Мне стало радостно, как будто бы я увидел то, о чем мечтал всю жизнь. Корабль населяли смутные и неуловимые люди, но я спросил, указывая рукой на этот тихий город:

– Что это такое?

Женщина в пышном розовом платье, сшитом из воздушных воланов, – мне кажется, что я видел где-то такое платье, может быть, в каком-нибудь фильме с Катрин Хепберн или в модном журнале, в окне магазина, – отвечала:

– Это Гренада!

Гренада! Даже во сне я вспомнил, что Гренада не морской город. На столе лежит Ларусс, с одуванчиком на корешке. Конечно, Гренада расположена в испанских горах. Все равно. Это была Гренада, мечта всей моей жизни. Именно о таком городе я мечтал, когда хотел представить себе необыкновенное путешествие. Плыть, чувствовать сырость морской воды, ощущать скользкость рыб в морской глубине, розоватость раковин и студенистость, и вдруг увидеть прекрасный город – цель путешествия.

Корабля уже не было, а был странный город, весь в аркадах гулких улиц, похожих на те бумажные кружева с фестонами, которыми старательные хозяйки украшали у нас кухонные полки с посудой. Видение было хрупким и мимолетным. Было в нем нечто арабское, перемешанное с улицей Риволи. Среди этой непрочности возникло бетонное грубое здание. От него пахнуло сыростью. Так пахнут известью недостроенные дома в Париже. Какие-то люди ходили в его полумраке. Многие из них были в русской военной форме, в зеленых гимнастерках, с неуловимыми лицами, с беззвучными голосами. Кое-кого из них я узнавал, хотя они давно были покойниками, убиты на войне. Становилось страшно. Я делал усилие, чтобы проснуться. Но липкое летаргическое оцепенение сковывало меня по рукам и ногам. И вот уже вилась среди нежно-зеленых, залитых солнцем, ажурных деревьев знакомая глиняная тропа. Я узнавал и ее, смутно припоминая, что уже ходил по ней однажды, может быть, бежал в минуту опасности. Даже припомнился шум моего дыхания, разгоряченного бегом. Потом была парижская комната, тепло постели, кирпичная стена и гора угля в окне…

Я самый обыкновенный человек, из тех, кому не очень-то повезло в эмигрантской жизни. Может быть, вам приходилось видеть таких скромных соотечественников, где-нибудь в «пятнадцатом», на улице Конвансьон, ночью, в шоферской шинели или в демисезонном пальтишке, идущих с работы или неизвестно откуда, засунувших глубоко руки в карманы, втянувших в плечи шею, сутуловатых, позабывших о военной выправке и о русских морозах. Парижская мерзлая слякоть и двадцать лет невеселой жизни легли на их лица землистым налетом, собачьими морщинами около рта. Зубы пропали, пропал смех, исчезла куда-то беззаботная или добрая улыбка, язык огрубел. Другие еще не желают сдаваться, сжимают зубы, а они… Они даже не вспоминают о прошлом. О каком прошлом? Ну, хотя бы о том поезде, что уходил из их города в солнечный морозный день, в клубах розового паровозного дыма, или, скажем, о том утре, когда на зубах хрустел сочный арбуз, красный, с карими семечками, который в тех милых местах, пахнущих полынью и мятой, называют кавуном, а рядом лежала на грядке пахнущая ружейным маслом винтовка, и загорелая девушка, повязанная белым платочком, брала белыми зубами бусины своего шумного ожерелья. Еще тогда выполз из далекого леска тяжелый и медленный бронепоезд, и люди вскочили на коней, и рубаха пахла молодым здоровым крепким потом, а огромное орудие так прекрасно било и потрясало воздух. Только разве за выпивкой, когда подогревает кровь первый литр красного вина, вдруг начинаются рассказы о далеких подвигах и сражениях. Рассказывают не об этих подробностях, а о перипетиях боев, одни привирая, другие с циничным равнодушием по-настоящему смелых людей, и даже в таких неумелых рассказах к пьяной грусти примешивается другая грусть, грусть молодости и разбитых надежд. У каждого свое одиночество, ушедшая жена, болезни, скука. Почему же в этом мире может все-таки присниться такой сон?

