Негодяй пожал плечами. - Советы ничего не стоят, даже в тех местах, где все дорого. Например, в этом ресторане.
      - Я знаю. Тем не менее, я ценю твой.
      Он наклонился вперед. Лицо его было непривычно серьезно.
      - Тогда прислушайся к моему совету, Томи. Уноси оттуда ноги. Найди себе что-нибудь повеселее. Честное слово, ты этого заслуживаешь. - Улыбка осветила его лицо. - Слишком уж ты серьезная. Не к добру это.
      Она притронулась к его руке.
      - Спасибо, Седзи. Ты хороший друг. И сердце у тебя чистое.
      Смущенный комплиментом. Негодяй отдернул руку, потом внимательно посмотрел в ее посуровевшее лицо.
      - Пошли отсюда, - сказал он, вставая и оставляя на столе несколько иен. - Я знаю местечко, где не позволяют ни дню, ни ночи мешать веселью. Будем пить, гулять - и гори все синим пламенем!
      Томи засмеялась и позволила увести себя под разноцветный дождь. Хоть на время можно забыть свои тревоги. Пусть подождут на пороге того сказочного мира, куда они с Негодяем сейчас улизнут.
      Коттон Брэндинг сидел голый на краю ванны, уткнувшись лбом в колени, и вздрагивал. Напротив него стояла Шизей, и вода стекала с ее голых ног. За его спиной вода продолжала хлестать из душа на полупрозрачную занавеску с нарисованными фиалками. Создавалось впечатление, что цветы как бы танцуют под порывами ветра.
      - Вот теперь ты увидел меня всю, - говорила Шизей, - и реагируешь на увиденное точно так же, как и все другие. Желание сменилось отвращением.
      - Это не так.
      - Посмотрел бы ты на себя. Ты не можешь даже глаз на меня поднять!
      Презрение, прозвучавшее в ее голосе, пробило завесу ужаса, которая окутывала его. Он поднял голову, посмотрел на нее жалкими глазами.
      - Ничего не изменилось, Шизей.
      - Пожалуйста, побереги свои политиканские увертки для заседаний Сената. Я же вижу твое лицо. Изменилось все.
      - Нет, не все, - не сдавался он, растирая руки, будто грел их перед камином. - Дай мне очухаться. Пожалуйста. - Он встал. - Мы напугали может, даже перепугали друг друга. Давай, как боксеры, пойдем каждый в свой угол, а потом встретимся для следующего раунда. - Он грустно улыбнулся. Если этот раунд состоится.
      Шизей слегка поежилась, и он подал ей полотенце.
      - Спасибо, - поблагодарила она и, обернув полотенце вокруг тела, похлопала по нему руками, чтобы вода скорее впиталась.
      Брэндинг, выключив душ, сказал задумчиво:
      - Да, давненько не переживал я такого шока.
      - Шок - это еще не самое страшное, - откликнулась она. - Татуировка в большинстве людей вызывает отвращение. Отвращение пережить труднее, чем шок.
      Брэндинг с удивлением взглянул на нее.
      - Если ты знала, что люди будут так реагировать на татуировку, зачем ты ее сделала?
      Она посмотрела на него несколько мгновений, потом сказала:
      - Мне холодно. Дай мне что-нибудь надеть.
      Он подал Шизей ее накидку, но она покачала головой:
      - Нет. Дай мне что-нибудь из своей одежды.
      Он принес ей свою куртку от пижамы. Вот это было то, что надо: куртка была ей почти до колен. Когда она застегивала пуговицы, ее золотые ногти поблескивали. Плечи куртки очень мило свисали.
      То ли огромный дом вдруг стал для них слишком мал, то ли он был слишком насыщен электричеством от их недавней эмоциональной встряски, но их потянуло на волю.
      Они стояли, уставившись глазами в ночь. Атлантика катила свои неумолчные валы, и время от времени с ближайшего маяка доносился хриплый гудок туманного сигнала. Чайки не носились, как обычно, с криками над прибрежной волной, а чинно разгуливали по песку, выковыривая себе оттуда последнюю пищу этого дня.
