— Расскажите мне о Штрассере, — попросил Бен, понимая, что только изменение темы может немного ослабить головокружение, которое он испытывал.
      Зонненфельд прикрыл глаза.
      — Штрассер был научным советником Гитлера. Gevalt, его нельзя было назвать человеком. Штрассер был блестящим ученым. Он принимал участие в управлении “И. Г. Фарбен”, вы не можете не знать знаменитую “И. Г. Фарбен”, огромную индустриальную фирму, которую полностью контролировали нацисты? Так вот, он был одним из изобретателей нового газа под названием “циклон-Б”, изготавливавшегося в форме гранул. Стоило потрясти эти самые гранулы, и они превращались в газ. Словно по волшебству! Первое испытание “цик-лон-Б” прошел в “душевых” Аушвица. Фантастическое изобретение. Ядовитый газ постепенно наполнял камеры, и по мере повышения уровня более высокорослые жертвы пытались забраться на остальных, надеясь, что смогут дышать. Но все равно, через четыре минуты никто не оставался в живых.
      Зонненфельд умолк и несколько секунд неподвижно смотрел в пространство перед собой. В тишине Бен хорошо слышал тиканье механических часов.
      — Очень эффективно, — наконец снова заговорил Зонненфельд. — За это мы должны благодарить доктора Штрассера. А вы знаете, что Аллен Даллес, ваш директор ЦРУ, в пятидесятые годы был американским адвокатом “И. Г. Фарбен” и юридическим поверенным этой фирмы? Да-да, это чистая правда.
      Бен уже где-то слышал об этом, и все равно слова старика изумили его.
      — Выходит, Штрассер и Ленц были, в некотором смысле, партнерами, — медленно проговорил он.
      — Да. Двое самых блестящих, самых ужасных нацистских ученых. Ленц с его экспериментами на детях, на близнецах. Блестящий ученый, далеко опередивший свое время, Ленц проявлял особый интерес к метаболизму у детей. Некоторых он морил голодом до смерти, чтобы проследить, как замедлялся, а затем вовсе прекращался их рост. Некоторых, в самом буквальном смысле, заморозил, тоже, чтобы посмотреть, как это воздействует на процесс роста. Он позаботился о том, чтобы всех детей, страдавших прогерией — это ужасная болезнь, преждевременное старение, — направляли к нему для изучения. Прекрасный человек, этот доктор Ленц, — с горечью добавил Зонненфельд после секундной паузы. — Конечно, он был очень близок к верховному командованию. Как ученый, он пользовался куда большим доверием, чем большинство политических деятелей. Его считали человеком с “чистыми намерениями”. И, разумеется, наш доктор Штрассер тоже. Ленц уехал в Аргентину; очень многие из них так поступили после войны. Вы были в Буэнос-Айресе? Прекрасный город. Воистину, Париж Южной Америки. Ничего удивительного, что все нацисты стремились именно туда. А потом Ленц умер там.
      — И Штрассер тоже?
      — Возможно, вдова Ленца и знает о местонахождении Штрассера, но даже не думайте спрашивать ее об этом. Она никогда ничего не скажет.
      — Вдова Ленца? — резко выпрямившись, переспросил Бен. — Да, Юрген Ленц говорил, что его мать решила там остаться.
      — Вы разговаривали с Юргеном Ленцем?
      — Да. Я думаю, вы знакомы с ним?
      — А-а, с Юргеном Ленцем получилась сложная история. Я должен признаться, что сначала мне было чрезвычайно трудно принять деньги от этого человека. Конечно, без пожертвований мы неизбежно закрылись бы. В этой стране, где всегда защищали нацистов и защищают их до нынешнего дня, я не могу рассчитывать на какие бы то ни было пожертвования. Ни цента! Здесь на протяжении более двадцати лет не было ни единого судебного процесса по делу о нацистских преступлениях! Я долгие годы считался Антиобщественным Элементом Номер Один! На меня плевали на улицах. А Ленц... Ну, что касалось Ленца, мне было совершенно ясно, что это преступные деньги. Но затем я познакомился с этим человеком и очень скоро изменил свое мнение о нем. Он искренне стремится делать добро. Ну, например, он единственный содержатель Венского центра изучения прогерии. Вне всякого сомнения, он хочет каким-то образом перечеркнуть то, что было сделано его отцом. Мы не должны возлагать на него ответственность за преступления его отца.
      Слова Зонненфельда, словно эхо, отозвались в душе Бена. “Просто удивительно, что и Ленц, и я оказались в одинаковом положении”.
      — Вы, конечно, знаете слова пророка Иеремии: “Уже не будут говорить: “отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина” . Иезекиль тоже высказывался на эту тему: “Сын не понесет вины отца” . Здесь все совершенно ясно.
