Глава 2

— Из архивных материалов, которыми мы располагаем, — начал Лэтем, — известно, что в июне сорок шестого года в наше посольство неоднократно — и всегда с наступлением темноты — приходил репатриант, бывший участник Сопротивления, называвший себя то Жаном Фруазаном, то Пьером Жоделем. Он утверждал, что ему заткнули глотку в парижских судах, где он пытался рассказать о предательской деятельности одного из вождей Сопротивления. Этим предателем, по его словам, был французский генерал, находившийся под домашним арестом по решению, принятому германским верховным командованием в отношении ваших высших военных чинов, которые оставались в оккупированной Франции. БОР, проведя расследование, пришло к выводу, что Фруазан-Жодель — человек психически неуравновешенный, как сотни, если не тысячи тех, кто прошел через концлагеря.

— БОР — это Бюро особых расследований, — пояснил Брессар, заметив недоумение супругов Виллье. — Его создали американцы для выявления и преследования военных преступников.

— Простите, я думал, вы знаете, — сказал Лэтем. — Бюро активно сотрудничало во Франции с вашими властями.

— Это его официальное название, — заметила Жизель, — а я слыхала другие: охотники за коллаборационистами, разоблачители свиней, да и как только их не называли.

— Продолжайте, пожалуйста. — Жан-Пьер нахмурился, недовольный тем, что его собеседника прервали. — Значит, к Жоделю не прислушались, сочтя его за сумасшедшего, — только и всего?

— Решение было тщательно взвешено, если вы это имеете в виду. Его тщательно допросили, три человека, взяв у него показания, сверили их. Эта стандартная процедура...

— Так, значит, вы располагаете необходимой информацией, — вставил Виллье. — Кто же этот генерал?

— Мы не знаем...

— Не знаете? — воскликнул Брессар. — Mon Dien[18], не потеряли же вы эти материалы!

— Мы ничего не теряли, Анри, эти материалы у нас выкрали.

— Но вы же ссылались на архивные документы! — воскликнула Жизель.

— Я сказал: «Из архивных материалов, которыми мы располагаем», — поправил ее Лэтем. — Вы можете внести в картотеку определенного периода чью-то фамилию, и на карточке будут вкратце изложены факты, заставившие провести расследование и принять по делу окончательное решение. Материалы допросов и показаний хранятся в засекреченных папках. Вот такая-то папка и была изъята. Почему — неизвестно, хотя теперь, пожалуй, мы знаем причину.

— Но вы знали обо мне, — прервал его Жан-Пьер. — Откуда?

— Картотека Бюро постоянно пополняется новыми сведениями. Года три назад пьяный Жодель подошел к американскому послу у театра «Лисеум», где вы играли в какой-то пьесе...

— "Меня зовут Аквилон"! — вставил Брессар. — Ты был там просто великолепен!

— Помолчи, Анри... Продолжайте же, мистер Лэтем.

— Жодель кричал, что вы великий актер, называл вас своим сыном и спрашивал, почему американцы не верят ему! Разумеется, Жоделя оттащили от посла, которого швейцар проводил к лимузину, сказав ему, что этот бродяга-пьяница — ваш фанатичный поклонник, всегда околачивающийся возле театров, где вы играете.

— Но я никогда не видел его. Почему?

— Швейцар объяснил и это. Едва вы появлялись в дверях артистического подъезда, он удирал.

— Но это лишено всякого смысла! — возразила Жизель.

— Боюсь, что нет, дорогая, — сказал Жан-Пьер, печально посмотрев на жену. — Во всяком случае, то, что я узнал сегодня... Итак, мсье, — продолжал актер, — из-за этого странного, но не такого уж неслыханного случая мое имя попало... как вы это назвали?.. В обычную картотеку разведки?

— Только в связи с фактом необычного поведения, к которому не следует серьезно относиться.

— Но вы-то отнеслись серьезно, n'est-ce pas?

