Для чего они делают свою походку приятной для похотливых взглядов? Зачем они искусственно делаются блондинками только потому, что такова мимолетная мода в Риме, или носят парики из белокурых волос, собственница которых, может быть, погибла на эшафоте за детоубийство? К чему все эти ухищрения и пурпур? Разве Господь не создал бы пурпуровых овец, если находил бы нужным этот цвет для спасения души?

Оратор метал слова в толпу с такими жестами худых рук, точно он, в самом деле, сеял вечные семена в бурю и ветер. Добрый Пастырь нес на раменах заблудшую овцу. Вверху чернели стропила и балки. Иногда слышались вздохи женщин. Виргилиан, потеряв нить диатрибы, с любопытством осматривался по сторонам, стараясь заглянуть в лица соседей, озаренные светом светильников.

Стоявший рядом старик плакал. Виргилиан видел, как по его морщинистому лицу текли одна за другой крупные слезы. Обаяние огромного голоса было необыкновенно. Казалось, что ветер пролетает над стоящими в амбаре. Души трепетали.

– Африканская школа, – оценил Виргилиан манеру Тертуллиана.

Но у него самого сжималось сердце, когда он слушал о страданиях того странного человека, которого распял проконсул Понтий Пилат в Палестине.

– Какая страсть, – шепнул он Нестору, но тот остановил его испуганным взглядом. И вдруг Виргилиан увидел Делию.

Танцовщица, опустив покрывало на лицо, пробиралась к дверям. Виргилиан узнал ее, потому что она почти коснулась его плечом. Делия, танцовщица, исполнительница танца осы – христианка! Он не верил своим глазам. Но это была она. Никакая другая женщина не умела ходить так, едва касаясь земли. Не обращая внимания на недовольство молящихся, он направился за нею к выходу, расталкивая людей. Нестор с испугом обернулся на своего беспокойного спутника, но потом снова обратил взоры на проповедника, стараясь придать лицу растроганное выражение.

Виргилиан догнал танцовщицу на дворе, у черных деревьев.

– Делия! – окликнул он беглянку.

Она прислонилась к стволу дерева и плакала.

– Делия, – повторил Виргилиан, – что с тобой?

– Зачем ты здесь? – злым голосом спросила она. – Что тебе здесь надо?

Ее ресницы трепетали.

– Я пришел посмотреть на Тертуллиана. Но я не думал встретить тебя здесь. И ты христианка?

– Христианка! – ответила она сквозь рыдания. – Не христианка, а последняя потаскушка, площадная плясунья…

Ее голос, этот прелестный голос, который так волновал его на пирах, прервался. Она снова припала к дереву и заплакала как ребенок. А потом, не заботясь об упавшем покрывале, побежала по тропинке.

– Делия! Милая Делия! – кричал ей вслед Виргилиан. Вслед за нею он вылез на улицу. Привратника не было.

Может быть, он ушел в церковь, послушать Тертуллиана. На улице было темно, как в погребе. Увы, не было ни раба, ни фонаря. Делия бесследно скрылась. Он ничего не понимал. Что значат эти слезы? Покаяние? Стыд?

Но надо было что-нибудь предпринимать. Не было никакой надежды разыскать Делию в кромешной тьме. Стараясь припомнить путь, которым они пришли сюда с Нестором, Виргилиан пошел по темной улице. Поплутав по вонючим переулкам, на которых не было ни души, он вышел на тибуртинскую дорогу и неожиданно очутился перед садами Мецената. К его изумлению, у пруда, в котором плавали лебеди, он наткнулся на Делию. Танцовщица стояла на коленях и смывала румяна с лица.

– Вот странное зрелище, – не выдержал Виргилиан. – Делия Тибулла уничтожает свою красоту! Какая печальная картина!

Она ничего не ответила, даже не взглянула на него и пошла прочь.

– Делия, – остановил ее Виргилиан, – что с тобою? Разве мы не друзья?

Она опять ничего не ответила.

– За что ты сердишься на меня? – не отставал Виргилиан.

Не ожидая ответа, он обнял ее за плечи, но она спокойным голосом сказала:

– Ты никогда не поймешь этого, Виргилиан.

