Я редко пишу посвящение длиннее двух-трех строк. На этот раз все обстоит иначе, и причина понятна.

Моей прелестной и чуткой супруге Мэри, с которой мы прожили сорок с лишним лет, а также нашим детям — Майклу, Джонатану и Глинис, которые всегда оставались сильными и решительными и с неизменным юмором (отличительной чертой нашей семьи) относились ко всему, что бы ни происходило. Они просто не могли бы быть лучше, и мне никогда сполна не выразить им мою любовь и благодарность.

«Вашего отца сняли с операционного стола и переводят на реабилитационный этаж».

«Кто его понесет?»

Блестящему кардиологу доктору медицины Джеффри Бендеру и великолепному кардиологу доктору Джону Элефтериадесу, а также всей хирургической команде и всем сотрудникам Йельской больницы в Нью-Хэйвене, чьи знания и забота выше всяких похвал. (Хотя весьма спорно, чтобы меня можно было назвать замечательным пациентом, — убедительных доказательств тому, к сожалению, нет.)

Нашему племяннику доктору Кеннету М.Кернсу, тоже необыкновенному хирургу, который относится к своему отнюдь не святому дядюшке с терпением, присущим лишь мученикам. Кстати, Кен, спасибо за листерин. А также его брату Дональду Кернсу, доктору физики, специалисту по ядерной медицине. (И как это мне пофартило жениться на девушке из такой интеллигентной семьи?) Спасибо, Дон, за то, что ты каждый день звонил и посещал меня. А также вашим коллегам докторам Уильяму Прескенису и Дэвиду (Герцогу) Гризэ из пульмонологической команды. Я слышал, вы потрясные ребята, и изо всех сил стараюсь вести себя пристойно.

Нашему кузену А.С. (Иззи) Ридуча и его жене Дженет, которые всегда были рядом в нужный момент.

Докторам Чарльзу Огенброну и Роберту Грину из клиники Скорой помощи при Норуокской больнице в штате Коннектикут и всем замечательным людям, которые сделали все, чтобы очень больной незнакомец обрел надежду еще раз увидеть восход солнца.

Наконец, невзирая на все усилия удержать случившееся от огласки, — всем знакомым, друзьям и тем, кого я никогда не видел, но безусловно считаю своими друзьями, в знак признательности за открытки и письма с выражением наилучших пожеланий. Они были с благодарностью получены и жадно прочитаны.

И последнее: давайте отбросим мрак — даже в худшие времена всегда случается что-то забавное. Через день или два после операции во время обычной ванны сердобольная няня мыла меня губкой, затем перевернула на спину и с большим достоинством, но с чертиком в глазу, сказала: «Не волнуйтесь, мистер Л., я по-прежнему буду с уважением относиться к вам утром».

Аминь. И снова всем моя глубокая благодарность. Теперь я готов бежать марафон.

Роберт Ладлэм

Для любого здравомыслящего человека всегда было необъяснимой загадкой то, как нацистский режим систематически творил зло. Словно этакая моральная черная дыра, он не подчинялся законам природы, будучи сам частью этой природы.

Дэвид Энсен, «Ньюсуик» от 20 декабря 1993 г.

Пролог

Высоко в австрийских горах Хаусрюк, на альпийской тропе мел снег и дул холодный северный ветер. Между тем далеко внизу долину покрывали крокусы и нарциссы — цветы ранней весны. На этой тропе не было ни пограничного поста, ни перевалочного пункта между горными хребтами. В сущности, это место не значилось ни на одной карте для общего пользования.

По крепкому мосту, сколоченному из толстых перекладин, с трудом могла проехать одна машина, он был переброшен над пропастью в семьдесят футов шириной. В нескольких сотнях футов под ним с грохотом несся стремительный поток, вытекавший из реки Зальцах. Перейдя через мост и пробравшись сквозь лабиринт меченых деревьев, можно было попасть на тайную тропу, вырубленную в горном лесу, крутую и извилистую, длиной более семи тысяч футов. Она приводила в укромную долину, поросшую крокусами и нарциссами. На равнине было значительно теплее, — зеленели поля и деревья... Здесь располагался комплекс небольших строений; их крыши были закамуфлированы диагональными полосами под цвет земли. Неразличимые с высоты, они казались частью горного пейзажа. Здесь находилась штаб-квартира Bruderschaft der Wacht — Братства дозорных, зародыш германского «четвертого рейха».

Двое мужчин в плотных куртках, меховых шапках и альпийских ботинках на толстой подошве пересекали мост, отворачиваясь от колющего снега. Когда они, пошатываясь, добрались до конца, заговорил американец, который шел впереди.

— Хотелось бы никогда больше не ходить по этому мосту. — Он стряхнул снег с куртки и, стянув перчатки, стал растирать лицо.

— Однако придется вернуться, герр Лесситер, — заметил, широко улыбаясь, пожилой немец и остановился под деревом, чтобы стряхнуть снег. — Не огорчайтесь, майн герр: не успеете опомниться, как на вас повеет теплом и ароматом цветов. Здесь, на такой высоте, еще зима, а внизу уже весна... Следуйте за мной, наш транспорт прибыл.

Издали донеслись выхлопы, и мужчины быстро зашагали, огибая деревья; немец шел впереди. Вскоре они оказались на небольшой поляне, где стояла машина, похожая на джип, но гораздо больше и тяжелее; толстые шины были в глубоких вмятинах.

— Вот это машина! — воскликнул американец.

— Можете гордиться ею — она amerikanisch[1]. Построена по нашим спецификациям в штате Мичиган.

— А что с заводами «Мерседес»?

— Чем ближе, тем опаснее, — ответил немец. — Если хочешь строить на своей территории, не надо пользоваться собственными ресурсами. Вскоре вы увидите объединенные усилия многих стран — уверяю вас, их наиболее алчные бизнесмены, коммерсанты будут скрывать своих клиентов и поставки для получения сверхприбылей. Конечно, когда товар поставлен, прибыли становятся пороховой бочкой, а поставки должны идти своим чередом, пожалуй, более засекреченным способом. Так уж принято в мире, ja[2]?

— Несомненно. — Лесситер с улыбкой снял меховую шапку и вытер пот со лба.

Лесситер был человеком среднего возраста, чуть ниже шести футов, с резкими чертами узкого лица, легкой сединой на висках и морщинками в углах глубоко посаженных глаз. Идя к машине, он нарочно отставал на несколько шагов от своего спутника, но ни спутник, ни шофер не видели, как Лесситер то и дело вытаскивал из кармана дробинки и бросал в прибитую снегом траву. Он проделывал это уже целый час — с тех пор, как они сошли с грузовика на альпийской дороге, проходившей между двух горных деревень. Дробинки излучали радиацию, легко уловимую ручным сканером. Там, где остановился грузовик, Лесситер отстегнул от пояса электронный передатчик и, сделав вид, будто поскользнулся и упал, спрятал его между двух больших камней. Теперь весь путь легко проследить: у тех, кто по нему пойдет, стрелка здесь резко подскочит вверх и раздастся пронзительный звук.

Лесситер, агент глубокого залегания, занимался крайне рискованным делом — работал на американскую разведку. Он владел несколькими языками, и настоящее имя его было Гарри Лэтем. В тайных архивах ЦРУ он значился под кодовой кличкой Шмель.

Спуск в долину заворожил Лэтема. Раза два-три он совершал восхождения с отцом и младшим братом, но то были горы Новой Англии, не столь высокие и величественные. Здесь же, по мере того как они круто спускались вниз, разительно менялись краски и запахи; ветер стал более теплым. Выбросив из карманов все дробинки, Лэтем сидел один в большой открытой машине, вполне подготовившись к тщательному обыску, которому, как он полагал, его непременно подвергнут. Он был взволнован. Многолетний опыт научил его скрывать эмоции, но внутри все горело. Наконец-то! Он все-таки нашел это место! Однако когда они спустились в долину, даже Гарри Лэтем был потрясен увиденным.

На трех квадратных милях плоскогорья разместилась настоящая, искусно закамуфлированная, военная база. Крыши многочисленных одноэтажных построек были выкрашены так, что сливались с окружающей местностью. Над всеми участками полей на высоте пятнадцати футов протянулись веревочные сетки, покрытые прозрачной зеленой маскировочной тканью, — они скрывали проходы из комплекса в комплекс. По этим скрытым «переулкам» ездили серые мотоциклы с колясками — и водители и пассажиры были в униформе; мужчины и женщины проходили подготовку — как физическую, так и академическую. Мужчины, обучавшиеся гимнастике и рукопашному бою, были в трусах, женщины — в трусах и бюстгальтерах. Те, что слушали лекции, носили зеленые маскировочные костюмы. Гарри Лэтема поразило здесь непрестанное движение. В долине ощущалась пугающая напряженность, но ведь таков и сам Брюдершафт, а это его чрево.

— Грандиозное зрелище, nicht wahr[3], герр Лесситер? — крикнул сидевший рядом с шофером пожилой немец, когда они добрались до дороги, проложенной по долине под веревочной сеткой.

— Unglaublich![4]— согласился американец. — Uber phantastische![5]

— Я и забыл, что вы свободно владеете немецким.

— Душа моя здесь. Так было всегда.

— Das ist gut. Naturuch, wir sei recht[6].

— Uber recht. Ich bin der Wahrheit[7]. Гитлер высказал величайшие истины.

— Да, да, разумеется, — улыбнулся немец, бесстрастно глядя на Александра Лесситера, родившегося в Стокбридже, штат Массачусетс, и нареченного Гарри Лэтемом. — Мы едем сейчас в штаб-квартиру. Комендант с нетерпением ждет вас.

«Тридцать два месяца упорного труда по прокладке тернистого извилистого пути вот-вот должны принести свои плоды», — подумал Лэтем. Почти три года, прожитые под чужим именем, похоже, завершились: непрерывные, одуряющие и изматывающие разъезды по всей Европе и Среднему Востоку, рассчитанные не только по часам, но и по минутам, так, чтобы поспеть в нужное место в точное время, где люди могли поклясться, что видели его. А с какими подонками ему приходилось иметь дело: с бессовестными торговцами оружием, чьи сверхприбыли измерялись супертанкерами крови; с королями наркотиков, повсеместно убивающими и уродующими целые поколения молодежи; с прогнившими политиками и даже государственными деятелями, которые к выгоде биржевиков искажали и обходили законы, — теперь все это в прошлом. Позади лихорадочная переправка баснословных сумм на отмывку в швейцарские банки по секретным вкладам с подделанными подписями — все эти неотъемлемые части смертельных игр международного терроризма. Пережитым Гарри Лэтемом кошмарам наяву пришел конец.

— Мы приехали, герр Лесситер, — сказал Лэтему его спутник-немец, когда машина-вездеход остановилась у барака под высоко натянутым зеленым камуфляжем. — Теперь стало гораздо теплее и приятнее, nein?

— Безусловно, — ответил разведчик, вылезая с заднего сиденья машины. — Я даже взмок и этой одежде.

— В помещении вы разденетесь, и к вашему отъезду одежда просохнет.

— Буду весьма признателен. К вечеру я должен вернуться в Мюнхен.

— Да, понятно. Пойдемте к коменданту...

Когда они подошли к массивной черной деревянной двери с алой свастикой, в воздухе послышался гул. Сквозь прозрачное зеленое покрытие видны были большие белые крылья планера, кругами спускавшегося в долину.

— Еще одно чудо, ja, герр Лесситер? Он отрывается от несущего его самолета примерно на высоте тысячи трехсот футов. Naturuch[8], пилот должен быть очень хорошо подготовлен, так как опасны ветры, совершенно непредсказуемые. Планером пользуются лишь в крайнем случае.

— Как он спускается, я вижу. А как поднимается?

— С помощью того же ветра, майн герр, а также ракет. Мы, немцы, создали в тридцатые годы самые совершенные модели планеров.

— Но почему вы не пользуетесь обычными маленькими самолетами?

— С планерами легче. Их можно поднять в воздух с поля, с Weideland[9], с пастбища. Самолет же надо заправлять, обслуживать и держать с ним связь.

— Phantastische! — повторил американец. — И naturuch, у планера почти или совсем нет металлических частей — пластик и непромокаемая ткань. Его трудно уловить радаром.

— Трудно, — согласился нацист нового поколения. — Возможно, но крайне трудно.

— Поразительно, — произнес Лесситер, когда его спутник открыл дверь в штаб-квартиру. — Вас можно поздравить. Ваши меры безопасности не уступают вашей секретности. Великолепно!

Лэтем нарочито небрежно оглядел комнату. Она была просторной. Вдоль стен стояли консоли со сложным компьютерным оборудованием. Перед ними сидели операторы в безупречных униформах — похоже, мужчины и женщины... Что-то в них было странное, не вполне обычное. Что же? И вдруг до Лэтема дошло: все операторы молоды, лет двадцать с небольшим, в основном блондины или светловолосые, с чистой загорелой кожей. Вместе они выглядели необычайно привлекательно — будто рекламное агентство посадило свои модели за компьютеры, желая внушить потенциальным покупателям, что и они будут вот так же смотреться, если приобретут эти компьютеры.

— Все они — специалисты в своей области, герр Лесситер, — произнес незнакомый голос позади Лэтема.

Американец быстро обернулся. Из двери слева вышел мужчина примерно его возраста, в маскировочном костюме и фуражке офицера вермахта.

— Генерал Ульрих фон Шнабе счастлив приветствовать вас, майн герр, — произнес он, протягивая руку. — Мы принимаем живую легенду нашего времени, а это такая честь!

— Вы слишком любезны, генерал. Я всего лишь бизнесмен, поддерживающий деловые отношения с разными странами, но у меня есть определенные убеждения.

— Несомненно, сложившиеся за долгие годы знакомства с миром, nein?

— Можно сказать и так, это вполне справедливо. Принято считать, что цивилизация появилась в Африке, однако со временем другие континенты ее опередили. Она же так и осталась Черным континентом. А северные побережья стали теперь прибежищем для столь же неполноценных народов.

— Отлично сказано, герр Лесситер. И все же вы нажили миллионы, а некоторые утверждают, что миллиарды, — обслуживая чернокожих и темнокожих.

— А почему бы и нет? Помогать им убивать друг друга — что может быть лучше для такого человека, как я?

— Wunderbar[10]. Прекрасно и тонко подмечено... Я видел, как внимательно вы оглядели наших операторов. Вы, конечно, заметили, что все они — арийцы, все до единого. Чистокровные арийцы. Как и остальные в нашей долине. Каждый тщательно отобран, их родословные прослежены, преданность делу абсолютна.

— То, о чем мечтали творцы программы «Дети — ростки будущего», — почтительно произнес американец. — Фермы — точнее усадьбы по производству людей новой расы, где лучших офицеров СС спаривали с сильными тевтонками...

— В Биологиш министериуме установили, что у женщин северной Германии не только лучшая в Европе костная система и исключительная сила, но также ярко выраженная способность подчиняться мужчине, — прервал его генерал.

— Истинная раса господ, — восторженно заключил Лесситер. — Хоть бы эта мечта сбылась!

— В значительной мере она уже сбылась, — спокойно произнес фон Шнабе. — Мы уверены, что многие, если не большинство находящихся здесь, — дети тех детей. Мы выкрали списки у Красного Креста в Женеве и много лет отыскивали семьи, куда были направлены дети по программе «Лебенсборн». «Дети — ростки будущего» — этих молодых людей мы и наберем по всей Европе, — это зонненкинды, Дети Солнца, наследники рейха!

— Невероятно!

— Мы проникаем повсюду, и эти избранники откликаются на наш призыв, поскольку обстановка сейчас такая же, как и в двадцатые годы. Тогда Версальский и Локарнский договоры привели Веймарскую республику к экономическому краху и к притоку нежелательных элементов в Германию. Такой же хаос начался с падением Берлинской стены. Мы перестали существовать как народ: низшие расы, неарийцы, хлынули через наши границы, лишают нас рабочих мест, оскверняют наши моральные устои, превращают в проституток наших женщин, поскольку там, где они жили, это вполне приемлемо. В то время, как у нас абсолютно неприемлемо, и с этим надо покончить! Надеюсь, вы согласны со мной?

— Иначе зачем бы я сюда приехал, генерал? Через Марсель в банки Алжира я переправил миллионы на ваши нужды. Под кодовым именем Bruder — Брат. Полагаю, это вам о чем-то говорит.

— Потому-то я и приветствую вас от всего сердца, как и все наше Братство.

— А теперь давайте перейдем к моему последнему дару, генерал, — последнему, потому что вам от меня уже ничего не потребуется... Это сорок шесть крылатых ракет из арсенала Саддама Хусейна, их спрятали его офицеры, полагая, что он не выживет. В их боеголовках может быть большой заряд взрывчатки или химические вещества — газы, способные поразить целые города. Ракеты, естественно, идут вместе с пусковыми установками. Я заплатил за них двадцать пять миллионов американских долларов. Возместите мне их по возможности, и если сумма окажется меньше, я мужественно перенесу потерю.

— Вы действительно человек великой доблести, майн герр.

Внезапно входная дверь открылась, и в комнату вошел человек в белом комбинезоне. Увидев фон Шнабе, он подошел к нему и протянул запечатанный конверт из бурой бумаги.

— Вот оно, — сказал он по-немецки.

— Danke[11]. — Фон Шнабе вскрыл конверт и вынул из него небольшой пластиковый пакет. — Вы отличный Schauspieler — актер, герр Лесситер, но, по-моему, вы кое-что потеряли. Это только что доставил мне наш пилот.

Генерал вытряхнул себе на руку содержимое пластикового пакета. Это был тот самый передатчик, который Гарри Лэтем спрятал среди камней в горах, на высоте нескольких тысяч футов над долиной. Охоте пришел конец. Гарри быстро поднес руку к правому уху.

— Остановите его! — крикнул фон Шнабе, и пилот завел Лэтему руку за спину. — Никакого цианистого калия, Гарри Лэтем из Стокбриджа, штат Массачусетс, США. Мы планируем для вас нечто другое, блистательное.

Глава 1

Старик, пробиравшийся сквозь заросли, то и дело тер глаза дрожащей рукой — раннее солнце было ослепляюще ярким. Он достиг небольшого выступа на вершине холма — «высоты», как его называли много лет назад, в ту пору, которую старик очень хорошо помнил. С этого поросшего травой выступа отлично просматривалась великолепная усадьба, расположенная в долине Луары. Выложенная плитами терраса находилась в каких-нибудь трехстах метрах под выступом, — к ней вела окаймленная цветами мощенная кирпичом дорожка. В левой руке старик крепко держал тяжелую винтовку с оптическим прицелом, висевшую у него на плече. Скоро появится мишень, такой же старше, как он сам, еще старше. Чудовище в просторном халате. Сегодня ему уже не пить на террасе свой обычный утренний кофе с бренди. Он — само олицетворение зла — упадет мертвый и по иронии судьбы будет лежать среди цветов и несказанной красоты.

Жан-Пьер Жодель, семидесятивосьмилетний старик, некогда отважный руководитель Сопротивления в одной из провинций Франции, пятьдесят лет ждал момента, когда сможет выполнить клятву, данную себе и Господу Богу. Ему не повезло с адвокатами, более того, они оскорбили и осмеяли его, предложив убираться со своими дурацкими фантазиями в сумасшедший дом, где ему и место. А великий генерал Монлюк — истинный герой Франции, сподвижник le grand[12]Шарля де Голля, самого прославленного воина и государственного деятеля. Всю войну он поддерживал постоянную связь с генералом Монлюком по подпольному радио, хотя стань об этом известно, Монлюка ждали бы пытки и расстрел.

Все это merde[13]! Монлюк — перевертыш, трус и предатель! Он льстил наглому де Голлю, поставлял ему никчемную информацию, набивал ему карманы нацистским золотом и снабжал его произведениями искусства. И вот по окончании войны le grand Шарль в эйфории победы назвал Монлюка своим bel ami de guerre[14], человеком, заслуживающим всяческого уважения. Это прозвучало как приказ для всей Франции.

Merde! Как же мало знал де Голль! Монлюк приказал расстрелять жену Жоделя и его пятилетнего первенца! Второго, шестимесячного младенца, пощадили, возможно, его спасло извращенное здравомыслие офицера вермахта, который сказал: «Он ведь не еврей, может, кто-нибудь подберет его».

И кто-то подобрал. Тоже участник Сопротивления, актер из «Комеди Франсез». Он нашел плачущего малыша среди развалин дома на окраине Барбизона, куда пришел следующим утром на тайную встречу. Актер отнес ребенка жене, знаменитой актрисе, обожаемой немцами — без взаимности, ибо она играла по приказу, а не добровольно. А Жодель к концу войны казался своей собственной жалкой тенью — неузнаваемый внешне и неизлечимо больной психически. И он знал это. Три года, проведенные в концентрационном лагере, где он выгружал из газовых печей трупы евреев, цыган и прочих «нежелательных» элементов, довели его почти до безумия. Его шея подергивалась, глаза непроизвольно мигали, он хрипло вскрикивал. Все это шло наряду с разрушением психики. Он не открылся ни сыну, ни приемным родителям мальчика. Скитаясь по чреву Парижа, то и дело меняя имя, Жодель издали наблюдал, как рос и мужал его сын, ставший одним из самых популярных актеров Франции.

Он держался вдали от сына и жил в вечной муке из-за этого чудовища Монлюка, который сейчас появился в глазке телескопического прицела Жоделя. Еще несколько секунд, и обет, данный Богу, будет выполнен.

Внезапно в воздухе раздался свист, и что-то обожгло спину Жоделя. Он выронил ружье, быстро обернулся и, остолбенев, увидел двух мужчин в рубашках с короткими рукавами. Один из них держал хлыст из бычьей кожи.

— Я с удовольствием убил бы тебя, старый идиот, но не хочу нарываться на неприятности, — сказал тип с хлыстом. — Надо же так надраться. Сам не знаешь, что мелешь! Убирайся-ка лучше отсюда в Париж! К своим забулдыгам! Или мы прикончим тебя!

— Но как же?.. Как вы узнали?..

— Ты псих, Жодель, или как тебя там сейчас зовут, — вступил в разговор второй охранник. — Целых два дня торчишь здесь со своей пушкой. А ведь когда-то, говорят, был парень хоть куда.

— Так прикончите меня, сукины дети! Уж лучше мне прямо сейчас умереть, чем знать, что этот гад остался в живых!

— Ну нет, генералу это вряд ли понравится, — возразил первый охранник. — Этот придурок мог разболтать, что задумал, и потом его здесь станут искать, живого иди мертвого. Все знают, что ты чокнутый, Жодель. Так в суде и сказали.

— Суды все продажные!

— Да ты параноик.

— Я знаю то, что знаю!

— И притом алкаш — сколько раз тебя из кафе вышибали на Рив-Гош. Можешь жрать, сколько хочешь, Жодель, пока мы тебя в ад не отправили! Только не здесь! Ну-ка вставай и уноси ноги отсюда! Живо!

Занавес опустился. Спектакль «Кориолан» закончился. Публика бурно приветствовала постановщика трагедии Жан-Пьера Виллье, пятидесятилетнего актера и короля парижской сцены и французского экрана. Занавес несколько раз поднимали — крупный, широкоплечий Виллье улыбался и аплодировал зрителям, так хорошо принявшим его спектакль.

Внезапно из последних рядов зала по центральному проходу побежал старик в дешевеньком рваном костюме, что-то хрипло выкрикивая. Неожиданно он вытащил винтовку из широких, болтавшихся на подтяжках штанин. Зал замер от ужаса: мужчины заставили женщин пригнуться, послышались беспорядочные крики. Виллье быстро отослал за кулисы актеров и технический персонал.

— Готов выслушать разъяренного критика, мсье! — прогремел его голос, способный усмирить любую толпу. Однако перед ним у самой сцены был явно ненормальный старик. — А вот это — безумие! Опустите ружье, и давайте поговорим!

— Для меня разговоры закончены, сын мой! Мой единственный сын! Я жалкое ничтожество, ибо не смог отомстить за тебя и твою мать! Знай только, что я пытался... Я люблю тебя, сынок, и я пытался, но не сумел!

С этими словами старик сунул ствол в рот и спустил курок. Его голова разлетелась на куски, забрызгала все вокруг кровью и мозгами.

— Кто это был, черт побери? — заорал Жан-Пьер Виллье, когда в его театральную уборную вошли родители. — Выкрикнул несколько бредовых фраз и застрелился. Но почему?

Старшие Виллье, которым уже перевалило за семьдесят, переглянулись.

— Придется рассказать. — Катрин Виллье массировала шею мужчине, которого воспитала как сына. — Пожалуй, лучше сделать это при твоей жене.

— Не обязательно, — возразил ее муж. — Он сам ей скажет, если сочтет нужным.

— Ты прав. Решать ему.

— О чем речь?

—Мы многое держали от тебя в тайне, сынок, чтобы не причинить тебе вреда в юности.

— Вреда? Мне?

— Это не твоя вина, Жан-Пьер. Франция была оккупирована, немцы упорно искали тех, кто оказывал им тайное сопротивление. Подозреваемых хватали, пытали, иногда целые семьи оказывались за решеткой.

— Борцов Сопротивления, конечно? — прервал отца Виллье.

— Да.

— Я слышал от вас, что вы оба были в Сопротивлении, хотя и не знаю подробностей.

— Об этом лучше забыть, — заметила мать. — То было страшное время: людей обвиняли в коллаборационизме и избивали, тогда как многие всего лишь старались уберечь своих близких, особенно, детей.

— Но этот сегодняшний незнакомец, этот безумный бродяга назвал меня своим сыном!.. Я могу понять эту одержимость — как ни странно, она свойственна актерам, — но чтобы вот так покончить с собой?! Это же чистое безумие!

— А он и был безумен, ибо слишком много пережил, — сказала Катрин.

— Ты знал его?

— Очень близко, — ответил старый актер Жюльен Виллье. — На Жан-Пьера Жоделя когда-то возлагали большие надежды — у него был прекрасный баритон. После войны мы с твоей матерью пытались его отыскать, но он бесследно исчез. Вообще-то мы знали, что немцы нашли его и отправили в концлагерь, а потому решили, что он пропал без вести, как и тысячи других.

— Но почему вы его разыскивали? Како? отношение он имел к вам? Женщина, которую Жан-Пьер всегда считал своей матерью, опустилась возле него на колени — лицо великой актрисы было все еще прекрасно; голубые, с зеленоватым оттенком глаза смотрели прямо на него.

— Он имел отношение не только к нам, но и к тебе, сынок, — мягко сказала она. — Это твой родной отец.

— О Господи! А значит, вы...

— Твоя родная мать, — спокойно прервал его Виллье-старший, — была актрисой «Комеди»...

— Блистательно талантливая, — добавила Катрин. — В эти годы испытаний ей пришлось выбирать, кем быть: инженю или женой. Оккупация превратила все это в кошмар. Я любила ее, как младшую сестру.

— Пожалуйста, остановитесь! — воскликнул, вскакивая, Жан-Пьер; Катрин тоже поднялась и стала рядом с мужем. — Все это обрушилось на меня так неожиданно и так меня потрясло, я... я не могу этого осмыслить!

— Иногда лучше и не осмысливать всего сразу, сынок, — заметил Виллье-старший. — Потерпи, пока разум не скажет тебе, что готов справиться с этим.

— Я не раз слышал это от тебя, — грустно улыбнулся Жан-Пьер, — когда у меня возникали трудности с изобразительным рядом или с монологом, и смысл ускользал от меня. Ты говорил: «Просто читай спокойно снова и снова. И чудо произойдет». Это был верный совет, Жюльен.

— Педагогика давалась мне лучше, чем актерское мастерство.

— Пожалуй, — мягко согласился Жан-Пьер.

— Как, ты согласен?

— Я только имел в виду, отец, что на сцене ты... ты...

— Тебя слишком интересовала игра твоих партнеров, — вставила Катрин, обменявшись понимающим взглядом с сыном — нет, не сыном.

— А, вы снова в сговоре против меня, как и все эти годы?! Две великие звезды стараются помягче обойтись с неудачником... Ну, ладно! Хватит об этом... Мы отвлеклись от того, что сегодня произошло. Так что ж, может, всё-таки поговорим?

— Ради всего святого, объясните же мне, что все это значит! — воскликнул, нарушив паузу, Жан-Пьер.

Тут в дверь постучали, и на пороге показался ночной сторож.

— Простите, что помешал, но я решил предупредить вас. У артистического подъезда все еще толпятся репортеры. Хотя я сказал им, что вы уже вышли через центральный подъезд, и полицейские подтвердили это, они не поверили. Правда, сюда они не могут попасть.

— Тогда мы еще побудем здесь, а если придется, останемся на ночь — во всяком случае я. В соседней комнате есть диван. Я уже позвонил жене. Она узнала обо всем из «Новостей».

— Хорошо, мсье... Я очень рад снова видеть вас, мадам Виллье, и вас, мсье, несмотря на эти ужасные обстоятельства. Мы всегда тепло вспоминаем вас.

— Спасибо, Шарль, — сказала Катрин. — Вы отлично выглядите, друг мой.

— Я бы выглядел еще лучше, если бы вы вернулись не сцену, мадам. — И поклонившись, старик закрыл за собой дверь.

— Продолжай, отец, что же все-таки случилось?

— Мы все были в Сопротивлении, — начал Жюльен Виллье, садясь на маленький диванчик, — все актеры объединились против врага, который намеревался уничтожить всякое искусство. Наши способности весьма пригодились. Музыканты изобрели особый код и вставляли условные музыкальные фразы в ту или иную мелодию; художники, по требованию немцев, выпускали ежедневные и еженедельные афиши, используя краски и линии для передачи определенной информации. А мы в театре корректировали текст хорошо известных пьес, нередко призывая таким образом к диверсиям...

— Порой получалось весьма забавно, — вставила Катрин, усаживаясь рядом с мужем. — Скажем, в тексте было: «Я встречусь с ней в метро на Монпарнасе». А мы говорили: «Я встречусь с ней на Восточном вокзале — она должна быть там в одиннадцать». Спектакль заканчивался, занавес опускался, немцы в своих роскошных мундирах аплодировали, а группа Сопротивления быстро покидала зал, чтобы совершить диверсию на Восточном вокзале за час до полуночи.

— Да, да, — нетерпеливо проговорил Жан-Пьер. — Я слышал такие истории, но это не то, о чем я вас спрашиваю: Конечно, вам это так же тяжело, как и мне, но, пожалуйста, расскажите все, что я должен знать.

Супруги переглянулись. Катрин кивнула, когда сплелись их руки со вздутыми венами. Жюльен заговорил:

— Жоделя схватили: молодой курьер, не выдержав пытки, выдал его. Гестаповцы окружили дом Жоделя, дожидаясь, когда он вернется, а он в ту ночь был в Гавре — встречался с английскими и американскими агентами, готовившими высадку. Говорили, что, так и не дождавшись Жоделя, командир гестаповцев в ярости ворвался со своей группой в дом и расстрелял твою мать и твоего старшего брата, пятилетнего мальчика. А через несколько часов они взяли Жоделя, но мы сумели сообщить ему, что ты жив.

— О... Боже! — Бледный как смерть Жан-Пьер, закрыв глаза, рухнул на стул. — Чудовища!.. Стой-ка, что ты сейчас сказал? «Говорили...» Значит, это были только слухи? Они не были подтверждены?

— Ты слишком спешишь, Жан-Пьер, — заметила Катрин. — Умение слушать — свойство больших актеров.

— Не надо об этом, мама. Что ты имел в виду, отец, говоря про слухи?

— Немцы не убивали семьи участников Сопротивления, настоящих или подозреваемых. Они придерживались иной тактики: пытали, чтобы получить информацию; использовали их как наживку или отправляли на принудительные работы, а женщин заставляли обслуживать офицерский корпус — твою мать, безусловно, принудили бы к этому.

— Так почему же они убили ее?.. Нет, сначала обо мне. Как я спасся?

— На заре я отправился на встречу в Барбизонский лес. Проходя мимо вашего дома, я увидел выбитые стекла, взломанную дверь и услышал детский плач. Это был ты. Я все понял, конечно же, не пошел ни на какую встречу, схватил тебя и окольными путями погнал на велосипеде в Париж.

— Несколько поздно выражать тебе мою признательность, но вернемся к тому же: почему мою... мою мать и брата убили?

— Ты называешь это не так, сынок, — поправил его Виллье-старший.

— Не так?

— Ты слишком потрясен, а потому не уловил того, что я сказал о той ночи.

— Подожди, папа! Объясни, что ты имел в виду.

— Я сказал: «расстреляли», а ты говоришь: «убили».

— Не понимаю...

— До того как немцы схватили Жоделя, один из тех, кто его прикрывал, работал курьером в министерстве информации. Мы так и не узнали об обстоятельствах, ибо Жодель совершенно спокойно относился к слухам, поскольку их было полно. Слухи распространялись в Париже мгновенно и по любому поводу: ложные, неточные и правдивые. Город был во власти страха и подозрений...

— Это я знаю, отец, — еще более нетерпеливо перебил его Жан-Пьер. — Пожалуйста, объясни мне то, чего я не понимаю. О чем вы так и не узнали, что это за обстоятельства и почему они повлекли за собой убийства, расстрелы.

— Жодель рассказал кое-кому из нас, что в руководстве Сопротивления есть человек-легенда, о ком говорят лишь шепотом и чье имя хранится в глубочайшей тайне. Жодель, однако, утверждал, что знает, кто это, и если сведения его точны, то «человек-легенда» вовсе не герой, а предатель.

— И кто же это был? — спросил Жан-Пьер.

— Жодель так и не назвал его. Однако он все же сказал, что это генерал французской армии, но таких десятки. Жодель утверждал, что если он прав, то немцы нас расстреляют, как только мы раскроем имя генерала. Если же он не прав, и кто-то из нас попытается скомпрометировать этого человека. Сопротивление сочтет нашу группу ненадежной и перестанет нам доверять.

— И что же он собирался делать?

— Он решил пристрелить этого человека, если все подтвердится, и клялся, что может это сделать. И мы по сей день уверены, что этот предатель каким-то образом узнал о подозрениях Жоделя и отдал приказ уничтожить твоего отца и его семью.

— И это все? Ничего больше не было?

