Антонин Петрович Ладинский

Слоны Ганнибала

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Отечественному читателю, несомненно, известно имя писателя, автора исторических романов Антонина Петровича Ладинского(1896–1961).

Судьба А. Ладинского достаточно драматична. В 1921 году подпоручик Ладинский с отступавшими частями белой армии покинул родину и более тридцати лет – до 1955 года – жил на чужбине. Жил – и писал. Писал много: романы, рассказы, очерки, стихи… Стал одним из наиболее известных писателей русского зарубежья. И вот парадокс: обширное и многообразное наследие Ладинского-изгнанника доныне не собрано, не издано и, проще говоря, забыто…

В нашей стране широкое признание получили лишь те романы, которые были написаны и опубликованы уже после возвращения на родину: «Когда пал Херсонес», «Ярославна – королева Франции», «Последний путь Владимира Мономаха».

Книга, Которую издательство предлагает вниманию читателей, – первая в нашей стране попытка исправить эту несправедливость. Составители ее стремились представить эмигрантское творчество Ладинского как можно шире и многообразнее. Здесь роман «XV легион» (1937) об упадке Рима в III веке до нашей эры, второй роман, «Голубь над Понтом» (1938), о Византии и России в X веке. К романам органически примыкает цикл рассказов, которые удалось найти в труднодоступных, сохранившихся в небольшом количестве журналах: «Воля России» (Прага), «Иллюстрированная Россия» (Париж), «Новоселье» (Нью-Йорк), «Русские записки» (Париж), «Современные записки» (Париж), «Числа» (Париж), а также в парижской газете «Последние новости». С прозаическими произведениями перекликается и поэзия Ладинского, в частности, его главная книга – «Стихи о Европе», тоже включенная в настоящий сборник. Наконец, помещены в книге и два очень ценных отзыва о творениях Ладинского и его жизни в изгнании; их авторы – русский философ Георгий Федотов и поэт Юрий Терапиано, хорошо знавшие Ладинского и разделявшие с ним тяготы жизни в чужой стране.

Таким образом, творчество Ладинского в эмигрантский период жизни представлено в данной книге с полнотой, близкой к максимальной. Публикуя неизвестные на родине произведения А. Ладинского, издательство делает попытку ввести их в современный круг чтения. С такой надеждой трудились и составители, разыскивая в архивах и библиотеках преданные забвению сочинения соотечественника, сумевшего сделать столь многое вдали от России и по возвращении на родину.

СЛОНЫ ГАННИБАЛА

Кажется, ни в одном государстве не соседствовали так странно меркантильные интересы и подвиги, как в Карфагене. С одной стороны, жадность торгашей, меняльные конторы, проценты, с другой, – военный гений таких полководцев, как Ганнибал, его боевые слоны, его походы, альпийские тропы, облака, бессмертие. Появившись на полях сражений, слоны внесли переворот в тактику эпохи, смятение в ряды римских легионов. В воздухе запахло серой фалариков. Разгоряченные вином, в которое примешивались одурманивающие специи, слоны с ревом бросались на неприятельскую пехоту, топтали ее, разили клыками. «Облака, таящие в своем чреве рев бури», – сказал о слонах греческий поэт III века. Так, на полях Соммы, в тумане зимнего рассвета появились впервые перед траншеями чудовищные танки.

Но кто, кроме гимназистов, в нашем мирном городке думал о Ганнибале? Тогда и в голову не приходило, что удастся посмотреть на Карфаген, жадный и меркантильный город, вернее, на те холмы, залитые солнцем и поросшие бурьяном, в могильных зияниях, в ямах раскопок и в обломках римских колонн и черепков, на которых стояли некогда башни и храмы Карфагена, его бани и казармы наемников, базары, конюшни для слонов, торговые склады, военные кузницы и фабрики снаряжения – свинцовых шариков для балеарских пращей и каменных ядер для баллист, доставлявшихся в огромном количестве на галерах под стены Сагунта. Но в случайном путешествии, в один ветреный, но жаркий день, на берегу божественно-синего и радостно-круглого залива привелось все-таки взглянуть на эти могилы и черепки, на эти превратившиеся в лужи гавани, которые во времена Магонов были забиты кораблями с елеем, испанским серебром и массилийским вином, с рабами и слоновой костью африканских экспедиций.

