Он остановил машину у ее дома, но не стал глушить двигатель.
      - Ты что, не зайдешь? - спросила Шизей.
      - Не сегодня. - В тишине ночи урчал, мотор, как бы материализуя барьер между ними, которого не было, когда этот вечер начинался. Улица была пустынна. Выгнутые шеи уличных фонарей, льющих свой неяркий свет. Тень от ветки вяза падает на длинный капот его "Ягуара".
      Шизей положила руку ему на плечо.
      - Кок, в чем дело? У тебя совсем переменилось настроение"
      Он на мгновений закрыл глаза.
      - Устал. Хочу домой.
      - Пожалуйста, Кок, - попросила она. - Зайди хоть на минуту. Неужели такой прекрасный вечер кончится именно здесь? - Брэндинг немного подумал, потом выключил двигатель. Войдя в дом, Шизей первым делом включила свет, где только можно. Брэндинг следил за этим ритуалом, думая, что вот так ребенок, просит побольше света, когда ему ночью приснится кошмар.
      - Выпьешь?
      - Пожалуй, нет, - отказался Брэндинг. Он так и не сел, войдя в дом. Все стоял посреди комнаты.
      - Ради Бога, Кок! Скажи мне хоть, о чем ты думаешь?
      - Сам не знаю, о чем, - ответил он. - Пока не знаю.
      - Тебе не терпится уйти, - заметила она как бы вскользь. - У тебя это на лице написано.
      - Это не так.
      - Не лги мне, - сказала Шизей.
      Брэндинг хотел как-то отреагировать, но поперхнулся собственными словами. ОНА обвиняет ЕГО во лжи! Он особенно разозлился потому, что он ведь действительно солгал.
      - Как ты смеешь обвинять во лжи меня, изолгавшаяся сучка! - заорал он внезапно. - Лучше скажи, откуда у тебя этот костюм, - Большими шагами он направился к выходу.
      Сердце Шизей замерло. Значит, все-таки раскопал, что костюм от Луи Феро - подарок Хау? Как это ему удалось сделать?
      Брэндинг слышал, как она окликала его по имени. Потом зазвонил телефон. Не оборачиваясь, он вышел за дверь, Ноля у него не сгибались, мышцы так и ходили ходуном под кожей.
      Шизей подняла трубку, крикнула:
      - Кто? - и у нее перехватило дыхание: она узнала голос брата.
      - Сендзин, - прошептала она, - мне кажется, мы договорились...
      - Договор аннулируется, - бросил Сендзин.
      - Но ты ставишь под угрозу все, что нам...
      - Помолчи!
      - Да скажи мне толком, что случилось?
      - Случилось невообразимое. Мне нужна твоя помощь, - голос Сендзина урчал, как перегревшийся мотора готовый взорваться. - Так складывается жизнь.
      - Что ты мне...
      - Сегодня вылетаю, - оборвал ее Сендзин. - Мне надо срочно в Вест-Бэй Бридж, на Лонг-Айленде. - Он назвал адрес и прибавил: - Встретимся там. Шизей хотела что-то сказать, но связь уже оборвалась. Она положила трубку и вздрогнула не сознавая, что делает, стояла и крутила на пальце кольцо с большим изумрудом.
      А Брэндинг тем временем садился в машину. Включая двигатель и выезжая на проезжую часть, он заметил, что его руки дрожат. Стук сердца причинял ему почти физическую боль. Как бы ему сейчас помог совет жены! Она всегда знала, где право, где лево и, образно говоря, кто с кем спит.
      Всегда знала.
      Мысль о том, что Шизей подослана к нему Дугласом Хау, чтобы подорвать его репутацию и погубить его любимый законопроект, была просто невыносима. До этого момента Брэндинг не хотел признаваться даже самому себе, что любит Шизей. Теперь он вынужден был признать, что она сломила его систему защиты и проникла так глубоко в его душу, как никому - даже Мэри - не удавалось проникнуть. То, что она его могла так надуть, не укладывалось в голове.