      Над головою небо было абсолютно чистое, и на нем уже поблескивали ранние звезды - суровые, ясные - расцвечивая его темнеющую синь своими белыми, желтыми и голубоватыми огоньками.
      Но к югу горизонт был затянут тучами, пожалуй, на сотни миль в глубину, по прикидке Брэндинга. Кое-где так уже светились зарницы - иногда огненными полосками, иногда яркими сполохами. Потрясающий воображение концерт на немой клавиатуре необъятного органа.
      Впечатляющая картина ночного неба подействовала на них благотворно, особенно на Брэндинга. По сравнению с ее грандиозностью, человеческие тревоги и заботы показались такими мелкими, такими преходящими.
      Через какое-то время все небо погрузилось во тьму. Представление было окончено. Они вернулись домой.
      Мягкая софа, на которую они опустились, освещалась сбоку стоящим рядом торшером. Буря эмоций, сотрясавшая их совсем недавно, казалась уже плодом их воображения.
      Шок прошел. А чем он сменился? Вот что хотел теперь знать Брэндинг.
      Он достал два бокала, плеснул в них немного бренди, и вот так они и сидели, смакуя божественный напиток, отлично осознавая, что было необходимо поддержать достигнутое шаткое равновесие.
      Волосы Шизей, все еще влажные, отливали блеском, как шубка соболя, и казались такими же мягкими, пушистыми и драгоценными. Светлая челка придавала ей трогательный, ранимый вид. Но тут Брэндинга будто окатило холодной водой: он вспомнил паука, притаившегося у нее на спине, и подумал, что соболюшка эта, видать, не простая.
      - Шизей, - начал он, заметив, что она что-то хочет сказать. - Я не хочу, чтобы ты думала, что я такой же, как все.
      Долгое мгновение она не говорила ничего. Ее глаза, темные, как ночь, пристально разглядывали его.
      - Чья это речь: политика или мужчины.
      - Надеюсь, что мужчины. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы это было так, - Брэндинг хотел быть до конца с ней честным.
      Шизей на мгновение закрыла глаза.
      - А мне бы хотелось верить тебе. - Она поставила бокал на столик. - Ты напугал меня до смерти, Кок, когда появился вот так, неожиданно. Я не была готова. По правде говоря, я еще не думала о том, каким образом сказать тебе о моем секрете - или показать себя всю целиком.
      - И что, вся целиком ты такая же ужасная? Шизей схватила свой бокал и метнула на Брэндинга взгляд, в котором ему почудился и испуг, и ранимость. - Об этом ты мне сам скажешь.
      - Картинка, конечно, не из приятных. - В глазах, устремленных на него, промелькнула вспышка гнева. Затем Шизей быстро отвела их в сторону. Это напомнило Брэндингу его дочь. Она часто смотрела на него вот так, когда он в чем-то отказывал ей. Но гнев проходил, а ее любовь к нему оставалась.
      - Не люблю пауков, - продолжил Брэндинг. - Не приходилось встречать людей, которые любят. - Он говорил медленно, понимая, что надо выбирать слова с осторожностью, чтобы не испортить дело. - Но, с другой стороны, эта татуировка - настоящее произведение искусства. - Он увидел, что она вздрогнула. - И, поскольку она находится на твоем теле, признаюсь, есть несколько вопросов, которые меня интересуют. Как так получилось, что ты решила ее сделать? И потом - рисунок, наверное, не сразу выкололи, а работа растянулась на довольно долгое время?
      - На два года, - ответила Шизей даже с некоторой гордостью, будто терпение, которое она, без сомнения, должна была проявить при этом, оправдывает в какой-то мере всю затею.
      - Да, это долго.
      Он сказал это весьма нейтральным голосом. Но, услышав эти слова, Шизей поднесла бокал к губам и сделала несколько быстрых глотков, почти поперхнувшись огненным напитком. - О, Кок, ты себе представить не можешь, насколько это долго!
      - Больно было?
      - Душа болит сильнее, - ответила Шизей. - Та, другая боль - ничто перед ней. Она исчезла, как утренний туман под солнцем.
