- Ей-богу, не знаю, что я буду чувствовать, - признался он.
      - Ты себе вообразить не можешь, как легко любовь переходит в ненависть. Вообще наше бытие очень зыбко, и его можно запросто вывернуть наизнанку. - Глаза Шизей светились, как у кошки. - Дверь в хаос уже приоткрыта. Чуть-чуть ее подтолкни - и весь ад вырвется на свободу.
      - Ты не принимаешь во внимание человеческую психологию, - возразил Брэндинг. - Изначальное стремление к добру большинства людей держит хаос в узде.
      - Ты был прав только в одном, - сказала Шизей, резко меняя тему. Задзо заметил мою красоту. Он выступил в роли сочувственно настроенного покровителя, который прекрасно понимает мое состояние и желает, как он сам выразился, спасти меня от жизни, вонзившейся в мое сердце, как нож.
      Шизей вся дрожала, и Брэндинг прижал ее к себе крепче.
      - Не хочу продолжать, - прошептала она. - Кок, пожалуйста, не заставляй меня.
      - Я не хочу, чтобы ты что-то делала против воли, - мягко сказал Брэндинг, хоть и сочувствуя Шизей, но не желая расставаться с ролью священника в исповедальне, на которую он себя уже настроил. - Но я думаю, что тебе и самой будет полезно рассказать все, как есть. По-видимому, эта история даже не шрам в твоей душе, а открытая рана, которую надо лечить.
      - Неужели другого пути нет? - тихо спросила Шизей.
      - Нет.
      Шизей закрыла глаза, и он осторожно вытер пот с ее лба.
      - Не бойся. Мне ты можешь рассказать все.
      Ее глаза распахнулись, и ему показалось, что в них сверкнул отблеск темно-красного пламени.
      - Этот художник и тонкий знаток красоты стал моим любовником, моим тюремщиком, моим мучителем. И я должна была смириться с этим. Лишь переступив его порог, я стала его пленницей.
      - Ты, конечно, выражаешься фигурально? - вставил Брэндинг.
      - Нет, пленницей в прямом смысле этого слова. - Заметив новое выражение, появившееся на лице Брэндинга, она прибавила: - Конечно, я совершила ужасную ошибку.
      - Я тебе очень сочувствую, - сказал он. - Прямо в голове не укладывается то, что ты рассказываешь мне. Он тебя насиловал?
      Глаза Шизей были сосредоточены на невидимом прошлом, и когда она опять заговорила, Брэндинг почувствовал, что это прошлое как бы оживает.
      - Мне было десять лет, когда Задзо подобрал меня на улице. Может, предвкушение плотских удовольствий и входило в качестве компонента в его программу моего спасения, но не с них он, естественно, начал. - Шизей облизала пересохшие губы. - Он начал с того, что стал обращаться со мной как с животным, заставляя спать в углу на подстилке, ходить на четвереньках, есть из миски прямо на полу. Разговаривать я должна была лаем и рычанием, потому что, как он говорил, подзаборники не имеют права пользоваться цивилизованным языком.
      Брэндинг пришел в ужас.
      - Какой кошмар! Почему ты не убежала?
      - Когда он уходил куда-нибудь, он сажал меня на цепь.
      - Неужели ты даже не пыталась сбежать?
      Шизей вся дрожала.
      - Ты все еще ничего не понял, Кок. Без него я была ничто. Я бы просто погибла.
      - Господи, как это ужасно! Ты, наверное, ненавидела его лютой ненавистью.
      - Как все у тебя просто, Кок! - печально молвила она. - Все действия и мотивы человека у тебя делятся на две категории: они или чистые, или извращенные.
      - Но ведь роли в вашей с ним жизни были распределены с предельной ясностью. - Голос Брэндинга был полон праведного негодования.
      - В то-то и дело, что ты понятия не имеешь о том, что происходило между нами. Задзо подобрал меня на улице, потому что угадал во мне совершенство, которое искал всю жизнь.
      - Ты ошибаешься, - возразил Брэндинг. - Он возомнил, что может сделать тебя совершенством. Но совершенство - удел не человека, а Бога. То, что он вытворял с тобой, вытекало из его порочной натуры, вот и все. Он делал с тобой то, что его заставляли делать поселившиеся в нем бесы.