      У него было ощущение, что весь мир вывернулся наизнанку, что ярлыки, которые были у него заготовлены на всех людей на земле, оказались абсолютно бесполезными. Он чувствовал себя как ребенок, который обнаружил, перейдя в другую школу, что знания, доставшиеся ему тяжким трудом в старой школе, никуда не годятся. Более дурацкого ощущения и придумать невозможно.
      Он знал, что его пуританская кровь не позволит ему теперь даже выслушать ее оправдания из-за боязни, что любовь к ней помешает ему теперь отделить правду от лжи.
      Гораздо легче просто заклеймить её. Он услышал слова его матери, будто она сидела с ним рядом в "Ягуаре", призывающие его быть бдительным к проискам Сатаны: ОСТАВАЙСЯ ВСЕГДА НА УЗКОЙ ТРОПЕ, НА КОТОРУЮ ТЕБЯ ПОСТАВИЛ ГОСПОДЬ. - И НИЧЕГО ПЛОХОГО С ТОБОЙ НЕ СЛУЧИТСЯ.
      Вращающиеся красные и синие огни, которые он увидел в зеркале заднего вида, заставили его вздрогнуть. Требовательный звук сирены приказывал остановиться. Брэндинг подрулил к бортику. Белая с синей полосой полицейская патрульная машина почти уткнулась носом в его бампер. Во вспышках красно-синего света он видел две темные фигуры на передних сидениях.
      Брэндинг сидел, все еще во власти своих тяжелых мыслей. Долгое время ничего не происходило. Наконец дверца в полицейской машине со стороны водителя открылась, и вышел полицейский в форме. Его напарник остался в машине.
      Брэндинг опустил стекло, услышав тяжелые шаги по асфальту. Огромного роста полицейский, наклонился к окошку и посмотрел на него сквозь темные очки. Брэндинг подумал, как можно видеть что-либо ночью в таких очках?
      - Ваши права и техпаспорт, пожалуйста.
      - По-моему, я ничего не нарушил, - сказал Брэндинг. Полицейский никак не отреагировал, и Брэндингу. ничего не оставалось, как подать ему документы. При этом он заметил, что тот взял их левой рукой: правая лежала на рукоятке пистолета.
      Сделав знак своему партнеру, полицейский сказал:
      - Боюсь, я должен попросить вас открыть багажник, сенатор.
      Брэндинг опешил.
      - Что? - Полицейский отступил, на шаг от машины. - Пожалуйста, выходите, сенатор. - Брэндинг вылез из машины и пошел открывать багажник. Полицейский следовал за ним. Тем временем и его напарник приблизился. Заметив в его руке ружье 12-го калибра, Брэндинг не выдержал и осведомился. - Могу я спросить, что все-таки происходит?
      Полицейский с ружьем повторил просьбу первого:
      - Откройте, пожалуйста, багажник.
      Пожав плечами, Брэндинг открыл багажник и отступил на шаг. Первый полицейский зажег фонарик и посветил внутрь. Странный, неприятный, тошнотворно-сладкий запах распространился в ночном воздухе.
      Полицейский ахнул:
      - Господи Иисусе! - Брэндинг услышал щелчок: это второй полицейский взвел сразу оба курка на своем ружье. Заглянув в багажник, Брэндинг обомлел: там лежало скрюченное тело. Фонарь высветил засохшую кровь, разбитый вдребезги череп, бледное лицо трупа. Тошнота подступила к горлу Брэндинга.
      Мать ему говорила, СОЙДЁШЬ С УЗКОЙ ТРОПЫ - И ВСЕ ДОБРОЕ, ЧТО Я СЕЙЧАС ВИЖУ В ТВОЕЙ ДУШЕ, ЗАСОХНЕТ И УМРЕТ.
      Великий Боже, думал он в полном шоке, я знаю этого человека. Это Дэвид Брислинг, личный секретарь Дугласа Хау.
      Высоко в горах обросший бородой Николас в который уже раз брал приступом Черного Жандарма. Он переживал наяву свой навязчивый сон о пшеничном поле: искал следы на черной влажной земле. Наконец нашел. Голос, который разговаривал с ним, был голосом его памяти. Но в первый раз, когда он его слушал, он ничего не понял, потому что его дух был отягощен.