– Может быть, пойму.

– Нет, не поймешь. Вы, эллины, не можете понять ни слез, ни страданий. Для вас христианин хуже собаки.

– Не все же эллины рассуждают так.

Он поспешил сказать ей, что у него есть друзья христиане, что он читал многие христианские книги, а некоторые даже приобрел для своей библиотеки.

– В них есть возвышенные слова, – сказал он, – высокие мысли, подобные мыслям Сенеки.

В другом конце улицы раздались пьяные голоса, послышался шум ссоры.

– Здесь небезопасно в такой час. Куда же мы пойдем?

– Мне все равно, – устало сказала Делия.

Ночь они провели в грязной гостинице, может быть, в той самой, куда увлекал юнца подленький старикашка. Когда Виргилиан проснулся утром, он с удивлением увидел, что рядом с ним лежит Делия, нагая, обнимая подозрительной чистоты подушку со следами раздавленных клопов. Она лежала на животе. Муха бегала по смуглой спине. Отогнав муху, он стал будить танцовщицу.

– Делия, проснись! Уже утро. Пора оставить эту грязную трущобу.

Делия повернула к нему заспанное лицо, сонные глаза, припухшие от поцелуев губы.

– Делия, – с серьезным видом спросил Виргилиан, – скажи мне, каким образом эта иудейская рыба могла проглотить корабль с парусом и со всем экипажем?

Она нахмурила брови, но поняла, что он дразнит ее, и рассмеялась.

Цирк шумел, как огромный каменный улей, громом рукоплесканий и человеческих криков. Двухсоттысячная толпа приветствовала торжественное прохождение колесниц на арене. В подии среди почетных гостей находилась Соэмия, прибывшая недавно в Рим.

Одна за другой квадриги объезжали мету – край возвышения, заставленного колоннами, обелисками и статуями, которое делило арену пополам. Возницы, стоя на легких двухколесных колесницах в голубых и зеленых туниках, приветствовали подий воздушными поцелуями. Женщины бросали им розы, солдаты прикомандированной к цирку центурии уже натянули пурпуровый навес, и в цирке стояла розовая прохлада.

– Акретон! Гирпина! – неслись крики зрителей.

Оглядывая с улыбкой множество людей, Акретон – краса цирковых состязаний, участник стольких побед, радостно махал рукою над головою, отвечал на приветствия. Четверка вороных испанских коней с белыми метками на лбах извивалась в его руках, как змеи. Соэмия с улыбкой смотрела на Акретона, нюхая пунцовую розу.

Недалеко от нее сидел Корнелин. Он был прислан вместе с Дионом Кассием в Рим, чтобы возвестить римлянам о головокружительных победах августа, о взятии Арбелы. Они привезли увитое лаврами послание императора и трофеи – оружие арбелского сатрапа, триста пленных парфянцев, золотую и серебряную утварь, ковры. В Риме их приглашали наперебой на пиры. Фульвия выплакала глаза от счастья, что увидела сына. Отец был даже подавлен величием судьбы своего мальчика.

Снаружи бродили толпы людей, не попавших в цирк. Но здесь тоже не было скучно. Ломались и паясничали уличные фокусники и комедианты, бродячие торговцы торговали вовсю, любители приключений щипали визгливых девчонок. Какой-то человек горестно сожалел:

– Ведь сегодня выступает Акретон! Какая жалость, что не удалось попасть в цирк!

– А кто у него левая пристяжная?

– Гирпина, друг! Божественная Гирпина!

От левой пристяжной, первой огибавшей мету на повороте, зависела участь бегов.

Человек, сожалевший, что не попал в цирк, с сокрушением продолжал жаловаться на судьбу:

– У меня всегда так. Ни в чем нет удачи. Открыл рыбную лавку, прогорел. Занялся перепродажей идолов, тоже потерпел убытки. Вот и теперь. Не опоздай я поздравить патрона с днем рождения, была бы у меня тессера.

Тессерой назывался оловянный жетон, дававший право на вход в цирк.