— То были страшные времена, сынок, — сказала Катрин Виллье. — Неверное слово, неприязненный взгляд или жест могли повлечь за собой немедленный арест, заключение в тюрьму и даже, случалось, депортацию. Оккупанты, особенно честолюбивые офицеры среднего звена, отличались крайней подозрительностью: они подозревали всех и вся. Каждая удача Сопротивления приводила их в ярость. Опасность грозила всем. С таким адом несравнимы даже самые мрачные фантазии Кафки.

— И до сегодняшнего вечера вы не видели Жоделя?

— Если бы мы его и увидели, то не узнали бы, — ответил Виллье-старший. — Я и сейчас с трудом опознал труп. Годы, конечно, меняют человека, но это же сущий скелет: он наполовину усох и стал ниже ростом, а лицо сморщилось в кулачок, как у мумии.

— А вдруг это не он, отец?

— Нет, это Жодель. Глаза у покойника были открыты, и они синие-синие, как безоблачное небо Средиземноморья... Твои точь-в-точь как у Жан-Пьера.

— У Жан-Пьера? — тихо повторил сын. — Это вы так назвали меня?

— Вообще-то это имя твоего убитого брата, — сказала Катрин, — но бедный малыш погиб, поэтому мы и назвали тебя так в память о Жоделе.

— Значит, вы хорошо относились к нему...

— Мы понимали, что никогда не сможем заменить тебе родителей, — поспешно продолжала Катрин, но старались, как могли. В завещании мы объяснили все, что случилось, но до сегодняшнего вечера нам не хватало духа рассказать тебе об этом. Мы ведь очень любим тебя.

— Ради Бога, перестань, мама, не то я расплачусь. Да может ли кто-нибудь желать лучших родителей, чем вы? Чего мне не дано узнать, того я и не узнаю, но вы навсегда останетесь для меня родителями, не забывайте об этом.

Телефон зазвонил так неожиданно, что они вздрогнули.

— У репортеров ведь нет этого номера? — спросил Жюльен.

— Надеюсь, нет, — ответил Жан-Пьер, потянувшись к трубке. — Его знаете только вы, Жизель и мой агент, даже моему адвокату и, уж конечно, владельцам театра он неизвестен... Да? — откликнулся он гортанным голосом.

— Жан-Пьер? — Это была его жена.

— Да, дорогая.

— Я сомневалась...

— Я тоже, потому и изменил голос. Со мной мама и папа, я вернусь домой, как только разойдутся газетчики.

— Тебе нужно вернуться немедленно.

— Что случилось?

— Пришел один человек...

— В такой час? Кто же это?

— Один американец, он хочет поговорить с тобой о том, что произошло сегодня.

— Сегодня... здесь, в театре?

— Да.

— Думаю, тебе не стоило его впускать, Жизель.

— Боюсь, у меня не было выбора. С ним — Анри Брессар.

— Анри? Какое отношение может иметь случившееся к Кэ-д'Орсей?[15]

— Слыша наш разговор, Анри улыбается со свойственным дипломатам шармом, но он не скажет мне ничего, пока ты не приедешь... Не так ли, Анри?

— Конечно, так, милая Жизель, — донесся до Виллье его голос. — Я сам знаю очень мало или почти ничего.

— Ты слышал, дорогой?

— Да. А что американец? Хам? Ответь «да» или «нет».

— Совсем напротив. Хотя, как сказали бы вы, актеры, в глазах у него «Священное пламя».

— А как насчет папы и мамы? Они тоже должны приехать?

Жизель Виллье спросила об этом своих нежданных гостей.

— Несколько позже, — громко сказал человеке Кэ-д'Орсей. — Мы поговорим с ними позже, Жан-Пьер, — добавил он еще громче. — Не сегодня.

Актер и его родители вышли через центральный подъезд, тогда как сторож сказал прессе, что Виллье скоро выйдет через артистический.

— Расскажешь, в чем дело, — попросил Жюльен сына. Расцеловавшись с ним, он и Катрин направились к одному из двух такси, вызванных по телефону из театра.

Жан-Пьер сел во второе и дал шоферу свой адрес возле парка Монсо.

Вступление было кратким и тревожным. Анри Брессар, первый секретарь министерства иностранных дел Франции и близкий давний друг Виллье-младшего, спокойно заговорил, указав на своего спутника, высокого американца лет тридцати с небольшим, темного шатена с резкими чертами лица и ясными серыми глазами, настораживающе оживленными по контрасту с его мягкой улыбкой.

— Это Дру Лэтем, Жан-Пьер, — офицер по специальным поручениям отдела американской разведки или — для непосвященных — отдела консульских операций. Судя по сведениям из наших источников, он находится в двойном подчинении — Госдепартамента и ЦРУ... Бог мой, хоть я и дипломат, но ума не приложу, как эти две организации могут сотрудничать.

— Это не всегда легко, господин первый секретарь, но мы справляемся, — приветливо отозвался Лэтем. Его французский был не слишком беглым.

— Быть может, лучше перейти на английский? — предложила Жизель Виллье. — Мы все свободно им владеем.

— Очень признателен вам, — ответил американец. — Мне бы не хотелось быть недопонятым.

— Этого не произойдет, — сказал Виллье, — но учтите, пожалуйста, что мы — я, в частности, — должны понять, что привело вас сюда сегодня, в эту страшную ночь. За сегодняшний вечер я услышал много такого, о чем никогда не подозревал. Вы собираетесь к этому добавить что-то, мсье?

— О чем ты, Жан-Пьер? — вмешалась Жизель.

— Пусть он ответит. — Виллье пристально смотрел на американца своими большими синими глазами.

— Возможно, да, а возможно, нет, — ответил разведчик. — Я знаю, что вы разговаривали с родителями, но понятия не имею о чем.

— Разумеется. Но вы можете предположить о чем, не так ли?

— Признаться, могу, хотя и не знаю, много ли вам рассказали. События сегодняшнего вечера указывают на то, что вы никогда не слышали о Жан-Пьере Жоделе.

— Совершенно верно, — сказал актер.

— В Сюртэ[16], где тоже ничего не знали и долго вас расспрашивали, убеждены, что вы говорите правду.

— Почему это удивляет вас, мсье Лэтем? Я действительно говорил правду.

— А теперь ситуация изменилась?

— Да.

— Перестаньте говорить загадками! — воскликнула Жизель. — О чем, о какой правде идет речь?

— Успокойся, Жизель. Как говорят американцы, мы на одной волне.

— Не поставить ли на этом точку? — спросил Лэтем. — Может, вы предпочли бы поговорить со мной наедине?

— Нет, конечно нет. Моя жена имеет право знать все, а Анри, наш близкий друг, привык держать язык за зубами.

— Так давайте же сядем, — решительно сказала Жизель. — Все это слишком запутано. — Когда все уселись, Жизель добавила: — Пожалуйста, продолжайте, мсье Лэтем, и прошу вас, не так туманно.

— Интересно, — сказал Брессар тоном правительственного чиновника, — кто такой этот Жодель и почему Жан-Пьер вообще должен что-то знать о нем?

— Прости, Анри, — перебил его актер, — твой вопрос вполне уместен, но прежде мне хотелось выяснить, почему мсье Лэтем счел возможным прибегнуть к твоим услугам, чтобы встретиться со мной.

— Только потому, что вы друзья, — ответил американец. — Собственно, несколько недель тому назад, когда я упомянул Анри, что не могу достать билеты на вашу пьесу, он любезно попросил вас оставить для меня в кассе два билета.

— А, да, помню... Вот почему ваша фамилия показалась мне знакомой. Но после сегодняшних событий я не сумел связать одно с другим. «Два билета на имя Лэтема...» Да, помню.

— Вы потрясли меня, сэр...

— Благодарю вас, — прервал американца Жан-Пьер и, внимательно посмотрев на него, перевел взгляд на Брессара. — Так, значит, вы с Анри давно знакомы.

— Главным образом формально, — сказал Брессар. — Кажется, мы только однажды обедали вместе, да и то после совещания, которое, в сущности, ничего не решило.

— Между вашими двумя правительствами, — громко заметила Жизель.

— Да, — подтвердил Брессар.

— И о чем же вы совещаетесь с мсье Лэтемом, Анри, если это не секрет? — не отступалась Жизель.

— Конечно нет, дорогая, — ответил Брессар. — В основном о щекотливых ситуациях, о событиях прошлых или нынешних, которые могут причинить ущерб нашим правительствам или поставить Их в трудное положение.

— А сегодняшнее событие подпадает под эту категорию?

— На этот вопрос, Жизель, должен ответить Дру, и я так же, как и вы, хочу услышать, что он скажет. Около часа тому назад он вытащил меня из постели, настаивая, чтобы я — во имя нашего общего блага — немедленно отвез его к вам. Когда я спросил зачем, он дал мне понять, что только с разрешения Жан-Пьера может сообщить мне информацию, имеющую отношение к событиям сегодняшнего вечера.

— Потому-то вы и предложили мне поговорить с вами наедине, верно, мсье Лэтем? — спросил Виллье.

— Да, сэр.

— Значит, ваше появление здесь сегодня, в эту страшную ночь, объясняется тайными деловыми соображениями, n'est-ce pas?[17]

— Боюсь, что так, — сказал американец.

— Несмотря на поздний час и трагедию, о которой мы упоминали несколько минут назад?

— Конечно да, — сказал Лэтем. — Для нас важна каждая минута — особенно для меня, если уж быть точным.

— А я и хочу знать все точно, мсье.

— Хорошо, выскажусь прямо. Мой брат — куратор Центрального разведывательного управления. Он был послан с тайным заданием в Австрию, в горы Хаусрюк, где ему предстояло провести наблюдение за довольно многочисленной неонацистской организацией, и вот уже полтора месяца о нем ничего не известно.

— Понимаю ваше беспокойство, Дру, — прервал его Брессар, — но какое это имеет отношение к сегодняшнему вечеру — к этой страшной ночи, как назвал ее Жан-Пьер?

Американец молча смотрел на Виллье.

— Безумный старик, покончивший с собой в театре, — мой отец, — спокойно произнес тот, — мой родной отец. Много лет назад, во время войны, он был в Сопротивлении. Нацисты выследили его, сломали, довели до безумия.

Жизель ахнула, рука ее легла на плечо мужа.

— И нацисты появились снова, — сказал Лэтем, — их численность и влияние все более возрастают; в это трудно поверить.

— Предположим, что вы правы, — вставил Брессар. — Но какое это имеет отношение к Кэ-д'Орсей? Вы сказали: «Ради нашего общего блага». Объясните, что это значит, мой друг!

— Я настоял, чтобы вас известили об этом завтра на информационном совещании в нашем посольстве, и Вашингтон согласился. А пока скажу лишь то, что я знаю: деньги, которые перекачиваются через Швейцарию в Австрию для растущего нацистского движения, поступают от людей, живущих во Франции. От кого именно, неизвестно, но суммы огромные — миллионы и миллионы долларов. И идут они фанатикам, которые возрождают свою партию — гитлеровскую партию в изгнании, — но возрождают по-прежнему в Германии, в глубокой тайне.

— Итак, по-вашему, здесь существует такая же организация? — спросил Брессар.

— Предатель, о котором кричал Жодель, — прошептал изумленный Жан-Пьер Виллье, склонившись вперед, — французский генерал!

— Или то, что он создал, — сказал Лэтем.

— Ради всего святого, о чем вы говорите! — воскликнула Жизель. — Вновь обретенный отец, Сопротивление, нацисты, миллионы долларов, перекачанные фанатикам, окопавшимся в горах! Какое-то безумие — c'ist foil!

— Может, изложите все по порядку, мистер Лэтем? — мягко попросил актер. — А я попытаюсь восполнить ваш рассказ тем, о чем сегодня узнал.

Глава 2

— Из архивных материалов, которыми мы располагаем, — начал Лэтем, — известно, что в июне сорок шестого года в наше посольство неоднократно — и всегда с наступлением темноты — приходил репатриант, бывший участник Сопротивления, называвший себя то Жаном Фруазаном, то Пьером Жоделем. Он утверждал, что ему заткнули глотку в парижских судах, где он пытался рассказать о предательской деятельности одного из вождей Сопротивления. Этим предателем, по его словам, был французский генерал, находившийся под домашним арестом по решению, принятому германским верховным командованием в отношении ваших высших военных чинов, которые оставались в оккупированной Франции. БОР, проведя расследование, пришло к выводу, что Фруазан-Жодель — человек психически неуравновешенный, как сотни, если не тысячи тех, кто прошел через концлагеря.

— БОР — это Бюро особых расследований, — пояснил Брессар, заметив недоумение супругов Виллье. — Его создали американцы для выявления и преследования военных преступников.

— Простите, я думал, вы знаете, — сказал Лэтем. — Бюро активно сотрудничало во Франции с вашими властями.

— Это его официальное название, — заметила Жизель, — а я слыхала другие: охотники за коллаборационистами, разоблачители свиней, да и как только их не называли.

— Продолжайте, пожалуйста. — Жан-Пьер нахмурился, недовольный тем, что его собеседника прервали. — Значит, к Жоделю не прислушались, сочтя его за сумасшедшего, — только и всего?

— Решение было тщательно взвешено, если вы это имеете в виду. Его тщательно допросили, три человека, взяв у него показания, сверили их. Эта стандартная процедура...

— Так, значит, вы располагаете необходимой информацией, — вставил Виллье. — Кто же этот генерал?

— Мы не знаем...

— Не знаете? — воскликнул Брессар. — Mon Dien[18], не потеряли же вы эти материалы!

— Мы ничего не теряли, Анри, эти материалы у нас выкрали.

— Но вы же ссылались на архивные документы! — воскликнула Жизель.

— Я сказал: «Из архивных материалов, которыми мы располагаем», — поправил ее Лэтем. — Вы можете внести в картотеку определенного периода чью-то фамилию, и на карточке будут вкратце изложены факты, заставившие провести расследование и принять по делу окончательное решение. Материалы допросов и показаний хранятся в засекреченных папках. Вот такая-то папка и была изъята. Почему — неизвестно, хотя теперь, пожалуй, мы знаем причину.

— Но вы знали обо мне, — прервал его Жан-Пьер. — Откуда?

— Картотека Бюро постоянно пополняется новыми сведениями. Года три назад пьяный Жодель подошел к американскому послу у театра «Лисеум», где вы играли в какой-то пьесе...

— "Меня зовут Аквилон"! — вставил Брессар. — Ты был там просто великолепен!

— Помолчи, Анри... Продолжайте же, мистер Лэтем.

— Жодель кричал, что вы великий актер, называл вас своим сыном и спрашивал, почему американцы не верят ему! Разумеется, Жоделя оттащили от посла, которого швейцар проводил к лимузину, сказав ему, что этот бродяга-пьяница — ваш фанатичный поклонник, всегда околачивающийся возле театров, где вы играете.

— Но я никогда не видел его. Почему?

— Швейцар объяснил и это. Едва вы появлялись в дверях артистического подъезда, он удирал.

— Но это лишено всякого смысла! — возразила Жизель.

— Боюсь, что нет, дорогая, — сказал Жан-Пьер, печально посмотрев на жену. — Во всяком случае, то, что я узнал сегодня... Итак, мсье, — продолжал актер, — из-за этого странного, но не такого уж неслыханного случая мое имя попало... как вы это назвали?.. В обычную картотеку разведки?

— Только в связи с фактом необычного поведения, к которому не следует серьезно относиться.

— Но вы-то отнеслись серьезно, n'est-ce pas?

— Прошу вас понять меня, сэр, — сказал Лэтем, нагнувшись вперед. — Пять недель и четыре дня тому назад моему брату предстояло вступить в контакт с его связным в Мюнхене. Это было специально оговорено, не приблизительно, а точно: весь план разработан в пределах двенадцати часов плюс несколько минут. Трехгодичная, сугубо секретная, чрезвычайно рискованная операция подходила к концу, финиш близился, переброска брата в Штаты была подготовлена. Когда прошла неделя, а от него мы не получили никаких сообщений, я вылетел в Вашингтон и стал просматривать всю существующую у нас информацию об операции, которую проводил Гарри — это мой брат, Гарри Лэтем. По той или иной причине, вероятно, потому, что это была старая запись, я запомнил эпизод у театра «Лисеум». Вы удивились, как это вообще попало в картотеку. Знаменитым актерам и актрисам часто докучают обожатели, поклонники — мы без конца читаем об этом.

— Кажется, именно об этом я и сказал, — перебил его Виллье. — Это явление, сопутствующее нашей профессии и в основном безобидное.

— Я тоже так считал, сэр. Тогда почему же этот случай был занесен в картотеку?

— И вы нашли ответ?

— Не совсем, но понял, что следует найти Жоделя. Приехав в Париж две недели назад, я искал его повсюду, во всех закоулках Монпарнаса, во всех трущобах.

— Зачем? — спросила Жизель. — Что вас к этому привело? И прежде всего — почему имя моего мужа оказалось в картотеке Вашингтона?

— Я спрашивал себя об этом, миссис Виллье. Поэтому, находясь в Вашингтоне, я разыскал бывшего посла, работавшего с прежней администрацией, и спросил его. Ведь информация не могла быть направлена в разведку без его ведома.

— И что же сказал мой старый друг посол? — не без иронии полюбопытствовал Брессар.

— Мы обязаны этой информацией его жене...

— О! — воскликнул дипломат. — Тогда к этому и впрямь стоило прислушаться: Послом-то следовало быть ей. Она гораздо умнее и осведомленнее. Она, видите ли, врач.

— Да, я разговаривал с ней. Помимо всего прочего она страстная театралка. И всегда сидит в одном из трех первых рядов.

— Далеко не лучшие места, — снисходительно заметил актер. — Оттуда виден крупный план, но перспектива теряется. Прошу прощения, продолжайте. Что же она сказала?

— Она обратила внимание на ваши глаза, мистер Виллье. И на глаза Жоделя, когда он остановил посла и ее, начав истерически кричать. «Глаза у них синие, — сказала она, — и вместе с тем удивительно светлые, что необычно для синеглазых людей». И дама эта подумала, что в безумных речах старика может таиться правда, поскольку такой необычный цвет глаз передается лишь генетически. Она считала свой вывод спорным, но заслуживающим внимания. А она, как сказал Анри, — врач.

— Значит, ваши предположения подтвердились. — Жан-Пьер задумчиво кивнул.

— Когда в телевизионных «Новостях» сообщили, что неизвестный старик застрелился в Театре, крикнув, что вы — его сын, я понял, что нашел Жоделя.

— Вы нашли не его, мистер Лэтем. Вы нашли его сына, который не знал отца. Так чего же вы достигли? Я почти ничего не могу добавить к тому, что вам уже известно и о чем сам я узнал лишь сегодня от родителей. Они рассказали мне, что Жодель участвовал в Сопротивлении, а до того пел в Парижской опере. Немцы схватили его и отправили в концлагерь, откуда, как полагали, он не вернулся. А Жодель, оказывается, вернулся, но в таком виде, что почел за лучшее не объявляться. — Промолчав, актер грустно и задумчиво добавил: — Он позволил мне наслаждаться жизнью, тогда как себе отказал даже в достойной жизни.

— Должно быть, он очень любил тебя, дорогой, — сказала Жизель. — Но сколько же горя и мук он претерпел!

— Мои приёмные родители искали его. Они так старались его найти — его можно было бы вылечить. Боже, какая трагическая судьба! — Жан-Пьер бросил взгляд на американца. — Итак, мсье: что же я могу вам сказать? Я не могу помочь ни вам, ни себе.

— Расскажите мне подробно, как это произошло. В театре я узнал очень мало. Полиции в это время там не было, а из свидетелей к моменту моего приезда остались только билетеры. А от них мало толку. Многие, услышав крики, решили, что кричат «браво», а потом увидели нищенски одетого старика, который бежал по центральному проходу с винтовкой в руке и кричал, что вы — его сын. Потом повернул винтовку дулом к себе и выстрелил. Вот, пожалуй, и все.

— Нет, было кое-что еще, — сказал Виллье, покачав головой. — В зале на мгновение воцарилась тишина — от удивления люди теряют дар речи. В этот миг я отчетливо услышал его слова: «...я не смог отомстить за тебя и твою мать... Я жалкое ничтожество!.. Знай только, что я пытался... пытался, но не сумел». Вот и все, что я могу припомнить, — потом начался хаос. Не понимаю, что он хотел этим сказать.

— За этими словами что-то кроется, мистер Виллье, — быстро и убежденно произнес Лэтем. — И это было для него жизненно важно, раз уж он нарушил молчание, которое хранил всю жизнь, и явился к вам. К этому последнему шагу перед самоубийством что-то должно было подтолкнуть его.

— А может быть, из-за болезни он окончательно погрузился в бездну безумия, — предположила Жизель.

— Не думаю, — возразил американец. — Жодель был слишком зациклен на своей идее: он точно знал, что и зачем делает. Он пробрался в театр с ружьем, а это не так просто, дождался окончания спектакля, дал сыну возможность насладиться аплодисментами, ибо не хотел лишать его этого удовольствия. Безумец, решившийся на такой поступок, прервал бы спектакль, чтобы привлечь всеобщее внимание к себе. Жодель этого не сделал. У него хватило разума и широты души, чтобы удержаться от этого.

— А вы, оказывается, психолог, — заметил Брессар.

— Не больше, чем вы, Анри. Ведь мы оба изучаем поведение людей, пытаемся предсказать их поступки, не так ли?

— Значит, по-вашему, — прервал его Виллье, — мой отец — мой родной отец — рассчитал перед смертью каждый свой шаг, и это было продиктовано чем-то, что с ним случилось. — Актер откинулся в кресле и задумался. — Что же это могло быть... спустя столько лет?

— Повторяю, сэр: что-то должно было его к этому побудить.

— Тогда мы должны выяснить, что это было, да?

— Но как, ведь он мертв.

— Если актер анализирует характер персонажа, который ему предстоит воплотить на сцене или в фильме, и этот характер не укладывается в обычные рамки, приходится во всех подробностях изучить окружающую его действительность, верно?

— Я не совсем понимаю вас.

— Много лет назад мне предложили сыграть кровожадного шейха-бедуина, человека крайне неприятного, который безжалостно убивал своих врагов, считая их врагами Аллаха. Мне сразу вспомнились все известные клише: брови как у Сатаны; остренькая бородка, тонкие злые губы, глаза фанатика. Тут я подумал: до чего же это банально. Тогда я вылетел в Джидду и отправился в пустыню, путешествуя, конечно, с возможным комфортом, и встретился с несколькими вождями бедуинов. Они ничуть не походили на того, кого я вообразил. Да, это были религиозные фанатики, но держались они очень спокойно, любезно и искренне верили, что преступления их дедов, как именует это Запад, вполне оправданы, ибо сражались они с нечестивыми. От них я узнал, что убив, человека, их предки молились Аллаху, прося его принять души их врагов. Они искренне огорчались, что им приходится убивать. Вы понимаете меня?

— То были «Рваные паруса», — вспомнил Брессар. — Своей прекрасной игрой ты затмил двух звезд в этом фильме. Известный парижский критик писал, что тебе удалось изобразить зло так правдиво, потому что оно было под личиной спокойствия и внешней доброжелательности...

— Прошу тебя, Анри, уймись.

— Я все же не понимаю, к чему вы клоните, мистер Виллье.

— Если, по-вашему, Жодель... если ваши предположения обоснованы, то он, несмотря на безумные действия, в какой-то мере сохранял разум. Ведь вы это имели в виду?

— Да. Именно так я и полагаю, а потому и пытался его найти.

— Значит, такой человек, несмотря на свой недуг, способен общаться с людьми, с такими же, как он, обездоленными, правда?

— Безусловно.

— Тогда для начала надо окунуться в среду его обитания. И мы это сделаем, этим займусь я.

— Жан-Пьер! — воскликнула Жизель. — Что ты говоришь?

— У нас сейчас нет дневных спектаклей. Только идиот станет давать «Кориолана» восемь раз в неделю. Так что днем я свободен.

— И? — подняв брови, спросил Брессар.

— Если верить твои комплиментам, Анри, я довольно сносный актер, у меня есть доступ ко всем костюмерным Парижа. Так что одежда — не проблема, а гримироваться я умею неплохо. Когда-то мы с мсье Оливье пришли к выводу, что грим — это бесчестное ухищрение, превращающее, по его словам, человека в хамелеона. Тем не менее, грим поможет выиграть половину битвы. Я проникну в тот мир, в котором жил Жодель, и, может быть, мне повезет. Он наверняка кому-то доверился — я в этом убежден.

— Эта среда, — сказал Лэтем, — этот его «мир» — нищий и порой жестокий, мистер Виллье. Если кто-то из этих типов заподозрить, что у вас есть двадцать франков, он решится на все, чтобы заполучить их. Я ношу оружие и за последние недели выхватывал его не менее пяти раз. К тому жебольшая часть этих людей держит рот на замке; они не любят, когда чужаки пристают к ним с расспросами, — не просто не любят, а дают резкий отпор. Мне ничего не удалось добиться.

— Но вы же не актер, мсье, и, честно говоря, ваш французский не безупречен. Уверен, вы бродили по тем улицам в вашей обычной одежде и выглядели примерно так, как сейчас, n'est-ce pas?

— Ну... в общем, да.

— Простите, но чисто выбритый, хорошо одетый мужчина, неважно говорящий по-французски, едва ли способен расположить к доверию собратьев Жоделя.

— И не думай, Жан-Пьер! — воскликнула Жизель. — О твоем плане не может быть и речи! Даже не принимая во внимание мои чувства и мою безопасность, ты не можешь нарушить контракт с театром, подвергая себя физическому риску. Бог мой, тебе не разрешено даже кататься на лыжах, играть в поло, пилотировать самолет!

— Но я и не буду этого делать. Я просто посещу несколько округов на окраинах Парижа и постараюсь ощутить их атмосферу. Это куда проще, чем ехать в Саудовскую Аравию для изучения второстепенной роли.

— Merde! — воскликнул Брессар. — Это просто бред!

— Мне и в голову не приходило просить вас о чем-то подобном, сэр, — сказал Лэтем. — Я пришел, надеясь, что вы располагаете какими-то сведениями, которые могли бы мне помочь. Поскольку это не так, я ничего от вас не требую. Мое правительство может найти людей, способных выполнить то, что вы задумали.

— Не буду скромничать: лучше меня вы никого не найдете. Ведь вам нужен профессионал, верно, Дру Лэтем, или вы уже забыли о своем брате? Впрочем, конечно же нет. Не сомневаюсь, старший брат помогал вам, учил жизни. Должно быть, он прекрасный человек. И вы безусловно считаете себя обязанным сделать для него все, что в ваших силах.

— Моя тревога за него — мое личное дело, — резко прервал его американец. — Я же, профессионал!

— Я тоже, мсье. И я обязан человеку по имени Жодель не меньше, чем вы своему брату. А может, и больше. Во имя свободы он потерял жену и первенца, а потом обрек себя на существование в аду, какого мы и вообразить не можем. О да, я обязан ему — своими профессиональными и индивидуальными особенностями. Я также в долгу перед молодой актрисой, моей матерью, и перед старшим братом, чье имя я ношу. Будь жив мой брат, он многому научил бы меня. Это огромный долг, Дру Лэтем, и вы не помешаете мне хотя бы частично оплатить его. Никто мне не помешает... Пожалуйста, зайдите сюда завтра в полдень. К этому времени я буду готов.

Выйдя из внушительного особняка Виллье возле парка Монсо, Лэтем и Анри Брессар направились к машине.

— Незачем говорить вам, что мне все это не нравится, — сказал француз.

— Мне тоже, — ответил Дру. — Он, может быть, прекрасный актер, но это не его ума дело.

— Не его ума? При чем тут ум? Мне просто не по душе, что Виллье решил обследовать парижское дно, где на него могут напасть, а если узнают, кто он, потребовать выкуп. Вы, кажется, хотите что-то сказать. Что же?

— Не знаю, можете назвать это интуицией. Я убежден: с Жоделем что-то случилось, и это самоубийство — не просто поступок выжившего из ума старика, который решил сделать это на глазах у сына, не подозревавшего о его существовании. Это акт отчаяния: Жодель понял, что потерпел окончательное поражение.

— Да, я помню слова Жан-Пьера, — ответил Брессар, садясь за руль. — Старик крикнул, что пытался что-то сделать, но не сумел.

— Но что он пытался сделать? И чего не сумел? Что это было?

—Возможно, он понял, что подошел к концу жизни, — сказал Анри, выезжая на улицу, — и никогда уже не разделается с врагом.

— Чтобы это понять по-настоящему, он должен был найти врага и убедиться в своей беспомощности. Он знал, что его считают сумасшедшим, и ни Париж, ни Вашингтон не верят ему. Суды отказались рассматривать его заявление, собственно, вышвырнули его вон. И тогда он сам отправился на поиски своего врага, а когда нашел его... что-то случилось. Его остановили.

— Если все было так, то почему его только остановили, а не убили?

— Не могли. Убийство возбудило бы слишком много вопросов. А ведь и без того было ясно, что этот сумасшедший и горький пьяница долго не протянет. В случае убийства Жоделя его безумные обвинения могли бы обрести достоверность. Люди вроде меня могут начать расследование, а его враг не хочет подвергать себя такой опасности. Живой Жодель — ничто, а убитый — совсем иное дело.

— Но какое же все это имеет отношение к Жан-Пьеру, мой друг?

— Враги Жоделя, группа, окопавшаяся во Франции и несомненно связанная с нацистским движением в Германии, ушла в глубокое подполье, но у нее есть глаза и уши на поверхности. Если старик как-то пересекся с ними, они наверняка проследят, что последует за его самоубийством. Они будут узнавать, не расспрашивает ли кто-либо про него. Если Жодель был прав, они не могут поступить иначе... И это возвращает меня к досье БОРа, выкраденному в Вашингтоне. Оно исчезло не без причины.

— Я понял ход ваших рассуждений, — сказал Брессар, — и теперь еще более не хочу участия Виллье в этом деле. Я сделаю все, чтобы остановить его, Жизель поможет. У нее сильный характер, а Жан-Пьер обожает ее.

— Возможно, вы недопоняли его. Он ведь сказал, что никто его не остановит. И он не играл, Анри, а говорил серьезно.

— Согласен, но вы заставляете меня решать еще одно уравнение со всеми неизвестными. Давайте поставим на этом точку и поспим, если сможем заснуть... Ваша квартира по-прежнему на рю дю-Бак?

— Да, но сначала я заеду в посольство. Мне надо позвонить кое-кому в Вашингтон по безопасной линии. Наша машина отвезет меня домой.

— Как вам угодно.

Лэтем спустился на лифте в подвальный этаж посольства и прошел по белому, освещенному неоном коридору к центру связи. Он вставил пластиковую карточку с допуском в замок, раздалось короткое резкое жужжание, и тяжелая дверь открылась. Большая прохладная комната, где специальные устройства высасывали пыль, была такая же первозданно белоснежная, как и коридор; вдоль трех стен стояло электронное оборудование, поблескивавшее металлом, а футах в шести от каждой консоли вращался стул. Но в этот поздний час был занят только один стул, ибо меньше всего сообщений поступало и отправлялось между двумя часами ночи и шестью утра по парижскому времени.

— Я смотрю, у тебя тут кладбище, Бобби, — заметил Дру, обращаясь к тому, кто сидел в конце комнаты. — Держишь оборону?

— Просто мне это нравится, — ответил пятидесятитрехлетний Роберт Дурбейн, старший сотрудник центра связи посольства. — Мои ребята считают меня славным малым, когда я работаю всю смену, — они ошибаются, но не говори им об этом. Видишь, над чем я тружусь? — Дурбейн приподнял страницу лондонской «Таймс» с кроссвордом.

— Я назвал бы это двойной нагрузкой, помноженной на мазохизм, — сказал Лэтем, пересекая комнату и подходя к стулу справа от оператора. — Я и одной не выдержал бы — даже и не пытаюсь.

— Как и другие молодые люди. Оставим это без комментариев, мистер Разведчик.

— Похоже, ты хочешь меня уколоть.

— А ты не подставляйся... Чем могу быть полезен?

— Я хочу позвонить Соренсону по непрослушиваемой линии.

— Разве он не говорил с тобой час назад?

— Меня не было дома.

— Ты найдешь его послание... хотя странно: судя по всему, вы с ним уже разговаривали.

— Конечно, только это было почти три часа назад.

— Говори по красному телефону в «клетке». — Дурбейн повернулся и указал на пристроенную к четвертой стене стеклянную будку до потолка. «Клетка», как ее здесь именовали, звуконепроницаемая и надежная, позволяла вести конфиденциальные разговоры, которые не прослушивались. Сотрудники посольства были этому рады: ведь если тебя не слышат, то и не станут из тебя ничего вытягивать. — Ты поймешь, когда включится непрослушиваемая линия, — добавил связист.

— Надеюсь. — Дру знал, что услышит редкие гудки, а затем сильное шипение, характерное для этой линии.

Открыв толстую стеклянную дверь «клетки», Лэтем вошел в нее. На большом столе он увидел красный телефон, блокноты, карандаши и в довершение всего — пепельницу. В углу этой уникальной кабины стоял прибор для измельчения документов; его содержимое сжигали каждые восемь часов, а иногда и чаще. Стул стоял спинкой к сотрудникам, работавшим у консолей, поэтому они не могли прочесть разговор по губам. Многим это казалось нелепостью, пока в разгар «холодной войны» в центре связи посольства не обнаружили советского «крота». Дру снял трубку. Ровно через восемьдесят, две секунды раздались гудки и шипение, затем он услышал голос Уэсли Т.Соренсона, начальника отдела консульских операций.

— Где тебя черти носили? — спросил Соренсон.

— После того как вы разрешили мне пригрозить раскрытием Анри Брессару, я отправился в театр, а потом позвонил ему. Он поехал со мной к Виллье, и я только что вернулся оттуда.

— Значит, твои предположения были правильны?

— формально — да.

— Великий Боже! Значит, старик действительно оказался отцом Виллье?

— Это подтвердил сам Виллье, который узнал об этом от приемных родителей.

— Представляю, какой это был для него шок при сложившихся обстоятельствах!

— Об этом-то мы и должны поговорить, Уэс. Этот шок возбудил в нашем актере невероятное чувство вины. Он решил, использовав свой талант, внедриться в среду Жоделя, отыскать его дружков и выяснить, не говорил ли кому-нибудь старик, где бывал последние дни, кого пытался найти и что хотел сделать.

— Да ведь этого ты и желал, — прервал его Соренсон, — в случае, если твои догадки подтвердятся.

— Если я прав, ничего другого не придумаешь. Но мы не собирались прибегать к услугам Виллье.