— Прошу вас понять меня, сэр, — сказал Лэтем, нагнувшись вперед. — Пять недель и четыре дня тому назад моему брату предстояло вступить в контакт с его связным в Мюнхене. Это было специально оговорено, не приблизительно, а точно: весь план разработан в пределах двенадцати часов плюс несколько минут. Трехгодичная, сугубо секретная, чрезвычайно рискованная операция подходила к концу, финиш близился, переброска брата в Штаты была подготовлена. Когда прошла неделя, а от него мы не получили никаких сообщений, я вылетел в Вашингтон и стал просматривать всю существующую у нас информацию об операции, которую проводил Гарри — это мой брат, Гарри Лэтем. По той или иной причине, вероятно, потому, что это была старая запись, я запомнил эпизод у театра «Лисеум». Вы удивились, как это вообще попало в картотеку. Знаменитым актерам и актрисам часто докучают обожатели, поклонники — мы без конца читаем об этом.

— Кажется, именно об этом я и сказал, — перебил его Виллье. — Это явление, сопутствующее нашей профессии и в основном безобидное.

— Я тоже так считал, сэр. Тогда почему же этот случай был занесен в картотеку?

— И вы нашли ответ?

— Не совсем, но понял, что следует найти Жоделя. Приехав в Париж две недели назад, я искал его повсюду, во всех закоулках Монпарнаса, во всех трущобах.

— Зачем? — спросила Жизель. — Что вас к этому привело? И прежде всего — почему имя моего мужа оказалось в картотеке Вашингтона?

— Я спрашивал себя об этом, миссис Виллье. Поэтому, находясь в Вашингтоне, я разыскал бывшего посла, работавшего с прежней администрацией, и спросил его. Ведь информация не могла быть направлена в разведку без его ведома.

— И что же сказал мой старый друг посол? — не без иронии полюбопытствовал Брессар.

— Мы обязаны этой информацией его жене...

— О! — воскликнул дипломат. — Тогда к этому и впрямь стоило прислушаться: Послом-то следовало быть ей. Она гораздо умнее и осведомленнее. Она, видите ли, врач.

— Да, я разговаривал с ней. Помимо всего прочего она страстная театралка. И всегда сидит в одном из трех первых рядов.

— Далеко не лучшие места, — снисходительно заметил актер. — Оттуда виден крупный план, но перспектива теряется. Прошу прощения, продолжайте. Что же она сказала?

— Она обратила внимание на ваши глаза, мистер Виллье. И на глаза Жоделя, когда он остановил посла и ее, начав истерически кричать. «Глаза у них синие, — сказала она, — и вместе с тем удивительно светлые, что необычно для синеглазых людей». И дама эта подумала, что в безумных речах старика может таиться правда, поскольку такой необычный цвет глаз передается лишь генетически. Она считала свой вывод спорным, но заслуживающим внимания. А она, как сказал Анри, — врач.

— Значит, ваши предположения подтвердились. — Жан-Пьер задумчиво кивнул.

— Когда в телевизионных «Новостях» сообщили, что неизвестный старик застрелился в Театре, крикнув, что вы — его сын, я понял, что нашел Жоделя.

— Вы нашли не его, мистер Лэтем. Вы нашли его сына, который не знал отца. Так чего же вы достигли? Я почти ничего не могу добавить к тому, что вам уже известно и о чем сам я узнал лишь сегодня от родителей. Они рассказали мне, что Жодель участвовал в Сопротивлении, а до того пел в Парижской опере. Немцы схватили его и отправили в концлагерь, откуда, как полагали, он не вернулся. А Жодель, оказывается, вернулся, но в таком виде, что почел за лучшее не объявляться. — Промолчав, актер грустно и задумчиво добавил: — Он позволил мне наслаждаться жизнью, тогда как себе отказал даже в достойной жизни.

— Должно быть, он очень любил тебя, дорогой, — сказала Жизель. — Но сколько же горя и мук он претерпел!

— Мои приёмные родители искали его. Они так старались его найти — его можно было бы вылечить. Боже, какая трагическая судьба! — Жан-Пьер бросил взгляд на американца. — Итак, мсье: что же я могу вам сказать? Я не могу помочь ни вам, ни себе.