      - Я бы хотел узнать, как это произошло.
      - Мы уже как-то пришли к выводу, что многие темы в Америке и в Японии находятся под запретом. Табу. - Шизей налила себе еще бренди, отпила немного - на этот раз помедленнее. - Кок, скажи мне, что ты делал, когда умерла твоя жена? Казались ли тебе дни бесконечными в своей пустоте? Звал ли ты смерть, когда спускалась ночь, а ты лежал в постели без сна? Слышал ли ты дыхание смерти совсем рядом, видел ли ты, как горят ее глаза в кромешной тьме? И не хотелось ли тебе - раз, а может, и два - броситься в небытие, которое смерть обещает?
      Брэндинг оторопел перед таким взрывом эмоций. Он знал, что она говорит о себе, а не о нем. Ему никогда не приходилось чувствовать такого жуткого отчаяния, которое она описывала, даже в первые мгновения после того, когда он узнал о смерти Мэри. Это, наверное, отчасти объясняло то чувство вины, которое так прилипло к нему. Но он знал, что от его ответа Шизей сейчас многое зависит. Она в какой-то степени приоткрылась, и теперь был его черед.
      - Человеческая природа устроена так, что жизнь должна продолжаться, в какие бы пучины отчаяния ни погружался дух, - осторожно начал он. - И вот я... Говоря по совести, я не знаю, что я чувствовал, видел и слышал, когда умерла Мэри. Была перевернутая и смятая машина, было тело на носилках, закрытое одеялом. Я слышал слова телерепортера. Вот такими же отрывистыми, заштампованными фразами говорили о наших потерях во Вьетнаме, о смерти американских морских пехотинцев в Бейруте. Мне все-таки кажется, что нельзя смерть низводить до такого безличностного уровня.
      Шизей вздохнула, и он почувствовал, что событий, наполнявших этот последний час, будто и не происходило вовсе.
      - Ты не бросишь меня, Кок, не бросишь, как другие, - сказала она. Теперь я в этом уверена. - Она прижалась затылком к спинке софы и снова показалась Брэндингу такой маленькой девочкой, что у него даже сердце захолонуло. Ему захотелось взять ее на руки, успокоить ее, сказав, что все образуется.
      Но он знал, что не станет этого делать. Чутье подсказывало ему, что они достигли состояния зыбкого равновесия, как две пылинки, плавающие в капле воды: в следующий момент будет ясно, в каком направлении они двинутся.
      - Ты себе представить не можешь, Кок, насколько это важно для меня. Ее пальцы теребили волосы, тащили за них, словно она хотела сделать себе больно. - После всего, что было... Мной играли... А я в самом деле любила... И была наказана за любовь.
      Брэндинг смотрел на нее, будто видя впервые. Она как айсберг. Интересно, какая ее часть скрыта в темной и бурной глубине.
      - Ты выжила, Шизей, - сказал он. - И это главное.
      - Попадал ли ты когда-нибудь в западню? - она опять повернулась лицом. - Я попадала. - Она указала рукой на свою спину, где притаилось чудовище, ставшее ее частью. - Этот паук - возмездие мне... и моя награда.
      Брэндинг опять почувствовал, что она ускользает от него, что ему удается только изредка увидеть проблески ее загадочной личности, как далекие зарницы, что они наблюдали в вечернем небе.
      - Шизей, - промолвил он. - Я ничего не понимаю.
      Она закрыла лицо руками и горько, как ребенок, заплакала. И голос ее, когда она наконец заговорила, заставил его вздрогнуть.
      - Кок, - сказала она. - Молю Бога, чтобы ты никогда этого не понял.
      Тандзан Нанги жил в необычайно просторном деревянном доме, построенном в начале века для одного знаменитого актера театра Кабуки и перешедший к Нанги после того, как актер попал в немилость.