      Как говорил Канзацу, не "широ ниндзя" тяготил его дух: "широ ниндзя" это только симптом болезни. Он был очень болен тогда, когда тандзян напал на него. Он и сейчас все еще оставался "широ ниндзя", хотя уже начал понемногу понимать язык акшара. И еще он кое-что понял: ни Канзацу, ни кто-либо еще не в силах излечить его.
      Никто не может дать ему избавление от "широ ниндзя", потому что это есть состояние психики, изменить которое он может, только излечившись сам. Тем не менее, он уже замечал, что постепенно восстанавливает технику владения боевыми искусствами. Значит, излечение продвигалось.
      - "Широ ниндзя" - это одно, - говорил Канзацу однажды после тренировки, рассматривая его шрам на голове, - а твое состояние - это совсем другое.
      - Почему? - спрашивал Николас. - Главный симптом "широ ниндзя" потеря памяти.
      - Все это так, - сказал Канзацу. - Но твоя проблема заключается не в потере памяти, а в невозможности добраться до нее. Акшара уже начала освобождать твой дух, но полное владение ниндзютсу, а особенно - "лунная дорога", все не возвращается. Поэтому я полагаю, что в твоей болезни есть и органический компонент.
      - Вы хотите сказать, что возможность вернуть память блокируется физическими причинами?
      - Вот именно. Я полагаю, что-то с тобой сделали во время операции.
      Холодок пробежал по спине Николаса.
      - Вы хотите сказать, что хирург отрезал что-то там такое, что не следовало? - Предположение, что какая-то частица его мозга навсегда утратила возможность функционировать нормально, испугало его.
      - Нет, не то, - мгновенно ответил Канзацу, как будто ожидая, что тот выразит такое опасение. - Вероятность утраты именно той части мозга, которая ответственна за память таких специализированных вещей, настолько незначительна, что ее можно не принимать в расчет. - Канзацу сидел совсем неподвижно. Его глаза были похожи на пару черных воронов на скошенном осеннем поле: что-то в них было одновременно и грустное, и впечатляющее, Но что-то в ней преднамеренно нарушено. Вот о чем я говорю. - В напряженном молчании Николас слышал стук собственного сердца, в ушах гремела оглушающая симфония страха. - Но хирург... - Возможно, он не сам это сделал, - перебил его Канзацу, - но причастность его к этому не подлежит сомнению. - Николас вспомнил выражение лица залитого кровью д-ра Ханами, его все переломанное тело, лежащее на тротуаре. - Хирург, который оперировал меня - сказал он, был выкинут из окна своего кабинета. - И затем Николас рассказал Канзацу все, начиная с момента, когда д-р Ханами произнес свой приговор, кончая нападением на него тандзяна в кабинете доктора полгода спустя.
      - Ну вот, теперь все становится на свои места, - сказал Канзацу. Он достал анатомический атлас, открыл его на странице, где были изображены полушария мозга. - Давай начнем все по порядку. Как ты мне сам сказал, твоя опухоль находилась около второй, темпоральной извилины. Вот здесь. Это как раз над ребром желудочка мозга. - Он указал на рисунок.
      - Тандзян знал, что человеческий мозг представляет из себя нечто подобное компьютеру, где миллиарды функций сосредоточены в особых ячейках. Некоторые участки мозга, например, ответственны за механизмы памяти. Эта область невелика. Она находится как раз в районе этого ребра желудочка. Анатомы называют его гиппокампусом.
      - Но моя опухоль была как раз выше гиппокампуса, - возразил. Николас. - Возможно, скальпель д-ра Ханами просто чуть-чуть ошибся, резанув немного вбок и выше.
      - Такого быть не может, - сказал Канзацу. - Этот участок мозга настолько ниже того места, где была твоя опухоль, что я не верю, чтобы квалифицированный хирург мог случайно задеть его скальпелем. Нет, это было сделано нарочно.
      Канзацу полистал книгу, нашел комментарий к таблице.
      - Гиппокампус является главным хранителем памяти, потому что его клетки богаты молекулами особого вещества, которое ученые называют рецептором метил-аспартита, потому что этот препарат используется для обнаружения этого таинственного вещества, накапливающего и кодирующего информацию. Оно функционирует лишь в том случае, если нейроны могут свободно соединяться. Но если помешать этому контакту, механизм памяти нарушается. Именно это и происходит с тобой, но нельзя назвать это потерей памяти.