Потом были, конечно, более трудные положения, и людям нашего поколения пришлось кое-что пережить, но тогда казалось, что это самый страшный день в жизни. Предстоял экзамен по латинскому языку. Городское, омытое ночным дождем, утро сияло, полное беззаботной прелести, а мы шли в гимназию, как на казнь, завидуя спокойствию встречных людей. В желудке была неприятная пустота, сердце слегка замирало, а навстречу попадались равнодушные чиновники, бабы с корзинами, веселые маляры, красноносые рассыльные с пакетами, в которых жизнь была пронумерована, разнесена по графам или, по крайней мере, обезврежена канцелярской отпиской.

По дороге надо было замедлить шаги около одного незабываемого дома. Может быть, она еще спала в своей узкой девичьей постели, в комнате с цветочками обоев, с кисейным туалетом, с фотографией Максимова на стене? Нет, она не спала. Открылось окно. В одной руке она держала сдобную булочку, другою дружески махала. Ее утренние глаза необыкновенного цвета были прозрачны и влажны, как обсосанный леденец. Голос был музыкой из другого мира.

– Страшно? Это очень трудно, латынь?

Еще вчера вечером мы провожали ее с молодым офицером из городского сада. Тогда пехотные офицеры только что получили право носить вне строя сабли и наполняли бряцанием весь город. Когда речь зашла об экзаменах, о латыни, офицер, картинно опираясь на саблю, победоносный и неотразимый, весело рассмеялся:

– Латынь? Квоускве тандем, Катилина… Чепухиссима!

Казалось, ничего нельзя было поделать в мире против этих самоуверенных людей, которым все в жизни кажется простым и ясным. Они беззаботно смеются, напевают веселые мотивчики, щелкают пальцами и говорят:

– Пусть неудачник плачет!

Провалиться на экзамене и значило быть одним из таких неудачников, погибнуть в ее глазах, стать посмешищем всего мира. Во что бы то ни стало, надо было победить, преодолеть все препятствия, разрушить козни врагов. Ведь это был в некотором роде выход на жизненную арену, со всеми затаенными мечтами и планами, а впереди лежало любимое поприще. Канны или крушение всех надежд.

Не в пример другим экзаменам, выпускное испытание по-латыни происходило в актовом зале, куда на один день переносились ученические парты. Они стояли, как в пустыне, в огромной зале. На стенах висели портреты императоров. В Преображенском мундире, опираясь на бронзовую пушку, с развевающимися на ветру кудрями стоял Петр, а за его прекрасной головой переливались штормовые облака, виднелись на рейде голландские корабли. Павел, с мальтийским крестом на пурпурном далматике, курносый и надменный, самодержавно выставил носок лакированного ботфорта.

Сторожа принесли книжки Тита Ливия. Придерживая стопки подбородком, чернобородые, как палачи, они хитро подмигивали нам, обреченным на заклание. В эти книжки страшно было заглянуть. Какие дебри периодов! Казалось, что никогда в жизни не удастся распутать эти темные тексты с декламацией речистых полководцев, с утомительными перечислениями обстоятельств, причин и следствий.

Явился латинист. В руках у него была пачка бумаги казенного образца, каждый лист которой был пронумерован и скреплен гимназической печатью. На минуту сверкнула звезда на синем вицмундире директора. Послышался чей-то вздох. Потом зашелестели страницы, робко скрипнуло перо, отважившееся вывести первую строку, хоть тут же ее пришлось зачеркнуть. Для каждого был предназначен доставшийся по жребию особый текст. Мне досталась та страница, на которой описывается переход Ганнибала через Альпы и все злоключения этого замечательного марша, доставившего столько хлопот и треволнений нерасторопным римским консулам. Это было почти символическое напутствие в жизнь, мужественное напоминание.

