он рычит и стонет от счастья. Джой, застонав, наконец кончила, прижалась ко все еще возбужденному члену Киеу и кончила еще раз.
      И в это самое мгновение правая кисть его взмыла вверх, могучий бицепс напрягся и сокрушительный удар пришелся точно в обнаженное горло Джой. Она вздрогнула, обрамленные длинными ресницами глаза широко раскрылись - какую-то долю секунды она еще видела его.
      - Киеу... - успела шепнуть она, и на лице ее навсегда застыло удивленное выражение.
      - Киеу, - повторил он хрипло. В голосе его появилась какая-то странная интонация. - Кто такой Киеу?
      Лицо его горело, в желудке безостановочно крутился огненный шар, брызгающий во все стороны искрами напалма.
      - Я... - Чет Кмау.
      В груди его бушевали и ревели могучие волны Черного Сердца - все эти годы, проведенные в Европе и Америке, бескрайнее море рвалось из него, требуя, чтоб он позволил ему выплеснуться одной страшной, сметающей все на своем пути волной.
      Несмотря на данную им клятву полного воздержания, похоть победила. Он опозорил Лок Кру, Преа Моа Пандитто, он опозорил путь, он опозорил Будду.
      Пока он совокуплялся, весь залитый потом, как дикий зверь, из угла на раздутом животе выползла апсара - из ее шеи, в том месте, где была голова, словно мотки проволоки, торчали пучки мышц, вены и артерии, все покрытые запекшейся кровью. Но пальцы ее жили, и теперь он начал понимать смысл их танца. И вдруг, неожиданно, как вспышка, как луч света в кромешной тьме, от которого в душе его поднялся огненный вихрь, он понял суть послания.
      Все те годы, что он был вдали от дома, все те годы, за которые он медленно превращался в человека западного мира, послание апсары не поддавалось расшифровке.
      Но сейчас он уже вернулся, он снова был Черным Сердцем. А Чет Кмау без труда понимает знаки, которые подают ему боги. Убей ее, пропели танцующие пальцы апсары. Она заставила тебя нарушить клятву, она соблазнила тебя. Она должна умереть. Ты должен быть чист передо мной и Лорин, передо мной и Лорин, передо мной и Лорин, передо мной...
      Бессильно опустившись на пол. Чет Кмау уснул.
      Макоумер проснулся перед самым рассветом и проверил систему. На пульте управления по-прежнему мелькали зеленые огоньки. Потерев глаза, он быстрым шагом прошел через свой огромный кабинет и скрылся в душевой. Сбросив пропотевшую одежду, Макоумер встал под покалывающие иглами холодные струи, несколько раз поднял и опустил голову, и боль в затекшей шее исчезла.
      Макоумер мог гордиться мерами предосторожности, особенно сейчас, получив сообщение, что приготовленная Мицо партия товара в Нью-Йорк не прибудет. Отправка откладывается. Если бы он продолжал ждать, исправить что-либо уже было бы поздно.
      В тот момент, когда наступило сообщение от службы безопасности фирмы "Моришез", он связался по радио с капитаном "Нефритовой Принцессы", вышедшей два дня назад из Нью-Йорка, и приказал немедленно избавиться от груза: четыре деревянных ящика для программы "Ангки", имеющей кодовое название "Заводной апельсин".
      Затраты его не интересовали. Программа предусматривала дополнительные расходы на поставку второй, дублирующей партии товара, которая в данный момент, пока он плещется в душе, разгружается на железнодорожном складе в Ньюарке. Там груз будет в полной безопасности.
      Что же касается проблемы ядерных отходов, то элитная террористическая группа, которую направил в его распоряжение Монах, рассредоточится с канун Рождества по всему Манхэттену; перегрузка же частично пропавшей партии радиоактивных отходов, предназначенных для захоронения в центральном районе Америки, осуществляется уже сейчас.
      В день инаугурации террористы выдвинут свои требования. При мысли о тех благах, которыми будет осыпана "Ангка", Макоумер просиял. Он предоставит Готтшалку всю необходимую информацию, подробно растолкует ему последовательность всех действий вплоть до того момента, когда Нью-Йорк будет спасен от радиоактивного заражения. Власть Готтшалка станет безграничной, и тогда он, Макоумер, станет вертеть международной политикой как ему заблагорассудится. Кто после всех его героических усилий по спасению Америки осмелится встать у него на пути? Естественно, не Конгресс. И уж конечно же не народ Соединенных Штатов.
      Поэтому, размышлял Макоумер, растираясь после душа махровым полотенцем, совершенно неважно, кто вломился в офис "Моришез", как неважно, если даже этот "кто-то" узнал о поставке партии героина. Что же касается оружия, то его больше не существует: еще вчера "Нефритовая Принцесса" сбросила груз за борт, и теперь ящики мирно покоятся на дне Атлантического океана.
      Открыв дверцу встроенного между ванной и кабинетом шкафа, Макоумер переоделся в свежую одежду: легкие темно-синие брюки, удобная белая рубашка из чистого хлопка, клубный галстук. Он причесался перед зеркалом, с удовольствием отметив, что густая серебристая грива начнет редеть еще нескоро, пригладил усы и весело подмигнул своему голубоглазому двойнику.
      Хороший будет день, подумал Макоумер, глядя в окно на всходящее солнце. Розовые лучи его тихо подкрадывались к зданию фирмы.
      Омрачала настроение лишь необходимость заехать на Греймерси-парк, чтобы забрать несколько важных документов.
      Он пожал плечами, заставил себя пока об этом не думать и, усевшись за стол, начал набрасывать список срочных международных звонков.
      Трейси ни секунды не сомневался, что Директор лжет. Ким не убивал отца, в этом он был абсолютно уверен. На такое Ким не способен. Даже если бы Трейеи умудрился смертельно оскорбить Кима, то месть его была бы направлена исключительно на одного лишь Трейси.
      Превыше всего почитай предков своих.
      Сколько же раз Трейси видел, как перед началом каждой операции Ким вставал на колени под банановым деревом, доставал палочку благовоний, зажигал ее и начинал усердно молиться. Он возносил молитвы родителям и родителям родителей, испрашивая у них мужества и стойкости, чтобы он никогда и ни при каких обстоятельствах не покрыл себя и свой род позором.
      Предложение Директора его не удивило: в конце концов Трейси и сам обратился к помощи Фонда. А если он серьезно на нее рассчитывает, придется играть по их правилам.
      Ему по-прежнему требовалась поддержка оперативных служб Фонда. С места отвергать принцип guid pro guo было бы просто глупо, потому что Фонд тут же повернулся бы к нему спиной. А пойти на это он сейчас никак не мог. Трейси не смог бы сформулировать, почему именно нет: его тревожили какие-то воспоминания, что-то, связанное с Макоумером и... С кем еще? Проклятье, он этого не знал. Пока не знал. Всему свое время, решил Трейси, сейчас надо сосредоточиться на других проблемах.
      К примеру, на проблеме Кима. По пути из Гонконга домой Трейси пришел к выводу, что у Кима имелись исключительно личные мотивы стремиться попасть на службу в Фонд. Если это так, то, вне всякого сомнения, он намеренно вовлекает Трейси в преследование. Не исключено, что он знает, кто убил Джона Холмгрена, возможно, он знал это с самого начала.
      Лицо Трейси вспыхнуло - он вспомнил прежнюю кличку Кима: Хорек. Она приклеилась к нему потому, что, едва почуяв противника, он молча набрасывался на него. А что, если он использовал эту тактику против меня, думал Трейси. Тогда возникает другой вопрос: почему?
      Он прекрасно знал, до какой степени Ким его ненавидит. Но неприязнь была обоюдной и имела весьма специфический характер. Трейси не понимал и не принимал Кима в качестве заплечных дел мастера, однако отдавал должное его таланту. При этом он был отчаянно смел. В чрезвычайно опасных совместных операциях, когда жизнь часто висела на волоске, они настолько сблизились, что стали роднее братьев.
      В ситуациях, когда угроза смерти приобретает совершенно исключительный характер или же растянута во времени, невыносимое напряжение часто приводит к эмоциональному всплеску. Или срыву. Они оба попадали в такие ситуации и видели обнаженные души друг друга.
      Самым главным сейчас было установить местопребывания Кима. Трейси не сомневался, что вьетнамец располагает исчерпывающей информацией, которая поможет восстановить недостающие фрагменты картины.
      Теперь еще одна проблема. Он был уверен, что в досье "Операции Султан" есть все необходимые данные. Но досье оказалось, по сути дела, совершенно бесполезным. Ни одного упоминания о формировании отряда, никакой информации по Макоумеру, Дивайку, Льюису и Перилли, отсутствуют таблицы шифров и кодов, не отмечены координаты лагеря красных кхмеров в квадрате 350, нет отчетов о боевых операциях, ни одного слова о завершении "Операции Султан".
      Конец "Операции Султан". Директор был прав: Трейси пришел в ярость, узнав, что Макоумер физически украл у него из-под носа победу, превратив ее в прах. Но, что еще хуже, он самым чудовищным образом изменил цель и задачи операции.
      Что-то... что-то начинало проясняться, среди чехарды мыслей появилась одна...
      Спать.
      На рассвете он проснулся от телефонного звонка, который вырвал его из пучины каких-то странных образов и отрывков сновидений. Даже полноценный восьмичасовой сон не сумел победить невероятную усталость.
      В голове звучало эхо вчерашней мысли. Он почти ухватил ее... Вот сейчас...
      Он снял трубку, и голос Туэйта окончательно разбудил его:
      - Трейси? Это в самом деле ты?
      - Туэйт! Рад слышать твой голос.
      - Я пытаюсь прозвониться тебе со вчерашнего дня. А что, в твоем отеле не принято сообщать о строчных телефонных звонках?
      Трейси выругался про себя. Вернулся поздно, мозги были забиты бесчисленными вопросами. Он просто забыл спросить, не было ли для него сообщений.
      - Извини, - Трейси так зевнул, что едва не вывихнул челюсть. - Никак не приду в себя после Гонконга.
      - Эй, с тобой все в порядке?
      В голосе звучали нотки искреннего сочувствия. Господи, какое счастье снова общаться с нормальными людьми, подумал Трейси.
      - Да, конечно. Еще несколько таких ночей, и как будто никогда ничего и не было.
      - Послушай, - голос его по-прежнему был взволнованный, - прими мои соболезнования. Тело забрали люди из ФБР, а от них, сам знаешь, ничего вразумительного не добьешься.
      - Похороны были вчера.
      - О Господи, Трейси! Меня не было в городе, когда это произошло. Мне ужасно жаль, что все так случилось. Не знаю, что еще можно сказать...
      - Ничего. Но я очень благодарен тебе. - Трейси сел и поскреб затылок. Теперь послушай меня ты. Надо кое-что обсудить. Что произошло в Кеннилворте? Как умер Берки?
      - Я говорил с медэкспертом. Все именно так, как ты предполагал. Носовой хрящ не был поврежден.
      - А это значит, что там работал наш человек. Все каким-то странным образом связано.
      - В точку. Но это еще не все.
      - Подожди минутку, - Трейси задумался. - Это открытая линия. А у нас с тобой полно информации. Где ты сейчас? У Мелоди?
      - Нет, в участке, - неуверенно произнес Туэйт. - Понимаешь, я по-прежнему живу в отеле.
      - О'кей. Мне надо уладить здесь кое-какие дела - думаю, к вечеру освобожусь. Мы можем встретиться завтра в восемь утра в аэропорту?
      - Если у меня в это время будет что-то срочное, я пришлю за тобой патрульную машину. Знаешь, начали всплывать очень странные вещи, совершенно неожиданно. А, вообще, действительно лучше поговорим завтра.
      - Вот именно. Значит, до завтра.
      Трейси спрыгнул с постели и пошел в душ. Открыв краны, он наблюдал как течет вода, и в этот момент его осенило - концы с концами сходятся, стыкуются.
      - Три пятьдесят, - вслух пробормотал он, не отрывая взгляд от бегущей воды, - три пятьдесят, будь я проклят!
      Он за двадцать минут принял душ, побрился и оделся. Но из-за утренних пробок на дорогах попал в Фонд только через сорок минут.
      Лорин смотрела в иллюминатор, под брюхом авиалайнера лениво плыли плотные облака. Она умудрилась простудиться, и теперь прохладный воздух салона вызывал у нее озноб. Болела поврежденная мышца с внутренней стороны левого бедра. Но она не чувствовала дискомфорта.
      Лорин переполняла радость вперемешку с ужасом. Трейси не виновен в гибели Бобби, теперь она была в этом абсолютно уверена. Однако, передав сообщение Монаха, она тем самым ввергнет Трейси в смертельную опасность. В душе ее боролись противоречивые чувства.
      То, что Макоумер - смертельный враг Трейси, она не сомневалась. После того, что она узнала от Тисы, это было совершенно очевидно. И в то время, когда Трейси так нуждался в поддержке, она сама нанесла ему удар! Сейчас Лорин проклинала себя за несдержанность: она позволила выплеснуться эмоциям, которые, как оказалось, не имеют к Трейси никакого отношения. А все потому, что она не может примириться со смертью Бобби.
      А ведь, между тем, это она обвинила Трейси в его смерти, это она орала на него, как истеричка, это она не дала ему возможности все объяснить. К тому же в тот момент она была, видите ли, не в настроении выслушивать объяснения или внимать здравому смыслу! Она обезумела, а все потому, что в глубине души считала виновной в смерти Бобби себя, виновной в том, что он покинул отчий дом и из всех путей в жизни выбрал силы особого назначения.
      От этой мысли ей стало еще холоднее. Лорин обхватила руками плечи, и в ту же секунду перед ней возникла стюардесса, с милой улыбкой осведомившаяся, не нужно ли ей одеяло. Лорин лишь благодарно кивнула в ответ.
      Она следила за плывущими за иллюминатором облаками, которые каждую секунду меняли свои очертания, образуя то прелестные фигурки диковинных животных, то безобразно расползаясь, словно улыбка чудовища. Когда-то она управляла своей жизнью и была внимательна к тем, кто ее окружали. Но постепенно, незаметно, страсть к балету овладела ее душой - ее подхватил вихрь и оставил где-то позади вначале Бобби, а потом и родителей. Теперь она это понимала, как понимала, что судьба Бобби тоже целиком лежит на ее совести.
      Он хотел доказать ей, что сделан из отменного человеческого материала, он мечтал, чтобы она, наконец, убедилась в его мужестве - но мужество всегда было при нем, только у нее вечно не хватало времени, чтобы разглядеть это.
      Существовало множество способов уйти из дома: Бобби мог бы жениться, поступить в колледж, устроиться на работу, уехать, в конце концов, в другой город. Но ни один из этих вариантов его не устраивал, он выбрал армию.
      Теперь ее проблемой был Трейси. Должна ли она передать ему послание Монаха или лучше сохранить его в тайне? Сердце подсказывало, что следует молчать: вернись домой, повидайся с ним, сделай все, чтобы восстановить порванные нити. Все остальное не имеет никакого значения.
      Идея казалась весьма соблазнительной. Но рисунок облаков напомнил ей лицо Бобби, и Лорин поняла, что эгоистические соображения, которыми она руководствовалась всю жизнь, уже ничего не значат, о них необходимо как можно быстрее забыть. Она больше не ребенок, беспомощно прячущийся за материнскую юбку: происходит что-то очень серьезное и значительное, и она принимает в этом участие, она сделалась частью пока непонятного ей процесса.
      Монах в долгу перед Трейси - побыв с ним совсем недолго, Лорин поняла всю важность этого долга. Монах вверил ей важную информацию. Она стала связующим звеном между ними, следовательно, у нее теперь тоже есть вполне конкретные обязанности перед обоими. Она уже дважды подвела Трейси. Третьего раза не будет, поклялась себе Лорин.
      Долг и обязательства. Монах и его дочь Тиса сделали так, что она сумела понять смысл этих слов. В сердце ее зажегся огонь, который вел ее. Как странно, подумала Лорин, надо было облететь почти полмира, чтобы тебе преподали такой элементарный урок!
      Она откинулась на спинку и закрыла глаза. До Трейси осталось всего восемь часов, сосредоточься на этом, приказала она себе. Не упусти эту очень важную мысль, подумай, что он очень дорог тебе.
      Она почувствовала запах моря, мягкий влажный ветерок овевал ее лицо и перебирал волосы. Солнце приятно пригревает спину, тело Трейси касается ее живота и груди, заставляя вздыматься бедра. Лорин грустно вздохнула, из груди ее вырвался тихий звук, похожий на всхлип, и Лорин испугалась: она так явственно видела сейчас Трейси, чувствовала тепло его рук, что не сдержалась и заплакала. Соленые слезы текли по посмуглевшим под солнцем Китая щекам.
      Она ощущала почти физическую боль разлуки, невозможности увидеть его прямо сейчас. Почувствовав, что снова начинает замерзать, Лорин натянула одеяло до подбородка, сунула под него руки и, покачиваясь в кресле, заснула. Ей снилось, что она уже вернулась домой.
      Пробуждение было мгновенным, как щелчок кнута - Киеу вскочил на ноги, не понимая, где он. Голова легкая, почти невесомая, мозг работал четко, сознание прояснилось почти до самой прозрачности, как в те дни, когда он занимался у Преа Моа Пандитто. Он вспомнил, как Лок Кру процитировал отрывок из буддийской книги Каккаваттисиханада Сутта, в которой рассказывалось о постепенной эволюции человечества: упадок и катастрофа, ведущие к образованию Просто Общества, с которого начнется изменение души и изменение системы:
      "И будут эти люди воевать между собой, и продлится эта война семь дней, и будут они в это время смотреть друг на друга как дикие звери; и попадет к ним в руки опасное оружие, и они, думая "это дикий зверь", "это дикий зверь", лишат этим оружием друг друга жизни".
      Он легко оттолкнулся от стены и вышел из комнаты - точно не знал, в какой именно комнате был, - спустился в холл и открыл дверь в свою комнату. Пройдя мимо изображения Будды, он вошел в ванную и долго стоял под ледяным душем.
      Помывшись, он надел черные хлопковые брюки, свободную рубашку и сел перед фигуркой Будды в позе лотоса. Закрыв глаза, он начал вслух декламировать отрывок из книги Даммапада:
      "Все зло, творимое людьми
      Нам болью в сердце отзовется
      Ошибками печальными земли
      Очистимся, дух ликованья к небу вознесется
      Спасти себя мы можем только сами
      Мы все - мужчины, дети, женщины: народ
      Путь к истине находится во храме
      Куда один лишь вечный Будда знает вход.
      Киеу знал, что это сущая правда. Разве не всемогущий Будда сказал: "Анника вата санкара". Все, живое и неживое возвысится, а затем умрет. Это относится ко всему, что есть в мире. Это подтверждается примерами из повседневной, весьма нестабильной жизни. Никто не живет вечно, ничто не существует вечно все равно рано или поздно угасает, будь то человек или камень. Почему люди воюют? Потому что не знают, кто они на самом деле. Внутреннее и внешнее созерцание своего тела при Правильном Дыхании, Правильном Течении мыслей и Правильной Концентрации поможет им понять, что тело - мимолетный гость в этом мире, оно разлагается на основные компоненты: Землю, Воздух, Огонь, Воду.
      Концентрация.
      Киеу начал с Анапанасати, направленных вдохов и выдохов, и через несколько минут достиг состояния, когда его - Ситта - сознание стало уравновешенным, просветленным, спокойным и счастливым. А потом, как учил Преа Моа Пандитто, он перешел к камматтана, пройдя через все сорок предметов Тропы Очищения.
      Теперь он возвращался на Восьмую Тропу, где его ждали три ее главных составляющих: Сила, кодекс чести, Самади, внутреннее видение и Панна, мудрость. Это был единственно возможный путь к Нирване, абсолютной реальности: самосозерцанию.
      Медитируя, Киеу все более отчетливо вспоминал образ Преа Моа Пандитто, который на самом деле никогда не покидал его, даже когда Киеу был Чет Кмау - и тогда он чувствовал ослепительный свет и энергетическое поле, исходившие от Монаха. Как же Киеу Сока, будучи мальчиком, восхищался им! Киеу - взрослый человек - по-прежнему чувствовал восторг и преклонение перед ним! Это, по крайней мере, не изменилось.
      Закончив анализ четырех стихий, являвшихся частью камматтана, он почувствовал, как из глубины души его выползает что-то черное, и его захлестнула мутная волна ненависти. Через мгновение муть осела. Киеу встал и четко повторил про себя задание: убить Трейси Ричтера.
      Не оглядываясь на позолоченного Будду, забыв о медитации, он вышел из своей комнаты и прошел через погрузившийся во тьму холл. Он отчетливо слышал как тикают большие напольные часы.
      Не понимая, почему он это делает, Киеу направился к спальне хозяйки и, распахнув дверь, наклонился над трупом Джой Трауэр Макоумер.
      Когда Трейси вошел в здание Фонда, он услышал звуки музыки. Он пошел через главный вход, а в цокольном этаже располагался большой зал, где сейчас, видимо, проходил концерт. Трейси решил, что выступление можно пропустить, и повернул направо, в короткий, хорошо освещенный коридор: голые стены, но он знал, что в них напичканы всевозможные датчики и идентифицирующие устройства, так что к тому времени, когда Трейси окажется у нужной ему двери, те, кому следует, уже будут знать, кто он такой.
      А нужна ему была дверь, которую все в Фонде называли "сэндвич": между обычными внутренней и внешней панелями темного дерева в этой двери был проложен шестидюймовый лист из ванадиевого сплава, делающий любую попытку несанкционированного проникновения в помещение совершенно бесполезной, а главное - бессмысленной.
      Едва он коснулся ручки, дверь мгновенно открылась, словно не была до этого заперта.
      - Мама!
      Из-за необъятного пульта связи навстречу ему шагнул Стейн. Широко улыбаясь, он долго тряс Трейси руку. Это был невысокий, очень широкоплечий человек с решительным лицом, черты которого выдавали в нем уроженца Средиземноморья. В карих глазах вспыхивали веселые искорки:
      - Хотел немного испугать тебя вечером, но никто не знал, где ты остановился, и я не смог позвонить тебе.
      Трейси не имел ни малейшего желания обмениваться шутками: мысли его уже были в архиве, где он рассчитывал добыть кое-какую информацию.
      - А в чем дело? - равнодушно спросил он.
      - Ближе к вечеру перезвонил О'Дей, - Трейси мгновенно насторожился. Сказал, ему кое-что пришло в голову, и он хотел бы переговорить с тобой. Кстати, голос у него был весьма возбужденный.
      - А ты можешь соединить меня с ним прямо сейчас?
      Стейн кивнул и одел наушники:
      - Что за вопрос! Дай мне несколько секунд, - он показал на один из аппаратов спецсвязи, - будешь говорить по тому телефону.
      Он что-то негромко сказал в микрофон и кивнул Трейси, который сразу же снял трубку:
      - О'Дей? Это Мама. Как я понимаю, вы хотели переговорить со мной?
      Трейси видел, что Стейн отключился с параллельной линии и занялся другими делами.
      - Совершенно верно. Очень хорошо, что вы позвонили. После нашего вчерашнего разговора я обдумал ту задачу, которую вы передо мной поставили.
      - Вы хотите сказать, что существует какой-то иной способ, которым воспользовался Макоумер для предоставления экономического гаранта иностранному гражданину?
      - В общем, да, существует, - в голосе его чувствовалось смущение, словно О'Дей в чем-то провинился. - Не знаю, как это я сразу не сообразил. Хотя это практически невозможно сделать... Впрочем возможно блокировать каналы информации, чтобы не оставить следов, но только в том случае, если в конкретном подкомитете Сената есть надежный друг, причем, настолько надежный, чтобы проделать все немедленно... - О'Дей громко засмеялся. - И я задал себе вопрос: - Зачем скрывать оказание помощи и предоставление гаранта?
      Трейси затаил дыхание, он лихорадочно размышлял:
      - Но вы проверили возможность такого варианта?
      - Конечно же проверил. Мама. И теперь весьма горд собой. Поэтому-то и позвонил Стейну. Вот ответ на ваш запрос: вышеупомянутый Делмар Дэвис Макоумер зафиксирован как спонсор некоего молодого камбоджийца. - В голосе О'Дея звучали нотки триумфа.
      - Его имя? - быстро спросил Трейси.
      - Киеу Сок.
      - Мистер О'Дей, - торжественным голосом объявил Трейси, - я очень благодарен вам за проделанную работу.
      - Рад, что оказался полезным. Уверен, все, что выходит за рамки нормы, может представлять собой потенциальную опасность.
      Трейси отправился в архив и затребовал досье "Рэгмен". Ему вдруг пришла мысль, что квадрат 350, в котором разворачивалась "Операция Султан" - это тот же самый квадрат, где проводилась операция "Рэгмен", целью которой было физическое устранение японского террориста Масаши Мурано. В этой операции Трейси участвовал вместе с Макоумером, который - после того как они узнали, что Мурано мертв, - добровольно вызвался остаться в деле.
      Расписавшись в формуляре, Трейси взял досье и сел за столик в читальном зале. Он открыл папку и бегло просмотрел разделы, посвященные детству и отрочеству Мурано, который вырос и воспитывался на юге Японии, в городе Киушу. Его престарелый отец сошел с ума во время второй мировой войны, когда жена его погибла при бомбежке Токио, за полтора месяца до атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Боевые искусства ему преподавал Дядя, научивший Мурано особым методам боя, которые передавались в семье из поколения в поколение и которыми пользовались только в исключительных случаях и предпочитали не демонстрировать посторонним. Здесь было также сказано, что Мурано избегал применения огнестрельного и холодного оружия, предпочитая наносить смертельный удар руками.
      Раздел, посвященный его воинской службе, Трейси пропустил. Однако внесенные, видимо, не так давно записи привлекли его внимание и насторожили. Мурано придерживался радикальных политических взглядов. Это был твердолобый милитарист, ради своих политических принципов и идеалов порвавший с собственной родиной.
      Мурано покинул Японию, или же его вынудили это сделать, и выплыл только в Бирме, откуда попал в Таиланд, а затем в Камбоджу, где предложил свои услуги красным кхмерам, чья радикальная философия и звериный антагонизм по отношению к Западу полностью соответствовал позиции самого Мурано. По данным разведки, он работал в шести лагерях красных кхмеров, начиная с 1967 года, когда он попал в лагерь близ Баттамбанга. Отмечалось, что Мурано фактически возглавил восстание самлотов, после которого красные кхмеры, воспринимавшиеся населением как небольшие бандитские формирования селян - или маки, - стали ведущей политической силой страны.
      Из этого лагеря он переместился в Барай, Дамбер, Прей Венг, а потом и в другие.
      Трейси задумался: несмотря на то, что он был одним из руководителей отряда, участвовавшего в операции "Рэгмен", эти разведданные прошли в то время мимо него. Ему в самых общих чертах описали мастерство Мурано и его потенциальную опасность. И более ничего.
      Он продолжил чтение. В последних разделах содержалась информация о тех слухах, которые распускали про Мурано кхмеры. Американское военное командование, как правило, не обращало на них никакого внимания, считая дешевой пропагандой.
      Здесь Мусаши Мурано выглядел просто суперменом. Ему приписывались деяния, которые в большинстве случаев представлялись невозможными не только практически, но и теоретически. Отмечалось, что Мурано, зная о своей близкой смерти, интенсивно тренировал некоего ученика, готовя себе достойную замену. Разведка проигнорировала эти сведения, считая их вымышленными, преследующими цель поддержать в народе легенду о бессмертии революции.
      Но Трейси эта информация насторожила: создавалось впечатление, что все донесения были направлены из одного и того же района страны, а именно - из квадрата 350. После смерти Мурано сообщения о его преемнике поступали еще месяца четыре, а затем прекратились.
      Все сходится, подумал Трейси. Макоумер никогда не встречался с Мурано: когда он впервые мог узнать о японце, тот уже был мертв. Но пока они в течение недели вели наблюдение в квадрате 350, он видел Киеу. Ученика Мурано. И если это правда... Трейси думал об убитых: Джон, Мойра, Роланд Берки, его собственный отец. Похоже, он вычислил убийцу. Мурано создал одну из самых совершенных боевых машин, какой только может стать человек; Макоумер каким-то образом сумел нащупать рычаги, которыми эта машина управляется.
      Но как? Что такого Макоумер мог сказать или сделать, вследствие чего кхмер стал ручным? Как ему удалось превратить камбоджийца в верного пса, который предан Макоумеру, похоже, до смерти?
      Ответ на этот вопрос может подождать до завтра, решил Трейси. Он сдал досье, расписался на бланке и пришел к выводу, что необходимо сделать несколько срочных звонков. Кто был тот человек из подкомиссии Сената? Кто входил в круг ближайших друзей Макоумера? И кто был настолько тесно с ним связан, что рискнул карьерой и устроил Макоумеру полулегальное спонсорство?
      Что вообще затевает Макоумер? Внезапно Трейси чисто физически просто почувствовал, как давит на него гнет этих вопросов. Он вдруг понял, с операцией какого масштаба придется иметь дело, и этот размах поразил его.
      - Она мне понравилась, - сказала Тиса, после того, как шофер Монаха увез Лорин.
      Она подошла к бару, положила в высокий бокал колотого льда и плеснула немного водки "Цинь-тао". Добавив дольку лимона, она попробовала напиток и слегка поморщилась:
      - В какой-то момент я едва удержалась, чтобы не рассказать ей правду.
      - Я рассказал ей всю правду, - с достоинством возразил дочери Монах.
      На губах Тисы играла улыбка:
      - Не всю. Только те детали, которые вписываются в общую картину.
      Она бродила по гостиной - когда вокруг не было посторонних, Тиса не старалась скрыть хромоту. Ногу она повредила в бою у Бан Me Туота, когда Трейси задействовал свой канал, чтобы переправить ее домой.
      - Моя дорогая, ты слишком наивна, - Монах наблюдал за дочерью. - Моей единственной ошибкой была ты. Мне следовало еще тогда понять, что ты не обладаешь данными, необходимыми для такого рода работы, - он нахмурился. - До сих пор не могу понять, как тебя угораздило вляпаться в это дерьмо.
      Тиса поднесла бокал к свету и смотрела, как тают льдинки:
      - Только ради тебя, - прошептала она. - Я хотела, чтобы ты мною гордился. Я знала, какие высокие требования ты предъявляешь ко мне.
      Монах молча разглядывал концы своих отполированных до зеркального блеска ботинок и думал о встрече с Макоумером. О той истории, которую сочинил ему, якобы стараясь помочь ликвидировать препятствие на пути промышленника - Трейси Ричтера, а в действительности преследуя совершенно противоположную цель. Монах имел все основания надеяться, что Трейси поверит ему: узнав о роли Макоумера, он найдет способ его остановить. Он снова посмотрел на дочь. У него были мотивы сделать все возможное для того, чтобы остановить Макоумера. Остановить навсегда.
      - Очень хорошо, что ты сдержала себя и не рассказала Лорин все. - Монах прищурился. - Это было бы серьезной ошибкой.
      - Почему? Насколько я знаю, ты не очень-то любишь этого Макоумера.
      - Не люблю, верно, - признался Монах. - Но правительство хочет знать, как он собирается разыгрывать свои карты. Наверху считают, что таким образом мы будем иметь определенное преимущество.
      - А ты как считаешь?
      - Абсолютно неважно, что я думаю по этому поводу. Я всего лишь проводник политики Китая.