Корнелин с любопытством смотрел на пышное зрелище. Никогда он не видел такого множества людей, столько красивых женщин, такой нарядной толпы. И вдруг его сердце сжалось. На несколько рядов выше он увидел Виктория и рядом с ним его дочь Грациану Секунду.

Верхние ряды были в тумане человеческих испарений. Там, под самым навесом, помещалась городская чернь: башмачники и продавцы бобов, полировщики и столяры, позолотчики и токари крылатых гениев, могильщики и корабельщики, и вообще римские пролетарии, у которых на обед вареная репа и горох, а по праздникам баранья голова, в каморке вместо постели охапка соломы, а единственное развлечение – цирк и кости. Здесь пахло винным перегаром и чесноком. Люди приходили с подушками, чтобы удобнее было сидеть, и между рядами сновали продавцы прохладительного питья и пирожков.

Не обращая внимания на торжественный выезд, Корнелин смотрел на Грациану. С другой стороны от нее сидел какой-то представительный человек африканского типа и что-то нашептывал девушке. Грациана слушала и улыбалась. Викторий был, очевидно, поглощен зрелищем. Никто из них трибуна не замечал.

Соседи Корнелина обращались к нему с вопросами, высказывали свое мнение о шансах той или иной колесницы и удивлялись, что трибун отвечал им невпопад. Корнелину было не до них. В неожиданной встрече с Грацианой он видел знак благорасположения к нему богов. Все было ясно в мире Корнелина. На небе этого мира светило солнце Рима, и боги, символы сил природы, управляли мировой гармонией. Может быть, они не заботились о счастье смертных, но стечение обстоятельств, влияние звезд и элементов могли благоприятствовать судьбе человека. Все в мире оживляла любовь. А любовь – это был очаг, семья, достойная жизнь римского гражданина, суровый долг и добродетель.

Томительно пропела труба. Цирк умолк. В дальнем конце арены при помощи особого механизма разом отворились двенадцать ворот, и двенадцать квадриг, шесть голубых и шесть зеленых, вылетели на арену. Они мчались с такой быстротой, что четыре спицы колес превращались в призрачный сплошной круг. Каким-то чудом стояли на колесницах перевитые ремнями возницы. На головах у них были надеты кожаные шлемы, за поясами заткнуты ножи, чтобы в случае необходимости перерезать привязанные к поясу вожжи. Лошадиные ноги упруго били в песок.

Цирк заревел от восторга. Давно римляне не видели таких прекрасных состязаний. И сами кони, опьяненные ревом приветствий, чувствуя себя центром внимания, косили глазами на колесницы соперников.

На повороте колеса глубоко врезались в песок, но квадриги благополучно обогнули мету и растянулись по арене. Возницы щелкали бичами. В такие минуты они правили не только колесницами, но и всем Римом.

Уже начинался последний, седьмой круг. Крики и вопли достигли апогея. Люди вскакивали с мест, ссорились с соседями. Всеобщее внимание было обращено на Акретона, любимца черни и римских женщин, лучшего возницу голубых. Все зависело от седьмого поворота. Зрители знали, что в последнюю минуту Акретон вылетит вперед неподражаемым рывком и вырвет победу у Арпата, не отстававшего от него ни на шаг, немилосердно стегавшего бичом серых в яблоках коней.

– Акретон! Акретон! – неслись крики.

В эту минуту люди забыли все на свете, горе и любовь, социальные различия, дела, заботы, и сенатор в этом чувстве ничем не отличался от последнего поденщика. На почетных местах недалеко от Корнелина, жена первоприсутствующего сенатора Квинтилия Готы, белокурая, завитая, как барашек, Лавиния Галла, не имея сил сдержать своего волнения, вскочила. Она ничего не видела в эту минуту, кроме четверки вороных коней и того, кто правил ими с божественным искусством, кто столько раз ласкал ее во время запретных свиданий. Квинтилий, спокойный и величественный, уверенный во всем, в своем уме и в своей жене, успокаивал ее:

– Не волнуйся так, Лавиния! Ведь мы же ничего не поставили на Акретона. Моя ставка на Нестория в третьем заезде…

– Акретон! Гирпина! – потрясала цирк буря голосов.