      - Так что же происходит со мной? - спросил Николас.
      - Я могу высказать предположение, - ответил Канзацу. - Однако основанное на научных знаниях. Мне кажется, что когда твой хирург удалял опухоль, в твой гиппокампус была внедрена чешуйка органического происхождения, покрытая препаратом, тормозящим работу рецептора метил-аспартита.
      - Но почему не все функции памяти нарушены, а только те, что связаны с ниндзютсу?
      - Точно так же, как человеку удается затормозить, то есть ослабить боль только в тех точках, где эта боль возникает, так и здесь торможение коснулось больше всего той памяти, которой ты больше всего дорожил. Ты ведь вбил себе в голову, что ты белый ниндзя и больше всего боялся забыть свое искусство, - объяснил Канзацу. - Но думаю, что тебе будет трудно, если не вовсе невозможно вспомнить сейчас также некоторые наиболее глубоко спрятанные в памяти и дорогие эпизоды детства.
      Николас попытался. Действительно, он не смог вспомнить многих моментов. Было неприятное ощущение, что воспоминания эти у него есть, только он не может до них добраться и вытащить на свет Божий.
      Николас беспомощно потряс головой.
      - Но д-р Ханами не мог этого сделать. Это мог сделать только дорокудзай. С другой стороны, остается непонятным, почему доктор позволил ему это сделать?
      Канзацу кивнул:
      - Все верно. Но почему ты не можешь предположить, что на доктора было оказано давление? Возможно, он был вынужден позволить тому человеку покопаться в твоем мозгу.
      Николас опять подумал, потом спросил:
      - А мог ли тот тандзян, что напал на меня, обладать соответствующими хирургическими навыками?
      - Вполне, - ответил Канзацу. - Ты же сам, будучи ниндзя, многое знаешь относительно человеческого тела и работы человеческого сознания.
      - Я никогда не смог бы ввести частицу отравленной ткани в определенный участок головного мозга человека.
      - И слава Богу! Ты же не дорокудзай. У тебя нет такого сатанинского презрения к человеческой личности.
      Канзацу знал толк и в травах, и в лекарственных порошках. Приготовленное им противоядие, долженствующее постепенно нейтрализовать внедренный в ткань головного мозга препарат, тормозящий работу гиппокампуса, вместе с усиленной работой Николаса над собой через освоение акшара - надо было вытравить в сознании ощущение, что он белый ниндзя скоро дали результаты. Понять, как трудно изучать акшара, может только тот, кому приходилось учиться говорить или ходить заново: вроде так просто, но, одновременно так трудно. Сознание Николаса было как чистая страница, готовая для того, чтобы заполнить его знаками. И вот акшара трудилась для него, заполняя эту страницу письменами.
      Как ни странно, его лучшим союзником в этом оказалось его тело, а не дух. Оно было так натренированно, что выполняло любые требования акшара, и скоро к Николасу вернулись и его молниеносная реакция, и чудовищная выносливость.
      И вот однажды, поднимаясь на свою Немезиду, на скалу Черный Жандарм, он почувствовал, что его тело становится и тяжелее, и легче одновременно. Будто оно погрузилось в материал, из которого сделана скала, и растекается по его мельчайшим трещинкам. Он слился со скалой, и теперь его даже ураган не смог бы с нее сбросить. И в то же самое время он почувствовал, что его дух свободен, что он парит, как горный орел. Вот она, "лунная дорога"! Он вспомнил это ощущение: его дух и его тело снова едины. Сила переполняла его. Больше он не "широ ниндзя".
      Чувство освобождения так ударило в голову Николасу, что он закинул назад голову и крикнул что-то ветру, замахал руками облакам. Хаос образов, переполнявших его разочарованное сознание, куда-то исчез, сменившись ощущением гармонии.
      Следы на пшеничном поле, голоса памяти. Он проходит под лунной аркой в замке Киоки.