      - Кто спорит... - начала было Тиса, но осеклась, увидев предостерегающе поднятую руку отца. Подмигнув ей, он приложил указательный палец к губам.
      - Никакого покоя, - изобразив голосом смертельную усталость, пробрюзжал он, - вечно я в центре всех событий: концерт, обед, потом еще это интервью в моем доме. Пойдем, - он взял ее за руку, - немного прогуляемся. Такой чудный лунный вечер!
      Они спустились в холл и вышли через главный вход в сад. Повернув налево, отец и дочь направились по посыпанной мелким гравием дорожке к аккуратно подстриженной лужайке. Вокруг шелестели листья мандариновых деревьев, беззвучно кивали своими сложенными на ночь тяжелыми бутонами розы. В холодном призрачном свете луны парк казался нереальным, словно написанным художником-фантастом.
      Когда Монах въехал в этот особняк, он первым делом привел в порядок сад. Теперь здесь можно было принимать иностранные делегации, да и просто гулять после напряженного рабочего дня. Было по-прежнему душно, в воздухе негромко пели свои грустные песни насекомые.
      - Первое и самое главное, - тихо проговорил Монах, - это необходимость отдать долг мистеру Ричтеру. Не сделав этого, я бы покрыл себя позором.
      Он повернулся, лунный свет посеребрил его лицо, зажег холодный огонь в черных глазах. Никогда я не видела таких печальных, мудрых глаз, подумала Тиса.
      - Я очень тщательно дозировал информацию для Лорин. Но и того, что рассказал, более чем достаточно, чтобы помочь Трейси, в этом я не сомневаюсь.
      - Тем самым ты подвергаешь его смертельной опасности.
      Монах видел, что дочь взволнована, и тяжело вздохнул. Протянув большую руку, он растрепал ей волосы:
      - Моя милая, - тон его был совершенно будничным, - во-первых, я знаю необыкновенные способности мистера Ричтера. Не забывай, и ты, и я - мы оба прекрасно понимаем, из какого материала сделан этот человек. Во-вторых, ему и без того угрожает опасность. В знакомстве с Макоумером - сейчас он снова стал обычным китайским бизнесменом, и потому произнес это имя без труда - для мистера Ричтера с самого начала таилась угроза. Твой Трейси всегда находился в центре водоворота. Я дал лишь надежную опору, зацепившись за которую он сумеет выкарабкаться.
      - Ты знаешь, о его планах? - Тиса имела в виду Макоумера.
      - Нет, не знаю. Трейси должен проникнуть в них самостоятельно.
      Монах замолчал. Казалось, он вслушивается в звуки ночи: пение сверчков, треск цикад, широких листьев, негромко вздыхающих в порывах теплого ветра. Где-то неподалеку ухнул филин, и с соседнего дерева испуганно вспорхнули заспанные птицы. Бледная луна спряталась за облако, и на лицо Монаха легла тень. Увидев, что она наделала, луна тут же выбралась и принялась изо всех сил освещать стену, окружавшую парк.
      Он солгал Лорин о своем теперешнем положении в системе разведки Китайской Народной Республики, но он солгал сейчас и дочери. Тиса не должна знать, какому смертельному риску подвергается Трейси. Если она каким-то образом это почувствует, со страхом думал Монах, реакция может быть совершенно непредсказуемой, даже я не смогу справиться с ней. Она будет настаивать на том, чтобы самой полететь к нему и все рассказать: случись такое, его, Монаха, ждет казнь.
      Правительство Китайской Народной Республики одобрило план Макоумера, который изложил Монах. Более того, правительство Китая рассчитывало на его успешную реализацию. В этом случае вся мощь Соединенных Штатов будет брошена против Советского Союза, числящегося в списках врагов Китая под первым номером.
      "Почему бы не создать ситуацию, в которой Соединенные Штаты сделают для нас то, что мы пока не имеем возможности сделать сами?" - вот как звучал риторический вопрос начальства.
      Произошло именно то, чего он всегда боялся: ослепленное ненавистью к Советскому Союзу правительство не разглядело опасности в безудержно рвущемся к власти Атертоне Готтшалке. Ибо больше всего Монах боялся, что ядерное противостояние в этом случае приведет к войне. Он отлично понимал, что получив безраздельную власть, Готтшалк и Макоумер станут неуправляемы. А если произойдет самое худшее? Атомный холокост уничтожит всех, и русских, и китайцев. Радиация и ядерное пламя не разбираются, кто свои, а кто чужие.
      Поэтому он решил организовать незначительную утечку информации, которая предназначалась лично Трейси Ричтеру. Он не мог открыто бросить вызов народу Америки, желающему видеть своим президентом именно Готтшалка. Поступив, как опытный контрразведчик, Монах избавился, наконец, от бремени огромного долга американцу, и одновременно создал ситуацию, успешное развитие которой могло бы привести к краху Макоумера. Если, конечно, он не переоценил способности Ричтера.
      Монах напряженно вглядывался вдаль. Только природа может создать такую вечную красоту, думал он, разглядывая залитые лунным светом деревья, небо, звезды. Как может человек в чванливом ничтожестве своем даже пытаться противопоставлять подобной красоте уродливые плоды, именуемые современным искусством?
      Взгляд его упал на Тису, и у него вновь защемило сердце. Как красива она, как печальна и доверчива! Она и только она заставила его поверить, что жизнь имеет смысл, что жить пока еще стоит.
      - Не бойся, - он взял ее руку, и они направились к западной стене парка. Страх делает человека слабым, он разрушает душу и останавливает повозку жизни.
      Тиса улыбнулась, и в улыбке ее Монах увидел яркие солнечные лучи, перед которыми померкло холодное сияние луны.
      Трейси прошел через автоматические двери зала прилета, и к нему сразу же направился темнокожий полицейский. Он еще издали улыбнулся, демонстрируя два ряда ослепительно белых зубов.
      - Мистер Ричтер, - он крепко пожал ему руку. - Патрульный полицейский Айви Уайт. Направлен в ваше распоряжение детективом, сержантом Туэйтом.
      - Рад встрече.
      - Давайте, - Уайт забрал у Трейси дорожную сумку, - это понесу я. Туэйт приказал обслуживать вас по первому классу.
      Они вышли на улицу.
      В Нью-Йорке было не душно, как в Вашингтоне, но жара даже в эти утренние часы стояла невыносимая. Кожаную сумку, которую нес теперь Уайт, предоставили Трейси все те же Санта Клаусы из Фонда.
      По пути в аэропорт он открыл сумку и с любопытством взглянул на содержимое: все его вещи, оставленные в Гонконге, в этом числе и коробочка из черного бархата, приобретенная в ювелирном магазине "Даймонд хауз". Он приоткрыл коробочку, в которой покоилось платиновое кольцо с идеально ограненным голубой воды бриллиантом. С чего это вдруг он купил его? Сейчас Трейси не мог понять того чувства, которое заставило его это сделать. Гонконг - романтический город, решил он, и удовлетворился таким объяснением. Разглядывая из окна такси пригороды Вашингтона и думая о предстоящем свидании с Нью-Йорком, Трейси отнюдь не был уверен, что ему удастся встретиться с Лорин, не говоря уж о том, чтобы вручить ей кольцо. Она разозлилась всерьез, а подобная злость держится долго, как высокая температура при воспалении легких.
      Уайт направился к черному "крайслеру".
      - Забирайтесь. - Он сел за руль и повернул ключ зажигания.
      Взвизгнув протекторами, машина с места набрала скорость. В местах, где плотный поток автомобилей еле тащился, Уайт включал сирену и они по осевой линии преодолевали утренние пробки.
      - Я отвезу вас прямо к Туэйту.
      - Если вы не возражаете, я вначале хотел бы ненадолго заехать в одно место.
      - Ну конечно. Куда?
      - Кристофер-стрит, - ответил Трейси. - Хочу подняться в квартиру отца.
      Уайт не отрывал глаз от дороги:
      - Понял. Нет проблем, я был там, - сказал он, и сразу же понял, какую сморозил глупость.
      - Вот как?
      Уайт на мгновение повернулся к нему, глаза у него были печальные:
      - Ну, одним словом, прежде чем дело забрало ФБР, Туэйт поручил его мне. Не понимаю, почему они им заинтересовались.
      - Отец работал на них.
      - Угу. Тогда ясно. Полицейские, которые первыми получили сигнал, обнаружили в квартире какие-то очень странные вещи. Кажется, у него в кабинете. Говорят, ничего подобного они никогда в жизни не видели.
      - Он был лучшим в мире конструктором миниатюрных взрывных устройств.
      - Боже, вот это да! - присвистнул Уайт. - Неудивительно, что наши парни остолбенели. Он играл не в их лиге.
      - Для него не было подходящей лиги, он играл в одиночку.
      - Вам лучше знать, - Уайт свернул в тоннель Мидтауна. Трейси внимательно посмотрел на Уайта:
      - Вы еще что-нибудь нашли... до того, как в дело вмешалось ФБР?
      - Только лишь, что работал профессионал. Вне всяких сомнений. Ни одного отпечатка, а то, как он все сделал, прошу прощения, за такую подробность рояльной струной, - свидетельствует о том, что у него огромный опыт. Этот тип знал, что делает, - Уайт откашлялся. - Поймите меня правильно, мистер Ричтер, но вы уверены, что хотите пойти туда? Там все осталось как было... Повсюду, ну, вы понимаете... следы крови, и вообще... Ваш отец сопротивлялся, как мог. Это случилось в ванной... там...
      - Все в порядке, патрульный. За свою жизнь я насмотрелся крови.
      - Называйте меня просто Айвори. Все меня так зовут, - он ухмыльнулся, даже жена.
      - О'кей, - Трейси был благодарен Уайту, за то, что тот сумел разрядить атмосферу. - Айвори, - так Айвори.
      - Отлично, - Уайт прибавил скорость. - А то я чувствовал себя не в своей тарелке.
      Машина плавно вписалась в поворот, и Трейси увидел впереди подернутые дымкой серые громадины Манхэттена. Сердце его тревожно забилось.
      Подрулив к парадному, Уайт заглушил двигатель:
      - Если вы не возражаете, я пока схожу перекушу, - он старательно смотрел в сторону. - Знаете, позавтракать сегодня не удалось.
      - Нисколько не возражаю, - улыбнулся Трейси. Парень что надо, этот Уайт, подумал он, понимает, что я хочу побыть один, и придумал весьма убедительный предлог, чтобы так оно и получилось.
      - Когда вы вернетесь, я буду там, - Уайт махнул рукой в сторону гриль-бара.
      Трейси вышел из машины.
      - Вот, держите, - Уайт протянул ему брелок с двумя ключами. - Вам они понадобятся.
      Взяв ключи, Трейси пристально посмотрел на него. Уайт пожал плечами:
      - Туэйт подумал, что они могут пригодиться.
      Трейси вошел в вестибюль и открыл ключом внутреннюю дверь. Застекленная часть двери была закрыта кремовой занавеской.
      Лифт, поскрипывая, тащился вверх. Воняло потом и мышами. Кабина остановилась на этаже отца, Трейси вышел в коридор. И неожиданно для самого себя пошел не в квартиру, а в противоположном направлении.
      У двери лестничной площадки он остановился и толкнул ее. Замок не работал: замазанный краской латунный язычок намертво залип в пазу. Трейси вышел на плохо освещенную лестницу и огляделся. Он вряд ли мог четко сформулировать, что именно ожидал здесь увидеть, но одно он знал наверняка: тот, кто убил отца, не настолько глуп, чтобы подниматься лифтом. Следовательно, он должен был стоять примерно здесь...
      Да, этот человек был здесь, и Трейси пытался почувствовать его присутствие, слиться с его сознанием. Он хотел понять его, понять настолько глубоко, чтобы уничтожить. Речь могла идти только об уничтожении и ни о чем другом. Исключительно по личным мотивам. Он только сейчас понял, что мотивы с самого начала были личными. С того самого момента, когда глубокой ночью он услышал в трубке крик Мойры: "О Господи! Он мертв! Он в самом деле мертв!"
      Боже мой! Как случилось, что ситуация вышла из-под контроля? Как мог он это допустить? Он прислонился к стене, тусклые лампы в коридоре светили словно сквозь туман. Трейси снова был в джунглях, в миллионах миль от цивилизации. Что такое цивилизация? Всего лишь слово. Слово, которое часто повторяешь, и в один прекрасный день вдруг обнаруживаешь, что оно потеряло всякий смысл. "Ци-ви-ли-за-ция", - произнес он по слогам, словно это могло помочь вернуть слову свой исходный смысл.
      Но чудовища, обитающие в пределах, очерченных границами цивилизованного мира, достаточно хитры, чтобы менять окраску, дурачить и вводить в заблуждение.
      Это именно то, с чем придется иметь дело, думал Трейси. С обыкновенным чудовищем.
      Он снова вышел в коридор, миновал ряд закрытых дверей, злобно сверкнувшие никелированными ручками - словно глаза присяжных, вынесших смертельный приговор. Как ты мог такое допустить? - вопрошали они его. А как я мог предотвратить? - отвечал Трейси.
      Он повернул ключ, открыл дверь, заставил себя переступить порог. Без хозяина квартира казалась вымершей, это сравнение больно кольнуло Трейси, и он едва не поддался порыву повернуться и уйти.
      Но минутная слабость прошла. Он не имеет права просто так уйти. Это больше не дом его отца, а значит, Трейси обязан постараться впитать в себя дух этого жилища, подобно тому, как он впитал леденящий мрак лестницы.
      Он медленно прошел через гостиную, отметив, что все на своих местах, ничего не пропало, следов борьбы нет. Явно не убийство с целью ограбления. Заглянул на кухню и увидел трех-четырех крупных тараканов. На столике рядом со старомодной раковиной - тарелка. На краю тарелки лежали два куска ржаного хлеба, давно уже превратившиеся в сухари.
      Трейси выбросил их в мусорное ведро и осторожно положил тарелку в раковину. Из шкафчика над раковиной достал флакон средства от насекомых "Блэк флэг" и опрыскал все щели.
      Пройдя через гостиную, вышел в длинный коридор. На низком секретере, у самой стены, стояла настольная лампа. Шнур ее был выдернут из розетки. Трейси наклонился и воткнул вилку в сеть. Лампа вспыхнула, осветив коридор зеленоватым светом.
      Сделав еще три шага, он оказался у двери в ванную. Трейси замер на пороге, положив ладонь на дверной косяк. В ушах у него звенели слова Айвори Уайта: "Это случилось в ванной... там..."
      Да, за свою жизнь он насмотрелся крови. Но это была кровь его родного отца. Он сделал глубокий вдох и вошел. От тяжелого запаха ноздри его вздрогнули. Уайт прав: небольшая ванная комната вся была залита кровью.
      Воду из ванны спустили, а фарфоровая поверхность казалась мозаикой из буро-красных пятен. Кафель, стены, пол и даже потолок - все забрызгано. Занавеска настолько пропиталась кровью, что, высохнув, напоминала на ощупь фанеру.
      Трейси точно знал, сколько крови циркулирует в теле человека, знал это по опыту, и сейчас понимал, что в борьбе за жизнь отец терял ее капля за каплей. О Боже, думал Трейси, как же он не хотел умирать! У него же были эти шесть месяцев, но кто-то их отобрал. Трейси прошел через ад зловонных джунглей Кампучии, он видел много такого, что хотел бы забыть навсегда, потому что, как ему тогда казалось, с такими воспоминаниями человек жить не может. И не должен. То зло, которое он видел, в джунглях Кампучии, было порождением равного ему зла. Но зло, которое он видел сейчас перед собой, зло, которое свершилось здесь, превосходило все кошмары, весь ад прошлого.
      Он смотрел перед собой невидящими глазами. Отец, ну почему?! Почему?! Почему смерть настигла тебя именно здесь?!
      Это был не праздный вопрос. Трейси чувствовал, что должен найти ответ на него. И знал, что найдет. Он отыщет того, кто это сделал, и заставит ответить на все вопросы.
      Но сейчас с него было довольно. Трейси попятился и выбежал в коридор. Там кто-то был.
      Кто-то стоял в коридоре, на стену падала тень. Стоявшая сзади лампа высвечивала его силуэт, и Трейси отметил, что этот силуэт слишком уж изящен для специалиста в искусстве смерти. В том, что сюда может придти только он, Трейси почему-то не сомневался.
      - Трейси! - раздался вскрик. - О мой Бог! Трейси! Голос Лорин, дрожащий и взволнованный. Трейси начал было что-то говорить, но вместо слов с онемевших губ срывалось какое-то бормотанье.
      Она сделала шаг навстречу и остановилась перед ним, покачиваясь на мысках туфель:
      - Что?.. - она покачала головой. - Так и не расслышала...
      И вдруг посмотрела ему прямо в глаза:
      - Где Луис? Что с твоим отцом?
      - Он умер, - осевшим голосом произнес Трейси и, услышав в ответ ее всхлип, всем телом подался вперед. - Не входи туда.
      Они стояли, прижавшись друг к другу, Трейси сквозь рубашку ощущал ее грудь.
      - Почему? - Голос ее сорвался, и Трейси почувствовал, что она дрожит. Ради Бога, скажи мне наконец, что произошло!
      - Его убили, - он слышал себя словно со стороны. - И я не хочу, чтобы ты входила туда.
      - Ты не хочешь, чтобы я?.. - Она заглядывала ему в глаза, но он не видел ее лица, только чувствовал запах духов и слышал прерывистое дыхание. - Черт возьми! - Она оттолкнула его. - Он был моим другом, он был для меня... - она вихрем пронеслась через гостиную, скрылась в коридоре. Трейси слышал, как стих у дверей ванны стук ее каблуков. Наверное, остановилась, инстинктивно, мелькнула мысль, или почувствовала запах запекшейся крови?
      Только в этот момент Трейси сообразил, что происходит, и бросился за ней. В ту же секунду услыхал ее душераздирающий крик:
      - Ааааааааа!
      Он пулей ворвался в ванную: Лорин была в глубоком обмороке. Ее остекленевшие глаза смотрели в одну точку, словно она видела мертвое тело, плавающее в красном кровавом море.
      Он поднял ее на руках отнес к унитазу. Лорин вырвало. Тело ее вперемежку со спазмами сотрясали рыдания.
      Потом Трейси умыл ее холодной водой, плеща полными пригоршнями ей в лицо, вытер полотенцем и за руку вывел из квартиры.
      Не оборачиваясь, ногой толкнул дверь и дважды повернул ключ. Так же молча они ехали в вонючем лифте. И когда кабина остановилась на одном из этажей, Лорин отвернулась и уткнулась в плечо Трейси. Костяшки пальцев, вцепившихся в его запястье, побелели; Трейси отчетливо слышал ее срывающееся дыхание.
      Вошедшая в лифт пожилая дама с синеватыми, как у панков, волосами, которые на самом деле приобрели такой цвет в результате многолетних мероприятий по сокрытию седины, подозрительно посмотрела на них и на всякий случай обеими руками прижала к животу сумку: незнакомцы, чужаки могли представлять собой опасность.
      Они вышли на улицу. Снова начал накрапывать дождь. Зонта у них не было.
      - Трейси... - голос Лорин вибрировал от ярости. Почувствовав, что не в состоянии говорить, она покачала головой и отвернулась. Сделав глубокий вздох, начала снова. - Это несправедливо, Трейси.
      Он пожал плечами.
      - Это несправедливо, - повторила она шепотом. - Я пришла сюда в надежде застать тебя. Дома никто не отвечал, в твоем офисе никто не знает, когда ты вернешься.
      Она повернулась к нему, на ресницах дрожали крупные слезинки. Трейси так любил эти губы, с которых сейчас сорвутся слова, она будет говорить их для него. Неважно какие это будут слова, главное - они предназначены для него.
      - Знаешь, в какой-то момент я запаниковала. Я была уверена, что с тобой случилось что-то ужасное. Что-то страшное, как будто ты камнем идешь на дно, она поглядела ему в глаза и поправилась. - Как будто мы камнем идем на дно.
      - Лорин...
      Она покачала головой, давая ему понять, чтобы он не перебивал ее:
      - Нет, дай мне закончить. В тот день на пляже я вела себя как избалованный ребенок. Я не желала ничего слушать и слышать. Я только услышала имя Бобби и поняла, что речь пойдет о его смерти и... Я бы... очень хотела, чтобы мы оба забыли о том, что произошло, как будто этого никогда не было.
      Они снова были вместе, она знала, что он рядом, и больше не могла сдерживать свои чувства. Известие о смерти Луиса ввергло ее в состояние шока, но сейчас, вне стен той квартиры, силы ее любви к Трейси, которую она изо всех сил старалась в себе вытравить, вырвалась наружу.
      С мокрыми от слез глазами она прижалась к нему и почувствовала, что исходящая от него сила передалась и ей.
      - Трейси, о, Трейси... Я так без тебя тосковала, я так люблю тебя.
      Она не желала больше сдерживаться, не хотела больше скрывать свои чувства. Знакомство с Монахом и Тисой наглядно продемонстрировали ей что это такое жизнь - когда твоя жизнь не принадлежит тебе. И такой жизни она не желала. Теперь она понимала, что личная свобода напрямую связана с правдой. Кошмарная, наполненная горечью и недобрыми мыслями юность кончилась. Она непозволительно затянулась, главным образом благодаря тому образу жизни, который она вела и который до недавнего времени считала единственно возможным. Она законсервировала в себе свое детство, тот крошечный период ее жизни, который был олицетворением придуманных страхов и искусственных удовольствий, на самом деле не имеющих ничего общего с реальным миром и реальной жизнью.
      - Я думала, что никогда больше не увижу тебя, - прошептал ей на ухо Трейси. - Никогда не смогу поговорить с тобой. Я думал...
      - Тихо, - улыбнулась Лорин и прижалась к его губам. Поцелуй получился долгим и страстным - их языки вели дуэль, оживленно переговаривались сердца, из потаенных уголков выползали изголодавшиеся желания. Они утонули друг в друге.
      Усилием воли Трейси заставил себя оторваться от нее:
      - Я должен тебе это сказать... обязан.
      Лорин молча смотрела на него.
      - Я был очень требователен к твоему брату, потому что любил его. А первое правило для тех, кто в любую секунду может отправиться в бой: не заводи друзей. Вероятно, это клише, но в некоторых случаях оно более чем обоснованное. После гибели друга Бобби было не узнать. Я должен был что-то сделать, чтобы вывести его из этого состояния. У него был долг как по отношению к самому себе, так и к отряду.
      Он сжал Лорин руку:
      - Я хочу, чтобы ты знала: я верил, что действую ради его же блага. Оглядываясь назад, я понимаю, что ошибся. Бобби был странным парнем. Вероятно, если бы я уделял ему чуть больше времени...
      Она прижала указательный палец к его губам:
      - Не надо.
      - Я должен! - в голосе Трейси звучало отчаяние. - Неужели ты не понимаешь? Чувство вины не покидает меня. Я мог бы предотвратить его гибель.
      Она, не отрываясь, смотрела на него, глаза ее были чистые и прозрачные:
      - Тебе не дано это знать. Никто не знает того, что знаю я. Какая бы судьба ни была уготована Бобби... он сам выбрал ее. Ты был всего лишь частью того, что от тебя не зависело, вот и все. Я тоже. И все, кто знали его. Нельзя же возлагать вину и на них. - Она на миг опустила глаза. - Потребовалось очень много времени, чтобы прийти к этому выводу, и теперь я точно знаю, в чем причина. Ты тоже должен это понять.
      Сжимавший грудь стальной обруч лопнул, и Трейси осознал, насколько справедливо то, что только что сказала Лорин. Казалось, время замерло, старые раны затягивались на глазах.
      Потом за их спиной гулко хлопнула входная дверь, они сделали шаг в сторону, пропуская пожилого господина с собакой. Момент прошел, время возобновило свой бег.
      Почувствовав чей-то взгляд, Трейси обернулся и увидел Уайта, который с невозмутимым видом сидел за рулем "крайслера". Только сейчас Трейси вспомнил, зачем он вообще очутился в этом городе.
      - Я не хочу с тобой расставаться, но мне необходимо срочно встретиться с Туэйтом.
      Он почувствовал, что не может сейчас найти нужные слова, объяснить ей, и в то же время знал, что все только начинается. И точкой отсчета было то, что оба они видели в квартире на последнем этаже этого старинного здания.
      - Ты по делу, да?
      Он кивнул.
      - Тогда мне, придется поехать с тобой.
      - Что? Я не думаю...
      - Я кое-кого встретила в Шанхае, - она пристально смотрела ему в глаза. Человека, который знает тебя и которого знаешь ты.
      - О чем ты?..
      - И, кроме того, я познакомилась с Тисой.
      Трейси остолбенел. Тиса. Лорин познакомилась с Тисой. Произошло невообразимое. Каким образом?
      - Ну, и как она? - только и спросил Трейси.
      - Прекрасно.
      Что промелькнуло в его глазах? Неужели он по-прежнему любит Тису? Она приходила к нему во снах, это Лорин знала наверняка, потому что сама слышала, как он называл это имя, была тому свидетелем.
      - Она под арестом, за то, что сделала. Последняя пленница той войны. По-моему, ей крупно повезло, что она вообще осталась в живых, - Лорин взяла его за руку. - Но я хочу поговорить с тобой вовсе не о Тисе.
      Трейси все понял и вздрогнул, словно коснувшись оголенного провода:
      - Монах? Ты встречалась с Монахом? Но как?
      - Все устроил он. И отвез меня к Тисе: она любит балет, но ей не позволено бывать в общественных местах, в том числе и в театре. Максимум, что он мог сделать для нее, - привезти меня.
      - Но, Лорин...
      - Слушай меня внимательно, Трейси, - в голосе ее появились повелительные нотки. - Тиса - его дочь. Она рассказала ему, что ты для нее сделал, как ты спас ей жизнь. Он перед тобой в долгу. Он...
      - Тиса - дочь Монаха? - Трейси ошалело смотрел на нее и вдруг расхохотался.
      Лорин нахмурилась:
      - Не вижу в этом ничего смешного.
      Трейси смахнул с глаз слезы и вздохнул:
      - Нет, конечно нет. Я просто подумал о Макоумере, - и снова захохотал.
      - Я не понимаю... Трейси взял ее руку в свою:
      - Там, в Бан Me Туоте, у Макоумера был роман с Тисой, он влюбился в нее по уши.
      - Я знаю, - спокойно сказала Лорин. - Так же, как и то, что она любила тебя. - Взгляд Лорин стал жестким. - По-моему, она все еще тебя любит, - и замолчала, с замиранием сердца ожидая ответа на тот безмолвный вопрос, который ей сейчас предстояло задать вслух: для тебя это имеет значение?
      - Лорин, - тихо проговорил Трейси, - это было в другой жизни. У меня нет ни малейшего желания возвращаться к той жизни, которую я вел в Бан Me Туоте. Даже к отдельным ее фрагментам. Включая Тису, - он почувствовал как напряжение последних минут отпускает его, словно после глубокого погружения под воду в легкие снова попал свежий, чистый воздух. - Но я по-прежнему поминаю ее, я надеялся, что у нее все в порядке. Когда-то она имела для меня большое значение. Она была единственным живым существом в той мясорубке, через которую мне пришлось пройти. Это ты можешь понять?
      - Она понравилась мне, - ушла от прямого ответа Лорин.
      - Ты знаешь, как я к тебе отношусь, отлично знаешь... С того самого момента, когда мы целовались под фонарем. И, между прочим, это ты всегда бросала меня, а не наоборот.
      - Знаю, - прошептала она, - но после того, что с нами обоими произошло, я хочу, чтобы ты сказал это еще раз. Я должна быть уверена, что хотя бы одно в моей жизни осталось неизменным.
      - А теперь выкладывай, почему ты решила поехать со мной на встречу?
      Она посмотрела на него, глаза ее сверкнули. Лорин снова начала бить дрожь.
      - Это связано с Макоумером, так ведь? - еле слышно прошептала она. Макоумер твой враг.
      - Это Монах тебе сообщил?
      - Сама додумалась. Но информация, которую он мне дал, касается Макоумера, и...
      Трейси с силой притянул ее к себе, лицо его застыло:
      - Что ты знаешь о Макоумере?
      - Все, - ответила она. - Я вообще теперь все знаю.
      Разыскивая Киеу, Эллиот Макоумер обнаружил кровь Джой.
      На втором этаже огромного дома было темно и очень тихо. Эллиот уже собрался позвать кого-нибудь, но что-то удержало его от громкого возгласа. Он обошел все комнаты первого этажа: лишь следы пребывания в них Киеу и Джой. Эллиот расстроился, создавалось впечатление, что отец здесь больше не появляется.
      Поднявшись наверх, он первым делом направился в комнату Киеу. Дверь оказалась чуть приоткрытой, и он с порога видел, что там темно. Эллиот протянул руку и легонько толкнул дверь. Она беззвучно отворилась.
      Убогое ложе Киеу на полу, его письменный стол, знакомая мебель. Все на своих местах. Однако постельное белье отсутствовало, а соломенный тюфяк был весь в каких-то темных пятнах.
      Эллиот вдруг почувствовал, что его охватывает необъяснимый страх. Никаких причин для этого не было, но горло его болезненно сжалось. Сердце колотилось, как бешеное, казалось, от его ударов сотрясается все тело.
      Он поспешно вышел, липкие от пота пальцы оставили темные следы на дверном косяке. Пройдя через холл, он заглянул в ванную и отправился в свою комнату, точнее, в комнату, где когда-то жил. Ничего. Только тишина и тени.
      С каждой секундой беспокойство его росло. Эллиот прошел по коридору в дальнюю часть дома и открыл дверь в спальню отца и Джой. Он стоял на пороге, чуть наклонив голову, и напряженно вглядывался в темноту. Он так ни разу не окликнул Киеу, имя это, словно кость, застряло у него в горле.
      Эллиот вошел в спальню, и его вдруг охватил такой приступ страха, что он судорожно нащупал на стене выключатель и зажег свет.
      И в то же мгновение увидел кровь Джой.
      Стена напротив постели вся была забрызгана темными пятнами, которые растекались по ней, словно краски на картине абстракциониста. Эллиот не мог бы сказать, почему он сразу же догадался, что эти пятна - кровь Джой... Но он догадался.
      Дыхание его участилось, Эллиот с трудом отвел взгляд от стены. Огромная кровать была разобрана: ее приготовили ко сну, но все свидетельствовало о том, что на ней так никто и не лежал. Один из ящиков рабочего стола отца полуоткрыт. Эстамп на стене почему-то висел криво. Эллиот подошел к столу и взял носовой платок, лежавший на краю приоткрытого ящика. Он аккуратно сложил его и засунул внутрь, к стопке таких же льняных квадратиков.
      И в этот момент пальцы его коснулись листов бумаги, которые Джой так и не удалось запихнуть в тайник. Эллиот некоторое время недоуменно смотрел на пожелтевшие страницы, потом извлек их из ящика, развернул и начал читать.
      Он прочитал рукопись дважды, вглядываясь в характерный почерк отца. А потом аккуратно сложил все страницы по их старым складкам. Это оказалось не так просто: руки его дрожали, как у алкоголика. Эллиот отчетливо слышал свое хриплое дыхание. Мозг его все еще переваривал информацию, мысли набегали одна на другую, он даже не успевал ужаснуться им, и вдруг неожиданно для себя расплакался. Крупные горячие слезы текли по щекам и капали на тонкую ткань брюк.