      Глядя на Брэндинга, Шизей вспомнила цитату из Ницше, на которую она наткнулась, просматривая книги в кабинете Дугласа Хау: "Всякий идеализм оказывается ложным перед лицом необходимости". И в первый раз в жизни лицом к лицу столкнулась с сомнением - с врагом, таящимся в тени.
      А что, если Брэндинг прав? Что, если вся ее жизнь была воплощением этой бесовщины? Если карма, которую она считала своею, была просто навязана ей? Она похолодела. Признать это значило признать, что вся ее жизнь была сплошной ложью. Буквально физическим усилием она перевела мысли в другое русло, не желая всерьез рассматривать это предположение.
      - Так чем же все кончилось? - спросил Брэндинг.
      Она прижалась лицом к его плечу.
      - Кок, - прошептала она. - Приласкай меня. Сейчас. - Чувствуя его сомнения, она прибавила: - Я должна знать, что ты все еще любишь меня, что ты не перестанешь любить меня, узнав, кем я была и кем я стала.
      Она почувствовала, как его сильное тело плотно прижалось к ее телу, прогоняя тени, собравшиеся вокруг них. Он вошел в нее с легкостью: она была полностью готова принять его. Острое чувственное наслаждение начало постепенно собираться в одну точку в нижней части живота, и она вскрикнула, вся содрогаясь. Потом, лежа рядом с ним, удобно устроив голову в выемке его плеча, она закончила свою историю.
      - Когда Задзо счел, что достаточно очистил меня от скверны и что я готова к следующей стадии, он сообщил мне, что наша "мацури" закончена и пора приступать к превращению меня в Ужас Небесный и тем самым сделать нечто угодное ботам.
      Он уложил меня на подстилку из соломы и приступил к созданию своего шедевра. С тех пор он уже не сажал меня на цепь, уходя из дома. В этом не было надобности. Началось долгое и мучительное рождение гигантского паука.
      Когда через два года работа подошла к концу, Задзо считал, что преобразил меня, что дух паука вошел в меня так же просто, как цветная тушь в мою кожу, и что это подняло меня над всем человечеством. Он мне сказал, что я могу остаться с ним, а могу и уйти на все четыре стороны. Ему все равно. Теперь я уже не человек, а оружие возмездия. Я - Ужас Небесный, демоническая женщина, губящая всех мужчин, которые попадаются в мои сети.
      Воцарилось молчание. Затем Шизей, чувствуя, что объятия Брэндинга ослабели, крепко обхватила его руками.
      - Не уходи, Кок! Пожалуйста!
      - Ты сама веришь в то, что ты - демоническая женщина?
      - Господи, я, кажется, умру, если ты уйдешь! Брэндинг, всегда тонко чувствовавший все ее настроение, сейчас буквально физически ощущал, как от нее во все стороны идут волны страха. - Я хочу знать, веришь ли ты сама в эту чепуху.
      Шизей отпрянула, возмущенная.
      - Это не чепуха! Это синтоизм!
      - Нет, - твердо стоял на своем Брэндинг. - Это чепуха, плод больного воображения типичного шизика. - Он не на шутку разозлился.
      Чтобы принять это, как надо, нужна не логика, думала Шизей. Нужно заглянуть в бездну, лежавшую вне пределов человеческого знания. Да, ее жизнь - жуткая пародия, все в ней искажено до неузнаваемости. Это действительно плод ума больного человека.
      - Кок, - воскликнула она, - я не могу остаться одна в этот вечер. Я должна быть с тобой. Возьми меня с собой на этот прием!
      Брэндинг посмотрел на нее. Раньше он думал, что, узнав об обстоятельствах, при которых была сделана эта жуткая татуировка, он в какой-то степени приоткроет тайну этой пленительной, загадочной женщины. Но теперь он понял, что тайна эта не относится к категории "открываемых": она многослойна, как раковина жемчужницы. Возможно, он никогда не доберется до сердцевины ее загадочной личности: каждый новый слой будет только пуще дразнить его любопытство, как соблазнительные песни сирен, которыми они пытались завлечь Одиссея.