– Ставлю тысячу сестерциев на Гирпину!

– Пять тысяч против одной!

И вдруг на какое-то мгновение наступила могильная тишина. А потом многолюдное собрание как одно существо заревело от ужаса. Гирпина круто огибала мету, почти распластываясь по земле. Но колесо «голубой» колесницы зацепилось за левое колесо квадриги Арпата, сорвалось с оси и, точно пущенное рукой дискобола, отлетело на сто шагов и завертелось волчком на арене. Акретон не успел обрезать вожжей. Его с размаху ударило головой о выступ меты, раздробило страшным ударом череп, и четверка обезумевших коней понеслась по арене. Ось без колеса фонтаном вздымала песок. Тело Акретона жалкой куклой прыгало и влачилось на вожжах. Когда, наконец, служители остановили распаленных коней, от прекрасного тела возницы остался только мешок переломанных костей. Вся кожа с лица была сорвана, и на кровавой маске страшно белели оскаленные зубы…

Гирпина дрожала мелкой дрожью. Вдруг она заржала, точно призывая своего господина.

Никто не мог толком рассказать, как произошла катастрофа. Как и предполагали зрители, на некотором расстоянии от меты Акретон вырвался вперед, чтобы в более выгодных условиях сделать последний страшный заворот. Но соперник, звероподобный скиф Арпат, про которого ходили слухи, что он занимается магией, чтобы увеличить власть над лошадьми, выкрикнул какое-то слово, и его кони, по-кошачьи прижав уши, из последних сил ударили ногами в песок. В это мгновение произошел ужасный случай с колесом.

Лавиния Галла, вырываясь из рук соседей, билась в истерике и умоляла, чтобы ее пустили на арену.

– Я всегда говорил, что женщинам не место в цирке! – с достоинством говорил Квинтилий. – Они не в состоянии выдерживать подобных зрелищ.

Но уже вновь пропела труба, и двенадцать новых квадриг вылетели на арену.

Презрев свое высокое положение, несчастная Лавиния Галла убивалась на конюшне над трупом любовника. Рабы стояли вокруг и отпускали грубые шуточки. Она ничего не слышала. Сколько раз она целовала этот оскаленный рот, гладила эти черные кудри! Зачем богиня так жестоко наказывает счастливых любовников?

– Мы тебя утешим! – смеялись рабы. – Чего убиваться?

– Выбери любого из нас. Каждый будет рад помять твои грудки. Только пожелай!

Грациана впервые была в Большом Цирке. Всего три месяца прошло с тех пор, как они с отцом покинули Карнунт и переселились в Рим. Римская жизнь поражала ее грандиозностью, шумом, народным волнением. Разве можно было сравнить это зрелище с маленьким амфитеатром в Карнунте, где она наперечет знала всех зрителей? Рядом с нею сидел Цецилий Наталис, случайно познакомившийся с Викторием в оффиции Макретиана и нашедший нового знакомого на скамьях, предназначенных для всадников. Влюбчивый африканец сидел рядом с девушкой и нашептывал ей любезные вещи.

– А теперь посмотри туда. Видишь человека в белой тоге? Это Филострат, автор «Жития Аполлония из Тианы». Знаменитость! Написал увлекательный роман. Если ты хочешь, я пришлю тебе книгу. У меня есть, недавно купил.

Викторий, увидев, с каким почтением разговаривают с его новым знакомым и люди с широкой пурпуровой полосой на тунике, был польщен. А во время катастрофы с Акретоном, когда Грациана вскрикнула и упала в обморок, он поблагодарил судьбу, что она послала им такого предусмотрительного спутника, у которого оказался флакон с благовонной солью.

Викторий был явно не в духе. Жизнь в Риме не налаживалась, обычаи здесь были странные, дела шли плохо. Одна из причин переезда в Рим была забота о будущем дочери. Но Виргилиан, на которого он имел виды, носа не показывал с тех пор, как они были в Риме. Ему говорили, что поэт спутался с какой-то танцовщицей и ведет легкомысленную жизнь. Ну и нравы! А Грациане исполнилось пятнадцать лет.