      Он с трудом выпрямился и сунул документ в карман. Оставалось единственное место, где он еще не побывал.
      Лестница вниз казалась чужой и незнакомой. Эллиот вцепился в перила и, прислушиваясь к шорохам, начал спускаться. В полной тишине невыносимо громко тикали большие напольные часы.
      На подгибающихся ногах он спустился на первый этаж, прошел через гостиную и остановился перед дверью, ведущей в подвал.
      Эллиота так трясло, что он судорожно схватил бронзовую ручку двери. Прижавшись лицом к пластиковой панели, он наконец более или менее успокоился и толкнул дверь.
      Увидев зияющую пасть лестницы, он снова замер. Освещение было включено. Он стоял совершенно неподвижно, снизу доносился звук, похожий на тяжелое дыхание. Это был ритмичный звук, немного напоминающий шум мощного двигателя, работающего на низких оборотах - звук чужой и враждебный, словно угрожающее рычание приготовившегося к прыжку хищника. От этого звука у Эллиота перехватило дыхание, мороз пробежал по коже. Он стоял, не в силах сдвинуться с места. Единственной мыслью было повернуться и бежать прочь из этого дома и больше никогда не возвращаться сюда. Но желание найти Киеу было по-прежнему сильно. В нем боролись противоречивые чувства, которые усугубляла совершенно невероятная новая информация, отчего голова его кружилась, словно после бокала крепкого коктейля. Как же он ошибался в своем названном брате, как несправедлив был к нему! Ненависть бесследно улетучилась, словно ее никогда и не было. О Боже, прости мне мой гнев, молил Эллиот. Самое ужасное заключалось в том, что они с Киеу были очень похожи, они оба исправно выполняли свои функции в чудовищном плане отца - они беспрекословно исполняли то, что им приказывали, довольствуясь данной ему информацией и не пытаясь узнать больше того, что положено знать.
      Довольно! - возмущенно закричал разум, и Эллиот сделал шаг вперед. Как же долго, целую вечность, он отказывался видеть то, что происходило совсем рядом, то, из чего складывалась его жизнь. Более отворачиваться невозможно. Ибо он больше не был посторонний, чужак. Он проник в сердце "Ангки", в самую ее суть. И она оказалась настолько страшной, что Эллиот прозрел. Там, в ресторане, он в очередной раз ошибся. Отец не был просто человеком, каким хотел его видеть Эллиот, - он оказался именно тем, кого он боялся всю свою жизнь. Это страшное проступило сквозь его человеческую оболочку, но Эллиот отказывался замечать. Паук, который, сидя в центре огромной паутины, плел страшный заговор. Вот уж, воистину, бог войны!
      Уверенность его окрепла, и Эллиот двинулся дальше, надеясь, что наконец-то живущая по законам хаоса реальность навсегда исчезнет и он сумеет заключить мир с Киеу, а вместе они найдут истину и остановят отца.
      Он спускался по скудно освещенной лестнице, внутри росло и ширилось незнакомое странное чувство, на какое-то мгновение заслонившее реальность. Доносившийся снизу звук теперь напоминал громкое шипение кузнечных мехов. Сердце его забилось чаще, к горлу подступил комок.
      Эллиот ступил на цементный пол подвала и медленно повернулся, пытаясь обнаружить источник звука. То, что он увидел, не укладывалось в сознании! Эллиот тихо вскрикнул и с трудом поборол приступ дурноты. Глаза его вылезли из орбит, обхватив обеими руками живот, еле сдерживая рвоту, он прислонился спиной к влажной стене.
      Он попытался отвести взгляд от открывшейся ему кошмарной картины, но не мог. Его, словно муху, пронзила невидимая игла и навеки приколола к каменной стене огромной ботанизирки. Эллиот уже не мог сопротивляться и во все глаза наблюдал за ужасающим зрелищем. Глазные мышцы сводила судорога, мозг горел, словно в череп забрались злющие рыжие муравьи и все опрыскали своим жгучим ядом, из глубины души рвался, но не мог добраться до поверхности крик - вся мудрость, весь разум мира в одно мгновение покинули его, мир стал пустым и бессмысленным, словно психиатрическая лечебница, в которую сейчас ввели Эллиота и из которой уже не было выхода.
      Он опустился на колени и, дрожа всем телом, бессильно повалился на бок, изо рта его тонкой струйкой текла слюна. Для него больше не было места на земле. Некуда бежать, негде спрятаться. Все кончено.
      Прямо перед ним, у противоположной стены большого подвала, повернувшись спиной к Эллиоту стоял на коленях Киеу. Справа от него в кирпичной стене зияло отверстие, черная дыра в ночь. Но не она приковывала внимание Эллиота: он, не отрываясь, смотрел на то, что делал Киеу. К потемневшей кирпичной стене было прислонено то, что некогда было человеческим телом. Бледно-желтая плоть, заляпанная свернувшейся кровью и потеками жировых тканей, вся испещренная глубокими багровыми порезами и рубцами.
      Над трупом Джой Макоумер и склонился Киеу. Но что он делает? Рука Киеу вошла в идеально ровный разрез на ее груди и вырвала сердце - Эллиот ущипнул себя. Киеу извлек печень Джой - Эллиот впился ногтями в живот, между пальцев потекла кровь, и он зашипел от боли. Киеу снова запустил руку в разрез и вытащил извивающийся клубок бело-розовых кишок. На лице Эллиота появился звериный оскал, он вцепился себе в волосы.
      - Прекрати, - всхлипнул он, слезы водопадом хлынули из глаз. - О, пожалуйста, прекрати! - Голос его был слабый, детский. Ради Бога, прекрати!
      Киеу наконец понял, что в подвале есть кто-то еще. Он был настолько поглощен своим занятием, что даже чрезвычайно развитые инстинкты не подали сигнала о приближении постороннего.
      Он повернулся, Эллиот вслух произнес его имя:
      - Киеу!
      - Кто такой Киеу? - спросил человек у противоположной стены. - Я - Чет Кмау.
      Его красивое лицо исказилось в гримасе, от этого человека исходила какая-то демоническая сила - сила, которая словно молот сотрясала стены подвала. На лице его застыла маска гнева и ярости, это было лицо партизана, на мгновение снявшего одеревеневший палец со спускового крючка своего изрыгающего смерть автомата, лицо человека, ведущего войну, у которой нет начала и не будет конца.
      - Чет Кмау, - шепотом повторил Эллиот, с трудом шевеля потрескавшимися губами.
      Разумом, все еще не приходившем в себя, он отчаянно пытался понять, где и когда слышал это выражение.
      - Что это означает?
      Киеу пополз к нему как огромная черная ящерица, Эллиот из последних сил вжался в стену.
      - В те дни... у нас было много имен, - от звука его голоса у Эллиота мурашки побежали по спине, зашевелились волосы. - Ворон, красный кхмер... и Чет Кмау, Черное Сердце. Вот кто я такой.
      Эллиот подавил крик, который обжигал горло; он поперхнулся и закашлялся.
      - Что... что ты делаешь с Джой?
      Эллиот избегал смотреть в глаза Киеу, словно боясь обжечься о его испепеляющий взгляд.
      Камбоджиец был уже совсем близко. Эллиот едва не задохнулся от ужасающего запаха смерти, которым была пропитана вся его одежда. Глаза Киеу почернели. И без того очень темные, сейчас они превратились в два бездонных колодца, через которые шла дорога в ад и в которых как в зеркале отражалась его душа искореженная и обезумевшая настолько, что никому не следовало бы даже мельком видеть ее страдания и корчи.
      Но Эллиот осмелился, и сейчас все тело его дрожало как под ударами плетей. Он пополз вдоль стены, поближе к углу, подальше от Киеу: рядом с названным братом Эллиот уже не мог находиться, от него исходил испепеляющий жар.
      Чужие незнакомые голоса сверлили мозг Эллиота, он кашлял и задыхался.
      - Началась война, - разомкнул спекшиеся губы Киеу. - Мы видели друг в друге диких зверей, в наши руки попало опасное оружие, и мы, думая "это дикий зверь", "тот дикий зверь", лишали друг друга жизни этим оружием.
      Черные глаза горели нечеловеческим огнем; такой же огонь когда-то полыхал в глазах Мурано.
      - Она была военнопленной, - прошипел Киеу. - А пленных следует предавать казни, которая осуществляется должным образом, дабы население могло воочию убедиться в незыблемости нового порядка. Новый порядок необходимо ввести как можно быстрее, так, чтобы все следы, все воспоминания о прежнем коррумпированном декадентском образе жизни были стерты из памяти. Прежний образ жизни душил Кампучию. Колониализм и капитализм рука об руку работали над тем, чтобы уничтожить кхмерский народ. Мириться с этим более невозможно.
      Эллиот судорожно ловил воздух. Он не знал этого человека. Его тон, его фразы, их конструкции были настолько ненатуральными, словно Киеу заставили выучить их наизусть. Неужели он верит в то, что говорит?
      Этого Эллиот пока не знал. Пожелтевшие страницы отцовской рукописи через ткань кармана жгли ему бедро. То, что он сделал с Киеу, думал Эллиот, пожалуй, объясняет все его странности. Он потряс головой, понимая, что не способен сейчас рассуждать здраво - то же относится и к Киеу: он еще не знает, что с ним сделали, и сделали очень давно. Тогда, почему же?..
      Столкнувшись с безумным взглядом Киеу, Эллиот вдруг понял, почему: буддист, воспитанный в духе мира и любви, прошел еще и курс профессионального убийцы, не ведающего жалости ни к кому. Сколько раз, идя мимо комнаты Киеу, Эллиот слышал как он молится. Из курса по сравнительной теологии, который им читали в колледже, он примерно знал смысл таких молитв. И в то же время сам неоднократно был свидетелем фантастической силы и техники, которые Киеу демонстрировал на тренировках.
      Как, задавал он себе вопрос, две совершенно разных личности могут уживаться и сосуществовать в сознании одного человека? Ответ был очевиден: только ценой колоссального внутреннего напряжения. И в какой-то момент напряжение оказалось настолько велико, что его не сумел подавить или направить в безопасное русло даже тренированный и в высшей степени организованный азиатский разум. Сейчас Эллиот знал то, о чем не подозревал ни один человек в мире: произошло нечто такое, что разрушило последний ограничительный барьер Киеу, давая выход уже давно обезумевшему рассудку, который помчался в двух противоположных направлениях. Предохранитель расплавился.
      И все это - дело рук его отца. Словно на экране кинотеатра перед Эллиотом проносились картины из жизни Макоумера и Киеу, одна сцена сменяла другую. Вот она, истинная природа "Ангки". Страх, который он испытывал перед существом, .находящимся сейчас всего в футе от него, захлестнула волна ненависти к отцу, к тому, что он посмел сделать с живым человеком.
      Он видел перед собой расчлененный труп женщины, которая какое-то время пыталась быть его матерью, он видел искаженное мукой лицо своего названного брата, и гнев в его душе, как холодные и теплые струи подводных течений, смешивался с жалостью. Впервые с того момента, когда Киеу внезапно и вопреки желанию Эллиота ворвался в его жизнь, он испытывал к нему любовь - любовь, которая пересиливала ужас и мерзость перед деяниями брата. Ошеломленный обрушившимся на него новым, непривычным чувством, он рассказал Киеу правду: Киеу имел право знать ее.
      - Это была ложь, - начал он. - То, чему тебя учили, и то, что тебе рассказывали. О твоем происхождении. О том, как человек, которого ты называешь отцом, нашел тебя.
      Он достал из кармана смятые страницы и протянул их Киеу. Тот удивленно склонил голову набок, дыхание его замедлилось.
      - Рассказывай, - приказал он. - Рассказывай все.
      И Эллиот рассказал, потому что считал, что поступает правильно. Он рассказал названому брату, как Макоумер участвовал в операции по обнаружению и уничтожению некоего японского мастера боевых искусств по имени Мусаши Мурано. Отряд добрался до лагеря красных кхмеров, но оказалось, что Мурано уже мертв. Однако командир отряда, будучи человеком предусмотрительным и дальновидным, приказал одному из своих людей в течение десяти дней наблюдать за лагерем - он хотел быть уверенным, что смерть Мурано - не дезинформация красных кхмеров. Человека, который наблюдал за лагерем, звали Делмар Дэвис Макоумер.
      - Вот как отец узнал о твоем существовании, - рассказывал Эллиот. - Это была не случайная встреча, как ты считал все эти годы. Ты был лучшим и самым способным учеником Мурано, и он решил использовать тебя, использовать в будущем. И он искал способ заманить тебя в ловушку и расположить к себе. Он нашел такой способ. Он подставил твоего старшего брата, распустив слухи о его предательстве - он отлично знал, что эти слухи дойдут до красных кхмеров. Твой брат не был предателем, красные кхмеры убили его, потому что поверили в ложь, которую им подбросил отец. Не им было состязаться с ним в хитрости и коварстве. Он прилетел на американском бомбардировщике "Б-52", разгромил лагерь и уничтожил тех, кто казнили твоего брата. Этим он сумел завоевать твое расположение, затем - доверие, а чуть позже - преданность.
      Мне очень жаль, - Эллиот был искренен. - Справедливости не существует, а под ногами - не земная твердь, на которую можно ступить без страха: мы идем по минному полю. То, чего ты хочешь, к чему стремишься, никогда не сбывается. А в самом конце ты остаешься один на один с собой, и нет никого, кто помог бы тебе вырваться из ада сомнений.
      Эллиот пристально смотрел на Киеу, пытаясь понять, какой эффект произвели его слова. Он очень хотел верить, что правда так или иначе поможет камбоджийцу, что он наконец сумеет справиться с собой, примет решение и будет действовать в соответствии с ним. Увидев своими глазами, что здесь произошло, Эллиот чувствовал, что, еще мгновение, и он больше не выдержит бремени информации, которую узнал из бумаг отца. Эта информация не принадлежала ему. Сейчас он отчетливо понимал, что выполнял роль ее хранителя, вручающего знание тому, кому оно принадлежало по праву. Я так решил, подумал Эллиот, и остался доволен тем, как прозвучала эта мысль. Она представлялась ему очень значимой, в ней был заложен глубокий смысл, сводившийся к тому, что, не вмешайся он, и события могли бы развиваться в совершенно ином направлении.
      А Киеу... Киеу ни на секунду не усомнился ни в одном слове Эллиота. Несмотря на то, что каждое из них противоречило тому, во что он верил все эти четырнадцать лет, он сумел почувствовать в них правду. И понял значение того, что сделал для него Эллиот.
      Из глубины души снова поднималась черная муть. Киеу знал, что очень скоро не сможет управлять собой. Послышалось тонкое, пока еще невнятное пение струн. В глазах сверкнули яркие вспышки напалма, послышался крик сгорающего заживо кхмера, потянуло запахом жареного человеческого мяса, "бум-бум" - стучали дубинки его соотечественников, которые весело забивали Сама. А потом настал страшный момент, момент, длящийся целую вечность, когда в наступившей тишине все вдруг повернулись к нему, а Рос протянул свою заляпанную кровью дубину и, указав на неподвижно лежащее в грязи окровавленное тело, сказал: "Давай, покажи чего ты стоишь. Докажи свою верность новому порядку. Бери дубинку. Закончи то, что мы начали. Убей эту собаку, этого прихвостня империалистов, которые хотели накинуть удавку на шею кхмерского народа".
      Сколько же раз он просыпался от этого кошмара! Киеу на негнущихся ногах делает несколько шагов, протягивает дрожащую руку, в которую ложится тяжелая дубинка, он чувствует ее вес, шероховатую ручку. Когда он поднимает оружие над головой, птицы с пронзительными криками срываются с вершины дерева.
      Все существо его разрывается от страшного немого вопля, и дубина со свистом рассекает воздух, с глухим ударом обрушиваясь на затылок любимого брата! Бум!
      - Уходи, - произнес он равнодушным голосом, - давай, уходи.
      - Но...
      В глазах его сверкнуло пламя:
      - Убирайся! - завопил Киеу. - Убирайся! Немедленно!
      Трейси предполагал, что конечный пункт маршрута - полицейское управление, однако Уайт затормозил у невзрачного кирпичного здания на Одиннадцатой улице; почти у самого ее пересечения с Четвертой авеню.
      - Шестой этаж, - сообщил Уайт. Двигатель он не заглушил.
      Трейси и Лорин вышли из машины. Трейси обернулся и бросил взгляд на развалившегося за рулем Уайта:
      - А вы разве не подниметесь?
      - Не-а, у меня еще полно дел, - он ухмыльнулся, - а, кроме того, эти совещания нагоняют тоску, у меня на них аллергия.
      Трейси понимающе кивнул.
      - О'кей, - и протянул руку. - Спасибо, Айвори... за все спасибо.
      Уайт пожал протянутую руку:
      - Все, как приказывал шеф: обслуживание по первому классу, - он показал рукой на дверь. - Просто нажмите на кнопку с цифрой "шесть" и назовите свое имя. Пока, еще увидимся.
      Огромная кабина лифта плавно тронулась вверх.
      - Ты должна кое-что пообещать, - серьезным тоном предупредил ее Трейси. В противном случае я отправлю тебя на улицу.
      - Что именно? - Лорин и без того знала, что он скажет.
      - Независимо от того, о чем сейчас пойдет речь и какое будет принято решение, ты будешь молчать и соглашаться со всем.
      Лорин понимала, что дело не в политических играх, здесь все основано на личных мотивах. Значит, я сумела удивить его, подумала Лорин.
      - Увидев Монаха, я чисто интуитивно поняла, что это благородный человек. Думаю, ты знаешь, что означает это выражение - "благородный человек". И я также поняла, почему Монах избрал меня на роль связного: он знал, что я не подведу его.
      Лорин глубоко вздохнула, с удивлением подумав, что еще ни разу в жизни ей не выпадало столь трудного испытания.
      - Я отдаю себе отчет, что все, о чем здесь будет говориться, каким бы ни было принятое решение, - для тебя это вопрос чести. Мне кажется, где-то в глубине души я всегда это понимала. Потому-то и вернулась именно сейчас.
      Лицо ее снова стало напряженным:
      - Я не собираюсь вставать у тебя на пути, но позволь мне сказать: если я почувствую, что теряю тебя, никто - ни ты, ни Туэйт, ни кто другой - не остановят меня! Я пойду за тобой, как бы опасно это ни было.
      - Лорин, ты не можешь...
      - Нет, могу! - почти злобно прошипела Лорин. - Договор только на таких условиях.
      Трейси хотел что-то сказать, но, увидев на ее лице решимость, счел за лучшее промолчать.
      - Я просто не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, - вздохнул Трейси.
      - Неужели ты не понимаешь, что я испытываю такие же чувства по отношению к тебе?
      На его лице появилось выражение полнейшей безнадежности. Если Лорин что-то решила... Он попробовал подобраться с другой стороны:
      - У меня нет выбора?
      - Нет.
      Он поцеловал ее в губы:
      - Значит, договор на таких условиях, - а сам при этом подумал, что ни в коем случае не допустит, чтобы он вступил в силу.
      Лифт остановился, решетки раздвинулись, Трейси обернулся и увидел улыбающуюся физиономию Туэйта:
      - Привет! Я уж было решил, что ты никогда не вернешься домой.
      - Что с тобой случилось? Ты выглядишь, будто тебя переехал грузовик. Трейси пожал другу руку.
      - К счастью, его перед этим успели разгрузить, - он кивнул в сторону лифта. - Это кто, Лорин?
      Туэйт повел их по коридору, и Трейси с любопытством осведомился:
      - Я, конечно, преклоняюсь перед твоим изысканным вкусом, старина, но что по поводу твоего нового офиса думает начальство?
      Туэйт рассмеялся:
      - Здесь живет Мелоди. Я просто подумал, что здесь нам никто не будет мешать. Мелоди вернется еще не скоро, так что у нас полно времени.
      Заметив, что Туэйт удивленно поглядывает на Лорин, Трейси объяснил:
      - У нее есть кое-какая информация на Макоумера.
      - Ты имеешь в виду Делмара Дэвиса Макоумера? Промышленника? Какое он имеет к этому отношение?
      - Во время своего расследования не приходилось ли тебе сталкиваться с фирмой, которая называется "Моришез"?
      Туэйт повернулся к нему и замер на месте.
      - Боже праведный! - вырвалось у него. - Ты опередил меня. Да, я был в конторе "Моришез". Это подставная фирма.
      И он рассказал им, что произошло за это время, начав с поисков в доме сенатора Берки.
      - Ты не сделал самого последнего шага, - вздохнул Трейси. - Владелец и президент фирмы "Моришез" - Макоумер.
      - Уже нет, - усмехнулся Туэйт. - Не далее как три дня назад фирма "Моришез" свернула свои дела. Судя по всему, навсегда. А самая последняя партия героина благополучно уплыла прямо перед самым носом Макоумера.
      - Это отнюдь не единственное его занятие, - вмешалась в разговор Лорин. Они одновременно повернулись к ней. - По-моему, настало время вернуть тебе долг, Трейси. Долг, который передали со мной, - поправилась она.
      Трейси облегченно вздохнул, увидев, что она не собирается при Туэйте упоминать Монаха. Он согласно кивнул:
      - Выкладывай.
      - Не так давно, несколько месяцев назад, Макоумер посетил Шанхай.
      - Верно, - подтвердил Туэйт, - я читал об этом. В составе трехсторонней комиссии. Он является ее членом.
      - Там он встречался с нашим другом.
      - Нашим другом? - На лице Туэйта отразилось крайнее удивление.
      - Назовем его бизнесменом, - вмешался Трейси, - бизнесмен, который работает в режиме вольного художника.
      - Макоумер провел переговоры, в его распоряжение были направлены несколько террористических групп, и один, особо подобранный террорист-убийца, продолжала Лорин. - Одним из условий было следующее: террорист должен принадлежать к партии исламских фундаменталистов.
      - Постой-ка! - воскликнул Туэйт. - Вы говорите... Вы хотите сказать, что человек, который пытался застрелить Атертона Готтшалка, был нанят Макоумером?!
      Лорин кивнула.
      - Но это же безумие! Макоумер - супер-патриот! Может, он и преступник, но в то, что он пытается продать Америку, я не поверю, - он покачал головой. Нет, ваша версия не проходит.
      Трейси молча уставился в стену. В сознании его словно что-то щелкнуло, и все разрозненные части головоломки стали на свои места. Даже те, между которыми, казалось, нет и не может быть никакой связи. Что сказал Директор? "Ужасающая реальность того, о чем он предостерегал, изменила образ мышления людей. И я не вижу силы, которая могла бы помешать его избранию. На выборах он получит мой голос".
      Готтшалк и Макоумер. Теперь Трейси все было ясно. Ну конечно же!
      - Нет проходит! - возбужденно проговорил он. - Лорин совершенно права, Дуглас. Это дело рук Макоумера.
      - Значит, он очень опасен.
      - Опасен, верно. Но безумец? Я так не думаю. Скажи-ка мне, как менялся рейтинг Готтшалка в ходе предвыборной кампании?
      - Несколько месяцев назад у него было сравнительно мало шансов на победу, - нахмурился Туэйт. - А сегодня он - Спаситель Америки: всем понятно, что он был прав. Народ обожает его.
      - Вот видишь?
      - Это просто совпадение, - запротестовал Туэйт. - Я хочу сказать, Готтшалку крупно повезло, что в тот день на нем был бронежилет. Иначе он был бы покойником, можешь не сомневаться. Макоумер никогда не пошел бы на такой риск. А что было бы, если бы убийца стрелял не в сердце, а в голову?
      - Особенно, если учесть, - с серьезным видом добавил Трейси, - что в Готтшалка стрелял отлично подготовленный профессионал. Который наверняка в точности следовал данным ему инструкциям. А что, если у него был приказ стрелять в сердце?
      - Звонок! - Туэйт щелкнул пальцами.
      - Что? - в один голос спросили Трейси и Лорин.
      - Я же чувствовал, что здесь что-то не так, - поглядел на них Туэйт. Один из моих сослуживцев принял звонок о выстреле практически в тот момент, когда он прозвучал. Именно так и удалось выйти на убийцу.
      - Бдительный гражданин позвонил по телефону, - Трейси пожал плечами. - Что в этом необычного?
      - В том-то и дело, что звонили не по номеру девятьсот одиннадцать. Звонок был прямо в полицейский участок, непосредственно дежурному, который находился на прямой связи с личной охраной кандидата. Звонок по номеру девятьсот одиннадцать не имел бы никакого результата: пока его с главного пульта передавали бы тому, кому следует, убийца успел бы скрыться.
      - Макоумер, - задумчиво протянул Трейси. - Если он все организовал, то, значит, и звонить мог только он. - Он внимательно посмотрел на Лорин и Туэйта. - Господи, вы хотя бы понимаете, что произошло? - Он подался вперед. Слушайте. Джон Холмгрен представлял серьезную угрозу для Готтшалка, его шансы на выдвижение в кандидаты могли упасть почти до нулевой отметки. Им крайне необходимо было знать наши планы, и в офисе Холмгрена я обнаружил подслушивающее устройство. Поэтому Макоумер убрал Джона, обставив все таким образом, чтобы убийство выглядело как сердечный приступ...
      - Погоди, - перебил его Туэйт, - ты хочешь сказать, что знаешь имя того, кто это...
      - Я назову его тебе через минуту, Дуг. Дай мне закончить. Для убийства Мойры имелся серьезный мотив - она что-то видела, они это поняли, прослушав запись, сделанную через подслушивающее устройство.
      - А сенатор Берки?
      - А вот здесь начинается самое интересное. И одновременно мы ступаем на очень опасную территорию. Нам известно, что Макоумер и Готтшалк работают на пару. А теперь задумайся: возможно ли в наше время и при нашем нынешнем политическом устройстве установить контроль над президентом, с тем, чтобы впоследствии управлять им в своих интересах?
      - Ты хочешь сказать, что сенатор работал над этим вопросом? - спросила Лорин.
      - Не он один. Готов поставить сто к одному. Это единственное, что при данном раскладе делает ситуацию логичной и осмысленной. По-настоящему ужасная в своей реальности консолидация власти.
      - Боже мой! - прошептал Туэйт. - Это же... в это просто невозможно поверить!
      - А ты подумай, Дуг.
      - Но это же... самая настоящая подрывная деятельность, ведущая к ниспровержению всех наших устоев.
      В наступившей тишине они мысленно представляли губительные последствия заговора, краешек которого лишь приоткрылся. Наконец Туэйт откашлялся и полез в карман куртки. Лицо его было совсем белое.
      - В свете того, о чем мы только что говорили, полагаю, тебе стоит взглянуть вот на это, - он протянул Трейси список оружия, о котором говорилось в манускрипте.
      - Господи, - пробормотал Трейси, - этого же хватит для... - Он поднял глаза на Туэйта. - Ты хочешь сказать, что все уже в руках полиции?
      Туэйт отрицательно покачал головой:
      - Это-то меня больше всего и пугает. Утром мое подразделение прочесывало доки, - поэтому я не мог тебя встретить и прислал в аэропорт Уайта. Мы обыскали судно, "Нефритовую Принцессу", которое прошло по маршруту "Гонконг Сингапур - Макао". И ничего. Посудина пуста, как свисток боцмана.
      - Паршиво, - нахмурился Трейси, - действительно, очень паршиво.
      - Я понимаю, о чем ты, - кивнул Туэйт.
      Лорин перевела взгляд с одного на другого:
      - А я не понимаю. Может, кто-нибудь из вас возьмет на себя труд и объяснит мне, в чем, собственно, дело?
      Трейси повернулся к ней:
      - Это означает, что Макоумер по-прежнему опережает нас как минимум на шаг. Он затопил контрабандный груз.
      - Но для кого же он предназначался? - подняла брови Лорин.
      Возникла долгая пауза.
      - А на этот вопрос, - произнес наконец Трейси, - мы должны заставить ответить Макоумера. Но, судя по этому списку, могу сказать, что данный набор вооружений применяется в боевых действиях, с которыми и я, и Макоумер отлично знакомы.
      - Конкретнее, - потребовал Туэйт. Последние несколько минут он испытывал чувство, словно все вокруг проваливается в какую-то бездонную пропасть. Сердце его билось учащенно не только потому, что дело шло к решительной схватке: на карту, как выяснилось, было поставлено значительно больше, чем можно было предположить.
      - Конкретнее? - переспросил Трейси. - Что ж. Данное вооружение подбиралось для немногочисленной диверсионной группы. Где в данный момент она находится и каково ее задание, сказать не могу. Это известно только Макоумеру. Но я знаю его и предполагаю ход мыслей этого человека. В те дни он был ярым приверженцем тактики так называемых "подставок", или, проще говоря, искусного введения противника в заблуждение. Если ему это удавалось, он снова использовал "подставку" до тех пор, пока не прокалывался. Через какое-то время все начиналось снова.
      Увидев их недоуменные взгляды, Трейси пояснил:
      - Я думаю о том, как он организовал "покушение" на Готтшалка. А что, если он планирует задействовать эту диверсионную группу после того, как Готтшалк станет президентом? Вы можете себе представить всю меру народного восторга, когда Готтшалк проведет успешную акцию по захвату этой группы? И, поверьте мне, если за спиной террористов стоит Макоумер, в последнюю минуту Готтшалк будет точно знать, каким образом их следует нейтрализовать. Но не раньше, чем средства массовой информации доведут население до полной истерии.
      - Боже, - ужаснулся Туэйт, - после этого он же сможет вытворять все, что угодно, у него будут развязаны руки!
      - Особенно, если, как мы и предполагаем, в законодательных органах Америки есть верные ему сенаторы и конгрессмены, которые окажут ему всяческую поддержку, - Трейси размышлял о плане этой операции, о согласованности всех действий, о денежных средствах, необходимых для проведения этой беспрецедентной акции. Мысль о том, что он и его "Операция Султан" были повернуты в совершенно ином направлении и обеспечили финансовую базу для этого международного кошмара, наполняла Трейси презрением к политической системе Америки, которая видела в чудовищном замысле Макоумера лишь средство получения колоссальных прибылей.
      Секреты, как он прекрасно знал, имеют тенденцию рано или поздно взрываться, погребая всех под своими обломками. А такие секретные организации как, например, Фонд, многократно увеличивают как опасность подобного взрыва, так и его разрушительную силу. Ибо чем выше степень секретности, тем слабее реальный контроль. А это означает, что шансы на то, что все пойдет наперекосяк, возрастают. Достаточно вспомнить, что произошло в марте 1969 года в квадрате 350.
      И еще внутренний страх, мой страх, подумал Трейси. Он знал Макоумера как чрезвычайно хитрого и коварного человека, но реальность оказалась значительно страшнее, чем он мог предположить. Схема построена просто гениально, замысел мог иметь такие невообразимые последствия, что Трейси пришел к однозначному выводу: Макоумера надо остановить немедленно. Полиции это не под силу, у них нет веских доказательств. Он снова прокрутил в голове весь план, прикидывая, что следует предпринять и чем можно пожертвовать.
      Трейси глянул на Лорин и почувствовал, как защемило сердце: как же она красива! Он старался запомнить линии скул, глаза, блестящие волосы, словно видел ее в последний раз.
      И затем Трейси приступил к разработке своего плана, для начала рассказав, что обнаружил в досье из архива Фонда.