— Значит, ты был прав. Поздравляю.

— Мне помогли, Уэс, в частности, супруга бывшего посла.

— Но нашел-то ее ты — никому другому не удалось.

— Просто мой брат оказался в непредсказуемой ситуации и о нем ни слуху ни духу.

— Понимаю. Так в чем сейчас проблема?

— В решении, принятом Виллье. Мне не удалось его отговорить, боюсь, что это никому не удастся.

— А почему ты должен его отговаривать? Вдруг он что-нибудь узнает. Зачем вмешиваться?

— Потому что Жодель скорее всего встречался с теми, кто подтолкнул его к самоубийству. Каким-то образом этим людям удалось убедить его, что он — человек конченый, ибо потерял все.

— Психологически это возможно. Им владела навязчивая идея, которая могла привести его только к гибели. Так что же дальше?

— Эти люди, кто бы они ни были, безусловно, следят за ситуацией, сложившейся после самоубийства. Другой расклад невозможен. Если кто-то внезапно появится и начнет расспрашивать про Жоделя... его враги, если это те, о ком я думаю, не оставят ему ни одного шанса на спасение.

— Ты сказал это Виллье?

— Не так подробно, но дал понять, что его затея чрезвычайно опасна. А он послал меня к черту, пояснив, что обязан Жоделю куда больше, чем я Гарри. Завтра в полдень я должен прийти к нему. К этому времени он будет готов.

— Скажи ему все прямо, без обиняков, — приказал Соренсон. — Если он будет стоять на своем, пусть идет.

— А зачтется ли нам в актив, если он потеряет жизнь?

— Трудные решения требуют большой затраты сил. Ты хочешь найти Гарри, а я — метастазы раковой опухоли, которая растет в Германии.

— Мне бы хотелось осуществить и то и другое, — сказал Лэтем.

— Конечно. Мне тоже. Так что если твой актер горит желанием сыграть эту роль, не останавливай его.

— Я хочу, чтобы его прикрыли.

— Так позаботься об этом: мертвый актер не расскажет нам о том, что узнает. Разработай тактику с Вторым бюро[19]— они отлично с этим справляются. Через час с небольшим я свяжусь с Клодом Моро, начальником Бюро. К этому времени он уже будет на службе. Мы вместе работали в Стамбуле. Это лучший оперативный агент французской разведки, точнее, агент международного класса. Ты получишь от него то, что нужно.

— Сказать об этом Виллье?

— Я из старой гвардии, Лэтем, уж не знаю, хорошо это или плохо. Так вот, если уж задумал операцию, жми на всю катушку. Виллье нужно дать также радиотелефон. Это, конечно, дополнительный риск, но тебе следует предупредить его обо всем. Пусть хорошенько все обдумает.

— Я рад, что наши мнения совпадают. Спасибо вам за это.

— Я вернулся с холода[20], Дру, не однажды побывал в твоей шкуре. Это грязная игра, особенно если рискуешь пешками. Я никогда не забуду их криков о помощи, уж ты мне поверь. Я слышу их в ночных кошмарах.

— Значит, все, что говорят про вас, — правда? Даже то, будто вы хотите, чтобы мы, оперативники, называли вас по имени?

— Почти все, что мне приписывают, — сильно преувеличено, — ответил Соренсон, — но если бы тогда, на оперативной работе, я мог называть моего шефа Билл, Джордж, Стэнфорд или Кейзи, думаю, я был бы намного откровеннее. Вот этого я и хочу от вас, ребята. А «господин директор» этому мешает.

— Вы правы.

— Конечно. Так что поступай как нужно.

Лэтем вышел из посольства на авеню Габриель, где его ждала бронированная дипломатическая машина, чтобы отвезти на рю дю-Бак. В «ситроене» было такое тесное заднее сиденье, что Лэтем сел впереди, рядом с шофером, морским пехотинцем.

— Ты знаешь адрес? — спросил он.

— О да, сэр, конечно, знаю безусловно.

Предельно усталый Дру метнул взгляд на шофера: акцент у него был бесспорно американский, но порядок слов — странный. А может, он так измотан, что ему это кажется. Дру закрыл глаза и возблагодарил Бога за то, что может себе это позволить и что перед его внутренним взором — пустота. По крайней мере, на несколько минут его тревога притупилась, а это ему необходимо.

Вдруг Лэтем почувствовал, что подпрыгивает и раскачивается на сиденье. Он открыл глаза: шофер вел машину через мост с такой скоростью, словно участвовал в автогонках.

— Эй, дружище, я не опаздываю на свидание, — сказал Лэтем. — Сбавь-ка скорость, приятель.

— Tut mir[21]... Извините, сэр.

— Что-что?

Они стремительно съехали с моста, и морской пехотинец свернул на темную, незнакомую Лэтему улицу, не имевшую и отдаленного отношения к рю дю-Бак.

— Какого черта, куда ты едешь? — воскликнул Дру.

— Сокращаю путь, сэр.

— Чушь! Останови эту чертову машину.

— Nein![22]— выкрикнул морской пехотинец. — Ты поедешь, приятель, туда, куда я тебя повезу! — Шофер выхватил пистолет и направил его в грудь Лэтема. — Ты мне не приказывай — приказывать буду я!

— Господи, так ты один из них! Ах ты, сука, значит; ты один из них!

— Встретишься с другими, и тогда тебе конец!

— Так, значит, это правда? Вы окопались в Париже...

— Und England, und Vereinigten Staaten, und Europa!..[23]Sieg heil![24]

— Зиг твою жопу, — спокойно произнес Дру и, пользуясь темнотой, приподнял левую руку и чуть подвинул левую ногу. — Как насчет большого сюрприза в стиле «блицкриг»?

С этими словами Лэтем нажал левой ногой на тормоз, а левой рукой двинул снизу по локтю правой руки своего захватчика. Пистолет выскочил из руки нациста. Дру на лету подхватил его и прострелил правое колено шофера. Машина врезалась в угол дома.

— Ты проиграл! — с трудом переводя дух, воскликнул Лэтем. Он открыл дверцу «ситроена», схватил нациста за мундир и, протащив по сиденью, швырнул на панель. Они находились в промышленном районе Парижа — двух— и трехэтажные фабричные здания по ночам пустовали. Единственным источником света — кроме тусклых уличных фонарей — были поврежденные передние фары «ситроена». Но этого хватало.

— А теперь ты мне все расскажешь, мразь, — сказал Лэтем парню, который свернулся клубком на панели и стонал, обхватив раненое колено, — или следующая пуля пройдет через твои руки. А раздробленные руки не восстанавливаются. И жить с такими руками чертовски трудно.

— Nein! Nein! Только не стреляйте!

— Почему это я не должен стрелять? Ты же собирался убить меня — сам так сказал. «Тогда тебе конец» — я это отлично помню. Я гораздо добрее и не стану тебя убивать, а просто испорчу тебе жизнь. После рук прострелю тебе ноги... Кто ты и как раздобыл эту форму и машину? Рассказывай!

— У нас есть разные формы — amerikanische, franzosische, englische[25].

— А машина, посольская машина? Где тот, чье место ты занял?

— Ему велели не приходить...

— Кто?

— Nich kennen![26]He знаю. Машину подали к подъезду, я хочу сказать: ключ — был вставлен в замок зажигания. Мне приказали доставить вас.

— Кто?

— Мои начальники.

— Те, к кому ты меня вез?

— Ja.

— Кто они? Назови имена. Ну!

— Я не знаю имен! У всех нас кодовые имена — номера и буквы.

— А тебя как зовут? — Дру нагнулся к парню и прижал дуло пистолета к его руке. Он все так же сжимал колено, из которого текла кровь.

— Эрих Хауэр, клянусь, так меня зовут!

— Назови свое кодовое имя, Эрих, или прощайся со своими руками и ногами.

— C-Zwolf, то есть Це-двенадцать.

— Ты говоришь по-английски куда лучше, когда не напуган до смерти, приятель... И куда же ты меня вез?

— Через пять-шесть авеню отсюда. Ориентиром мне должны служить Scheinwerfer...

— Что-что?

— Фары. В узенькой улочке слева.

— А ну не двигайся с места, маленький Адольф! — Лэтем поднялся и боком пошел к дверце машины; направив на немца дуло пистолета.

Неловко опустившись на переднее сиденье, он сунул левую руку под приборную доску и нащупал телефон, напрямую соединенный с посольством. Поскольку передающее устройство помещалось в багажнике, Лэтем надеялся, что телефон работает. Быстро взглянув на аппарат, он четыре раза нажал на «ноль» — сигнал чрезвычайного положения.

— Американское посольство, — послышался голос Дурбейна. — Пленка включена, говорите!

— Бобби, это Лэтем...

— Я знаю, ты у меня на мониторе. Почему четыре нуля?

— Мы в ловушке. Меня собирались прикончить нацистские призраки. Шофера подменили — кто-то в транспортном отделе спалил меня. Проверь всю это службу!

— О Господи, ты в порядке?

— Еще не совсем пришел в себя: мы разбились, я ранил бритоголового.

— Ладно, ты у меня на мониторе. Сейчас вышлю патруль...

— Ты точно знаешь, где мы?

— Конечно.

— Пришли два патруля, Бобби, один вооруженный.

— Ты что, спятил? Это же Париж, Франция!

— Я нас прикрою. Это приказ К.О. В пяти или шести кварталах к югу отсюда, в боковой улице слева стоит машина с зажженными фарами. Надо захватить эту машину вместе с людьми!

— Кто они?

— Кроме всего прочего, те, кто собирался меня прикончить... Бобби, не теряй времени, действуй!

Лэтем бросил трубку и направился к Эриху Хауэру, немецкому солдату, который, хочет он того или нет, наведет их на след сотни других — в Париже и за его пределами. Лекарственные препараты развяжут ему язык, и это чрезвычайно важно. Дру схватил Эриха за ноги, и тот заорал от боли.

— Gefallen![27]

— Заткнись, свинья! Теперь ты мой, ясно? Если заговоришь — облегчишь свою участь.

— Я ничего не знаю, кроме того, что я — Це-двенадцать. Что же еще вам сказать?

— Мало! Мой брат отправился искать таких же ублюдков, как ты. Он убеждал меня, что это последние прокаженные, и я верил ему. Поэтому ты скажешь мне больше, гораздо больше, прежде чем я прикончу тебя. Клянусь, мерзавец, ты пожалеешь, что встретил меня!

Внезапно из пустынной темной улицы вылетел большой черный седан. Шины взвизгнули на повороте. Чуть притормозив, он открыл огонь — смертоносный шквал огня, сметающий все на своем пути.

Лэтем попытался оттащить нациста под прикрытие бронированной машины, но спастись мог только один из них. Едва седан умчался, Лэтем подбежал к Эриху. Изрешеченный пулями, он лежал в луже крови. Единственный, кто мог ответить хотя бы на несколько вопросов, был мертв. Где искать другого, и долго ли придется искать?

Глава 3

Чуть светало, и ранняя заря забрезжила на востоке, когда измученный Лэтем поднялся в лифте на пятый этаж. Здесь, на рю дю-Бак, была его квартира. Обычно он пользовался лестницей, считая это полезным для здоровья, но сейчас у него слипались глаза. С двух до половины шестого утра он выполнял дипломатические формальности, а также пытался добиться встречи с Клодом Моро, главой всемогущего тайного ведомства, именуемого Вторым бюро. Снова позвонив Соренсону в Вашингтон, он попросил его связаться, несмотря на поздний час, с шефом французской разведки и убедить его немедленно приехать в американское посольство. Моро оказался лысеющим мужчиной среднего возраста и среднего роста. Он выглядел таким крепышом в своем плотно облегающем костюме, словно большую часть дня занимался тяжелой атлетикой. Чувствуя, что обстоятельства выходят из-под контроля, он беззаботно, с чисто галльским юмором, шутил. А именно такую ситуацию предвещало неожиданное появление разъяренного и испуганного Анри. Брессара, первого секретаря министерства иностранных дел Французской республики.

— Что за чертовщина здесь происходит? — спросил Брессар, войдя в кабинет американского посла и с удивлением увидев там Моро. — Привет, Клод, — сказал он, переходя на французский. — Признаюсь, меня не слишком ошеломило то, что вы здесь.

— En anglais[28], Анри. Мсье Лэтем нас понимает, но посол пока на уровне Берлица[29].

— А, американский дипломатический такт!

— Это я как раз понял, Брессар, — сказал Дэниел Кортленд, посол США, сидевший за своим письменным столом в халате и домашних туфлях, — и я продолжаю изучать ваш язык. Откровенно говоря, я предпочел бы получить назначение в Стокгольм, поскольку свободно владею шведским, но другие решили иначе. Так что придется вам с этим смириться, как и мне — с вами.

— Простите, господин посол. Ночь выдалась тяжелая... Я пытался дозвониться до вас, Дру, но, услышав автоответчик, решил, что вы все еще здесь.

— Я должен был вернуться домой час назад. Но вы-то почему здесь? И почему хотели видеть меня?

— Все изложено в отчете Сюртэ. Я настоял на том, чтобы полиция вызвала спецслужбу...

— А что случилось? — прервал его Моро, приподняв бровь. — Едва ли твоя жена перешла в стан врагов. Кажется, вы расстались друзьями.

— Мне меньше всего хотелось бы, чтобы она была в этом замешана. Люсиль — хитрая стерва, но отнюдь не глупа в отличие от этих людей.

— Каких людей?

— Высадив здесь Дру, я поехал к себе, на авеню Монтень. Как вам известно, мое положение позволяет мне парковать машину перед домом. К моему удивлению, обычное место оказалось занятым, и главное — что особенно возмутило меня — поблизости было несколько свободных мест. Затем я увидел, что в припаркованной машине сидят двое, и шофер разговаривает по телефону. Между тем было два часа ночи, а шоферу, припарковавшему в этом месте машину без правительственного номера или эмблемы Кэ-д'Орсей на ветровом стекле, грозит штраф в пятьсот франков.

— Ты, как всегда, преподносишь событие с дипломатическими увертками и недоговоренностями, — заметил Моро, одобрительно кивнув головой, — но, пожалуйста, Анри, отвлечемся от нанесенного тебе оскорбления и перейдем к тому, что произошло!

— Эти мерзавцы открыли по мне огонь!

— Что? — Лэтем даже подпрыгнул в кресле.

— Вы же слышали! Моя машина, конечно, защищена от таких нападений, поэтому я быстро отвел её назад, а затем врезался в них и прижал их к кромке тротуара.

— А потом? — воскликнул, вставая, посол.

— Двое мужчин выскочили из машины и убежали. Я позвонил в полицию и потребовал оповестить о случившемся Сюртэ.

— Поразительно, — тихо произнес удивленный Лэтем. — Вы врезались в них, когда они открыли огонь?

— У меня же пуленепробиваемое стекло.

— Поверьте, это не стопроцентная гарантия — даже жилеты.

— Разве? — Брессар побледнел.

— Ты совершенно прав, Анри, — сказал Моро. — Твоя бывшая жена провела бы эту операцию более эффективно. А теперь, может, немножко успокоимся и обмозгуем, что дал нам поступок нашего храбреца? У нас есть машина с номерным знаком и, без сомнения, несколько десятков отпечатков пальцев, которые мы немедленно передадим Интерполу. Низкий поклон, Анри Брессар.

— Есть пули, которые могут прошить пуленепробиваемый автомобиль?..

Связь происшедшего с самоубийством Жоделя и последовавшей за ним встречей в доме Виллье была слишком очевидной. Поскольку и Лэтем подвергся нападению, следовало принять определенные меры: сотрудники Второго бюро будут двадцать четыре часа в сутки охранить и Брессара и Лэтема, француза — открыто, Лэтема — незаметно, подчиняясь его указаниям. Машину Второго бюро без опознавательных знаков поставят напротив дома Дру, пока ее не сменит другая. И наконец, Жан-Пьеру Виллье, которого тоже будут охранять, ни под каким видом не разрешат рыскать по злачным кварталам Парижа в поисках дружков его отца.

— Я сам разъясню ему это, — сказал Моро. — Виллье — гордость Франции!.. Вдобавок моя жена убьет меня или заведет любовников, если по моей вине с ним что-то случится.

Подозрения насчет служащих гаража посольства вскоре подтвердились. В ту ночь дежурил никому не известный диспетчер, которого наняли на ночную смену по представленным им рекомендациям. Он исчез через несколько минут после того, как машина с Лэтемом отъехала от подъезда на авеню Габриель. Значит, нацисты завербовали в Париже американца, говорящего по-французски.

В предрассветные часы анализировали сложившуюся ситуацию, решая вопрос о том, на кого обратить главное внимание. Моро и Уэсли Соренсон долго вели переговоры по непрослушиваемой линии. Эти специалисты по разведке глубокого залегания, профессионалы с огромным практическим опытом в самых темных делах, наметили план тайной слежки. Дру одобрил их план. Он тоже был профессионалом, может, и не таким холодно рассудительным, как его брат Гарри, но умеющим еще оперативнее принимать решения и использовать физические возможности. Моро же и Соренсон — мастера по части тайного внедрения — пережили кровавые расправы с разведчиками во времена «холодной войны» и остались целы. Лэтему было чему у них поучиться. Тем более что они определяли план его действий.

Лэтем, как сомнамбула, вышел из лифта и направился к своей квартире. Сунув ключ в замок, он разом очнулся. На месте замка зияла круглая дыра! Замок был вырезан либо лазером, либо мощной миниатюрной ручной пилой. Лэтем толкнул дверь — она отворилась, и глазам его предстал настоящий погром. Он вытащил пистолет и осторожно вошел в квартиру. Обивка мягкой мебели и подушки были вспороты, все было засыпано пухом и перьями; содержимое ящиков валялось на полу. То же он увидел в спальнях, в стенных шкафах, на кухне, в ванной и в кабинете, где был изрезан даже ковер. Его большой письменный стол буквально разрубили на куски — в нем явно искали секретные бумаги. Все было разрушено, уничтожено. Но Дру так устал, что хотел только спать. У него вдруг мелькнула мысль, как глупо было устраивать такой погром: секретные материалы хранились в сейфе в его кабинете, на втором этаже посольства. Враги Жоделя, теперь преследовавшие его, могли бы об этом догадаться.

Его позабавило, когда, пошарив в одном из стенных шкафов, он нашел предмет, оставленный взломщиками. Они наверняка унесли бы его или сломали, поняв, что это такое. В резиновые набалдашники на концах 26-дюймовой стальной палки был встроен механизм, подающий сигнал тревоги. Останавливаясь в гостиницах, Дру всегда упирал палку в дверь и в пол и, повернув набалдашники определенным образом, включал сигнализацию. Стоило попытаться открыть дверь снаружи, как раздался бы такой оглушительный свист, что незваный гость тотчас пустился бы наутек. Дру взял палку и, уперев ее в пол, приставил Другим концом к нижней панели взломанной двери. Затем, включив сигнализацию, прошел в свою разоренную спальню, набросил простыню на разодранный матрас, снял туфли и лег.

Через несколько минут, он уже спал, но очень скоро его разбудил телефонный звонок. Плохо соображая, Лэтем схватил трубку.

— Да?.. Алло?..

— Это Кортленд, Дру. Простите, что звоню в такой поздний час, но дело не терпит отлагательств.

— Что случилось?

— Видите ли, германский посол...

— Он знал про сегодняшнее?

— Абсолютно ничего. Соренсон позвонил ему из Вашингтона и, судя по всему, поднял страшный шум. А вскоре после него то же самое сделал Клод Моро.

— Ну и ну! Но что же все-таки происходит?

— Посол Хайнрих Крейтц будет здесь в девять часов утра. Соренсон и Моро просят вас тоже приехать к этому времени. Не только для того, чтобы подтвердить все изложенное в отчетах. Вы должны выразить категорический протест против нападения на вас.

— Эти два ветерана-разведчика решили взять его в клещи, не так ли?

— Я человек штатский, Дру. Но, право же, не думаю, что Крейтц наш враг.

— Конечно нет, и более того, он человек совестливый. Но даже он не знает всех своих сотрудников в Париже. Ему не мешает поднять волну, а именно этого и хотят Соренсон и Моро.

— Мне иногда кажется, что люди вашей профессии говорят на каком-то особом языке.

— Так оно и есть, господин посол. Это называется затемнением смысла и позволяет впоследствии все отрицать. Я сказал бы, что это — наш lingua franca[30]...

— Для меня это что-то невнятное.

— Я смертельно устал.

— Сколько вам нужно времени, чтобы добраться до посольства?

— Сначала мне надо добраться до гаража, где стоит моя машина...

— Теперь вам предоставлена машина Второго бюро, — прервал его Кортленд.

— Простите, забыл... Значит, в зависимости от перегрузки улиц — минут пятнадцать.

— Сейчас десять минут седьмого. Я попрошу мою секретаршу разбудить вас в половине девятого и буду ждать вас в девять. А пока — немного отдохните.

— Может, мне следует рассказать вам, что произошло... Но посол уже повесил трубку. «Так оно, пожалуй, лучше», — подумал Лэтем. Кортленд пожелал бы узнать подробности, и разговор затянулся бы. Дру снова улегся. Одно только хорошо: теперь неделю, а то и больше — в зависимости от того, сколько займет ремонт квартиры, — он будет жить в очень хорошем отеле, а счет оплатит Вашингтон.

Белый планер спустился к вечеру в долину Братства дозорных. Едва он приземлился, его тотчас оттащили под зеленый камуфляж. Плексигласовые покрытия над передней и задней кабинами для летчиков поднялись: из первой вылез пилот в белоснежном комбинезоне, из второй — пожилой пассажир.

— Kommen[31], — сказал пилот, кивнув на мотоцикл с коляской. — Los! Der Krankenhaus![32]

— Хорошо, — ответил по-немецки мужчина в гражданском костюме и, повернувшись, взял из планера медицинский кожаный чемоданчик. — Полагаю, доктор Крёгер уже здесь, — добавил он, залезая в коляску мотоцикла. Пилот сел за руль и включил мотор.

— Не знаю, майн герр. Я должен доставить вас в клинику, а имена мне не известны.

— Тогда забудьте имя, которое я назвал.

— А я ничего и не слышал, майн герр.

Мотоцикл помчался по одному из затянутых сеткой коридоров и, сделав несколько поворотов, направился на север, в другой конец долины: Там, тоже под сеткой, стоял одноэтажный дом, несколько отличавшийся от других, построенных из крепкого дерева. Этот дом был сложен из шлакоблоков с прокладками из цемента, и с юга к нему примыкал энергокомплекс, откуда непрерывно исходил низкий, мощный гул.

— Мне запрещено входить туда, доктор, — сказал пилот, останавливая мотоцикл перед серой стальной дверью.

— Я знаю, молодой человек, мне объяснили, куда идти. Кстати, я уезжаю завтра утром, с рассветом. Надеюсь, вам это известно.

—Да, майн герр. В этот час самые благоприятные ветры.

— Ну, уж хуже того, что было сегодня, трудно придумать. — Пилот быстро отъехал, а врач подошел к двери, посмотрел на глазки камер наверху и нажал круглую черную кнопку справа от притолоки. — Доктор Ханс Траупман по приказанию генерала фон Шнабе.

Дверь открыл мужчина лет сорока в белой больничной одежде.

— Герр доктор Траупман, как приятно снова вас видеть! — радостно воскликнул он. — Прошло уже несколько лет с тех пор, как вы читали лекции в Нюрнберге. Добро пожаловать!

— Danke. Жаль, что сюда так трудно добираться.

— Уверяю вас, путь через горы вам бы еще меньше понравился. Надо пройти не одну милю, а через каждые две-три сотни метров снег становится все глубже. Секретность недешево обходится... Пойдемте же, выпейте шнапса и передохните несколько минут, а тем временем мы поговорим. Потом вы увидите, как мы продвинулись. Признаюсь:

успехи замечательные!

— Выпьем позже, а поговорим в процессе обследования, — возразил гость. — Мне предстоит долгая беседа с фон Шнабе —не очень приятная перспектива, — я хочу выяснить как можно больше и поскорее. Он спросит о моем мнении и будет считать меня ответственным за это.

— Почему меня не приглашают на эту беседу? — возмущенно спросил молодой врач, когда они уселись в приемном покое.

— Он считает вас, Герхард, человеком слишком пылким. Его восхищает ваш энтузиазм, но он не доверяет ему.

— Господи, да кто же лучше меня знает, как протекает этот процесс? Ведь это мое открытие! При всем моем уважении к вам, Траупман, это моя сфера, а не ваша.

— Мы с вами это знаем, но наш генерал, не имеющий отношения к медицине, не может этого понять. Я — нейрохирург и имею определенную репутацию, как специалист по черепно-мозговым операциям. Мое реноме и заставило его обратиться ко мне, а отнюдь не мой опыт. Итак, скажите... Как я понимаю, вы считаете теоретически возможным изменить мыслительный процесс без применения препаратов или гипноза. Эта теория напоминает научную фантастику на тему парапсихологии, но так же относились не столь давно и к пересадке сердца и печени. Как же все-таки это достигается?

— По сути, вы сами ответили на свой вопрос. — Герхард Крёгер рассмеялся, и глаза его заблестели. — Уберите начальные буквы «транс» из слова «трансплантация» и замените их буквами "и" и "м".

— Имплантация?

— Вы же вставляете стальные пластинки, верно?

— Конечно. Для защиты.

— Я занимаюсь тем же... Вы ведь делали лоботомию, не так ли?

— Конечно. Чтобы ослабить давление электричества.

— Вы произнесли еще одно магическое слово, Ханс. «Электричество» — электрические импульсы, рождающиеся в мозгу. Я произвожу микрорасчеты и вставляю в мозг такую крошечную штучку, что на рентгене она кажется легкой тенью.

— И что же это за штучка?

— Чип компьютера, полностью совпадающий с электрическими импульсами человеческого мозга.

— Что-что?

— Через несколько лет психологическое внушение тех или иных людей уже отойдет в прошлое. Промывание мозгов войдет в историю!

— Вернется?

— Последние двадцать девять месяцев я экспериментировал с тридцатью двумя пациентами — вернее, прооперировал их, причем человек пять, а то и больше, находились на разных стадиях развития...

— Как я понимаю, — прервал его Траупман, — это были пациенты, которых вам поставляли... из тюрем и из других мест.

— Тщательно отобранные, Ханс. Только мужчины выше среднего уровня развития кг образованные. Из тюрем доставляли людей, осужденных за мошенничество, за кражу внутренней информации какой-либо корпорации, за подделку официальных отчетов правительства. Все эти преступления требуют хитрости, опыта и знаний, но не связаны с насилием. Мозг человека, склонного к насилию, как и посредственного, легко запрограммировать. А мне предстояло доказать, что мой метод дает результаты и с людьми более высокого уровня.

— И вы это доказали?

— "Довольно для данного дня"[33], как говорится в Библии.

— Почему так пессимистично, Герхард?

— Потому что есть одна загвоздка. На сегодняшний день имплантат функционирует не менее девяти дней и не более двенадцати.

— А что происходит потом?

— Мозг отторгает его. У пациента быстро развивается мозговое кровотечение, и он умирает.

— То есть мозг распадается?

— Да. Так умерли двадцать шесть моих пациентов, но семеро жили от девяти до двенадцати дней. Я убежден, что с развитием техники микрохирургии мне удастся преодолеть фактор времени. Наступит такой момент — хотя на это могут уйти годы, — когда действие моего чипа будет неограничено. Политические и государственные деятели, исчезнув на несколько дней, превратятся в наших последователей.

— И высчитаете, что при нынешних обстоятельствах мы можем выпустить этого американского агента Лэтема, я правильно вас понял?

— Без сомнения. Да вы сами увидите. Сегодня четвертый день после имплантации, значит, он проживет еще минимум пять, а максимум восемь дней. Поскольку наши люди в Париже, Лондоне и Вашингтоне сообщили, что он нужен им не более чем на двое-трое суток, риск минимальный. А за это время мы узнаем все, что известно нашим врагам о Братстве, а главное, Лэтем направит их поиски в ложное русло.

— Пожалуйста, вернемся назад, — сказал Траупман, чуть сдвинув свой белый пластиковый стул. — Перед тем как мы перейдем к самой процедуре, расскажите, что делает ваш имплантат?

— Вы знакомы с компьютерными чипами, Ханс?

— Очень мало. Я предоставляю заниматься этим моим техникам, так же как и анестезией. У меня достаточно своих забот. Но вы, конечно, посвятите меня в то, чего я не знаю.

— Новейшие микрочипы едва достигают трех сантиметров в длину и десяти миллиметров в ширину, но несут нагрузку в шесть мегабайтов. Этого вполне достаточно, чтобы удержать в памяти компьютера все произведения Гете, Канта и Шопенгауэра. С помощью E-PROM-Бэр-нера мы внедряем информацию в чип, затем включаем ROM — Read Only Memory, и чип реагирует на звуковую инструкцию так же, как компьютер выдает программу, записанную на процессоре. Да, конечно, мозг реагирует не сразу, нужно, чтобы мыслительный процесс приспособился к восприятию, подключился к нужной волне, но это лишь побуждает исследователя верить, что субъект действительно думает и намерен правдиво ответить.

— И вы можете это доказать?

— Идемте, я покажу вам.

Мужчины встали, и Крёгер нажал красную кнопку справа от тяжелой стальной двери. Тотчас появилась медсестра с операционной маской в руке.

— Грета, это знаменитый доктор Ханс Траупман.

— Большая честь снова видеть вас, доктор. Вот ваша маска, — сказала медсестра.

— О, я, конечно же, знаю вас! — воскликнул Траупман. — Вы — Грета Фриш, одна из лучших операционных сестер, с какими мне приходилось работать. Милая, мне сказали, что вы оставили работу, но вы так молоды: я не только огорчился, а просто не поверил.

— Я вышла замуж за этого господина, герр доктор. — Она кивнула на улыбающегося Крёгера.

— Я сомневался, что вы помните ее, Ханс.

— Как же я мог забыть ее? Да разве забывают сестру, которая предвосхищает все ваши желания! По правде говоря, Герхард, теперь я еще больше доверяю вам... Но к чему маска, Грета? Мы же не собираемся оперировать.

— На этот вопрос вам ответит мой муж, майн герр. Я в этом не разбираюсь, сколько бы он ни объяснял.

— Это из-за РОМа, Ханс, из-за Памяти только для чтения. Мы не хотим, чтобы этот пациент запомнил слишком много характерных лиц, а у вас именно такое лицо.

— Это выше и моего понимания, сестра Фриш. Ладно, пошли. Все трое вышли в широкий длинный светло-зеленый коридор с большими квадратными окнами, за которыми были видны уютно обставленные комнаты. В каждой стояла кровать, письменный стол, диван, а также телевизор и радиоприемник. За окнами во внешней стене виднелись луга с высокой травой и весенними цветами.

— Более приятных комнат для пациентов, — заметил Траупман, — я, пожалуй, не видел.

— Радио и телевизор, разумеется, запрограммированы, — сказал Герхард. — Передачи самые невинные, только вечером радио сообщает информацию индивидуально для каждого пациента.

— Скажите же, что мне предстоит увидеть, — попросил нейрохирург.

— Внешне вполне нормального человека Гарри Лэтема, который по-прежнему считает, что одурачил нас. Он отзывается на свое конспиративное имя Александр Лесситер и чрезвычайно благодарен нам.

— За что? — удивился Траупман. — Почему он чувствует к вам благодарность?

— Потому что считает, будто попал в аварию и чудом выжил. Мы взяли одну из наших больших горных машин и весьма убедительно инсценировали аварию — перевернули грузовик, подсунули под него Лэтема и окружили все огневыми вспышками... Вот тут я разрешил использовать наркотические средства и гипноз, чтобы немедленно стереть из его памяти первые минуты пребывания в нашей долине.

— А вы уверены, что они стерты?

Траупман остановился и вперил взгляд в Крёгера.

— Совершенно уверен. Травма, вызванная «аварией», страшные картины происшедшего, а также болевые ощущения, которые мы у него вызвали, блокировали все воспоминания о приезде. Конечно, на всякий случай мы снова прибегли к гипнозу. Он помнит только крики, острую боль и огонь, из которого мы его вытащили.

— Психологически все это должно сработать, — кивнул нейрохирург. — А что же фактор времени? Как вы это ему объяснили?

— Проще простого. Придя в себя, Лэтем обнаружил, что у него забинтована голова. Воздействуя на него легким успокоительным, ему внушали, что он был тяжело ранен, долго находился в коматозном состоянии и за это время перенес три операции. Лэтему сказали, что, не будь его организм таким сильным, я бы не смог его вытащить.

— Отлично сказано. Не сомневаюсь, что он вам очень признателен... А Лэтем знает, где находится?

— О да, этого мы от него не скрываем.

— А как же вы решаетесь его куда-то послать? Ведь он же расскажет, где расположена долина! Они пришлют сюда самолеты, и вас сотрут с лица земли.

— Это не имеет значения: фон Шнабе несомненно скажет вам, что мы перестаем существовать.

— Прошу вас, Герхард, не говорите загадками. Я с места не двинусь, пока вы мне все не объясните.

— Позже, Ханс. Взгляните на нашего пациента, потом все поймете.

— Дорогая Грета, — повернулся Траупман к медсестре, — неужели ваш муж — все тот же здравомыслящий человек, которого я знал?

— Да, доктор. Я знаю то, чего вы сейчас не понимаете. Впоследствии он вам все разъяснит. Это блестяще придумано, майн герр, поверьте.

— Но сначала посмотрите на нашего пациента — вы увидите его через окно, следующая дверь направо. Помните: его зовут Лесситер, а не Лэтем.

— Что мне ему сказать?

— Что хотите. Поздравьте его с выздоровлением. Пойдемте же.

— Я подожду у стола дежурной, — сказала Грета Крёгеру. Врачи вошли в комнату Гарри Лэтема. Он стоял у большого наружного окна в рубашке и серых фланелевых брюках. Голова его была забинтована.

— Привет, Герхард, — обернувшись, сказал он с улыбкой. — Чудесный день, правда?

— Вы уже гуляли, Алекс?

— Нет еще. Дельца можно покалечить, но его нельзя заставить забыть о делах. Я тут кое-что прикидывал и пришел к выводу, что в Китае нынче легко составить состояние. Мне не терпится скорее туда улететь.

— Разрешите представить вам доктора... Шмидта из Берлина.

