С точки зрения верхних эшелонов власти Вашингтона, четыре человека, сидевшие вокруг стола в белоснежной комнате на третьем этаже государственного департамента, были совсем еще молодыми людьми. Самому младшему — около тридцати пяти, самому старшему — ближе к пятидесяти. Однако из-за глубоких морщин на лицах и усталого выражения глаз все четверо выглядели значительно старше своих лет. Их работа сопровождалась бессонными ночами и длительными периодами чрезвычайного нервного напряжения, помноженными на постоянное одиночество. Ни один из них не имел права обсуждать с кем-либо за пределами этой комнаты те кризисные ситуации, с которыми им постоянно приходилось сталкиваться. Эти люди являлись стратегами, разрабатывающими тайные операции, своего рода воздушными диспетчерами, регулирующими полеты своих стервятников по всему миру. Малейшая ошибка с их стороны могла привести и приводила к гибели этих хищников. Те, кто стоял выше их по служебной лестнице, могли рассуждать о высоких материях; те, кто ниже — прорабатывать детали операций; но только они являлись средоточием всей информации. Лишь эти люди имели представление о возможных вариантах развития каждой акции и могли предвидеть их вероятные последствия. Каждый из них был специалистом и бесспорным авторитетом в своей области. Без их одобрения ни один стервятник не мог отправиться в полет.
      Но эти диспетчера трудились без помощи радарных экранов и вращающихся антенн. Они руководствовались своим знанием законов человеческого поведения и умением на основе этого знания предугадывать его. Они изучали возможные действия и противодействия не только со стороны врагов, но и оценивали поступки своих оперативных сотрудников, находящихся в деле. Все оценки являлись результатом непрестанной внутренней борьбы и весьма редко приносили полное удовлетворение. Каждый новый поворот событий влек за собой бесконечное количество «...а что, если...» Количество вопросов такого рода возрастало в геометрической прогрессии как следствие спонтанных реакций на изменение обстоятельств. Эти люди были своего рода психоаналитиками. Они пытались проникнуть внутрь бесконечных хитросплетений ненормального мира, и все их пациенты являлись порождением такого мира. Каждый из четверки был специалистом и экспертом по самым жутким и мрачным сторонам жизни, жизни, где истина, как правило, оказывалась ложью, а ложь очень часто служила единственным средством выживания. Больше всего эти люди опасались стрессов, потому что под влиянием продолжительных сильных стрессов как враги, так и друзья оказывались способны на поступки, которые они никогда бы не совершили при иных обстоятельствах. А непредсказуемость вкупе с ненормальностью сочетание крайне опасное.
      К такому заключению вчера поздно ночью пришли четыре специалиста. Накануне от подполковника Лоренса Бейлора Брауна было получено из Рима срочное сообщение, его содержание вызвало необходимость ознакомиться с досье, давно покоившемся в архиве. Разработчик стратегии должен быть знаком со всеми фактами.
      Факты эти обсуждению не подлежали. События на заброшенном отрезке побережья Коста-Брава подтверждались двумя независимыми свидетелями. Одним из них был сотрудник госдепа Хейвелок, а второй — незнакомый Хейвелоку человек по имени Стивен Маккензи — один из самых опытных нелегалов, работающих в Европе на ЦРУ. Маккензи, рискнув жизнью, доставил вещественные доказательства — изодранную, залитую кровью одежду. Тщательное микроскопическое исследование дало однозначный результат — Дженна Каррас. Зачем понадобилось специальное подтверждение со стороны, было не ясно, никакой объективной необходимости в этом не существовало. Однако те, кому положено, знали о характере отношений между Хейвелоком и Каррас, и понимали, что человек в состоянии сильного стресса может сломаться и окажется неспособным исполнить свой долг. Чтобы быть полностью уверенным в исходе операции, Вашингтон организовал перепроверку. Агент Стивен Маккензи разместился в двухстах футах к северу от того места, где находился Хейвелок. Все произошло прямо у него на глазах, и показания опытного оперативника не вызывали никаких сомнений. Женщина по фамилии Каррас была убита той ночью. Тот факт, что вскоре по возвращении из Барселоны Стивен Маккензи скончался от сердечного приступа во время прогулки под парусами по Чесапикскому заливу, ни в коей мере не снижал важности его показаний. Доктор, которого тогда срочно вызвала береговая охрана (известный на Восточном побережье США хирург по имени Рандолф), уже ничем не мог помочь. Вскрытие вне всякого сомнения показало, что смерть Маккензи явилась следствием естественных причин.