      - ЧТО СКАЗАЛ ГОЛОС? - спрашивал Канзацу. НЕ ПОМНЮ, - отвечал Николас. БЫЛ ЛИ ЭТО ГОЛОС МОЕГО БРАТА? - НЕТ, НЕ ЕГО. НО ИСТОЧНИК ГОЛОСА БЫЛ БЛИЗКО. Как близко? Акшара дала ему ответ: очень близко. И теперь голос опять говорил с ним, и он понимал каждое слово. Это был его собственный голос, произнесший слово ВРЕМЯ. Как бой дедовских часов, как удары далекого колокола", как тень, появляющаяся из тумана. ВРЕМЯ УЧИТЬСЯ, ВРЕМЯ ПОСТИГАТЬ, ВРЕМЯ ЖИТЬ. В ЭТОМ НАЧАЛО И КОНЕЦ ВСЕГО: СТРАХА, СМЯТЕНИЯ, СМЕРТИ.
      И Николас, чувствуя, как уши его наполняются воем северного ветра, как тело его буквально искрится от обретенной новой энергии акшара, думал: "Где ты, дорокудзай? Где бы ты ни был, я доберусь до тебя. Я уже иду".
      АСАМСКИЕ ГОРЫ, ЯПОНИЯ - ДЗУДЗИ, КИТАЙ - ТОКИО, ЯПОНИЯ
      ЛЕТО 1970 - ЗИМА 1980
      - И это все, что ты хотел нам рассказать? - спросила девочка.
      - Ты обещал нам рассказать, чем все кончилось, - напомнил ее брат.
      Сэнсэй взглянул на них с улыбкой.
      - Эта история не имеет конца, - сказал он.
      Но ты обещал, - сказал мальчик Сендзин, который всегда был более нетерпеливым, чем его сестра.
      - Что случилось после того, как они упали в водопад? - спросила Шизей, сестра.
      - Ах да, в водопад, - произнес сэнсэй таким, тоном, словно ее слова напомнили ему, зачем они здесь, - не только в смысле "на этом свете", но в смысле "на этой земле".
      Его звали Речник. Во всяком случае, под этим именем его знали Сендзин и Шизей, хотя, обращаясь к нему, они называли его просто сэнсэй, то есть учитель. Он был им как родной отец, для этих сироток-близнецов. Он был им и ментор, и товарищ. Родной брат Аха-сан.
      Он был для них всем на свете, и они любили его даже больше, чем любили друг друга.
      Его все звали Речником, потому что он любил давать своим ученикам уроки в тенистой долине широкой, полноводной реки. Там он чувствовал себя как дома, живя то на воде, то на берегу, как лягушки, что любят сидеть на раскаленных от солнца камнях на берегу этой реки, время от времени атакуя ничего не подозревающих мелких насекомых своим длинным-предлинным языком.
      - Тот водопад был похож на комету, подвешенную за хвост, - сказал Речник, - и его переполняла бешеная энергия, энергия жизни и разрушения. Когда два брата, сцепившиеся в смертельном объятии, упали в воду, вселенная содрогнулась. Может быть, она содрогнулась в тот момент, когда Цзяо Сиа умер, захлебнувшись в воде, прижатый братом к камням на дне заводи.
      А может, вселенная содрогнулась, когда Со-Пенг, чуть живой, еле дыша выбрался на черные камни, окружающие заводь. Он был жив, а Цзяо Сиа, друг его Детских игр, был мертв. Со-Пенг мог бы спасти брата, но предпочел утопить его. Он был судьей, судом присяжных и палачом Цзяо Сиа.
      Правосудие не восторжествовало. Во всяком случае, такое, какое мы могли бы в душе оправдать. Правосудие, даже если оно сурово, заслуживает восхищения. Но если же суд свершен, но мы не можем в душе оправдать его приговор, значит, правосудия не было. И такой поступок заслуживает отмщения.
      Вот так все и началось. В речной долине, тенистой и зеленой даже в пару летнего пекла. Мораль этой истории глубоко запала в детские души, полные доверчивости к миру. Но чью мораль они восприняли с такой готовностью?
      Во-первых, Аха-сан, сестра их сэнсэя, Речника. В отличие от ее покойной сестры, которая умерла, родив на свет Сендзина и Шизей, Аха-сан никогда не была замужем. С молодых лет она носила в душе недоверие и страх перед мужчинами.