— Расскажите мне подробно, как это произошло. В театре я узнал очень мало. Полиции в это время там не было, а из свидетелей к моменту моего приезда остались только билетеры. А от них мало толку. Многие, услышав крики, решили, что кричат «браво», а потом увидели нищенски одетого старика, который бежал по центральному проходу с винтовкой в руке и кричал, что вы — его сын. Потом повернул винтовку дулом к себе и выстрелил. Вот, пожалуй, и все.

— Нет, было кое-что еще, — сказал Виллье, покачав головой. — В зале на мгновение воцарилась тишина — от удивления люди теряют дар речи. В этот миг я отчетливо услышал его слова: «...я не смог отомстить за тебя и твою мать... Я жалкое ничтожество!.. Знай только, что я пытался... пытался, но не сумел». Вот и все, что я могу припомнить, — потом начался хаос. Не понимаю, что он хотел этим сказать.

— За этими словами что-то кроется, мистер Виллье, — быстро и убежденно произнес Лэтем. — И это было для него жизненно важно, раз уж он нарушил молчание, которое хранил всю жизнь, и явился к вам. К этому последнему шагу перед самоубийством что-то должно было подтолкнуть его.

— А может быть, из-за болезни он окончательно погрузился в бездну безумия, — предположила Жизель.

— Не думаю, — возразил американец. — Жодель был слишком зациклен на своей идее: он точно знал, что и зачем делает. Он пробрался в театр с ружьем, а это не так просто, дождался окончания спектакля, дал сыну возможность насладиться аплодисментами, ибо не хотел лишать его этого удовольствия. Безумец, решившийся на такой поступок, прервал бы спектакль, чтобы привлечь всеобщее внимание к себе. Жодель этого не сделал. У него хватило разума и широты души, чтобы удержаться от этого.

— А вы, оказывается, психолог, — заметил Брессар.

— Не больше, чем вы, Анри. Ведь мы оба изучаем поведение людей, пытаемся предсказать их поступки, не так ли?

— Значит, по-вашему, — прервал его Виллье, — мой отец — мой родной отец — рассчитал перед смертью каждый свой шаг, и это было продиктовано чем-то, что с ним случилось. — Актер откинулся в кресле и задумался. — Что же это могло быть... спустя столько лет?

— Повторяю, сэр: что-то должно было его к этому побудить.

— Тогда мы должны выяснить, что это было, да?

— Но как, ведь он мертв.

— Если актер анализирует характер персонажа, который ему предстоит воплотить на сцене или в фильме, и этот характер не укладывается в обычные рамки, приходится во всех подробностях изучить окружающую его действительность, верно?

— Я не совсем понимаю вас.

— Много лет назад мне предложили сыграть кровожадного шейха-бедуина, человека крайне неприятного, который безжалостно убивал своих врагов, считая их врагами Аллаха. Мне сразу вспомнились все известные клише: брови как у Сатаны; остренькая бородка, тонкие злые губы, глаза фанатика. Тут я подумал: до чего же это банально. Тогда я вылетел в Джидду и отправился в пустыню, путешествуя, конечно, с возможным комфортом, и встретился с несколькими вождями бедуинов. Они ничуть не походили на того, кого я вообразил. Да, это были религиозные фанатики, но держались они очень спокойно, любезно и искренне верили, что преступления их дедов, как именует это Запад, вполне оправданы, ибо сражались они с нечестивыми. От них я узнал, что убив, человека, их предки молились Аллаху, прося его принять души их врагов. Они искренне огорчались, что им приходится убивать. Вы понимаете меня?

— То были «Рваные паруса», — вспомнил Брессар. — Своей прекрасной игрой ты затмил двух звезд в этом фильме. Известный парижский критик писал, что тебе удалось изобразить зло так правдиво, потому что оно было под личиной спокойствия и внешней доброжелательности...

— Прошу тебя, Анри, уймись.

— Я все же не понимаю, к чему вы клоните, мистер Виллье.

— Если, по-вашему, Жодель... если ваши предположения обоснованы, то он, несмотря на безумные действия, в какой-то мере сохранял разум. Ведь вы это имели в виду?