      - Этот Мурано был в высшей степени необычным человеком, - заключил он. Наше командование было склонно рассматривать поступающие донесения о нем, как, скажем, сильно преувеличенные. Многие тогда так полагали. Сейчас же я считаю их абсолютно достоверными. Туэйт, - он пригладил ладонью волосы, - мы с тобой оба видели, что умеет делать этот человек, Киеу. Техника его удара поистине фантастическая. У меня нет ни малейших сомнений, что он ученик Мурано. Я даже сумел раздобыть его описание: очень высокий для азиата, худощавый, хорошо сложенный, тонкое лицо, широкие губы и очень, очень красивый. Он...
      - Подожди минутку, - перебила его Лорин. - По-моему, ты ошибаешься. Это же точное описание Кима.
      Трейси почувствовал, как закололо сердце:
      - Откуда ты, черт возьми, знаешь Кима? - он произнес это так жестко, что Лорин непроизвольно попятилась.
      - Я видела его у... твоего отца. Он зашел вечером, в тот день, когда ты улетел в Гонконг. Твой отец дал ему то, что ему было нужно. У меня сложилось впечатление, что он довольно неплохо осведомлен о той организации, где... где вы с Луисом когда-то работали, - увидев ярость в глазах Трейси, она испугалась еще больше. - Он... он был какой-то очень странный, Трейси. Его глаза... в них было что-то такое... такое, - нет, я не могу этого объяснить. Хотелось прижать его к груди и успокоить. Он показался мне очень грустным.
      - Ты заметила у него на шее шрам? - быстро спросил ее Трейси, уже точно зная, что она ответит.
      Лорин отрицательно покачала головой:
      - Нет.
      - Она видела Киеу, - мягко произнес Трейси. - Значит, это Киеу убил моего отца. Но зачем? Потому, что он его видел? Но тогда он должен был бы начать охоту и за тобой, Лорин, - он взял ее за руку. - Что еще он говорил?
      - Я не знаю.
      Несмотря на клятву всеми силами помогать Трейси, она испугалась. Вначале партия оружия для диверсионной группы, потом этот кошмарный убийца. Ни о чем подобном Монах не говорил. Во что я влезла! - с ужасом подумала Лорин.
      - Вспоминай! - крикнул Трейси. - Ну же!
      - Не могу! Я...
      - Трейси, прошу тебя, - голос Туэйта звучал успокаивающе. - Дай ей собраться с мыслями.
      Трейси переводил взгляд с Лорин на Туэйта.
      - Это очень важно, Лорин, - сейчас он говорил уже почти нормальным тоном. - Очень важно.
      Лорин лихорадочно прокручивала в памяти события того вечера.
      - Ну, - неуверенно начала она, - все, что я могу припомнить, так это то, что Луис сказал что-то о... - Она растерянно посмотрела на Трейси.
      Он попытался прийти ей на помощь:
      - О том месте, куда я улетел?
      - Нет, - она покачала головой, отчаянно пытаясь вспомнить, - нет, этого он никогда не сделал бы. - Она подняла на него глаза. - Он упомянул имя. Мицо. Он...
      - О мой Бог! - прошептал Трейси. - Все возвращается на круги своя!
      Теперь он понимал, как Мицо удалось так быстро его вычислить: Киеу. И по той же самой причине Киеу убил отца.
      Лорин видела, что лицо его исказила гримаса боли и страдания:
      - Прости, Трейси. Он же не знал... Ни он, ни я. Как мы могли предположить?
      Наконец у Трейси были все части головоломки, в том числе и те, которых недоставало до самого последнего момента, - все они точно укладывались в схему. Его поражала сложность, грандиозность замысла. И чудовищная, дьявольская хитрость того, кто все это организовал и запустил в действие.
      - Первое, что надо сделать, и сделать как можно быстрее: нейтрализовать Киеу, - решительно заявил Трейси. - Он невероятно опасен, куда опаснее, чем вы можете себе представить, потому что в данном случае мы имеем дело не с обычным человеческим существом. Здесь кое-что более сложное и страшное. Он запрограммирован, очень важно, чтобы вы это понимали. Без приказа он не сделал бы ничего из того, что сделано: у него нет для этого никаких оснований.
      - И за всем стоит Макоумер, - Лорин, наконец, начинала понимать, что происходит. Она бросила взгляд на Туэйта, который с выражением полнейшего отчаяния смотрел на Трейси. - Вы же это тоже понимаете, правда? Все свидетельствует против него. Вы можете арестовать его немедленно?
      Туэйт грустно улыбнулся:
      - Увы! К сожалению, не могу. Кроме слов, у нас нет ни одного вещественного доказательства, ни одной улики. Ничего, что я мог бы представить окружному прокурору.
      - Но если вы придете к нему, - Лорин буквально умоляла его, - и все это расскажете, он конечно же...
      - Он рассмеется мне в лицо, - перебил ее Туэйт. - Окружного прокурора не интересуют теории, точно так же, как они не интересуют и суд, - он печально покачал головой. - Нам остается только ждать и надеяться на счастливый случаи. Пока же я не могу ничего предпринять ни против одного из них, - он встал. Только наблюдать и выжидать.
      Лорин пристально посмотрела на Трейси.
      - Одного этого недостаточно.
      - О чем это она? - Туэйт растерянно глянул на Трейси.
      - Ты прав, Дуглас, - Трейси сунул руки в карманы. - Ты ничего не можешь сейчас сделать, остается только выжидать, - он улыбнулся другу. - Но я нахожусь в несколько ином положении.
      - Подожди минутку, дружище. Если ты полагаешь, что я позволю тебе...
      - В данной ситуации ты не имеешь права голоса. Однажды он уже попытался убить меня, в Гонконге. Думаешь, он бросил эту затею?
      Туэйт молча разглядывал Трейси.
      - Что ты собираешься делать, черт бы тебя побрал? - наконец сердито спросил он.
      - Я вступаю в их игру. И начинаю с центра, где им будет меня отлично видно. Это единственный способ.
      - Единственный способ совершить самоубийство! - рявкнул Туэйт. - И думать забудь!
      - Послушай, Дуглас, - угрюмо проговорил Трейси, - ты уже знаешь, насколько оба мы опасны. Сейчас руки у тебя связаны. А о чем свидетельствует тайный склад оружия, на который тебе удалось выйти. Существует еще одна часть загадки, которую мы еще не отработали. Это бомба замедленного действия у нас в кармане, а фитиль, между тем, горит. Каков бы ни был их план, он уже приведен в действие. Я достаточно знаю Макоумера и считаю, что он предусмотрел и запасной вариант. Твое вмешательство не остановило его, думать так означало бы совершить серьезнейшую ошибку. Ты просто чуть задел систему его безопасности, вот и все. Но время сейчас работает против нас. Для кого предназначено это оружие и когда оно будет пущено в ход? Когда? Завтра, через неделю или сегодня ночью? Мы этого не знаем. И потому не можем ждать.
      В комнате воцарилась тишина.
      - Будь все проклято! - закричала Лорин, обращаясь к Туэйту. - Что же вы молчите? Остановите его, немедленно!
      - Как? И, потом, он прав.
      - Уроды! - ее душили слезы. - Какие же вы оба уроды!
      Трейси шагнул к ней:
      - Лорин, я же тебя предупреждал...
      - Можешь забыть обо всем, что я тебе до этого говорила. Я не догадывалась, что разговариваю с сумасшедшим!
      Он сделал еще шаг, Лорин с презрением отвернулась и сложила руки на груди.
      - Между прочим, она говорит дело, - нерешительно заметил Туэйт. - Во всяком случае, одного я тебя не пущу.
      - Со мной никого не должно быть. В противном случае это действительно будет самоубийство.
      - Я говорю о миниатюрном микрофоне, который мы повесим на тебя. Мои люди спрячутся неподалеку, и как только мы будем иметь запись разговора, ворвутся туда, где будешь ты, и так быстро прихлопнут гадючник, что они и не поймут, кто нанес им удар.
      Трейси улыбнулся:
      - Ты бредишь, Дуглас. Это нереально.
      - Доверься мне.
      - Да я верю тебе. Дуг, конечно же верю. Но дело не в тебе: я знаю Макоумера, с Киеу мы тоже заочно знакомы, оба они обладают кое-чем таким, чего ты никогда не сможешь понять. Ты не был в джунглях. А это совсем другой мир, там действует иная логика.
      - Меня совершенно не интересует вся эта патетическая чушь! - разозлился Туэйт. - Как, впрочем, и ты в данный момент. Поразмысли над моими словами. И учти: ты не выйдешь из этой квартиры без микрофона.
      Типично полицейское мышление, подумал Трейси. Но как можно обвинять в чем-то Туэйта? Просто он действует так, как его учили.
      - Лорин... - начал он.
      - Мне нечего тебе сказать. - Она снова отвернулась.
      Трейси расстегнул дорожную сумку и из груды белья выудил коробочку черного бархата от "Даймонд хауэ". Куинс-роуд с ее магазинами и толпами туристов осталась где-то в другом измерении.
      Он взял футляр и встал за спиной Лорин. Почувствовав прикосновение его руки, она искоса поглядела на Трейси. Волосы ее разметались по щеке, на него нахлынула волна воспоминаний. Он не хотел терять ее, не желал даже думать о том, что события могут устремиться в совершенно неожиданное русло, и он никогда больше не увидит ее.
      Он положил бархатную коробочку на ладонь и протянул руку. Она продолжала смотреть в сторону, Трейси ждал.
      - Что это? - тихо спросила наконец Лорин.
      - Вот, болтался в Гонконге по магазинам и купил тебе такую штуку. Правда, я не знал, захочешь ли ты со мной снова разговаривать.
      Она стремительно повернулась к нему:
      - О Трейси, как ты мог такое подумать? - Она осторожно провела пальцами по его щеке. - Мне кажется, будто я люблю тебя целую вечность. Что-то подсказывало мне, что ты обязательно вернешься.
      - Почему же ты так долго сопротивлялась? - Он смотрел Лорин в глаза, пытаясь прочитать ответ.
      И она сказала, хотя не была уверена, что Трейси поймет:
      - Потому что всю жизнь я была ребенком. Таков уж балет. В сорок пять ты уже покойник. Ты танцуешь, пока молод. Я не хотела взрослеть. И не хотела любить тебя, я не имела права любить тебя. Но уже тогда понимала, что не смогу жить без тебя. С того самого первого поцелуя. Но сама мысль, что я стану взрослой, пугала меня. Я считала, что это означает конец моей карьеры как балерины. А что бы я делала без балета?
      - А сейчас?
      - А сейчас у меня есть ты. И, кроме того, я обрела себя. А балет будет со мной до тех пор, пока я смогу танцевать. Не так-то трудно сказать это вслух, не так страшно. Может, потому, что пока мне это не грозит, а когда настанет то время, я буду не одна.
      Она поглядела на него и перевела взгляд на бархатную коробочку:
      - А что внутри? - тихо, в предвкушении чуда, как ребенок рождественским утром, спросила Лорин.
      - Открой.
      Лорин открыла крышку, и с черной подушечки ей весело подмигнуло платиновое кольцо с бриллиантом. Во все стороны рассыпались разноцветные искры - красные, синие, зеленые, голубые, желтые, пурпурные. Они играли на гранях драгоценного камня.
      - О Трейси! - только и могла вымолвить Лорин. Она осторожно достала кольцо из коробочки. - Какое, красивое!
      Она надела кольцо на палец, и улыбка осветила ее лицо. Лорин посмотрела прямо в глаза Трейси:
      - Но почему ты дал мне его сейчас?
      - Потому что я вернусь. Ты не должна в этом сомневаться.
      Киеу чувствовал, что в душе его начали происходить таинственные изменения. Он отослал Эллиота, понимая, что если тот задержится еще хоть на полсекунды, он набросится на него и выколет глаза. Он не хотел этого, но позыв был столь силен, и Киеу понимал, что не в состоянии владеть собой: так паук, уже насытившийся, все же рвется к запутавшейся в его сети жертве и не может остановиться.
      Ноздри его раздувались, пахло кровью и прогорклым жиром. Запахи напомнили ему о доме, о многом, что он уже начал забывать.
      Макоумер, его отец, наставник, человек, перед которым он в неоплатном долгу - этот человек оказался лжецом, искуснейшим манипулятором. Киеу чувствовал, как что-то умирает в его душе, что-то ускользает из нее и скрывается в причудливо извивающихся тенях. Он пытался остановить эту незримую субстанцию, но не сумел.
      Все, все, что он знал, чему его учили и в чем уверяли, оказалось ложью! Восприятие мира, процессы, происходящие в нем, его механизм - даже тиканье часов - все ложь, все фальшивка!
      Он снова стал ребенком, несчастным обездоленным сиротой из Пномпеня, чей отец умер, мать впала в беспамятство, а старший брат, Самнанг, бежал, растворился.
      "Иди! - прозвучала где-то далеко-далеко команда. - Следуй за Самнангом! Следуй за своим братом!" И Киеу подчинился тогда этому словно спущенному с небес приказу, он повернулся спиной к прежней колониальной жизни, которую вел при дворе Сианука, сел на велосипед и, повинуясь властному зову и своим инстинктам, уехал в джунгли, прямиком в распростертые объятия Чет Кмау.
      Прежняя жизнь перестала существовать. Он родился заново, произошла как бы следующая инкарнация. Но он все же не мог забыть ту жизнь, уроки которой постигал с младенчества. И потому одна жизнь наложилась на другую, совместились два слоя, две краски. Киеу пытался разделить их, какое-то время ему это даже удавалось, но, как оказалось, успех был лишь частичным.
      А потом он встретил Макоумера, человека, который одного за одним истребил убийц Сама. Могли когда-нибудь Киеу вернуть ему столь огромный долг? Вот уже долгие годы он отчаянно пытался это сделать, беспрекословно выполняя любое желание Макоумера. И это было самое меньшее, чем мог услужить ему Киеу.
      Тренировки у Мусаши Мурано превратили молодого Чет Кмау в безраздельного властелина над подобными себе. Но что произошло с другой половиной его души? С воспитанием, которое он получил в детстве? Он не забыл и никогда не смог бы забыть тот сияющий свет, который исходил из его учителя, ток, пробегавший по телу от одного лишь прикосновения наставника, его понимающий мудрый взгляд. Он отчаянно боролся, чтобы сохранить в себе знания, которые преподал ему
      Преа Моа Пандитто: Киеу верил ему. Но он верил и Мусаши Мурано. Верил и Макоумеру.
      Тело его было покрыто потом, от колоссального внутреннего напряжения непроизвольно сокращались и вздрагивали мышцы. Где я? Что должен сделать? Кому верить? А вдруг лгут все? Киеу вздрогнул: кажется, он наконец понял самое главное, и едва не задохнулся от этой мысли.
      Теперь он все знал. События, которые стремительно проносились мимо него, и в которых он порой принимал участие, вдруг раскрыли перед ним свой глубинный смысл. Шлюзы были подняты, поток захлестнул Киеу, и из глубин восстала истина. Киеу еще не понимал ее, видел лишь ослепительный блеск, но истина была где-то рядом. Как в то мгновение, навеки выжженное у него в памяти, когда ему открылся сияющий свет, исходивший из Преа Моа Пандитто, как его первое прикосновение, как первое убийство, как первое столкновение взглядов, его и Мусаши Мурано, как тот немыслимо длинный отрезок времени, когда он приставил пистолет к голове Макоумера, как смутное предчувствие, когда он взялся за ручку двери Малис, как первый раз, когда он утонул в глазах Лорин.
      Явившееся сейчас откровение было очень похожим на те. Оно было совершенно идентичным.
      Мышцы тела снова дернулись и начали сокращаться в такт внутреннему ритму.
      Он молча подчинится. Он сделает так, как приказал Макоумер. В конце концов, он в неоплатном долгу перед отцом. Сам отмщен. Апсара засвидетельствовала это танцем тонких пальцев.
      А выполнив приказ, он уничтожит Макоумера - очень медленно он умертвит его, лишит самого дорого, заставив при этом широко раскрытыми глазами наблюдать, как он это будет делать, а потом лишит и разума. Киеу хотел, чтобы отец понимал, что он делает с ним, и представлял себе, каким будет его конец: он будет медленно поджарен на самом медленном огне, а скрюченные пальцы апсары станут рвать его плоть. Конец всего сущего.
      Он почувствовал, как что-то надвигается на него. Уже совсем близко, рядом. Что-то приблизилось и замерло у него за спиной. Киеу резко обернулся. Что это?
      Эллиот Макоумер сидел на краю постели, его била дрожь. День был в самом разгаре, но из-за того, что окна его комнаты выходили на север, счет казался тусклым, будто не очень яркий фонарь горел где-то в конце длинного тоннеля. Даже капли дождя на стеклах были какие-то нереальные, словно дождь шел в ином мире.
      Эллиот окинул взглядом свои апартаменты. Лампы он не включал. Зажав ладони между коленками, он, как в детстве, раскачивался взад-вперед. Сон не шел, да он и не хотел спать. Наверное, надо было выплакаться, как когда-то, но и тогда на его плач прибегала только нянька, а ему была нужна мать. Но она умерла, и он это знал. Вот почему маленький Эллиот раскачивался взад-вперед и молча кусал губы, вместо того чтобы заплакать по-настоящему. Потому что плакать было бессмысленно, отец ни за что не пришел бы успокоить его. Даже в тех редких случаях, когда он бывал дома, у него всегда находились неотложные дела, он жил в своем собственном мире. Эллиот подрос, стал неуклюжим подростком, и тогда он впервые подумал, что отец никогда не был ребенком, а родился уже взрослым человеком.
      Невидящий взгляд его уперся в ковер. Но видел он сейчас расчлененный труп Джой Макоумер, ищущие пальцы Киеу, которые он запустил в ее окровавленное тело, загнанные глаза названого брата, наполненные смертью и невыносимым страданием, подернутые темной пленкой небытия выкатившиеся из орбит мертвые глаза Джой: эти видения были гораздо более реальными, чем то, что его сейчас окружало.
      Ненависти к Киеу в нем не было, а ведь он всю жизнь завидовал камбоджийцу. Но, несмотря на прошлую зависть и to, что именно он убил Кэтлин, Эллиот не мог больше ненавидеть Киеу. Киеу не был ни в чем виноват, он прекрасно это сейчас понимал, как понимал и многое другое.
      По мере взросления он все больше и больше чувствовал, что окружающий его мир преисполнен злом: хаос и мерзость этого мира казались Эллиоту слишком сложными, чтобы он когда-нибудь сумел к ним приспособиться. Однако сейчас он почти подошел к осознанию того, что на самом деле все обстоит несколько иначе. Он начал понемногу постигать истинную природу зла, и это новое знание смертельным холодом проникало в кости и заставляло поеживаться.
      Он вырос и обнаружил, что имеет вполне определенный взгляд на жизнь. Кто ему его привил? Не мать, она умерла, когда он был еще совсем маленьким, Эллиот едва помнил ее. И не школьные учителя. Тогда кто же?
      Свои уроки жизни Киеу получил на родине. Им манипулировали, его использовали, ему лгали. Не произошло ли то же самое и с Эллиотом?
      Но, даже знай он это наверняка, факт не ужаснул бы его: достигнув совершеннолетия, он уже не раз пытался обрести свободу.
      "Давай, - похлопал тогда его по плечу Делмар Дэвис Макоумер, - дерзай. Плюнь на все и делай, как знаешь. Я не буду препятствовать".
      Отец говорил это совершенно серьезно, он даже перевел на счет Эллиота десять тысяч долларов, чтобы на время обустройства жизни и поисков квартиры и работы он был финансово независим.
      Но Эллиот так и не осмелился дерзнуть. Как-то раз он даже упаковал вещи и тупо разглядывал авиабилет до Сан-Франциско. Он смотрел на билет, время медленно капало, село солнце, и самолет улетел без Эллиота. И он порвал билет, подумав при этом: все равно слезы размыли чернила, и меня просто не пустили бы в самолет. Очередная отговорка, на этот раз неубедительная для самого себя, для своей весьма эластичной гордости.
      Как он сейчас подозревал, отец был абсолютно уверен, что Эллиот даже не доедет до аэропорта. А данное якобы скрепя сердце согласие и перевод денег наверняка были банальным приемом из обширного репертуара Макоумера. Делмар Дэвис Макоумер очень хорошо вышколил сына. Вряд ли бы он позволил ему покинуть бизнес, который в один прекрасный день ему предстоит унаследовать. Эллиоту предстояло еще очень многому научиться. Сцена, как неоднократно говорил отец, не то место, где можно приобрести знания, за исключением разве что науки дурачить людей. "А поскольку ты не способен даже на это, нет никакого смысла мечтать о карьере актера".
      Каждое из этих слов было своего рода нокаутом, Эллиот до сих пор не мог забыть болезненные удары.
      Вот в чем была истинная природа зла: отец, свернувшийся клубком, как змея, и готовый ужалить, лишь только Эллиот осмелится хоть на сантиметр сдвинуться от предначертанной ему линии. И боялся он не реального мира, как понимал сейчас Эллиот, а отца. Все дело было только в нем.
      Он застонал и схватился руками за живот. Его мутило. Перед глазами стояло обезображенное лицо Джой, этот образ, казалось, навеки врезался ему в память. А ее самой больше не было. Он снова застонал и в этот момент услышал стук в дверь. - Подите прочь, - прошептал он, - оставьте меня в покое. Снова послышался стук, на этот раз более решительный. Эллиот с трудом поднялся с постели и потащился ко входу, намереваясь послать непрошеных гостей ко всем чертям. Он открыл дверь. Киеу!
      Ким вернулся в Нью-Йорк. Абсурдные требования Совета его больше не интересовали, как, впрочем, не интересовала и работа на Фонд. И то, и другое сейчас казалось полной бессмыслицей. У него были свои личные проблемы, которыми следовало заняться в первую очередь.
      Расчет оказался верным, подумал Ким: у Трейси было достаточно времени, чтобы перебраться через минное поле, следуя по едва заметным вешкам, которые он, Ким, для него расставил. Зная его выдающиеся способности, Ким не сомневался, что Трейси двинется в верном направлении, для этого хватило бы одних лишь фотографий, из которых явствовало, каким образом был убит его друг Холмгрен.
      А сейчас пора было снова влезть в шкуру хорька и следовать за Трейси по пятам, не пропустить тот момент, когда он выйдет на дичь. Таким образом, Ким получит возможность поступить с Киеу Сока по своему усмотрению. А Трейси достанется другой приз - Макоумер. Ким не испытывал ни малейшего желания заниматься этим человеком: даже хорек заслуживает награду за удачную охоту. Что бы там ни затевал Макоумер, Киму до этого не было дела, вполне достаточно, что он знал некоторые детали его плана и вовремя ввел в игру Трейси.
      Время начинало поджимать, и Ким устал нести свою ношу - бремя священного долга перед семьей, духи которой требовали от него кровной мести.
      Такси свернуло на Манхэттен, и от предвкушения Ким немного поежился. Час долгожданной мести настал.
      - Я могу войти?
      Эллиот с ужасом смотрел на названого брата, словно увидел восставшего из могилы покойника. Он бестолково переминался с ноги на ногу, он не понимал, что происходит.
      Киеу снова был самим собой: красивым, изысканно одетым, уверенным в себе, целеустремленным. Щеки его были гладко выбриты, весело поблескивали темные глаза - он казался умиротворенным и беспечным, ничего общего с тем существом, которое Эллиот своими глазами видел в подвале отцовского дома. А может, этого и не было, подумал Эллиот, может, все это мне просто приснилось?
      - Ну, так как?
      Эллиот сделал глубокий вдох и, словно марионетка, дернул головой.
      - Входи, конечно.
      Они прошли в гостиную. Киеу сел.
      - Выпить хочешь? - Эллиот толкнул дверь кухни
      - Если можно, пиво.
      Эллиот появился с двумя бутылками "Кёренса":
      - К сожалению, пить придется из бутылок, надеюсь, ты не возражаешь?
      Киеу поднял руку, останавливая поток слов. Сделал глоток и поставил бутылку в центр стола:
      - Времени у меня совсем мало, но я решил заскочить и поблагодарить тебя.
      - Поблагодарить?.. - как попугай, повторил Эллиот.
      - За то, что ты рассказал мне.
      Киеу наклонился и тронул Эллиота за колено. Где-то на соседней улице взревела и затихла полицейская сирена: машина умчалась в сторону центра. Вернувшись домой, Эллиот не удосужился закрыть окна и включить кондиционер. За окном бушевало бабье лето, напоминая о приближающейся осени.
      - Я хочу, чтобы ты знал: я очень благодарен тебе.
      Спокойствие, почти безразличие, с которым Киеу говорил о том невероятном, что они оба узнали, снова испугало Эллиота. Он начал было что-то говорить, но осекся. Сглотнув слюну, он попытался еще раз:
      - И что... ты намерен со всем этим делать?
      - Делать? - Киеу с любопытством оглядывался по сторонам, словно видел жилище Эллиота впервые. - Ничего.
      - Но почему? - Эллиот пытался понять смысл того, что сказал Киеу. - Ты должен! Я знаю вполне достаточно для того, чтобы...
      - Нет, не знаешь. - Глаза Киеу странно сверкнули. - И, по-моему, сейчас самое время узнать. - Его спокойный вкрадчивый голос резко контрастировал с возбужденным тоном Эллиота. - Я расскажу тебе кое-что, о чем не знает даже наш отец. В конце концов, ты это заслужил.
      Он поднялся и встал за спиной Эллиота:
      - Он знает, как и ты теперь, что моего старшего брата Самнанга убили красные кхмеры - как ты сказал, наш отец подбросил им ложную информацию, которая послужила тому причиной. Но ни он, ни ты не знаете, как именно он был убит.
      - Киеу... - начал Эллиот и замолчал: сейчас что-то начнется, что-то ужасное, подумал он.
      - Тише, - прошептал Киеу и положил руку на его плечо. - Возможно, ты не знаешь, но любимый способ казни у красных кхмеров - помимо распятия или разрывания жертвы на части, привязав ее к двум согнутым деревьям - это забивание людей до смерти. Так они поступали с предателями и им подобными. Они сделали эту казнь традиционной, потому что в первые дни революции им не хватало патронов и расстрелы были, так сказать, не по карману. Именно так они поступили с Самом. Они били его до тех пор, пока не стало ясно, что он почти уже мертв. После этого они позвали меня и вложили в руку дубинку. - Он нагнулся к самому уху Эллиота. Тот попытался отодвинуться, но Киеу сжал брату плечо. - Можешь себе представить, что было дальше, брат? Тебе понятно, что они меня заставили сделать?
      Во рту у Эллиота пересохло, он снова дрожал. Он несколько раз кивнул: да, о да! я могу себе это представить! Чет Кмау заставили Киеу убить собственного брата. Он закрыл глаза, но слезы хлынули ручьем. Боже мой! Как он мог это сделать? А как мог не сделать? Разве у Киеу был иной выбор, кроме как взять дубину и сделать то, что ему приказывали? Если бы он этого не сделал, они бы убили его - и все равно убили бы Самнанга. Убили бы. Убили. Боже мой!
      - Мне очень жаль, - повторял и повторял он, - мне чрезвычайно жаль.
      - В самом деле? - Киеу обошел стул, на котором сидел Эллиот и опустился перед ним на колени. Бездонные черные глаза его заглянули в залитые слезами глаза Эллиота. - Да, - с удивлением произнес он, - я вижу, ты говоришь от всей души. - Он обнял названого брата. - Мы теперь больше, чем родственники, почти с нежностью сказал Киеу. - У нас есть тайна, которую знаем только мы с тобой, наша общая тайна. Это сильнее родственных уз. Никто не сможет разорвать эту нить.
      Он встал и потянул с собой Эллиота.
      - А теперь пошли. Вернемся домой. Вместе.
      И они пошли, по дороге апсара лизала каблуки ботинок Киеу, извиваясь, ползла за ним по асфальту. Они спрятались от нее в такси, которое доставило их в центр. Бросив взгляд в зеркало заднего вида, Киеу увидел пританцовывающую на мостовой обезглавленную фигуру. Он обернулся: она кокетливо изогнулась, и дождь расколол ее на десятки тысяч мелких, таких же, как его капли, кусочков.
      Стеклоочистители грустно скрипели, их звук напоминал шорох ветра в вершинах камбоджийских пальм. Сверкнула молния и на мгновение окрасила темное небо в охру и багрянец.
      Вечером вернется отец, чтобы забрать документацию по австралийскому промышленному объединению. Киеу поглядел на часы, и апсара указала ему точное время - 7.40. Он произвел мысленный подсчет: до того мгновения, когда мир Макоумера поглотит хаос, оставалось тридцать минут.
      Киеу расплатился с таксистом, они вышли из машины. Поднялись по ступенькам, прошли через темный, затаившийся дом. Громко тикали французские напольные часы. Оставалось еще двадцать минут.
      - Ты голоден? - спросил Киеу и, увидев, что Эллиот отрицательно покачал головой, добавил: - А я уже три дня не испытываю чувства голода.
      Толстый ковер заглушал звук их шагов. Если бы не отражение в зеркалах, не плывущие по стенам их тени, их можно было бы принять за бесплотных духов.
      - Поднимемся наверх, - предложил Киеу, и звук его голоса нарушил мертвую тишину.
      Эллиот внимательно посмотрел на него. С того самого момента, когда он спустился в подвал и обнаружил там Киеу, склонившегося над трупом Джой, Эллиот чувствовал, что связь его с действительностью каким-то странным образом нарушилась. Он не осознавал, что ноги его движутся, а поглядев вниз, не понимал, каким образом ему удается управлять ими - его конечности, казалось, передвигались сами по себе. Он плыл по воздуху, как шарик, все движения которого зависят лишь от настроения капризных воздушных потоков.
      Выдав Киеу тайны отца, он исчерпал запас отпущенной ему инициативы, и сейчас, уже будучи полным банкротом, стал совершенно беспомощным и больше не мог управлять своей собственной судьбой. Он снова вернулся в сумеречное отрочество, когда над ним ежедневно, ежечасно и ежесекундно довлели отчаяние и убеждения, что он все делает неправильно. Тогда у него не было ни одного друга, и, живя в унылом и бесплодном, как пустыня, настоящем, он до смерти боялся будущего.
      Такой же страх овладел им сейчас, сила его была настолько велика, что Эллиот едва не падал. Что с ним будет? Ему казалось, что Киеу единственный человек, способный понять его. Отец - коварный и безжалостный манипулятор: когда ему потребовалось, чтобы Эллиот, подобно дрессированному зверю, прыгнул через горящий обруч, он использовал для этого все свое обаяние, которое Эллиот чуть было не принял за долго и тщательно скрываемую отцовскую любовь. Киеу же отнесся к Эллиоту с искренним участием. Он сказал, что теперь у них есть общая тайна, они оба - люди с искалеченным прошлым... Им лгали, их использовали, ими манипулировали.
      И сейчас Киеу был рядом, рука его лежала на плече Эллиота, и он чувствовал себя в полной безопасности, по телу его разливалось приятное тепло - он никогда не испытывал таких чувств, даже не подозревал, сколь прекрасным может быть ощущение покоя.
      Они поднялись наверх и прошли через скудно освещенный коридор. Остановились у прежней спальни Эллиота.
      - Ты помнишь свою старую комнату? - прошептал ему на ухо Киеу и открыл дверь.
      Эллиот огляделся по сторонам:
      - Ничего не изменилось. Как будто я никуда не уезжал.