      Внушительное здание с широкими скатами крыши стояло посреди экстравагантного садика, где росли карликовые клены, декоративная вишня и японский кедр. Плоские камни, некоторые просто огромные, другие совсем маленькие, торчали из земли, окруженные зарослями азалии, рододендрона, папоротника. Все это создавало ощущение уюта и покоя. Между куртинками были проложены дорожки, над которыми был навес из прозрачного пластика, так что даже в дождливую погоду здесь можно было гулять.
      Нанги сидел один, глядя сквозь оконное стекло на горбатую луну, прочно засевшую среди облаков цвета индиго.
      В доме было тихо; пахло лимоном и немного сандалом. Нанги прихлебывал из чашки зеленый чай, который он сам заварил, вновь и вновь прокручивал в памяти свой недавний разговор с Жюстиной Линнер. Он был благодарен ей за то, что она вот так, в нарушение всех приличий, пришла повидаться с ним: она заставила его взглянуть в лицо ситуации, которая становилась все более пугающей.
      Если Николас действительно превратился в белого ниндзя, это значило, что на него кто-то собирается напасть. Но кто и зачем? Нанги содрогнулся, подумав о том, что зло, вырвавшееся на свободу, возможно, прячется сейчас во тьме ночи, готовя убийство. Если, как он начинал подозревать, силы зла стягиваются вокруг него в кольцо, то только Николас мог бы спасти их всех. Но, судя по словам Жюстины, на него мало надежды.
      Инстинкт подсказывал Нанги необходимость отступления. Полководец, оказавшись лицом к лицу с превосходящими силами противника, покидает поле боя. Вот и он теперь должен либо отступить, либо найти какие-то нестандартные способы переломить ход сражения в свою пользу. Лобовая атака приведет к катастрофе.
      Нанги услышал позади себя слабый шум, но не повернул головы. Пахнуло расцветающим жасмином, и он наполнил чаем вторую чашку из тонкого фарфора.
      Шурша своими шелками, Уми неслышными шагами прошла по татами и опустилась на колени перед столиком, принимая предложенную ей чашку зеленого чая. Чайная церемония пошла своим путем, а Нанги все время чувствовал на себе взгляд ее огромных черных глаз. Наконец Уми нарушила молчание.
      - В постели так холодно без тебя. Мне снилось, что в доме поселился снежный буран. Я открыла глаза и увидела, что я одна.
      Нанги улыбнулся в полутьме. Он привык к ее поэтической манере изъясняться. Уми - человек искусства, бывшая танцовщица, и какое бы средство для выражения своих мыслей она ни выбирала, всегда получалась масса подтекстов.
      - Я не хотел тебя будить, - сказал он, понимая, что слово "буран" следует понимать как душевное волнение.
      Не без торжественности она возложила свои руки ему на голову. Имя ее, Уми, означает море, и этим жестом она обычно его успокаивала, как бы опуская вниз, в водную колыбель человечества, в тихую прохладу вечного сумрака, где можно отдохнуть и подумать.
      Нанги задумчиво проговорил:
      - Музыку, которая в душе звучит, другой не слышит. И ты - та музыка.
      Лицо Уми было совсем рядом.
      - Это из книжки стихов Т. С. Элиота, которую ты мне подарил, когда мне было пятнадцать лет. Никто из западных писателей не поражал меня так, как он. В нем много света.
      Это очень характерно для Уми, подумал он. Она ничего не забывает. Хотя ей сейчас только двадцать пять, но она втрое умнее ее сверстниц. Она ученица, которая доросла до учителя, даже не заметив, как это произошло. И что еще характерно для Уми, так это ее способность воспринимать самую суть любой философии на глубинном уровне и преломлять в своей душе, обогащая ее и расширяя собственные мифотворческие возможности. Она была сэнсэем мифа, мистики и даосизма.11
      Уми взяла его руки в свои. Нанги чувствовал тепло, исходящее от ее ладоней, как застигнутый холодной ночью путник чувствует тепло света, струящегося из окна одинокой хижины, на которую он набрел.
      Она так прекрасна и лицом и телом. Стройная, грациозная, сильная, как молодое деревце, которому не страшны ни ветры, ни дожди, ни снега.