      И за пределами Коста-Брава все сведения, компрометирующие Дженну Каррас, были подвергнуты тщательной проверке. Этого потребовал государственный секретарь США Энтони Мэттиас. Разработчики стратегии знали, что стоит за таким требованием. Вновь приходилось принимать во внимание характер личных отношений — дружбу ученика и учителя, зародившуюся в Принстоне почти двадцать лет тому назад. Оба были чехи по рождению. Один из них ко времени встречи уже зарекомендовал себя в научных кругах как один из самых блестящих умов в вопросах геополитики, другой же — юный иммигрант — отчаянно пытался найти свой путь в жизни. Разница между ними была огромной, но дружба оказалась на удивление крепкой.
      Энтони Мэттиас прибыл в Америку лет сорок тому назад. Сын известного пражского врача, который при первой угрозе нацизма вывез свою семью в США и был тепло встречен коллегами. Хейвелок же попал в США тайно, в результате совместной секретной операции разведывательных служб США и Великобритании. Его происхождение вначале тщательно скрывалось во имя безопасности самого ребенка. И в то время как звезда Мэттиаса поднималась все выше и выше по мере все более частого обращения к нему за советом со стороны влиятельных политических фигур страны и публичного восхваления его гениальности, молодой человек из Праги пытался утвердить себя успехами в полуночном мире тайн, успехами, незаметными при свете дня. Между ними, несмотря на всю разницу в возрасте и положении, интеллекте и темпераменте, сохранялись прочные узы. Старший старательно культивировал их, а младшему даже не приходило в голову использовать дружеские отношения в личных целях.
      Те, кто был занят проверкой данных против Каррас, отдавали себе отчет в том, что не имеют права на малейшую ошибку, точно так же как стратеги понимали, что телеграмма из Рима требует к себе внимательного и чрезвычайно деликатного отношения. Но прежде всего ее во что бы то ни стало следует держать в секрете от Энтони Мэттиаса. Это было необходимо потому, что, хотя средства массовой информации и сообщили о давно заслуженном отпуске великого государственного секретаря, истина оказалась иной. Мэттиас был болен, и как утверждали некоторые, переходя на шепот, тяжело. Через своих подчиненных он держал связь с государственным департаментом, но сам вот уже почти пять недель не появлялся в Вашингтоне. Даже наиболее проницательные представители прессы, хотя и понимали, что сообщение об отпуске госсекретаря всего лишь отговорка, не высказали и не напечатали ни слова о своих подозрениях. Каждый старался отторгнуть от себя мысль о болезни Мэттиаса, человечество не могло перенести такой потери.
      Сообщение из Рима легло бы дополнительным грузом на плечи государственного секретаря Соединенных Штатов.
      — Он, вне всякого сомнения, галлюцинирует, — произнес лысоватый мужчина по фамилии Миллер, кладя перед собой на стол ксерокопию телеграммы. Доктор медицины Пол Миллер был психиатром, непревзойденным авторитетом по вопросам отклонений от поведенческих норм.
      — Нет ли в его досье фактов, которые могли бы в свое время послужить для нас сигналом раннего предупреждения? — спросил коренастый рыжеволосый человек в мятом костюме и приспущенном узле галстука на расстегнутом воротничке рубашки. Его звали Огилви, раньше он, как и Хейвелок, был на оперативной работе.
      — Ничего такого, что вы смогли бы прочитать, — ответил Дэниел Стерн, один из разработчиков стратегии, сидевший слева от Миллера.
      Он имел официальный пост — начальник Управления консульских операций, это название являлось эвфемизмом его подлинного лица — руководителя Отдела секретных операций государственного департамента.
      — Но почему же? — спросил четвертый стратег. В своем строгом костюме весьма консервативного покроя, он, казалось, сошел с рекламы компании «Ай-Би-Эм» помещенной в «Уолл-Стрит джорнел». Этот человек сидел рядом с Огилви, его фамилия была Даусон, и он являлся специалистом по международному праву. — Но почему так? — продолжал он. — Не хотите ли вы сказать, что в его досье имеются существенные пропуски?
      — Да. Вы помните ту манию секретности, которая преследовала нас многие годы назад. С тех пор никто не удосужился пересмотреть документы, и досье осталось неполным. Но ответ на вопрос Огилви там, по-видимому, все же удастся найти. Тот самый сигнал, что прошел мимо нашего внимания. Он в конце концов полностью себя исчерпал. Сжег себя целиком, если можно так выразиться.