— Рад познакомиться, доктор. — Лэтем подошел к ним и протянул руку. — Кроме того, рад видеть еще одного врача в этом поразительном госпитале, а вдруг Герхард что-то сделает со мной не так.

— Как я понимаю, до сих пор этого не произошло, — возразил Траупман. — Правда, я слышал, что вы отличный пациент.

— А как же иначе.

— Простите, что я в маске, герр... Лесситер. У меня легкая простуда, а Герхард — зануда, как говорят американцы.

— Я могу сказать это и по-немецки, если хотите.

— Вообще-то я предпочитаю попрактиковаться в английском. Поздравляю с выздоровлением.

— Все это заслуга доктора Крёгера.

— Как медику, мне интересно кое-что для себя прояснить. К примеру, если это не слишком трудно, что вы помните о том, как попали в нашу долину?

— О... — Лэтем-Лесситер вдруг умолк, глядя на них остекленевшими глазами. — Вы хотите знать про аварию... О Господи, это было ужасно. Сначала — расплывчатое пятно, потом крики, истерические крики. Потом я понял, что зажат бортом грузовика и что-то тяжелое, металлическое давит мне на голову — такой боли я в жизни не испытывай. Вокруг были люди — они пытались вытащить меня. Наконец им это удалось, и они поволокли меня по траве, я начал кричать, потому что увидел огонь и почувствовал исходивший от него жар — мне казалось, что у меня обожжено все лицо. Тут я потерял сознание, и, как выяснилось, чертовски надолго.

— Какой ужас вам пришлось пережить! Но сейчас вы на пути к полному выздоровлению, герр Лесситер, а это главное.

— Если в новой Германии вы найдете для Герхарда особняк, я заплачу за него. — Теперь глаза Лэтема вновь стали совершенно ясными.

— Вы достаточно сделали для нас, Алекс, — сказал Крёгер и, повернувшись к Траупману, добавил: — Доктор Шмидт хотел лишь поздороваться с нашим щедрым благодетелем и удостовериться, что я сделал все так, как он меня учил... Погуляйте, когда захочется, как только покончите с расчетами и выясните, сколько еще миллионов сумеете выжать из Азии.

— Это совеем не так трудно, поверьте. Дальний Восток не просто любит деньги, он им поклоняется. Когда, Герхард, вы разрешите мне покинуть вас, Братство станет еще богаче.

— Мы, тевтонцы, будем всегда молиться за вас, Алекс.

— Обойдемся и без молитв, лишь бы создать «четвертый рейх».

— Создадим.

— Всего хорошего, герр Лесситер.

— Траупман и Крёгер прошли по коридору в белоснежный приемный покой.

— Вы были правы, — сказал берлинец, садясь. — Это потрясающе!

— Значит, вы одобряете?

— А как же иначе? И эта пауза, и эти затуманившиеся глаза. Великолепно! Вы совершили чудо!

— Запомните, Ханс, я не хочу обманывать вас: это несовершенно. При стабильных условиях я могу гарантировать такое состояние только на пять — восемь дней.

— Но вы говорите, Лондон, Париж и Вашингтон утверждают, что этого достаточно, так?

— Да.

— А теперь расскажите мне, почему долина перестанет существовать. Меня это потрясло. В чем дело?

— Мы больше не нужны. Мы разъезжаемся. За истекшие годы мы подготовили — идеологически и физически — свыше двадцати тысяч последователей...

— Вы любите это слово, не так ли? — прервал его Траупман.

— Оно соответствует действительности. Все это люди — не просто убежденные, но лидеры — как в низших звеньях, так потенциально и в высших... Их разослали повсюду — главным образом по Германии, а тех, кто знает иностранные языки и обладает должными навыками, — в другие страны. Все они материально обеспечены, профессионально подготовлены и готовы занять места в разнообразных сферах деятельности.

— Мы так далеко продвинулись? Я и не знал.

— В спешке вы даже не заметили, что нас тут стало гораздо меньше. Эвакуация началась несколько недель тому назад. Две наши машины для горных дорог работали день и ночь, перевозя оборудование и персонал. Это напоминало колонию муравьев, переселяющихся с одного холма на другой. Наша цель и судьба — новая Германия.

— Вернемся к американцу, к этому Гарри Лэтему. Какова его задача? Поддерживать контакт с вами и сообщить все, о чем он узнает? Но, вероятно, такие сведения можно получить и от платных информаторов? Так неужели это все? Или вы хотите подтвердить вашу теорию, чтобы использовать ее в будущем, если это понадобится нам при нашей жизни?

— То, что мы от него узнаем, будет, конечно, весьма ценно. Для этого мы прибегнем к помощи миниатюрного электронного компьютера, который легко спрятать. Но Лэтем нужен нам для более высокой цели. Помните, я упоминал о том, что он направит наших врагов по ложному следу, однако это только начало.

— Да вы просто в неистовстве, Герхард. Рассказывайте же.

— Лэтем упоминал, что занимается подсчетами, показывающими, что в Китае можно заработать миллионы, не так ли?

— Вероятно, он прав.

— Ошибаетесь, Ханс. Цифры, о которых он говорил, не имеют никакого отношения к финансам. Это коды; он разработал их, чтобы ничего не забыть, когда сбежит от нас.

— Сбежит?

— Конечно. У него есть задание, и он профессионал. Разумеется, мы позволим ему сбежать.

— Да говорите, ради Бога, яснее!

— За эти недели мы заложили в его мозг сотни имен — французов, немцев, англичан, американцев:

— Чьих имен? — нетерпеливо перебил его Траупман.

— Имена мужчин и женщин в Германии и в других странах, которые тайно поддерживают нас и материально помогают нашему делу; в основном это люди влиятельные, наделенные властью и реально работающие на Братство.

— Вы что, спятили? — воскликнул берлинец.

— Среди этой теневой, невыявленной элиты, — продолжал Крёгер, словно не заметив резкого возгласа Траупмана, — есть американские конгрессмены, сенаторы, промышленные магнаты и владельцы средств массовой информации, а также британский истеблишмент вроде Группы Клайвдена, откуда выходили сторонники Гитлера в Англии и люди, делающие политику в британской разведке...

— Вы просто рехнулись...

— Пожалуйста, Ханс, позвольте мне закончить... В Париже у нас есть влиятельные сторонники на Кэ-д'Орсей, в палате депутатов и даже в такой засекреченной организации, как Второе бюро. И наконец, в Германии — самые высокие авторитеты Бонна мечтают о возвращении былых дней, когда еще не появилась эта зараза, эти безвольные горлопаны, которые хотят иметь все, не прикладывая к этому рук, эти неарийцы, оскверняющие нашу нацию. У Лэтема есть теперь вся эта информация, все имена. Как хорошо натренированный разведчик глубокого залегания, он сможет передать кому надо большую ее часть.

— Я не позволю вам этого, Крёгер! Вы невменяемы.

— О, вам придется позволить, доктор Траупман. Видите ли, чтобы нам поверили, мы подставили очень немногих наших сторонников, вся остальная информация, которую получил здесь Гарри Лэтем, — фальшивка. Люди, чьи имена он запомнил и зашифровал, действительно важны для нас, но нам необходимо дискредитировать, даже уничтожить их. Это наши заядлые противники, которые нередко открыто выступают против нас. Как только мировое разведывательное сообщество узнает их имена, начнется охота на ведьм. Когда наиболее убежденные из них окажутся под подозрением и станут объектом сфабрикованных слухов, освободившиеся места займут наши — да, Ханс, — последователи. Особенно в Америке, самом могущественном из враждебных нам государств, а вместе с тем легче других поддающемся воздействию. Вспомните яростную охоту на красных в сороковых и пятидесятых годах. Страну парализовал страх, тысячи и тысячи людей обвиняли в связях с Советами, целые отрасли промышленности шли на дно под влиянием паранойи, страна была ослаблена изнутри. Коммунисты знали, как это делается: Москва, как мы со временем выяснили, качала и качала деньги и эрзац-информацию своим фанатикам... А для нас может раскрутить это один человек — Гарри Лэтем по кличке Шмель.

— Бог мой! — Траупман глубже сел в кресло и чуть слышно сказал: — Это же блестяще! Ведь он единственный, кто добрался до сердцевины, проник в долину. Они не могут ему не поверить — где бы он ни выступил!

— Сегодня ночью он бежит.

Глава 4

Хайнрих Крейтц, германский посол во Франции, невысокий худой семидесятилетний человек с длинным лицом, шелковистыми седыми волосами и печальными глазами, постоянно прищуривался. Многие годы он читал в Венском университете лекции о политических преобразованиях в европейских странах, затем его извлекли из ученого мира и определили в дипломатический корпус. Основанием тому послужили его многочисленные работы по истории международных отношений девятнадцатого и двадцатого веков. Эти большие статьи вошли в его книгу «Дискуссии между нациями», переведенную на семнадцать языков, — пособие как для дипломатов, так и для студентов цивилизованного мира.

В 9.25 утра Крейтц сидел возле письменного стола американского посла и молча смотрел на Дру Лэтема, стоявшего слева. На диване сидел Моро.

— Мне стыдно,, что моя страна, — начал наконец Крейтц голосом столь же печальным, как и выражение его глаз, — повинна в том, что позволила таким преступным чудовищам стать у власти. Мы приложим все силы к тому, чтобы они были ликвидированы, а их ядерный потенциал уничтожен. Прошу, господа, понять, что мое правительство сделает все для их выявления и обезвреживания, пусть даже нам придется построить тысячу новых тюрем. Мы не можем примириться с их существованием — уверен, вы это знаете.

— Да, господин посол, — отозвался с дивана Клод Моро, — но вы как-то странно с ними разделываетесь. Ваша полиция знает лидеров этих фанатиков в десятках городов. Так почему же они все еще на свободе?

— Когда они прибегают к насилию, и это доказано, мы сажаем их за решетку. В наших судах множество таких приговоров. Но если они просто выражают несогласие с нашей политикой, мы, как демократическое государство, подобное вашему, соблюдаем принцип свободы слова, который допускает у вас мирные забастовки, у американцев — право собраний, часто заканчивающихся маршами на Вашингтон и длинными речами. Многие законоположения обеих ваших стран разрешают подобные проявления недовольства. А мы что же, должны затыкать рот всякому, кто не согласен с Бонном, включая и тех, кто собирается на площадях и выступает против неонацистов?

— Нет, черт побери! — воскликнул Лэтем. — Но вы все-таки затыкаете им рот! Не мы придумали концентрационные лагеря, газовые камеры или геноцид целых народов. Вы это придумали, а не мы!

— Повторяю: к нашему стыду, мы это допустили... как, впрочем, и вы допустили порабощение целого народа и помалкивали, когда в ваших Южных штатах чернокожие висели на деревьях. Французы держались точно так же в Экваториальной Африке и в своих колониях на Дальнем Востоке. Наше поведение бывает и чудовищным, и вполне благопристойным. Об этом свидетельствует мировая история.

— Эти ваши слова, Хайнрих, не просто чепуха, они неприменимы к данной ситуации, и вы это знаете, — авторитетно заметил Кортленд. — Я это знаю, ибо читал вашу книгу. Вы называете это «проекциями исторических реальностей». То есть проекцией того, что считается истиной в данный момент. При таком подходе существование «третьего рейха» нельзя оправдать.

— А я никогда и не пытался, Дэниел, — возразил Крейтц. — Я резко осуждал рейх за распространение лжеучений, доступных обнищавшему народу. Тевтонская мифология была наркотиком, которым с радостью пользовались слабые, разочаровавшиеся, голодные люди. Разве я не писал об этом?

— Писали, — кивнул американский посол. — Но вот о чем я хотел напомнить вам.

— Ваша точка зрения мне совершенно ясна. Однако вы обязаны защищать интересы Вашингтона, а у меня есть такие же обязательства перед Бонном... К чему же мы пришли? К тому, что все стремимся к одному.

— Позвольте мне, господин посол, — сказал Моро, поднимаясь с дивана, — установить наблюдение за некоторыми вашими дипломатами высокого ранга.

— А что это даст, кроме вмешательства правительства данной страны на дипломатическом уровне? Я знаю всех своих сотрудников. Это порядочные люди и профессионалы — как мужчины, так и женщины. Они вполне достойны доверия.

— Вот в этом-то вы и не можете быть уверены, мсье. Существуют неоспоримые доказательства того, что здесь, в Париже, есть организация, связанная с неонацистским движением. Все указывает на то, что это центральная организация за пределами Германии. По всей вероятности, она играет не менее важную роль, чем та, что находится в вашей стране, поскольку здесь не подпадает под действие германских законов и не находится на глазах у немцев. Стараниями этой организации, вероятно возникшей лет пятьдесят тому назад, из Франции переправляются нацистам огромные суммы денег. Это уже установлено, не выявлены лишь детали, связанные с пересылкой. Так что, как видите, господин посол, данная ситуация вышла за узкие рамки традиционных дипломатических отношений.

— Чтобы позволить вам это, я должен заручиться поддержкой моего правительства.

— Конечно, — согласился Моро.

— Информация финансового характера может передаваться по нашим надежным каналам кем-то из посольства тем лицам в Париже, которые помогают этим психопатам, — задумчиво, произнес Крейтц. — Я понимаю, что вы имеете в виду, хотя это и малоприятно... Хорошо, я дам вам ответ позже. — Крейтц повернулся к Лэтему. — Мое правительство, конечно, возместит нанесенный вам ущерб, герр Лэтем.

— Вам следует сотрудничать с нами, когда это необходимо, иначе вашему правительству едва ли удастся возместить ущерб, — сказал Дру. — Все снова повторится.

— Его нет дома! — рыдая, сказала Жизель Виллье в телефонную трубку. — Мсье Моро был здесь четыре часа назад и рассказал о том, что произошло прошлой ночью с вами и с Анри Брессаром, и муж, казалось, прислушался к его настоятельным советам ее вмешиваться. Maintenant, mon Dien, вы же знаете актеров! Они так убедительно говорят, что вы невольно верите им, а сами замышляют совсем другое.

— Так вы не знаете, где он? — спросил Дру.

— Я знаю, где его нет, мсье! После того как Моро уехал, он, казалось, принял решение и сказал мне, что едет в театр на репетицию с дублерами. Он не раз говорил мне, что при нем на таких репетициях второстепенные актеры играют лучше. Мне и в голову не пришло усомниться в этом, но потом позвонил Анри с Кэ-д'Орсей — ему надо было срочно поговорить с Жан-Пьером. Я попросила его позвонить в театр...

— И вашего мужа там не оказалось, — прервал ее Лэтем.

— Да, но и репетиция с дублерами не сегодня, а завтра!

— Вы думаете, он решил осуществить свои планы?

— Уверена и до смерти этого боюсь.

— Думаю, не стоит тревожиться. Его охраняет Второе бюро — они следуют за ним повсюду.

— Но, наш новый друг, а я надеюсь, вы наш друг...

— Вне всяких сомнений.

— Вы не знаете, что такое талантливый актер. Такой актер может войти в здание в одном обличье и выйти на улицу совсем в другом. Рубашка торчит из-под пиджака, брюки висят мешком, походка неузнаваемая — в театре ведь есть костюмерная.

— По-вашему, он мог такое выкинуть?

— Потому-то я так и боюсь. Вчера ночью он был непреклонен, а Жан-Пьер — человек волевой.

— Именно так я и сказал Брессару, когда он вез меня в посольство..

— Я знаю. Поэтому Анри и хотел убедить его отказаться от этой затеи.

— Я спрошу у Моро, как дела.

— Надеюсь, вы позвоните мне потом.

— Конечно. — Дру положил трубку, нашел в картотеке номер Второго бюро и позвонил Моро. — Это Лэтем.

— Я ждал, что вы объявитесь, мсье. Что же вам сказать? Мы упустили актера — он нас перехитрил. Он зашел в Центральный рынок, где всегда дикий бедлам. Все эти прилавки с мясом, цветами, курами, овощами — истинный хаос!. Он миновал мясные ряды, но ни один из моих людей не видел, чтобы он оттуда вышел!

— Потому что они высматривали того, кто туда вошел, но вышел он оттуда другим. Что же вы теперь намерены делать?

— Группы моих людей прочесывают самые неблагополучные наши улицы. Мы должны его найти.

— Вы его не найдете.

— Почему же?

— Потому что он — лучший актер Франции. Но сегодня вечером он должен быть в театре. Ради всего святого, приходите туда и при необходимости посадите его завтра под домашний арест... если он к тому времени еще будет жив.

— Не каркайте.

— Я побывал на тех улицах, Моро, — едва ли они вам знакомы. Вы слишком оторваны от жизни, и ваша высокоинтеллектуальная стратегия неприменима к трущобам Парижа, где он, вероятно, сейчас обретается.

— Зря вы Меня оскорбляете; мы знаем об этом городе больше, чем кто бы то ни было.

— Отлично. Тогда ищите. — Дру повесил трубку, раздумывая, кому еще позвонить и что можно предпринять. Мысли его нарушил стук в дверь. — Войдите, — нетерпеливо бросил он.

В кабинет вошла приятная брюнетка тридцати с небольшим лет в очках с большими стеклами в черепаховой оправе и с толстой папкой в руках.

— Мы нашли материалы, которые вы просили, сэр.

— Простите, кто вы?

— Меня зовут Карин де Фрис, сэр. Я работаю в отделе документации и справок.

— Этим эвфемизмом обозначают «секретное» и «совершенно секретное»?

— Вовсе нет, мсье Лэтем. У нас есть также карты дорог, расписания самолетов и поездов.

— Вы француженка?

— Нет, фламандка. — Женщина говорила с легким акцентом. — Однако я провела несколько лет в Париже — училась в Сорбонне.

— Вы превосходно говорите по-английски...

— А также по-французски и по-голландски — на фламандском и валлонском диалектах, разумеется, — и по-немецки, — спокойно сообщила де Фрис, — и читаю на всех этих языках.

— Да вы полиглот.

— В этом нет ничего необычного — в отличие от умения читать научные книги, разбираться в абстракциях и пользоваться идиомами.

— Потому-то вы и работаете в таком отделе.

— Здесь, конечно, нужны такие знания.

— Еще бы! Так что же вы для меня отыскали?

— Вы просили просмотреть законы, которыми руководствуется французское министерство финансов, выявить, нет ли лазеек для иностранных инвесторов, и доставить вам эту информацию.

— Давайте ее сюда.

Она положила папку перед Лэтемом и раскрыла ее — там лежали компьютерные распечатки.

— Здесь уйма материала, мисс де Фрис, — сказал Лэтем. — Нужна неделя на то, чтобы все просмотреть, а недели-то у меня и нет. Увы, я плохо знаком с миром финансов.

— О нет, сэр, дочти все это выдержки из законов, подкрепляющие наши выводы, а также досье на тех, кто уличен в нарушении законов. Их имена и краткое описание проделанных ими манипуляций занимают всего шесть страниц.

— Господи, я ведь и не просил проделать такую большую работу! И вы прокрутили это всего за пять часов?

— У нас прекрасное оборудование, сэр, и министерство охотно пошло нам навстречу, вплоть до того, что закодировало наши модемы.

— Они не возражали против нашего вмешательства?

— Я знала, кого попросить. Этот человек понял, что вы ищете и почему.

— А вы?

— Я ведь не слепая и не глухая, сэр. Огромные фонды переправляются через Швейцарию в Германию для Bedentungunrechtmabig unbekannt.

— Поясните, Пожалуйста. Я совсем не знаю немецкого.

— Прошу прощения: неизвестным лицам без законного основания. Это значит, что расчеты по этим счетам производятся по принятой в Швейцарии процедуре, когда написанные от руки номера подвергаются спектральному анализу.

— А кто скрывается под этими номерами?

— Об этом моментально сообщается в Цюрих, Берн или Женеву, где эта информация хранится в тайне. Так что нельзя получить ни подтверждения, ни опровержения.

— Похоже, вы много знаете об этих процедурах, не так ли?

— Позвольте объяснить, мсье Лэтем. Я работала на американцев в НАТО. Американские власти открыли мне доступ к самым секретным материалам, ибо я часто видела и слышала такое, что ускользало от американцев. А почему вы спрашиваете? Что вы имеете в виду?

— Не знаю. Пожалуй, меня просто потрясла ваша оперативность — ведь именно вы занимались этой папкой, да? То есть вы одна, верно? Я же могу выяснить это в вашем отделе.

— Да, — сказала Карин де Фрис и, обойдя стол, встала перед Лэтемом. — Я увидела ваш запрос с красной пометкой в папке нашего шефа и познакомилась с ним. Понимая, что обладаю необходимыми знаниями для его выполнения, я вынула документ из папки.

— А вы сказали об этом вашему шефу?

— Нет. — Помолчав, она тихо добавила: — Я сразу решила, что могу проанализировать и подать такую информацию быстрее любого другого в нашем секторе. И принесла вам результат моей работы всего через пять часов.

— Вы хотите сказать, что никто, включая заведующего вашим сектором, не знал, что вы работаете над этим?

— Шеф уехал на день в Кале, а идти к его заместителю я не сочла нужным.

— Почему? Разве вы могли обойтись без его разрешения? Это ведь задание особенного рода, о чем говорит красная пометка.

— Я же говорила вам, что прошла проверку у американских служб в НАТО и у наших разведчиков здесь, в Париже. Я принесла вам то, что вы просили, а мотивы, побудившие меня сделать это, не имеют значения.

— Думаю, что имеют. У меня тоже есть свои мотивы, и я намерен проверить и перепроверить все, что содержится в этой папке.

— Вы убедитесь, что все записи сделаны точно и документально подтверждены.

— Надеюсь. Благодарю вас, мисс де Фрис, это все.

— Простите, сэр: не мисс, а миссис де Фрис. Я — вдова: мой муж погиб в Восточном Берлине за неделю до падения Стены; его убила Штази, сэр. Это были озверелые гестаповцы или эсэсовцы, хоть и назывались иначе. Мой муж, Фредерик де Фрис, работал на американцев. Можете это тоже проверить и перепроверить. — Она повернулась и вышла.

Лэтем удивился, когда она с грохотом захлопнула дверь. Набрав номер начальника службы безопасности посольства, он услышал:

— В чем дело, К.О.?

— Кто такая Карин де Фрис, Стэнли?

— Большая подмога, подученная от НАТО, — ответил Стэнли Витковски, тридцатилетний ветеран армейской разведки, полковник, добившийся столь необычайных успехов во Втором отделе общей разведки, что его откомандировали в Госдепартамент. — Работает быстро, умна, сообразительна, читает и свободно говорит на пяти языках. Само небо помогло нам заполучить ее, друг мой.

— Это-то я и хочу выяснить. Кто ее прислал?

— Почему вы спрашиваете?

— У нее странные методы работы. Я направил в отдел документации и справок запечатанный запрос с красной пометкой, она без разрешения вынула его из папки и сама проделала всю работу.

— С красной пометкой! Это действительно странно — уж она-то должна знать такие вещи. Документ с красной пометкой фиксирует начальник сектора или его заместитель, а затем согласует с начальством, кому из сотрудников поручить работать с этим документом, и заносит его имя в журнал.

— Так я и думал, а данная операция заставляет меня особенно опасаться утечки информации или получения, ложных сведений. Так кто же все-таки прислал сюда эту женщину?

— Не берите в голову, Дру. Она попросилась в Париж и во всех инстанциях, начиная с главнокомандующего, получила «зеленый свет».

— Есть настоящий зеленый свет, а есть ложный, Стэн. Она сделала выводы, выходящие за пределы ее допуска, и я хочу знать, каким образом и почему.

— Можете намекнуть, о чем речь?

— Это связано с мерзавцами, марширующими по Германии.

— Это почти ничего мне не дает.

— Она сказала, что ее мужа убила Штази в Восточном Берлине. Вы можете это подтвердить?

— Черт побери, конечно. Я работал с западной стороны Стены, круглосуточно поддерживая контакт с нашими людьми по другую сторону. Фрёдди де Фрис был молодым, очень оперативным осведомителем. Беднягу поймали буквально за несколько дней до того, как Штази отошла в сторону.

— Значит, обостренный интерес Карин к событиям в Германии вполне обоснован?

— Безусловно. Знаете, куда ушли большинство сотрудников Штази, когда рухнула Стена?

— Куда?

— Прямиком в дружеские объятия бритоголовых, этих проклятых нацистов... Кстати, Фрёдди де Фрис работал с вашим братом Гарри. Я знаю об этом, потому что мой Второй отдел координировал их действия. Услышав про Фрёдди, Гарри не просто расстроился, а разозлился как черт, будто это случилось с его младшим братом.

— Спасибо, Стэнли. Боюсь, я совершил, ошибку и оскорбил Карин. И все же кое-что требует разъяснения.

— А именно?

— Откуда миссис де Фрис узнала про меня?

По теневой стороне мрачной улочки на Монпарнасе шел, спотыкаясь, Жан-Пьер Виллье. Он был неузнаваем: огромный толстый нос, набухшие веки. Его прикрывали рваные, грязные лохмотья. По пути ему попадались пьяницы: они сидели на камнях мостовой, привалившись к стене. Виллье бормотал, с трудом, как пьяный, выговаривая слова:

— Ecoutez, ecoutez... gardez — vous, mes amis!.. Слушайте меня, слушайте, да внимательней, друзья... что говорил мне наш дорогой Жодель... Кто-нибудь хочет узнать, или я зря стараюсь?

— Жодель — псих! — раздался голос слева.

— Он на всех нас беду накличет! — выкрикнул кто-то справа. — Пошли ты его к черту!

— Он велел мне разыскать его дружков, сказал — это очень важно!

— Отправляйся в северные доки на Сене — там ему лучше спится, да и воровать проще.

Жан-Пьер побрел на набережную Тюильри, останавливаясь в каждой темной улочке и покидая ее без всякого результата.

— Старик Жодель — свинья! Никогда не угостит вином!

— Треплется, будто у него друзья во властях — где же они, эти друзья?

— Болтает, что знаменитый актер — его сын, вот дерьмо?

— Я вот спился, и плевать мне на все, но дружкам своим я не вру. Только добравшись до грузовых пристаней выше моста Альма, Жан-Пьер услышал от одной старой бродяжки то, что немного приободрило его.

— Жодель, конечно, сумасшедший, да только ко мне хорошо относится. Приносит мне цветы — краденые, сам понимаешь, и называет меня великой актрисой. Представляешь?

— Да, мадам, представляю.

— Значит, и ты такой же сумасшедший.

— Возможно, но вы и впрямь прелестны.

— Ай! Глаза-то у тебя! Синие, как небо! Может, это его призрак явился!

— Разве он умер?

— Кто знает? А ты-то кто?

Наконец, много часов спустя, когда солнце уже зашло за высокие здания Трокадеро, Жан-Пьер услышал в одном проулке, более темном, чем все предыдущие, нечто иное.

— Кто это говорит о моем друге Жоделе?

— Я! — крикнул Виллье, углубляясь во тьму узкого проулка. — А ты его друг? — спросил он, опускаясь на колени рядом с лежащим лохматым бродягой. — Мне надо отыскать Жоделя, — продолжал Жан-Пьер, — я заплачу тому, кто мне поможет. Вот, смотри! Пятьдесят франков.

— Давненько я не видал таких денег.

— Ну, гляди. Так где Жодель, куда он пошел?

— Он сказал, это секрет...

— Но от тебя-то он ведь не скрыл.

— Ну да, мы с ним как братья...

— А я его сын. Так скажи мне.

— В долину Луары, к страшному человеку в долине Луары, больше я ничего не знаю, — прошептал бродяга. — Никому не известно, кто этот человек.

Внезапно в освещенном солнцем конце проулка возник силуэт. Жан-Пьер, поднявшись с колен, увидел, что это мужчина такого же роста, как он.

— Почему ты расспрашиваешь про старика Жоделя? — спросил незнакомец.

— Мне надо найти его, мсье, — ответил Виллье дрожащим, хриплым голосом. — Он мне должен, понимаете, и я ищу его уже три дня.

— Боюсь, ты ничего не получишь. Ты что, газет не читал?

— С чего это мне тратиться на газеты? А посмотреть комиксы и посмеяться я могу, подобрав вчерашнюю газету или хоть старую.

— Бродяга, которого опознали как Жоделя, застрелился вчера вечером в театре.

— Ах, мерзавец! Да ведь он должен мне семь франков!

— Кто ты, старик? — спросил незнакомец, приближаясь к Жан-Пьеру и разглядывая его лицо в сумеречном свете проулка.

— Я Огюст Ренуар, пишу картины. Иногда становлюсь мсье Моне, бываю голландцем Рембрандтом. Весной — Жоржем Сера, а зимой — Тулуз-Лотреком: в борделях-то ведь тепло. А в музеях так хорошо, когда идет дождь и холодно.

— Старый дурак!

Мужчина повернулся и направился к улице, Виллье быстро заковылял за ним.

— Мсье! — крикнул он.

— Что тебе? — Мужчина остановился.

— Раз вы сообщили мне такую страшную весть, заплатите хоть семь франков.

— Почему это я должен тебе платить?

— Потому что вы украли у меня надежду.

— Украл что?..

— Надежду ожидания. Я ведь не спрашивал вас про Жоделя, это вы ко мне подошли. Откуда вы узнали, что я его ищу?

— Да ты же выкрикивал его имя.

— И этого было достаточно; чтобы вмешаться в мою жизнь и уничтожить надежду? Может, мне надо спросить, кто вы такой, мсье. Слишком уж вы богато одеты, чтоб быть приятелем моего друга Жоделя, сукин он сын! Вам-то что до Жоделя? Чего вы сюда явились?

— Да ты просто психопат, — сказал мужчина и полез в карман. — Вот тебе двадцать франков и извини, что отнял у тебя надежду.

— Ох, благодарю вас, мсье, благодарю!

Жан-Пьер подождал, когда любопытный незнакомец вышел на залитый солнцем тротуар, затем пробежал по проулку до угла и выглянул: тот подходил к машине, стоявшей метрах в двадцати вверх по улице. Снова прикинувшись полубезумным парижским бродягой, Виллье выскочил на улицу и, запрыгав, как шут, начал выкрикивать:

— Да пребудет с вами любовь Господня, да примет вас Иисус в свои объятия, мсье! Пусть врата небесного рая раскроются, чтобы...

— Отвяжись от меня, черт бы тебя побрал, старый пьяница!

«О, безусловно отвяжусь!» — подумал Жан-Пьер, запомнив номер отъезжающего «пежо».

В конце дня Лэтем во второй раз за восемнадцать часов сел в лифт, доставивший его в подвальный этаж посольства. Он направился не в центр связи, а в святая святых — отдел документации и справок. За столиком справа от стальной двери сидел морской пехотинец; узнав Дру, он улыбнулся.

— Как там погода, мистер Лэтем?

— Воздух не такой прохладный и чистый, как здесь, сержант, но ведь у вас самый дорогой воздушный кондиционер.

— Слишком уж нежный у нас народ. Хотите войти в наше хранилище секретов и отъявленной порнухи?

— А у вас демонстрируют извращения?

— За сотню франков с человека, но вас я впущу бесплатно.

— Я всегда знал, что можно положиться на морскую пехоту.

— Кстати, ребята хотят поблагодарить вас за выпивку, которую вы нам выставили в кафе на Гренель.

— Всегда к вашим услугам. Не знаешь ведь заранее, когда придет охота посмотреть порнуху... Вообще-то владельцы того заведения — мои давние друзья, а ваше присутствие несколько охлаждает пыл неприятных субъектов.

— Да, вы нам говорили. Мы тогда оделись, будто собрались в оперетту.

— Скажите, сержант, — перебил его Дру. — Вы знаете Карин де Фрис из отдела документации и справок?

— Только здороваемся и прощаемся, вот, пожалуй, и все. Она очень интересная девчонка, но, по-моему, старается это скрыть. Носит очки, которые весят, наверное, фунтов пять и одевается во все темное, не по-парижски.

— Она здесь недавно?

— Должно быть, месяца четыре, ее перевели к нам из НАТО. По слухам, она из тихонь и держится от всех в стороне, понимаете?

— Думаю, да... Ну, ладно, хранитель таинственных ключей, посадите меня в первый ряд.

— Вообще-то это как раз в первом ряду, третий кабинет справа. Ее фамилия — на двери.

— Вы туда заглядывали?

— Конечно, черт подери. Каждый вечер, когда эту дверь запирают, мы обходим все помещения, держа наготове оружие, на случай, если сюда проникли нежеланные гости.

— А-а, занимаетесь тайными операциями. Вам бы в кино выступать, в серьезных фильмах.

— Вашими бы устами да мед пить. Ужин из нескольких блюд, вино льется рекой, и все — для тринадцати морячков? А хозяин нервничает, бегает по залу и рассказывает всем, что мы — его лучшие друзья и чуть ли не американские родственники, готовые явиться со своими базуками в ту же минуту, как он позовет нас. Такой сценарий, да?

— Абсолютно невинное, без всякого подвоха, приглашение страстного поклонника морской пехоты.

— Нос у вас становится все длиннее, мистер Пиноккио.

— Вы ведь уже надорвали мой билет, так что впустите, пожалуйста.

Морской пехотинец нажал на кнопку, вмонтированную в его столик, и в стальной двери что-то громко щелкнуло.

— Входите во дворец Чародея, сэр.

Лэтем вошел в коридор, где тихо жужжали компьютеры. Отдел документации и справок размещался в кабинетах, находившихся по обеим сторонам центрального прохода. Как и в центре связи, все здесь было стерильно белое; с низкого потолка шел свет от толстых неоновых трубок. Лэтем подошел к третьей двери справа и увидел белую надпись в центре верхней панели: мадам де Фрис. Не мадемуазель, а мадам. Вдове де Фрис придется ответить на несколько вопросов, касающихся некоего Гарри Лэтема и его брата Дру. Он постучал.

— Войдите!

Лэтем открыл дверь. Лицо Карин де Фрис, сидевшей за столом у стены слева, выражало изумление.

— Вот уж не ожидала вас увидеть, — испуганно сказала она. — Простите, мне не следовало так уходить.

— Вы все превратно поняли, мадам. Это я должен перед вами извиниться. Я говорил с Витковски...

— Да, с полковником...

— А теперь пришел побеседовать с вами...

— Мне бы следовало догадаться, — перебила она. — Хорошо, давайте поговорим, мсье Лэтем, но не здесь. В другом месте.

— Почему? Я просмотрел то, что вы мне дали, — работа выполнена не просто хорошо, а великолепно. Я едва могу отличить пассив от актива, но вы объяснили все очень понятно.