Волнение, вызванное гибелью Акретона, улеглось. На арене бежали другие колесницы, другие любимцы вызывали восторг зрителей.

– Смотри, смотри, – сказал Наталис девушке, – видишь женщину, которая покинула свое место в подии и пробирается к выходу? Это и есть та самая Лавиния Галла, о которой я тебе говорил. Увы, ее возлюбленный уже лежит мертвым. А рядом с нею сидел супруг, первоприсутствующий сенатор. Наверное, она сказала ему, что у нее разболелась голова и что она хочет подышать свежим воздухом. О, женщины!

Измученная волнениями и духотой, Грациана едва слушала его.

– Как-то на днях у меня была дружеская пирушка, – продолжал Цецилий Наталис, – была Лавиния Галла, поэт Виргилиан, Филострат, еще кто-то…

– Ты знаешь Виргилиана? – раскрыла глаза Грациана.

– Конечно, я знаю его. Очаровательный собеседник! Изящнейший поэт!

Грациана искала глазами Виргилиана среди присутствующих. Но здесь было такое множество народу. Неужели это правда, как ей говорил отец, что Виргилиан распутный молодой человек, недостойный внимания уважающих себя граждан? Неужели правда, что он добивается любви каждой продажной женщины? Зачем же он держал ее руки в своих руках и говорил с таким волнением? Зачем он поцеловал ее в тот вечер, когда они вышли вместе из дома Транквила?

Бега колесниц приближались к концу. Зрители отбили руки, приветствуя возниц, надорвали голосовые связки от криков. Наконец народ повалил от цирка шумным потоком.

Расталкивая всех на своем пути, Корнелин бросился к тому месту, где на скамьях, предназначенных для всадников, сидел Викторий со своей дочерью. Увлекаемые толпою, Викторий и Грациана ускользали. В конце концов ему удалось к ним пробиться, хотя какой-то почтенный гражданин и негодовал на невежду, не умевшего себя прилично вести в обществе воспитанных людей.

– Здравствуй, Викторий, – коснулся Корнелин плеча всадника.

Викторий с недоумением обернулся.

– Не узнаешь?

– Клянусь Меркурием, не узнаю, – недоумевал Викторий.

– Я Агенобарб Корнелин. Я был у тебя на пиру, который ты устроил в честь Агриппы, когда наш легион был в Карнунте.

– А, – просиял Викторий, – теперь вспоминаю. Рад тебя видеть. Ведь вас тогда послали на Восток?

– Я участвовал в штурме Арбелы. А потом сопровождал Диона Кассия, когда он привез в Рим сообщение о победе.

Но Корнелину хотелось приблизиться к Грациане. Увидев ее так близко, Корнелин растерялся. Целый год он вспоминал о ней, как о самом прекрасном на земле.

– Здравствуй, Грациана! – протянул он ей руку. Девушка с удивлением посмотрела на незнакомого человека. Вокруг толкались люди, обменивались замечаниями:

– Какое несчастье! Бедный Акретон!

– Скажи лучше: бедная Лавиния Галла!

– А муж-то, а муж-то…

– Приглашаю вас сегодня к себе ужинать. Будут Арпат и Несторий.

– Непременно буду…

Откуда-то вынырнул Квинт Нестор. Викторий был знаком с ним по торговому делу.

– Квинт, мне надо с тобою переговорить… – начал было Викторий, но маленький юркий всадник уже вцепился в тогу Нестора и что-то ему зашептал.

– Да, да, – соглашался Нестор, – двенадцать процентов, это мне подходит…

Всюду попечитель встречал знакомых, вечно у него были деловые разговоры с записями на восковой табличке, с арифметическими выкладками, с подсчетом комиссионных процентов. Но Корнелину было не до него. Толпа нажимала. Цецилия оттиснули, и Корнелин очутился наедине с Грацианой.

– Как я счастлив, что вновь вижу тебя! – сказал он девушке.

– Но где же ты меня видел раньше? – обернулась Грациана.

– В Карнунте. Ты получила мое письмо?