      - Пожалуйста, Кок! - умоляла Шизей, плача.
      И Николас подумал, что все это ему только приснилось: спасение, теплая хижина, Канзацу-сан. Паника зажала его в свой ледяной кулак, и он вздрогнул всем телом. Порыв ветра ударил его в лицо и едва не сбросил со ступеньки среди камней. Положение, в котором он очутился, было просто ужасно. Если он сейчас упадет, трудно сказать, сколько он будет падать, пока не разобьется. Туман окутывал Черного Жандарма так, что в двух шагах ничего не было видно. Сквозь него не увидишь не только хижину Канзацу, оставшуюся далеко внизу, но и самого сэнсэя, который должен был двигаться за ним следом, - если все это, конечно, не приснилось ему. В его состоянии вполне возможен горячечный бред. В таком случае не было ни Канзацу, ни теплой хижины, прилепившейся к скале, где можно переждать буран, ни спасения.
      Остается только падать и падать без конца, сквозь серо-голубую дымку...
      С отчаянием в сердце Николас потянулся к выемке в скале, пытаясь зацепиться, но его пальцы встретили лишь корку льда. Обледенелый черный великан, по груди которого пытался ползти Николас, презрительно дернув плечом, сбросил его дрожащую руку с выемки.
      Николас ничего не видел: колючий снег, выдуваемый ветром из всех впадин на теле Черного Жандарма, слепил глаза. Он ничего не слышал, кроме жуткого завывания ветра. Он ничего не чувствовал ни пальцами, одеревеневшими от холода, ни своим заиндевевшим носом. Он припал ртом к груди Жандарма, пытаясь растопить дыханием лед, чтобы хоть увидеть трещины в скале: может, они подскажут, в каком направлении ползти. Он лизал черный гранит, но не чувствовал никакого вкуса. Все органы чувств мертвы. Шестого чувства у белого ниндзя быть не может. Значит, он обречен.
      Он прилип к скале, как муха к стеклу, движимый лишь инстинктом самосохранения: это было все, что у него осталось. Но ветер все усиливался, и, попытавшись изменить положение ноги, он чуть не сорвался в пропасть. И вот тут-то в Николасе пробудилось упрямство: он не сдастся.
      Я силен, подумал Николас. Я слаб. Эти два состояния неразличимы, как жизнь и смерть, по словам Канзацу. Все это не важно. Важна лишь Тьма.
      Сердце замирало в груди: Николас смотрел в глаза Пустоте. Ему было страшно, но он знал, что есть только один путь. Лунная дорога лежит только в одном направлении. Вернее, во всех направлениях сразу. Все они привели его в это жуткое место, на грудь Черного Жандарма. Все дороги скрестились в этой точке времени.
      Яростный порыв ветра оторвал его от скалы. А возможно, Николас сам ослабил свою хватку. Кто знает? И стремглав полетел в бездну. И начал падать, падать...
      Собираясь ехать в церковь, Жюстина сдавала назад, чтобы вырулить на подъездную дорожку к своему дому, как вдруг чуть не наехала на велосипедиста, взявшегося невесть откуда.
      Она отчаянно тормознула, человек отлетел к дереву и исчез в густом кустарнике, окаймлявшем подъездную дорожку.
      - О Господи! - воскликнула Жюстина и, поставив машину на ручной тормоз, распахнула дверцу. Подбежав к велосипедисту, она опустилась перед ним на колени и с облегчением увидела, что он находится в сознании и, по-видимому, не пострадал серьезно.
      - С Вами все в порядке? - спросила она на сносном японском.
      Велосипедист кивнул, но затем сразу же издал легкий стон и поднялся на ноги, потирая голову рукой. Жюстина тоже встала. Это был сравнительно молодой человек, красивый, с гладкой кожей. Тип лица, который часто видишь на японском телеэкране и на рекламных плакатах. Было что-то женственное в очертании губ, вырезе ноздрей, что еще больше вызывало сочувствие к нему. На молодом человеке были черные шорты, белая рубашка с короткими рукавами, американские кроссовки.