В то утро я проснулся с радостным чувством, что случилось нечто необыкновенное, нарушившее течение серенькой жизни. В комнате еще оставался воздух моего сна, легчайшая дымка его фантастических туманов. Еще тянулись паутинки от синего залива, от мачт и пальм к этим обыкновенным вещам, к глупым букетам отельных обоев. На одну секунду меня охватил восторг, радостное и грустное ощущение в одно и то же время. Значит, не очень уж простая штука жизнь, если могут присниться такие сны.

День был праздничный, не надо было идти на работу. Но хлопот предстояло немало. Сходить к сапожнику, съездить по делу в Биянкур. Вечером обещали зайти приятели, Федор Иванович Теплов и Сухожилкин. Теплов, грустный человек с одышкой, не дурак выпить, болтун и лентяй, служил некогда начальником станции в нашем захолустном городке. Сухожилкин тоже был из наших мест, сухонький и подслеповатый старикашка, вечно обмотанный шарфом, любитель почитать газетку и послушать церковное пение. Теплову нужен был слушатель для его разглагольствований, и Сухожилкин состоял при нем неотлучно, пользуясь крохами тех денег, доставать которые Федор Иванович был великий мастер. Оба были старше меня по годам и называли меня по имени, Сашей, помнили мальчишкой.

День прошел в хлопотах и суете, в беготне по лестницам и переходам метро. Вокруг толкалась воскресная толпа, приодевшаяся по случаю праздника, парижане читали газеты, орали молодые люди в кепках, целовались парочки. Угловые шумные кафе были полны народу. Трещали звонки залитых электрическим светом кино. Бродили стайками неуклюжие голубые солдаты – румяная деревенщина, вертелись карусели, жизнь била ключом.

Иногда она гримасничала, строила рожи. Поезд вылетел из тошнотворной теплоты подземелья на свет и воздух, загремел на железных столбах виадука. Мимо побежали, стали валиться на бок, серые дома. В одном из них я увидел в раскрытое окно черный гроб, в изголовье которого горели дневным страшным светом погребальные свечи. Очевидно, там готовились к выносу тела. Этажом ниже многосемейная семья сидела за столом. Отец, полный черноусый человек в подтяжках, рассказывал что-то жене, держа на весу ложку с едой, жена слушала, дети повернули головы к отцу. На столе стояла суповая миска, черная бутылка с вином. А в окне верхнего этажа женщина, может быть, только что вернувшаяся с какой-нибудь танцульки, снимала через голову нелепое розовое платье. Все мелькнуло на одно мгновение – гроб, свечи, суповая миска, лиловые подтяжки, Легкомысленное бельецо, но от этого успело передернуть. К счастью, широкая, разлившаяся от зимних дождей, Сена уже струилась по обе стороны сотрясающегося моста. На реке дымил черно-красный буксир и тащил нагруженную углем шаланду. Холодная вода Сены опять напомнила другую воду, теплую, синюю, арабскую.

Вечером явились земляки. Федор Иванович солидно расселся, закурил, стал рассказывать о том, что происходит в Китае и в Испании, хотя я и сам читал об этом в газете. В предвкушении выпивки он старался сказать мне что-нибудь приятное, хлопал меня по коленке:

– Ну, что, Сашка! Процветаешь?

В маленьких глазках Сухожилкина поблескивала зависть.

Я поставил на стол бутылку водки, закуски. Выпили, закусили. Федор Иванович стал говорить о том, как надо настаивать водку. Сухожилкин слушал его, сложив на, животе ручки, моргая ресничками.

Мне хотелось хоть им рассказать про свой сон, но разговором овладел Теплов. Наконец, уловив подходящий момент, я стал рассказывать о синем заливе, о странном корабле, который мне приснился, о Гренаде, даже о женщине в розовом платье.

– М-да… – протянул Федор Иванович, – бывает…

– Воду хорошо видеть во сне, – заметил Сухожилкин.