Вторая пуническая война была в полном разгаре. Под Сагунтом скрипели рычаги метательных машин. Как привидения, в дымном чаду смоляных котлов двигались на катках осадные башни. Тараны упрямо долбили бараньими лбами крепкий камень стен. Рим посылал в Африку посольство за посольством, негодуя, протестуя, требуя уважения к договорам и возмещения за убытки, причиненные римскому народу. В карфагенском совете «ста четырех» разыгрывались драматические сцены: «мир или война?» Римский посол, ныне в сонме героев, увенчанный лаврами, прославленный классическими авторами, а по существу упрямый мужик, скряга и хороший хозяин, весьма волновавшийся о том, усердно ли обрабатывает его раб с парой волов, оставленный в Италии, участок в семь югеров, поднял и опустил полу тоги. Это означало разрыв переговоров. Как пшеница на италийских полях, вырастали новые легионы…

Важно было начать, уловить ритм латинской фразы, выяснить в этом хаосе слов и запятых главное предложение. События развивались с катастрофической быстротой. Они достойны были бы крикливых заголовков, если бы в ту эпоху существовали вечерние газеты. Ганнибал двинулся из Нового Карфагена в Италию сухим путем, ведя за собой 50.000 наемников, 9.000 нумидийских конников, обоз на мулах и 37 слонов. Чтобы преградить путь нашествию, Консул Сципион, красавец в белоснежной тоге, кинулся на кораблях навстречу страшному африканцу. Но когда он высадился в Массилии, Ганнибал уже перешел Рону. Консул повернул назад и поспешил вдогонку за неприятельскими войсками, а перед Ганнибалом уже голубели покрытые вечными снегами, ужасные для человеческого взора Альпы.

Растянувшись в долине длинной лентой, со слонами и вьючными животными, предшествуемая бойкими проводниками, африканская армия начала подъем. С Альп на нее веяло холодом смерти. Но это были наемники и профессионалы. Им были обещаны в Италии славившиеся непорочной красотой женщины, серебро городов Великой Эллады, мешки с медной монетой сенаторов. С шутками и смехом воины стали подниматься по узким горным тропам.

Подобно кручам, преграждающим путь в Италию, на пути стоял первый латинский период, его герундивы и подразумевающиеся сказуемые. Медленно и осторожно, точно надо было тащить за собою слонов и мулов с поклажей, перо поднималось со строки на строку. Армия Ганнибала всползала к облакам. Ее осыпали стрелами горцы, вносившие ужасное смятение в растянувшиеся колонны африканских наемников. Иногда они сбрасывали с отвесных утесов костедробительные камни. С шумом и грохотом, неуклюже прыгая со скалы на скалу, камни неслись в пропасти, наполняя ужасом сердца солдат. Иногда слоны не выдерживали и, поскользнувшись на крутой тропе, срывались с огромной высоты в провалы, оглашая воздух горных ущелий ревом гибели, увлекая за собой не успевших посторониться людей. За ними летели мулы, разбивая ставшие на вес золота амфоры с вином.

В одном месте проход был прегражден утесом. Здесь не могли пройти слоны. Воины, окончательно выбившись из сил, в апатии остановились. Но тотчас же среди них появился Ганнибал, сын Гамилькара, не знавший страха вождь. Его черная квадратная борода была в завитках. На плечах был обыкновенный солдатский плащ. Он спросил:

– В чем причина остановки?

Воины показали на скалу.

– Товарищи, – сказал Ганнибал, – неужели такая малость может остановить вас? И это после того, как вы перенесли столь великие опасности и лишения? За этими горами вас ждет заслуженный отдых, обильная пища, добыча войны и бессмертная слава! Вперед, товарищи!

Воины собрали скудное в этих местах топливо, рубили мечами кустарник, росший в расселинах скал, подбирали помет вьючных животных и зажгли костер. Когда скала раскалилась от жары, ее полили уксусом, чтобы вызвать в камне трещины. Потом расширили проход кирками и двинулись дальше…

Страшный латинист, заложив руки за спину, поблескивая, очками, поглядывал на гимназистов, чтобы не появился у кого-нибудь под партой латинский словарик. Перья скрипели, как в лихорадке. Еще раз блеснула звезда директора…

На девятый день, потеряв почти половину людей, африканская армия взобралась на альпийские кручи. Ганнибал дал воинам двухдневный отдых. Завернувшись в плащи и овчины, положив под себя щиты, воины уснули мертвым сном в снегах горной метели.