      Он наклонился, чтобы поднять свой велосипед, и опять издал легкий стон. Жюстина инстинктивно попыталась поддержать его на всякий случай, но когда он посмотрел на нее, резко отдернула руку, вспомнив, что по японскому обычаю представители противоположных полов не должны касаться друг друга.
      Что же теперь делать, думала она. Очевидно, человек в лучшем случае получил ушибы. Причем по ее вине. Она лихорадочно думала, что можно предпринять, не нарушая приличий. Она просто не могла повернуться и уехать по своим делам. С другой стороны, кто знает, что это за человек? Подумав так, Жюстина тотчас же себя одернула: она все еще думает по-американски. Здесь, в Токио, уровень преступности, по западным меркам, просто ничтожен. Так что опасаться нечего. Надо пригласить его в дом и предложить чаю. Это будет очень по-японски.
      - Извините, - обратилась она к пострадавшему, - не хотели бы Вы пройти в дом? Я тут живу.
      - Спасибо, не надо, - ответил велосипедист. - Со мной все в порядке.
      По тону она поняла, что это такой отказ, который требует повторения предложения. Отказ из вежливости.
      - Вы меня нисколько не обремените, - сказала она. - Но мне будет спокойнее, если я увижу, что с вами действительно все в порядке. Чашечка чаю Вам не повредит, я думаю.
      Он повернулся к ней, довольно сухо поклонился. - Как можно отклонить такое проявление гостеприимства? И степенно проследовал за ней к дому.
      - Давайте я Вас устрою здесь, на веранде, - предложила Жюстина.
      - Я сейчас вынесу чай.
      - Может, лучше пройти внутрь? - ответил велосипедист. - Кажется, я все-таки здорово ушиб себе спину. Мне бы что-нибудь подложить под нее.
      Жюстина колебалась только мгновение.
      - Конечно. В доме будет удобнее.
      Они сняли обувь в передней, и Жюстина поставила ее в специально сделанный бамбуковый ящичек у стены. Затем провела его в гостиную.
      Велосипедист не произнес ни слова, пока она не заварила чай, не разлила его, и они не выпили по первой чашечке. Когда Жюстина налила по второй, он заметил:
      - У вас прекрасный дом.
      - Спасибо, - откликнулась она, как положено по ритуалу. - Вы чувствуете себя лучше?
      - Гораздо лучше, большое спасибо, - ответил он.
      - Вы случайно не говорите по-английски? Мне было бы проще общаться.
      - О, конечно, - сказал он с улыбкой, осветившей его поразительно красивое лицо, - с большим удовольствием, миссис...
      - Ах, да, простите, - сказала Жюстина. - Меня зовут... - тут она опять едва не нарушила приличия, назвав свое имя. - Меня зовут миссис Линнер.
      - А я мистер Омукэ, - представился Сендзин. - Кажется, мы познакомились не при наилучших обстоятельствах, не так ли?
      Жюстина засмеялась, почувствовав благодарность за то, что он так легко отозвался о том, что она сшибла его. - Боюсь, что это так. Уму непостижимо, как я не заметила вас, разворачиваясь.
      - Подъездная дорожка изгибается, - дипломатично сказал Сендзин, - и вам очень трудно заметить, когда кто-либо едет по дороге. Если вы не возражаете, я бы осмелился сделать предложение...
      - С большим вниманием его выслушаю.
      - На том большом кедре, в который я чуть не впечатался, не мешало бы повесить большое зеркало, чтобы видеть, не выезжает ли кто из-за поворота.
      - Прекрасная мысль, - сказала Жюстина. - Большое спасибо за совет, м-р Омукэ.
      - Не за что, - откликнулся тот, прихлебывая чай. - А у вас большой дом для одного человека.
      - Я не одна здесь живу, - пояснила Жюстина. - У меня есть муж.
      Сендзин не отрывал губ от чашки. - А чем занимается ваш муж, миссис Линнер?
      - Он управляющий в фирме моего отца: производство компьютерных процессов, сталь, текстиль. Кроме того, последнее время мой муж занимается исследовательской работой. - Она взглянула на Сендзина. - А вы в какой области работаете, м-р Омукэ?