      - Таково было желание твоего отца, - так же шепотом произнес Киеу. - Он хочет вернуть тебя, Эллиот. Он никогда не мог смириться с тем, что ты ушел отсюда. Для него это означает только одно: ты улизнул у него между пальцами.
      - Так оно и было. Я должен был это сделать. - Он повернулся к Киеу. - Ты единственный, кто это понимает. - Глаза Киеу сверкали, темные зрачки почти слились с такой же темной радужной оболочкой.
      - О да, я понимаю. - Киеу снова обнял Эллиота за плечи. - Я горжусь твоим мужеством, ты совершил очень достойный и решительный поступок. Хотел бы я, взгляд его на мгновение затуманился, - в общем, не знаю, смог бы я поступить так же.
      - Конечно же, ты можешь! - Эллиот словно ожил. - Я помогу тебе. Мы сделаем это вместе.
      Глаза Киеу были по-прежнему печальные, он еще крепче сжал плечо Эллиота:
      - К сожалению, для меня уже слишком поздно.
      - Что ты хочешь этим сказать?
      - Не могу объяснить. - Киеу поглядел в сторону двери. - Это очень трудно... я не могу этого объяснить. Никому. Даже тебе.
      Эллиот неуверенно коснулся его руки.
      - Что случилось, Киеу? - В голосе его слышалось участие. - Я могу тебе помочь? Позволь мне помочь! Я хочу искупить свою вину перед тобой, все эти годы я вел себя по отношению к тебе просто безобразно. Разреши мне помочь тебе! Ради нас обоих.
      По лицу Киеу пробегали тени, казалось, это из непроходимой чащи выползают ночные духи. Он не отрываясь смотрел на Эллиота, и тот понял, что Киеу принял решение. Киеу обязательно расскажет ему, в чем дело! У них уже есть одна общая тайна. Эллиот поежился, но не от холода, а в предвкушении.
      Когда Киеу вновь заговорил, голос его изменился. Он стал ниже, в нем появились басовитые нотки, воздух как бы начал вибрировать. Киеу говорил тихо, но, казалось, голос его заполнил весь дом:
      - Я много лет провел в аду, но, когда наш отец привез меня в Америку, я решил было, что ад остался в прошлом... Отец увез меня от красных кхмеров, от моей растерзанной семьи. Я был благодарен ему, так благодарен, ты не можешь даже себе это проставить. Он понял мою психологию и воспользовался этим. На моих глазах, уничтожив убийц брата, он сделал меня вечным своим должником. Он выдрессировал меня, я стал псом, готовым по команде хозяина кинуться за добычей.
      Киеу пошевелился, и на лицо его упал луч света. В глазах его вдруг появился такой страшный отблеск, что Эллиот попятился.
      - Ради него я убивал. Я делал такие вещи, которые зарекся не делать никогда больше. Я совершал все это во имя любви, в память о Самнанге и моих предках. У меня не было иного выбора.
      Киеу взял Эллиота за руку и сделал шаг в сторону. Они снова оказались в темноте:
      - Вряд ли ты поймешь то, что я тебе скажу. Просто поверь мне. Я связан по рукам и ногам кодексом чести. Я обязан убить нашего отца за то, что он сделал... Но не могу.
      Эллиот заморгал, словно в глаз ему попала соринка. Лицо его покрылось потом.
      - Да, я связан кодексом чести. И теперь меня лишили моей чести. - Он сжал плечо Эллиота. - А без нее я не могу жить. Наш отец отнял у меня самое ценное, то, что составляло основу моей жизни... Единственное, что имело значение.
      Эллиот попытался освободиться из мертвой хватки Киеу. Нижняя губа его предательски вздрагивала, язык словно прилип к гортани. Он прокашлялся и срывающимся шепотом спросил:
      - Что... ты собираешься делать?
      Глаза Киеу вспыхнули:
      - Я собираюсь прекратить свое существование. - Он еще сильнее сжал пальцы, и Эллиот едва не вскрикнул от боли. - И ты должен помочь мне.
      - Нет!
      - Ты должен! - Голос Киеу стал умоляющим. - Я не могу этого сделать сам. Ты нужен мне, Эллиот.
      - Но это же, - Эллиот качал головой. - Нет! Я не могу этого допустить. Не могу!
      - Да, да, да, - простонал Киеу. - Ты сказал, что хочешь помочь мне. Это единственный способ!
      - Я не имел в виду... - Эллиот отвернулся и закрыл глаза. - Проси меня о чем угодно, но только не об этом! Все что угодно, но не это!
      - Понятно... - Киеу не собирался сдаваться. - Вот какова твоя помощь... Да, ты поможешь, но только на тех условиях, которые устраивают тебя, не так ли? Ты сделаешь только то, что сам считаешь правильным и необходимым! Ты житель Западного полушария, Эллиот, и многого не понимаешь. Посмотри мне в глаза. Посмотри же, прошу тебя! - Эллиот повернулся к нему. - Ты должен это сделать. Ты же обещал, ты дал обещание!
      Киеу убрал руку за спину, а когда выпрямил ее, в ней был какой-то темный предмет. Эллиот почувствовал запах масла и еще какой-то резкий и странный аромат.
      - Дай руку, - тихо произнес Киеу. - Дай мне свою руку, Эллиот.
      Не понимая, Эллиот протянул руку. Он видел только сверкающие глаза Киеу, и вдруг почувствовал, как в ладонь ему лег какой-то тяжелый металлический предмет.
      - Сожми пальцы, - сказал Киеу, не отрывая взгляда от лица Эллиота. Пропусти указательный палец через скобу. - Он помог Эллиоту нащупать изогнутую металлическую пластину. - Очень хорошо, - и он развернул Эллиота лицом к открытой двери.
      - Отлично, - прошептал Киеу. - Стой здесь. Да, вот здесь. Не надо никуда идти, просто поднимешь руку и нажмешь пальцем на курок, вот и все. И освободишь меня от моего бремени. Тебе понятно?
      Эллиот вдруг осознал, что сделает все, о чем его просит Киеу. Он обязан это сделать. У них есть общие тайны, они знают то, чего не знает никто в целом мире. Их связывает нечто большее, чем кровные узы. Они ближе, чем родные братья. Он должен это сделать. Теперь он не сомневался, что принял правильное решение. Он лучше чем кто бы то ни было знал всю степень страданий Киеу, он чувствовал их, как свои собственные. Он сделает все от него зависящее, чтобы избавить Киеу от мучений.
      - Да, - ответил он, хотя так ничего и не понял. Но это не имело ровным счетом никакого значения, как и то, что он никогда не сможет этого понять.
      - Хорошо, - будничным тоном произнес Киеу. - Сейчас я пойду к себе в комнату: надо совершить определенный ритуал, вознести молитвы. Когда ты услышишь, что я кончил молиться, приготовься. Я встану в дверном проеме - я зажгу свет в коридоре, и ты увидишь просто силуэт, ничего более. Так тебе будет легче: ты не будешь видеть мое лицо. Просто поднимешь руку и нажмешь на курок. Вот и все. Ничего сложного. Выстрел, и все кончится.
      Киеу направился к двери. Услышав за спиной сдавленное мычание, он обернулся:
      - Да?
      - Прощай, Киеу.
      - Прощай, mon vieux27.
      И вскоре до Эллиота донеслось пение Киеу: его брат молился. Эллиот слышал его голос очень отчетливо, казалось, голос бродит кругами по пустому дому, озирается в сумерках, прощается с жизнью. Жаль, что Киеу оставил меня здесь одного, подумал Эллиот, а потом даже обрадовался: ему поручено очень ответственное дело. Значит, он чего-то стоит, что-то из себя представляет. Из всех живущих на земле Киеу выбрал именно его. Потому что они ближе, чем родные братья. Эллиот всегда мечтал о брате и никогда не считал Киеу таковым. Он только сейчас понял, что такое брат. Эллиота переполняли чувства, ему хотелось и плакать, и радоваться.
      Он чувствовал себя живым.
      Пение продолжалось, и Эллиоту показалось, что он ощущает запах благовоний. Как же он прежде ненавидел этот запах! И как теперь любит. Он явственно видел обнаженного Киеу, преклонившего колена перед статуэткой Будды.
      Пистолет оттягивал руку, между пальцами и теплой рифленой рукоятью уже образовалась тонкая пленка пота. Он хотел перехватить пистолет в другую руку и вытереть потную ладонь, но боялся, что пропустит момент, когда Киеу закончит молитвы и не успеет сделать все так, как хочет брат. Он не мог рисковать, слишком ответственная на него возложена миссия.
      На глаза наворачивались слезы. Может, от дыма благовоний? - подумал Эллиот. Он постоянно моргал, чтобы ничто не мешало ему отчетливо видеть дверной проем. Казалось, он очутился один в ночи, в тихой безветренной ночи. Но это была живая ночь, он чувствовал ее дыхание, ее пульс. И он не был одинок. С ним Киеу, и Эллиот чувствует себя сильнее и увереннее. Боль брата моя боль. Мой брат, думал он. Мой брат.
      Пение прекратилось.
      Внезапное вторжение. По их мнению, в этом ему не было равных. Так они сказали, когда брали его на работу. А взяли его потому, что он был сыном Луиса Ричтера. Шесть дней они гоняли его по программе тестов и в конце концов определили его будущую специальность.
      Через тринадцать месяцев, в день выпуска из Майнза, этот вывод подтвердил сам Джинсоку.
      - Мой юный друг, - сказал тогда старик, - у тебя нюх норной собаки. Тебя спустят с поводка, и ты помчишься по подземному лабиринту, загоняя для них добычу. Ты сумеешь обнаружить то, что требуется, и тебя будет ждать успех там, где все остальные окажутся бессильны. Но есть и обратная сторона медали: чем лучше ты будешь выполнять свою работу, тем больше они будут взваливать на тебя. На тебя повесят большинство операций. Физически это не будет представлять для тебя проблем. Меня тревожит эмоциональная сторона твоей работы. То, что я тебе сейчас скажу, должно остаться между нами, эта информация не для них. Ты будешь испытывать страшное давление. Слушай меня и, пожалуйста, не перебивай. Сейчас ты вряд ли меня поймешь, поэтому просто запоминай - придет время, и ты вспомнишь мои слова. Выходи из игры до того, как сломаешься под нагрузкой. У меня нет ни малейшего желания навещать тебя в психушке. Я и так потратил на тебя очень много сил и времени.
      Приступив к операции по внезапному проникновению на территорию противника, Трейси вспоминал слова Джинсоку. Проникновение на территорию противника. Это то, что он делает лучше всего. Или по крайней мере делал. Он вовремя вспомнил совет Джинсоку и вышел из игры. А сейчас ему предстояло сделать это в последний раз.
      Греймерси-парк - вот эти два квартала на Двенадцатой улице. Место тихое. Тем, кто здесь живет, нравится тишина. В самом парке, за черной металлической изгородью, было уже темно. Проехали две машины. По тротуару медленно брела парочка, упиваясь тишиной и свежим воздухом, столь редкими в Нью-Йорке.
      Одетый в темное Трейси тащился за влюбленными, их обнявшиеся фигуры представляли собой идеальный экран, надежно защищавший его от любопытных взглядов.
      Через полквартала парочка свернула направо и так же неторопливо двинулась в сторону опустевшего парка. Трейси сделал вид, что глазеет по сторонам, заметив на противоположной стороне пса, который что-то яростно рыл под деревом, пока хозяйке это не надоело, и она раздраженно не дернула беднягу за поводок. Трейси некоторое время шел за ней, держась примерно в ста ярдах, но в какой то момент его чудовищно увеличенная уличным фонарем тень накрыла женщину, она испуганно обернулась и посмотрела в его сторону. Трейси ничего не оставалось, как мгновенно перейти на деловой шаг, он быстро прошел мимо нее, и женщина потеряла к нему всякий интерес.
      От резиденции Макоумера его отделяли только три дома. Поглядывая то на движущиеся автомобили - а было их совсем немного, - то на редких прохожих, Трейси делал вид, что любуется этой респектабельной частью города. Следует избегать пристальных взглядов, учил Джинсоку. Кроме того, нельзя долго стоять на одном месте. Приветствуется подвижность, легкость и непринужденность. Самое главное - слиться с окружающим ландшафтом, сделаться его частью.
      Небо расчистилось, только далеко на западе висели клочья слоисто-дождевых облаков. Воздух был чистый и прозрачный, как после грозы. Здесь почти не пахло выхлопными газами, как в других районах Нью-Йорка: создавалось впечатление, что дождь пролился только над Греймерси-парком и только здесь очистил воздух от грязи и пыли.
      Навстречу ему двигались два автомобиля, светлый и темный. Трейси отвернулся: обыкновенный прохожий, залюбовавшийся архитектурными изысками.
      Послышался нестройный звон колоколов, звуки сразу же нарушили сонную атмосферу квартала, словно нахальный юнец, пыхтящий вонючей сигаретой в купе, где расположились уютные, но чопорные англичанки. Звонили в церкви Святого Георгия, на противоположной стороне парка. Несколько набожных старичков потянулись к высокой двери церкви. Трейси поглядел на часы. 8.00.
      Он увидел, как к дому Макоумера подкатил лимузин. Не убыстряя, но и не замедляя шага Трейси свернул к подъезду дома и замер в тени.
      Передняя решетка роскошного автомобиля сверкала никелем, в ней отражались уличные фонари. Вместо традиционного номерного знака на лимузине красовалась табличка с надписью "МАК 1.
      Водитель обошел машину спереди и почтительно распахнул дверцу. Из чрева лимузина появился Делмар Дэвис Макоумер. Трейси не видел его почти четырнадцать лет, но узнал с первого взгляда: такой же высокий, широкоплечий, с прямой, как дирижерская палочка, спиной, с легкой походкой. Даже не видя лица, Трейси мог с уверенностью сказать: это Макоумер. К тому же тот на мгновение повернулся, и Трейси успел разглядеть румяную щеку и светлую полоску усов.
      Узорчатые кованые ворота, настоящие газовые фонари, второй, застекленный этаж, нависает над первым. Трейси понимал, что через главный вход в дом не проникнешь. Во-первых, он хорошо освещен. Во-вторых, между входом и воротами участок шириной около десяти футов, на котором практически невозможно укрыться.
      Трейси знал, что здесь должен быть другой вход. Особняк Макоумера построен в начале века. В отличие от современных архитекторов, старые мастера придерживались совершенно иных принципов. Тогдашние богачи любили, чтобы при особняках были конюшни. По прошествии лет иные из них снесли, а иные переоборудовали под флигели, сохранив фасады, отличавшиеся изяществом линий.
      Вход в такой флигель Трейси и обнаружил в восточной части примыкающей к особняку территории: кирпичная арка шириной около трех футов с отделанной металлом дверью из красного дерева. Дверь, естественно, заперта, но это не проблема.
      Внезапное проникновение на территорию противника.
      Он осмотрелся в поисках сигнализации, но таковой не обнаружил. Для того чтобы открыть замок, Трейси понадобилось чуть больше сорока секунд. За это время по тротуару прошли трое: парочка и пожилой мужчина. Последний задумчиво брел, засунув руки в карманы и наклонив голову. Никто из них не заметил Трейси.
      Он быстро скользнул в узкую дверь и сразу же закрыл ее. На том месте, где раньше были стойла, оказался небольшой, но ухоженный сад. Крыша, естественно, отсутствовала.
      Прижимаясь спиной к стене дома, Трейси осторожно двинулся вправо и через некоторое время нащупал то, что искал: вход в подвал.
      Шесть крутых ступенек привели его к закрытой на навесной замок двери. Обследовав дверь по периметру, Трейси обнаружил искусно замаскированные провода. Их было два. Туго переплетенные, они представляли собой систему сигнализации, с которой отец познакомил его еще в школе: если перекусить один провод, сигнализация сработает, но, перерезав другой, можно вывести ее из строя.
      Он разъединил водном месте провода. Идя вдоль них, Трейси в конце концов добрался до собственно сигнального устройства. Если перерезать входящий в него провод, система подаст сигнал тревоги. Значит, остается тот, который не соединен с ним. Трейси достал тонкие кусачки.
      Со стороны Медицинского центра послышался звук сирены "скорой помощи". В траве о чем-то настойчиво пели цикады, шумели листья на ветру. Иных посторонних звуков не отмечалось.
      Повозившись немного с замком, он, наконец, открыл дверь. Трейси очутился в подвале. Там он прислонился спиной к двери и замер: что это за запах? Сердце забилось чаще, дыхание стало горячим. Крошечный микрофон давил в грудь, как костяшки огромного кулака. Он с трудом поборол желание расстегнуть рубашку и выбросить микрофон к чертовой бабушке.
      Тонкий луч миниатюрного фонаря разрезал темноту, узкий пучок света казался блестящим стальным прутом, который зачем-то сунули в чернила.
      Трейси разглядел в углу спортивные принадлежности: маты, тяжелая "груша", с крюка в потолке свисает толстая веревка. Нет, не веревка, скорее канат. Гантели, кольца от штанги, сломанная пополам палка.
      Натянув хирургическую перчатку, подарок Туэйта, Трейси внимательно осмотрел концы палки. Следов крови на них не было, хотя палкой явно пользовались. Этой ли палкой была забита Мойра? Трейси решил, что нет. Если, конечно, предварительно палку не обработали воском, который впитался в пористую древесину: затем воск легко снимался вместе со следами крови.
      Запах стал невыносимым. Трейси посветил фонарем в другую сторону. Луч был очень узкий, с такого расстояния трудно рассмотреть высвеченный предмет.
      Трейси подошел ближе: груда кирпичей, а над ними темное отверстие. Сдвинув луч фонаря чуть ниже и в сторону, он, наконец, осветил не только стену, но и часть пола.
      Луч выхватил из темноты лицо. Кто была эта женщина? Лицо распухло до неузнаваемости, множество глубоких порезов. Кто бы она ни была, мрачно подумал Трейси, умерла эта женщина страшной смертью.
      Но почему она здесь, в доме Макоумера? На этот вопрос он не мог пока ответить.
      - Туэйт, - прошептал он, - в подвале труп. Женщина, белая, далеко за тридцать, я бы сказал. Рост пять фунтов, семь или восемь дюймов. Кто такая, понятия не имею.
      Он посветил вверх. Что там сейчас творится? Трейси отошел от разлагающегося трупа и бесшумно направился к деревянной лестнице. Осторожно перенося вес тела с одной ноги на другую, идя на внешних сводах стопы, он тихо поднялся наверх.
      Нащупал ручку и медленно, очень медленно повернул. Дверь приоткрылась на четверть дюйма. Трейси с наслаждением вдохнул воздух, пахнувший дорогим табаком и воском для мебели.
      На первом этаже горела лишь настольная лампа слева от двери в подвал. В ее тусклом свете Трейси внимательно изучал "характер местности".
      В абсолютной тишине громко тикали часы. Трейси продолжал стоять на пороге. Наконец он расслышал еще кое-что - нечто похожее на пение молитвы. Буддийской молитвы.
      И, кажется, все. Трейси двинулся вперед. Сверху раздались голоса, негромкие, вычленить отдельные слова невозможно. И вдруг - крик и револьверный выстрел, эхом метнувшийся по узким коридорам.
      Трейси в одно мгновение оказался у лестницы на второй этаж.
      Макоумер вошел в дом и сразу почувствовал что-то неладное. Стоя в дверях с ключами в руке - силуэт его резко выделялся в свете уличного фонаря, - он напряженно прислушивался, ему показалось, что атмосфера в доме как-то странно изменилась.
      Трейси Ричтер - была его первая мысль, но затем шестое чувство, не раз выручавшее его в джунглях Камбоджи, подсказало, что дело не в Трейси Ричтере.
      Он запер входную дверь и осмотрелся, пытаясь определить причину беспокойства. Все было на своих местах, ничто не нарушало привычной картины. Большинство, окажись на его месте, произнесли бы что-то вроде "Эй, есть кто-нибудь в доме?", Макоумер же повел себя совершенно иначе: независимо от того, что произошло, он должен выяснить, что именно, кто стал тому причиной, найти его, идентифицировать и нейтрализовать. Выполнить эту задачу можно только в полной тишине. Если здесь никого нет, то Макоумеру ничто не угрожает. А если же он - или оно - здесь, то лишь полная тишина может быть залогом успеха. Но в доме кто-то был - кто-то, кто желал ему смерти, Макоумер не сомневался.
      Дом был погружен в темноту, горела лишь лампа в коридоре. Он уже собрался шаг за шагом прочесать первый этаж, когда, подойдя к лестнице, услышал буддийскую молитву. Губы Макоумера непроизвольно повторили первые слова песнопения, которое он слышал так часто, что давно уже знал наизусть.
      Взявшись за тонкий бронзовый поручень, он осторожно поднялся до середины лестницы и увидел, что в коридоре второго этажа горит свет. Он не любил открытых и хорошо освещенных пространств, но в данной ситуации ничего нельзя было сделать. Он быстро двинулся вперед, стараясь производить как можно меньше шума. Хорошо, что Киеу дома, мелькнула мысль, по крайней мере, у меня на глазах. Кроме того, это означало, что Трейси еще не вернулся из Гонконга: Макоумер не сомневался, что Киеу беспрекословно выполнит данный ему приказ.
      Он уже поднялся на верхнюю площадку и намеревался заглянуть к Киеу, как вдруг заметил открытую дверь в комнату Эллиота. Почему? Там никого не могло быть, распевные звуки молитвы доносились из противоположного конца коридора.
      Макоумер стремительно направился вдоль стены, его длинная тень протянулась к комнате, где молился Киеу. Взявшись за ручку двери, он уже начал ее поворачивать, как пение вдруг прекратилось. Он замер с вытянутой рукой.
      В наступившей тишине Макоумер почувствовал какое-то движение прямо перед собой. В комнате Эллиота кто-то был. Макоумер прищурился, но в такой темноте рассмотреть что-либо было невозможно. Но он почувствовал движение воздуха, что-то изменило свое положение в пространстве, и по спине у него побежали мурашки. Он стремительно рванулся вперед и в сторону, и в этот момент Эллиот, закрыв глаза, чтобы не видеть страшных последствий, нажал курок.
      Раздался оглушительный выстрел, но Макоумер уже не реагировал на звуки он двигался автоматически, подчиняясь одному лишь инстинкту, инстинкту, который позволил ему выжить в джунглях.
      Вытянув левую руку, он нащупывал выключатель на стене, а правая тем временем скользнула к рукоятке ножа, который он всегда носил в потайном кармане пиджака. Яркий свет залил комнату, в долю секунды Макоумер определил расположение цели. И когда узнал ее, было уже поздно: кисть уже сделала резкое вращательное движение, нож сорвался с ладони и, превратившись в тонкую серебристую линию, со свистом рассек воздух.
      Эллиот открыл глаза, ожидая увидеть на пороге распростертое тело Киеу, но вместо этого перед ним оказалось странным образом смазанное пятно, тут же превратившееся в лицо отца. Он открыл было рот, пытаясь предостеречь его, но пятно вдруг увеличилось в размерах и стало огромным. Боль и удар он почувствовал одновременно. Эллиот покачнулся и оперся ладонью о стену. Рука его легла на то место, где когда-то, когда он еще жил в этом доме, висел большой портрет Роберта Де Ниро. Сейчас от него осталось лишь светлое пятно, прямоугольник, из которого словно открывался путь в никуда. Эллиоту казалось, что он видит раздвигающиеся створки, за которыми начинается Вечность. Потом все исчезло, и он почему-то заплакал, но слезы были алые.
      Он ничего не чувствовал. Тело его сделалось невесомым, как пушинка. Сердце забилось неровно, мысли путались, подчиняясь новому ритму сердца, который постоянно менялся, становился все медленнее и наконец исчез.
      В момент, когда нож вырвался из его пальцев, Макоумер издал дикий крик: за узнаванием последовала реакция. Он метнулся вперед в абсурдной попытке догнать взвизнувшее в воздухе лезвие и прервать его смертельный полет.
      Ему это не удалось. Он склонился над сыном и прошептал:
      - Эллиот...
      Из слабеющих пальцев Эллиота медленно, как в замедленной киносъемке, падал пистолет, он, кувыркаясь, опускался в лужу крови, льющуюся из раны на лице. Времени размышлять о случившемся, искать первопричину и думать, как все можно было предотвратить, не было. Чувство опасности не уходило: напротив, оно становилось все острее. Может, все дело в почти неуловимом запахе оружейного масла? Все выстраивалось в определенный план. Макоумер понимал, что инстинкт его не подвел: Эллиот целился в него, и ему пришлось защищаться, отбросив в тот момент все мысли о том, кто создал такую ситуацию.
      Но теперь уже не имело значения то, что он вновь спасся благодаря своему развитому, как у хищника, инстинкту. Он знал лишь, что убил сына. Макоумер опустился на колени, осторожно извлек нож из глубокой раны и отбросил в угол. Лезвие звякнуло, ударившись о какой-то металлический предмет.
      Глаза Эллиота были открыты, но он уже не видел отца. Он смотрел сквозь него и на что-то там, позади. Сколько раз на Макоумера смотрели такие подернутые мутной пленкой смерти глаза! Все кончено. От Эллиота осталась лишь телесная оболочка. Сын, его сын, которого он лепил по образу и подобию своему, стремительно убегал от него. У него могло быть все, а теперь жизнь покидала его, жизнь, кроме которой этому мальчику ничего не было нужно. Наверное, он требовал слишком многого - просто жизни. И впервые Макоумер почувствовал, что даже его власть здесь бессильна.
      Он не понимал, что плачет. Если бы ему об этом оказали, он не поверил бы, что такое может быть с ним, твердым как кремень Макоумером. Он оплакивал Эллиота, но внутри него все оставалось неизменным. Ничто не может поколебать его дух, лишить сил. Ничто.
      Почувствовав движение за спиной, он поначалу даже не обернулся.
      - Отец? - негромко окликнул его Киеу. Он был в обычной черной одежде, босиком. - Я слышал выстрел, - Киеу замер у порога.
      - Это был Эллиот, - все еще не веря в случившееся, пробормотал Макоумер. Эллиот пытался убить меня!
      - В самом деле? - Голос Киеу обволакивал, словно растекался по комнате. Мне очень жаль.
      Макоумер невидящим взором смотрел на него.
      - Как это могло произойти? - спросил он. - Ничто больше не имеет значения - ни идеально спланированные операции, ни совершенный механизм "Ангки", ничто. Как же такое могло случиться, Киеу?
      - Карма, отец.
      - Но мой сын... - Он поднялся с искаженным в бессильной ярости лицом, сделал шаг вперед. - Киеу, ты что, не понимаешь? Мой сын пытался застрелить меня! Я... Я убил его! О Боже, неужели ты не понимаешь, что произошло!
      Киеу глядел на Макоумера, душа его упивалась созерцанием его страданий:
      - Я уже сказал, отец: это карма. У вас такая карма.
      - Срать я хотел на твою карму! - крикнул Макоумер. Кровь ударила ему в лицо. - Срать я хотел на все твои буддийские хреновины! Что все они значат по сравнению с тем, что случилось?
      - Мир, - спокойно ответил Киеу.
      Макоумер бросил на него недоуменный взгляд, и, наконец, как бы впервые увидел Киеу. Он ощутил идущий от приемного сына мощный поток энергии, и сердце Макоумера сжалось в недобром предчувствии. Лицо его превратилось в каменную маску, мозг лихорадочно обрабатывал информацию, в голове роились вопросы.
      - Что?.. - Он замолчал, сознавая, что не знает, о чем спросить. Страх и понимание бессмысленности слов на мгновение лишили его голоса. - Что происходит?
      - Конец всего сущего, - Киеу сделал шаг, свет из коридора мягко очерчивал его сильную фигуру, казалось, вокруг него пульсирует сияющий ореол внутренней силы. - Вы удивлены, отец. Я не могу понять, почему. Я такой, каким вы меня сделали. Не более того. - Глаза его сверкнули. - Все, что вас окружает, вы приспосабливаете для своих целей. - Руки его взметнулись в стороны, как крылья большой хищной птицы. - Смерть вашего сына... Он принял вас за меня, понимаете? Я сказал ему, что хочу умереть.
      - О чем ты говоришь?
      - О, я вижу в вашем лице боль, отец, - он двигался по комнате, стремительно, бесшумно, безостановочно. - Такая же боль, как и та, которая навеки поселилась в моей душе. За то, что вы сделали со мной... и с Самнангом, вам следовало бы умереть. Вы предали его, отец, выдали убийцам, а затем прилетели на стальных крыльях, чтобы спасти меня... чтобы увезти из ада, чтобы я заново родился. Вы уничтожили убийц Сама, но прежде вы уничтожили его. Эллиот мне все рассказал. Он...
      - Ложь! - взревел Макоумер. - Не представляю, где он этого всего нахватался! Это сплошная ложь. Эллиот ненавидел меня. Он...
      - Он нахватался этого здесь, - Киеу извлек из-за спины пожелтевшие страницы.
      Ошеломленный Макоумер попятился.
      - Где?.. - прошептал он. - Каким образом?..
      - Но я не желаю вам смерти, отец. Правда. Только не вам, не тому, кто подарил мне жизнь, когда вокруг была одна лишь смерть. Тому, кто вырвал меня из ада и привез... сюда, - Киеу как бы отплывал все дальше и дальше. - Нет, гораздо лучше, если вы будете жить, храня в сердце воспоминания о сегодняшнем вечере. Каждый день, каждый вечер вы будете это помнить, но и это не все: каждую ночь вы будете просыпаться в холодном поту, потому что не сможете вспомнить, как же умер ваш сын, вы будете вновь и вновь прокручивать в памяти эту картину. И когда вы наконец заснете, вам приснится его смерть, тот самый момент, вы станете кричать во сне, но проснуться не сможете. И так будет каждую ночь - до тех пор, пока разум мало-помалу не начнет покидать вас. Это и будет концом вашей жизни, отец, концом всего сущего.
      Макоумер ошарашенно смотрел на Киеу, не понимая, каким образом он вырвался из-под его контроля. Когда? И вдруг вспомнил!
      - Это началось после твоего возвращения, я знаю. Ты должен сказать мне, что произошло в Камбодже. Я должен это знать! Я требую!
      - То время, когда вы могли от меня что-то требовать, прошло, отец. Как и ваша власть надо мной. Она уходит, ускользает с каждым вашим вдохом, с каждым ударом сердца, - и он выскочил за дверь. Силуэт его растаял, словно Киеу никогда и не было.
      - Стой! - крикнул Макоумер. - Не смей уходить!
      Еще тогда, когда он увидел его в первый раз, когда он разглядел, на что способен этот мальчик, Макоумер сразу понял, что без Киеу ему ничего не удастся - ни "Ангка", ни та жизнь, которую он для себя избрал. Не сбудется его мечта о полном, тотальном контроле всего и вся.
      Так вот какова его карма!
      Холодеющее тело сына было тому свидетельством. Макоумер обнял его. Будь проклята эта карма, думал он, сжимая в сильных руках Эллиота. Больше всего он сейчас хотел броситься вслед за Киеу, но не мог. Он не мог оставить сына, словно его руки могли даровать Эллиоту столь нужную ему при жизни и бесполезную сейчас защиту. Но Макоумер не хотел думать о бессмысленности своих поступков, завершением которых стал сегодняшний вечер.
      Он пытался анализировать ситуацию. Как это могло произойти, в сотый раз спрашивал себя Макоумер, как Эллиот нашел его дневник? Ему казались невероятными сами события, и тот факт, что он больше не мог ими управлять.