Но спуск был не менее труден, чем подъем. Единственный уцелевший слон осторожно ставил столпообразную лапу, нащупывая тропу. Нумидийская конница потеряла треть состава. Почти все мулы были съедены или погибли в пропастях. Люди глотали горстями снег, чтобы утолить жажду. В ушах шумел страшный звон горной высоты. У многих померзли руки и ноги. Но, преодолевая все препятствия, развлекая себя солдатскими шуточками и ругательствами, воины уже спускались в благословенные долины Этрурии, где их ждала награда за подвиг, а может быть, смерть в первом же сражении.

Последний период благополучно распутывался, и перо скрипело с похвальной поспешностью, закругляя фразу, передавая всю точность латинского предложения, из стилистического кокетства заменяя обыкновенное и повседневное «потому что» торжественным «ибо». Конечно, это не была классическая строгость Тацита или штабной лаконизм Цезаря, но все-таки это была латынь, язык Фабрициев и Регулов, их, сохраненных Титом Ливием, приказов, которыми они карали медлительность в воинской деятельности, нерадивых и малейшее отклонение от дисциплины. Такой язык достоин был уважения.

Все трудности, заоблачные скалы и тропы, были уже позади. Перед умственным взором открывалась Италия, шумела пшеничными полями, зеленела виноградниками и оливковыми деревьями. На лбу висели мелкие капельки трудового пота. Впереди открывалась жизнь, полная воздуха и борьбы. Лицо пылало, как от альпийских метелей. Впереди были Канны – любимое поприще, удачи и поражения или гибель в страшных пропастях нашей эпохи.

1939

АННА ЯРОСЛАВНА И ЕЕ МИР

То, что нам достоверно известно об Анне Ярославне, можно уместить на одной книжной странице, и каждое событие в ее биографии вызывает недоуменный вопрос. Все в ее жизни – сомнение, зияние, загадка. Но мир, в котором Анна жила, дышала, радовалась и печалилась, наполнен вполне реальными историческими образами. Этот мир, с его королями, епископами, аббатствами, синагогами, мытными уставами, звериными ловами, прейскурантами товаров, замками, бревенчатыми городами и ландышами по обеим сторонам лесной дороги в Санлис – реален, как хорошо обжитый историей, обкуренный дымом деревенский дом, полный забот и женских голосов. От этого мира остались хроники, романские порталы и хрупкие чашечки цветов, и листья дуба, и бабочки, такие же, как и тысячу лет тому назад…

Вы перелистываете хронику XI века, и один за другим возникают эти недоуменные вопросы. Еврейские купцы, у которых иногда ломалось колесо в пути, как это случилось с Авраамом Шайя в 1050 году, накануне субботнего отдыха, возили перец, пряности и византийские миткали из Херсонеса в рейнские города и в Париж по дороге, проходившей через Острогом, Линц и Ратисбону. Может быть, по этому пропахнувшему бакалеей и скорняжьим товаром пути и приехала Анна во Францию?

Дети Анны носят традиционные капетинговские имена: Роберт, Гуго, Эмма. Но почему своего первенца, будущего короля Франции, она назвала Филиппом, таким странным на французский слух именем?

В санлисских дубравах были такие же звериные ловы, перевесы, дубы с радужными паутинками и голубым пометом на листьях, как и в милом Вышгороде. Так же куковали кукушки, ворковали горлинки. Так же трубил охотник в окованный медью рог. Так же целомудренно и упоительно пахли ландыши, эти почти метафизические цветы европейских лужаек. Но не потому ли Анна русским именем и по-русски подписывала хартии, что всю жизнь тосковала по другим лужайкам и дубравам?

При каких обстоятельствах похитил ее граф Рауль де Валуа? В какой стране и в каком аббатстве покоится ее бренный прах?

Когда пытаешься ответить на эти вопросы, попадаешь в черный мир XI века, и это путешествие так же увлекательно, как путешествие херсонесских купцов мимо Ратисбоны и Майнца на ярмарку в Сен-Дени.

У Ярослава, как у сказочного короля, было три дочери. Это были красивые и гордые принцессы, но в русских летописях им не уделено ни одного слова. Однако в скандинавских сагах сохранились даже стихи, посвященные Елизавете, а об Анне латинские хронисты упоминают около 40 раз, и в позолоченных томах «Галлиа Кристиана» можно прочитать письма, которые писал ей из Рима папа Николай.