      - О, боюсь, что сфера моих интересов несравненно более прозаична, чем работа вашего мужа, - ответил он. - Я самый заурядный чиновник. Работаю в Бюро по промышленному планированию и защите окружающей среды.
      - Очень полезная работа, - сказала Жюстина.
      Он улыбнулся!
      - Не скучная.
      Когда Сендзин поднялся, чтобы уходить, Жюстина не выдержала:
      - Извините, м-р Омукэ, но вы не очень похожи на чиновника. Мой муж занимается боевыми единоборствами, и по своему сложению вы не очень отличаетесь от него. Ваше тело выглядит как хорошо настроенный инструмент.
      Он повернулся к ней, отвесив легкий поклон.
      - Поскольку вы американка, я смогу принять это как комплимент. Но занятия человека спортом весьма развивают. А для меня это не просто хобби, а, я бы сказал, настоящее пожизненное увлечение. Я правильно выразился? Боюсь, мой английский оставляет желать лучшего.
      - Вы нашли прекрасное выражение для своей мысли. Не всякому американцу это удается.
      - Спасибо. Но мне кажется, вы говорите это из вежливости, - сказал Сендзин с какой-то странной улыбкой. - Мое пожизненное увлечение дает хорошую тренировку и уму, и телу. Очищает дух лучше всякой медитации.
      - Мне бы тоже, по вашему примеру, обзавестись каким-нибудь пожизненным увлечением, - задумчиво сказала Жюстина. - Слишком часто приходится быть одной, и некуда пойти, нечем заняться... Вырабатывается жуткая инертность.
      Сендзин кивнул. - Будь я вашим мужем, я бы не оставлял вас одну так часто.
      - Его работа отнимает у него много сил и времени, - объяснила Жюстина, чувствуя внезапное раздражение от того, что приходится оправдывать поведение Николаса перед незнакомцем. Ох уж эта японская любезность!
      - Конечно, - сказал Сендзин. - Жизнь полна несовершенств. Надо уметь идти на жертвы. - Он пожал плечами. - Я понимаю.
      Жюстина опять не выдержала.
      - Интересно, что у вас такое в глазах? - Она сама поразилась своей смелости: задавать такие вопросы совершенно незнакомому человеку! Просто удивительно, какой черт ее дернул за язык?
      Сендзин посмотрел ей прямо в лицо.
      - Что вы имеете а виду?
      Жюстина мгновение поколебалась, но поняла, что остановиться уже не может. Она почувствовала в душе какую-то странную легкость.
      - Я вам уже сделала комплимент относительно вашего английского. Но я полагаю, что вы чувствуете себя как дома в любом языке. Я вижу это по каждому вашему движению. Просто фантастика, до чего вы мне напоминаете мужа!
      - Спасибо, но, я думаю, это просто игра воображения, - сказал Сендзин, подпустив в высказывание бездну учтивости. Так учтивы могут быть только японцы.
      В свете угасающего дня его точеное лицо напоминало лицо статуи забытого героя. Что-то в нем было необычайно меланхолическое, тронувшее сердце Жюстины. Почему-то ей показалось, что он много перенес в жизни.
      - В Америке, - сказала она, - люди никогда не принимают неприятную ситуацию как должное. С ней борются и ее преодолевают.
      - Неприятности, миссис Линнер, - неотъемлемая часть жизни. Японцы это очень хорошо понимают. Пожалуй, правильнее было бы сказать, не жизни, а существования. А если выразиться еще точнее, то ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ. Под неприятностями я подразумеваю боль. Но без боли, миссис Линнер, не бывает наслаждения, не бывает экстаза: ведь тогда не с чем было бы наслаждение и экстаз сравнивать. Понимаете? - Он улыбался, но уже немного по-другому: уверенной улыбкой знающего мир человека.
      - Но и не только поэтому, миссис Линнер, я так ценю боль. Из моего рассуждения вытекает, что боль - сама по себе наслаждение, дающее выход эмоциям получше всякого экстаза. Не верите? Но это можно доказать только на примере.