— Да. Именно так я и полагаю, а потому и пытался его найти.

— Значит, такой человек, несмотря на свой недуг, способен общаться с людьми, с такими же, как он, обездоленными, правда?

— Безусловно.

— Тогда для начала надо окунуться в среду его обитания. И мы это сделаем, этим займусь я.

— Жан-Пьер! — воскликнула Жизель. — Что ты говоришь?

— У нас сейчас нет дневных спектаклей. Только идиот станет давать «Кориолана» восемь раз в неделю. Так что днем я свободен.

— И? — подняв брови, спросил Брессар.

— Если верить твои комплиментам, Анри, я довольно сносный актер, у меня есть доступ ко всем костюмерным Парижа. Так что одежда — не проблема, а гримироваться я умею неплохо. Когда-то мы с мсье Оливье пришли к выводу, что грим — это бесчестное ухищрение, превращающее, по его словам, человека в хамелеона. Тем не менее, грим поможет выиграть половину битвы. Я проникну в тот мир, в котором жил Жодель, и, может быть, мне повезет. Он наверняка кому-то доверился — я в этом убежден.

— Эта среда, — сказал Лэтем, — этот его «мир» — нищий и порой жестокий, мистер Виллье. Если кто-то из этих типов заподозрить, что у вас есть двадцать франков, он решится на все, чтобы заполучить их. Я ношу оружие и за последние недели выхватывал его не менее пяти раз. К тому жебольшая часть этих людей держит рот на замке; они не любят, когда чужаки пристают к ним с расспросами, — не просто не любят, а дают резкий отпор. Мне ничего не удалось добиться.

— Но вы же не актер, мсье, и, честно говоря, ваш французский не безупречен. Уверен, вы бродили по тем улицам в вашей обычной одежде и выглядели примерно так, как сейчас, n'est-ce pas?

— Ну... в общем, да.

— Простите, но чисто выбритый, хорошо одетый мужчина, неважно говорящий по-французски, едва ли способен расположить к доверию собратьев Жоделя.

— И не думай, Жан-Пьер! — воскликнула Жизель. — О твоем плане не может быть и речи! Даже не принимая во внимание мои чувства и мою безопасность, ты не можешь нарушить контракт с театром, подвергая себя физическому риску. Бог мой, тебе не разрешено даже кататься на лыжах, играть в поло, пилотировать самолет!

— Но я и не буду этого делать. Я просто посещу несколько округов на окраинах Парижа и постараюсь ощутить их атмосферу. Это куда проще, чем ехать в Саудовскую Аравию для изучения второстепенной роли.

— Merde! — воскликнул Брессар. — Это просто бред!

— Мне и в голову не приходило просить вас о чем-то подобном, сэр, — сказал Лэтем. — Я пришел, надеясь, что вы располагаете какими-то сведениями, которые могли бы мне помочь. Поскольку это не так, я ничего от вас не требую. Мое правительство может найти людей, способных выполнить то, что вы задумали.

— Не буду скромничать: лучше меня вы никого не найдете. Ведь вам нужен профессионал, верно, Дру Лэтем, или вы уже забыли о своем брате? Впрочем, конечно же нет. Не сомневаюсь, старший брат помогал вам, учил жизни. Должно быть, он прекрасный человек. И вы безусловно считаете себя обязанным сделать для него все, что в ваших силах.

— Моя тревога за него — мое личное дело, — резко прервал его американец. — Я же, профессионал!

— Я тоже, мсье. И я обязан человеку по имени Жодель не меньше, чем вы своему брату. А может, и больше. Во имя свободы он потерял жену и первенца, а потом обрек себя на существование в аду, какого мы и вообразить не можем. О да, я обязан ему — своими профессиональными и индивидуальными особенностями. Я также в долгу перед молодой актрисой, моей матерью, и перед старшим братом, чье имя я ношу. Будь жив мой брат, он многому научил бы меня. Это огромный долг, Дру Лэтем, и вы не помешаете мне хотя бы частично оплатить его. Никто мне не помешает... Пожалуйста, зайдите сюда завтра в полдень. К этому времени я буду готов.