      — Что вы хотите этим сказать? — Огилви наклонился вперед, выражение его лица вряд ли можно было назвать приятным. — Будь я проклят, если мы не обязаны строить наши оценки на доступных, проверенных фактах.
      — Вряд ли мы сможем этим чего-нибудь достичь. Хейвелок характеризуется великолепно. Отмечаются один-два случая несдержанности. В остальном о нем отзываются как о чрезвычайно эффективном сотруднике, действующем адекватно в самых экстраординарных обстоятельствах.
      — Да, но теперь ему мерещатся покойники на железнодорожных вокзалах, — вмешался Даусон. — Почему, спрашивается?
      — Вы знакомы с Хейвелоком? — спросил Стерн.
      — Весьма поверхностно. Я проводил с ним обычное собеседование, как с любым оперативным работником, — ответил юрист. — Это было восемь или девять месяцев тому назад. Он специально прилетал в Вашингтон. Мне он показался весьма полезным сотрудником.
      — Он и был таковым, — согласился руководитель консульскими операциями. Всегда готовый к действию, результативный, уравновешенный... очень жесткий, весьма хладнокровный, со светлым умом. Он получил отличную подготовку в весьма юном возрасте и в чрезвычайных обстоятельствах. Может быть, нам следует взглянуть именно в этом направлении. — Стерн сделал паузу, взял со стола довольно большой конверт и осторожно снял с него ярко-красную пластмассовую полоску, идущую вдоль боковой стороны. — Это полное досье о прошлом Хейвелока. То, с чем мы познакомились раньше, было обычным и не содержало ничего экстраординарного. Выпускник Принстона, докторская степень по истории Европы, ученая степень по славянским языкам. Домашний адрес: Гринвич, Коннектикут. Сирота военного времени, доставленный в Штаты из Англии и усыновленный супружеской четой по фамилии Уэбстер. Благонадежность обоих Уэбстеров была проверена. Мы познакомились с рекомендацией Мэттиаса — уже в то время его мнение принималось во внимание. Шестнадцать лет тому назад перед кадровиками государственного департамента предстал чрезвычайно одаренный выпускник ведущего университета, готовый работать за мизерное жалованье и даже согласный на совершенствование знания языков, и при этом — на занятие нелегальной деятельностью. Но в лингвистическом совершенствовании потребности не возникло. Чешский был его родным языком, и оказалось, что он владеет им значительно лучше, чем мы могли предполагать. Отсюда и начинается та часть истории, где следует искать причины срыва, свидетелями которого мы сейчас стали.
      — Это же дьявольски отдаленное прошлое, — сказал Огилви. — Не могли бы вы нас приобщить к нему. Терпеть не могу сюрпризов, особенно со стороны параноиков в отставке.
      — Похоже на то, что нам приходится иметь дело именно с таковым, — вмешался Миллер, взяв со стола телеграмму. — Если мнение Брауна что-то значит...
      — Да, значит, — бросил Стерн. Браун один из лучших наших людей в Европе.
      — Но он из Пентагона, — заметил Даусон. — Анализ — не самая сильная сторона этого учреждения.
      — К Брауну это не относится, — возразил начальник консульских операций. — Он черный и, видимо, не без способностей, раз достиг такого высокого положения.
      — Как раз это я и хотел сказать, — продолжил Миллер. — Бейлор настоятельно рекомендует нам серьезно отнестись к делу Хейвелока, тот видел то, что видел.
      — И что абсолютно невозможно, — сказал Огилви. — Это значит — мы имеем дело с чокнутым. Так что же в его досье, Дэн?
      — Сведения о страшных первых годах жизни, — ответил Стерн, открывая папку и перелистывая страницы. — Мы знали, что он чех, и не больше того. Во время войны в Англии находилось несколько тысяч беженцев из Чехословакии, что полностью объясняло его появление в США. На самом деле существовало две версии. Одна из них соответствовала истине, другая была призвана служить прикрытием. Ни он, ни его родители не были в Англии во время войны. Он провел те годы в Праге или ее окрестностях. Это был долгий кошмарный сон, ставший для него страшной явью. В том возрасте, которого он достиг, когда кошмар начался, он уже мог его ощутить. К несчастью, у нас нет возможности проникнуть в его мысли, а это сейчас жизненно важно. — Повернувшись к Миллеру, начальник всех консулов продолжил: — Вы должны нам помочь, Пол. Человек этот чрезвычайно опасен.