Федор Иванович налил рюмку водки, выпил, сделал рот похожим на горлышко бутылки, закусил селедкой, зажевал, зачавкал, зачмокал, и в такт жвачки у него зашевелились усы и бороденка. Пережевывая, тупо глядя перед собой, он сказал:

– Хорошо видеть какую-нибудь гадость, или хотите знать… ордюры. К деньгам.

– К деньгам – хлеб, Федор Иванович, – пискнул Сухожилкин, – собак тоже хорошо видеть. Собака – друг.

– Смотря какая собака, – икнул Теплов, – большая – хорошо, маленькая – ни к чему. А для меня нет лучше, как снег. Увижу снег, обязательно деньги откуда-нибудь придут.

Федор Иванович увлекся, стал рассказывать о том, какие у него были случаи с вещими снами. О моем сне, вероятно, забыли. Я попытался напомнить. Опять Теплов протянул:

– М-да… бывает…

Потом они ушли. На столе осталась пустая бутылка, на тарелке селедочный хвост. В комнате стоял сизый табачный дым. Чтобы проветрить, я погасил свет, открыл окно. Как раз мои гости проходили внизу по тротуару. Я услышал, как Федор Иванович отхаркнул, скверно выругался и сказал:

– Тоже… Гренада ему снится… подумаешь!

– Задается на макароны, Федор Иванович, – с готовностью поддержал его Сухожилкин.

– Дать хорошенько в морду, так не будет задаваться.

– А что вы думаете, Федор Иванович, и очень даже просто, не важничай!

– Скажи пожалуйста! Гренада… аркады…

– Прямо даже смешно, Федор Иванович.

Шаги удалялись в ночную темноту улицы. У одного грузные, у другого с подшаркиванием. Слышно было, как плевал Федор Иванович. Ясно было, что они обиделись, но почему – я никак не мог понять.

НА БАЛУ

Как было условлено, Коркушенко в десять часов приехал за дамами, чтобы везти их на бал. Такова участь влюбленных, если судьба сделала их шоферами: везти куда-нибудь и с кем-нибудь, может быть, даже со счастливым соперником, предмет своего сердца, а потом кружить по улицам, скрипеть зубами от злости, переругиваться с неловкими «собственниками», перелетать на авось перекрестки, в жесткой ярости перекручивая колесо руля. Собственно говоря, никому о своей влюбленности Коркушенко не заявлял, и, может быть, никто о ней и не догадывался, но авторы обладают возможностью забираться в души своих персонажей, копаться там и наделять людей такими чувствами, которые им и не снились. Автор столкнулся с этим шофером в вагоне метрополитена. Шофер, должно быть, возвращаясь после работы домой, стоял в своей синей неуклюжей шинели у дверей вагона и читал русскую газету, скромно сложив ее в небольшой комочек, чтобы не мешать соседям и не раздражать их иностранным шрифтом. И по тому, как сложена была газета, можно было сразу увидеть, что это был за человек. Люди, складывающие так газету, с такими сероватыми лицами, с морщинами у краев рта, с безвольно очерченными губами, чуть сгорбленные и улыбающиеся на первое приглашение улыбнуться, без внутреннего сопротивления, должны любить безнадежно. Иначе жизнь была бы слишком прекрасной, а ведь она жестокая, несправедливая и трудная. Есть что-то женское и капризное в жизни. Но не надо сердиться на нее, она есть такая, какая есть, все-таки прекрасная, даже в своей жестокости, и ее нечем нам заменить.

Ничего не зная о том, что может случиться с ним в этот же вечер, ровно в десять часов, с точностью влюбленного, Коркушенко остановил машину на тихой пустынной улице у желто-красного дома, стоявшего сплошной кирпичной стеной. В этом доме жила Светлана Сергеевна, которая казалась ему самым необыкновенным существом на свете, хотя другие находили ее и вульгарной, и ломакой, и даже некрасивой. Но жизнь очень сложная штука, скажем лучше – шутка, как выразился великий поэт, и, не приводя знаменитого двустишия, предоставив этот прием ораторам и людям с хорошей памятью, – скажем просто, что сплошь и рядом шутит она жестоко и глупо. Конечно, существуют общие непреложные законы, но они не всегда считаются с беззащитным человеческим существом. Все играет роль – сильная воля, убедительное здоровье, какие-нибудь там еще не открытые наукой токи человеческого тела или еще что-нибудь, но вот случается некое приходящее обстоятельство, и жизнь идет не так, как хотелось бы, все больше и больше отклоняется в сторону, а потом уже все равно.