— Благодарю. Однако вас привело сюда не это, правда?

— Что вы имеете в виду?

— В шести кварталах отсюда, если свернуть на восток с авеню Габриель, есть кафе «Le Sabre d'Orleans» — «Орлеанская сабля». Оно маленькое и не слишком посещаемое. Приходите туда через сорок пять минут. Я буду в кабинке в глубине зала.

— Не понимаю...

— Поймете.

Ровно через сорок семь минут Дру вошел в маленькое захудалое кафе в стороне от авеню Габриель и, вглядываясь в полумрак, подивился тому, что в одном из самых дорогих районов города находится столь убогое заведение. Он нашел Карин де Фрис в самой дальней кабинке.

— Ну и дыра, — прошептал он, усаживаясь напротив нее.

— L'obstination du francais[34], — заметила де Фрис. — Кстати, шептать незачем. Здесь нет никого, кому интересны наши дела.

— А кто же упрямец?

— Хозяин кафе. Ему предлагали большие деньги, но он отказывается продать свое заведение. Он человек богатый, а это кафе принадлежало его семье еще до того, как он разбогател. Он держит кафе, чтобы давать работу родственникам, один из них как раз направляется к нам — только не упадите.

К столику нетвердой походкой подошел пожилой, явно пьяный официант.

— Будете заказывать? Только еды у нас нет! — выпалил он.

— Шотландское виски, пожалуйста, — сказал Лэтем по-французски.

— Шотландского сегодня нет, — ответил, рыгнув, официант. — У нас хороший выбор вин и японская мура, которую тоже называют виски.

— Тогда белое вино. Шабли, если есть.

— Значит, белое.

— И мне тоже, — сказала Карин. Когда официант отошел, она заметила: — Теперь вы поняли, почему это кафе непопулярно.

— Его просто-напросто следует закрыть... Давайте поговорим. Ваш муж работал с моим братом в Восточном Берлине.

— Да.

— И это все, что вы можете сказать? Только «да»?

— Полковник же все вам сказал. Я не знала, что он работает в Париже, когда попросила перевести меня сюда. Выяснив это, я поняла, что разговор с вами неизбежен.

— Так вы перевелись из-за меня?

— Из-за того, что вы — брат Гарри Лэтема, которого мы с Фредериком считали очень близким другом.

— Вы так хорошо знаете Гарри?

— Фредди работал на него, хотя это нигде не зафиксировано.

— Подобное никогда не фиксируется.

— Даже коллеги Гарри, а уж тем более полковник Витковски и его военная разведка не знали, что Гарри — куратор моего мужа. Не было ни намека на их сотрудничество в этой области.

— Но ведь Витковски сказал мне, что они работали вместе!

— Как единомышленники — да, но не как агент и куратор. Сомневаюсь, что кто-то об этом подозревал.

— Это следовало держать в тайне даже от нашего начальства?

— Да.

— Почему?

— Из-за характера работы, которую так охотно, с таким энтузиазмом выполнял Фредерик для Гарри. Если бы в некоторых событиях был обнаружен американский след, это привело бы к ужасным последствиям.

— Ни одна из сторон не отличалась особой чистоплотностью, а порой и обе выглядели чудовищно. Что же могло нарушить это негативное равновесие?

— Думаю, убийства.

— Убивали и те, и другие.

— Но убивали крупных людей. — Глаза Карин расширились, они почти молили. — Как я понимаю, многие из убитых занимали высокое положение, это были немцы — фавориты Москвы, лидеры, отчитывавшиеся непосредственно перед Кремлем. Представьте, что мэров ваших крупных городов или губернаторов штатов Нью-Йорк или Калифорния убили советские агенты. Понимаете?

— Этого не могло бы произойти — подобные акции ничего не дают. Москва никогда бы не пошла на это.

— А здесь такое было, и Москва, кстати, весьма разумно не раздувала скандала.

— Не хотите же вы сказать, что мой брат, куратор вашего мужа, приказывал ему убивать таких людей? Это абсурд. Да история с «У-2» по сравнению с этим — детская забава. Я вам не верю, леди. Гарри слишком умен и опытен, чтобы устраивать такое — это вызвало бы массовые ответные акции в Штатах, дело покатилось бы к атомной войне, а этого никто не жаждет.

— Я же не говорила, что ваш брат приказывал моему мужу совершать такие акции.

— Что же вы говорили?

— Что такие акции совершались и что Гарри курировал Фредерика.

— Вы хотите сказать, что ваш муж...

— Да, — тихо сказала Карин де Фрис. — Фредди хорошо служил вашему брату, он так снюхался со Штази, что они устраивали приемы в честь торговца бриллиантами из Амстердама, который обогащал аппаратчиков. Потом выявилась схема: время и место убийства влиятельных восточных немцев, связанных с Кремлем, неизменно свидетельствовали, что это дело рук Фредерика. Мы с Гарри — порознь и вместе — спросили его об этом. Он, конечно, все отрицал. Его простодушное обаяние и находчивость убедили нас, что все это чистейшие совпадения.

— В этих делах не бывает совпадений.

— Мы это поняли за неделю, до падения Стены, когда Фредерика схватили. Под пытками и под действием медикаментов муж признался в убийствах. Гарри, один из первых профессионалов, проникших в штаб-квартиру Штази и начавших там обыск, пришел в ярость от смерти Фредди. Он знал, когда это случилось и что надо искать. Найдя копию допроса, он держал ее у себя, пока не отдал мне.

— Значит, ваш муж сражался в одиночку, и ни вы, ни мой брат его не раскусили.

— Надо было знать Фредди. Он имел основания для таких поступков. Он ненавидел воинствующих немцев, но это чувство не распространялось на терпимых, даже склонных к покаянию граждан Западной Германии. Видите ли, его деда и бабку расстреляли эсэсовцы на городской площади на виду у всех жителей. Они были виновны лишь в том, что принесли еду голодающим евреям, которых держали за колючей проволокой в поле, возле железнодорожного депо. Хуже всего, что в назидание непокорным жителям вместе с его дедом и бабкой расстреляли семерых невинных мужчин, а все они имели детей. Безумие, порожденное паникой, привело к тому, что на всю семью де Фрис легло клеймо. Родственники забрали Фредерика в Брюссель, ему лишь изредка разрешали видеть родителей, которые впоследствии одновременно покончили с собой. Я уверена, что страшные воспоминания преследовали Фредди до самой смерти.

Она умолкла. Пьяный официант принес вино, выплеснув часть из бокала на брюки Дру.

— Пошли отсюда, — сказал Дру. — За углом есть вполне приличная пивная.

— Я тоже ее знаю, но предпочла бы закончить разговор здесь.

— Почему? Здесь же отвратительно.

— По-моему, нам не стоит показываться вместе.

— Господи, да мы же вместе работаем. Кстати, почему вы ни разу не появлялись на наших посольских сборищах? Я уверен, что запомнил бы вас.

— Я не особенно люблю вечеринки, мсье Лэтем. Я живу очень уединенно и вполне счастливо.

— Одна?

— Таков мой выбор. Дру передернул плечами.

— Что ж, о'кей. Итак, вы увидели мое имя в списках, направленных нами в Гаагу, и попросили перевести вас сюда, потому что я брат Гарри. Зачем?

— Я же говорила вам, что прошла проверку в НАТО и имею допуск к самым секретным материалам. Полгода тому назад мне в руки попала памятная записка главнокомандующему, переданная по радио, по спецканалу, и, снедаемая любопытством, я, как и сегодня, прочла ее. В ней говорилось, что некоего Дру Лэтема — с полного согласия Кэ-д'Орсей — переводят в Париж для изучения «Германской проблемы». Не надо обладать богатым воображением, чтобы понять это, мсье. «Германская проблема» погубила моего мужа, и я хорошо помнила, как тепло отзывался о вас Гарри. Он очень не хотел, чтобы вы шли по его стопам, ибо считал вас человеком слишком горячим и лишенным способностей к языкам.

— Гарри завидует мне, потому что мама всегда больше любила меня.

— Вы шутите!

— Нет. Вообще-то мне кажется, она считала — и думает так по сей день, — что мы оба со странностями.

— Из-за вашей профессии?

— Нет, черт возьми, она не знает, кто мы, а у отца хватает ума не посвящать ее в это. Она убеждена, что мы работаем в Госдепартаменте, разъезжаем по всему свету, отлучаясь на многие месяцы, и огорчается, что мы не женаты: ей так хотелось бы побаловать внучат.

— Вполне естественно.

— Кроме тех случаев, когда у сыновей такие необычные профессии.

— Гарри, однако, признавал, что вы человек очень сильный и достаточно умный.

— Достаточно умный?.. Опять зависть. Я получал добавку к стипендии в колледже за то, что в подготовительном классе хорошо играл в хоккей, а он не мог даже стоять на коньках.

— Вы опять шутите.

— Нет, так оно и было.

— Вы учились на стипендию?

— Иначе мы вообще не могли бы учиться. Наш отец был доктором археологии, и что ему это дало? Участие в раскопках от Аризоны до древнего Ирака. Национальное географическое общество и Клуб следопытов оплачивали его поездки, но не помогали ему содержать жену и детей. Когда появились фильмы о раскопках, мы с Гарри смеялись и говорили: ну, кому нужна «Разрушенная арка», лучше бы рассказали о том, где дети Индианы Джонса!

— Ваш пример выше моего понимания, хотя в чем проблема, я поняла.

— Наш отец имел собственность, так что мы не были совсем уж без средств. Это не богатство, конечно, но средний достаток. Так что нам необходима была стипендия... Ну вот, теперь вы выслушали историю моей жизни, а я узнал больше чем надо о вашем муже... Расскажите же о себе! Откуда вы взялись — сошли с картины, миссис де Фрис?

— Это не имеет значения...

— Нет, имеет, вот этого я как раз и не могу принять. Если хотите и дальше продвигаться по служебной лестнице, особенно в отдел документации и справок, лучше выкладывайте все.

— Значит, вы не поверили ни слову из того, что я вам говорила...

— Я вижу, что лежит на поверхности. Это подтвердил и Витковски. Но сомневаюсь в том, что кроется глубже.

— Тогда убирайтесь к черту, мсье. — Карин де Фрис поднялась из-за столика.

К ним снова подошел официант.

— Не вы ли мсье Латам?

— Лэтем? Да, это я.

— Вас просят к телефону. Прибавьте к счету тридцать франков.

— Побудьте здесь, — сказал Дру. — Я сообщу центру связи, где меня найти.

— А почему я должна тут торчать?

— Потому что я хочу, чтобы вы остались, действительно хочу. — Лэтем поднялся и быстро направился к телефону, стоявшему в конце пустой стойки бара. — Это Лэтем.

— Говорит Дурбейн, — услышал он. — Соединяю вас по непрослушиваемой линии с директором Соренсоном в Вашингтоне. Все проверено на обоих концах. Говорите.

— Дру?

— Да, сэр...

— Мы наконец получили известие о Гарри. Он жив!

— Где он?

— Если мы верно определили, где-то в Хаусрюкских Альпах. Звонили антинацисты из Обернберга, сказали, что устраивают его побег, и просили не занимать наши надежные линии между Пассау и Бургенхаузеном. Они отказались себя назвать, но это несомненно правда.

— Слава Богу! — с облегчением выдохнул Лэтем.

— Не радуйся раньше времени! Они сказали, что ему предстоит пройти почти двенадцать миль по заснеженным горам, прежде чем он доберется до них.

— Вы не знаете Гарри. Он доберется. Я, может, и сильнее, но он всегда был выносливее меня.

— При чем тут это?

— Не важно. Я возвращаюсь в посольство и буду ждать. — Лэтем положил трубку и вернулся к столику. Де Фрис там уже не было.

Глава 5

Колонна пробиралась по снегу, и длинные вечерние тени ложились на гряду гор. Путь освещали лишь фары двух больших грузовиков и карманные фонарики охраны. Чувствуя, что боль в голове постепенно проходит, Гарри Лэтем спрыгнул с грузовика возле моста через пропасть, по дну которой текла река Зальцах. Он сбежит! Перейдя через узкий мост, он найдет дорогу, ибо запомнил ее, да и оставил знаки; к тому же он тысячу раз восстанавливал ее в памяти во время своей так называемой «госпитализации», пока на самом деле его держали заложником. Но оставаться в грузовике, где он спрятался, Лэтем больше не мог; грузовики обыскивали, проверяя каждый предмет по накладной. Теперь он присоединился к колонне «ростков жизни», которые слепо шагали в свое неопределенное будущее, чтобы распространиться по Германии и по всей Европе. Пока они пели песни о чистоте крови, о правом деле арийцев и о том, что всех, не принадлежавших к расе господ, уничтожат. Шагая по мосту, Гарри пел громче всех. Еще несколько секунд!

Наконец-то! Колонна свернула вправо, в снежную ночь, а Гарри согнулся и, воспользовавшись внезапно повалившим снегом, нырнул влево. Зоркий охранник заметил его и вскинул пистолет.

— Nein! — тихо сказал рейхсфюрер, командовавший группой, схватив солдата за руку. — Verboten. Ist schon gut![35]

А человек по кличке Шмель пробирался по глубокому, до колен, снегу, на который никто до него не ступал, и, с трудом переводя дух, надеялся вот-вот увидеть знаки, сделанные несколько недель назад, когда он шел в тайную долину. Теперь ему казалось, что с тех пор прошли годы. Вот наконец! Две сломанные веточки на маленькой сосенке, которые возродятся только весной. Деревцо стояло слева, следующий знак будет справа по диагонали, на спуске... Ярдов через триста, чувствуя, как у него пылает лицо и замерзают ноги, Лэтем увидел его! Он надломил ветку альпийской ели — она так и осталась висеть и засохла, лишенная соков. Горная дорога, соединявшая две альпийские деревни, была меньше чем в пяти милях отсюда, и идти надо почти все время вниз. Он доберется. Должен добраться!

И Гарри наконец добрался, едва передвигая ноги и совсем закоченев. От боли он согнулся в три погибели. Сев на дорогу, Гарри принялся растирать ноги сквозь промерзшие, стоявшие колом брюки, как вдруг появился грузовик. Лэтем заставил себя подняться, шатаясь, вышел на середину дороги и отчаянно замахал руками в свете фар. Грузовик остановился.

— Hilfe![36]— сказал по-немецки Лэтем. — Моя машина свалилась в пропасть!

— Можете ничего не объяснять. — Бородатый шофер говорил по-английски с акцентом. — Я поджидал вас. Последние три дня я каждый час курсирую по этой дороге.

— Кто вы? — спросил Гарри, залезая в кабину.

— Ваше избавление, как сказали бы англичане, — с усмешкой ответил шофер.

— Вы знали, что я сбегу?

— У нас есть осведомительница в тайной долине, хотя мы понятия не имеем, где эта долина находится. Эту женщину, как и всех, привезли туда с завязанными глазами.

— Откуда же она про меня узнала?

— Она работает медсестрой в тамошней больнице, а иногда ее посылают трахаться с каким-нибудь братом арийцем, чтобы производить новые «ростки будущего». Она наблюдала за вами, видела, как вы складывали бумажки и зашивали в одежду...

— Но как же ей это удалось? — прервал его Лэтем-Лесситер.

— В ваших комнатах установлены скрытые камеры.

— А как она сообщила об этом вам?

— Всем «росткам будущего» разрешено — даже приказано — поддерживать связь с родителями или родственниками и сообщать им всякие небылицы, объясняющие их отсутствие. Оберфюреры боятся, что без таких объяснений все выяснится, как было с вашими американскими сектами, которые пытались забаррикадироваться в горах и долинах. И вот наша медсестра связалась со своими «родителями» и с помощью кода сообщила, что американец готовится бежать — срок неизвестен, но намерение не оставляет сомнений.

— Мне удалось уйти благодаря эвакуации — только и всего.

— Так или иначе вы здесь, на пути в Бургенхаузен. Там из нашей скромной штаб-квартиры вы сможете связаться с кем захотите. Понимаете, мы — антинейцы.

— Кто-кто?

— Мы антиподы Каракаллы, убившего двадцать тысяч римлян, которые, по свидетельству историка Дио Кассия, выступили против его деспотического правления.

— Я слышал о Каракалле и о Дио Кассии тоже, но все же не понимаю вас.

— Стало быть, вы плохо знаете римскую историю.

— Ошибаетесь.

— Ну хорошо, переведем это в другой, современный контекст, ja?

— Как вам угодно.

— Наше название по-английски произносится антиниос, ja?

— О'кей.

— Замените «ниос» на «неос», о'кей?

— Так.

— Что получилось? Антинеос, так? Антинеонацисты. Вот кто мы!

— Почему же вы скрываетесь под таким непонятным названием?

— А почему они скрываются под именем «Братство»?

— Да как это связано?

— Скрытности должна противостоять скрытность!

— Но почему? Вы же легальная организация.

— Мы сражаемся с нашими врагами на земле и под землей.

— Я был среди них, — сказал Гарри Лэтем, откидываясь на спинку сиденья. — И все равно я вас не понимаю.

— Почему вы ушли? — спросил Дру у Карин де Фрис, узнав номер ее телефона в службе безопасности.

— Мы ведь обо всем поговорили, — ответила она.

— Осталось много неясного, и вы это знаете.

— Проверьте, пожалуйста, мое досье, и если вас что-то смутит, сообщите об этом.

— Не мелите ерунду! Гарри жив! Пробыв три года в мышеловке, он вырвался на свободу и возвращается!

— Mon Dieu! Вы и представить себе не можете, как я рада, какое это для меня облегчение!

— Вы ведь все время знали, чем занимался мой брат, верно?

— Не стоит обсуждать это по телефону, мсье Лэтем. Приходите ко мне домой на рю Мадлен. Дом двадцать шесть, квартира пять.

Дру сообщил адрес Дурбейну, накинул пиджак и помчался к машине Второго бюро без опознавательных знаков, теперь постоянно сопровождавшей его.

— Рю Мадлен, — сказал он. — Номер двадцать шесть.

— Неплохое место, — отозвался шофер.

Когда Лэтем увидел квартиру на рю Мадлен, облик Карин показался ему еще более загадочным. Эта большая, со вкусом обставленная квартира с прекрасной мебелью, драпировками и картинами явно превышала возможности сотрудницы посольства.

— Мой муж был человеком состоятельным, — сказала Карин, заметив удивление Дру. — Он не только прикидывался торговцем бриллиантами, но действительно занимался этим со свойственным ему elan[37].

— Видимо, он был незаурядным человеком.

— Не просто незаурядным, а одаренным, — сказала де Фрис. — Садитесь, пожалуйста, мсье Лэтем. Не хотите ли чего-нибудь выпить?

— Поскольку в том кафе, куда вы пригласили меня, давали только кислятину, я с благодарностью принимаю ваше приглашение.

— У меня есть шотландское виски.

— Тогда я принимаю ваше приглашение с восторгом.

— Очень рада. — Де Фрис подошла к зеркальному бару. — Фредди всегда говорил, что в доме должно быть четыре вида напитков. — Она сняла крышку с ведерка со льдом и достала бутылку. — Красное вино комнатной температуры, белое охлажденное вино — крепленое и сухое хорошего качества, а также шотландское виски для англичан и бурбон для американцев.

— А как насчет немцев?

— Любое пиво — они, говорил он, пьют всякое. Но Фредди, как я упоминала, был крайне пристрастен.

— Но он наверняка знал и других немцев.

— Naturlich. Он утверждал, что они лезут из кожи вон, подражая англичанам. Виски — подразумевается шотландское, безо льда, хотя немцы предпочитают со льдом. — Она подала Дру стакан и указала на кресло. — Садитесь же, мсье Лэтем, нам надо кое-что обсудить.

— Вы узурпируете мои права, — сказал Дру, опускаясь в мягкое кожаное кресло напротив светло-зеленого бархатного диванчика, на который села Карин. — А вы не составите мне компанию? — спросил он, слегка приподнимая свой стакан.

— Возможно, потом, если это «потом» будет.

— Вы говорите загадками, леди.

— Все зависит от точки зрения. Вам я кажусь загадкой, так же как вы мне. Вы — и американская разведка. А я — само простодушие.

— Мне кажется, это требует пояснения, миссис де Фрис.

— Конечно, и вы его получите. Вы отправляетесь с секретным заданием необычайно талантливого агента, свободно владеющего пятью или шестью языками, и храните его пребывание в Европе в такой тайне, что он остается без всякого прикрытия. У него нет куратора, и значит, никто не несет за него ответственности, никто ничего не может ему посоветовать.

— Гарри всегда имел право выйти из игры, — возразил Лэтем. — Он разъезжал по всей Европе и по Ближнему Востоку. Он мог в любой момент позвонить в Вашингтон и сказать: «Все. Больше не могу». Он был бы не первым глубоко засекреченным агентом, вышедшим из игры. ...

— В таком случае вы не знаете собственного брата.

— Что вы хотите этим сказать? Черт побери, я же рос с ним.

— Профессионально?

— Нет, не в этом смысле. Мы работаем в разных подразделениях.

— Тогда вы понятия не имеете, что это за гончая.

— Гончая?..

— Он такой же фанатик-преследователь, как и те, кого он преследует.

— Он не любил нацистов. А кто их любит?

— Не в этом дело, мсье. Когда Гарри был куратором, активисты в Восточной Германии, оплачиваемые американцами, поставляли ему информацию, на основе которой он давалпоручения своим агентам, таким, как мой муж. Впоследствии же ваш брат не имел такого преимущества. Он остался совсем один.

— Это было предусмотрено характером операции — полная изоляция. Он не мог оставить ни малейшего следа — даже я не знал его конспиративного имени, так в чем же проблема?

— У Гарри здесь не было людей, а у его врагов были свои люди в Вашингтоне. -

— Что вы, черт подери, несете?

— Вы правильно заподозрили, что я знала, чем занят ваш брат, — кстати, его конспиративное имя Лесситер, Александр Лесситер.

— Что? — Потрясенный Дру даже подпрыгнул в кресле. — Откуда у вас эта информация?

— Откуда же, как не от врагов? От одного из членов Братства — так они теперь себя называют.

— Это чертовски дурно пахнет, леди. Нет ли у вас другого объяснения?

— В какой-то мере. Некоторые вещи вам придется принять на веру — для моей безопасности.

— Веры у меня немного, а теперь стало еще меньше, так что перейдем к другому объяснению. А после этого я скажу вам, остаетесь вы на работе или нет.

— Учитывая мой вклад, это едва ли справедливо...

— Попытайтесь пройти испытание, — резко прервал ее Дру.

— У нас с Фредди была квартира в Амстердаме, купленная на его имя и, конечно, соответствовавшая положению богатого молодого торговца бриллиантами. Когда время позволяло, мы жили там вместе, и там я всегда была совсем другой, чем в НАТО... или чем здесь, в посольстве. Я модно, даже экстравагантно одевалась, носила светлый парик, драгоценности...

— Словом, вели двойную жизнь, — снова нетерпеливо прервал ее Лэтем.

— Это было необходимо.

— Согласен.

— Мы принимали гостей — не часто и только очень нужных Фредди, — и меня прекрасно знали как его жену. — Здесь я остановлюсь и кое-что вам объясню, хотя вы наверняка это и сами знаете. Когда влиятельную правительственную организацию кто-то обводит вокруг пальца, она, понятно, избавляется от него. Этого человека убивают или компрометируют, чтобы хозяева ликвидировали его, как двойного агента, не так ли?

— Я слышал об этом.

— Но могущественная организация никогда не признается, что в нее проникли, ибо это подрывает ее авторитет. Случаи подобного рода держатся в глубочайшей тайне и не выходят за пределы организации.

— Об этом я тоже слышал.

— Вот это и случилось в Штази. После того как Фредерик был убит, а Стена рухнула, на нашем автоответчике появились записи телефонных звонков от важных особ из Восточной Германии, настаивавших на встрече с Фредди. С несколькими из них я говорила сама, как жена Фредди. Двое из этих людей (один — четвертый по рангу офицер Штази, другой — дешифровщик, осужденный за насилие и вытащенный из тюрьмы своими начальниками) были завербованы Братством. Они приходили к Фредерику и приносили ему на продажу бриллианты. Я устраивала для них ужины с вином, куда подсыпала порошки, которые, по настоянию Фредди, держала в сахарнице, и когда эти двое стали приставать ко мне, пытаясь соблазнить, каждый спьяну похвалялся, какая он важная персона.

— Тут на сцену выходит мой брат Гарри, — заметил Дру.

— Да. Порошки развязали им языки, и каждый из них рассказал мне о том, что с его подачи Братство узнало об американском агенте по имени Лесситер и готовится к его приему.

— А как вы узнали, что речь шла о Гарри?

— Проще простого. Сначала я задавала вполне невинные, вопросы, а потом более конкретные — Фредди всегда считал это самым правильным, особенно когда человек находится по действием алкоголя и порошков. И вот со временем эти бывшие сотрудники Штази, перекочевавшие к неонацистам, сказали мне одно и то же. А именно: "Его настоящее имя — Гарри Лэтем, он из ЦРУ; отдел тайных операций, время на выполнение задания — два года, кличка — Шмель, вся информация о нем изъята из компьютеров ниже уровня «АА-ноль».

— Бог ты мой! Ведь эта информация поступила сверху, с самого верху! Уровень «АА-ноль» — это директорский кабинет, не ниже... Это уж чересчур, миссис де Фрис!

— Поскольку я не имела и не имею ни малейшего понятия, что значит уровень «АА-ноль», полагаюсь на ваши знания. Я сообщила вам то, что слышала, и, надеюсь, объяснила, почему попросилась в Париж... Так что же, я остаюсь сотрудницей посольства, мсье?

— Несомненно. Только теперь появится одна новация.

— Новация? Не понимаю, в каком смысле вы употребляете это слово.

— Вы остаетесь в отделе документации и справок, но входите теперь и в консульские операции.

— Зачем?

— Помимо всего прочего, вы подпишете клятвенное обязательство не распространять только что сообщенную мне информацию; если вы нарушите клятву, это грозит вам тридцатью годами американской тюрьмы.

— А если я откажусь подписать этот документ?

— Тогда вы становитесь врагом.

— Прекрасно! Вот это мне нравится. Точно и ясно.

— Будем еще точнее, — сказал Лэтем, глядя прямо в глаза Карин де Фрис. — Если вы перейдете на другую сторону или вас заставят перейти, не надейтесь на снисхождение, понятно?

— Принимаю это умом и сердцем, мсье.

— Теперь моя очередь спрашивать. Почему?

— Все довольно просто. На протяжении нескольких лет мой брак был даром судьбы: человек, которого я любила, отвечал мне взаимностью. А потом этого человека искалечила ненависть, не слепая, а осознанная. Он смотрел открытыми глазами на возрождающееся чудовище, которое уничтожило его семью — родителей и деда с бабкой. Этот чудесный, вдохновенный молодой человек заслуживал совсем иной участи. Так что теперь моя очередь сражаться с его врагами, нашими врагами.

— Меня это радует, миссис де Фрис. Приветствую вас как союзника.

— Вот теперь я присоединюсь к вам и выпью с вами, мсье. «Потом» все-таки наступило.

Американский реактивный самолет «П-16» приземлился в аэропорту Альтейн. Пилот, полковник авиации, проверенный ЦРУ, запросил о немедленном вылете, как только «пакет» будет доставлен на борт. Гарри Лэтема провезли по полю, помогли сесть во вторую кабину, закрыли крышку, и через несколько минут самолет уже направлялся назад, в Англию. Спустя три часа после прилета в Соединенное Королевство измученного агента доставили под охраной в американское посольство на Гровенор-сквер, где его ждала комиссия из трех высших чинов — представители ЦРУ, английской МИ-6 и французской Сервис этранже.

— Эй, до чего же здорово видеть вас снова, Гарри! — сказал американец.

— Чертовски приятно! — воскликнул англичанин.

— Magnifique![38]— добавил француз.

— Благодарю вас, джентльмены, но не могли бы мы отложить встречу — мне надо хоть немного поспать!

— Эта долина, — сказал американец, — где она, черт подери, находится? Это не терпит отлагательств, Гарри.

— Долина больше не имеет значения. Там уже ничего нет — два дня назад начались пожары. Все уничтожено, и люди вывезены.

— Что вы несете? — не отступался цэрэушник. — Долина — ключ ко всему.

— Мой американский коллега совершенно прав, старина, — заметил представитель МИ-6.

— Absolument![39]— согласился представитель Второго бюро. — Мы должны уничтожить эту долину!

— Подождите, подождите же! — воскликнул Лэтем, устало глядя на матерых разведчиков. — Может, это и ключ, но замка больше нет. Да это и не важно. — К изумлению присутствующих, Лэтем принялся отдирать подкладку от своего пиджака, затем встал, снял брюки, вывернул их и выдрал подшивку. Оставшись в пиджаке и трусах, он не спеша вытряхнул на стол десятки исписанных полосок бумаги. — Я принес все, что нужно. Имена, занимаемые должности, названия учреждений и организаций, — словом, весь джентльменский набор, как выразился бы мой брат... Кстати, я был бы очень благодарен...

— Уже сделано, — прервал его шеф резидентуры ЦРУ. — Соренсон из отдела консульских операций сообщил ему, что вы выбрались. Ваш брат в Париже.

— Спасибо... Если у кого-либо из вас есть абсолютно надежное машинописное бюро, велите все это распечатать, но так, чтобы ни одна машинистка не знала, что печатает другая. Закодированные места я расшифрую позже.

— А что это? — спросил англичанин, глядя на разбросанные, а иногда и порванные клочки бумаги.

— Список влиятельных людей, поддерживающих Братство в каждой из наших стран, — тех, кто либо из корысти, либо из идейных заблуждений помогают неофашистам. Предупреждаю: вас ждет немало сюрпризов как среди членов наших правительств, так и в частном секторе... А теперь, если бы кто-то из вас подыскал мне приличную гостиницу и купил одежду, я хотел бы поспать день-другой.

— Гарри, — сказал человек из ЦРУ, — наденьте брюки, прежде чем выходить отсюда.

— Хорошо замечено, Джек. Вы всегда отличались наблюдательностью.

Гарри Лэтем лежал в постели. Он уже поговорил по телефону с братом, который в шутку изругал его, хотя всерьез о нем тревожился. Они встретятся в Париже в конце недели, а то и раньше, как только Гарри выложит всю информацию и расшифрует то, что привез из Германии. Старший брат не сообщал, что ему предстоит сделать, да это и не требовалось, ибо младший и так все знал. Дру сказал только одно:

— Теперь, когда ты вернулся целый и невредимый, мы можем включить полную скорость. У нас есть все данные о машине, которую ведут два подонка. Кстати, звони мне в посольство или в отель «Мёрис» на рю Риволи.

— А что с твоей квартирой? Управляющий выставил тебя за непристойное поведение?

— Нет, но чье-то непристойное поведение сделало ее временно нежилой.

— В самом деле? А «Мёрис» не слишком накладно, братишка?

— За это платит Бонн.

— О Господи, мне не терпится все узнать. Я позвоню тебе перед вылетом. Кстати, я живу в отеле «Глостер» под именем Мосс, Уэнделл Мосс.

— Классно... Рад, что ты вернулся, брат.

— Я тоже.

Гарри закрыл глаза и уже погружался в сон, когда раздался негромкий, но упорный стук в дверь. Раздраженно покачав головой, он откинул одеяло, вылез из постели, накинул халат и, с трудом передвигая ноги, подошел к двери.

— Кто там?

— Это Дрозд из Лэнгли, — послышался тихий ответ. — Мне надо поговорить с вами. Шмель.

— Вот как? — Зная, в какой тайне хранится его кличка, крайне удивленный Гарри открыл дверь.

В коридоре стоял невысокий мужчина с приятным, несколько бледным лицом. Он был в темном костюме и очках в стальной оправе.

— Что это еще за Дрозд? — спросил Лэтем, жестом приглашая эмиссара ЦРУ войти.

— Наши клички меняются, а ваша не изменилась, — сказал незнакомец, входя в номер и протягивая руку. Гарри, все еще не вполне понимая, что происходит, пожал ее. — Я и сказать не могу, как мы рады, что вам удалось вернуться из этого холодного места.

— Что все это значит — инсценировка Джона ле Карре? Если так, то у него это лучше получается. Кличка Шмель — это понятно, а вот Дрозд звучит банально, не так ли? И почему вас не было в посольстве? Я до смерти устал, мистер Дрозд. Мне действительно необходимо поспать.

— Понимаю и прошу меня простить. Однако, я уверен, вы знаете, что есть инстанции повыше посольства.

— Конечно. Есть директор ЦРУ, госсекретарь и президент. И все же, кто такой Дрозд?

— Я отниму у вас лишь несколько минут. — Не ответив на вопрос Гарри, мужчина вынул из кармана пиджака часы. — Это семейная реликвия, зрение у меня стало слабым, а на них легче разобрать время. Две минуты, мистер Лэтем, и я уйду.

— Но раньше покажите мне ваши документы, и надеюсь, что они настоящие.

— Разумеется. — Незнакомец поднес карманные часы к лицу Гарри и, нажав на головку, отчетливо произнес: — Здравствуйте, Александр Лесситер. Я ваш друг, доктор Герхард Крёгер, нам надо поговорить.

Глаза Гарри внезапно потеряли фокус, зрачки расширились, он уставился в пустоту.

— Привет, Герхард, — сказал он, овладев собой, — как мой любимый косторез?

— Отлично, Алекс. Как вы себя чувствуете, вы уже гуляли сегодня по нашим лугам?

— Да что с вами, док, ведь сейчас ночь. Вы что, хотите, чтоб меня сожрали доберманы? О чем вы думаете?

— Извините, Александр, вы правы; я почти весь день оперировал и чувствую себя не менее усталым, чем вы... Но расскажите мне, Алекс: когда вы в воображении встречались с теми людьми из американского посольства, что происходило?

— Да, собственно, ничего. Я отдал им все, что принес, и теперь мы несколько дней будем это разматывать.

— Отлично. А что еще произошло?

— Мой брат звонил из Парижа. Они выслеживают подозрительную машину. Мой младший брат — славный малый, он вам понравится, Герхард.

— Не сомневаюсь. Это он работает в отделе консульских операций, верно?

— Да... А почему вы меня об этом спрашиваете?

Его собеседник снова приподнял карманные часы, дважды нажал на головку, и глаза Гарри Лэтема прояснились и на сей раз окончательно.