Анна приехала во Францию в возрасте около 25 лет, короновалась в Реймском соборе, и с этой коронацией связано таинственное Реймское евангелие, вероятно, принадлежавшее св. Прокопию из Сазавы. Анна стала королевой Франции и супругой Генриха I, трудившегося как вол на государственной ниве, и разделила его заботы и дела. Ее сын Филипп, прославленный своей тучностью, цинизмом и непослушанием Риму, был умным и проницательным королем. Другой сын, граф Гуго де Вермандуа, умер от ран, полученных в первом крестовом походе и похоронен в Тарсе Киликийском, под пение псалмов и лицемерные вздохи императора Алексея Комнина.

По городам, которыми датированы подписанные Анной королевские хартии, легко можно представить себе передвижения Анны и в какой-то степени и ее жизнь. В те бездорожные дни французский двор переезжал из одного города в другой и, как саранча, пожирал запасы хлеба и вина, истреблял курятники и уничтожал тучных тельцов и агнцев, потому что удобнее было двору, развлекаясь флиртом и игрой на лютне, переезжать с места на место, чем перевозить на неуклюжих скрипучих телегах это огромное количество пищи и вина.

Из французских городов Анне, по-видимому, больше всего понравился Санлис. Может быть, потому, что он напоминал пейзажи Вышгорода, где прошло ее веселое детство, или потому, что по соседству стояли высокие и мрачные замки Рауля де Валуа и де Крепи, которые она озарила своей женской улыбкой.

Когда король умер, Анна переселилась в Санлис. Здесь ее похитил граф Рауль, надменный феодал, не боявшийся, по его словам, ни королевского гнева, ни небесных громов церкви, жестоко подавлявший крестьянские восстания, сжегший Верден, когда верденский епископ не доставил ему нескольких быков положенной дани, но, как зверь, запутавшийся в нежных тенетах женского очарования. Ведь легко можно представить себе, что по сравнению с грубоватыми графинями той эпохи Анна была изысканным цветком византийской культуры, любила книги, одевалась как константинопольская патрицианка и знала секреты восточной косметики. Она наполнила мрачные, сырые, пахнувшие дымом и псиной замковые залы в Крепи шумом шелковых платьев и шорохом византийских, осыпанных жемчужинами башмачков.

В 1075 году в последний раз встречается подпись Анны на одном из королевских документов, дарственной аббатству Нотр-Дам де Понлевуа, и с этого момента следы ее теряются. Образ Анны как бы растаял в воздухе, на берегу прозрачной и струящейся по камешкам реки Ноннетт, или где-то по дороге в Данию, где еще могла жить в те годы ее сестра Елизавета, или даже в самом Киеве, о котором королева не могла забыть за всю свою французскую жизнь.

Анна как бы растаяла в воздухе. Но, перелистывая страницы русских летописей и латинских хроник, явственно видишь этот образ – византийскую принцессу в парчовой и опушенной мехом мономашке, в одеянии богатой патрицианки, но с русской улыбкой и с русской душой. Иногда даже слышится ее подлинный голос, хотя бы в той латинской хартии, написанной, конечно, каким-нибудь клерком, в которой Анна, в первом лице, как бы беседует с нами:

– Я, Анна, помыслила в сердце своем о том, что написано о счастливых, позванных на пир Агнца…

Хартия очень подробно перечисляет дары аббатству св. Викентия. Голос Анны теряется, затихает вдали:

– Все угодья, с разрешения моего сына, Божьей милостью короля Франции, и с согласия советников его королевства, я отдаю в дар сему храму, дабы в нем, в тишине и в умиротворении, иноки, отказавшиеся от благ сего мира…

Голос умолкает.

Эти угодья: водяная мельница в Гувье, земельный участок в Блан-Мезаль, недалеко от Бурже, какое-то сервитутное средневековое право в Санлисе…

Изучая жизнь Анны, лучше понимаешь тот странный воздух, которым она дышала, и встречаешься в этом мире с людьми, с которыми никогда бы, вероятно, не столкнулся на книжных дорогах, если бы не эти хроники, не писательский интерес к полузабытой королеве, не поездка в залитый солнцем, деревенский, пахнущий лесом Санлис.