Так вот кто послал ей письмо! Грациана ничего не понимала. Она до сих пор берегла письмо среди детских кукол и игрушек. Значит, это не шутка и не ошибка. Письмо было послано ей этим человеком. Улыбаясь, она сказала:

– Я рада, что парфянские стрелы пощадили тебя.

– Не сердись на меня. Я писал тебе, как мальчишка.

– Грациана! – пробивался к ним Викторий.

– А как здоровье Лонга? – спросил он трибуна, довольный, что удалось присоединиться к дочери.

– Лонг погиб при взятии Арбелы.

– Жаль, искренне жаль. Достойный был муж!

Уже впереди голубело под сводом ворот небо. Солнце после розовой полумглы показалось ослепительным. Корнелии увидел, как четыре раба проносили на носилках Соэмию. Красавица возлежала на ложе, подобно некоей восточной богине, и с улыбкой смотрела на простодушных римлян, толпившихся, чтобы посмотреть на ее азиатскую красоту. Один из солдат, белокурый голубоглазый юноша, на обязанности которого было следить за порядком, ехал рядом с носилками. Соэмия видела, как он сжимал бока лошади нагими совершенными по форме голенями. Никогда в жизни она не видела таких прекрасных мужских ног. Склонившись к сопровождавшему носилки евнуху Евсению, она шепнула:

– Узнай, где можно разыскать этого юношу… Опустив ресницы, кротко и нежно улыбаясь, Соэмия плыла над толпою. Поймав на себе взгляд важной матроны, молодой солдат смутился. Но евнух Евсений уже спрашивал его:

– Скажи, воин, ты будешь какой центурии?

Юноша не понял. В городской страже служили германцы и скифы, которые плохо понимали латинскую речь. Центурион Аристомак подъехал и спросил:

– Тебе что надо, старичок?

Вечером того же дня отзвучала труба в палатинских казармах. Те из солдат, у кого водились деньжонки, ушли в лупанар. На конюшне, где лошади хрустели в стойлах ячменем, группа солдат лежала на соломе. Воины слушали рассказы Юста Юлиана, недавно разжалованного из декурионов за пропой казенной туники.

– Так вот, – разглагольствовал Юлиан, – распяли рабов около кладбища и поставили стражу, чтобы родственники не похитили тел. И как раз случилось стоять на страже нашему Пульверию. Ночь была зимняя, холодная. Да и жутко было стоять у крестов. На Метилене, знаете, всякая дьявольщина бывает. И решил легионер, что неплохо бы зайти в соседнюю харчевню и выпить кружку вина. А у трактирщицы только что муж умер. Как умел, солдат стал утешать вдову, а покойника, чтобы не мешал утешениям, вынес на двор. И можете себе представить, в это время центурион явился проверять стражу. Видит, часового нет и одного распятого тоже не хватает. Центурион в таверну. Переполошились любовники. Кто там стучит? Центурион! Нет ли у вас солдата, что стоял на страже? Нет, говорит трактирщица, никакого солдата. Странно, отвечает центурион. И солдат пропал, и одного казненного не досчитывается. Услышал это Пульверий и понял, что дело его плохо. Недолго думая, выскочил он в окно, схватил покойного мужа трактирщицы и поволок его на кладбище. Пока центурион выпил вина, то да се, солдат привязал мертвеца ко кресту и снова стал на страже. Возвращается центурион и видит: висят все двенадцать. Никак не может понять, каким образом мертвец опять на крест взобрался…

Слушатели заржали. Но в это время на конюшню вошел толстенький старичок в плаще и сказал:

– Боголюбивейшие воины, здравствуйте!

– Здравствуй, достопочтеннейший, – ответил Юлиан, – что тебе здесь надо?

Старичок показал пальцем на одного из солдат:

– Переговорить с этим воином по интимнейшему делу. Молодой варвар, тот самый, кого заметила у цирка Соэмия, лежал на соломе и не слушал рассказы Юлиана. Фырканье лошадей, запах навоза и соломы напомнили ему дом, варварскую деревушку за Дунаем, где он вместе с другими отроками охотился на лисиц и смотрел, как девы водили хороводы под дубами. Понукаемый Юлианом, он встал и пошел со старичком в дальний угол. При свете фонаря его товарищи видели, как евнух в чем-то убеждал варвара, хихикал, закругленными движениями рук показывая формы женского тела. Потом оба вышли из конюшни и направились по темным улицам.