— Вам действительно надо поспать, Гарри, — сказал человек, назвавшийся Дроздом. — Вы меня просто не понимаете. Попытаемся поговорить завтра, о'кей?

— Что?..

— Я свяжусь с вами завтра.

— Зачем?

— Разве вы не помните? Господи, вы действительно совсем измочалены. Я называл вам директора ЦРУ, госсекретаря... президента, Гарри. Я имею от всех них полномочия — ведь вы этого хотели, так?

— Несомненно... о'кей. Я именно этого и хотел.

— Поспите, Шмель. Вы это заслужили.

Дрозд поспешно вылетел, закрыв за собой дверь, а Гарри Лэтем как робот прошагал к кровати и рухнул на нее.

— Кто такой Дрозд? — спросил Гарри. Было утро, и трое ответственных сотрудников разведки сидели, как и накануне, за большим столом для совещаний.

— Вы звонили мне два часа назад, — сказал шеф американской резидентуры. — Я разбудил самого директора, но он никогда не слышал о человеке с такой кличкой. Ему, как и вам, Лэтем, она показалась весьма глупой.

— Но он же приходил ко мне! Я видел его, говорил с ним. Он был у меня!

— О чем вы говорили, мсье? — спросил представитель французской разведки.

— Я не помню... собственно, я просто не знаю. Держался он вполне нормально, задал мне несколько ничего не значащих вопросов... а потом... я просто ничего не помню.

— С моей точки зрения, Лэтем, — вмешался бригадный генерал из британской МИ-6, — вы прожили чрезвычайно напряженные — да нет, черт подери, — немыслимо трудные три года. А вдруг — я говорю это, ничуть не умаляя вашего выдающегося интеллекта, — у вас появились галлюцинации? Я видел, как у оперативных агентов, живших двойной жизнью, возникали болезненные фантазий и они ломались, испытав лишь половину того, через что прошли вы.

— Я не сломался, генерал, и у меня нет фантазий.

— Давайте вернемся назад, мсье Лэтем, — сказал француз. — Что произошло, когда вы прибыли в долину Братства?

— А-а. — Гарри несколько минут не мог собраться с мыслями, потом вдруг все прояснилось. — Вы имеете в виду аварию. Ей-богу, это было страшно. Многое затянуто туманом, но я помню крики, истерические вопли. Я понял, что лежу под грузовиком и на голову мне давит что-то тяжелое, металлическое — я в жизни не чувствовал такойболи... — И Лэтем произнес, все, что запрограммировал доктор Герхард Крёгер; окончив, он поднял голову и посмотрел на собеседников ясными глазами. — Все остальное я вам уже рассказывал, джентльмены.

Сидевшие за столом переглянулись, и каждый с явным смущением покачал головой.

— Послушайте, Гарри, — мягко начал американец, — в течение нескольких ближайших дней мы вместе с вами просмотрим все, что вы нам принесли, о'кей? А затем вы получите долгий отпуск. Вы его заслужили, о'кей?

— Я хотел бы слетать в Париж повидать брата...

— Конечно, никаких проблем, хотя он и работает в отделе консульских операций, а это не самый любимый мною отдел.

— Как мне известно, он неплохо справляется.

— Черт побери, он отлично справлялся, — вставил резидент ЦРУ, — когда играл в хоккей в команде «Айлендер» в Манитобе, Я тогда работал в резидентуре в Канаде, и, сказу я вам, этот крепыш прибивал к стенке спортсменов посильнее себя — такого я никогда не видел. Он мог бы стать знаменитостью в Нью-Йорке.

— К счастью, — сказал Гарри Лэтем, — я уговорил его бросить это жестокое занятие.

Дру Лэтем проснулся в своей мягкой постели в номере люкс отеля «Мёрис» на рю де-Риволи. Поморгав, чтобы прогнать сон, он посмотрел на телефон и набрал номер обслуживания в номерах. Раз уж немцы платят за все, надо заказать бифштекс с двумя яйцами и овсяную кашу со сливками. Завтрак обещали подать через полчаса. Дру вытянулся, почувствовав под левым плечом выпуклость пистолета, затем снова закрыл глаза, решив отдохнуть еще несколько минут.

По двери царапнуло что-то металлическое. Странный звук... очень странный! Внезапно внизу, на улице, послышался треск отбойного молотка — однако как рано ремонтники начали работу... Необычно... ненормальнорано! Ведь еще не совсем рассвело! Дру схватил оружие и, соскользнув с кровати вжался в дальнюю стену. Дверь распахнулась, и сноп пуль прошил постель, разорвав в клочья матрас и подушки под оглушительный грохот за окнами. Лэтем прицелился и сделал пять выстрелов по фигуре, черневшей в проеме двери. Человек рухнул лицом вниз; отбойный молоток на улице умолк. Дру выпрямился и кинулся к убийце. Тот был мертв, но, падая, видимо, схватился за грудь и разорвал плотно облегавший его черный свитер. На груди у него была татуировка — три маленькие молнии. Блицкриг. Братство.

Глава 6

Жан-Пьер Виллье стоически выслушал обвинения Клода Моро.

— Это был очень мужественный поступок, мсье, и можете не сомневаться, мы занимаемся этим автомобилем, но поймите: случись что-нибудь с вами, и вся Франция ополчилась бы на нас.

— Я думаю, это весьма преувеличено, — заметил актер. — Однако я рад, что внес свою лепту.

— Очень значительную. Но надеюсь, теперь мы друг друга поняли, не так ли? Больше никаких затей, хорошо?

— Как вам угодно, но, кстати, играя такую простую роль, я мог бы добыть для вас информацию...

— Хватит, Жан-Пьер! — воскликнула Жизель. — Я этого не допущу!

— И Второе бюро этого не допустит, мадам, — сказал Моро. — Вы, несомненно, узнаёте об этом в течение дня, так что я вполне могу рассказать вам все сейчас. Три часа тому назад было совершено второе покушение на американца Дру Лэтема.

— О Боже!..

— Он в порядке? — спросил, нагнувшись вперед, Виллье.

— Ему везет: он остался жив. Лэтем — человек наблюдательный. Это самое малое, что можно о нем сказать, и он усвоил некоторые негласные правила парижской жизни.

— Простите?

— Нападение было приурочено к началу очень шумных ремонтных работ на улице. В этот ранний час большинство приезжих только ложатся в постель после ночных развлечений, которыми так богат наш город. Особенно те, кто живет в дорогих отелях. Наш друг Лэтем инстинктивно почувствовал что-то неладное. Никакой ремонтной бригады не было, под окном Лэтема стоял всего один рабочий с отбойным молотком. Все произошло, как в одном из ваших фильмов, мсье Виллье, в «Прелюдии к роковому поцелую», если не ошибаюсь, — это один из любимых фильмов моей жены.

— Его не следовало показывать по телевидению, — заметил актер. — Знаете ли вы, кто покушался на жизнь Дру Лэтема?

— Мсье Лэтем убил его.

— При нем были бумаги?

— Нет, ничего, что могло бы установить его личность. Кроме татуировки на правой стороне груди — трех молний, — символа нацистского блицкрига. Лэтем правильно определил их происхождение, но он не знает, что теперь они означают. А мы знаем... Эту татуировку делают только высоко тренированной элитарной группе людей в неонацистской организации. По нашим данным, здесь, в Европе, в Южной Америке и в Соединенных Штатах их всего две сотни. Их называют мейхельмёрден, то есть убийцы, обученные убивать самыми разными способами. Отбирая их, учитывают преданность, физические данные, а главное, желание, даже потребность убивать.

— Психопаты, — закончила Жизель, опираясь на свой адвокатский опыт. — Психопаты, завербованные психопатами.

— Совершенно верно.

— Таких людей без труда находят организации фанатиков или секты, поощряя их врожденную склонность к жестокости.

— Согласен с вами, мадам.

— И вы не рассказали американцам, англичанам или кому бы то ни было об этом — как бы его назвать — батальоне убийц?

— Высшие чины, конечно, информированы. Но кроме них — никто.

— Почему? Почему об этом не знают такие, как Дру Лэтем?

— У нас есть на то основания. Мы опасаемся утечки информации.

— Тогда почему же вы рассказываете это нам?

— Вы французы, и люди знаменитые. А знаменитости — всегда на поверхности. Если произойдет утечка, мы будем знать...

— И?

— Мы взываем к вашему патриотизму.

— Это глупо, если только вы не хотите погубить моего мужа.

— Подожди минутку, Жизель...

— Помолчи, Жан-Пьер, этот человек пришел к нам по какой-то другой причине.

— Что?

— Вы, очевидно, были выдающимся адвокатом, мадам Виллье.

— Ваши прямые вопросы вперемежку с туманными не оставляют сомнений, мсье. Вы запрещаете моему мужу предпринимать определенные шаги, которые, учитывая его талант, как даже я понимаю, не грозят его жизни. Затем делитесь с ним секретной — чрезвычайно секретной информацией, которая может стоить ему карьеры и жизни, если просочится.

— Я прав, — заметил Моро, — вы блестящий адвокат.

— Не понимаю, а чем вы говорите! — воскликнул актер.

— А ты и не должен понимать, милый, предоставь все мне. — Жизель гневно посмотрела на Моро. — Вы же спускаете нас со ступеньки на ступеньку, не так ли?

— Не могу этого отрицать.

— А теперь, когда он, услышав ваши откровения, стал крайне уязвим, скажите, чего вы от нас хотите. Разве не это главный вопрос?

— Думаю, что да.

— Так чего жевы хотите?

— Прекратите спектакли, снимите с репертуара «Кориолана», частично рассказав правду. Ваш муж не может играть после того, что узнал про Жоделя. Он переполнен раскаянием, а главное — ненавистью к тем, кто довел старика до самоубийства. Мы будем охранять вас двадцать четыре часа в сутки.

— А как быть с моими родителями? — вырвалось у Виллье. — Разве я могу так поступить с ними!

— Яговорил с ними час назад, мсье Виллье. Я сказал им все, что мог, не утаив, что в Германии пробуждается нацизм. Они считают, что решение должны принимать вы. Они также надеются, что вы отомстите за своих настоящих родителей. Что еще вам сказать?

— Итак, я прекращаю спектакли и, ничего не сказав публично, становлюсь мишенью для нацистов, как и моя дорогая жена. Вы об этом нас просите?

— Повторяю: вы никогда, ни на секундуне останетесь без нашей защиты. Наши люди будут всюду — на улицах, на крышах домов, в бронированных машинах, в ресторанах. Их будет больше, чем нужно для вашей безопасности. Нам необходимо схватить всего одного мейхельмёрдена, чтобы выяснить, кто ими руководит. Существуют препараты, а также и другие средства, которые заставят убийцу заговорить.

— Вам ни разу не удалось никого из них поймать? — спросила Жизель.

— Нет, удалось. Несколько месяцев назад мы захватили двоих, но они повесились в своих камерах, прежде чем мы успели ввести им препараты. Так поступают все психопаты-фанатики. Смерть — их профессия, даже собственная смерть.

Уэсли Соренсон, шеф отдела консульских операций, изучал в Вашингтоне секретные списки, присланные из Лондона.

— Даже не верится, — сказал он. — Это просто невероятно!

— И мне тоже, — согласился молодой начальник аппарата Соренсона. — Но едва ли можно от этого отмахнуться. Имена эти пришли от Шмеля, единственного агента, сумевшего проникнуть в Братство. Ведь для этого мы его туда и посылали; и он выполнил задание.

— Но Бог ты мой, многие из этого списка вне всяких подозрений, а список к тому же неполный — некоторые фамилии из него изъяты! Два сенатора, шесть конгрессменов, главы четырех крупнейших корпораций, полдюжины известных людей из средств массовой информации, кого мы каждый день видим по телевидению, слышим по радио, читаем в газетах... Вот, смотри:двое ведущих, женщина, помогающая вести программу, и трое комментаторов...

— Толстяка я бы не исключил, — заметил начальник аппарата. — Он нападает без разбора на все, что осталось от гунна Атиллы.

— Да нет, едва ли, уж слишком явный. Третьеразрядный умишко, минимум образования; да, он так и пышет злобой, но это не настоящий нацист. Просто шут гороховый с хорошо подвешенным языком.

— Имена поступили из долины Братства, сэр. Не откуда-то еще.

— Боже, да тут же член кабинета министров.

—Этот, признаюсь, меня сразил, — сказал начальник отдела консульских операций. — Он же чистейший доморощенный кукурузник, в нем нет и жилки политика... Однако такие люди умеют лихо обманывать. Если верить расследованиям по выявлению нелояльных, в конгрессе в конце тридцатых были нацисты, а в пятидесятых — засилье коммунистов.

— В основном все эти подозрения оказались чистейшей ерундой, молодой человек, — горячо возразил Соренсон.

— Я знаю, сэр, но ведь некоторые дела провели успешно.

— И сколько таких? Если не ошибаюсь, — а я точно помнюцифры, — этот мерзавец Гувер и мошенник Маккарти «выявили» девятнадцать тысяч семьсот человек. А после того как все вопли умолкли, вынесли всего четыреприговора! Четыре из почти двадцати тысяч! Как результат — это просто ноль, а ведь с какой силой раскачивали лодку в конгрессе и сколько ухлопали денег налогоплательщиков! Так что, пожалуйста,не напоминай мне эти добрые старые времена. Я был тогда примерно твоего возраста, правда, не такой умный, и потерял немало друзей из-за этого безумия.

— Простите, мистер Соренсон. Я ведь не...

— Знаю, знаю, — перебил его шеф отдела консульских операций, — откуда тебе понять, какую боль причинили мне те времена. Это-то меня и беспокоит.

— Не понимаю вас, сэр.

— А если у нас начнутся оголтелые преследования? Гарри Лэтем, вероятно, единственный гениальный агент ЦРУ, суперинтеллект, который не проведешь, но эти списки — с другой планеты... Или нет? Господи, этого не может быть!

—Чего, мистер Соренсон?

— Дело в том, что все эти люди приблизительно одного возраста: около пятидесяти, пятидесяти с небольшим, нескольким — шестьдесят с небольшим.

— Ну и что?

— Много лет назад, когда я только поступил в Управление, дошел слух из Бремерхавена, со старой базы подводных лодок в Гельголандской бухте, будто фанатики «третьего рейха», зная, что война проиграна ими, разработали определенную стратегию, чтобы окопаться. Эта операция называлась «Дети — ростки будущего»: специально отобранных детей тайно рассылали по семьям всей Европы и Америки; там их готовили к тому, чтобы они могли занять руководящие посты в мире финансов и политики. Конечной целью этой операции было подготовить условия, способствующие появлению... «четвертого рейха».

— Но это же безумие, сэр!

— Это не было полностью опровергнуто. Сотни две наших агентов совместно с военной разведкой и британской МИ-6 в течение двух лет проверяли каждый след. Это не дало результатов. Если такая операция и была задумана, она кончилась, не успев начаться. Ничто не доказывало, что ее вообще начали.

— Но сейчас у вас появились сомнения, мистер Соренсон?

— К несчастью, да, Пол. Я стараюсь обуздать воображение, которое только и спасало меня, когда я работал нелегалом. Но сейчас я не нелегал и не в той ситуации, когда ночью кто-то подстерегает меня в темном проулке. Я должен видеть всю картину при ярком дневном свете, и у меня нет оснований верить в существование операции «Дети — ростки будущего».

— Так почему бы не плюнуть на все эти данные и не спрятать этот список подальше?

— Я не могу так поступить, потому что Гарри Лэтем доставил его с огромным трудом. Назначь на завтра совещание с участием госсекретаря и директора Управления — либо в Госдепартаменте, либо в Лэнгли. Как пасынок, я приму то, что они решат.

Дру Лэтем сидел за своим столом на втором этаже американского посольства и допивал третью чашку кофе. В дверь постучали, и, не дождавшись ответа, в кабинет вошла взволнованная Карин де Фрис.

— Я слышала, что произошло! — воскликнула она. — Не сомневаюсь, что это были вы.

— Доброе утро, — сказал Дру, — или уже полдень? Я обрадовался бы вам еще больше, если бы вы захватили с собой скотч.

— Все газеты пишут об этом! — продолжала Карин, бросив на стол дневной выпуск «Экспресс». — Бандит пытался ограбить постояльца «Мёриса», ворвался, стреляя, к нему в номер и был убит охранником.

— А эти ребята быстро сделали это достоянием общественности, не так ли? Ну а охрана — лучшей не пожелаешь.

— Перестаньте, Дру! Вы же сами мне говорили, что живете в «Мёрисе». А когда я позвонила в полицию округа, там несколько смутились и сказали, что никакой информации дать не могут.

— Еще бы, все в Париже дорожат деньгами, которые приносит туризм. Да так и должно быть; подобного рода вещи случаются только со мной.

— Значит, это все-таки были вы!

— Вы ведь так и сказали. Да, я.

— И вы в порядке?

— По-моему, этот вопрос вы тоже задавали: да, я в порядке. Я все еще напуган до смерти — забудьте последние два слова, — но я здесь: живу, дышу и передвигаюсь. Хотите пойти пообедать — в любое место, кроме рекомендованного вами в прошлый раз?

— Я буду занята еще сорок пять минут.

— Готов подождать. Я только что освободился после разговорам послом Кортлендом и его коллегой, германским послом Крейтцем. Они, наверное, все еще беседуют, а я уже был не в состоянии выносить их фальшивые реверансы.

— Кое в чем вы очень напоминаете брата. Он терпеть не может начальства.

— Должен поправить вас: только такого, которое не знает, о чем говорит. Кстати, Гарри прилетает из Лондона завтра или послезавтра. Вы хотите с ним встретиться?

— Еще бы! Я обожаюГарри!

— Второе очко в пользу моего брата.

— Простите?

— Он болван.

— Не понимаю.

— Он такой высокий интеллектуал, что к нему не подступишься, с ним невозможно разговаривать.

— О да, я помню. У нас были удивительно интересные беседы о бурных вспышках религиозности — от Египта, Афин и Рима и до средних веков.

— Третье очко в пользу Гарри. Так где мы обедаем?

— Там, где вы предлагали вчера, в пивной на авеню Габриель.

— Нас наверняка увидят там.

— Сейчас это уже не важно. Я говорила с полковником. Он все понимает. По его словам, «никто от этого не вспотеет».

— А что еще сказал Витковски?

— Ну... — Де Фрис опустила голову. — Что вы не похожи на вашего брата.

— В каком смысле?

— Это не важно, Дру.

— Напротив.

— Ну, вы не такой эрудит, как он...

—Гарри явно ударил по подлецам... Итак, обедаем через час, о'кей?

— Я закажу столик: меня там знают. — Карин де Фрис вышла из кабинета, гораздо тише, чем в прошлый раз, прикрыв дверь. На столе Лэтема зазвонил телефон. Звонил посол Кортленд.

— Да, сэр, в чем дело?

— Крейтц только что ушел. Мне жаль, Лэтем, что вас не было и вы не слышали того, что он говорил. Ваш брат не просто разворошил осиное гнездо — он раздолбал его к чертовой матери.

— О чем это вы?

— Из соображений безопасности Крейтц все равно не мог бы сказать об этом при вас. Это настолько секретно, что даже мне пришлось просить допуска.

— Вам?

—Поскольку Хайнрих взломал печать Бонна, а Гарри — ваш брат и прилетает сюда завтра, высокие чины в разведке, видимо, решили, что нет смысла держать меня в стороне.

— Что же такого сделал Гарри — нашел Гитлера и Мартина Бормана в южно-американском баре для голубых?

— Хотел бы я, чтобы это оказалось столь незначительным. Проведя операцию, ваш брат выявил списки тех, кто поддерживает неонацистов в боннском правительстве, среди германских промышленников, а также в США, Франции и Англии.

— Молодец, старина Гарри! — воскликнул Лэтем. — Никогда ничего не делал наполовину! Черт подери, я горжусь им!

— Вы, очевидно, не поняли, Дру. Некоторые из этих имен, даже многие, принадлежат самым известным людям в наших странах, людям с отличной репутацией. Это так неожиданно!

— Если их выявил Гарри, значит, так оно и есть. Никто на свете не мог бы перевербовать моего брата.

— Мне так и говорили.

— Так в чем же проблема? Преследуйте мерзавцев! Глубокая конспирация исчисляется не неделями, не месяцами и даже не годами. Это могут быть десятилетия — стратегов любой разведки.

— Но все это так трудно понять...

— А вы не пытайтесь!Действуйте!

— Хайнрих Крейтц решительно отклоняет четырех человек из боннского списка — трех мужчин и женщину.

— Он что, считает себя всеведущим Господом Богом?

— В них есть еврейская кровь, их родственники погибли в лагерях — в Аушвице и в Берген-Белзене.

— Откуда ему это известно?

— Им сейчас за шестьдесят, но все они учились у него в начальной школе, и он всех их, рискуя жизнью, уберег от министерства арийских исследований.

— Вполне возможно, его провели. Из двух моих встреч с ним я вынес впечатление, что его очень легко провести.

— Это от образованности. Как многие ученые, он нерешителен и чересчур разговорчив, но при всем том это блестящий ум. Он человек проницательный и с огромным опытом.

— Последнее относится и к Гарри. Он не мог доставить ложную информацию.

— Говорят, в вашингтонском списке есть имена, которые ставят в, тупик. Соренсон считает их невероятными.

— Столь же невероятным казалось, что Чарльз Линдберг, молодой пилот «Духа святого Людовика», на стороне Геринга. Ведь только потом он понял, что все они — носители зла, и тогда стал сражаться на нашей стороне.

— Едва ли такое сравнение уместно.

— Может, и нет. Я просто хотел привести пример.

— Предположим, ваш брат прав. Пусть наполовину или на четверть... или даже еще меньше.

—Он же доставил имена, господин посол. Никто этого раньше не сделал или не смог сделать, поэтому полагаю, вы должны действовать так, как если бы они были bona fides[40], пока не будет доказано обратное.

— Вы хотите сказать, если я правильно вас понял, что надо считать их виновными, пока не будет доказано обратное?

— Мы обсуждаем не процедуру законности, а говорим о возрождении самой страшной чумы, какую знал мир, включая бубонную! Времени для рассуждений о законности нет, — мы должны остановить их сейчас.

— Именно так когда-то говорили про коммунистов, но оказалось, что подавляющее большинство тех, кто слыл таковыми в нашей стране, не имели с ними ничего общего.

— Это же совсем другое! Здесь речь идет о Дахау, Аушвице и Белзене! Неонацисты не ведут подрывную работу изнутри; как нацисты в тридцатые годы; они уже держаливласть в руках, они помнят, как ее добывали. Страхом.Вооруженные бандиты с грязными мордами, коротко остриженные, в джинсах начнут бродить по нашим улицам; затем появится форма и сапоги, как у шульцефайн, первых подонков Гитлера... и начнется безумие! Мы должны остановитьих!

— Имея в активе только эти списки? — мягко спросил Кортленд. — Имена людей столь уважаемых, что никому и в голову не придет заподозрить их в подобном безумии? Как к этому приступить? Как?

— Вам помогут такие, как я, господин посол, люди, умеющие отличать оболочку от сущности и добираться до правды.

— Это имеет весьма неприятный запашок, Лэтем. Чьей правды?

— Правды с большой буквы, Кортленд.

— Простите?

— Простите меня... мистерКортленд, господин посол! Время дипломатических — даже этических -ухищрений миновало. Я мог бы лежать уже бездыханным трупом в моей постели в «Мёрисе». Эти мерзавцы играют не в бейсбол, и свои взрывающиеся мячи посылают из оружия.

— Кажется, я понимаю, из чего вы исходите...

— Попытайтесь пожить такой жизнью, как я, сэр. Попытайтесь представить себе, что ваша посольская кровать разлетается в щепки, а вы вжались в стену и думаете, куда попадет очередная очередь — в лицо, в горло или в грудь. Это — война, тайная война, согласен, но несомненно война.

— С чего же вы начнете?

— У меня есть с чего начать, но я хотел бы получить список Гарри по Франции, а пока мы с Моро займемся тем, кто у нас на примете.

— Второе бюро еще не допущено к списку французских коллаборационистов.

— Что?!

—Вы же слышали. Так все же, с чего вы начнете?

— С установления имени человека, нанявшего машину, которую наш знаменитый, хоть и малость рехнувшийся актер опознал севернее Нового моста.

— Моро дал его вам?

— Конечно. Машина на авеню Монтень, на которую наткнулся Брессар, была поставлена там специально. Она из Марселя, но проследить, кто ее арендовал, очень сложно — на это уйдут недели. А моего человека мы держим: сегодня в четыре часа он будет у себя на службе. И мы его сломаем, даже если придется зажать в тиски его яйца.

— Вы не можете работать с Моро.

— Что это значит? Почему?

—Он в списке Гарри.

Глава 7

Потрясенный Дру покинул свой кабинет и, спустившись по винтовой лестнице в холл, вышел через бронзовые двери посольства на авеню Габриель. Свернув направо, он зашагал к пивной, где они с Карин де Фрис договорились пообедать. Дру был не просто потрясен, а охвачен яростью. Кортленд отказался даже обсуждать то, что Клод Моро, начальник Второго бюро, оказался в списке Гарри. Он не желал комментировать этот невероятный факт и сразу остановил Лэтема, начавшего возражать.

«Говорить больше не о чем, — сказал он. — Продолжайте игру с Моро, но не давайте ему ни малейшей информации. Позвоните мне завтра и сообщите, что происходит».

Моро — неонацист? Это было столь же невероятно, как утверждение, что де Голль поддерживал немцев во время Второй мировой войны! Дру прекрасно знал, что существуют «кроты» и двойные агенты, но причислить к ним без проверки человека с таким послужным списком, как у Моро, просто невозможно! Ведь для того, чтобы рядовой офицер секретного ведомства стал руководителем Второго бюро, ему пришлось пройти проверку десятков людей, как доброжелательных, так и завистливых, причем последние охотно сжили бы его со свету, использовав для этого свое влияние. И все же Моро вышел из этого испытания не только невредимым, но заслуженно считался «специалистом международного класса», а Лэтем не сомневался, что такой профессионал, как Уэсли Соренсон, таких характеристик даром не давал.

— Мсье! — окликнули его из машины; автомобиль Второго бюро не отставал от него. — Entrez-vous, s'il vous plait[41].

— Это всего в двух кварталах отсюда! — крикнул Дру, пробиваясь к краю тротуара. — Как вчера, помните? — добавил он на своем неважном французском.

—То, Что было вчера, мне не понравилось и сегодня тоже не нравится. Пожалуйста, садитесь в машину!

Машина Второго бюро остановилась, и Лэтем, нехотя открыв дверцу, забрался на переднее сиденье.

— Вы перестраховываетесь, Ренэ... или вас зовут Марк? Я перепутал.

— Меня зовут Франсуа, мсье, но это не имеет значения. Я делаю свое дело.

Вдруг в толстое бронированное боковое стекло, а затем и в переднее ударили пули и черный седан, рванувшись вперед, запетлял Среди машин.

— Господи! — воскликнул Дру, вжимаясь в сиденье и опустив голову. — Вы что, предвидели это?

— Только возможность этого, мсье, — ответил шофер и, тяжело переводя дух, откинулся на спинку сиденья. Он остановил машину: переднее стекло было изрыто пулями, как оспой, и видимость равна нулю. — Когда вы вышли из посольства, от тротуара отъехал автомобиль. На авеню Габриель просто так не уступают место, и люди в этой машине обозлились, когда я отрезал вас от них и окликнул.

— Я в долгу перед вами, Франсуа, — сказал Лэтем, распрямляясь. — Что будем делать?

— Вот-вот прибудет полиция, кто-нибудь вызовет их...

— Я не могу разговаривать с полицией.

— Понимаю. Куда вы шли?

— В пивную, это в следующем квартале, на другой стороне улицы.

— Я знаю. Идите туда. Смещайтесь с толпой и старайтесь не привлекать внимания. Оставайтесь там, пока мы не придем за вами или не позвоним.

— Под каким именем вы меня вызовете?

— Вы — американец... Джонс сойдет? Скажите мэтру, что ждете звонка. У вас есть оружие?

— Конечно.

— Будьте осторожны. Это сомнительно, но будьте готовы к неожиданностям.

— Можете не объяснять. А как вы?

— Мы знаем, что делать. Скорей же!

Быстро выскочив из машины, Дру смешался с толпой. То и дело пригибаясь, чтобы казаться ниже ростом, он перебежал на другую сторону улицы и, зорко глядя по сторонам, направился к пивной на встречу с Карин де Фрис.

Увидев полупустой зал, он понял, что пришел слишком рано. Ну, ничего, лучше уж держаться подальше от кабинета, а особенно от посольства — неожиданно начальство предстало перед ним в таком свете, что Лэтему не хотелось и думать о нем, особенно после того, что произошло на улице, всего в четырехстах футах отсюда. И все же он должендумать — упорно и интенсивно.

— Столик, заказанный на имя де Фрис, — обратился он по-английски к человеку в смокинге, стоявшему у конторки метрдотеля.

— Да, конечно, мсье... Вы немного рано, мсье.

— Это сложно?

— Совсем нет. Пойдемте, я покажу вам столик. Мадам предпочитает сидеть подальше от входа.

— Моя фамилия Джонс. Мне могут позвонить.

— Я принесу телефон на столик...

— Простите, — начал Лэтем, усаживаясь, — а вы не могли бы принести телефон сейчас?

— Certainement[42]. Местный разговор или междугородний, мсье?

— Междугородний, — наморщив в раздумье лоб, ответил Дру.

— Телефон зарегистрирован, и оплата будет включена в ваш счет. Могу я предложить вам что-нибудь выпить?

— Виски. Шотландского, если можно.

Метрдотель ушел, виски принесли, и Дру, оставшись один в кабинке, почувствовал, что у него дрожат руки и кровь прилила к лицу.

— Боже,если бы не наблюдательность опытного шофера; его бы убили на авеню Габриель! Три покушения на жизнь за полтора дня: первое — позавчера ночью, второе — сегодня утром на рассвете и вот теперь — всего несколько минут назад! Он помечен, а честь умереть при исполнении долга его мало привлекала. Ясно, что нацисты, как раковая опухоль, расползаются по всей Германии и за ее пределами. И кто знает, где еще? Кто может определить, насколько они активны? Список Гарри, похоже, предвещает страшные последствия для стран НАТО, а открытие Карин де Фрис, что Братство, проникнув в сверхсекретные компьютеры ЦРУ, получило информацию об операции «Шмель», безусловно указывает на добытые ими данные в Вашингтоне. Господи,когда он сказал Виллье, что возродившийся нацизм распространяется повсюду, это же была гипербола, стремление заинтересовать актера, кровно связанного с Жоделем. И не последнее место в этом занимало исчезновение протоколов допроса. Когда Виллье подтвердил его предположения, он почувствовал радость от того, что угадал правду, и испугался того, что все оказалосьправдой.

И вот теперь он стал главной мишенью, потому чтоузнал правду. Понимая, что от мертвого разведчика нет никакого толку, он отменит свои прежние инструкции и воспользуется любой защитой, которую сможет предоставить ему Второе бюро.

Второе бюро — значит, Моро? Неужели это возможно? Обратившись к Моро с просьбой о дополнительных мерах безопасности, не подпишет ли он себе смертный приговор? Даже забыв о своей интуиции, о своем доверии к Моро, может ли он полностью полагаться на список Гарри? Он просто не в состоянии поверить этомубезумию! А если это не так?

Метрдотель поставил на столик переносной телефон. В Вашингтоне было только семь утра, и директор отдела консульских операций еще не приступил к работе, а какой-то Дру Лэтем уже нуждался в указаниях.

— Нажмите кнопку «Parlez»[43]и наберите номер, мсье, — сказал метрдотель. — Если вам придется позвонить еще, нажмите «Finis»[44], затем снова «Pariez» и набирайте номер. — Он подвинул телефон к Дру и отошел.

Лэтем нажал на кнопку «Parlez», набрал номер, и через минуту дежурный бойко произнес:

— Да?

— Вызывает Париж...

— Я так и подумал, что это вы, — прервал его Соренсон. — Гарри прибыл? Можете говорить, это непрослушиваемая линия.

— В лучшем случае он появится завтра.

— Черт!

— Так вы знаете? Я имею в виду информацию, которую он привез.

— Знаю, но удивлен, что знаете и вы.Брат вы или не брат, Гарри не из тех, кто вольно обращается с секретными данными, причем подчеркиваю: с максимально секретными.

— Гарри мне ничего не говорил — сказал Кортленд.

— Посол? Трудно поверить. Он человек надежный, но не имеет к этому никакого отношения.

— Его вынуждены были информировать. Как я понимаю, боннский посол нарушил обет молчания, увидев, что четверо подозреваемых в его правительстве, и весьма рассердился.

— Что, черт возьми, происходит?—воскликнул Соренсон. — Все необходимо было сохранить в глубокой тайне до принятия соответствующего решения!

— Кто-то выскочил вперед, — сказал Дру. — Бегуны начали фальстарт прежде, чем прозвучал выстрел.

— Вы понимаете, чтовы говорите?

— О да, конечно.

— Тогда, черт побери, объясните мне! В десять я встречаюсь с государственным секретарем и директором ЦРУ...

— Будьте осторожны, беседуя с ними, — поспешно перебил его Дру.

— Что, черт возьми, все это значит?

— Компьютеры Управления «АА-ноль» вскрыты. Братство, как называют себя неонацисты, знало об операции Гарри. Знало его кличку Шмель, цели операции, даже запланированное время — немногим более двух лет. И все получено из Лэнгли.

— Гнусная ложь! -рявкнул директор К.О. — Как вы это узнали?

— От женщины по имени де Фрис, ее муж работал на Гарри в бывшем Восточном Берлине и его убила Штази. Эта женщина из посольства на нашей стороне и хочет с ними поквитаться. Я ей верю.

— Вы в ней не сомневаетесь?

— Почти.

— Что думает Моро?

— Моро?

— Да, Клод Моро.

— Я полагал, вы получили список Гарри.

— Ну и что?

— Он — в списке. Мне приказано не сообщать ему никакой информации.

Соренсон охнул и после напряженного молчания зловеще тихо спросил:

— Кто дал вам такой приказ? Кортленд?

— Вероятно, он поступил сверху... Подождите минутку. У вас же естьсписок Гарри...

— У меня есть тот список, который направили мне.

— А вы не пропустили имя Моро?

— В моем списке его нет.

— Что!..

—В целях особой безопасности некоторые имена решили «на выбор исключить».