      — Тогда мне потребуется дополнительное разъяснение, — заявил врач. — Насколько глубоко нам следует копать прошлое и почему?
      — Начнем, пожалуй, с «почему», — сказал Стерн, извлекая из досье несколько листов. — С самого раннего детства его преследовал призрак предательства. Этот призрак исчез на некоторое время в юношеском возрасте, когда он учился в школе, а потом в университете. Однако вселявшие ужас воспоминания постоянно оставались с ним. В последующие шестнадцать лет, то есть последние, он вновь вернулся в мир, населенный призраками детства. Возможно, ему довелось видеть слишком много привидений.
      — Пожалуйста, конкретнее, Дэниел, — попросил врач.
      — Чтобы быть конкретнее, — ответил Стерн, пробегая глазами лист из досье, который он держал в руках, — нам следует вернуться в июнь 1942 года в Чехословакии. На самом деле его фамилия вовсе не Хейвелок. Он Гавличек, Михаил Гавличек, рожденный в Праге, по-видимому, в середине тридцатых годов, точная дата рождения не известна. Все документы уничтожены в Гестапо.
      — Гестапо? — Специалист по международному праву Даусон откинулся на спинку стула, в нем пробудились какие-то воспоминания. — Июнь 1942 года... об этом времени говорилось что-то на процессе в Нюрнберге.
      — Да, это был весьма заметный пункт в повестке дня суда, — согласился Стерн. — Двадцать седьмого мая чешские партизаны убили Рейнхарда Гейдриха, известного под прозвищем der Henker — палача Праги. Партизаны действовали под руководством профессора, изгнанного из Карлова университета и работавшего на разведку Великобритании. Фамилия профессора была Гавличек, и жил он с женой и сыном в поселке Лидице примерно в восьми милях от Праги.
      — О Господи, — медленно произнес Миллер, уронив телеграмму из Рима на стол.
      — Гавличека дома не оказалось, — сухо продолжал Стерн, перелистывая страницы. — Он скрывался, подозревая, что мог быть замечен на месте убийства Гейдриха. Почти две недели отец Хейвелока прятался в подвалах университета. Его не видели на месте покушения, но был замечен кто-то другой, тоже житель Лидице. За смерть Гейдриха пришлось заплатить высокую цену — все мужчины подлежали уничтожению, а женщины насильственной эвакуации: одни в качестве рабочей силы — рабынь на военных заводах, другие, самые красивые — для утехи офицеров в полевых борделях. Дети же должны были просто исчезнуть. Часть из них подлежала германизации, а часть уничтожению в газовых камерах.
      — Эти выродки все хорошо продумали, — заметил Огилви.
      — Приказ из Берлина держался в тайне вплоть до десятого июня дня массовой экзекуции, — продолжал Стерн. Теперь он читал текст. Именно в этот день Гавличек решил вернуться домой. Когда о трагедии в Лидице стало известно — на столбах были расклеены объявления а по радио сделано специальное заявление — партизанам удалось задержать своего командира. Они посадили его под замок, накачали снотворным. Остановить трагедию было невозможно, а Гавличек представлял слишком большую ценность, чтобы напрасно им рисковать. В конце концов ему все рассказали. Произошло самое худшее: его жену отправили в публичный дом (позже выяснилось, что в первую же ночь она покончила с собой, забрав на тот свет офицера вермахта), а сын исчез без следа.
      — Но, очевидно, его не увезли в лагерь с остальными детьми, — заметил Доусон.
      — Нет, он охотился на кроликов и вернулся, чтобы увидеть из укрытия аресты, расстрелы и трупы, выброшенные в Канавы. У него был шок. Мальчишка убежал в лес и много недель существовал, как звереныш. В округе пошли разговоры о том, что в лесу замечали убегающего ребенка, у амбаров находили следы, ведущие из леса и вновь уходящие в лес. Отец, узнав об этих слухах, все понял. Он сам в свое время сказал сыну, что если придут немцы, то следует скрыться в лесу. Гавличеку потребовался целый месяц на то, чтобы выследить собственного сына. Тот прятался в ямах и дуплах деревьев, боясь быть увиденным и питаясь тем, что удавалось украсть или выкопать из земли. Кошмарные видение массового убийства не оставляли его ни на миг.
      — Великолепное детство, — сказал психиатр, делая пометки в своем блокноте.