      Уже несколько встревоженная, Жюстина спросила:
      - Что вы такое говорите, м-р Омукэ?
      Велосипедист отвесил ей небольшой поклон.
      - Называйте меня Сендзином, - сказал он, беря ее за руку истинно американским жестом. - Ведь мы уже достаточно друг друга знаем, чтобы перейти на ты, не так ли, Жюстина?
      - Я был вне? - спрашивал Николас. - Вы меня выводили на волю?
      - Ты там был, - ответил Канзацу. - Был.
      - И Вы тоже были со мной, я знаю. Только я потом Вас потерял.
      - Ты был один, Николас, - сказал Канзацу. - Ты и сейчас один.
      - Не понимаю.
      Они сидели в простой каменной хижине, которую Канзацу назвал монастырем, в кругу света, отбрасываемого несколькими толстыми церковными свечами. Этот казавшийся очень древним свет, вместе с запахом растопившегося воска, сообщал всему в хижине удивительную объемность.
      - Помнишь, сколько раз ты приходил в этот мой приют на Черном Жандарме?
      - И что, я все время точно так же срывался со скалы? - спросил Николас. - И точно так же летел в пропасть?
      - Круги, распространяющиеся по воде, но никогда не достигающие берега, - сказал Канзацу, - вот что такое время.
      - Я перестал держаться, - сказал Николас. - В какой-то момент времени я перестал держаться.
      - Но не упал, как того боялся, - сказал Канзацу.
      - Точно, не упал, - согласился Николас, сам удивляясь странности своего голоса. - Я повис в Пустоте над пропастью, которая так страшила меня. Везде вокруг меня был Черный Жандарм: и вверху, и внизу. Я был отделен от него, и в то же время я был его частью. Вроде как бы летал.
      - Или висел, презрев закон всемирного тяготения.
      - Что со мной было, сэнсэй? Пожалуйста, скажите. Я сгораю от нетерпения, желая услышать объяснение этому чуду.
      - Сам найди ответ, Николас. Мой ответ никогда не удовлетворит тебя. Сам думай.
      - Я нашел...
      - Продолжай.
      - Я нашел Тьму.
      - Да, именно ее я посылал тебя искать зимой 1963 года.
      - А вместо Тьмы я столкнулся с Сайго. Это было в Кумамото.
      - Забудь про быка, Николас. Он не существует. Я посылал тебя в Кумамото, чтобы ты столкнулся с самим собой.
      - Не надо! - закричал Николас. Сквозь тьму проступал свет, и то, что открывалось его взору, было отвратительно.
      - Думай о Тьме, - продолжал Канзацу. - Есть только один Закон, есть только один Путь. Ты отдал себя во власть Тьмы, и она защитила тебя. А ты ее боялся всю свою жизнь. Ты знал ее власть, Николас, но предпочитал отворачивать от нее свое лицо.
      - Если Вы посылали меня бороться с собой, а я столкнулся с Сайго, так значит, что я и Сайго - одно и то же. Он - это я, я - это он. Такого быть не может! - Он помнил о безграничной злобе Сайго.
      - В каком-то смысле это так и есть, - заверил Канзацу. - Теперь ты получил этому доказательство. Вспомни: твоя мать рассказала тебе о дедовских изумрудах, твоя мать была тандзяном, как и дед, твоя мать передала тебе и свой дар, и наследие деда.
      - Вы говорите не то, - возразил Николас. - Моя мать была принята в семью Со-Пенга. Никто не знает, какого она рода и племени. - Это ты знаешь с ее слов, - не сдавался Канзацу. - И, конечно, в ее словах заключена правда. И все-таки я позволю себе усомниться, что твой дед не знал ее происхождения. Она стала его любимицей, потому что была тандзяном, как и он сам. Его собственные дети не были тандзянами, потому что его жена не была: эти гены передаются только по женской линии. Но твоя мать стала его любимицей, потому что могла продолжить дело, которое он считал незавершенным.
      Николас смотрел на Канзацу во все глаза. Обрывки воспоминаний детства, рассказы Чеонг о ее прошлом, казавшиеся раньше разрозненными картинами, теперь вдруг соединились вместе став частями целого.