      - Тьма спустилась на землю, - говорила Уми, сжимая каждый из его пальцев по очереди. - Пустота и хаос. Зашатались устои мира. Женщина-Паук подает свои голос из ночи, и земная ось начинает качаться. Лед наступает.
      Нанги знал, что она рассказывает ему миф американских индейцев хопи о гибели Второго Мира, на который Женщина-Паук наслала вечный лед своей Песней Творения. Обитатели этого мира сами навлекли на себя гибель своей греховностью.
      Женщина-Паук подает свой голос, потому что зло в людских сердцах неистребимо. Вот что хотела сказать Уми. Нанги почувствовал, что у него мурашки пробежали по телу. Необычайно злобный враг избрал своей мишенью Николаса. Страх заполнил сознание Нанги. Он хотел помолиться Богу, но не мог. Его собственные грехи лишили его силы. С ужасом он почувствовал, что так же бесполезен, как и Николас. Раньше ему казалось, что утеря им веры следствие того, что он отброшен в сторону какими-то стихийными силами. Теперь он понял, что он в эпицентре действия этих сил.
      Великий Боже, думал он, не дай нам погибнуть.
      Будто прочитав его мысли, Уми сказала: - Хотя Путь Вещей известен, зло живет вопреки ему, будто противопоставляя ему собственную мудрость.
      Под Путем Вещей она имеет в виду "дао", перекликающееся с учением Гераклита. В знаниях древних молено черпать силы, думал Нанги. От мыслей о Гераклите он перешел к "Искусству войны" Сун Цзы, а затем и к "Учири" Ягйу Муненори - умственной установке, к которой следует прибегать, когда тебя загнали в угол. В такие мгновения твой меч и твой ум должны быть едины. Синтез материи и духа: "дао".
      Так он победил хаос, порожденный в нем страхом, и заставил себя вернуться к действительности. С одной стороны, Николас стал белым ниндзя. С другой стороны, его партнерские узы с Николасом поставлены под угрозу происками "Нами" и ее эмиссара Икузы. Интересно, это две разные атаки, за которыми стоят не связанные друг с другом силы, или же это нападение одного врача, но с двух направлений?
      Паранойя или правда? Серебряный свет луны заливал Нанги, само море дышало рядом с ним, и он знал, что надо найти ответ на этот вопрос.
      На следующий день Николас отправился к врачу. Он поехал поездом, потому что опасался сесть за руль в его состоянии и уж, конечно, не мог попросить Жюстину отвезти его в город, хотя в глубине души ему этого и хотелось.
      Он переговорил с Нанги по телефону, коротко проинформировав его, что едет к врачу, и, в зависимости от того, как он будет себя чувствовать после этого визита, он, может быть, придет на работу. От сочувственного голоса Нанги у Николаса все скулы свело, и он должен был стиснуть зубы, чтобы не бухнуть чего-нибудь ненароком. Тоже плохой знак.
      Утренний туман стелился по зеленым склонам гор. Пейзаж, и без того достаточно смазанный из-за скорости поезда, теперь был и вовсе скучным. Николас устало закрыл глаза.
      Тихое постукивание колес успокаивало, далекий свисток локомотива будил ностальгические воспоминания о юности, которая прошла здесь, в Японии, в те годы, когда страна постепенно справлялась от позора поражения в войне и перестраивалась по образу и подобию Соединенных Штатов.
      Тихая песня колес напоминала колыбельную, которую ему напевала мать, когда укачивала маленького Николаса в их коротких путешествиях поездом. Они часто ездили навестить тетю Итами. Чеонг считала Итами сестрою, хотя фактически она была всего-навсего сестрою ее первого мужа - японского офицера, убитого в Сингапуре во время войны. Там же Чеонг встретила полковника Денниса Линнера, отца Николаса. Он спас жизнь Чеонг, а потом и полюбил.
      Время тревог, такое далекое. Но для Николаса, который так часто слышал рассказы о нем, оно было необычайно близким. Это своего рода талисман, с помощью которого он побеждал отчаяние, когда оно начинало овладевать его сердцем.