      Он закрыл глаза: вот и сердце колотится, как сумасшедшее, словно тоже решило обрести свободу, подумал Макоумер. Усилием воли он задержал дыхание, сделал медленный выдох, и постепенно мысли его упорядочились.
      Я отправлюсь за ним, думал он, обязательно отправлюсь. И очень скоро.
      Трейси был уже почти на самом верху лестницы, как вдруг почувствовал, что падает. Ступеньки стремительно уходили из-под ног.
      Он с трудом восстановил равновесие, но ударившее его плечо было словно отлито из железа. Перед глазами мелькнуло очень красивое мужское лицо, на котором, словно раскаленные угли, сверкали раскосые глаза. Пламя в этих глазах заставило Трейси вспомнить облитые напалмом пальмы, весело потрескивавшие в огне, словно рождественские свечи.
      Картина так живо встала перед его глазами, что Трейси наморщил нос, желая избавиться от характерного запаха горящего напалма.
      Он выбросил вперед руки, но они соскользнули с могучего плеча. Тень резко повернулась и попыталась уйти от Трейси прыжком через перила, но он сменил позицию, блокируя этот маневр противника.
      Освещение здесь было очень плохое. Уловив перед собой движение, он вначале не уловил его сути, а когда, наконец, понял, едва не опоздал: сверкнувший прямо перед глазами металлический предмет мог бы оказаться последним воспоминанием об этой жизни, если бы не отменная реакция, - Трейси опустился на колено и толчком бедра ушел с линии удара.
      В правой руке противник сжимал короткий стальной цилиндр. Сделав неуловимое движение кистью, человек на лестнице выбросил руку вперед, из цилиндра, словно телескопическая антенна, вырвался гибкий стальной стержень длиной не менее двух футов. Трейси слышал об этом оружии, но видел его впервые. Это было кейджо, любимое средство защиты и нападения японских мафиози-якудза.
      Поставив мягкий блок левой рукой, Трейси приготовился нанести удар кулаком правой.
      Гибкий рифленый стержень с шипением спрятался в цилиндре-ручке, и Трейси вдруг понял, что Мойру забили именно этим оружием.
      Новый поворот кисти, и на блокирующую руку Трейси, чуть ниже запястья, обрушился страшный удар. Он был готов к нему, но боль оказалась настолько резкой, что он поморщился. Ударная часть кейджо вновь скрылась в цилиндре, противник начинал новую атаку, и Трейси подумал: еще одного удара он не выдержит. Ни один человек, сколь идеально бы он не был подготовлен, не смог бы продолжать схватку после двух таких ударов.
      Правая рука Трейси рванулась вперед, мощный удар двумя набитыми костяшками-кентусами пришелся в грудь противнику, чуть выше сердца. Миндалевидные глаза широко раскрылись, губы искривила гримаса боли. В неверном свете Трейси увидел ровные, ослепительно белые зубы. Но стальной прут вновь рванулся вперед.
      На этот раз Трейси видел начальную стадию удара и успел приготовиться. Он сместился вправо, позволив гибкому пруту вскользь коснуться блока и, метнувшись вперед, левой рукой сумел ухватить цилиндр. Он напряг мышцы, почувствовал ответную реакцию противника, пытающегося освободиться из захвата.
      Трейси резко расслабил левую руку и нанес еще один удар правой. Кулак его опустился в то же самое место, что и в первый раз - в область сердца Киеу, но сейчас удар был направлен сверху вниз, и сила его значительно возросла.
      Киеу зашипел от боли и потерял равновесие. Трейси сделал вращательное движение левой кистью, и цилиндр оказался у него в руке. Кейджо был привязан к запястью Киеу тонким, но очень прочным кожаным ремешком, и Трейси нанес еще один удар правой рукой, отбрасывая Кису назад и пытаясь порвать ремень.
      Это ему удалось, но цилиндр упал, и теперь Кису и Трейси оба были безоружные. Камбоджиец быстро оправился от неожиданности и обрушил на Трейси шквал режущих ударов, которые выполнял с такой быстротой, что Трейси был вынужден уйти в глухую оборону.
      Поэтому он не почувствовал, как Киеу поймал в захват его правый локоть, а когда понял это, было уже поздно: нажав на болевой центр, Киеу сбил его с ног, и Трейси ударился спиной о перила лестницы.
      Не давая противнику прийти в себя, Киеу нанес удар коленом в солнечное сплетение, сбил Трейси дыхание, и тому ничего не оставалось, как повиснуть на плечах камбоджийца.
      Два удара в нервные центры на груди практически парализовали Трейси, какую-то долю секунды он не мог шевельнуть руками.
      Киеу отодрал ослабевшие пальцы Трейси с плеч и повернулся, чтобы уйти. Трейси с большим усилием выбросил вперед левую ногу и нанес Кису удар в лодыжку. Ступня камбоджийца была в этот момент прижата к краю ступеньки, и потому удар переломил кость щиколотки, словно это был сухой прут.
      Но для того чтобы остановить Кису, этого было недостаточно: мгновенно вернув равновесие, он нанес боковой удар ногой в лицо Трейси, но слишком высоко вынес бедро, и Трейси, вновь почувствовавший свои руки, выстрелил правый кулак точно в пах противнику.
      Киеу сложился пополам, Трейси вскочил на ноги и, уходя в очень низкую стойку, попытался нанести проникающий удар левой рукой. Двумя сведенными локтями Кису блокировал атаку Трейси и снова перехватил инициативу. Трейси не позволил ему провести более одного удара и, выигрывая время и восстанавливая дыхание, выполнил связку эффектных, но в целом неэффективных прямых ударов, на которые Кису ответил кетагури ногой. Трейси вновь потерял равновесие, а Киеу провел йори, удар, о котором Трейси знал только понаслышке.
      С таким стилем Трейси еще не приходилось сталкиваться, в нем было что-то от сумо. Трейси видел в Токио соревнования борцов сумо, представлял их базовые удары и принципы. По большому счету, йори не был ударом, скорее - это набор связанных в единое целое чрезвычайно болезненных толчков, которые борцы сумо используют, чтобы вытолкнуть соперника из круга. В других видах боевых искусств йори не использовали, считая его малоэффективным. Его главным недостатком было то обстоятельство, что для проведения такого удара требовалась огромная физическая сила и умение очень точно дозировать направленную энергию. Большинство инструкторов Майнза игнорировали йори.
      Оказавшись совсем близко от Киеу, Трейси снова поймал его горящий взгляд и понял, что человек этот находится на грани безумия. В безумии есть своя логика, свой глубокий внутренний смысл. Неверно было бы думать, что в таком состоянии противник теряет контроль над собой и победить его не представляет труда: просто он ведет бой по законам безумия.
      Йори, который проводил Киеу, сжимался, как объятия питона. Трейси почувствовал резкую боль во всем теле. Противник медленно выжимал из него остатки воздуха, легкие Трейси были уже почти лишены кислорода.
      Он из последних сил напряг мышцы, но у Киеу оказалась железная хватка. Трейси начинал терять сознание, перед глазами его с бешеной скоростью вертелись черные пятна.
      Он чувствовал невероятную физическую силу Киеу, которую развить даже длительными упражнениями у обычного человека невозможно. Уже не грани болевого шока Трейси вдруг услышал странные, доносившиеся снизу звуки. Он не задумывался о природе этих звуков, но они все же на мгновение отвлекли Киеу.
      Почувствовав это, Трейси воспользовался возникшим у него пространством для маневра. Высвободив одну руку из на миг ослабшего захвата Киеу и используя другую как точку опоры, Трейси коротким круговым движением нанес Киеу удар ребром ладони в горло, от которого тот опрокинулся на спину.
      Теперь он уже отчетливо слышал грохот внизу и понял, что это Туэйт и его люди пытаются выломать входную дверь. И рванулся по ступенькам вверх, намереваясь добить противника, ибо в противном случае тот уничтожит его.
      Но Киеу тоже понял смысл этих звуков, и в тот момент, когда Трейси сделал движение в его сторону, из положения лежа - выгнув спину и приподняв насколько возможно бедра, - ударил его твердой, как камень, пяткой точно в нижнюю челюсть.
      Клацнув зубами, Трейси упал на спину и съехал вниз по лестнице. В это мгновение глаза его непроизвольно закрылись, и он потерял чувство пространства.
      Через секунду он был уже на ногах. Схватившись за перила, Трейси снова бросился наверх, но Киеу там уже не было. В каком направлении скрылся камбоджиец - ушел ли коридором второго этажа или же, перескочив через падающего Трейси, воспользовался одним из помещений первого, - он не знал.
      Через несколько секунд Туэйт и его группа все равно окажутся на первом этаже, поэтому Трейси помчался по лестнице вверх.
      В одной из комнат горел свет, и Трейси сразу же узнал Макоумера, сжимающего в объятиях неподвижное тело молодого человека. Трейси замер на пороге. Макоумер медленно повернул голову. Его прозрачные холодные глаза напряженно вглядывались в силуэт человека, возникшего в дверном проеме.
      - Кто здесь? - хрипло спросил он. А затем злобно выкрикнул:
      - Киеу, это ты? Ублюдок! Это ты убил моего сына! Тварь!
      - Это Трейси Ричтер. Киеу ушел. Кстати, он на обратном пути не заглянул сюда?
      Макоумер остолбенел, тело сына выскользнуло у него из рук. Он тяжело поднялся на ноги.
      - Ричтер? - Он сделал шаг вперед. - Какого черта! Что ты здесь делаешь? Этой мой дом! Да как ты посмел!
      - Там внизу полиция, - невозмутимо ответил Трейси. - В подвале расчлененный труп... здесь я вижу еще один. Так что у меня были все основания зайти.
      - Ублюдок! - Макоумер со вкусом произнес ругательства. - Я приказал Киеу убить тебя. Ты проник в тайну "Ангки"!
      - Проник куда?
      - В организацию. В мою организацию! Теперь все встало на свои места.
      - В ту, которую ты построил на средства от "Операции Султан"?
      - Откуда ты знаешь об "Операции Султан", сукин сын? Тебя тогда даже не было в Бан Me Туоте? Ты исчез.
      - Это была моя операция, Макоумер.
      Делмар Дэвис Макоумер попятился, словно от удара.
      - Что ты сказал? - Глаза его были широко открыты. - Повтори, что ты сказал?
      - Я контролировал тебя...
      - Лжец!
      - ...во время проведения "Операции Султан".
      - Ты лжешь, Ричтер! Лжешь, мать твою! - Макоумер побагровел, на лбу выступил пот. - Тебя в тот момент не было с нами. Одному Богу известно, чем ты в то время занимался. Но ты уже по горло был сыт всей той резней! Я знал это, все это знали!
      - Верно, все было сделано, чтобы вы в это поверили, - негромко пояснил Трейси. - Я работал на Фонд, куда тебе доступ был закрыт. Я перекрыл его, Макоумер. "Операция Султан" - это была моя разработка. А ты перебежал мне дорогу, Макоумер.
      Макоумер осатанел. Он так люто ненавидел Трейси, словно не было этих четырнадцати лет, он ненавидел его с такой силой, как в самый первый день.
      - Вначале ты убил Тису, а теперь... А теперь приходишь ко мне в дом и несешь всякие глупости! - Он плавным движением сместился влево. - Ты настоящий сукин сын! Не знаю, почему Киеу не убил тебя, но меня это больше не интересует, - продолжая двигаться влево, он добрался до ближайшего к двери угла. - И я, признаться, рад, что ты еще жив, Ричтер, - еще два шага, третий. - Знаешь почему?
      Макоумер змеиным движением нырнул вниз за упавшим ножом, но Трейси опередил его: увидев руку Макоумера у рукоятки ножа, Трейси нанес режущий удар ногой в висок противника. И все же Макоумер был быстр, очень быстр. Трейси забыл о его феноменальной реакции. Кончиками пальцев он успел ухватить нож, и в то же мгновение его лезвие сверкнуло в миллиметре от лица Трейси. Еще одно движение руки, и по щеке Трейси потекла кровь. Боли он не почувствовал, лишь тепло, словно от прикосновения горячей салфетки парикмахера. Тряхнув головой, отчего капли крови веером полетели на пол, Трейси выбросил правую руку и перехватил запястье Макоумера, изготовившегося для нового удара.
      Трейси попытался нанести удар в живот, но напоролся на жесткий блок и резко ушел вниз, пропуская над собой колено Макоумера и блокируя его следующий удар, направленный в поврежденное плечо.
      Легко отпрыгнув назад, Трейси, демонстрируя отменную технику, нанес свой излюбленный удар ате-ваза, точно поразив бицепс противника.
      Макоумер прервал атакующую серию и вновь выбросил вперед руку с ножом. Его длинное обоюдоострое лезвие идеально подходило для точного завершающего удара прямо в сердце.
      Макоумер присел, сделал несколько ложных замахов и в конце концов провел реальный удар, нацеленный в живот противнику.
      Расстояние между ними к тому моменту сократилось до минимума, у Трейси не оставалось времени ни на раздумья, ни на то, чтобы автоматически уйти с линии удара, поэтому, игнорируя стремительно приближающееся лезвие, он всецело сконцентрировался на том, что предстояло сделать в эти остающиеся у него сотые доли секунды. Он нырнул навстречу ножу, рванул левую руку вверх с такой скоростью, что Макоумер увидел перед собой размазанное пятно, и, выведя чуть согнутые напрягшиеся пальцы на линию глаз Макоумера, сделал ложный замах.
      Макоумер реагировал мгновенно - он остановил нож и попытался нанести удар в выведенную на завершающую позицию руку Трейси.
      Теперь Трейси сместился в сторону, уходя Макоумеру под руку, и, прежде чем тот успел занять позицию для нового удара, оказался в непосредственной близости от него.
      Нож в данной ситуации был совершенно бесполезен: прижавшись друг к другу, они стремительно обменивались быстрыми как молния ударами, движения их сливались в единое колеблющееся пятно, противники напрочь игнорировали имевшееся в их распоряжении пространство. Время словно остановилось, оставался лишь поединок, где ставкой была жизнь, а козырной картой - смерть.
      От напряжения уже второй подряд схватки мышцы невыносимо ныли. Трейси мотнул головой, пытаясь стряхнуть заливающий глаза пот. Вновь раскалывалась голова, напоминая о событиях в Гонконге, срывалось дыхание, жгло легкие.
      Трейси отчаянно искал возможность нанести последний завершающий удар. Поначалу он хотел лишь выманить Макоумера на лестницу, где тот оказался бы под прицелом людей Туэйта, но Макоумер разгадал его замысел. Из этой комнаты выйдет только один из них. Именно здесь будет могила и надгробье, конец того, что началось четырнадцать лет назад.
      Трейси попытался провести осае-виза, один из самых эффективных парализующих ударов, но Макоумер блокировал его ногу уже на начальной стадии и трижды ударил в правое плечо, мышцы которого сразу же онемели и правая рука практически вышла из строя.
      Макоумер почувствовал и провел боковой удар рукой, синхронизировав его с ударом правым коленом. От первого удара Трейси ушел, но второй развернул его, и Макоумер обрушил кулак на его шею. В следующее мгновение он свел руки, между ладоней сверкнуло обоюдоострое лезвие.
      Трейси понимал, что сейчас последует очередной боковом удар, один из тех, которые Джинсоку преподавал в самом конце курса, особо подчеркивая, что это один из самых эффективных ударов и блокировать его невероятно сложно.
      Но Макоумер импровизировал, вставлял в связку еще и удар
      коленом. Мышцы его напряглись, он издал гортанный крик и направил колено в спину Трейси, откинувшись при этом назад, за счет чего увеличивалась сила этого страшного удара. Это был завершающий удар из сдвоенной связки "рука нога",и Трейси понимал, что если в имеющиеся у него доли секунды он не найдет противоядия, Макоумер прикончит его.
      Размышлять было некогда, кружилась голова, и, что самое опасное, он уже не чувствовал ног.
      Он противопоставил Макоумеру сеньджо - как Джинсоку перевел это слово с японского, "военное седло". Это не просто маневр, которым можно пользоваться время от времени, предупреждал старик. Я показываю тебе этот прием только потому, что хочу, чтобы ты выжил. Ты можешь воспользоваться им, имея в своем арсенале то, чему я тебя уже научил. Ты можешь задействовать лишь то, что знаешь на данный момент, и этого в большинстве случаев будет более чем достаточно, я в этом не сомневаюсь. Но может случиться так, что на карту будет поставлена твоя жизнь, когда у тебя не будет выбора, когда смерть будет дышать тебе в лицо. Ты почувствуешь, что этот момент настал и воспользуешься сеньджо.
      Для сеньджо нужны пол и стена. У Трейси было и то, и другое. Он резко выгнул тело, повернулся влево и, изогнув колено, словно для удара шиме-ваза, упал на левое бедро, отрывая ноги от пола. Макоумер был вынужден выпрямиться, иначе его настиг бы прямой удар левой ноги.
      Трейси движением бедра оттолкнулся от пола, надеясь, что вложил в это движение достаточно силы - хотя, кто знает, он почувствует это только в момент контакта с Макоумером. Теперь надо было задействовать стену. Выбросив полусогнутые руки назад, Трейси на мгновение коснулся стены и, соединив раскрывшиеся в коленях ноги, оттолкнулся от нее и, словно таран, обрушил сдвоенный удар каблуками в тазобедренный сустав Макоумера.
      Самым главным было найти точный угол. Услышав треск костей и характерный звук рвущейся суставной сумки, Трейси понял, что сеньджо выполнено в точности, как учил Джинсоку.
      Макоумер отлетел назад, но руки его по-прежнему тянулись к горлу Трейси, он еще не понял, что с ним произошло. Макоумер задыхался от невыносимой боли в бедре, по лицу его текли слезы, потные волосы прилипли колбу.
      Подняв правую ногу, Трейси мгновенно ударил Макоумера в подъем левой ступни, одновременно так развернув корпус, что удар передался в обреченное бедро противника.
      Макоумер не выдержал: силы вдруг покинули его, и он рухнул на пол.
      Трейси еще раз увел ногу в сторону и нанес страшной силы удар в живот чуть выше сломанного бедра. Это была завершающая фаза сеньджо, при которой осколки костей рвут внутренние органы и противник захлебывается в собственной крови.
      Трейси судорожно хватал открытым ртом воздух. Макоумер же, собрав последние силы, словно огромная черная змея, поднимался за спиной. Глаза его были широко открыты и смотрели прямо вверх, словно оттуда могло прийти спасение. Но в них уже не было ни страха, ни боли, ни даже сожаления. Только решимость идти до конца, что означало либо его смерть, либо, при благоприятном стечении обстоятельств, смерть противника.
      По лестнице глухо бухали тяжелые башмаки, из коридора доносились громкие возбужденные голоса, кто-то что-то кому-то приказывал, но Трейси чувствовал смертельную усталость и не мог пошевелиться. Потом кто-то выкрикнул его имя. Кажется, это был Туэйт. Ничего, скоро они и сюда доберутся, подумал Трейси. Он закрыл глаза и прислонился спиной к стене. В ушах, словно ветер, шумела кровь. Где-то совсем рядом Макоумер удивленно посмотрел на Трейси, сделал еще один неуверенный шаг в его направлении и, как подкошенный, опять рухнул. Чтобы больше никогда не подняться: он умер, еще не успев коснуться пола.
      Первый, кого увидел Трейси, выходя из особняка на Греймерси-парк, была Лорин. Она стояла на противоположной стороне улицы, окруженная полицейскими в защитных шлемах. В неверном свете фонарей лицо ее казалось очень бледным.
      На тротуаре собралась кучка зевак, которых сдерживал полицейский кордон. Размахивая служебными удостоверениями, через кордон просачивались журналисты, и Трейси в недоумении почесал затылок: как они успели так быстро обо всем пронюхать?
      Несколько агентов в штатском увещевали суетливого фотокорреспондента, который заставлял стражей порядка морщиться от ярких вспышек его аппарата. Из переулка медленно, крадучись, выползали автобусы телевизионщиков: парни и девушки в кепках с эмблемами своих студий быстро, как на учениях, разматывали кабели.
      Увидев на пороге особняка Трейси, все сразу же уставились на него, но подоспевший Туэйт дал команду своим людям, и те весьма эффективно отсекли Трейси от возмущенно орущих представителей средств массовой информации.
      Лорин вырвалась из кольца своих мужественных защитников и бросилась к Трейси. От нее летел к нему такой поток тепла, нежности и любви, что Трейси забыл о боли. Она лишь прикоснулась к нему, и все проблемы мира исчезли.
      - Слава Богу, - шептала она, - о, слава Богу! Она осторожно дотронулась кончиками пальцев до пореза на его щеке. Глаза ее вопрошающе глядели на Трейси.
      - Тебе было очень трудно? - наконец, осмелилась она спросить вслух. Он кивнул:
      - Да.
      Он прижался к ней, ему необходимо было чувствовать, что она здесь, рядом, что он вырвался из кошмара, что война черных сердец осталась позади.
      - Да, - повторил он, - там было очень паршиво.
      - Пошли же, - тихо произнесла она, но Трейси не расслышал: кругом ревели полицейские сирены, обиженными голосами что-то кричали журналисты. Мимо, кивнув на ходу, пробежал Туэйт. Лорин перевела Трейси на другую сторону улицы, где было немного потише.
      Она сели на еще теплый от дневного солнца бетонный парапет. За их спинами о чем-то перешептывались черные кроны деревьев, и в их неторопливом разговоре тонули голоса людей, рокот автомобильных двигателей.
      Трейси уперся локтями в колени и провел пятерней по растрепанным волосам. Надо привыкнуть к мысли, что он все же выполнил свое последнее задание и выбрался из ада, который уготовил для него Макоумер. Надо почувствовать, что он жив и что рядом с ним Лорин.
      - Макоумер мертв, - выдавил наконец Трейси. Голос его звучал не громче шелеста листьев в парке. Лорин обняла его и прижалась головой к его груди. Мне пришлось убить Макоумера, другого выхода не было.
      Лорин молчала. Она тихо плакала, и вместе со слезами уходило прочь напряжение последних дней. Сейчас душу ее омывали теплые волны покоя и надежды на будущее. Она подняла голову и посмотрела на Трейси:
      - А что с Киеу?
      - Скрылся, - хрипло ответил Трейси, - исчез. Почувствовав чье-то присутствие, они одновременно подняли головы и увидели Айвори Уайта. Он, видимо, уже давно сидел перед ними на корточках и ждал, когда на него обратят внимание.
      - Прошу прощения, - он мотнул головой и Лорин поняла, что полицейский действительно не желал нарушать их единения, - но шеф хочет поговорить с вами. Пресса словно обезумела, все труднее сдерживать. Надо что-то делать. Он требует вас обоих.
      Лорин кивнула:
      - Еще минутку, хорошо?
      Уайт молча пошел прочь, отдавая на ходу какие-то команды патрульным.
      Лорин прижалась губами к уху Трейси:
      - С тобой все в порядке?
      - Да, - он обнял ее.
      - Тогда пойдем отсюда, - снова попросила она. - По-моему, самое время смываться.
      Трейси молчал, и она озабоченно посмотрела на него:
      - Трейси?
      Он поднял голову, взгляд у него был спокойным и очень серьезным.
      - Хорошо.
      Они поднялись с парапета. Стоявший поодаль Уайт кивнул на машину Туэйта.
      Сам Туэйт находился совсем в другом месте: зажатый со всех сторон журналистами, он, как несчастный попавший к людоедам путешественник, качал головой и что-то говорил в протянутые под самый нос микрофоны. Телевизионщики с крыши автобуса давали его лицо крупным планом, не забывая время от времени наводить камеры на особняк Макоумера.
      - ...через час, - услышали они заключительную фразу Туэйта. - Пока это все, что я могу для вас сделать.
      - Позвольте, - хором возмутились журналисты, - вы так и не сказали, какую роль в этом деле играл мистер Ричтер?
      - Вы узнаете обо всем на пресс-конференции, - упрямо твердил Туэйт. Если, конечно, наберетесь терпения.
      - Да будет вам, сержант, - заныл репортер с радио, - дайте нам хоть какую-нибудь информацию. Мы же вынуждены сдвигать время передач.
      - Я могу сообщить вам лишь следующее: по просьбе полицейского управления Нью-Йорка мистер Ричтер выполнял одну весьма щекотливую операцию. Более комментариев не имею.
      - Дайте же нам что-нибудь еще! Это не информация, а какое-то недоразумение! Расскажите подробности!
      - Когда я гляжу на вас, ребята, у меня сердце разрывается. Я прекрасно понимаю: вы делаете свое дело. Данте же и мне заняться моим. Скажите спасибо, что я организовал для вас пресс-конференцию, так что встретимся в одиннадцать вечера. Я очень терпеливый человек, но никому не рекомендую испытывать мое терпение.
      Не обращая внимания на негодующие возгласы, он направился к Уайту.
      - Пошли, - кивнул он Трейси и Лорин и повел их к своей машине. Позади, с трудом сдерживаемые несколькими полицейскими кордонами, бесновались журналисты.
      Они проехали мимо машин "скорой помощи", грузовиков с полицейскими из отрядов по борьбе с терроризмом, фургонов медэкспертов. Движение по Третьей авеню было перекрыто полностью.
      - Я-то думал, это будет мелкомасштабная операция, - удивленно пробормотал Трейси.
      Туэйт поглядел на него в зеркало заднего вида и ухмыльнулся:
      - Нельзя же, чтобы все лавры достались тебе одному! - Туэйт включил сирену, выражение его лица сразу же изменилось. - Боже, такого кошмара, как в этом доме, я еще не видел! Может, ты скажешь, что же там все-таки произошло?
      Трейси откинулся на сиденье и вздохнул. Мелькавшие за окнами полицейского автомобиля уличные фонари походили на падающие звезды.
      - Медэксперты рано или поздно опознают женщину из подвала, - заговорил наконец Трейси. - А о том, что было наверху, могу рассказать прямо сейчас. Тот молодой человек - сын Макоумера. Киеу каким-то образом удалось подстроить так, что сын выстрелил в отца. Макоумер среагировал инстинктивно и однозначно - по другому быть и не могло, я-то знаю его подготовку... - Он убил своего сына.
      Туэйт присвистнул:
      - Господи, зачем Киеу это понадобилось? Ради чего он пошел на такое?
      - Месть. Другого разумного объяснения я не вижу.
      - Что-то не понимаю.
      - А ты и не пытайся. В культуре Запада аналогов этому явлению нет, просто поверь мне на слово. Для человека вроде Киеу честь значит куда больше, чем жизнь.
      Как для Кима, подумал Трейси.
      - Расскажи мне об этом Киеу, - попросил Туэйт.
      Они приближались к Кэнел-стрит, что в центре Чайнатауна. В этом есть нечто символическое, подумал Трейси, вспомнив рыбацкую семью танка. Они выловили его из воды, обогрели, дали кров и пищу, а потом их утлое суденышко вновь растворилось в перламутровых водах залива.
      Трейси в общих чертах описал схватку на лестнице, правда, на этот раз ему пришлось все же останавливаться на подробностях, которые он опустил в разговоре с Туэйтом сразу после того, как вышел из комнаты Макоумера. В зеркальце он поймал удивленный взгляд Туэйта.
      - Лично я не могу в это поверить, - пробормотал Туэйт.
      - А у тебя нет иного выбора.
      - Видишь ли, - обернулся Туэйт, - скоро состоится эта чертова пресс-конференция. Туда обязательно притащится и капитан Флэгерти, мой начальничек, а также комиссар и мэр. Прежде, чем я суну туда нос, мне хотелось бы самому разобраться.
      - По-моему, - решительно вмешалась в перебранку приятелей Лорин, - сейчас самое главное, выяснить, где находится Киеу, а не что он сделал.
      Все замолчали. Сидевший рядом с Туэйтом патрульный Уайт неловко заерзал. Туэйт усмехнулся:
      - Она права. Но беспокоиться, по-моему, нет причин. Мы разыщем его. Всей этой хреновине конец, и мне глубоко плевать на какого-то там Киеу.
      - А вот это напрасно, - возразил Трейси. - Макоумер - всего лишь половина всех проблем, вторая половина - Киеу. Он знает все секреты "Ангки", ему ничего не стоит запустить план Макоумера, его финальную часть.
      Туэйт недоверчиво хмыкнул:
      - Чего ради? Ты же сам сказал, что он искал способ убрать Макоумера. Значит, он ненавидел его, а это, в свою очередь, убеждает меня, что он не станет продолжать начатое Макоумером.
      - Вот здесь ты ошибаешься, - снова возразил Трейси. Машина притормозила у полицейского управления. - Его чувства по отношению к Макоумеру - вопрос сугубо личный. А реализация очередной стадии плана - бизнес. Одно никак не связано с другим.
      Туэйт повернул ключ зажигания и заглушил двигатель:
      - О чем ты, черт возьми? Он ненавидит этого человека, но тем не менее выполняет его приказы? Почему? Ответь мне, ради Христа? Это же полное безумие!
      - В том случае, если рассматривать ситуацию только под одним углом. Трейси наклонился вперед. - Пойми, Киеу - камбоджиец. А это значит, что когда-то, скорее всего в детстве, он постигал учение Будды. Я думаю, он и сейчас считает себя буддистом.
      - Ну и что? - Туэйт недоуменно смотрел на него. Трейси с трудом подавил раздражение. Он вспомнил бои с Киеу. Он видел его горящие глаза, на себе испытал его нечеловеческую силу. Это была сила духа, говорящая о том, что Киеу - личность, и личность по-своему уникальная. В схватке такие вещи становятся понятными после первого же обмена ударами: направляет ли тебя дух, формирует ли дух твою стратегию. Сейчас Трейси уже мог сказать, что знает Киеу. Для этого не понадобилось много времени: первый же бой дал достаточно пищи для размышлений.
      - А то, что одна из основных заповедей буддизма - фанатичный поиск мира, ответил Трейси. - Буддийский монах не станет сажать овощи и фрукты для пропитания. Знаешь почему? Не потому что ленив или не любит поесть, а потому, что когда будет возиться на своей делянке, случайно может наступить на какого-нибудь жучка или убить мотыгой червяка. Он зависит исключительно от крестьян, которые снабжают его продовольствием.
      - Ты хочешь сказать, что этот человек... Это чудовище, которое, как нам известно, убило, как минимум, троих, а скольких вообще - этого не знает никто, так ты хочешь сказать, что этот монстр - убежденный пацифист? - недоверчиво спросил Туэйт.
      - Именно это я тебе и пытаюсь втолковать.
      - Тогда ты просто рехнулся. Убийство и пацифизм - понятия взаимоисключающие.
      - Нет, - Трейси покачал головой. - Ты снова рассуждаешь как представитель Запада. В сознании человека Востока, точнее Азии, двойственном, по сути, с младенчества, эти два понятия вполне могут сосуществовать. Одно не влияет на другое. Киеу учился искусству убивать у красных кхмеров. Убийство для них политический императив: они убивали, чтобы освободить свою родину от тирании. Эту мысль вдалбливали в голову Киеу непрестанно, и он поверил в это. Но при том верил в мудрость Амиды Будды, потому что это знание первично и без него жизнь теряет всякий смысл. Он верил в то, что ему предначертано. Он верил в Будду.
      - В Камбодже, может, все и так, - нетерпеливо перебил его Туэйт. - А как насчет этой страны? Он убивает здесь. Это не одно и то же.