Варвар плелся за старичком и удивлялся своей судьбе. После хижин под соломенными крышами Рим казался одним сплошным сном. Жизнь в Риме походила на сказку. Ему вспомнилось дорогой, как мать пекла хлебцы с медом диких пчел, как она рассказывала ему про хитрую лису, про мохнатого медведя, который вечно оставался в дураках, про голубое море, а за бревенчатой стеной хижины падал снег, выли волки. Иногда приходили к ним скупщики мехов, и старики торговались с ними, показывая на пальцах цены и количество шкур. От них он впервые услышал о Риме. А потом схватка в овраге, плен, цепи, рабство, служба в центурии городской стражи…

Соэмия уже ждала с нетерпением посетителя. Она любила дарить любовь мускулистым центурионам, атлетам, цирковым возницам. Было сладко валяться где-нибудь на соломенной подстилке, в дешевой гостинице или на чердаке у бедного поэта, где мыши шуршат в углу прошлогодними стишками…

Евсений втолкнул молодого солдата в залу и хихикнул:

– Привел…

Соэмия улыбнулась. Варвар смотрел на нее, как смертные смотрят на богиню. Полуодетая, она лежала на ложе, подпирая подбородок руками. Рядом на столике стояли сосуд с вином, две чаши, яблоки и гранаты. Евсений с шумом задернул завесу и удалился в свою каморку, к своим мечтам кастрата. Варвар все смотрел на женщину. Соэмии казалось, что от него пахнет конюшней.

– Ну? – сказала она. Варвар молчал.

– Что же ты стоишь, как пораженный громом? Хочешь выпить чашу вина?

Делия Тибулла поселилась с Виргилианом в доме, снятом у сенатора Квинтилия Готы, который удалился из Рима в деревню, потрясенный открывшейся изменой жены. Владельца мастерской погребальных урн окончательно замучили геморрои, и он не помышлял больше о женщинах. У каждого были свои заботы и свои несчастья.

После памятной ночи, проведенной с Делией в грязной гостинице у садов Мецената, Виргилиан понял, что не может расстаться с этой женщиной. Он сам не знал, почему. Раньше он так легко бросал любовниц. От Грацианы осталось грустное воспоминание о единственном поцелуе, память о том мгновении, когда он держал в руке ее маленькую крепкую, точно мраморную, девичью грудь, и больше ничего. Ничего не стоило ему покинуть Соэмию, бежать от ее чувственности, воспользовавшись первым предлогом. Ничего не осталось в сердце от тех прелестных египетских красавиц с миндалевидными глазами, с которыми он катался на барке по Нилу, совершая поездки в Каноп, где в гостиницах на берегу канала звенела музыка флейт. Ни от прелестной Псекас, игравшей на арфе, ни от нежной поэтессы Скафионы! А Делия приворожила его к себе.

Они проводили целые дни вместе, читали, спорили о стихах, которых Делия была великая любительница, мешали стихи с поцелуями. Иногда они отправлялись куда-нибудь на прогулку, чаще всего на Аппиеву дорогу, где модники и модницы показывали свои драгоценные экипажи и носилки – паланкины, где был тот особый мир сплетен, любовных интриг и новостей, в котором римские матроны чувствовали себя, как рыбы в воде. Но сплетни, новости и стихи поэтов, менее известных, чем беговые лошади, мало волновали Виргилиана.

Наслушавшись о талантах мима Пуберция, от которого были без ума посетительницы театров, Виргилиан отправился однажды с Делией посмотреть на пантомиму «Яблоко Париса».

Театр Помпея был переполнен. Среди колонн портика, замыкавшего с задней стороны оркестр, суетились рабы, заканчивая постановку декораций. Сцена изображала гору Иду, у подножия которой стояли деревья с позолоченными листьями, струился настоящий ручей.

Под звуки невидимой музыки появилось стадо овец. Их гнал, играя на цевнице, Парис-Пуберций. Зрительный зал замер от волнения.