Но шуршат страницы, и в трепетном свете свечей, дымных факелов, костров и росистых рассветов возникает средневековая жизнь. Павлиньим византийским сиянием встает киевская св. София. И если вы хотите пережить несколько незабываемых минут, сверните с большой дороги, когда вы будете в Италии, от Боттичелли и Рафаэля в Равенну, побывайте в ее кирпичных церквах и баптистериях, и там, в залитом розоватым светом мавзолее Галлы Плацидии Августы и особенно в церкви Сан-Витале, вы поймете восторг наших далеких предков, русских купцов, привозивших в Константинополь меха, мед и воск, ночевавших по приезде в предместьях св. Мамы, а утром, под надзором греческого спафария, без оружия и с широко раскрытыми от изумления глазами посещавших храм св. Софии и не знавших при виде этого прекрасного зрелища, где они находятся, на небесах или на земле. Нечто подобное можно видеть в Сан-Витале, где Юстиниан и Феодора, епископы и анонимные византийцы смотрят на вас какими-то особенно усталыми, огромными и надменными глазами, а мозаики и фрески переливаются зелено-синим и золотым.

В таком же храме, на церковной галерее, в так называемой «кафизме», в помещении, где слушала церковное богослужение семья Ярослава, молилась Анна и, отодвинув пурпуровую завесу, смотрела на людей, стоящих внизу, на своих современников, на новгородских гостей, княжеских отроков, норманнских ярлов, среди которых довольно часто встречалось имя Филипп.

Но в этих сумерках трудно рассмотреть черты Анны. У нас нет ее портретов, кроме той условной фрески, что недавно обнаружили в киевском храме Маргилевский и Жуков, так как под написанной позднее иконой Софии, Веры, Надежды и Любви оказался семейный портрет – Индигерда и три ее дочери: Елизавета, та самая «дева с золотым ожерельем», которой посвящены стихи «о корабле, миновавшем Сицилию», Анна и Анастасия.

Мы тоже смотрим как бы из «кафизмы», и среди людей, пребывающих в мире Анны, видим знакомцев еще со школьной скамьи. Среди них таинственный Илларион, с такой легкостью и изяществом игравший метафорами византийской риторики, что логична догадка о его пребывании в константинопольском университете. Рядом с ним стоит Вышата, ослепленный византийцами во время одной трагически закончившейся экспедиции в пределы империи ромеев. Более в тени – Лука Жидята и простодушные люди, впервые узнавшие о существовании на земле вавилонских башен, смуглых дщерей фараона, пальм, львов и элефантов. Еще один яркий образ, иллюстрация из знаменитого «Изборника», – брат Анны усатый Святослав, в синем плаще и в зеленых сапогах, большой книголюб, любитель музыки, красивых вещей и серебряных сосудов, которыми он однажды удивлял послов германского императора, вспыльчивый человек, рычавший как лев на блаженного Феодосия, когда этот смиренный монах помешал ему веселиться во время одной пирушки под звуки арф и свирелей. Может быть, среди этих людей стоял Баян, вдохновенный поэт, тоже современник Анны и тоже, может быть, названный в монашестве Филиппом. От его стихов до нас не дошло ни одной строки. Но не из его ли песен попало в летопись это гениальное описание ночной битвы под Лиственом? Помните, когда поспевали рябины, как сказано в летописи, и голубые молнии озаряли на краткое мгновение качавшиеся в руках знамена и поднятые в воздухе мечи…

А дальше уже дымятся бревенчатые города: Ладога, Новгород с его громыхающими деревянными мостовыми, Тмутаракань, где полощут паруса греческих кораблей, пахнущий грибами и ландышами пленительный Плесков, розовые башни и солеварни Херсонеса и Киев, на прекрасных горах, с четырьмя бронзовыми конями трофейной квадриги, снятыми с триумфальной херсонесской арки и привезенными в Скифию, со сладостным доместиковым пением и с облаками фимиамного дыма, который так опьянял Иллариона.