      Она не понимала секса, боялась его, видя в нем проявление душевного хаоса. Немного повзрослев, Сендзин понял, что это же недоверие он подсознательно заимствовал у нее.
      Возможно, в ранней молодости Аха-сан стала жертвой насилия. Это могло бы объяснить ее отношение к сексу. Но в жизни далеко не все связано причинно-следственными отношениями, и истина - всегда более или менее зыбкое явление. Скорее всего, Аха-сан выработала в себе такую концепцию половых отношений еще в детстве и потом даже не могла себе объяснить ее истоки.
      То, что она вспоминала, беспокоило ей душу, и она реагировала на это жуткими истериками, круша, как пьяница в белой горячке, все направо и налево.
      А в другие моменты Аха-сан, будто ужаснувшись тому, что она наделала, прижимала близняшек к своей мягкой, как подушка, груди, баюкала и пела колыбельные песни на незнакомом языке.
      Эта непредсказуемость приемной матери омрачила их ранние годы. Только с сэнсэем, когда он брал их в свою речную долину, Сендзин и Шизей чувствовали себя в безопасности.
      Много лет спустя, в теплой воде бассейна в отеле "Кан" на грязной окраине Токио, когда с помощью Кширы Сендзин выключал себя из времени и пространства, он вдруг понял, что Аха-сан обладала теми же способностями, что и они с Шизей.
      Родители Аха-сан погибли во время взрыва атомной бомбы, сброшенной американцами на Нагасаки. И. сама Аха-сан, по словам врачей, получила смертельную дозу радиации. Таким образом, зная, что она обречена, они настояли, чтобы ее поместили в одну из лабораторий, где держали, под наблюдением восемнадцать часов в сутки. Хитроумные приборы регистрировали все ее жизненные функции, и врачи записывали все это, чтобы лучше понять, каким образом радиация разрушает клетки и ткани человеческого организма.
      В число подопытных пациентов Аха-сан попала по собственной воле. Тогда всех беженцев из Нагасаки подвергали полному медицинскому обследованию. Она подошла сама к врачам и заявила, что у нее в животике сидит ребеночек. Она слышала, как они обсуждали друг с другом состояние ее здоровья, будто радиация лишила ее слуха. Ей было в то время десять лет, и она прекрасно понимала, что такое смерть: война ускорила такого типа образование, как расщепление атомного ядра вызывает ускорение движения ионов.
      Но Аха-сан думала о жизни, не о смерти. Хотя ее родители и двое старших братьев погибли, сестра, двумя годами младше, уцелела, потому что оказалась вне черты города, когда небо раскололось, отделив живых от мертвых.
      Аха-сан поняла, что оказалась за старшую в семье, и заботилась, как могла, о сестренке. Она не могла доверить такое дело старшим, слишком занятым всякими делами в последние дни войны.
      Чтобы растить сестренку, нужны были деньги, и вот она нашла способ их зарабатывать: предложила себя в качестве материала для медицинских исследований. Ученые были заинтересованы в изучении непосредственных и отдаленных последствий радиации, и деньги, которые причитались ей, шли на воспитание сестры, которую приютила семья фермеров. Они, потерявшие своих сыновей на войне, были рады, что у них завелся хоть маленький, но все-таки помощник.
      Эксперимент продлился недолго. Через полгода, когда у - Аха-сан не появились предсказываемые симптомы лучевой болезни, ученые потеряли к ней интерес и заменили ее более интересным материалом, сочтя, что они просто неверно поставили диагноз в начале.
      Много лет спустя, плавая в реке времени; протекающей через отель "Кан", Сендзин понял, что тот опыт, во время которого обнаружился дар Аха-сан, напугал ее саму. Приготовившись умереть, но даже не заболев, она сохранила в душе ощущение смерти.
      Она чувствовала, что в меньшей степени достойна жить, чем её погибшая мать и братья. Если бы кто-то из них был жив, они бы лучше позаботились о ее сестренке. Вот такая нехитрая детская логика!
      Но она не только уцелела. Она вышла из лаборатории ученых розовощекая. Отдохнувшая, пышущая здоровьем. И никогда потом не болела.