– Настоящий Парис не был бы прекраснее… – шептала соседка Делии, обмахиваясь веером.

– Смотрите, Меркурий…

Из облаков спускался на незримом канате лукавый бог. Появились три богини-соперницы. К ногам полуголой Венеры жались дети, наряженные амурами…

Делия скучала. Сколько раз она видела эту классическую сцену, эти пышные декорации и разноцветные огни, сама танцевала среди барашков!

– Уйдем? – предложила Делия.

Они ушли, не досмотрев пантомиму до середины.

Однажды они отправились в гости к Эридию Веспилону, другу Виргилиана, в Тускулум. Веспилон, поэт и историограф, давно бросил писать стихи и посвятил свою жизнь сельским удовольствиям, разводя салат и огурцы. Его уединение разделяла верная Секундилла.

Веспилон встретил друга с распростертыми объятиями и тотчас повел гостей показывать свои владения.

– Вот мои богатства, – широким жестом показал он на дом, на амбар, на деревья. – Здесь есть все, что нужно для человека. Здесь я живу, пишу, читаю, ухаживаю за лозами. Секундилла, не смейся! Я знаю каждую гроздь. А вот дубовая аллея, под сенью которой я могу в самый жаркий день гулять в прохладе и предаваться размышлениям. Вот мои розы, вот салат. А там, за дубами, сушилка для овощей, пчельник, голубятня…

– Как здесь тихо! – сказала Делия. – Слышно, как жужжат пчелы.

– И пчелы мои.

Секундилла обнимала Делию, довольная, что есть с кем поговорить о женских делах.

– Но главное мое богатство, – не унимался хозяин, – конечно, книги. Кое-что я получил по наследству, кое-что приобрел у Прокопия.

Он увлек гостей в дом, в таблинум, где на полках хранились драгоценные свитки.

– Посмотри, Виргилиан, вот Марциал. Может быть, современный автору список. Может быть, тот самый, о котором поэт говорит в эпиграмме к Луперку. Посмотри, какая каллиграфия! А здесь «Сильвии» великого Стация. Эти большие свитки – Колумелл. Весь Фукидид. «Альмагест» Птолемея… Он переходил от полки к полке, выискивая интересные для Виргилиана книги.

– Взгляни, Виргилиан! Трактат Арриана «О людях экватора». Список Филона Александрийского. Прокопий уверял меня, что он принадлежал самому Туллию Цицерону. Это «Хроника» Флегонта Тральского. Один приятель умоляет продать ее ему. Он, кажется, из христиан.

– А зачем она нужна христианину?

– В ней есть какие-то доказательства о событиях, что произошли в Иудее, когда был распят основатель христианской секты. Я не знаю. Вот «К самому себе» Марка Аврелия.

Виргилиан дольше других задержал в руках книгу благородного императора. Веспилон говорил Делии:

– Ничего не может быть приятнее сельской жизни. Здоровый воздух, тишина, здоровая пища.

Виргилиан прислушался к разговору.

– Вот кто имел мужество претворить в действительность мечты о варварских дубах и хижинах.

– Делия, – сказал он, – хочешь, и мы покинем Рим, будем жить на лоне природы? Хочешь, мы уедем в Оливиум? Ты увидишь прелестные места, море и необыкновенные закаты.

– Поедем, – пожала плечами Делия.

С некоторых пор Делия стала кашлять. Когда Виргилиан спрашивал, что с нею, не нужно ли пригласить врача, Делия сердилась:

– Ничего, это пройдет.

Но кашель не проходил. На пищу она смотрела теперь с отвращением, худела, сделалась молчаливой.

– Что с тобою, Делия? – спрашивал Виргилиан.

– Мне хорошо, – отвечала она другу, – просто я немного устала. Это пройдет.

Виргилиан сам устал до крайности от Рима, от путешествий, от книг, от мелочей жизни. Иногда он спрашивал себя, для чего он живет на земле, и не находил ответа. Чтобы попытаться найти в жизни смысл, он все чаще и чаще стал думать о смерти. Представляя себя мысленно на смертном одре, ему легче было найти отправную точку для размышлений.