      Канзацу внимательно следил за выражением лица Николаса:
      - Вспомни: ты нашел Тьму, хотя и будучи белым ниндзя. Такое невозможно. Но ты знаешь, что это случилось. Не верь никому, кроме самого себя. Во Тьме ты отыщешь свой Путь. Вот та часть твоего существа, которую ты до сего дня боялся признать своей.
      - Теперь тебе известна вся правда, - лицо Канзацу сияло, освещенное не только свечами. - Николас, ты - тандзян!
      Жюстина почувствовала, как страх вошел в нее, подобно лезвию ножа.
      - Откуда вы знаете мое имя? Я его не называла.
      Сендзин смотрел на нее в последнем свете уходящего дня.
      - Боль и наслаждение. Вот как мой ум работает: на двух альтернативах сразу. Или здесь нет альтернативы?
      - Кто вы? - голос Жюстины был напряжен, как струна. Она лихорадочно думала, как ей добраться до телефона. Какой номер полиции в Японии? 911, как и в Америке? Вряд ли. Господи, я не знаю элементарных вещей! - Вы не похожи на вежливого велосипедиста, которого я сшибла. Сендзин повернулся к ней. - Я один. Я всегда один. Во рту был металлический привкус, буря бушевала в ее душе, и она отчаянно пыталась отодвинуться от него, выйти из зоны притяжения, которое она ощущала почти физически и которое все усиливалось по мере того, как он подходил все ближе. Ее щеки горели. - Я... думала о муже.
      - Вот как? Ты уверена?
      Жюстина заглянула в его японские глаза, в глубине которых блеснуло что-то, как чешуя уходящей в глубину рыбы. В центре черных глаз спряталось что-то, затягивающее ее подобно силе, тянувшей Тезея в Критский лабиринт, где его ждал Минотавр - могучий, коварный и терпеливый, как бог.
      Его глаза как будто излучали холодный свет. Жюстина не могла оторвать от них взгляда, а через мгновение - и не хотела.
      - А у меня нет жены, - сказал Сендзин. - И никогда не будет.
      - Вы предпочитаете парить, подобно облаку, над землей, считая, что здесь невозможно дышать от скученности? А не тяжело ли дышать в разреженном воздухе одиночества?
      - Я всегда один, - повторил Сендзин. - В детстве я плакал от одиночества. Я часто плакал, и мне бывало стыдно за свою слабость. В конце концов, я ее преодолел.
      - И вы не считаете одиночество недостатком? - спросила она.
      - Чем еще оно может быть? - откликнулся Сендзин. - Уж, конечно, не достоинством.
      - У вас в глазах боль. - Он стоял так близко, что она втягивала в себя его запах, похожий на запах экзотической орхидеи, распускающейся в ночи. Ваша душа вся в шрамах.
      - Японцы не верят в душу.
      - Ну, тогда ваш дух. - Жюстина понимала, что ей надо немедленно отодвинуться от него, но ноги были как чугунные. Она почувствовала, что металлический привкус, который у нее появился во рту, все усиливается. И с ужасом вспомнила, что этот привкус всегда имел для нее эротический смысл.
      - Мой дух чист, - сказал Сендзин. - Он не знает эмоций и, следовательно, не нуждается в утешении. - Он нежно обнял ее. Мгновение Жюстина была как в столбняке. Фантазия и реальность, слившиеся в этом мгновении, словно такие несоединимые вещества, как вода и масло, вызвали у нее головокружение и тошноту. Ноги не держали ее, и она была вынуждена прислониться к стенке, ощущая ее холод своей пылающей кожей.
      - Жюстина! - Снова он назвал ее по имени, словно лаская голосом. Она почувствовала его губы на своих губах. Ночь спускалась на землю, и она чувствовала, что ее тянет и уносит что-то подобное подводному течению. Желание - дикое, безрассудное желание - горело в ней, как уголь.
      "Господи, что со мной такое творится?" - думала она.
      - Нет! - воскликнул Николас. - Не могу я согласиться с тем, что Вы мне говорите! Какой я тандзян?
      - Ты есть ты, Николас, - спокойно возразил Канзацу. - Карма. Ни я, ни ты ничего не можем с ней поделать.