      Но вот у ее сестренки все получилось иначе. Сендзин считал, что мать никогда не догадывалась, что обладала тем же даром, что и ее сестра. Такова была ее карма: обладать им, не зная, только для того, чтобы передать своим детям-близняшкам.
      Имена дала им Аха-сан, и она, же воспитывала их. Их матери было не до них, будто ее жизненные функции заканчивались на этом единственном акте деторождения. Когда они родились, их мать, как это часто бывает в мире насекомых, тихо скончалась, в каком-то смысле сожранная своими новорожденными.
      Если Аха-сан имела двух братьев, и оба они погибли в Нагасаки, то кто же тогда был ее брат - их сэнсэй? Этот вопрос задал своей приемной матери Сендзин, уловив противоречие в ее рассказе. Аха-сан рассмеялась и объяснила, в чем тут дело. Когда их мать, уже беременная ими, сидела однажды дома, вошел мужчина и сказал, что он брат Аха-сан. Во время взрыва бомбы он находился в самой опасной зоне и не пострадал благодаря своему дару. А уцелев, в числе беженцев оказался в Китае, где в монастыре неподалеку от деревни Дзудзи проходил послушание, изучая тайные науки. Там он стал сэнсэем.
      Сендзин, сытый и довольный, предвкушая теплую постель, все-таки спросил, глядя приемной матери прямо в лицо:
      - И это правда, что сказал сэнсэй? Аха-сан улыбнулась. От нее пахло медом и молоком, - этот запах преследовал потом Сендзина всю жизнь. - Ну, во-первых, невежливо сомневаться в правоте слов сэнсэя, - ответила она, Но, по правде говоря, я не поверила ему в первой части его рассказа: насчет того, что он находился в опасной зоне и не пострадал благодаря его дару. Может, он был все-таки где-то на периферии этой зоны... Но вторая часть его истории - сущая правда. Он действительно был в Дзудзи и пробыл там долгие годы, потому что мы с вашей матерью были уже взрослые, когда он появился снова. И он многое повидал и многому научился.
      Что здесь имела в виду Аха-сан? Что он повидал и чему научился? Сендзин и так, и сяк пытался выведать у нее подробности (ему, конечно, и в голову не пришло спросить об этом самого сэнсэя, очень скрытного в отношении того, что касалось его жизни), но каждый раз получал уклончивые ответы.
      Вот тогда Сендзин понял, что нельзя ничего толком узнать о жизни, задавая вопросы старшим и получая на них ответы. Аха-сан могла ответить на кое-какие из них, сэнсэй мог ответить еще на какие-то. Но никто из них, как понял Сендзин, не станет отвечать на самые важные его вопросы.
      Однажды он сказал Шизей по секрету, что собирается отправиться, как сэнсэй, учиться в Дзудзи. Конечно же, она расплакалась. Они были всегда вместе, даже - особенно! - во чреве матери. Мысль о том, что они могут расстаться, напугала ее.
      - Ты слабачка! - закричал на нее Сендзин. - Что сэнсэй говорил о слабости?
      - Не помню, - отвечала Шизей сквозь слезы. Сендзин тогда ударил ее. Он не собирался - не планировал, как он предпочитал говорить - бить ее. Так получилось, что он ее ударил в первый раз, но, увы, не в последний. Только потом, вдали от нее, за Южно-Китайским морем, он понял, что в ее реакции был отголосок слабости Аха-сан. Он не мог наказать Аха-сан - во всяком случае пока - но он мог наказать Шизей.
      Шизей, его сестру-близняшку, его другое я. Женщину. Сендзина, насколько он себя помнил, всегда сводил с ума женский феномен. Женщина заполняла его сны, куда он выпихивал эти мысли из часов бодрствования. Сначала женщина ассоциировалась для него со слабостью, квинтэссенцией которой для него была покойная мать, которую он за это ненавидел. Потом он стал подозревать, что женское начало есть та часть дара Аха-сан, которую она боялась, и презирала, и пыталась задушить в себе. А еще позже начал понимать, что в нем есть и то, и другое. Оно и Шизей несовместимы: оно и Шизей - едины. Шизей впитала в себя все, что надо, во чреве матери. Как член подпольной группировки, разыскивающей предателя, Сендзин подозревал, что она унаследовала от матери врожденную слабость. Себя в этом он подозревать не хотел, помня слова Аха-сан о сэнсэе. Она сказала, что если бы тот действительно был в опасной зоне взрыва в Нагасаки и не выжил, ОН БЫЛ БЫ ЭТИМ ДОВОЛЕН, ПОТОМУ ЧТО ЭТО ЗНАЧИЛО БЫ, ЧТО ЕГО ДАР СЛИШКОМ СЛАБ, А СЛАБОСТИ ОН НЕ ПОТЕРПЕЛ БЫ ДАЖЕ В ТАКОМ ВИДЕ.