Эти строки – уклонения от главной темы. Впрочем, не совсем. То, что происходило в душе ничем не примечательного человека, обреченного на безнадежную любовь, отразилось на жизни других людей. Человеческая душа, назовем так для удобства внутренний мир человека, и то, что в ней происходит, в известный момент важнее всех мировых событий, что бушуют где-то там, за стеной. В душе этого скромного человека – поэты называют для нашего утешения каждую душу бессмертной – происходила буря. Теперь уже трудно проверить, кто был виноват во всем, да никто и не станет этим заниматься, но душа корчилась от страданий. Если бы можно было отметить их какими-нибудь чувствительными приборами, они показали бы кипение дантова ада. События, которые происходили в ней, были так же достойны слез, удивления, во всяком случае, внимания, как и самая гениальная шекспировская драма. Они родили бы самые высокие мысли о человеческой судьбе, если бы кто-нибудь захотел над ними склониться, понять их, пожертвовать собой. Впрочем, теперь уже ничего нельзя сделать.

Отворилась сквозная чугунная дверь, и появилась Светлана Сергеевна – худенькое изящное существо в золотых завитушках. Она была в длинном бальном платье из белого атласа, в блестящих складках которого казались таинственными и волнующими тонкие стройные ноги. Соединение представлений о женской зябкой и уже чуть-чуть увядшей коже и о шелковистости чулок и вызывало у Коркушенко ощущение слабости и женственности, как он их понимал. Он немножко ненавидел ее в эту минуту, доступную для других, недоступную для себя, но когда он услышал знакомый голос, хрипловатый и глухой, все прошло. При свете уличного фонаря возникло худенькое лицо в вечернем гриме, с маленьким накрашенным ртом, с голубоватыми веками, с подчерненными ресницами. Для него это были не разноцветные карандаши, сритушеванные сумраком улицы, а реальность. Буря утихла. Он снова улыбался беззащитной улыбкой, как будто бы в мире вновь наступила тишина. Это не было притворством, таким было его переживание в ту минуту.

Тихая безлюдная улица, на которой живет много русских, на некоторое время наполнилась смехом и громкими голосами. Было непривычно видеть на ней длинные бальные платья, серебряные туфельки, отблеск на лакированных башмаках, так эта улица была связана с базарными кошелками и дневной суетой.

На бал отправлялись Светлана Сергеевна, Ольга Константиновна и Леночка. Напротив сели Сергей Ксенофонтович и Митя. Каждый ехал со своими мыслями и настроением, которое удалось создать. Светлана суетилась и вертелась даже в машине, смотрелась в зеркальце, поправляла кудряшки. Ольга Константиновна улыбалась блаженно, что ехала на очень радостный праздник. Леночка, предвкушая танцы, по молодости еще чувствуя в них физическую потребность, напевала модный фокстрот, а Сергей Ксенофонтович, скажем прямо, счастливый соперник, особенно бледный от пудры и смокинга, с черными усиками, болезненный, но цепкий, как природный делец, хотя делами стал заниматься только в эмиграции, в чем ему помогала способность устраиваться в жизни, развитая еще в прежней жизни на всяких тыловых, хозяйственных и адъютантских местечках, вообще-то уверенный в своем превосходстве человек, охотно называвший других дураками и шляпами, находился в том перманентном состоянии тревоги и неуверенности, на которые обрек его долгий роман с переменчивой Светланой. Митя, кажется, ни о чем не думал, а только регистрировал впечатления, которые возникали перед ним в том или ином случае жизни, и делал из них соответствующие заключения. Одно было хорошо, другое плохо. Но в общем, ничего.