— Чтобы вы не знали?

— Мне сказали именно так.

— Но это же бред!

— Несомненно.

— Вы можете найти этому объяснение... какое-нибудь объяснение?

— Пытаюсь, поверьте мне... В высших эшелонах хорошо известно, что мы с Моро тесно сотрудничали...

— Да, вы упоминали Стамбул...

— До этого последнего назначения были и другие. Мы считались хорошей командой, и при каждом удобном случае аналитики в Вашингтоне и в Париже соединяли нас.

— Может, потому его и исключили из вашего списка?

— Возможно, — ответил директор К.О., которого теперь было еле слышно. — Это вероятно, но не убедительно. Видите ли, в Стамбуле Моро спас мне жизнь.

— Мы все, когда можем, делаем это, надеясь, что когда-нибудь и нам отплатят тем же.

— Вот потому-то я и сказал, что такой довод не убедителен. Все-таки между нами создалась прочная связь, верно?

— В определенных рамках и обстоятельствах.

— Хорошо сказано.

— Это аксиома... Я должен сегодня связаться с Моро; есть ниточка в виде наемного автомобиля, который обнаружил наш актер, разыгрывая тайного агента. Что мне следует делать?

— В обычных условиях, — начал Соренсон, — и даже в необычных я бы считал, что имя Клода в этом списке выглядит нелепо.

— Согласен.

— Однако список привез Гарри. Хотя он ваш брат...

— Да, да, — нетерпеливо проговорил Дру.

— Мне чрезвычайно трудно поверить, что Гарри одурачили, а о перевербовке вообще не может быть речи.

— Согласен, — сказал Лэтем.

— Итак, чем мы располагаем? Если эта женщина, ваш друг, говорит правду, значит, кто-то проник в Управление, и совершенно очевидно, что либо во французской разведке, либо в нашей есть человек, который, заметив имя Моро, перестал доверять мне.

— Вот этоуж нелепость! — воскликнул Дру и тотчас же понизил голос, заметив, как те, кто сидел за столиками перед его кабинкой, повернули к нему головы.

— Признаюсь, это серьезный удар.

— Я позвоню Гарри в Лондон и расскажу, что мы думаем.

— Но ведь он затворник.

— Только не для меня. Знаете, когда-то — ему в ту пору было четырнадцать, а мне восемь — он решил избавиться от меня, чтобы прочитать одну из этих чертовых книг, залез на дерево и застрял там. Я пообещал снять его, но лишь при одном условии — если он пообещает никогда больше меня не избегать. Он очень боялся слезать, понимаете?

— Да, перед такими клятвами бледнеют все секреты мира.

— Если свяжетесь с ним, ради Бога, сообщите мне. Если же не сможете... у меня язык не поворачивается произнести это, но выполняйте приказ посла. Сотрудничайте с Клодом, но держите язык за зубами.

Дру нажал кнопку «Finis», затем «Parlez» и набрал новый номер. Телефонистка в отеле «Глостер» в Лондоне сообщила, что мистера Уэнделла Мосса в его номере нет. Лэтем оставил короткое послание: «Позвони в Париж. Непременно».

Тут появилась Карин де Фрис и направилась к нему.

— Слава Богу, вы здесь! — воскликнула она и, быстро опустившись на стул, заговорила напряженным шепотом: — И на улице, и в посольстве все в страшном волнении. Французская правительственная машина подверглась нападению террористов неподалеку от нас, на авеню Габриель. — Карин внезапно умолкла, заметив серьезный взгляд Дру. Она нахмурилась, и ее губы беззвучно сложились в слово «вы».

Он кивнул.

Карин снова заговорила:

— Вы должны уехать из Парижа, из Франции!Возвращайтесь в Вашингтон.

— Даю вам слово... еще лучше поймите сами, что там я буду такой же мишенью, как и здесь. Может быть, более уязвимой.

— Но они пытались убить вас трижды в течение двух дней!

— Уточняю: в течение двадцати трех часов.

— Вам нельзя здесь оставаться, они вас знают.

—В Вашингтоне они знают меня еще лучше. Может, даже организуют депутацию, чтобы приветствовать меня по прибытии, хотя я предпочел бы с ней не встречаться. Кроме того, мне будет звонить Гарри, и я должен увидеть его, поговорить с ним. Это необходимо.

—Потому у вас здесь телефон?

— Да, мне нужно позвонить кое-кому еще. Из округа Колумбия. Я доверяю... я вынужден доверять. В частности, моему боссу.

Де Фрис заказала официанту бокал «Шардоне». Тот уже собрался уйти, когда Лэтем протянул ему телефонный аппарат.

— Подождите. — Карин дотронулась до руки Лэтема. — Возможно, вы кое о чем забыли.

— Вполне вероятно. Как вы заметили, за двадцать с чем-то часов в меня трижды стреляли. Так что же я забыл? Свое имя? Меня зовут Ральф, не так ли?

— Не пытайтесь рассмешить меня.

— Что, черт возьми, я упустил? Имейте в виду, пистолет лежит у меня на коленях, и время от времени я смотрю по сторонам, чтобы убедиться, не надо ли им воспользоваться.

— На улице полно полицейских; ни один террорист не отважится — на убийство в таких условиях.

— Вы прекрасно в этом разбираетесь.

— Я была замужем за человеком, который стрелял сам и в которого много раз стреляли.

— Да, я забыл. Штази. Простите. О чем вы говорили?

— Куда позвонит Гарри?

— В мой кабинет или в «Мёрис».

— Я считаю, что неосмотрительно возвращаться туда.

— Можете получить пол-очка.

— Давайте целое. Я права, и вы это знаете.

— Даю, — нехотя согласился Лэтем. — На улицах полно народа, оружие может находиться в нескольких дюймах от меня, а я об этом и знать не буду. Если уж они пролезли в ЦРУ, то проникнуть в посольство — плевое дело. Ведь так?

— Как вы объяснили вашему начальнику нападение на авеню Габриель? Какую охрану он рекомендовал?

— Я ничего ему не рассказал. С этим можно подождать... У него проблема труднее, намноготруднее, чем то, что случилось со мной.

— Неужели вы и впрямь так великодушны, мсье Лэтем? — спросила Карин.

— Вовсе нет, мадам де Фрис. Все происходит с такой быстротой, а проблема, стоящая перед нами, так сложна, что мне не хотелось морочить ему голову.

— Вы можете сказать мне, в чем ваша проблема?

— Боюсь, что нет.

— Почему?

— Потому что вы задали этот вопрос.

Карин де Фрис откинулась на спинку банкетки и поднесла к губам бокал.

— Вы все еще не доверяете мне? — тихо спросила она.

— Мы говорили о моей жизни, леди, и о распространяющихся спорах ядовитого гриба, который чертовски меня пугает. Он должен внушать ужас всему цивилизованному миру.

— Вы судите с большого расстояния, Дру. А я — с близкого, находясь «на месте», как говорят американцы.

— Это — война! -хрипло пробормотал Лэтем, устремив на нее горящие глаза. — И мне не нужны отвлеченные понятия!

— В этой войне я отдала вам мужа! — воскликнула Карин, резко подавшись вперед. — Чего еще вы хотите от меня? Как заслужить ваше доверие?

— Зачем оно вам так нужно?

— По очень простой причине, которую я объяснила вчера. Я видела, как прекрасного человека погубила ненависть, которую он не умел сдерживать. Она сжигала его месяцы, даже годы, я не могла этого понять, а потом поняла. Он был прав!Ядовитое облако ужаса повисло над Германией, более плотное на востоке, чем на западе, — «один монолит зла вместо другого; они жаждут крикливых вождей, ибо никогда не изменятся», — говорил Фредди. И он был прав! -Обессилев от этого всплеска чувств, Карин прикрыла глаза, в которых стояли слезы, и шепотом добавила: — Его пытали и убили, потому что он узнал правду.

Узнал правду.Дру внимательно смотрел на женщину, сидевшую напротив него, и вспоминал, какое возбуждение охватило его, когда он узнал правду об отце Виллье, старике Жоделе. И какой страх он испытал оттого, чтоэто правда. Они с Карин одинаково реагировали на такие факты. Они не могли ни лгать себе, ни скрывать гнев, переполнявший их.

— Ладно, ладно, — сказал Лэтем, положив руку на ее сжатые кулачки. — Я расскажу вам кое-что, не называя имен, но несколько позднее... в зависимости от обстоятельств.

— Согласна. Это часть обучения, не так ли? «Осторожнее: химикаты».

— Да. Держа правую руку под столом, Дру быстрым настороженным взглядом оглядел вход и соседние столики. — Ключ ко всему — отец Виллье, его родной отец...

— Актера?Статьи в газетах... старик, покончивший с собой в театре?

—Я расскажу вам об этом потом, а сейчас выслушайте самое плохое. Он действительно отец Виллье, участник Сопротивления, которого немцы схватили и довели до сумасшествия в концлагерях много лет назад.

— В дневных выпусках газет появилось объявление, — прервала его де Фрис. — Виллье прекращает спектакли — возобновление «Кориолана».

— Какая глупость! — вырвалось у Лэтема. — Там сказано почему?

—Что-то о старике и о том, как огорчен Виллье...

— Больше, чем глупость, — сказал Лэтем. — Настоящий, черт побери, абсурд! Виллье — такая же крупная мишень, как и я сейчас!

— Не понимаю.

— Вам этого и не понять, но все это каким-то непостижимым образом связано с моим братом.

— С Гарри?

— Досье на Жоделя, отца Виллье, находившееся в Центральном разведывательном управлении, исчезло из архива...

— Как и информация из компьютеров «АА-ноль»?

— Поверьте мне, столь же тщательно охраняемых, как и досье. А в этом досье упоминалось имя одного французского генерала, который был не просто завербован нацистами, а стал их адептом, фанатически преданным идее высшей расы.

— Какое значение он может иметь теперь? Ведь это было столько лет назад... Без сомнения, его уже нет в живых.

— Так или иначе, важно не это. Именно он создал то, что продолжает действовать сейчас: организацию здесь, во Франции, которая вербует миллионы людей во всех частях света, пополняя ряды немецких нацистов. Это то, что привело вас в Париж, Карин.

Де Фрис озадаченно смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— А какое отношение все это имеет к Гарри? — спросила она.

— Брат привез список людей, — сочувствующих нацистам здесь, во Франции, в Соединенном Королевстве и в моей стране. Сколько там человек, я не знаю, но этот список обладает взрывной силой, ибо в нем названы влиятельные люди, даже обладающие политической властью. Те, кого никто и никогда не мог заподозрить в подобных симпатиях.

— Как Гарри добыл эти имена?

— Не знаю. Вот потому-то я и должен увидеть его, поговорить с ним!

— Зачем? Вы, кажется, очень встревожены.

— В списке есть имя человека, с которым я работаю, и кому не раздумывая доверил бы свою жизнь.

— Не понимаю. Вы говорите как ваш брат, не хватает только определенности.

— Именно определенности я и хочу от него сейчас.

— Это касается того, с кем вы работаете?

— Да, я встречаюсь с этим человеком сегодня днем, это неизбежно. Но если Гарри не ошибается, хотя я предпочел бы думать именно так, эта встреча не сулит мне ничего доброго. Это решение может стать роковым.

— Отложите встречу под любым предлогом.

— Он попросит объяснений, ибо в данный момент имеет на это полное право. Помимо всего прочего, его бдительный служащий всего полчаса назад спас мне жизнь на авеню Габриель.

— Возможно, это было спланировано.

— Не исключено. Я вижу, вы много знаете, леди.

— Да, — согласилась Карин. — Это Моро, Клод Моро, да?

— С чего вы взяли?

— Каждые двадцать четыре часа отдела документации и справок получает списки всех, кто входил или выходил из посольства. Имя Моро встречается там дважды — позавчера ночью, когда на вас напали в первый раз, а затем на следующее утро, когда приехал германский посол. Картина ясна: несколько моих коллег сказали, что не помнят, чтобы кто-то из сотрудников, тем более начальник Второго бюро, так часто приезжал в посольство.

— Не стану подтверждать ваше предположение.

— И незачем. Я вполне согласна с вами. Связывать Моро с неонацистами просто нелепо.

— Именно это слово произнесли в Вашингтоне десять минут назад. И все же список доставил Гарри. Вы знаете моего брата. Могли его обмануть?

— На ум опять-таки приходит слово «нелепость».

— Перевербовать?

— Никогда!

—Вот поэтому я и должен поговорить с Гарри... Подождите-ка. Вы очень уверены в Моро. А вы его знаете?

— Я знаю, что его до смерти боялась восточногерманская разведка, а значит, и неонацисты. Он увидел связь между Штази и нацистами раньше всех, за исключением, быть может, вашего брата. Фредди однажды встречался с Моро в Мюнхене, когда передавал ему информацию, и вернулся оттуда в полном восторге, назвав его гением.

— Итак, подведем итоги. Где же мы оказались?

— У американцев есть выражение: «Между каменным и твердым». Думаю, так и будет, пока вы не поговорите с Гарри. Но ради собственной безопасности не обсуждайте это по телефону ни из «Мёриса», ни из посольства.

— Но он знает только эти номера, — возразил Дру.

— Пожалуйста, доверьтесь мне. В Париже у меня есть друзья еще с тех пор, когда мы работали в Амстердаме, на них можноположиться. Если хотите, я сообщу их имена полковнику.

— Зачем? Для чего?

— Они могут спрятать вас, и вы будете по-прежнему работать здесь, в Париже, — от города до них меньше сорока пяти минут езды. А я позвоню Моро и дам ему самое правдоподобное объяснение, то есть, скажу правду,Дру.

— Значит, вы все-таки знаетеМоро.

— Не лично, нет, но два сотрудника Второго бюро беседовали со мной, прежде чем я начала работать в посольстве. Поверьте, имя де Фрис откроет мне доступ к нему.

— Верю. Но какую правду вы собираетесь ему рассказать: что он находится под подозрением?

— Другую. На вас совершены три покушения, и кроме естественного беспокойства...

— Это называется иначе, — перебил ее Лэтем. — Это страх. Каждый раз я был на волосок от смерти, и мои нервы сильно расшатались... похоже, от страха.

—Не возражаю, это честно, он поймет... Но, кроме того, вам предстоит встретиться с братом, который прилетает из Лондона. Вы не знаете ни дня, ни времени прибытия и не можете рисковать его жизнью, если появитесь открыто. Вы исчезнете на несколько дней и свяжетесь с Моро при первой возможности. Я, конечно, не имею представления, где вы находитесь.

— Одно серьезное упущение: а почему мой связной — вы?

— Я снова скажу правду, что мой муж работал с вашим братом, и это подтвердит полковник Витковски, признанный столп разведки, пользующийся всеобщим уважением. Он скажет также, что, по его мнению, вам это известно, а потому вы и попросили меня стать вашей связной.

— Еще два огреха, — тихо и настойчиво произнес Дру, опять с беспокойством оглядывая уже заполнившуюся людьми пивную. — Во-первых, я этого не знал: Витковски пришлось рассказать мне об этом, и во-вторых, почему я не обратился к нему?

— Старые разведчики вроде Стэнли Витковски, ветераны так называемых «тяжелых дней», умные, даже выдающиеся люди, знают, как клюет рыба, лучше, чем любой из нас. Ради дела и ощутимых результатов ему не надо выходить за рамки своей сферы деятельности. Сейчас ему придется только подтверждать факты, но ничего не предпринимать. Понимаете?

— Я никогда так не поступал, но, кажется, понимаю. Мы расстаемся с нашими лучшими умами, когда они приближаются к пенсионному возрасту. Простите, я заболтался: стараюсь не думать о том, что кто-то в этой самой пивной может сейчас подняться и выстрелить в меня.

— Едва ли, — возразила де Фрис. — Мы рядом с посольством, а вы и не представляете себе, как переживают французы свою неспособность контролировать террористов.

— Так же, как и британцы, однако людей убивают у дверей магазина «Хэрродс».

— Не часто, и англичане сумели изолировать своего главного врага — ИРА, гори они в аду, А вот французы — мишень для очень многих.

— Прибавьте Италию: мафия и коррупция в Риме разъедают общество, люди дерутся в парламенте, рвутся бомбы. А Испания: каталонцы и баски не только вооружены — ненависть передается из поколения в поколение. На Ближнем Востоке палестинцы убивают евреев, а евреи — палестинцев, и все обвиняют друг друга. В Боснии и Герцеговине идет настоящая резня между народами, которые раньше мирно жили вместе. И похоже, никто не хочет этого исправлять. Всюду одно и то же. Недовольство, подозрительность, оскорбления... насилие. Кажется, будто начинает осуществляться какой-то страшный глобальный план.

— Что вы такое говорите? — спросила де Фрис, глядя на него.

— Все они — мясо для неонацистской мясорубки, неужели вы не понимаете?

— Я не смотрела на это под таким углом зрения. Несколько Пессимистическое видение будущего, не так ли?

— А вы подумайте сами. Если список Гарри верен хоть наполовину, стоит лишь обратиться к недовольным во всем мире и указать им обидчиков, как они нанесут удар и установят великий новый порядок.

— Это не тот «новый порядок», о котором говорили вы, американцы, Дру. У вас куда более человечная программа.

— Подумаем еще. Предположим, что все это шифр для чего-то еще, новый порядок, возвращающий нас на пятьдесят лет назад. И новый порядок рейха на тысячу лет вперед.

— Это абсурд!

— Да, — согласился Лэтем и, тяжело дыша, откинулся на спинку банкетки. — Я довел это до крайности, вы правы: такое исключено. Но многое может случиться здесь, в Европе, на Балканах и на Ближнем Востоке. И что же дальше? После бесчисленных войн одного народа с другим, после войн религиозных и появления новых стран, отделившихся от старых?

— Мне трудно вас понять, хотя я не так уж глупа. Как сказал бы Гарри, «где свет в окне»?

— Ядерное оружие! Оно продается и покупается на мировых рынках, и, боюсь, его слишком много в руках Братства, располагающего миллионами. Так было в тридцатые годы, и с тех пор в этом отношении ни черта не изменилось.

— Мне далеко до вас, — сказала Карин, поднося бокал к губам. — Я борюсь с распространяющейся заразой, как вы это назвали, которая убила Фредди. А вы видите неминуемый Апокалипсис, с чем я не могу согласиться. Наша цивилизация уже прошла эту стадию.

— Надеюсь, что прошла, и я во всем ошибаюсь, но молю Бога избавить меня от этих мыслей.

— У вас слишком богатое воображение, почти как у Гарри, но он... хладнокровен.Все следует подвергать бесстрастному анализу.

— Забавное замечание, ибо этим мы с Гарри и отличаемся друг от друга. Я думал, что брат такой холодный и бесчувственный до тех пор, пока от рака не умерла наша шестнадцатилетняя кузина. Мы были детьми; когда я нашел его, он рыдал за гаражом. Я попытался успокоить его, но он закричал: «Не смей никому рассказывать, что я плакал, или я нашлю на тебя порчу». Чисто по-детски, конечно.

— Вы рассказали?

— Конечно нет, он же мой брат.

— Вы что-то не договариваете.

— Боже мой, это что — исповедь?

— Вовсе нет. Просто мне хочется получше узнать вас. Ведь это не преступление.

— Ладно. Я боготворил брата. Он был так умен, так добр ко мне, готовил меня к экзаменам, помогал писать годовые контрольные, а потом в колледже даже выбирал, какие мне следует изучать предметы, постоянно уверяя меня, что я умнее, чем мне это кажется, только должен уметь сосредоточиться. Отец вечно уезжал на свои раскопки, поэтому именно Гарри навещал меня в колледже и громче всех кричал на хоккейных матчах.

— Вы его любите, правда?

— Без него я бы не состоялся. Вот почему я грозился побить его, если он не приобщит меня к своему делу. Ему этого не хотелось, но в ту пору как раз создавалась эта дурацкая организация — отдел консульских операций, и им нужны были люди, умеющие думать. Я удовлетворял их требованиям, и меня приняли.

— Полковник говорил, что в Канаде вы были потрясающим хоккеистом. Он считает, что вам следовало бы уехать в Нью-Йорк.

— Это было случайным занятием — провинциальная команда, и мне хорошо платили, но Гарри прилетел в Манитобу и сказал, что пора взрослеть. Я последовал его совету и стал таким, каким вы видите меня. С вопросами покончено?

— Почему вы так враждебно настроены?

— Вовсе нет. Я хорошо свое дело делаю, леди, но как вы повторяли ad nauseam[45], я — не Гарри.

— У вас есть свои достоинства.

— О, черт побери, есть. Владею основами военного искусства, но не эксперт, поверьте. Окончил все эти курсы по технике допросов врага, мерам психологического и химического воздействия, выживанию и умению определять, какая часть флоры и фауны съедобна, — этого у меня не отнимешь.

— Так что же вас так беспокоит?

— Хотел бы я вам сказать, но и сам не знаю. Полагаю, отсутствие самостоятельности. Существует строгая субординация, которую я не могу нарушить... даже если было бы очень нужно. Как я уже отмечал, «тихони» знают больше, чем я... и вот теперь я не могу доверять им.

—Дайте, пожалуйста, мне телефон.

—Он подключен к междугородной линии.

— Нажав Ф-ноль-один-восемь, вы переключите его на Париж и пригороды. — Де Фрис нажала хорошо знакомые цифры и, подождав немного, сказала: — Я говорю из Шестого округа, пожалуйста, проверьте. — Она прикрыла трубку и посмотрела на Дру. — Простая проверка на подслушивание, ничего необычного. — Внезапно взглянув на пол, Карин замерла, но тут же вскочила с криком: — Уходите! Все немедленно уходите! -Схватив Лэтема за руку, она вытащила его из кабинки, продолжая кричать. — Все! -кричала она по-французски. — Бегите на улицу! Les terroristes![46]

В начавшемся хаосе слышался звон разбитых стекол, посетители неслись к выходу, натыкаясь на служащих. Те, растерянные и возмущенные, пытались остановить посетителей, но затем сами последовали за ними. Прохожие на авеню Габриель с ужасом увидели, как задняя часть пивной рассыпалась на куски, взрывом из окон выбило остатки стекол, и осколки разлетелись по улице, врезаясь в лица людей, проникая сквозь одежду в руки, грудь, ноги. Лэтем, падая, прикрыл своим телом Карин де Фрис. На улице творился кромешный ад.

— Как вы догадались? — крикнул Дру, засовывая за пояс пистолет. — Как узнали?

— Сейчас не, время! Вставайте. Следуйте за мной!

Глава 8

Они бежали по авеню Габриель до глубокой затененной ниши перед витриной ювелира. Карин, задыхаясь, потянула Лэтема туда. Они с жадностью хватали воздух, стараясь отдышаться.

— Черт побери, леди, что это было?— спросил наконец Лэтем. — Вы сказали, что тот, кому вы звонили, проверяет телефон, потом закричали и начался весь этот ад! Прошу вас, ответьте.

— Проверку так и не произвели, — тяжело дыша, ответила Карин. — Но кто-то взял трубку и крикнул: "Трое мужчин в темной одежде бегают по улице и повсюду заглядывают. Они ищут вашего друга!"Не успев ничего спросить, я увидела, как два baguettes катятся по полу к нашей кабинке.

— Baguettes? Батоны?

— Небольшие блестящие батоны, Дру. Не настоящий хлеб. Пластиковая взрывчатка в десять раз мощнее гранат.

— О Господи...

— За углом есть стоянка такси. Быстро! — Все еще не отдышавшись, они сели в такси, и Карин дала шоферу адрес в Марэ. — Через час я вернусь в посольство.

— Вы спятили! — воскликнул Лэтем. — Вы же сами сказали, что вас видели со мной. Вас убьют!

— Нет, если я быстро вернусь и изображу состояние шока — на грани истерики. Не теряя, конечно, контроля над собой.

— Болтовня, — неодобрительно и сердито произнес Дру.

— Нет, в этой непростой обстановке здравый смысл требует, чтобы я как можно скорее вернулась к своей обычной работе.

— Повторяю: вы — сумасшедшая. Вы не только были со мной, но и первая подняли тревогу! Выже вызвали панику.

— Так поступил бы каждый, кто пришел в пивную с авеню Габриель, навидавшись всех этих полицейских и патрульных машин и наслушавшись о террористах, стрелявших в автомобиль. Господи, Дру, два батончика — даже если бы и настоящие — вкатываются в кабинку, а в этот момент человек в темном свитере и черной кепке с козырьком бросается к выходу, сталкиваясь с официантом, — право, вы какой-то странный!

— Вы не упоминали про человека, бросившегося к выходу...

— Я сделаю несколько звонков и сообщу об этом происшествии.

— Каких звонков? Насчет чего и кому?

— В посольство: сначала, конечно, в отдел документации и справок, затем на вход и нескольким известным сплетникам, включая старшего помощника Кортленда и секретаршу первого советника. Я расскажу им, что была с вами в ресторане, где разорвалась бомба, что мы сумели выбраться оттуда, вы исчезли, а я в отчаянии.

— Вы просто хотите известить всех, что мы были вместе!

— По причине, не имеющей отношения к вашей работе, — я же о ней ничего не знаю, ведь мы с вами совсем недавно познакомились.

— По какойже?

— Мы познакомились на днях, почувствовали влечение друг к другу, и у нас явно начинался роман.

— Это самое приятное из всего, что вы сказали.

— Не понимайте это буквально, мсье Лэтем, поясняю: это ширма на тот случай, если в посольство проникли наци. Тогда надо, чтобы эта новость распространилась быстро.

— Вы полагаете, парижские неонацисты поверят этому?

— А что им остается? Если это правда, они будут наблюдать за мной, полагая, что вы придете ко мне, и они вас выследят; если ложь, то на меня не стоит тратить время. В любом случае мое положение позволит мне помогать вам.

— Я понимаю: во имя Фредди, — с легкой улыбкой сказал Дру, заметив, что они въезжают в Марэ. — Но все равно считаю, что вы чертовски рискуете, леди.

— Можно мне сделать замечание по поводу вашего языка?

— Пожалуйста.

— Ваше постоянное, но бессмысленное употребление слова «леди» отчетливо показывает ваше пренебрежительное отношение ко мне.

— Я не хотел этого.

— Значит, это неосознанное смещение культурных слоев.

— Простите? Не понял.

— Слово «леди» в таких контекстах приобретает уничижительный смысл — «девушка» или хуже: «девка».

— Прошу прощения, — снова слегка улыбнулся Лэтем, — но я постоянно обращался так к матери, и уверяю вас, она никогда не воспринимала этого слова как уничижительное.

— Мать может принять его как ласковое прозвище, принятое en famine[47]. Но я не ваша мать.

— Черт возьми, нет. Она гораздо красивее и не фыркает как кошка.

— Фыркает?.. — Де Фрис посмотрела на Лэтема и увидела, что его глаза смеются. Рассмеявшись, она коснулась его плеча. — Вы заработали очко, которое присудили мне, когда мы сидели в пивной. Иногда я воспринимаю все слишком серьезно.

— Вы поверите, если я скажу, что мне это понятно?

— Конечно. Ваш брат не ошибся: вы намного умнее, чем вам кажется... Да вам и не нужно, чтобы я убеждала вас в этом.

— Нет, не нужно. Кстати, куда мы едем, куда яеду?

— В такое место, которое вы, американцы, называете «чистым», промежуточный пункт, где удостоверяют вашу личность перед тем, как переправить в убежище.

— К тем людям, которым вы звонили из пивной?

— Да, но вас переправят немедленно. Я поручусь за вас.

— Кто эти люди?

— Наши единомышленники.

— Этого мало, леди... простите, миссис де Фрис.

— Вам нужна защита, вы же сами признались, что не знаете, кому можно доверять...

— А вы утверждаете, что я должен довериться людям, которых не знаю? -перебил ее Лэтем. — Вы — ненормальная. — И, наклонившись вперед, обратился к шоферу: — Monsieur, s'il vous plait, arretez le taxi...[48]

— Non![49]— решительно воскликнула Карин. — Не надо, — сказала она по-французски шоферу, и тот, пожав плечами, снял ногу с тормоза. — Она посмотрела на Дру. — Что вы намерены делать, куда идти? Может, вы хотите, чтобы вышла я, так и не узнав об этом? Вы всегда найдете меня в посольстве — лучше звонить из автомата, впрочем, это незачем вам объяснять. Едва ли у вас при себе много денег, но вам нельзя идти ни в банк, ни в свой кабинет, ни в квартиру, ни в «Мёрис» — все эти места под наблюдением. Я дам вам все, что у меня есть, а об остальном договоримся позже... Ради Бога, решайте.Я должна поскорее приступить к осуществлению моего плана — остались минуты, когда мне еще могут поверить!

— Вы это серьезно? Дадите мне деньги, выйдете из машины, позволите мне исчезнуть и не будете знать, где я?

— Конечно, серьезно. Это не самое лучшее, и я считаю вас ужасным глупцом, но вы упрямы, и тут уж ничего не поделаешь. Главное, чтобы вы остались живы, встретились с Гарри и продолжили начатое. Каждый лишний день помогает нацистским руководителям глубже окопаться.

— Значит, вы не настаиваете на том, чтобы отвезти меня к вашим старым друзьям из Амстердама. — Это прозвучало как утверждение.

— Как я могу это сделать? Конечно нет, вы все равно не послушаетесь меня.

— Тогда отвезите меня к ним. Вы правы, я в самом деле не знаю, кому доверять.

— Вы несносны,надеюсь, хоть это вы понимаете!

— Нет, я просто очень осторожен. О да, леди, я оченьосторожен.

— Поверьте, вы приняли правильное решение.

— Я вынужден это сделать. Так кто же эти люди?

— В основном немцы, ненавидящие неонацистов еще сильнее, чем мы: они видят, как «наследники» «третьего рейха» оскверняют их землю.

— Они здесь, в Париже?..

— И в Соединенном Королевстве, в Нидерландах, в Скандинавии, на Балканах — повсюду, где, по их предположению, укоренилось Братство. В каждой ячейке немного людей — от пятнадцати до двадцати, — но действуют они с известной немецкой аккуратностью, на средства, тайно предоставляемые группой ведущих германских промышленников и финансистов. Те не только не любят нео, но и боятся, что они погубят экономику страны.

— Они тоже своего рода Братство, но совсем иное.

— Как вы думаете, что раздирает страну? Таковы уж немцы, и потому это неизбежно.В Бонне вершат политику, а дела делают в бизнесе. Правительство заинтересовано в голосах самых разных избирателей; финансовые же структуры должны прежде всего бороться против изоляции от мировых рынков, а возрождение нацизма этим им и грозит.

— Эти люди, ваши друзья... эти «ячейки»... у них есть название, символика, что-нибудь в этом роде?

— Да. Они называют себя антинейцы.

— Что это значит?

— Честно говоря, не знаю, но когда Фредди сказал об этом вашему брату, тот рассмеялся. Это как-то связано с Древним Римом и историком, имя которого, если не ошибаюсь, Дио Кассий. Гарри считал, что это подходит к данной ситуации.

— Таких как Гарри надо еще поискать, — пробормотал Дру. — Напомните мне заменить энциклопедию... Ладно, давайте познакомимся с вашими друзьями.

— Осталось проехать всего две улицы.

Уэсли Соренсон принял решение. Не для того всю сознательную жизнь он служил своей стране, чтобы от него скрывали важную информацию из-за какого-то бюрократа в разведке, сделавшего неверные оскорбительные предположения. Короче, Уэсли Соренсон рассердился и не видел причин скрывать свой гнев. Он никогда не стремился занять должность руководителя отдела консульских операций, его назначил мудрый президент, понимавший, как необходимо координировать действия разведывательных служб, чтобы ни одно подразделение не мешало Госдепартаменту осуществлять свои задачи в период, начавшийся "после «холодной войны». Соренсон откликнулся на предложение президента, хотя приятно проводил время, выйдя на пенсию, в которой, впрочем, не нуждался, ибо семья располагала достаточными средствами. Тем не менее он заслужил ее, как и уважение, и доверие всего сообщества разведчиков. Он выскажет свои соображения на предстоящем совещании.

Его провели в огромный кабинет. За столом сидел государственный секретарь Адам Боллинджер. Одно из почетных мест перед ним занимал высокий грузный негр лет шестидесяти. При появлении Соренсона он сразу повернулся и поздоровался с ним. Это был Нокс Тэлбот, директор ЦРУ, человек редкого ума, сколотивший огромные деньги в жестоком мире торговли и арбитража, бывший старший офицер разведки во время Вьетнамской войны. Соренсону нравился Тэлбот, который скрывал свой блестящий ум, подшучивая над собой и простодушно пяля глаза. А вот Боллинджер казался начальнику К.О. загадкой. Соренсон не отрицал политической проницательности госсекретаря, знал его международную репутацию, но чувствовал в нем фальшь, и это беспокоило его. Все, что говорил Боллинджер, было хорошо продумано, просчитано, лишено эмоциональной окраски. Этот человек с широкой улыбкой и обаятельный представлялся холодным и бесчувственным.

— Доброе утро, Уэс, — сказал Боллинджер, и искусственная улыбка быстро исчезла с тонких губ. Это было очень важное совещание, так зачем же тратить время на любезности. Он хотел, чтобы это поняли и его подчиненные.

— Привет, главный шпион, — улыбнулся Нокс Тэлбот. — Кажется, нам, неофитам, понадобилось подкрепление.

— В нашей повестке дня нет ничего забавного, Нокс, — оторвавшись от разложенных на столе бумаг, заметил госсекретарь и холодно посмотрел на Тэлбота.

— Но нет особого повода и для напряжения, Адам, — возразил директор ЦРУ. — Наши проблемы, возможно, необъятны, но многие из них можно разрешить, щелкнув пальцами.

— Это несерьезно.

— Считайте, как хотите, но я заявляю: многое из того, что мы получили в результате операции «Шмель», действительнонесерьезно.

— Присоединяйтесь, Уэсли, — обратился Боллинджер к Соренсону, и тот сел справа от Тэлбота. — Не стану отрицать, — продолжал госсекретарь, — что список, представленный старшим офицером Лэтемом, поражает воображение, притом следует принимать во внимание, кем он представлен. Скажите, Нокс, есть ли в ЦРУ более опытный тайный агент, чем Гарри Лэтем?

— Насколько я знаю, нет, — ответил директор ЦРУ, — но нельзя исключить, что ему подсунули дезинформацию.

— Это заставляет предполагать, что руководство нео засветило его.

— Мне ничего не известно об этом, — сказал Тэлбот.