      Но сейчас этот талисман не помогал. Беспокойство и гнев переполняли Николаса. Он хотел бы быть спокойным и терпеливым - таким его всегда хотела видеть мать - во время разговора с врачом, чтобы разобраться, что же все-таки случилось с его памятью. Он отлично понимал, что нельзя в его положении делать поспешные умозаключения, но сейчас, сидя в прохладном кондиционированном купе, он чувствовал, что уже дрожит от еле сдерживаемого гнева. Значит, он уже сделал умозаключение, даже не успев поговорить с врачом.
      Токио был окутан серебристо-серым туманом, вытравившим красные, синие и зеленые краски неоновой рекламы до цвета золы. Небоскребы, подрубленные у основания, казались обесцвеченными и корявыми, как стариковские гнилые зубы.
      Офис д-ра Ханами располагался на двадцатом этаже одного из таких небоскребов, где было, казалось, все необходимое для жизни, даже зимний сад и крытые плексигласом дорожки для прогулок. Перед дверью с полированной бронзовой табличкой торчало три черно-белых камня посреди моря мелкой гальки: традиционный японский сад камней.
      Около получаса Николас ждал приема, сидя на мягком диване с темно-серой обивкой, вокруг которого под нужным углом располагались мягкие кресла такого же цвета, а напротив - серый стол регистратора. На стенах висели две современные литографии - грубое подражание традиционной японской гравюре по дереву. На них образы Японии комбинировались с образами Запада: статуя Свободы, одна из первых моделей "Форда", гамбургер, с которого капает томатная паста. Николасу литографии не понравились.
      Он встал и нервозно направился к окну. Сквозь полосы жалюзи - тоже серого цвета - он попытался рассмотреть лицо большого города. Улиц не было видно: нижнюю часть стекла туман покрыл тонкой пленкой влаги. Он перевел взгляд повыше, на узкий каньон между рядами зданий. Лампы дневного света в окнах ближних небоскребов просвечивали сквозь эту пленку яркими белыми пятнами, будто дюжина газосварщиков включила свои горелки.
      Николас услышал, как его вызывают в кабинет.
      Д-р Ханами был маленький, подвижный человечек лет пятидесяти. Холеные усики, ежик седых волос, блестящий от бриолина, медицинский халат, надетый поверх щегольского костюма. В кабинете висел сигаретный дым.
      Сделав последнюю затяжку, доктор вдавил окурок в переполненную пепельницу и жестом попросил Николаса садиться. Он пунктуально выполнял просьбы Николаса не курить в его присутствии, но как-то не придавал значения тому факту, что обычно им приходилось общаться сквозь дымовую завесу. Вернувшись после очередного визита к д-ру Ханами, Николас сразу же снимал с себя все белье и бросал его в корзину для стирки.
      Итак, - осведомился д-р Ханами, - как у вас идут дела? - Он задал этот вопрос по-английски, с подчеркнутым американским акцентом. Д-р Ханами считал себя знатоком американского образа жизни и обедал только в ближайшем "Макдональдсе". Без "Биг-Мака" он и дня не мог бы прожить.
      Николас опустился на металлический стул с серым сиденьем и спинкой, молча наблюдая за доктором.
      Д-р Ханами поиграл зажигалкой, крутя ее между большим и указательным пальцами.
      - Насколько я понимаю, - сказал он, - это не просто визит в соответствии с послеоперационным режимом. - Он открыл папку с историей болезни Николаса, полистал страницы.
      Все здесь вроде нормально. Рентген, лабораторные анализы. Все в лучшем виде. - Он поднял глаза. - Какие-нибудь проблемы?
      - Да, - ответил Николас, подавляя желание вскочить со стула. Пожалуй, так можно выразиться.
      - Хм-м. И в чем же заключается проблема? - Зажигалка опять замелькала в его руке.
      Николас, не в силах оставаться на своем месте, вскочил. Со страшным грохотом, заставившим д-ра Ханами вздрогнуть, он поднял жалюзи, прижался лбом к стеклу. За окном было по-прежнему гнусно, словно начадили десятки нефте-химзаводов. Он даже запах гари почувствовал.