      Бен некоторое время молчал.
      — Так вы говорите, что Штрассер, возможно, еще жив?
      — А возможно, и мертв, — мгновенно отозвался Зонненфельд. — Кто нас, стариков, знает? Лично я никогда не знал этого наверняка.
      — У вас должно быть досье на него.
      — Не пытайтесь заводить со мной такие разговоры. Или, может быть, вами завладела фантазия: вы найдете этого ублюдка, и он, словно восточный джинн, расскажет вам все, что вы захотите узнать? — Бену показалось, что тон Зонненфельда вдруг сделался уклончивым. — Много лет я боролся с молодыми фанатиками, стремившимися к мести, ради того, чтобы кровью патентованного злодея заглушить владевшую их душами тревогу. Это пустые домогательства, которые приводят всех к одинаково дурным результатам. Вы убедили меня, что не принадлежите к их числу. Но Аргентина — совсем другая страна, а негодяй, конечно, мертв.
      В кабинете появилась та самая молодая женщина, которая открыла Бену дверь, и что-то чуть слышно сказала.
      — Важный телефонный звонок. Я должен ответить, — извиняющимся тоном произнес Зонненфельд и удалился в другую дверь.
      Бен обвел взглядом огромные канцелярские шкафы синевато-серого, аспидного цвета, выстроившиеся вдоль всех стен. Зонненфельд, совершенно очевидно, начал уводить разговор в сторону, когда речь зашла о нынешнем местонахождении Штрассера. Неужели он решил скрыть его? И если так, тo почему?
      Судя по манерам Зонненфельда, телефонный разговор должен оказаться довольно продолжительным, решил Бен. Возможно, достаточно продолжительным для того, чтобы наскоро порыться в досье. Не раздумывая ни секунды, Бен подскочил к огромному, с пятью ящиками шкафу, на котором красовалась табличка “R-S”. Ящики были заперты, но ключ лежал на шкафу — не самое безопасное место, отметил про себя Бен. Открыл самое нижнее отделение. Оказалось, что оно плотно забито пожелтевшими бумажными папками и хрупкими от ветхости бумагами. Штефанс. Штернгельд. Штрайтфельд.
      ШТРАССЕР. Имя было нацарапано от руки выцветшими до желтовато-коричневого цвета чернилами. Он выхватил папку, и тут его осенила еще одна мысль. Он ринулся к шкафу, обозначенному буквами “К-М”. В глаза сразу бросилась толстая папка материалов по Герхарду Ленцу, но его интересовало совсем не это. Рядом стоял тонкий конверт — досье на вдову Ленца. Именно его он и искал.
      Здесь бумаги были втиснуты очень уж плотно. Бен услышал шаги: Зонненфельд возвращался гораздо раньше, чем он рассчитывал! Он принялся дергать конверт, и в конце концов тот медленно выполз из тисков, в которых его держали две солидных папки. Быстро пихнув добычу под куртку, которую он положил на стул рядом с тем, на котором сидел, Бен успел вернуться на свое место за мгновение до того, как Зонненфельд вошел в кабинет.
      — Опасное занятие — нарушать покой стариков, — заявил Зонненфельд, как будто и не было этого перерыва. — Вероятно, вы считаете их беззубыми никчемными существами. Да, сами по себе они действительно такие. Но у них есть мощная сеть поддержки, даже в наши дни. Особенно в Южной Америке, где они имеют множество приверженцев. Скажем, головорезы, наподобие Kamearadenwerk. Они защищают своих старейшин примерно так же, как дикие животные защищают ослабевших вожаков. Убивают всякий раз, когда считают нужным, никогда не испытывая колебаний.
      — И в Буэнос-Айресе?
      — Там их больше, чем где бы то ни было. Нигде они не обладают такой мощью. — У старика был усталый вид. — Вот почему вам ни в коем случае не следует отправляться туда и вести расспросы насчет престарелых немцев.
      Зонненфельд, нетвердо держась на ногах, поднялся, и Бен тоже встал с места.
      — Вы обратили внимание, что даже в наши дни я вынужден постоянно иметь при себе охранника. Это не гарантия безопасности, но по крайней мере такую охрану мы можем оплачивать.
      — И все же вы упорно живете в городе, где не любят вопросов, касающихся прошлого, — сказал Бен.
      Зонненфельд положил руку на плечо Бена.
      — Ах, мистер Хартман, что тут поделаешь? Тот, кто изучает малярию, вынужден жить в болоте, разве не так?