      - Абсолютно одно и то же, - невозмутимо ответил Трейси. - Если у него есть достаточно убедительные мотивы продолжать убивать.
      - Ты хочешь сказать, что Макоумер?..
      - Когда дело касается людей - особенно людей, - важно нажать на нужную кнопку, и тогда получишь желаемый результат. Если находишь достаточно веский мотив. Пусть даже рациональное или иррациональное зерно этого мотива спрятано глубоко в подсознании, - Трейси пожал плечами.
      Туэйт провел рукой по лицу:
      - Ну, и что, черт побери, я теперь должен говорить на пресс-конференции? Мы уперлись в тупик.
      - Думаю, ты ошибаешься.
      Лорин вздрогнула: по голосу Трейси она уже все поняла. В полутьме салона глаза его сверкали. Лорин почувствовала, как снова защемило сердце.
      - Нет, - взмолилась она, - нет, прошу тебя. Трейси накрыл ее руку ладонью. Лорин пыталась что-то возразить, слова не шли к ней. Что могут слова? - в отчаянии подумала она. Он уже принял решение. Она закрыла глаза, чтобы никто не заметил ее слез. Смерть и разрушения. Вот что она видела перед собой. Смерть и разрушения.
      - Я не могу больше, - прошептала Лорин, тряся головой словно плакальщица. - И не проси меня потерпеть еще один только раз. Я не могу сидеть и...
      Голос ее сорвался. Туэйт и Уайт озабоченно смотрели на нее. Они ничего не понимают, подумала Лорин, им на все наплевать. Какая им разница, погибнет Трейси или нет? Не они же его любят.
      Она, точно слепая, нащупала ручку двери и, помогая себе плечом, открыла ее.
      - Лорин, - окликнул ее Трейси.
      - Нет! - закричала она. - Это уже слишком!
      И бросилась к свободному такси.
      В полицейской машине воцарилось молчание. Туэйт отвернулся, делая вид, что страшно увлечен архитектурными деталями здания управления полиции, в котором проработал не один год.
      - Догоним? - предложил, наконец, Туэйт.
      - Не надо, - с закрытыми глазами ответил Трейси. - Что я ей скажу? И потом, она слишком хорошо меня знает.
      "...и расчлененное тело женщины, обнаруженное в подвале дома Макоумера, было идентифицировано как тело Джой Трауэр, жены покойного Макоумера и младшей сестры сенатора Вэнса Трауэра, представителя демократической партии от штата Техас. Опознание проводилось в присутствии ближайших родственников покойной".
      Атертон Готтшалк с растущим ужасом вслушивался в слова детектива, сержанта Дугласа Туэйта. Все пропало. Джой мертва, Макоумер мертв. Сколько им понадобится времени, чтобы найти тело Кэтлин?
      Он повернулся спиной к телеэкрану и вышел на середину своего роскошного гостиничного номера. Накануне он выписался из больницы, но решил пока не уезжать из Нью-Йорка. Интерес средств массовой информации к нему был по-прежнему силен, и не стоило его игнорировать.
      За окном перемигивались огни манхэттенского Вест-сайда, мрачно чернела громадина Центрального парка. Жена вот уже час плескалась в ванной.
      Готтшалк положил ладонь на стекло. Неплохо было бы что-нибудь выпить, но, похоже, сегодня вечером он перебрал, вначале на благотворительном вечере, который устраивала республиканская партия, а потом в музее "Метрополитен", точнее - в ресторане при музее, где мэр зарезервировал по такому случаю кабинет. Готтшалк рано ушел из ресторана: подчинился врачу, который считал, что после такого нервного потрясения не стоит налегать на алкоголь. Хотя появляться на публике надо было непременно и как можно чаще. Его паблисити от этого только выигрывало.
      А теперь его начало трясти, эйфория сегодняшнего вечера испарилась. Он с ужасом думал о предстоящем разговоре с женой. Как он ей объяснит, что произошло, как опишет свою роль во всех этих событиях?
      Готтшалк попытался объективно оценить положение - и не нашел аргументов в свою пользу. Полиция непременно доберется до него, это лишь вопрос времени. А как работают комиссии по расследованию, он знал очень хорошо. Если бы о его делах ничего не пронюхали, полиция вообще не сунулась бы в дом Макоумера.
      Все это могло означать лишь одно: крах "Ангки". И, следовательно, его тоже. Смерть Макоумера ничем ему не поможет. В цепи оказалось слишком много звеньев, при тщательном расследовании только полный идиот не поймет, какую роль играл Атертон Готтшалк. А настоящие полицейские не имеют ничего общего с кретинами из голливудских комедий, это Готтшалк знал лучше, чем кто бы то ни было.
      Готтшалк плотнее завернулся в шелковый халат, подошел к двери ванной и нерешительно постучал.
      Послышался голос жены. Он повернул ручку и вошел внутрь. В клубах пара он с трудом различил ее лицо. Она заколола волосы на макушке, из воды торчали лишь коленки.
      - Привет, дорогая, - улыбнулся он. - Собственно, я зашел лишь для того, чтобы сказать тебе это.
      - Как мило, - улыбнулась она и принялась намыливать руки. - Через пару минут выйду.
      - Не торопись, у нас полно времени.
      Он вышел и плотно прикрыл за собой дверь. Пресс-конференция наконец закончилась, возобновились прерванные по ее случаю передачи. По одному из каналов шла программа новостей. Дважды было упомянуто его имя. Готтшалк протянул руку и выключил телевизор.
      Он открыл окно и подумал: как хорошо, что он зарезервировал номер в одном из элегантных старых отелей, где по-прежнему открываются окна.
      Готтшалк сделал глубокий вдох и, легко оттолкнувшись от пола, нырнул в окно. Он не чувствовал страха, теплый ветер трепал его волосы, со всех сторон озорно подмигивали огоньки рекламы, на него стремительно надвигалось что-то темное и огромное. Как море, подумал Готтшалк.
      Еще он успел подумать о Кэтлин, о ее восхитительном теле.
      Асфальт принял его тело, а он так и не успел закрыть глаза.
      Особняк на Греймерси-парк наконец погрузился во тьму. Первыми разъехались судмедэксперты, за ними - патрульные, последними особняк покинули детективы из группы сержанта Туэйта.
      Проход к дому полиция обнесла обычной в таких случаях изгородью, на которой, как и на входной двери, были развешаны желтые ленты с надписью "Не входить, ведется расследование". У роскошных дубовых дверей оживленно обменивались впечатлениями два молоденьких полицейских - ночной пост.
      Ветер раскачивал высокие деревья, ветви которых нависали над домом. По одной из них бесшумно скользнула черная тень. Полицейские не видели, как тень спрыгнула с ветки и легко опустилась на крышу. Спустя мгновение тень исчезла, словно растаяла в прогретом за день воздухе.
      Напряженно вслушиваясь в звенящую тишину, Киеу спустился с чердака. Убедившись, что в доме больше никого нет, он быстро прошел по коридору второго этажа и открыл дверь в комнату Эллиота.
      Он нашел место, куда упал Эллиот, встал на колени и почти неслышно вознес молитву. Душа его пыталась обрести мир и покои, но разве такое было возможно? Он отомстил за смерть одного брата, погубив ради этого другого.
      По-другому он поступить не мог. Его действиями руководил жаждущий покоя дух Саманга. Но гибель Эллиота опечалила Киеу, он и представить не мог, что будет так скорбеть. Чтобы подавить непроизвольную дрожь, он обхватил плечи руками.
      В душу его прокрался могильный холод. Киеу вновь ощутил себя сиротой, без дома, без мудрого совета учителя и наставника. И вдруг он вспомнил, что так и не выполнил последний приказ Макоумера. Он уже почти сделал это на лестнице Киеу ни на мгновение не сомневался, кто был его противником, но помешала вломившаяся в дом полиция.
      Послушный и преданный сын должен беспрекословно подчиняться отцу, так его учили, а традиции составляли основу, суть Киеу. Отцом его был Макоумер. Что такое Киеу без него и без "Ангки"?
      Он понимал, что надо покинуть дом, но знал, что тогда уже больше сюда не вернется. Это был его дом, а это означало нечто большее, чем даже вилла в Пномпене, большее, чем все лагеря в джунглях близ Баттамбанга. Дом. Слово приятно для рассудка, в нем чистота и святость жемчуга.
      А потом все заслонил образ мертвого Эллиота, и Кису заплакал.
      Трейси гнал "ауди 4000" через тоннель Линкольна и, вынырнув из него, прибавил скорость и плавно ушел в крайний левый ряд. Не отрывая взгляда от дороги, он вспоминал последний разговор с Туэйтом.
      - Единственный способ заполучить Киеу, - сказал он тогда детективу, - это поручить его поиски лично мне. Макоумер заявил, что дал Киеу приказ убрать меня. На лестнице ему это не удалось... Поэтому он будет искать возможности довести дело до конца. Собственно говоря, его и искать-то не придется, он сам на меня выйдет. Я в этом не сомневаюсь. Влияние Макоумера оказалось сильнее детского восхищения буддизмом. И, кроме того, выжил Киеу отнюдь не благодаря буддизму. Так что он начнет охоту за мной.
      Туэйт задумался.
      - Поэтому она и ушла, - констатировал он наконец, имея в виду Лорин.
      - Да, - согласился Трейси, - именно поэтому. Туэйт внимательно посмотрел на него, глаза его поблескивали.
      - Знаешь, - тихо произнес он, - а ведь я тебя не пущу. Трейси не обратил внимания на его слова: он уже мысленно приступил к выполнению задания.
      Туэйт наклонился и тронул его за колено:
      - Послушай, приятель, после того, что ты там натворил, я преспокойно могу засадить тебя на пару суток за решетку. Ну, скажем, объявлю тебя ценным свидетелем по делу об убийстве в подвале у Макоумера. В общем, придумаю что-нибудь, лишь бы упрятать тебя понадежнее. Ты свое дело сделал, позволь теперь мне заняться своим.
      Трейси предвидел такой ход и решил воспользоваться своим последним козырем, который приберегал как раз для подобного случая:
      - У тебя нет иного выбора. - Он поднял глаза на Туэйта. - Киеу безумец.
      Он вспомнил искры в его глазах и поежился.
      - Что ты хочешь этим сказать? - недовольно буркнул Туэйт. - Безумец потому что убийца?
      - Я хочу сказать, - устало вздохнул Трейси, - что он тронулся. Я понял это по его глазам, когда мы схватились на лестнице.
      - Ты не психоаналитик, уволь меня от подобных заключений.
      Трейси резко выпрямился и в упор посмотрел на Туэйта.
      - Могу тебе сказать только одно, - изменившимся вдруг голосом произнес он, - я единственный, кто может попытаться справиться с ним. Пойми же ты наконец, это не человек, это машина убийства в облике человека! Какие тебе еще нужны доказательства? Неужели ты всерьез полагаешь, что разыщешь его? Да он всю жизнь учился убивать и ускользать от возмездия. Тебе его не одолеть.
      - Означает ли это, что его одолеешь ты?
      - Черт бы тебя побрал, это не битва двух самолюбии! Мы знаем, что он идет по моему следу...
      - Но мы же не в замкнутом пространстве, я не могу обеспечить тебе надежную охрану на улицах огромного города! Нет, я не могу тебе этого позволить, слишком велика опасность, и дело не только в тебе: могут пострадать невинные люди.
      Трейси кивнул.
      - Вот здесь ты попал в самую точку. - Он снова откинулся на сиденье. Поэтому-то я и собираюсь отправиться в графство Бакс, там я смогу контролировать ситуацию. - Он помолчал. - Место там достаточно изолированное, у твоих людей не будет никаких проблем.
      Он пытался прочитать реакцию Туэйта, но в неверном свете уличных фонарей лицо его казалось непроницаемой маской. Наконец детектив пожал плечами и повернулся к Уайту.
      - Айвори, - негромко приказал он, не сводя глаз с Трейси, - немедленно звони в справочную. Узнай номер управления полиции штата Пенсильвания и соедини меня с шерифом графства Бакс. Я хочу поговорить с ним. Мне надо дать ему черт знает сколько инструкций, а со временем у нас туго.
      Трейси свернул на частную дорогу и оплатил на пропускном пункте проезд. Он уже не думал о Туэйте: на финальной стадии плана Макоумера было задействовано очень много действующих лиц. Трейси уже поставил в известность Директора, и тот направил в Нью-Йорк группу специалистов по компьютерам, которым предстояло войти в программную сеть "Метроникса". Эти парни знали, как обойти блокирующие системы и закодированные цепи; рано или поздно им удастся докопаться до главного.
      Трейси вспомнил, что сказал Директор о будущем "Метроникса" без Макоумера: полный развал. Трейси надеялся, что этого не случится. По крайней мере не раньше чем специалисты расшифруют компьютерную сеть фирмы.
      А потом он подумал о Киме. Накануне он весь вечер пытался с ним связаться, названивая поочередно в его квартиру в Вашингтоне и по нью-йоркскому номеру, который тот ему оставил.
      Трейси очень не нравилось исчезновение Кима. Уже на рассвете ему позвонил Директор и сообщил, что в одном из далласских отелей полиция обнаружила трупы трех агентов КГБ, причем один из них был весьма крупной фигурой, в прямом и переносном смысле.
      - Это Ким, точно. - Голос Директора был напряженный. - Я не знаю пока, что происходит, но будь осторожен. Если я тебе вдруг понадоблюсь, имей в виду, ближайшие трое суток я буду занят на переговорах с госдепом, так что лови меня, если сможешь. Мы попытаемся замять шумиху, которую пресса вознамерилась устроить по поводу русских шпионов.
      Трейси въехал в графство Бакс и свернул на Ривер-роуд, которая через полкилометра превратилась в ухабистую проселочную дорогу. В придорожных кустах надрывались цикады, исполняя гимн уходящему лету. Их песня вызвала в памяти образ Лорин, их поездку на пляж.
      Он увидел ее глаза, в которых отражалось море, одно только море.
      Справа появился знакомый дом, и Трейси съехал с дороги. Здесь пахло соснами, мятой и диким тимьяном. По другую сторону дороги лежало поле, пустое и безжизненное: фермеры уже успели убрать урожай. Ласково светило солнце, но лучи его почти не согревали. Скоро сюда пожалует зима, думал Трейси, будет гореть камин, весело трещать сухие поленья, на которых выступят прозрачные слезы смолы. Он не хотел встречать здесь зиму без Лорин.
      Трейси поднялся по ступенькам и открыл замок. Шесть минут пятого.
      В холодильнике на кухне он обнаружил лишь полбанки майонеза, почерневшее от времени яблочное масло и открытую банку сардин.
      Ему все же удалось откопать под пустыми пакетами нетронутую баночку кокосового масла, которая пришлась как нельзя кстати. Держа в одной руке банку, Трейси прошел в гостиную и бросил взгляд на деревянную фигурку Будды на каминной полке.
      Он подошел к телевизору и обернулся: кафельные плитки, которыми был отделан пол перед камином, производили какое-то странное впечатление.
      Трейси присел на корточки и внимательно их осмотрел. На двух из них красовались бурые пятна, почти одинаковые по форме.
      Он поскреб ногтем пятно, поднес палец к лицу и, уже зная, что это такое, осторожно лизнул: запекшаяся кровь.
      Он встал и машинально бросил взгляд на деревянного Будду. Потом снова опустился на корточки. Колени его точно совпали с пятнами на плитках.
      Значит, убив Мойру, Киеу заметил Будду и преклонил передним колени. Вероятно, молился. От этой мысли Трейси непроизвольно поежился.
      Уже почти стемнело. Трейси повернулся к Будде спиной и ушел на кухню. Есть ему расхотелось.
      Вернувшись в гостиную, он сел в свое любимое кресло и закинул руки за голову. Облака, словно стая гончих, набросились на заходящее солнце, закат получился невеселый, с явственным свинцовым оттенком. Он закрыл глаза и прислушался к шорохам старого дома, он сливался с его атмосферой, чтобы сразу же почувствовать ее изменение. Он должен быть готов к тому моменту, когда Киеу проскользнет в дом.
      Должно быть, он задремал. И вдруг Трейси открыл глаза.
      Было совсем темно. Ночь. Он замер в кресле, изо всех сил вцепившись пальцами в подлокотники.
      Атмосфера в доме изменилась. Что-то было не так, но что именно, он пока не понимал. За окном кричал козодой, сухая ветка скреблась о стену - это были знакомые звуки, не они насторожили его.
      Скрип половицы над головой, еле слышное дребезжание стекла в раме, которое он вот уже полтора года все никак не удосуживался закрепить как следует. Но и эти звуки не имели ничего общего с причиной его тревоги.
      Дело было вовсе не в звуках. Кузнечики давно замолкли, дом, казалось, затаил дыхание. Но Трейси был уверен, что здесь кто-то есть. Он медленно поднялся и беззвучно подошел к камину, к деревянному Будде.
      Повсюду лежали густые плотные тени, словно проникшие сюда из другого измерения. Они искажали очертания предметов, которые теперь казались чужими и враждебными. Тонкий водянистый отблеск света играл лишь на тонкой полоске паркета между коврами. Противоположная часть гостиной была погружена в непроглядную темноту. Ни единого звука.
      Тени изменяли свою форму и насыщенность, из черных они превращались в темно-серые и потом снова становились иссиня-черными. Полоска света на паркете колыхалась, словно рябь на поверхности воды.
      При таком освещении, точнее, при почти полном его отсутствии, фигура Киеу казалась фигурой изготовившегося к прыжку леопарда. Он чуть изменил положение, и свет упал на его щеку. Он был надежно скрыт темнотой. Он использовал ее как один из элементов своей стратегии. Так учил Мурано.
      - Я очень хорошо знал Макоумера, - еле слышно произнес Трейси, - еще тогда... в те дни. Я знал, что ты придешь.
      - У меня нет желания убивать, - откликнулся Киеу, - но я Чет Кмау. У меня нет выбора.
      В комнате возникло какое-то странное эхо, причину которого Трейси не понимал.
      - Почему? - Он отлично знал ответ, но не удержался. - Ты был для него не более чем мальчиком на побегушках. А теперь у тебя есть возможность жить своей собственной жизнью.
      - Я такой, - медленно проговорил Киеу, - каким он меня сделал. Все остальное во мне умерло. Он убил мою душу. И все же... именно он подарил мне жизнь. Можно ли объяснить это словами? Может ли кто-нибудь объяснить необъяснимое?
      - Нет.
      - Я... я уже не в состоянии мыслить ясно и логично. - Голос Киеу странным образом растекался в темноте. - Мне трудно вспоминать прошлое, его картины приходят и уходят, я теряю ориентацию.
      - А как же Амида Будда?
      - Амида Будда переживает все сущее. - Киеу еле заметно сместился в сторону. - Он учит, что мы должны отбросить все мирские проблемы, уйти от суетности. Ибо он тот, кто живет в чистоте, его не обуревают желания и страсти, он не испытывает ни страха, ни надежд, жизнь и смерть его не интересуют, он обладает истинным знанием, он положит конец страданиям и возвестит о возрождении и введет нас в высочайшую Нирвану.
      Он снова сдвинулся, на долю дюйма, не более.
      - Я оставил боль и сожаления в доме Макоумера, там же остались любовь и сострадание. - Киеу в упор смотрел на Трейси. - Ненависть моя теперь живет с ними, в моем бывшем доме. Мой разум наполняет лишь ужас перед настоящим. Когда исчезнет и он, я выполню все предначертания Амиды.
      Трейси оказался прав. "Вот именно, - сказал он тогда Туэйту, - в одном сознании могут уживаться две тщательнейшим образом уравновешенные, сбалансированные идеи. Они должны быть уравновешены и разделены, потому что, как ты сам сказал, они взаимоисключающие. Что-то произошло совсем недавно, и барьер, разделявший их, оказался сломанным. Теперь две идеи смешались и сплавились в единое целое: мирный буддизм и психология профессионального убийцы. Но они не могут смешиваться, они не могут сплавляться, иначе возникает безумие!"
      И поскольку Киеу напал на Трейси сбоку из почти непроглядной темноты, он вынудил его использовать принцип "Движущейся тени", оказавшийся весьма эффективным средством против кокиу-наге Киеу.
      Киеу, полагая, что уже понял манеру ведения боя Трейси, увидев его ярко выраженный атакующий дух, нанес ему не сильный, но чрезвычайно болезненный фиксированный удар под ребра, и Трейси пришлось по ходу поединка менять тактику.
      Принцип "Движущиеся тени" означает проведение атакующей серии, когда ты не видишь противника: это вселяет в него неуверенность, и по его реакции можно судить о его бойцовском духе, ибо он ошибочно считает, что понял глубинную природу твоих действий. Но в действительности "Движущаяся тень" заставляет противника раскрыть свой собственный замысел.
      Так произошло и на этот раз. Трейси отразил атаку Киеу и нанес ему контрудар. За счет резкого броска бедер он получил выигрыш в силе и провел обратный удар ногой, один из множества уро. И сразу же после этого нанес два стремительных боковых удара ногами, успев удивиться тому, сколь неэффективными они сейчас оказались. Однако, среагировав на следующее движение Киеу, он начал понемногу понимать, в чем дело, и его прошиб пот.
      О сложнейшей методике концентрации и управления внутренней энергией чикара-вай чиа Трейси прочитал в ветхой книге Джинсоку, которая называлась "Риуко-номаки", "Книга дракона и тигра". По словам старика, это было самое древнее письменное изложение тайн боевых искусств.
      На чикара-вай чиа в той книге был лишь намек, автор отказывался подробно описывать ее чудовищные возможности, так как понимал, сколь опасна она может оказаться, если к ней получат доступ люди агрессивные и недобрые.
      Энергией чикара бредили все, посвятившие жизнь боевым искусствам концентрация внутренних сил требовалась и бойцам айкидо, и сумоистам, и остальным. Что же произойдет, вопрошал автор "Риуко-номаки", если эта нечеловеческая энергия получит выход?
      Как противостоять ей? Возможно ли экранировать ее? Трейси терялся в догадках. Но исход борьбы должен - обязан! - решиться прямо сейчас. Он подарил Лорин кольцо с бриллиантом, потому что был уверен, что вернется. Но сейчас Трейси уже ясно понимал, что этого не будет. Он не вернется.
      Но продолжал бой. Он провел серию ате-ваза, пытаясь сбить дыхание противника, но энергетический уровень Киеу был слишком высок. На грани отчаяния, он обрушил на него йотсу-те и попытался поймать ногу Киеу на болевой захват.
      Но чикара-вай чиа свела все его усилия на нет, и Трейси обнаружил, что лежит на полу. От первого удара Киеу ныли ребра. Он совсем ослаб, не было даже сил сделать глубокий вдох.
      Киеу медленно сдавливал его. Трейси ощущал резкий звериный запах его пота, последним усилием изнемогающих мышц он попытался противостоять нечеловеческой силе противника. Но луноликое лицо Киеу продолжало медленно надвигаться на него. В этом лице не было ни ненависти, ни гнева, лишь триумф победителя. Как сказал камбоджиец, он избавился от этих эмоций, оставив их подыхать в недобрых стенах дома Макоумера.
      В лице Киеу отчетливо читалось лишь то, что составляет квинтэссенцию настоящего бойца: одержимость победой и полное слияние тела и разума. Но было что-то еще, что-то потаенное, на первый взгляд неразличимое - что-то вроде жемчужины, чистоту которой можно разглядеть только вблизи.
      Трейси не мог бы определить это как священный огонь, но в спокойствии Киеу было нечто мистическое, астральное: это было спокойствие светлого неба или светящегося изнутри моря.
      И в это мгновение на Трейси обрушилась волна боли, она захлестнула его, и он начал погружаться в черную пучину. В этой пучине он лениво совершал сужающиеся круги, пока вдруг тело его со страшной скоростью не ринулось вниз, и все исчезло.
      Лорин остановила свой "форд-мустанг" на обочине пыльной дороги, которая уходила куда-то в бесконечность мимо убранного поля. Съехав с дороги, она загнала машину под развесистый дуб.
      На противоположной стороне поля она отчетливо видела дом Трейси, на фоне почти черного неба он казался игрушечным. Они часто сюда приезжали. Лорин помнила все ночи, проведенные под этой крышей - здесь ее отпустило чувство вины, она смогла наконец нормально разговаривать, но как же все быстро кончилось! Потом она снова взбрыкнула, словно ее восприятие действительности так и не изменилось после встречи с Трейси.
      Выпрыгнув из полицейской машины у самого Манхэттена, она приняла окончательное решение. Все время, пока Трейси разговаривал с Туэйтом и Уайтом, она не сводила глаз с его осунувшегося, почерневшего лица. Она не могла избавиться от образа Трейси, выходящего из дома Макоумера. И когда ей стало совершенно ясно, что он опять задумал, Лорин решила: с меня довольно. Мысль о том, что ей придется еще раз дожидаться минуты, когда перед ней возникнет его безумно усталое лицо, или, что еще хуже, так и не дождаться этой минуты, приводила ее в ужас.
      Но проснувшись поутру в пустой квартире, Лорин подняла глаза и увидела игру света на потолке спальни. И в ту же секунду услышала знакомые звуки Вест-сайда: сливающиеся в единую какофонию бесчисленные сигналы клаксонов, лай собак, визгливые крики на испанском и португальском, вопли изнывающих от одиночества котов, грохот мусорных баков, плач младенцев. И вдруг поняла, где надо его искать.
      И снова заснула, умиротворенная, не видя, как розовые лучи солнца осторожно заползают к ней на подушку.
      Она решила подойти к дому именно с этой стороны, потому что поле отчетливо просматривается из окон и люди Туэйта, уже, несомненно, прикрывшие остальные подходы к Трейси, с этой стороны не ждут никого.
      Оказавшись здесь, она понимала, что следует делать. Она зашла слишком далеко, чтобы оставаться пассивным наблюдателем. Вполне возможно, что Трейси сейчас умирает.
      От этой мысли ноги ее задрожали, участился пульс. Что ее ждет?
      На подкашивающихся ногах Лорин шла по полю. Узнают ее люди Туэйта или нет, Лорин не волновало: они не могут выдать свое присутствие и, следовательно, не остановят ее.
      Лорин добралась до большого раскидистого дерева, от дома ее теперь отделяло не более ста футов. Предстояло решить, откуда лучше войти: через главные двери или сзади, черным ходом.
      Никто не попался ей на глаза, вокруг было тихо. Идиллия, подумала Лорин. Куда вот только подевались кузнечики? Лорин взялась за ручку двери черного хода, и в ту же секунду кузнечики снова затрещали.
      Она осторожно приоткрыла раму с сеткой от мошкары и скользнула в образовавшуюся щель. Потными пальцами повернула бронзовую ручку внутренней двери. Она оказалась не запертой, и Лорин переступила порог кухни. Некоторое время она стояла неподвижно, прислушиваясь к звукам дома, привыкая к полумраку. Еще когда она брела через поле, стемнело окончательно, но там ей освещала путь луна. Здесь же было очень темно.
      Вспомнив планировку помещений, она сделала шаг вперед - шаг совсем маленький, всего несколько дюймов, и в этот момент услышала какие-то звуки. Они доносились справа, судя по всему, из гостиной. Стараясь не шуметь, скользя ногами по полу, Лорин направилась в ту сторону.
      Лорин уже отчетливо слышала эти звуки, напоминавшие утробное ворчание хищника, который после долгой погони все-таки настиг свою жертву и теперь готовился к пиршеству.
      Лорин вошла в гостиную. В окна заглядывала луна, лучи ее, словно блуждающие огни, отражались на полированной мебели; один из таких лучей лег у самых ног Лорин, и она решала, каким бы образом перехитрить его.
      И вдруг в глубине комнаты она увидела такое, что сразу же забыла обо всем на свете: Трейси! Он лежал на спине, повернув голову в ее сторону, в темноте она не видела выражения его лица. Но видела, что глаза его закрыты. Кто-то стоял над ним с разведенными в стороны словно крылья орла, руками и тяжело дышал. При каждом вдохе в легких человека что-то хрипело.
      Она непроизвольно вскрикнула, человек повернул голову. Он издал низкий горловой звук, и Лорин узнала его. Киеу! Она шагнула на лунную дорожку и услышала как он глухо всхлипнул.
      - Нет.
      В голосе его звучала такая боль! Но Лорин, не обращая на него внимания, подскочила к Трейси и опустилась на колени. Ощупав грудь, она прижала пальцы к его шее, пытаясь найти пульс. Она боялась поднять глаза. Киеу. Тот, кто приходил в квартиру Луиса Ричтера, когда она была у него в гостях, тот самый человек, который так странно на него отреагировал.
      - Вы убили его? - вдруг неожиданно для самой себя спросила Лорин. Вопрос словно сорвался с ее губ, она разозлилась на себя и продолжала нащупывать пульс: где же эта артерия?!
      - Не знаю.
      Голос его был очень слабый, невыразительный, словно доносился откуда-то издалека. Она наконец отважилась украдкой посмотреть на него. Киеу стоял на прежнем месте.
      Ей удалось найти артерию, пульс прощупывался. Трейси был жив! Слава Богу! - прошептал тихий голос внутри Лорин. И она вспомнила свои собственные слова: я пойду за тобой, как бы опасно это не было. Таков наш договор. Горячие слезы обожгли щеки Лорин. Она не расторгла договор.
      Она снова посмотрела на Киеу, на этот раз прямо. Лицо скрывала тень.
      - Я увезу его с собой, - она не понимала, что говорит.
      - Значит, вы вернулись? - Голос его был теперь сдавленный, он тягуче, словно нараспев, выговаривал слова. - Зачем? - Он сделал шаг вперед. - Я отказался от всего: от зависти, тщеславия, ненависти, страха и... любви. От всего багажа человеческих чувств, который я более не имею возможности повсюду таскать за собой. - Он ступил в полосу лунного света. - Зачем вы пришли сюда?! - От этого крика у нее мурашки побежали по коже и зашевелились волосы на голове.
      Луна выхватила из темноты его лицо, и Лорин вдруг поняла, что он ничего не сделает ей. Она обладала какой-то властью над ним, властью, которой не было больше ни у кого, потому что он сам подарил ее Лорин.
      - Я ухожу, - негромко сказала Лорин. Это было именно то, что она сейчас намеревалась сделать. Он не хотел убивать ее. Если бы хотел, мог давно уже прикончить. В конце концов, убил же он Луиса Ричтера. А она видела его в квартире Луиса и, следовательно, могла бы свидетельствовать против него. И тем не менее он подарил ей жизнь.
      Она обхватила Трейси под мышки и попыталась поставить на ноги. Из этого ничего не вышло: он был слишком тяжелый для нее. Придется волоком тащить через комнату в кухню, подумала Лорин.
      - Нет!
      И она ощутила на запястье его пальцы. Он лишь слегка сжал ей руку, и Лорин почувствовала чудовищную силу этого человека. Она мотнула головой и смело посмотрела ему прямо в глаза:
      - Да! - прошептала она, пытаясь вложить как можно больше чувства в голос. - Я забираю его с собой!
      - Вы не можете этого сделать, не смейте! - это была не просьба, а приказ. - Я получил задание убить его. Я должен выполнить приказ. Я должен!
      - Значит, я тоже остаюсь. Убейте и меня.
      - Но я не могу!