Ольга Константиновна улыбалась таинственно и блаженно. Бал был в ее жизни давно испытанным переживанием. Столько было хлопот и забот!

Материю для платья выбирали вместе со Светланой в одном, известном небогатым эмигрантским дамам магазине, ездили туда, как в некую экспедицию, не лишенную опасностей. Перерыли все и остановились на темно-синей тафте. Материя была недорогая и красивая.

– Чудно! Чудно! – говорила Светлана, прикладывая к лицу подруги кусок шумящего шелка.

Платье шили сами. Светлана была портнихой, Ольга Константиновна работала у нее в качестве помощницы. Тут же родилось и розовое платье Леночки, племянницы Сергея Ксенофонтовича.

Много волнений доставили также поиски sovtie de bal. Наконец смастерили для Ольги беленькую меховую накидку. У Светланы была малиновая бархатная кофточка.

Светлана и в такси все еще прихорашивала Ольгино платье, не без гордости считая его одним из самых удачных своих творений, а потом вступила в привычные препирательства с Сергеем Ксенофонтовичем.

– Вы дверь-то на ключ заперли?

При других они говорили друг другу «вы». Сергей Ксенофонтович для приличия считался квартирантом, хотя платил за всю квартиру.

– Разумеется, запер.

– Ничего вы не заперли.

– А я вам говорю, что запер и два раза ключ повернул.

– Вот заберутся воры, тогда узнаете. Вечно у нас что-нибудь не так, как у добрых людей. Сколько раз я просила, чтобы вы сделали американский замок. Ну, скажите мне, почему не позвать слесаря и не сделать хороший замок? Дверь на честном слове держится…

– Ладно, ладно.

– Нет, не ладно. Всегда так. У вас на все ответ найдется…

Ольга Константиновна овдовела два года тому назад. Муж умер в санатории для туберкулезных. Хворал он долго и тяжело, измучил ее своей раздражительностью, больными капризами, все еще любимый, хотя бы по тем воспоминаниям, которые связывали их со времен жениховства, когда все казалось таким радостным и необыкновенным в жизни, эти прогулки под руку, прижавшись друг к другу, нога в ногу, по улицам солнечного крымского города, поцелуи под кипарисами запущенного татарского кладбища, лунные ночи на море. Еще теперь в ее ушах стоял еле слышный, но такой грустный звон его шпор, припоминался кожаный запах его поскрипывающей кобуры, вся страшная и необыкновенная атмосфера мужчины, в которую она попала восемнадцатилетней девочкой. Как было страшно и сладко! А потом болезнь мужа, его физическая и душевная расслабленность, обычный эгоизм больного человека, страх смерти в глазах и все то, что открывалось в нем понемногу, дурной запах изо рта, незамечаемая раньше манера поднимать брови с каждой подносимой ко рту ложкой супа, отчего лицо делалось тупым и неумным. Многое другое…

Она закрыла глаза. Хотелось застонать тихонько. Прошло два года, а жизнь еще не утряслась. За два года она успела износить несколько черных платьев, нигде не бывала, кроме соседнего кинематографа и чаепитий у знакомых. Вокруг были малоинтересные люди, хотелось иногда счастья, ведь приближалось тридцать лет, но ничего не было. А вот теперь она ехала на бал в хрустящей вокруг ног тафте, и было что-то грешное в этом шумном платье, широком, наполненном пустотой, точно оно не скрывало, а подчеркивало ее наготу. Ольга не обманывала себя: она ехала с удовольствием, в ожидании и предчувствии новых встреч, того необыкновенного, чего ждет всякая женщина от бала и музыки. Ею овладело знакомое с гимназических лет чувство бальной тревоги. Ее щеки запылали, когда ей на голые плечи повеял особенный бальный воздух, его теплота, смешанная с запахом пудры.