      - Скажите мне, доктор, - сказал Николас, не оборачиваясь, - Вы когда-нибудь были в префектуре Нара? Д-р Ханами не сразу ответил.
      - Да. Мы с женой были там на курорте четыре года назад. Горячие минеральные воды.
      - Тогда Вы знаете, как там красиво.
      - Конечно. Я часто думаю, что надо бы еще хоть разок выбраться. Но времени вечно не хватает.
      Николас повернулся к нему лицом. Какой смысл глазеть в этот гороховый суп, где ни черта не видно?
      - Доктор, а вы никогда не задумывались о том, какой бы показалась вам жизнь, если бы вы утратили способность оперировать?
      Доктор посмотрел на него с недоумением:
      - Ну, конечно, когда уйду на пенсию, я буду...
      - Нет, - нетерпеливо перебил его Николас, - я имею в виду сразу. Прямо сейчас. - Он щелкнул пальцами. - Вот так: раз! - и все.
      - Ну, трудно сказать...
      - Понимаете, доктор, человек, впустивший себе в душу красоту, даже не может жить без нее. Я долго жил в префектуре Нара, изучая боевые искусства. Да вы с женой и сами видели, когда ходили принимать свои ванны. Ну, а красота, открывающаяся через "гецумей но мичи", есть вообще нечто особенное. Знаете, что это такое? Лунная дорожка.
      Д-р Ханами кивнул головой.
      - Я слышал об этом, конечно. Но я не думал... - Что-то то ли в лице Николаса, то ли в его поведении заставило хирурга остановиться. - Вы сегодня какой-то другой. Что случилось?
      Николас, чувствуя, как стучит его сердце, сел на стул напротив д-ра Ханами, но несколько по-иному - налегая всем корпусом на стол между ними. Он чувствовал, что его тело все напряглось, а руки покрылись липким, противным потом. Он нервно потер их друг о друга.
      - Вы спрашиваете, какие у меня проблемы, и я отвечу вам, - бросил он прямо в лицо д-ру Ханами, не в силах совладеть с эмоциями. Он указал рукой на то место, где был еще не полностью заросший послеоперационный шов. - Я ни хрена не помню из области боевых искусств, которыми я занимался всю жизнь. Все куда-то к дьяволу пропало. Я целую ночь не спал, все думал, как эта... невероятная штука могла приключиться. Но снова и снова я возвращался к одному и тому же, доктор. К одному ответу, который имеет хоть какой-нибудь смысл. - Он поднялся на ноги и вцепился руками в края рабочего стола д-ра Ханами. - Вы и ваш сучий скальпель в этом виноваты. Что-то там повредили, как-то там задели что-то важное, не знаю что. Единственное, что я знаю, так это то, что у меня пропали навыки, сидевшие, кажется, намертво. И вы тому виною.
      В звенящей тишине, что последовала за этим, д-р Ханами сказал по-японски:
      - Пожалуй, надо попросить принести чаю.
      Когда приходится туго, подумал Николас, самое правильное - обратиться к национальным традициям. Гнев так бушевал в нем, что даже руки дрожали. Он молча смотрел, как доктор заказывает чай по внутреннему переговорному устройству. Когда регистраторша принесла чай на черном лакированном подносе, доктор жестом отпустил ее и сам занялся приготовлением напитка: бросил в кипящую воду точную дозу зеленой заварки, потом стал перемешивать палочкой тростника со строго определенной скоростью, поворачивая крохотную фарфоровую чашку туда-сюда, чтобы чай получше заварился.
      Было что-то успокаивающее и что-то даже подбадривающее в чайной церемонии. Ее упорядоченность, отсутствие чего-либо случайного, четкие, стилизованные движения - все служит тому, чтобы сфокусировать внимание на настоящем, служащем мостом между прошлым и будущим.
      Николас почувствовал, что успокаивается. Невероятная напряженность уходила из тела, как воздух из проколотой шины автомобиля. Он медленно опустился на стул.
      Д-р Ханами подал ему чашку. Когда они закончили пить чай, доктор попросил: - А теперь расскажите мне все, и, пожалуйста, с самого начала.