      Боль исказила его черты. Лорин была потрясена. Какими еще страшными поступками, кроме тех, о которых она знала, заслужил он столь невыносимые страдания? Он не чудовище, сейчас она это видела. Он убивал для того, чтобы выжить, радости ему эти убийства не доставляли. Да, но он стал причиной смерти четверых, Трейси может оказаться пятым. Что могло быть более чудовищным? А я продолжаю разглядывать его, поймала себя на мысли Лорин.
      - И все-таки я уйду... и заберу его с собой.
      - Нет! - закричал он. - Прошу вас! - И, обхватив руками голову, горько заплакал.
      И она потащила Трейси к выходу, через шаловливые змейки лунного света, через густые черные тени...
      - Нет...
      Но в словах его уже не было прежней силы, и они уже не походили на приказ.
      А Лорин все волокла бесчувственное тело Трейси, она обливалась потом, мысли путались. Все будет хорошо, уговаривала она себя, он не бросится за нами, не перережет нам глотки, у меня есть какое-то противоядие против него, я не знаю, какое, но оно есть, и пока Трейси в моих руках, все будет хорошо, все будет хорошо. О Боже, пусть все будет хорошо! Помоги нам, всемогущий Боже! Мать учила ее молиться, и теперь она молила Бога, в которого не верила и которого никогда не понимала. Она молилась, и все дальше и дальше уходила от безумца. Вот кухня, еще одна полоска, посеребренная луной. Она просила Господа, чтобы тот лишил ее слуха, если убийца вдруг передумает и все же бросится на них сзади: пусть лучше внезапная смерть. Она протащила Трейси мимо холодильника, мимо стола, рука его задела ножку стула, и стул со страшным грохотом полетел на стол. Лорин замерла, но сзади по-прежнему было тихо.
      Обливаясь потом и слезами, она наконец вытащила тело через черный ход, и они покинула этот страшный дом.
      Айвори Уайт поднес к глазам полевой бинокль и увидел женскую фигуру, которая, согнувшись, выползла из дома. Он сразу же узнал Лорин. Достав из бокового кармана уоки-токи, Уайт передал информацию Туэйту. В ответ детектив разразился потоком отборной ругани, вворачивая порой такие словечки, что Айвори только одобрительно кивал и показывал напарнику оттопыренный большой палец.
      - Что она там, мать ее, делает? - осведомился Туэйт, исчерпав наконец, свой внушительный запас ненормативной лексики.
      Тут Уайт разглядел, что именно тащит Лорин. Он связался с офицерами полиции штата Пенсильвании, которые окружили дом, и передал приказ войти в него.
      Лорин ушла и унесла его с собой. Киеу опустился на колени. Внутренняя боль тоже ушла. Он коснулся руки этой женщины, и исцелился. Любовь к ней осталась, она была реальной, эта любовь. Он почувствовал ее в тот момент, когда прикоснулся к Лорин. Он почувствовал ее, распознал. Она пробежала по всему его телу, как легкое дуновение ветра. А потом спряталась где-то и, наконец, исчезла, у порхну в туда, где он оставил все свои чувства. Теперь он знал, что надо делать.
      Он поднялся и открыл стеклянные дверцы шкафчика. Там лежали несколько ящиков со свечами. Киеу достал их и по одной начал зажигать.
      Трейси поморщился, в лицо ему ярко светила луна. Он застонал и окончательно пришел в себя. Невыносимо болели плечи и голова. На ступеньках заднего крыльца сидела Лорин, подперев руками подбородок. Он не понимал, что произошло.
      Трейси шевельнулся. Лорин бросила на него испуганный взгляд. Увидев, что он очнулся, она опустилась на колени и шепотом произнесла его имя.
      Опираясь на руку Лорин, Трейси встал, его покачивало. Через противокомариную сетку он отчетливо видел кухню: внутренняя дверь была открыта.
      В доме мелькнула тень, и в отблеске лунного света Трейси узнал Кима. Но его еще там не было, иначе Трейси еще раньше увидел бы его! Да, и Киеу тоже...
      - Оставайся здесь, - шепнул он Лорин и почувствовал, как она напряглась.
      - Ты куда собрался? - она вцепилась ему в руку. - Только не в дом, умоляю тебя, Трейси!
      - Я всего лишь загляну, - он силой разжал ее пальцы.
      - Он убьет тебя!
      Он посмотрел на нее и понял, что именно так и будет. А что она там делала? И как вытащила его наружу? Всего этого он не знал. Он лишь знал, что ему еще предстоит разобраться с Кимом.
      - Дальше кухни я не пойду, - шепотом пообещал он Лорин, - ты все время будешь меня видеть.
      Лорин промолчала: она понимала, что все равно не удержит его; И молча кивнула.
      - Он не выходил из дома, это точно, - прижав к губам микрофон, говорил Туэйт. - Я не хочу рисковать, шериф. Первым делом следует пустить слезоточивый газ. И через пять минут начинаем штурм.
      - Зачем так долго тянуть? - отозвался начальник полицейского управления штата Пенсильвания. Голос его с трудом пробивался через атмосферные помехи.
      - В непосредственной близости от дома находятся двое гражданских лиц. У меня нет возможности подать им сигнал, боюсь вспугнуть подозреваемого. Надо дать им время, чтобы они успели покинуть зону действия газа.
      - О'кей, - согласился шериф, - вот только одна проблема: у меня здесь полно телевизионщиков. Ума не приложу, что с ними делать. Такого в моей практике еще не было.
      - Я пришлю к вам на помощь одного из моих людей, - больше всего Туэйт хотел собственными руками придушить негодяя, который дал информацию об операции прессе. Кто-то из ближайшего окружения комиссара, раздраженно подумал сержант.
      - Отлично, помощь мне не помешает, никогда не умел обращаться с этой публикой. Не уходите со связи. Мои люди в состоянии готовности.
      - Жду вашего сигнала.
      - Начинаю отсчет, всем приготовиться: три секунды, две, одна. Пошли!
      Штурм начался.
      Трейси и Ким сошлись лицом к лицу в темной кухне. Неровный свет из гостиной бросал блики на лоб и щеки Кима.
      - Прочь с дороги! - прошипел Ким. - Если не отойдешь в сторону, я убью тебя.
      - Ты уже покойник, - невозмутимо ответил Трейси. - Предполагается, что роль палача должен исполнить я.
      Выражение его лица не изменилось, отметил Трейси, он по-прежнему безучастно смотрел мимо него.
      - Если это то, чего ты хочешь, - отозвался наконец Ким, - что ж, приступай, так или иначе моя песенка спета.
      Ким ловко воспользовался мной, думал Трейси, но у меня нет ни малейшего желания убивать его. Прежде всего, из него надо вытянуть максимум информации, но для этого требуется подобрать ключ.
      - Ким, - голос Трейси неожиданно потеплел, - ты помнишь, как я нашел тебя в лагере красных кхмеров? В глазах Кима мелькнула тень. Трейси понял, что попал в нужную точку и продолжал:
      - Мы нашли в джунглях прогалину и сделали привал: и ты, и я, мы оба нуждались в отдыхе.
      Ким напряженно смотрел на Трейси, пытаясь понять, к чему он клонит.
      - Да, - прошептал он, - а что было потом? - Он не сводил с Трейси глаз.
      - Не знаю, - Трейси пожал плечами. - Кажется, я задремал. А потом мы отправились на базу.
      Ким понял, почему Трейси вдруг вспомнил тот случай из давно забытого прошлого, и машинально провел рукой по длинному шраму на шее: Трейси видел, что тогда произошло в джунглях, но никому ничего не сказал. Сейчас же он давал ему понять, что будет и впредь хранить молчание. Ловко, подумал Ким.
      - Если ты думаешь, что я раскаиваюсь, что втравил тебя в эту историю, Ким кивнул в сторону гостиной, - то ты глубоко ошибаешься. Если бы я не подключил к делу тебя, ничего бы не получилось. Особенно если учесть, что Директор наступает мне на пятки. - Глаза его сверкнули. - Но мне была нужна не просто смерть Киеу, я хотел медленно, очень медленно раздробить его систему ценностей и приоритетов, разобрать по кирпичику, спокойно и не торопясь уничтожить его мир. А моим тараном, который сделал брешь в его укреплении, был ты. Только ты мог пройти по невидимым отметкам, которые я для тебя оставлял, только ты один имеешь необходимый опыт и практику.
      Спазм сдавил ему горло. Ким проглотил комок.
      - Его брат... его брат поджег наш дом, дом, где жила моя семья. Они кхмеры. Они ненавидели вас, вьетнамцев. Мы были для них юоны. Варвары-завоеватели. Сам, старший брат Киеу Сока, крутил роман с моей сестрой Дьеп. Но он не мог заполучить ее... И потому уничтожил всю семью.
      - Всех? - Трейси чувствовал как у него мурашки бегут по спине.
      - Все погибли, кроме моего брата Ту.
      Да, подумал Трейси, мотив действительно оказался личным. Сугубо личным. Он не хотел пускать Кима в гостиную. Трейси уже дважды сталкивался с Киеу и прекрасно понимал, что камбоджиец сделает с Кимом. С другой стороны, у него не было выбора. Либо пусть Ким идет, либо надо убить его самому.
      Трейси повернулся и быстро вышел из дома.
      Киеу снял с себя всю одежду и, скрестив ноги, сел на ковре перед позолоченной фигуркой Будды. Он всматривался в его невозмутимый лик и вспоминал детство. Лок Кру. Пномпень. Лето. Над раскаленной землей дрожит марево, ни ветерка, бессильно поникли ветви на высоких пальмах. Жарко, как в кузнице. Пронзительно кричат птицы, на одной ноте ноют насекомые.
      Он зажег свечи в гостиной и столовой, воздух вокруг него вспыхивает и дрожит, словно то почти забытое марево. Свечи мигают, от них распространяется тепло, и Киеу чувствует покой в душе: взгляд Будды тоже согревает и успокаивает.
      Послышался звук разбитого стекла, потянуло сквозняком, но Киеу неподвижно сидел перед ликом Амиды Будды. Порыв ветра задул несколько свечей, еще несколько повалились на пол и раскатились.
      Крохотные язычки пламени осторожно облизывали края ковра, и Киеу наконец понял, что свет стал ярче, а в комнате пахнет дымом. Он закашлялся, на глазах выступили слезы и, сосредоточившись на Амиде Будде и своем предначертании, он начал молитву.
      - Он, свободный от всех страстей и желаний, у которого чисты помыслы и кто познал и покорил самого себя, он один есть истинный последователь Просветленного. Да будет позволено ему стремиться к одному лишь совершенству, да снизойдут на него мудрость, покой и благодать.
      Ким переступил порог гостиной. Он входил в ад. Пространство и время здесь теряли всякий смысл. Он вновь оказался в лабиринте, где кричала сгорающая заживо Дьеп, он вновь шел мимо обугленных трупов отца и матери, братьев, вновь под ногами вспыхивали языки пламени и, словно демоны, прятались от его взгляда.
      Раздался оглушительный грохот, как будто раскололось само возмущенное небо, и рядом с головой Кима пролетела плюющаяся искрами балка. Он в который раз видел, как она падает на ноги Ту, а другой конец ее рушится на голову Дьеп.
      Ким снова был в Камкармоне. В ушах его звучали вопли духов истерзанных предков, они жаждали мести. И между их колеблющимися тенями, сквозь языки огня он видел фигуру человека. Сердце его наполнилось ненавистью, из потаенных глубин взметнулась черная удушливая волна, которая захлестнула его разум сейчас ненависть его была всепоглощающей, как пламя, пожирающее все и вся. Взревев от ярости, Ким бросился вперед, сквозь лижущие его языки огня.
      Одежда на нем вспыхнула, но Ким не обращал на это внимания: такое случалось и прежде, и ничего, он выжил. Сознание, тело и энергия - все существо Кима сейчас было сосредоточено на предмете его ненависти. Его дрожащая от напряжения рука была нацелена в затылок кхмера. Ким отчетливо видел на фоне пламени его голову. Ким протянул скрытый в рукаве шнурок, и вырвавшееся на свободу длинное узкое лезвие с тонким свистом устремилось сквозь стену огня.
      Но Киеу Сока продолжал молиться, не видя Кима, не слыша его яростного крика. Огонь уже охватил всю комнату, но Ким не чувствовал боли ожогов, он не замечал, что языки пламени жадно лижут его тело: изнутри его сжигал другой огонь, священный, жар его был куда сильнее, и потому вел Кима через огонь земной.
      У него было много оружия, которое он мог использовать против камбоджийца, и Ким обнажил его. Огонь прихватил ему спину, но Ким оседлал мощный поток внутренней энергии и сейчас мчался навстречу своему врагу сквозь валы пламени.
      На мгновение огонь расступился, и Ким увидел его лицо, черные глаза, он слышал буддийскую молитву, от звуков ее вибрировал воздух. Преодолев последнее огненное кольцо и оказавшись совсем рядом с врагом, он вдруг остановился. Тело Кима уже полыхало, как факел, но он ничего не чувствовал.
      Он видел перед собой нестерпимо яркий свет, немыслимый и невозможный в земных пределах. Глаза его вылезли из орбит, сердце пропустило один удар, потом второй, потом еще один. Из потрескавшихся губ сочилась кровь, клокотало в груди, и в последние мгновения пребывания среди живых черная ненависть его вдруг исчезла, и душа его очистилась открывшимся ему невиданным светом.
      Затем послышался страшный грохот, пламя подхватило его, закружило в своем вихре, и он ушел в небытие.
      Как стремительно наступает огонь, как легко пожирает он все на своем пути!
      - И да не обманет он более, не вознесет хулу, не оскорбит никого и не обидит, - молился Киеу. - И пусть как мать, сжимающая в объятиях единственное дитя свое, смотрит он на мир с сожалением и добротой, да позволено ему будет ежедневно и ежечасно преисполняться этими чувствами. Как недоступное озеро в глубине горных острогов, чистое и спокойное, пусть станет душа его, того, кто ступил на Восьмую Тропу Просветления.
      Амида Будда звал его, и дух Киеу подчинился. "Буддхам саранам гаччами, Даммам саранам гаччами, Сангхам саранам гаччами". И плоть его словно исчезла, растворились суставы, расплавилась кожа. Взгляд его был обращен внутрь себя, он видел с поразительной ясностью, как его наполнило неведомое прежде чувство. Не эмоции, а истинное чувство. Ему открылся космос. И он вступил в него и поплыл.
      Он оторвал взгляд от лика Будды и, протянув руку, включил телевизор. В стекле экрана он видел позади себя танцующие языки огня, которые раскрывались, словно волшебный цветок.
      Перед ним возник человек с дурацким выражением лица, ветер трепал его волосы, он что-то говорил в микрофон. Потом глупец кивнул, и на экране появилась новая картинка: освещенное пламенем пожара темное ночное небо, горящий дом, а в доме - он, Киеу. Вокруг стены огня.
      Изображение, которое создал катодный луч и реальность, окружающая Киеу, слились воедино, и он понял, что наблюдает трансляцию собственной смерти.
      И затем бесчувственные ткани тела словно расступились, и дух его освободился. Он встал и оказался лицом к лицу с возлюбленным Буддой, дух его воспарил в небо, там его подхватил ветер, и он увидел, что Земля действительно шар. Затем небо треснуло и раскрылось перед ним. За его створками бушевало пламя, и, наконец, он увидел, что выражение лица Будды изменилось, от него исходило сияние, которое обволакивало бесплотный дух. Мозг его еще не умер, и он вспомнил о свете, который, исходил от Преа Мао Пандитто. Киеу больше не удивлялся, он уже не боялся этого света. Он стал его частью.
      Трейси открыл глаза и услышал шум прибоя, прямо под окном плескались волны и шуршал песок.
      В воздухе пахло океаном. Как тепло и уютно, подумал Трейси. Отель предоставлял своим клиентам возможность пользоваться виллами на самом берегу и, надо сказать, это действительно были виллы - комфортабельные, оборудованные всем необходимым, включая кухонные комбайны и кондиционеры. Правда, на своей вилле Трейси, следуя старой семейной традиции, потребовал установить вентилятор.
      Он повернулся набок и поморщился - плечо все еще болело. Рядом спала Лорин; одна рука заброшена за голову, другую она зажала между коленей. Она глубоко и ровно дышала, ресницы ее чуть вздрагивали в такт дыханию.
      На самом деле Лорин уже проснулась и сейчас, делая вид, что все еще спит, наблюдала сквозь ресницы за Трейси.
      Наконец она открыла глаза и прильнула к нему. От ее прикосновения по телу Трейси пробежал ток.
      - Есть хочу, - заявила Лорин и снова закрыла глаза.
      - Не уходи, - прошептал он ей на ухо. - Всякий раз когда ты идешь на кухню, мне кажется, что ты больше никогда не вернешься. Прости, я причинил тебе столько боли.
      - Да уж, - пробормотала она и поцеловала его в плечо. Самое удивительное, подумал Трейси, что она все прекрасно понимала. Почти так же хорошо, как я сам. Но это же невозможно, возразил он своим мыслям, откуда она могла знать реакцию Киеу?
      Она еще что-то пробормотала, но Трейси не прислушивался к словам. Он зарылся лицом в ее волосы и только тогда понял, что говорит ему Лорин:
      - Я выполнила свою часть договора.
      - Я люблю тебя, - прошептал Трейси и обнял ее.
      Когда Мелоди позвонила ему на работу и попросила срочно приехать, у Туэйта возникли дурные предчувствия.
      Мелоди встретила его у подъезда. На ней был серый в тонкую полоску брючный костюм и ослепительно белая блузка с галстуком. Увидев на ногах ее кожаные ботинки на толстой подошве, Туэйт поморщился: он терпеть не мог эту современную моду, из-за которой женщины все больше и больше напоминали солдат-новобранцев. Слава Богу, она еще не обрилась наголо, но все равно, похожа на начинающего адвоката, решил он.
      Она чмокнула детектива в щеку и, взяв под руку, потащила за собой по улице. Туэйт нахмурился: он ожидал чего угодно, только не похода по магазинам.
      - Я хотела поздравить тебя с повышением.
      - Спасибо. Но, по-моему, в данном случае комиссар просто работал на публику.
      Однако внутренне он был польщен: получить звание лейтенанта было его давнишней мечтой.
      Они миновали старую приземистую церквушку на Пятой авеню.
      - Как дела у Трейси? - осведомилась Мелоди.
      - Отдыхает где-то. С Лорин, - добавил Туэйт. - Длительный отпуск за много лет.
      Мелоди остановилась и посмотрела на него. Солнце светило ей прямо в лицо, и новоиспеченный лейтенант полиции удивленно рассматривал ее, словно видел впервые.
      - Вот почему я и попросила тебя приехать, - она освободила руку. - Я тоже решила отдохнуть, хочу поехать в Сан-сет-Ки, это во Флориде. Я уже сняла домик на месяц, но могу и продлить удовольствие, - она пожала плечами. - Все будет зависеть... - она пристально посмотрела на него.
      - От чего?
      Мелоди снова пожала плечами.
      - А как же твоя квартира?
      - Продам, - не задумываясь, ответила она. - В деньгах я не нуждаюсь, а квартира мне ни к чему. Если когда-нибудь вернусь, найти другую будет не проблема. - Она засмеялась. - Я этих соседей уже видеть не могу.
      Мелоди смотрела куда-то в сторону. Порывшись в кармане пиджака, она извлекла сложенный лист бумаги и сунула в руку Туэйту.
      - Вот, - она по-прежнему избегала смотреть ему в глаза. - Мой адрес. Мало ли что, вдруг он тебе когда-нибудь понадобится.
      - Мелоди, я...
      На лице ее застыла напряженная улыбка:
      - А может, и нет. Только, ради Бога, Туэйт, обещай мне, что будешь вести себя пристойно. И не надо душераздирающих сцен, поплачешь после работы, - она встала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
      От прикосновения ее губ по телу Туэйта разлилось приятное тепло.
      - Прощай, Дуглас, - она резко отвернулась.
      - Эй, подожди, - Туэйт схватил ее за руку и притянул к себе. - Я пока еще ничего не знаю, Мелоди, ничего.
      Она молча посмотрела на него и кивнула:
      - У меня своя жизнь, у тебя - своя. Но жить все равно надо.
      - А, можно... - где-то неподалеку взвыла полицейская сирена и Туэйт ждал, пока звук ее не затихнет. - А, можно, пока ты в отъезде, я поживу в твоей квартире, а?
      Склонив голову набок, она изучающе рассматривала его.
      - Все равно, жить мне негде, - пробормотал себе под нос Туэйт.
      Зря, подумала Мелоди, но если он вбил это себе в голову... Что ж, пусть сам убедится, что ни к чему хорошему это не приведет. Она прищурилась и кивнула:
      - Черт с тобой, давай, лейтенант.
      Трейси бежал за Лорин по пустынному песчаному пляжу. Тело ее соблазнительно блестело в лучах солнца. Словно девушка с обложки журнала для мужчин, подумал Трейси.
      Обернувшись, она поймала его удивленный взгляд. А потом он покачнулся и упал лицом в горячий песок.
      Лорин вскрикнула и бросилась к нему. Осторожно перевернув неподвижное тело, она обнаружила, что он улыбается, в глазах прыгают шальные искорки.
      - Трейси, - прошептала она, - как же ты меня напугал!
      И рассмеялась.
      Улыбка его сделалась еще шире, он притянул ее к себе и стал осыпать поцелуями.
      Тело его еще белело, по ночам сводило мышцы, но все же он чувствовал себя лучше и лучше, напряжение постепенно отпускало его, новые впечатления заслоняли события последних месяцев, и те медленно отступали на задний план. Отчасти благодаря тому, что они все же вырвались из Нью-Йорка. Но основная заслуга целиком и полностью принадлежит Лорин, думал Трейси. Хорошо бы отдых на берегу моря продолжался вечно.
      Губы их оторвались друг от друга, и Лорин легла рядом. Они молча смотрели на холодные волны, накатывающие на большой черный камень, который после их отступления победно блестел мокрыми боками, словно демонстрируя океану свою неуязвимость.
      Трейси повернулся к Лорин и увидел, что в глазах ее сражаются волны. Она так и не рассказала, что произошло в доме после того, как он потерял сознание, она лишь твердила, что это неважно, и ни словом не обмолвилась, как ей удалось вытащить его наружу.
      Вначале ее нежелание говорить на эту тему злило его, но через некоторое время Трейси понял, что она совершенно права. Это действительно уже не имело никакого значения. Он прошел через кошмар, сумел выжить, и теперь кошмар остался в прошлом. Этого более, чем достаточно. Знать, что кошмар кончился. А, главное, держать ее в своих объятиях.
      - Трейси, - она растрепала ему волосы, - ты вернулся туда, где вы с Луисом раньше работали.
      - У меня не было выбора, - он вглядывался в четкую линию горизонта, взломанную на востоке корявыми хребтами Молокая. Высоко над головой гонялись друг за другом кудлатые, как овцы, облака. - Но это... - он щелкнул пальцами, подбирая слова, в общем, как бы внештатная работа.
      - Внештатная - до следующего раза? - Она в упор смотрела на него.
      - До какого такого следующего раза? - лицемерно удивился Трейси и обнял ее за плечи. Сейчас не время говорить об этих вещах, подумал он, да и думать о них не стоит.
      Они были одни на этом огромном пляже. Вдали унылой вереницей тянулись пальмы, воздух постепенно прогревался.
      - Надо бы пойти искупаться, - глубокомысленно рассуждал вслух Трейси, - а то потом вода будет как кипяток.
      - Вот когда до кипятка останется полчаса, тогда и искупаешься.
      А на другом конце земли молодой китаец в военной форме подъехал к огороженному высокой стеной особняку в пригороде Шанхая. Ему было приказано вручить пакет с документами конкретному человеку, что он и сделал.
      Монах взял из его рук пакет и расписался в получении. Военный, козырнув, уехал. Монах вскрыл пакет. В нем было именно то, что он и предполагал: дипломатический паспорт, визы и прочие документы, дающие предлог для выезда из страны. И для въезда в Америку.
      Он удовлетворенно кивнул и убрал пакет в большую дорожную сумку. Машина за ним уже выехала, осталось только дождаться ее. Он сознательно вызвал ее на такое время, когда Тиса гуляет в саду в сопровождении приставленной к ней охраны.
      Перед ним стояла достаточно сложная задача: он больше не мог продолжать лгать дочери. А сказать правду - значило бы перечеркнуть их отношения. И вовсе не из-за того, что ему предстояло сделать: в конце концов, он отец и она беспрекословно принимает все его решения, направленные на ее же благо. Но она не сможет понять, почему он принял данное решение. Она не верит в Китай так, как он, политические проблемы родины ей безразличны. Нет, решил он, лучше ничего ей не говорить, надо потихоньку уехать и сделать то, что следует.
      Он вспомнил, как несколько недель назад его вызвали в кабинет Лиань Ионькуана, курирующего тяжелую промышленность Китайской Народной Республики.
      Однако в то прекрасное утро самого Лианя Ионькуана на месте не было - как оказалось, он уже заключен под стражу и вскоре предстанет перед судом, который, вне всякого сомнения, приговорит его к смертной казни как государственного преступника. Об этом ему сообщил преемник Лиань Ионькуана.
      Звали этого неулыбчивого пожилого человека By Зильян. Монах никогда до этого и не подозревал о его существовании, что, впрочем, ни о чем не говорило: в высших эшелонах власти Китая политики пропадали и возникали вне всякой логики.
      By Зильян оказался не просто угрюмым, он был напрочь лишен даже примитивного чувства юмора. Сторонник жесткого курса, сразу же определил его политическое кредо Монах. Монаху казалось, что он уловил значение очередной смены декораций: как ветеран многочисленных партийных чисток, Монах прекрасно знал, в каких случаях надо давать советы начальству, а в каких воздерживаться от каких бы то ни было комментариев. То, что с этим безгубым чиновником шутки плохи, он понял мгновенно. Но, как оказалось, совершенно не был готов к тому, что задумал большой начальник.
      - Меня чрезвычайно беспокоит сделка с этим Макоумером, - заявил By Зильян. У него была отвратительная привычка постоянно вытягивать шею и таращить на собеседника водянистые глаза, отчего сановник становился похож на встревоженную черепаху. А манера изъясняться! Да это же просто лекция о международном положении!
      - Не вижу для этого оснований, - ровным тоном возразил Монах. - Цена, которую я ему предложил, более чем вдвое превышает разумную.
      Это была его первая, но, к счастью, последняя ошибка, которую он совершил.
      - Я говорю не о деньгах, - сухо проквакал By Зильян, - я говорю исключительно о политическом аспекте данного предприятия. Мне не нравится как сама сделка, так и факт нашего участия в ней. И знаете, почему? - Умудренный опытом Монах даже не попытался выдвинуть какую-нибудь гипотезу, которая, безусловно, доказала бы великую прозорливость начальства в данный момент, но после могла бы обернуться против самого Монаха. - От нее попахивает возможностью возвеличивания отдельных людей.
      Этого Монах не понял; возможно, By Зильян имел в виду хитрые ходы русских, их коварные политические интриги.
      - Я жду, - помолчав, вперил в него взор By Зильян. Монах понимал, что шансов на успех у него ровно столько же, сколько на полный крах, пятьдесят на пятьдесят. Он лихорадочно искал выход из сложившейся ситуации.
      - Я согласен, - неторопливо начал он, - что в основу этой легкой сделки легли исключительно личные контакты, основанные на личных взаимоотношениях. Однако, я должен подчеркнуть, что наиболее привлекательным аспектом всей операции мне представляется, - он умело избежал упоминания имени предшественника By Зильяна, - шанс использования Америки для подрыва и последующего ослабления созданной русскими террористической сети. Поскольку в данный момент мы не располагаем возможностью открыто вступить в борьбу с этим чрезвычайно развитым и в высшей степени законспирированным организмом, мне пришла мысль заставить глупцов таскать для нас каштаны из огня.
      By Зильян бесстрастно созерцал Монаха, словно тот был фигурой на шахматной доске.
      - Если я что-то и ненавижу всей душой, так это возвеличивание отдельных людей, - произнес он с пафосом. - И еще ложь.
      Он уперся ладонями в полированный стол, на котором даже самый придирчивый взгляд не обнаружил бы ни единого пятна:
      - От своих подчиненных я требую абсолютной искренности, так же, как и беспрекословного повиновения.
      - Вы желаете, чтобы я присягнул на верность? - в голосе Монаха звучала ирония. Он вдруг подумал о феодальном прошлом своей страны и о том, сколь ничтожны произошедшие с того времени изменения.
      - Это именно то, - бесцветным голосом изрек By Зильян, - что я намеревался предложить.
      Монах замер. Сердце его билось чаще обычного. Он коротко кивнул, и по этому характерному движению By Зильян понял, что перед ним бывший кадровый военный:
      - Если этого требует партия, я готов.
      By Зильян пристально смотрел на него, и Монах вдруг увидел, что у него действительно, как у черепахи, - нет ресниц.
      - Это будет совсем просто, - сказал By Зильян. - Для вас не составит труда разыскать одного конкретного человека, в данном случае американца, и ликвидировать его.
      Голос By Зильяна вдруг окреп, в нем появились металлические нотки:
      - Я знаю, что вас связывают какие-то отношения с Трейси Ричтером... И, конечно же, он что-то значит... для вашей дочери, - он уже почти улыбался. - Я хочу, чтобы он бесследно исчез, и мы больше никогда не слышали его имени.
      "Мерседес" доставил Монаха в правительственный аэропорт, где его уже ждал самолет. Рейс Пекин - Нью-Йорк с одним пассажиром на борту. Дома ли Трейси Ричтер? - подумал Монах. А если нет?
      Он сделал несколько шагов по трапу и остановился. Не имеет значения, где сейчас Ричтер. Монах разыщет его, от этого зависит его собственная жизнь и жизнь дочери.
      Пригнув голову, он скрылся в чреве самолета, и через несколько минут уже был в воздухе.
      1 А вы повели себя глупо! (фр.)
      2 И что вам надо? (фр.)
      3 Покажитесь! А не то позову полицию! (фр.)
      4 Не двигаться! (фр.)
      5 Что вы наделали? Что вас заставило? Все было бы ваше, но вы нарушили наше соглашение (фр.).
      6 Вы явно не хотите жить (фр.).
      7 Я не верю ни одному ее слову. Просто потому, что ее любовник умер, она впала в истерику (фр.).
      8 Напротив, похоже, она догадывается (фр.)
      9 ИВКА - "Ассоциация молодых христианок".
      10 Гора Рашмор - скала, в которой высечены головы четырех великих Президентов США.
      11 Известный американский политический комментатор.
      12 АФТ/КПП - Американская федерация труда и Конгресс производственных профсоюзов.
      13 "Эбони" - журнал, посвященный проблемам афроамериканцев.
      14 Известный политический обозреватель.
      15 "Сукин сын. Свинья поганая" (исп.).
      16 "Экономика Камбоджи и проблемы индустриализации" (фр.).
      17 Присаживайтесь. Вам кофе или что-нибудь выпьете? (нем.)
      18 Игра слов: "ivori" - "слоновая кость", "white" - "белый" (англ.).
      19 Услуга за услугу (лат.).
      20 Отсчет секунд по-американски.
      21 Нашпигованная утка (фр.).
      22 Перефразировка известной фразы Р. Киплинга.
      23 Твое здоровье (исп.).
      24 Здоровья и удачи (исп.).
      25 Ну, не Бог весть кем? (фр.)
      26 Мертва (фр.).
      27 Старый друг (фр.).