В вестибюлях отеля, в котором эмиграция обычно устраивает свои балы, стояли кадки с лавровыми деревьями, господа во фраках священнодействовали за столом, продавая входные билеты. По лестнице спускались и поднимались, придерживая длинные платья, молодые и старые женщины, мелькали голые спины, пластроны смокингов и фалды фраков. Из нижней залы уже доносилась негритянская музыка. Сердце Ольги забилось учащенно. Это волнение мешало ей заметить, что, собственно говоря, некоторые смокинги уже потерлись и не модного уже покроя, что у многих людей грустные и усталые глаза.

Сергей Ксенофонтович приступил к хлопотам о столике. Столик был найден, отбит, можно сказать, завоеван не без небольшого столкновения с толстым господином в старомодной и неуместной в данном случае визитке. На эстраде малолетние балерины из студии знаменитой танцовщицы, в ангельских хитончиках и в веночках из крошечных разноцветных розочек, обреченные на хореографические мучения честолюбием энергичных матерей, топали ножками и поднимали с бледной улыбкой тоненькие детские руки. Дамы уселись за столик, оглядели соседей. Над Сергеем Ксенофонтовичем склонилась розовая лысина лакея, и тот, вскинув в воздухе монокль, нахмурился над картой вин и яств.

Малолетних балерин сменила очень полная певица, заставившая мощным голосом умолкнуть разговоры. Потом начались танцы, и в верхней зале заметались в девическом беспокойстве продавщицы лотерейных билетов, а на столиках меховщиков и биржевиков появились ведра с бутылками шампанского во льду.

Ольга Константиновна была очень мила в своем синем тафтяном платье, чуть откинувшаяся назад в тонкой талии, с большим вырезом на спине, подчеркивавшем прелестную худобу. Тогда, шесть лет тому назад, ей было тридцать лет. Танцевала она мало, только с Сергеем Ксенофонтовичем и с Митей. Юноша, впрочем, больше интересовался буфетом.

Отправившись на поиски знакомых, которые могли оказаться на балу, Ольга Константиновна решила спуститься в нижний зал. В дверях, где по русскому обычаю столпилась публика, ей пришлось остановиться. Немного в стороне, у буфетного стола, стояли с рюмками в руках два господина, подобревшие по такому случаю, растроганные своей добротой и благожелательством, и смотрели друг на друга.

– Ну-с, так за что же мы выпьем?

– Да, надо за что-нибудь выпить.

Но в голову ничего не приходило.

– Ну, так за ваше здоровье!

– Дай Бог, чтобы…

Старик с розоватым лицом и белоснежной бородой, очевидно, попавший на этот бал по какой-нибудь общественной обязанности, поблескивая золотыми очками, разговаривал с другим человеком, который стоял к Ольге спиной. Судя по фигуре, собеседник был молод.

– Кто же руководил раскопками? – спросил старик.

Молодой назвал какую-то английскую фамилию.

– Таковы и результаты. Любительская работа.

– Все-таки они открыли в Сирии двадцать семь погребений. В глиняных сосудах. Наподобие гигантских орехов из двух створок. Утробная поза.

– Обычный способ. А как ориентированы погребения?

Ольгу Константиновну поразил этот разговор на балу, под негритянскую музыку, среди полуобнаженных женщин и бокалов с вином, о погребении в утробной позе. Ей захотелось посмотреть на лицо молодого. Где-то там, в другом мире, существует жизнь, о которой она только тогда начала догадываться. Ей представились скелеты, лежащие в утробной позе в глиняных сосудах, сирийское солнце, осторожный стук лопат. Молодой человек повернул голову в ее сторону, заметил ее, и их взгляды встретились. Она не могла сказать, был ли он красив или нет, хотя в эту минуту ее наполнила неожиданно теплая волна радости. Это чувство продолжалось всего одно мгновение, но спускаясь по лестнице, она еще переживала мимолетную немую встречу. Было приятно вспоминать этот явно восторженный взгляд, по крайней мере, оценивший ее. Она это чувствовала.

Потом, вернувшись к своим, она искала молодого человека глазами в толпе, но не находила. К столику подошли Семеновский и Анна Мироновна, большеносая, веселая, добрая. Семеновский, в узеньких старомодных брюках, с вылезающими из рукавов худыми руками, кинулся к Светлане.