      - Я отказываюсь принять такую карму. Я не приемлю мысли, что я тандзян. Такого быть не может!
      - Вспомни Тьму, - увещевал Канзацу. - Вспомни, как ты висел над бездной.
      - Такого быть не могло! - закричал Николас. - Мне это все приснилось! Конечно же! И, может, я уже давно мертв. Замерз насмерть на Черном Жандарме, как уже давно подозреваю.
      - Ты жив, Николас. Но беда в том, что прежде, чем все это закончится, ты еще не раз пожалеешь, что не умер.
      - Прекратите это! - Николас так разволновался, что не смог усидеть на месте. Он метался, как дикий зверь в клетке. - Я не хочу Вас больше слышать!
      - Совсем напротив, именно этого ты хочешь больше всего на свете, терпеливо заверил его Канзацу. - Именно для этого ты пришел сюда, именно для этого ты рискнул отправиться в это опасное путешествие, несмотря на состояние здоровья.
      - Я белый ниндзя! - крикнул Николас в тоске и страхе. - Зачем столько слов, когда нужно дело? Вы можете спасти меня. Вы же тандзян! Воспользуйтесь Тао-Тао и сделайте так, чтобы это состояние покинуло меня.
      - Ты так ничего и не понял, - сказал Канзацу, приближаясь. Аура, темная и сверкающая голубым и зеленым, как тело насекомого, окружила его. Николас отшатнулся.
      - Чего ты испугался? - удивился Канзацу, останавливаясь. - Не меня ты боишься, Николас. Ты боишься той части своего духа, что ты запрятал глубоко в себе. Разве не отвратительно, что ты так ее боишься?
      - Не понимаю, что Вы хотите этим сказать, - пробормотал Николас. Лицо его было воплощенное страдание.
      - Нет, понимаешь, - упорствовал Канзацу. - Тьма - твой друг. Она спасла тебя, когда ветер сорвал тебя с груди Черного Жандарма и бросил в бездну. Почему ты не хочешь верить тому, что тебе говорят твои органы чувств?
      - Это мне все приснилось! То, что я видел, то, что я чувствовал, этого не могло случиться!
      - Того, кто не доверяет своим органам чувств, ждет безумие, предупредил Канзацу. - Только на них следует полагаться.
      - Я не могу на них полагаться. Я - белый ниндзя!
      - Но ты по-прежнему остаешься Николасом Линнером. Этого никто и ничто не может изменить. Твой дух по-прежнему неукротим. Его могут сломить только твои собственные страхи.
      - Страх сковал мой дух, сэнсэй, - прошептал Николас, чувствуя, что не может совладать с дрожью. - И не хочет отпускать свою хватку.
      - Нет, это ты не хочешь его отпускать! - неожиданно крикнул Канзацу, и Николас даже отпрянул. - Ты свыкся со своими страхами, и тебе кажется, что ты с ними можешь жить. Но есть другой страх - страх Тьмы и наследия, полученного тобой. Это для тебя нечто новое, и ты инстинктивно тянешься к старому страху.
      Николас обхватил руками колени и трясся, как в лихорадке.
      - Мне страшно, сэнсей.
      - Чего ты страшишься?
      - А что если я и в самом деле тандзян?
      - Если именно это пугает тебя, Николас, дай волю своему страху. Позволь себе хоть такую роскошь. Протяни руку и коснись Тьмы.
      - Не могу. Меня будто паралич разбил.
      - Тогда, если это не трудно, расскажи, что случилось с моим старшим братом Киоки, - мягко попросил Канзацу.
      За дверью буран свирепствовал по-прежнему, барабаня градом по крыше убежища Канзацу. Реальное время, кажется, исчезло, провалившись в колодец памяти, который один продолжал удерживать их обоих на одной орбите.
      Николас рассказал Канзацу все, что с ним происходило с того момента, как он вошел в дом Киоки, и вплоть до того самого момента, как он покинул его. Когда он закончил, Канзацу спросил:
      - Как ты думаешь, сколько времени мой брат пролежал, прежде чем ты обнаружил его?