— Так оно и есть, — убежденно произнес Соренсон.

— Что?

— Я разговаривал с братом Гарри; это один из моих людей. Он узнал об этом от одной женщины в Париже, вдовы человека, который работал с Гарри в Восточном Берлине. Нео имели полную информацию о Шмеле. Имя, задание, даже время, отведенное на выполнение задания — от двух лет, в глубокой конспирации.

— Этого не может быть! — воскликнул Нокс Тэлбот, подавшись вперед всем своим грузным телом и глядя на Соренсона горящими черными глазами. — Эта информация настолько засекречена, что ее невозможно раскопать.

— Проверь свои компьютеры «АА-ноль».

— В них невозможнопроникнуть!

— Нет, Нокс. У тебя в твоем засекреченном курятнике завелась лиса.

— Я тебе не верю.

—Я назвал факт и источник, что еще тебе надо?

— Кто же, черт побери, сумел?

—Сколько человек работают с «АА-ноль»?

— Пять, с дублерами, каждый проверен с момента рождения. Каждый — «беленький», без единого пятнышка, и хотя я, конечно, противник такого термина, но в данном случае полностью с этим согласен. Видит Бог, это самые настоящие умы в области высоких технологий!

— На одном из них пятно, Нокс. Один из них проник сквозь твои непроницаемые сети.

— Я установлю за ними непрерывное наблюдение.

— Вы сделаете больше, господин директор, — сказал Адам Боллинджер. — Вы установите наблюдение за каждым из списка Гарри Лэтема. Бог мой,возможно, мы имеем дело с глобальным заговором.

— Успокойтесь, господин секретарь, мы далеки от этого. Пока. Но я должен спросить тебя, Нокс, кто исключил имя Клода Моро из списка, переданного мне?

Тэлбот вздрогнул от неожиданности, но быстро взял себя в руки.

— Сожалею, Уэс, — тихо произнес он, — информация пришла из надежного источника, от старшего офицера, работавшего с вами обоими в Стамбуле. Он сообщил, что вы были дружны, что Моро спас тебе жизнь в Дарданеллах при выполнении задания в Мраморном море. Наш человек сомневался, сможешь ли ты отнестись к этому объективно, вот и все. А как ты узнал?

— Кто-то расшифровал список для посла Кортленда...

— Нам пришлось это сделать, — перебил его Тэлбот. — Немцы расшифровали список, и Кортленд оказался на вертеле... В этом списке Моро был?

— Из-за оплошности Управления.

— Ошибка, просто ошибка, что еще можно сказать? Этих чертовых машин развелось слишком много, и они выбрасывают данные с неимоверной скоростью... Однако в твоем случае понятно, почему мы так поступили. Человек спас тебе жизнь, и ты моментально вступаешься за него. А вдруг, пытаясь что-то выяснить, ты невольно предупредишь его, дашь ему понять, что он под колпаком.

— Профессионал не сделает этого, Нокс, — резко сказал глава К.О., — а я, полагаю, могу им считаться.

— Бог мой, безусловно, — кивнул Тэлбот. — Ты сидел бы сейчас на моем месте, если б только пожелал занять его.

— Я никогда этого не хотел.

— Прости меня. Кстати, а как ты думаешь,почему Моро оказался в этом списке?

— Думаю, это — «липа».

— И то же относится к двадцати или двадцати пяти другим лицам в одной только нашей стране, а вместе с сотрудниками и коллегами их наберется в верхах более двух сотен. Еще семьдесят или около того — в Великобритании и Франции, и их число можно увеличить в десять раз. Многих из них мы считаем истинными патриотами и уважаем независимо от их политических взглядов. Неужели Гарри Лэтем, один из лучших и умнейших тайных агентов глубокой конспирации, рехнулся?

— Это трудно себе представить.

— Вот поэтому каждый человек в его списке будет проверен с того момента, как начал ходить и говорить, — решительно заявил госсекретарь, и губы его вытянулись в тонкую линию. — Переверните каждый камень, принесите мне досье, проверенные ФБР с особой тщательностью.

— Адам, -возразил Нокс Тэлбот. — Это территорияФБР, а не наша. Это ясно указано в сорок седьмом параграфе Устава.

— К черту параграфы! Если наци бродят по коридорам правительства, промышленных объектов, проникают в храмы искусств, мы должны выявить их и разоблачить!

—Кто нам даст полномочия? — спросил Соренсон, глядя в лицо государственному секретарю.

— Я, если хотите, возьму ответственность на себя.

— У, конгресса могут быть возражения, — заметил начальник К.О.

— Плевать на конгресс, просто держите это в секрете. Господи,хоть это вы можете сделать? Вы же оба — часть правительства, не так ли? Она называется исполнительная власть, джентльмены, и если исполнители, сама президентская власть, смогут разоблачить нацистов в нашей стране, народ навеки будет благодарен вам. Ну, за работу, трудитесь и приносите мне результаты. Совещание закончено. У меня встреча с продюсерами воскресных телевизионных утренних бесед. Я намерен объявить о новой политике президента в Карибском вопросе.

Разведчики вышли в коридор Государственного департамента, и Нокс Тэлбот повернулся к Уэсли Соренсону.

— Не хочу я ничем заниматься, кроме того, кто проник в программы наших компьютеров «АА-ноль»!

— А я лучше уйду в отставку, — сказал глава К.О.

— Это не выход, Уэс, — возразил директор ЦРУ. — Если мы уйдем в отставку, Боллинджер найдет парочку других, которые будут безропотно ему подчиняться. Давай останемся и будем тихонько «сотрудничать» с ФБР.

— Боллинджер это исключает.

— Нет, он просто возражал против параграфа сорок седьмого, который запрещает тебе и мне действовать внутри страны. В сущности, он не хотел, чтобы мы нарушали закон, но, вероятно, со временем он поблагодарит нас. Черт, окружение Рейгана постоянно это проделывало.

— Стоит ли того Боллинджер, Нокс?

— Нет, не стоит, но наши организации стоят. Я работал с шефом Бюро. Он не одержим границами своей территории... Это не Гувер. Он — человек порядочный, бывший судья, имеет представление о справедливости, к тому же у него уйма «наружек». Я постараюсь убедить его, что все необходимо сохранить в тайне и тщательно расследовать. И посмотрим правде в лицо: нельзя оставлять в стороне Гарри Лэтема.

— Я все же думаю, что Моро — ошибка, роковая ошибка.

— Но ведь есть и другие, которые не ошибка. Не хотелось бы об этом говорить, но тут Боллинджер прав. Я свяжусь с Бюро, а ты сохрани Гарри Лэтема живым.

— Тут есть еще одна проблема, Нокс, — нахмурившись, сказал Соренсон. — Помнишь грязную историю пятидесятых, все дерьмо, которое вытащил Маккарти?

— Еще бы, -ответил директор ЦРУ. — Тогда я только поступил в колледж, и мой отец был адвокатом по гражданским правам. Его объявили коммунистом, и нам пришлось переехать из Уилмингтона в Чикаго, чтобы две мои сестры и я могли продолжать учиться. Да, черт побери, помню.

— Постарайся, чтобы и ФБР вспомнило об этом. Нельзя, чтобы чьи-то репутации и карьеры погибли из-за безответственных обвинений или хуже того: из-за слухов, которые невозможно пресечь. Нам не нужно, чтобы ФБР стреляло направо и налево, — мы заинтересованы в осмотрительных профессионалах.

— Я знаю этих стрелков, Уэс. Главное — устранить их в критический момент. Строго профессионально и спокойно — такова заповедь.

— Дай нам Бог удачи, — сказал директор К.О., — но что-то подсказывает мне, что мы попали в опасные воды.

«Чистый дом» антинейцев в парижском районе Марэ оказался уютной квартирой над магазином модной одежды на рю Делакор; штат состоял из двух женщин и мужчины. Представление было кратким — Карин де Фрис говорила о том, что вопрос от судьбе Дру Лэтема чрезвычайно важен и решать его надо срочно. Седая женщина, с мнением которой здесь явно считались, посовещалась со своими коллегами.

— Мы отправим его в «Мезон руж», что на перекрестке дорог. У вас там будет все необходимое, мсье. Карин и ее покойный муж всегда были с нами. Да поможет вам Бог, мистер Лэтем. Братство необходимо уничтожить.

Старое каменное здание, называемое «Мезон руж», когда-то было небольшим недорогим отелем, затем в нем разместились конторы фирм средней руки. Судя по потрепанному списку, в доме находились агентство по найму неквалифицированной рабочей силы, слесарно-водопроводная фирма, типография, частное детективное агентство, специализирующееся «на бракоразводных процедурах», несколько фирм, предлагающих услуги бухгалтеров, машинисток и вахтеров, а также конторские помещения для аренды, которых в наличии не было. Причем на законном положении находились только агентство по найму и типография; остальные не были указаны в телефонном справочнике Парижа, якобы потому, что одни обанкротились, а другие закрылись. На месте этих контор оборудовали комнаты на одного-двух человек и несколько мини-люксов с незарегистрированными телефонами, факсами, пишущими машинками, телевизорами и настольными компьютерами: Здание не примыкало к другим домам; и два узких прохода вели к его задней стене с потайной раздвижной дверью, замаскированной под высокий прямоугольный ставень подвального окна. Этой дверью никогда не пользовались в дневное время.

Каждого гостя антинейцы кратко инструктировали о том, что от него требовалось. Это касалось одежды (При необходимости ее давали), поведения (не haute Parisien[50]), общения с жильцами (абсолютно запрещенного без разрешения управителей) и точного расписания приходов и уходов (тоже с разрешения управителей). Нарушение этих правил каралось немедленным выселением. Эти жесткие правила предусматривали обоюдную пользу.

Лэтема поместили на четвертом этаже, в мини-люксе. Техническое оборудование поразило его не менее того, что Карин называла «немецкой аккуратностью». Выслушав от одного из управителей, как пользоваться эти№ оборудованием, Дру пошел в спальню и лег. Он решил, что через час с небольшим можно будет позвонить в посольство Карин де Фрис. Ему хотелось скорее узнать, удалась ли ее уловка; неопределенность раздражала его, хотя придуманная ею история казалась в данных обстоятельствах дикой, даже забавной и отличалась простотой: Карин была с ним в пивной, когда произошел взрыв; Дру исчез, и она в отчаянии. Почему? Потому что она восхищалась им, и дело шло «к роману». Такая перспектива казалась Дру заманчивой и немыслимой, а по здравом размышлении, пожалуй, не такой уж и привлекательной, Карин — странная женщина. Болезненные воспоминания озлобляют ее, понятно, но это лишает Карин обаяния. Она — дитя Европы, охваченной ужасом перед вспышками национализма и расизма, отравляющими атмосферу всего континента. Лэтему были чужды такие люди. Ему становилось не по себе, когда он видел, как каменеет ее лицо с правильными мягкими прелестными чертами, а в больших выразительных глазах появляется холодный блеск, едва она вспоминает о прошлом. Нет, хватит с него и собственных проблем.

Так почему же он думает о ней? Конечно, она спасла ему жизнь... но ведь она и сама спаслась. Спасла емужизнь... Как это она сказала? «Возможно, так это и должно было выглядеть». Нет!Ему надоело ходить кругами; ни от одногоиз них не отходит прямая, ведущая к неопровержимой истине. Но в чем же истина?В списке Гарри? В заинтересованности Карин? В Моро? В Соренсоне?.. Четыре раза его чуть не убили. Хватит с него! Ему надо отдохнуть, а потом подумать, но сначала отдохнуть. Отдых — это оружие, иногда более мощное, чем огнестрельное, так однажды сказал ему старый инструктор. Измученный страхом и волнениями, Дру закрыл глаза. Он уснул быстро, но неглубоким тревожным сном.

Его разбудил громкий телефонный звонок. Рывком поднявшись, Дру схватил трубку.

— Да?

— Это я, — сказала Карин. — Я говорю по телефону полковника.

—Он проверен на подслушиванье, — перебил ее Лэтем, протирая глаза. — Витковски там?

— Я знала, что вы об этом спросите. Он здесь.

— Привет, Дру.

— Покушения на меня множатся, Стэнли.

— Похоже на то, — согласился ветеран разведки. — Оставайся в укрытии, пока обстановка не прояснится.

— Куда уж яснее! Они хотят ликвидироватьменя!

— Тогда нам придется убедить их, что это им невыгодно. Ты должен выиграть время.

— Как, черт возьми, мы сможем это сделать?

— Чтобы ответить, я должен узнать кое-что еще, но надо дать им понять, что живой ты представляешь большую ценность, чем мертвый.

— Что ты хочешь знать?

— Все. Соренсон — твой босс, — твой главный куратор. Я знаю Уэсли не очень хорошо, но мы знакомы; свяжись с ним, сделай мне допуск к информации и быстро меня подключи.

— Зачем мне связываться с ним? Это моя жизнь, и я принимаю решения на месте. Записывай, но потом сожги записи, полковник. — И Лэтем стал рассказывать, начав с исчезновения Гарри в Хаусрюкских Альпах, об его захвате и побеге из долины, затем о пропавшем в Вашингтоне досье на неизвестного французского генерала, о Жоделе, его самоубийстве в театре и его сыне Жан-Пьере Виллье. Тут Стэнли Витковски прервал его:

— Это тот актер?

—Он самый. У него хватило глупости на свой страх и риск отправиться под видом уличного бродяги в трущобы. Правда, оттуда он вернулся с информацией, которая может оказаться ценной.

— Значит, старик действительно его отец?

— Проверено и перепроверено. Он был участником Сопротивления, немцы поймали его, отправили в лагерь, а там довели до сумасшествия... почти до полного сумасшествия.

— Почти? Как это понять? Человек либо сумасшедший, либо нет.

— Малая толика разума у него все же осталась. Он знал, кто он... кем был... и почти пятьдесят лет ни разу не пытался встретиться со своим сыном.

— И никто не старался войти в контакт с ним?

—Его считали погибшим, как тысячи других, кто не вернулся.

— Но он не погиб, — задумчиво произнес Витковски, — только стал умственно и, без сомнения, физически неполноценным.

— Мне говорили, его было почти невозможно узнать. И все же он продолжал преследовать генерала-предателя, приказавшего расстрелять его семью. Имя генерала исчезло вместе с досье. Виллье узнал, что этот тип живет в долине Луары, но там обитает около сорока или пятидесяти генералов. Обычно им принадлежат скромные сельские домишки, но иногда они живут в больших домах, принадлежащих другим людям. Такова информация Виллье. Кроме того, он сообщил и номер машины «капо», который привязался к нему, услышав, что он задает вопросы.

— О генерале?

— О человеке, который был генералом пятьдесят лет назад, сейчас ему далеко за девяносто, если он жив.

— Судя по всему, это маловероятно, — заметил полковник. — Участники боевых действий редко живут дольше восьмидесяти — их добивает что-то связанное со старыми травмами. Несколько лет назад Пентагон исследовал этот вопрос для определения возраста консультантов.

— Довольно мерзко.

— Но необходимо, когда дело касается конфиденциальной информации, а умственные способности зависят от здоровья. Эти древние старцы обычно живут замкнуто, тихо увядая, как сказал Большой Мак. И если они не хотят, чтобы их нашли, вы их и не найдете.

— Ты преувеличиваешь, Стэнли.

— Я думаю,черт побери... Жодель что-то узнал, затем на глазах своего сына, которому дотоле не объявлялся, покончил с собой, выкрикивая, что Виллье его сын.Почему?

— Вероятно, он узнал что-то такое, с чем сам не мог бороться. Перед тем как Жодель сунул ружье в рот и разнес себе голову, он крикнул, что недостоин сына и жены. Это свидетельство полного поражения.

— Я читал в газетах, что Виллье отменил «Кориолана» без особых причин; Он только сообщил, что на него сильно повлияло самоубийство старика. В статье много неясного; впечатление такое, будто ему известно что-то, о чем он умалчивает. Конечно, всех, как и меня, интересует, говорил ли Жодель правду. Никто не хочет верить этому, поскольку мать Виллье — знаменитая звезда, а отец — один из самых известных актеров «Комеди Франсез», и оба они живы. Прессе до них не добраться: предполагают, что они на каком-то острове в Средиземном море. Колонки сплетен — сущая клоака.

— Все это делает Виллье такой же мишенью, как и меня. Это я объяснил твоей сотруднице миссис де Фрис.

— За Виллье следовало следить, надо было остановить его.

— Я думал об этом, Стэнли. Я назвал Виллье идиотом за то, что он сделал, и это правильно, но он не слепой идиот. Не сомневаюсь, он готов рисковать жизнью, уверенный в своих актерских способностях. Однако ни на минуту не допускаю, что он согласится рисковать жизнью жены или приемных родителей и высовываться, помогая нам и становясь мишенью для них.

— Ты считаешь, что он получил задание?

— Не хочу даже думать об этом, потому что Моро — последнее осведомленное официальное лицо, встретившееся с Виллье перед тем, как тот объявил об уходе со сцены.

— Не понимаю, — неуверенно произнес Витковски. — Клод Моро у них самый лучший. Я, право, чего-то не улавливаю, Дру.

— Пристегни ремень, полковник. Гарри привез список имен. — И Лэтем подробно рассказал о тех сведениях, которые добыл его брат, находясь в плену у неонацистов. Не утаил он и того, какую тревогу и недоумение вызывали внесенные в этот список имена многих влиятельных людей, якобы не только сочувствующих целям неонацистов, но и работающих на них.

— Не впервые со времен фараоновых легионов нации начинают гнить с головы, — заметил Витковски. — Раз списки привез Гарри Лэтем, они надежны как швейцарский банк. Он, как и Клод Моро, обладает редкими качествами: умом, интуицией, талантом и хваткой. Лучше них в нашем деле нет никого.

— Моро — в списке Гарри, Стэнли, — тихо сказал Дру. Казалось, за молчанием вот-вот последует взрыв — так было и с Соренсоном, когда Лэтем сообщил ему об этом. — Надеюсь, ты еще здесь, полковник.

— Лучше бы меня не было, — буркнул Витковски. — Не знаю, что и сказать.

— Может, «вранье»?

—Это первая мысль, но есть и вторая, не менее убедительная. Их привез Гарри Лэтем.

— Я это знаю... по тем же причинам, которые ты упомянул, и по десяткам других, которые тебе неведомы. Но даже мой брат может ошибиться или поверить дезинформации, пока не проанализировал ее. Вот почему мне необходимо поговорить с ним.

— Миссис де Фрис сказала, что его ждут в Париже через день-два, что ты просил его позвонить тебе, ну, а сейчас он явно не сможет этого сделать.

— Я даже не могу дать ему номер, ибо и сам не знаю его. Но у тебя он есть.

— Этот номер погребен в засекреченных телефонных дебрях.

— Так что же нам делать?

— В обычной ситуации такую доверчивость не одобрили бы ни Соренсон, ни я, но все же скажи миссис де Фрис, где найти в Лондоне Гарри. Мы отыщем его и устроим вам встречу. Передаю ей трубку.

— Дру? — услышал он голос Карин. — В «Мезон руж» все в порядке?

— Только одиноко, леди... простите, а если «добрая подружка»?

— Перестаньте шутить, это не помогает. Антинейцы иногда ведут себя довольно враждебно, даже с проверенными союзниками.

— О, они великолепны, но изъясняются только восклицаниями.

— Таков обычай, не обращайте внимания. Вы слышали, что сказал полковник, как же мне найти Гарри?

— Он в «Глостере», под именем Уэнделла Мосса.

— Я все устрою. Ждите и старайтесь не волноваться.

— Это не так-то просто. Я попал в эту заваруху и вместе с тем оказался вне ее. Я не могу действовать, и это меня тревожит.

— В вашем положении вы не можете «действовать», мой дорогой. А мы с полковником можем и постараемся ради ваших интересов, наших общих интересов, поверьте мне.

— Придется поверить, и спасибо за «мой дорогой». Весьма признателен за эту теплую нотку именно сейчас. Здесь очень холодно.

— Я не скуплюсь, как и вы на слово «леди», с которым обращались даже к матери, более красивой и менее какой-то такой, чем я. Теперь мы en famille — ведь немного найдется семей, где люди ближе друг к другу, независимо от того, нравится нам это или нет.

— Как жаль, что вы сейчас не со мной.

— Не стоит жалеть. Вы были бы разочарованы, офицер Лэтем.

В глубоких, сияющих чистотой подвалах посольства сотрудник группы Си в белом халате отключил устройство, записывающее все переговоры по любому посольскому телефону. Непрослушиваемая линия не включалась при внутренних звонках; об этом не знал даже посол — таков был Приказ из Вашингтона. Перехватчик взглянул на стенные часы: без семи четыре. Через семь минут кончится смена; он успеет вынуть пленку и незаметно заменить ее чистой. Он должен успеть. Зиг хайль!

Глава 9

Пациент № 28

Гарри Дж. Лэтем, американец, старший офицер ЦРУ, тайный агент.

Кличка: Шмель.

Операция закончена: 14 мая в 17.30 «Побег».

Положение на текущий момент: день 6-й после операции.

Предположительно оставшееся время: 3 дня минимум, 6 дней максимум.

Доктор Герхард Крёгер смотрел на экран компьютера в своем новом кабинете на окраине Меттмаха. Здания клиники строились в глубине лесов Ваклабрюка, и пока они не были закончены, он мог продолжать свои исследования, но, к сожалению, не экспериментируя над людьми. Ничего, у него хватало занятий, связанных с малоизученной микрохирургией, ибо появилась новейшая лазерная техника. Но сейчас важнее всего было состояние пациента № 28. Первое сообщение из Лондона превзошло все ожидания. Лэтем отвечал На вопросы под воздействием направленных электронных импульсов. Wunderbar![51]

В номере лондонского отеля «Глостёр» Гарри Лэтем положил телефонную трубку. Теплая волна захлестнула его при воспоминании о прошлом, о радостных часах, проведенных в уже обезумевшем мире. Как убежденный холостяк он считал, что слишком поздно разделять свои симпатии и антипатий с женщиной или навязывать их ей. Но если существовала женщина, которая могла пошатнуть это убеждение, то только жена Фредерика де Фриса, Карин. Из тех, кто работал с Гарри в годы «холодной войны», Фредерик де Фрис был самым лучшим. Однако Гарри обнаружил его слабое место, которое делало Фредерика уязвимым. Это была ненависть, безграничная, безудержная ненависть. Лэтем старался охладить эмоции де Фриса, постоянно предупреждая, что когда-нибудь подавленное чувство прорвется наружу и выдаст его. Но это не помогло, ибо дьявольски романтичный Фредди несся на слепящем белом гребне волны, не сознавая, какие силы таятся под ней. Сверкающие латы Зигфрида привлекали его больше, чем мощь невидимого Нептуна.

А вот его жена, Карин, понимала все. Как часто в Амстердаме они с Гарри говорили об этом наедине, когда Фредди отправлялся разыгрывать трудную роль торговца бриллиантами, пытаясь одурачить людей, занимающихся самым темным искусством — шпионажем. И наконец они раскрыли ему объятия... до поры до времени, конечно. Эта роль и погубила его: ненависть побудила его совершить еще одно убийство, чего не следовало делать.

Это был конец маленькой легенды, которая называлась Фредди де Ф. Гарри пытался успокоить Карин, но она была безутешна. Слишком хорошо зная, что погубило мужа, Карин поклялась действовать иначе.

"Забудьоб этом! — кричал Гарри. — Ты ничего не изменишь, неужели ты этого не понимаешь?"

"Нет, не могу, — отвечала она. — Это равносильно признанию, что Фредди ничего не значил. Неужели ты,дорогой мой Гарри, не понимаешь этого?"

Тогда он не мог ей ответить. Гарри хотел только обнять эту умную женщину, свою единомышленницу, которой он так глубоко сочувствовал, и любил ее. Но было не до того, да, вероятно, так будет и впредь. Карин живет со своим мертвым Фредди, любит своего мертвого Фредди. Гарри Лэтем, его куратор, не был равен ему.

И вот почти три года спустя она приехала из Парижа, вернулась в его жизнь. Но самое удивительное — как опекунша его брата Дру, которого собирались убить! Иисусе Христе... Нет, ему необходимо вернуть свое легендарное самообладание. Вероятно, из-за усиливающейся головной боли волнение, которого он обычно не проявлял, становится заметно. Так или иначе, утром он вылетит в Париж на спецсамолете, приземлится на тайном поле аэропорта имени де Голля, и его встретит Карин де Фриз в посольской машине без опознавательных знаков.

Он думал о том, что ей скажет. Неужели он настолько глуп, что, увидев ее, скажет то, чего не следует говорить? Впрочем, это не имеет значения... В голове пульсировала боль. Гарри прошел в ванную, открыл кран и принял еще две таблетки аспирина. Вдруг он внимательно посмотрел на себя в зеркало. Над левым виском появилась неяркая сыпь, частично скрытая волосами. Нервы и впрямь давали о себе знать:

Сыпь исчезнет, если принять антибиотик или если на несколько дней спадет напряжение; возможно, один вид Карин де Фрис ускорит ее исчезновение.

В дверь номера постучали — вероятно, горничная или официант хотят узнать, не надо ли чего: наступал вечер, и так было заведено в лучших лондонских отелях. «Уже вечер, — подумал Гарри, выходя в гостиную. — На что же ушей день? На что?» Он потрачен напрасно, потому что десять часов его допрашивала комиссия. Ему задавали вопросы, связанные с доставленной им информацией, вместо того чтобы принять ее и начать с ней работать. Притом к комиссии из трех человек присоединились несколько старших офицеров разведки из Великобритании, США и Франции. Они раздраженно все оспаривали и высокомерно держались. А что, если его пичкали дезинформацией, ложными данными, которые легко опровергнуть, допустив, что Александр Лесситер — двойной агент? "Конечно,могли!" — сказал он. Дезинформация, ложные данные, ошибка человека или компьютера, попытка принять желаемое за действительное, воображение — всевозможно! Подтвердить или опровергнуть — это их работа, не его. Его работа закончена: он представил материал, они должны разобраться в нем!

Гарри подошел к двери и спросил:

— Кто там?

— Новый старый друг. Шмель, — послышалось из коридора. «Дрозд», — подумал Лэтем, заставляя себя не спешить. Ни о каком Дрозде никто в Управлении не слышал. Гарри обрадовался этому странному гостю, потому что накануне, когда тот посетил его, он от усталости и физической слабости не мог быстро и ясно соображать.

— Подождите минутку, — громко сказал он. — Я принимал душ и весь мокрый, сейчас наброшу халат.

Лэтем кинулся сначала в ванную, плеснул несколько горстей воды на волосы и лицо, затем вбежал в спальню, сбрасывая на ходу брюки, ботинки, носки, рубашку, и выхватил из шкафа купальный халат. Взглянув на столик у кровати, он на мгновение задержался, открыл верхний ящик, вынул маленький пистолет-автомат, который ему дали в посольстве, и сунул его в карман халата. Затем открыл дверь.

— Дрозд, если не ошибаюсь, — сказал он, впуская бледного человека в очках в стальной оправе.

— О, — заметил посетитель с приятной улыбкой, — это была невинная хитрость.

— Шутка? Что это значит? Зачем?

— Вашингтон сообщил мне, что вы, вероятно, предельно утомлены и скорее всего не ориентируетесь в обстановке. Поэтому я решил обезопасить себя на тот случай, если вы для перестраховки надумаете куда-то позвонить. Директор ЦРУ не хочет, чтобы на данном этапе мое участие стало известно. Позднее, конечно, но не сейчас.

— Так вы не Дрозд...

— Я знал, что, если употреблю вашу кличку, Шмель, вы впустите меня, — перебил его гость. — Могу я сесть? Я всего на несколько минут.

— Конечно, — ответил озадаченный Гарри, небрежно махнув рукой в сторону дивана и стульев.

Посетитель сел на середину дивана, тогда как Лэтем опустился в кресло, по другую сторону разделявшего их кофейного столика.

— Почему Вашингтон не хочет, чтобы ваше присутствие... участие стало известно?

— А вы сегодня значительно осторожнее, чем вчера вечером, — заметил незнакомец все так же любезно. — Бог свидетель, вы не были в шоке, но явно не владели собой.

— Я был очень усталым...

— Усталым?! -Посетитель повысил голос и поднял брови. — Дорогой мой, вы почти потеряли сознание во время нашего разговора. Мне даже пришлось схватить вас под руку, чтобы вы не упали. Разве вы не помните, как я сказал, что приду снова, когда вы отдохнете?

— Да, смутно помню, но, пожалуйста, ответьте на мой вопрос и покажите мне какое-нибудь удостоверение. Почему Вашингтон хочет сделать вас призраком? Мне кажется, следовало поступить совсем иначе.

— Очень просто: мы ведь не знаем, кто действительно надежен, а кто нет. — Гость вынул часы и, положив их на стол, достал черное пластиковое удостоверение личности; не раскрывая документа, он протянул его через столик Лэтему. — Я смотрю на часы, чтобы не утомить вас. Таков приказ.

Гарри вертел в руках маленькое удостоверение, но не мог раскрыть его.

— Как оно раскрывается? — спросил он посетителя. Тот взял карманные часы и нажал на головку. — Я не могу найти... — Лэтем умолк. Глаза его разъехались в стороны, зрачки расширились; он часто и быстро заморгал, лицо его обвисло, мышцы расслабились.

— Привет, Алекс, — резко произнес посетитель. — Это ваш старый знакомый костоправ Герхард. Как вы себя чувствуете, друг мой?

— Прекрасно, доктор Неулыбчивый, приятно получить от вас весточку.

— Сегодня вечером слышимость по телефону лучше, верно?

— По телефону? Кажется, да.

— В посольстве сегодня все прошло хорошо?

— Черт побери, нет! Эти идиоты продолжали задавать вопросы, отвечать на которые должны они,а не я.

— Да, понимаю. Люди в том, другом вашем деле, о котором мы никогда не говорим, защищают себя любой ценой, не так ли?

— Это звучит в каждом вопросе, который они задают, в каждом слове, которое произносят. Честно говоря, обидно.

— Охотно верю. Итак, каковы ваши планы? Что эти идиоты разрешили вам сделать?

— Утром я лечу в Париж. Там я встречусь с братом и с одной дамой, Герхард. Это вдова человека, с которым я работал в Восточном Берлине. Я очень взволнован тем, что снова увижу ее. Она встретит меня в аэропорту, в дипломатическом отсеке, на посольской машине.

— А ваш брат не может встретить вас. Апекс?

— Нет... Стойте-ка!Разве у Алекса есть брат?

— Не важно, — побледнев, быстро проговорил гость. — Брат, о котором вы говорили, где он?

— Это секрет. Его пытались убить.

— Кто пытался убить его?

— Вы же знаете. Они... мы.

—Завтра утром, дипломатический отсек. Это в аэропорту имени де Голля, так?

— Да. Время прилета — около десяти часов.

— Прекрасно, Алекс. Желаю приятной встречи с братом и дамой, которая вам так нравится.

— О, дело не только в этом, Герхард. Она необыкновенно умна, эрудированна.

— Не сомневаюсь, но ведь и мой друг Лесситер — не поверхностный, а весьма разносторонний человек. Мы еще поговорим. Апекс.

— Куда вы уходите, где вы?

— Меня вызывают в операционную. Я должен оперировать.

— Да, конечно. Вы еще позвоните?

— Обязательно. — Гость в очках пригнулся над столиком, твердо и пристально глядя в бессмысленные глаза Лэтёма. — Запомните, старина: вы должны уважать пожелания вашего гостя из Вашингтона: Он действует по приказу. Забудьте имя, которое только что прочли в его удостоверении. Оно подлинное, и это все, что должно вас интересовать.

— Конечно. Приказ есть приказ, даже если он глупый. Гость приподнялся и вытянул удостоверение из безвольно повисшей левой руки Гарри. Раскрыв его, он выпрямился на диване, взял с низкого столика карманные часы, нажал на головку и не отпускал ее, пока не увидел, как прояснился взгляд Лэтёма: Теперь тот явно понимал, где находится, лицо его стало твердым, подбородок напрягся.

— Так вот, — сказал гость, закрывая удостоверение, — поскольку вы знаете, что я прихожу к вам на законном основании, видели фотографию и все прочее, называйте меня просто Питер.

— Да... удостоверение настоящее. И все же я не понимаю... Питер. Ладно, вы — призрак, но почему? Кто из комиссии вызывает подозрения?

— Не мне знать почему и кто, я всего лишь невидимка.

— Но как можно сомневаться в членах комиссии?

— Возможно, в них как таковых и нельзя, но ведь привлекли и других, не так ли?

— Несколько шутов, да. Они не хотят проверять людей из того списка, что я доставил. Им удобнее исключить многих из них, прежде чем заняться этим вплотную: меньше работы и меньше шансов задеть какое-нибудь значительное лицо.

— А что вы думаете об этих людях?

— Что думаю я, не имеет значения,Питер. Конечно, некоторые фамилии кажутся мне нелепостью, но я получил списки из самого логова — ведь я пользовался полным доверием до побега. Я их финансировал, поддерживал их дело, так зачем им было подсовывать мне дезу?

— Есть слухи, что нацисты, неонацисты, с самого начала знали, кто вы такой.

— Это не «слухи», таковы их правила.А как, черт возьми; мы поступали, обнаружив, что «крот» или изменник добыл у нас сведения и сбежал в матушку-Россию? Конечно же, заявляли, какие мы умные, как профессионально работаем и что украденная у нас информация совершенно бесполезна, хотя все это было совсем не так. И ведь мы часто к этому прибегали.

— Загадка, не правда ли?

— А что не загадка в нашем деле? Вот, например, сейчас, чтобы остаться в здравом уме, я должен изгнать из своего сознания Александра Лесситера. И снова стать Гарри Лэтемом: моя работа закончена. Пусть теперь этим занимаются другие.

— Согласен с вами, Гарри. Но мне пора. Пожалуйста, не забудьте мой приказ. Мы сегодня не встречались... И не вините меня, вините Вашингтон.

Посетитель прошел по коридору к лифтам, сел в первый же и, спустившись этажом ниже, направился в свой номер, расположенный под номером Гарри Лэтёма. Он подошел к столу, где стояла электронная аппаратура, нажал на несколько кнопок, перемотал ленту и проверил запись. Затем поднял телефонную трубку и набрал номер в Меттмахе, в Германии.

— "Волчье логово", — ответил тихий голос.

— Это Дрозд.

— Включите, пожалуйста...