– Божественная! Позвольте поцеловать эти исколотые иголкой пальчики! Гордость трудовой эмиграции!

Он тоже считался поклонником Светланы.

– Я же с поручением. Американец хочет познакомиться.

– Со мной? Какой американец? – оживилась Светлана.

– И с вами, конечно. Разрешите привести?

– Да скажите толком, какой американец? Откуда он взялся?

– Останетесь довольны. Пресимпатичный господин. Родился в России. Я сейчас его доставлю.

– Ну, какой я американец, – говорил Робертсон, – родился в России, кончил русскую гимназию, только случайно сохранил американское гражданство. Теперь, это, конечно, пригодилось.

– А вид у вас американский, – кокетничала с ним Светлана.

Плотный, светлоглазый, выбритый до блеска, с крепкими зубами и непоколебимым здоровьем пятидесятилетнего мужчины, Робертсон улыбался.

– Мой отец занимался в Ростове экспортом пшеницы. Там мы и жили до революции.

– По-русски вы говорите очень хорошо, – похвалил Сергей Ксенофонтович.

– Еще бы! Лучше, во всяком случае, чем по-английски. Русский акцент все-таки остался.

– Вы теперь в Париже живете?

– Нет, приехал по делам. Я занимаюсь археологией. Копаюсь на раскопках в Сирии.

– Как интересно! – склонилась почти к коленям Светлана.

– Да, я люблю это дело. Между прочим, мой секретарь – русский. Он мне помогает. Очень милый молодой человек.

– А… – начала Ольга Константиновна и умолкла.

– Виноват? – обернулся к ней Робертсон.

– Нет, ничего… – смутилась она.

– Я думаю, что это замечательно – находить в земле всякие мумии и гробницы, – изгибалась Светлана.

Она явно хотела нравиться американцу. Сергей Ксенофонтович ревновал, но ревность скрывал под маской равнодушия. Ничего не замечая, Светлана продолжала изливать на Робертсона голубые потоки своих, действительно, красивых глаз. Но странно, американец чаще смотрел не на нее, а на Ольгу Константиновну. Очевидно, желание познакомиться с нею и привело его к их скромному столу. Видимо, ради нее он с тактом деликатного человека заказал шампанское. Первое, кого он пригласил танцевать, была тоже Ольга Константиновна. Несмотря на свои пятьдесят лет, танцевал он безупречно.

Светлана поняла его поведение и переменила тактику.

– Будешь дурой, – страстно шептала она подруге, – если не подцепишь такого. Не видишь, что ли, что он в тебя втюрился. Везет же дуре!

– Да ты с ума сошла! – отбивалась Ольга Константиновна.

– Ничего не сошла. У американцев это всегда так. Сколько раз читала.

– Глупости.

Но Ольге Константиновне было приятно, что их столик привлекал внимание соседей. Подошли пестрой толпой цыгане и предложили богатому иностранцу спеть «Чарочку». Он галантно показал рукой на Ольгу Константиновну. Цыгане запели. Старый седоусый цыган держал перед ней на гитаре бокал с шампанским.

– Я не могу! Я так много пила сегодня!

Но Робертсон весело смеялся. Цыгане пели:

Пей до дна! Пей до дна!..

Запрокинув голову, она выпила бокал до последней капли. Робертсон, вынув из кармана брюк две стофранковые бумажки, совал их в круглое отверстие гитары.

– О, как трудно… – рассмеялась и Ольга Константиновна.

– Ничего. Хотите танцевать?

– Я упаду.

– Со мной не упадете, – сказал он и с особенной нежностью обнял ее за талию.

Музыка теперь казалась необыкновенно приятной, ритмичной. Как в тумане Ольга слушала то, что говорил ей Робертсон. Он говорил чудовищные вещи, а между тем не допил даже своего стакана. Нет, конечно, он не был пьян. Такого убедительного голоса не бывает у пьяных. Но почему он говорил такое? Что ему надо?