      Джулиан Беннетт, помощник заместителя начальника Агентства национальной безопасности по оперативной работе, сидел напротив Джоэля Сколника, заместителя министра юстиции, в маленькой столовой для руководящего состава в Форт-Мид, штаб-квартире АНБ. Хотя Сколник, долговязый лысеющий мужчина, занимал заметно более высокое место в бюрократической иерархии, Беннетт держался с ним совершенно безапелляционно. Агентство национальной безопасности было организовано таким образом, чтобы освободить людей, подобных Беннетту, от бюрократического надзора со стороны внешних по отношению к агентству сил. Неизбежным эффектом такой политики должно было стать некоторое высокомерие, ну, а Беннетт был не из тех людей, которые отказались бы при каждом удобном случае демонстрировать свое превосходство.
      На тарелке перед Сколником лежала огромная отбивная из баранины и гора вареного шпината — все почти нетронутое. Он давно утратил аппетит. Прикрываясь чисто декоративной маской дружелюбия, Беннетт довольно тонко запугивал его, причем сообщения были на самом деле тревожными.
      — Все это не обещает вам ничего хорошего, — уже не в первый раз говорил ему Беннетт. Благодаря маленьким широко расставленным глазкам и почти бесцветным бровям чиновник из АНБ казался немного похожим на поросенка.
      — Я это понимаю.
      — Предполагалось, что в вашем корабле нет течи, — сказал Беннетт. Его собственная тарелка была чиста; он расправился со своим бифштексом в несколько быстрых глотков; было совершенно ясно, что этот человек ел лишь для того, чтобы снабдить организм топливом. — А то, с чем нам приходится иметь дело, внушает сейчас крайнее беспокойство.
      — Все это вы очень ясно объяснили, — ответил Сколник, чуть ли не ненавидя самого себя за то, как прозвучали его слова — почтительно и даже испуганно. Он знал, что показывать свой страх такому человеку, как Беннетт, всегда было серьезнейшей ошибкой. Все равно, что вылить полведра крови в воду неподалеку от резвящейся акулы.
      — Безрассудство, с которым, как оказалось, ваши люди относятся к вопросам национальной безопасности, может скомпрометировать нас всех. Я смотрю на то, как ведут себя ваши сотрудники, и не знаю, что мне делать: смеяться или плакать. Что толку запирать парадную дверь, когда черный ход распахнут настежь?
      — Давайте не будем делать слишком большой проблемы из риска огласки, — ответил Сколник. Хотя он старался говорить холодно и напыщенно, ему самому было ясно, что это чуть ли не мольба о пощаде.
      — Я хочу, чтобы вы пообещали мне, что провал, возникший по вине этой Наварро, будет ликвидирован, — Беннетт наклонился вперед и погладил предплечье Сколника жестом, который был настолько же дружеским, насколько и угрожающим. — И что вы пустите в ход все имеющиеся в вашем распоряжении средства, чтобы поставить эту женщину на место.
      — Это само собой разумеется, — отозвался человек из министерства юстиции, с трудом сглотнув стоявший в горле комок.
      — Теперь встаньте, — приказал человек с козлиной бородкой, махнув зажатым в левой руке “макаровым”.
      — Это вам ничего не даст. Я не приложу палец к датчику, — ответил детектив Ханс Хоффман. — Так что уходите отсюда, пока не случилось ничего такого, о чем вам придется пожалеть.
      — Я никогда ни о чем не жалею, — вкрадчивым голосом произнес незнакомец. — Вставайте.
      Хоффман неохотно поднялся.
      — Говорю вам...
      Вторгшийся пришелец тоже встал с места и приблизился к нему.
      — Повторяю вам, — сказал Хоффман, — что вы ничего не выиграете, если убьете меня.
      — У меня нет необходимости убивать вас, — словно успокаивая его, ответил посетитель. А в следующее мгновение он сделал неуловимо быстрое движение.
      Хоффман увидел вспышку металлического блеска немного раньше, чем почувствовал, что его руку пронзила невероятная боль. Он взглянул вниз. Там, где только что находился указательный палец, торчал короткий обрубок. Разрез был идеально чистым. Из кисти, совсем рядом с мясистой подушкой большого пальца, торчала окруженная плотью белая круглая кость. За долю секунды до того, как его рот раскрылся в отчаянном крике, детектив увидел в руке человека острый, как бритва, охотничий нож, а затем с изумившей его самого четкостью разглядел отрезанный палец, валявшийся на ковре, словно ненужный кусок куриной тушки, сброшенный наземь нерадивым поваром.
      И тут из его рта вырвался визгливый крик мучительной, непостижимой боли и неверия в случившееся.
      — О, мой Бог! О, мой Бог! О, мой Бог!
      Тревор нагнулся и поднял отрезанный палец. С обрубленного конца все еще капала кровь.

Глава 30

Глава 31