      Я бы хотел поговорить о некоторых деталях истории вашего "подопечного", которые я, признаться, не могу понять, - сказал д-р Муку, как только Сендзин занял свое место напротив него.
      Это очень похоже на доктора Муку - брать инициативу в этих психоаналитических сеансах. Сендзин во многом напоминал странных и таинственных рыб, что живут в бездонных морских пучинах: они видят в темноте, часто даже без помощи глаз. Вот и сейчас он безо всяких видимых признаков понял, что д-р Муку подкрался очень близко к истине.
      Сендзин теперь был вполне уверен, что психиатр заподозрил, что нет у него никакого психопата-подопечного и, более того, этот "подопечный" есть фактически сам Сендзин.
      Это, конечно, чревато некоторой опасностью. Но даже если бы Сендзин сейчас встал и признался во всем, д-р Муку был бы бессилен что-либо предпринять. Он связан этикой своей профессии и не может разглашать врачебных тайн. Сендзин с самых их первых встреч связал доктора обещанием, что тот сохранит в тайне содержание их бесед.
      Д-р Муку с готовностью - и, как оказалось, безрассудно - согласился. Теперь отношения между ними принимали новый и, как казалось Сендзину, дьявольски интересный поворот. Начинается тонкая борьба за верховенство, и противники уже обменялись первыми выстрелами.
      Это все равно что ходить по краю пропасти с повязкой, затянутой вокруг шеи. Сейчас они сблизились в этой пляске смерти, и пухлые ручки д-ра Муку натянули веревку. Сендзин почувствовал сильное и приятное возбуждение. Кровь его быстрее побежала в жилах. Вот ради таких моментов он и жил.
      - Например, - продолжал д-р Муку, - какое воспитание получил ваш подопечный? Жизнь его в семье была вполне нормальной?
      - Смотря что понимать под "нормой", - Сендзин не смог заглушить насмешливых ноток в голосе. - Разве психология не изъяла из профессионального обращения это слово как вводящее в заблуждение?
      - Психология, может и изъяла, - заверил его д-р Муку тоном, не терпящим возражения, - но психотерапия - нет. - И он одарил Сендзина такой хитрой улыбкой, в которой тот прочитал: УЖ ВАМ-ТО ЭТО ДОЛЖНО БЫТЬ ЯСНО. ВЕДЬ ВЫ-ТО НЕНОРМАЛЬНЫЙ, НЕ ТАК ЛИ, СЕНДЗИН-САН? - Но вы по-своему правы. Норма существует как абстракция, а реальный мир не вмещается в средние статистические показатели. И очень часто отклонения, то есть психозы, уходят корнями в раннее детство, в семейное воспитание. И вот здесь, в целях удобства, мы можем употреблять слово "норма", причем я готов биться об заклад, что ваш подопечный не получил нормального воспитания.
      Сендзин весь подался вперед:
      - В каком смысле?
      Д-р Муку пожал плечами.
      - Может, его мать была шлюхой, а может, он имел основания считать себя брошенным. Это в какой-то степени может объяснить его зацикленность на Киохиме, демонической женщине. - Поскольку они сидели в маленькой комнате лицом друг к другу, а д-р Муку сидел спиной к окну, его лицо было затенено и казалось восковым. - Наш подопечный мог даже иметь кровосмесительное влечение к матери. Такого рода чувства обычно бывают не под силу слабой детской психике, и ребенок, желая "отделаться" от них, проецирует их на какую-нибудь другую женщину, рассматриваемую им как воплощение зла. И он убедит себя, что это мать ему их внушила - словом или действием, - эти запретные сексуальные чувства. - Глаза д-ра Муку блестели за круглыми стеклами очков. - Вы согласны с тем, что я говорю? В моих словах звучит что-нибудь знакомое для вас?
      - Откуда мне знать? - резко ответил Сендзин.
      - Ну, вы же куда больше знакомы с подопечным, чем я.
      - Разве? - поднял брови Сендзин. - Я начинаю подозревать, что никто из нас не знает его достаточно.