– Семеновский рассказал мне про вас все. Я вас знаю, как будто мы десять лет знакомы. Не удивляйтесь моим словам. Конечно, я русский человек, но уже привык жить по-американски. Такой век, иначе нельзя. Бог знает, что будет завтра? Так вот…

Она со страхом посмотрела в его светлые глаза.

– Хотите быть моей женой? Ради бога, не отвечайте сейчас, я буду ждать, не надо теперь, потом, подумайте… Именно такую я искал. Я знаю, что не ошибся. Мне сорок девять лет, я еще не старик, у меня приличное состояние, меня уважают…

У Ольги Константиновны громко билось сердце. Нельзя обижаться, если нелепые слова говорят таким убедительным тоном, с такою простодушною серьезностью.

– Не считайте меня сумасшедшим или дураком. Уверяю вас, это не имеет значения. Можно знать человека годы и ошибиться. И можно в один час принять верное на всю жизнь решение.

Она опять откинулась назад, чтобы взглянуть ему в лицо.

– Но ведь это же несерьезно. Вы обижаете меня. Я уже не девчонка, с которой можно так говорить. Вы не имеете права…

– О, не обижайтесь, – взял ее руки в свои Робертсон, – не сердитесь на меня. Поймите, что я ничего не прошу сейчас.

Они перестали танцевать, остановились посреди залы, мешая другим парам. На них налетали танцующие, толкали со всех сторон.

– Потом, потом. Но я хочу, чтобы вы ответили мне, что вы согласны. Я буду терпеливо ждать. Сколько хотите времени. Я сделаю все, чтобы заслужить вашу любовь. Я окружу вас вниманием. У вас будет спокойная и навеки обеспеченная жизнь. Не бойтесь, у меня нет американских родственников, отец умер пять лет тому назад, а мать русская, херсонская помещица. У вас есть мать? Она будет любить вас, как родную дочь…

– Послушайте, мосье Робертсон…

– Меня зовут Владимир Степанович. Видите, даже имя русское.

Может быть, это произошло потому, что она пила сегодня непривычно крепкое шампанское? Но то, что он говорил, уже не удивляло ее. Женским чутьем она чувствовала, что жизнь ее на этом балу переломилась. Она не испытывала никакой радости. Только волнение. Очевидно, случается и так, в первую же встречу. Ну, что же! Значит, бывает и без влюбленности, без прогулок под кипарисом татарского кладбища, без поцелуев. Ее обнимала крепкая и сильная рука. Неужели в самом деле все уже решено? Не завтра, не потом, а сейчас, в диком американском темпе, как на пожаре? Нет, это невозможно…

– Надо танцевать, мы мешаем, – сказала она печально.

Откинувшись назад, она обвела глазами залу, танцующих, точно искала кого-то, кто бы захотел спасти ее, вырвать из этого смутного состояния, в котором она неожиданно очутилась. Где-то в толпе мелькнуло лицо того молодого человека, который разговаривал с седобородым стариком. Незнакомец смотрел в другую сторону, не видел ее немого призыва. Почему его лицо показалось таким милым? Почему ее наводнила сладостная теплота, когда их взгляды встретились?

– А вот и Александр Максимыч, – сказал Робертсон, – куда вы исчезли? Я вас искал, искал. Позвольте вам представить моего сотрудника.

Это был тот самый. Ольга Константиновна протянула руку. Она поняла, что уже теперь не будет сладостной теплоты. Увы, уже ничего нельзя было поделать. Любовь опоздала на несколько минут. Спасения уже не было. Это было видно по равнодушному взгляду молодого человека. Она ошиблась.

В это самое время на пустынном бульваре произошло столкновение страшного грузовика и той машины, в которой сидел Коркушенко. Несмотря на тишину ночного города, к месту катастрофы сбегались люди. Полицейский что-то записывал. Второй побежал к уличному телефону. Тут выяснили, кто был виноват. Рыжий шофер с грузовика кашлял кровью, Коркушенко лежал подле своей опрокинутой исковерканной машины. Для него уже не имел значения вопрос, кто был виноват. Буря человеческой жизни кончилась.