      Сендзин так же бдительно выискивал в себе микроскопические дозы слабости, как ученые в свое время выискивали следы лучевой болезни в Аха-сан. И примером для него всегда был его сэнсэй, мировоззрение которого он впитывал, как губка. Конечно, Сендзин сам не сознавал, что делает. Никакой ребенок, не осознает этого, перенимая моральные принципы воспитателей. Но он брал свое там, где находил его, не заботясь о последствиях.
      Пожалуй, будет слишком просто объяснить особенности его личности тем очевидным фактом, что он рос без отца. Но и этого фактора тоже нельзя забывать. Внешностью и Сендзин, и Шизей пошли в отца. Их мать можно было только в лучшем случае назвать миловидной, но отец был настоящим красавцем.
      Все, что осталось у Сендзина от него, так это только фотокарточка, измятая по краям, с трещиной посередине и с оторванным левым краем. Но она ему очень дорога. На ней запечатлен стройный молодой человек в отутюженной военной форме. На гимнастерке столько орденов и медалей, что можно подумать, будто на нем железные доспехи.
      Что стало с отцом близняшек? Этого никто не знал. Он был профессиональным военным, уцелевшим во многих битвах на Тихоокеанском театре второй мировой войны. Храбрый солдат и умелый командир. После воины он улизнул из сетей американского военного трибунала, пытавшегося привлечь его к суду как военного преступника. Вероятно, имел влиятельных покровителей в послевоенном японском истэблишменте.
      Потом стал летчиком-испытателем и на полигонах авиазаводов Мицубиси и Кодай стяжал себе такую славу, что она затмила даже его военные подвиги. Он летал и у самой земли, почти касаясь ее крылом, и взмывал к самому солнцу. Вот только американские астронавты побили его рекорд высоты полета.
      А потом однажды он просто исчез. Возможно, он, как многие другие отчаянные воины, не хотел стариться: тем, кто всю жизнь ходил по краю, всякая другая жизнь кажется пресной. А может, как и их мать, он счел, что, зачав близнецов, исчерпал свои жизненные функции.
      Неправда. Он был нужен Сендзину и Шизей.
      - Так как же с водопадом? - напомнил Сендзин Речнику.
      - Да, - подключилась Шизей, - Что произошло после того, как. Со-Пенг выбрался из водопада?
      Водопад. Для Речника он был Апокалипсисом, сумерками богов, Армагеддоном. В нем для него заключалось начало и конец всего. Все пути вели к водопаду, все дороги уводили от него.
      Много лет водопад снился близнецам в виде живого божества, заполняющего собой сумерки комнаты.
      - Не кто иной, как По Так, самсенг, вытащил убийцу Со-Пенга из кипящей воды пониже водопада, - сказал Речник. - Тело Цзяо Сиа так никогда и не нашли.
      Разбойники, поздравляя друг друга с удачным завершением их миссии, вернулись в Сингапур. Но там все сильно переменилось за те две недели, что они отсутствовали.
      Главарь соперничающей банды захватил первенство в наводненном преступниками районе, где прежде верховодил По Так. А мать Со-Пенга пропала. Возможно, она сама пришла в ужас от того, что натравила друг на друга своих собственных детей, и ушла в леса, простирающиеся к северу от Сингапура.
      Здесь история, кончалась. Во всяком случае. Речник не знал ее продолжения. Но такой конец только дразнил воображение близнецов, и они, помня его слова, что у истории нет конца, все допытывались у него, что означает эта туманная фраза. Как это так: история без конца?