Никогда, может быть, не пришлось бы встретиться с этими людьми, но читаешь латинскую хронику и попадаешь на пир, где добрый французский король Роберт бросает под стол нищему жирные куски мяса. Рауль Глабер, стихоплет, книжник и непоседливый человек с дурным характером, бродит по дорогам Франции, и на его пути возникают города, замки, чудеса, кометы и пироги с человечьим мясом. На такой же книжной дороге встречаешься с другим таинственным персонажем – с русским монахом Филиппом, который в 1097 году написал книгу под странным названием «Диоптра, или Плачеве и рыдания инока грешна и странна…»

Но вот загадки в жизни Анны. Одна из них – имя ее сына. До дней Анны такое имя в святцах французских королей не встречается, так как имена обычно передавались новорожденным по наследству от предков. Некоторые предполагают, что королева назвала своего сына в честь Филиппа Македонского, считавшегося родоначальником Македонской династии. Но Ярослав был сыном Рогнеды, а не греческой царевны, и в жилах Анны не текла греческая кровь, и было бы странно, если бы об этом не знали при французском дворе, где уже входили в моду гербы и генеалогии. И почему бы тогда Анне было не назвать своего сына Александром в честь героя, о блистательных подвигах которого знал каждый школьник и каждый читатель романа под названием «Александрия». Соображение, что Филипп был назван во имя апостола Филиппа, просветителя Фригии, расположенной не так далеко от русских пределов, притянуто за волосы.

Но здесь бросается в глаза одно странное обстоятельство. В скандинавских сагах, то есть в том мире, в котором жила Анна в молодости, часто встречается имя Филипп, как, например, в «Саге о Магнусе Добром». Дочь Елизаветы Ярославны тоже вышла замуж за Филиппа, короля свевов. Это имя должны были часто носить и люди, с которыми Анна проводила время на пирах, сидела рядом за столом и даже пила из одной чаши вино, по древнему скандинавскому обычаю, с которым гневно боролась церковь. Не воспоминание ли об одном из людей, которые носили это имя, заставило Анну назвать своего сына Филиппом?

Вторая догадка – по поводу похищения Анны в санлисских рощах. Об этом рассказывает Мезере. Но историк не знает, было ли совершено это похищение с согласия самой Анны, или Агнесы, как ее называют латинские хронисты, и это сомнение очень интересно для нас.

Дело в том, что в связи с этим великосветским скандалом, о котором много говорили в Риме, в Майнце и, может быть, даже в Константинополе и в Киеве, вспоминается византийский роман «Девгениево деяние», русский список которого был найден в том самом сгоревшем в Москве сборнике, где было обнаружено «Слово о полку Игореве».

Анна могла читать роман в ранних списках XI века. Это – история мусульманского эмира, который влюбляется в гречанку, похищает ее, а после всяких приключений принимает крещение от самого патриарха и дает родителям невесты выкуп в виде 300 верблюдов. Его сын Дивгенис до 12 лет изучает науки и литературу, а потом с увлечением предается охоте, когда однажды медведь бежал от него в «тростие». Дивгенис встречает прекрасную Евдокию, дочь стратега пограничной фемы, и тоже похищает ее, хотя и тут дело благополучно кончается браком и подарками, в число которых входят на этот раз пардусы, соколы, меч Хозроя и шатер с золотыми кистями. Не это ли двойное похищение вызвало у Анны желание испытать подобное же приключение, чтобы походить на героев ее любимого романа – ее, возможно, настольной книги?

Можно было бы привести здесь и загадку о могильной плите Анны, на которой она якобы была изображена в головном уборе, «какие носят электоры империи», то есть напоминавшем опушенную мехом мономашку, как изображена Анна и на рисунке из коллекции Радзивилла, сделанном с киевской исчезнувшей фрески. Очень соблазнительна эта мономашка. Но здесь пришлось бы тогда пуститься в ученые доказательства, приводить цитаты, научные ссылки на источники и примечания комментаторов. Не лучше ли на этот раз ограничиться смутными догадками и подышать немного тем неуловимым, но плотным воздухом, в котором жила Анна, любившая книги, подписывавшая русскими буквами хартии и приобретающая для нас, благодаря этим обстоятельствам, особенно романтичный характер.

О последних днях Анны мы знаем только, что она подарила аббатству в Сен-Дени, где был похоронен Генрих I, драгоценный яхонт, «пред тем, как покинуть Францию», как об этом рассказывает Сюже. Мезере говорит, что она покинула Францию и возвратилась на родину. Однако комментаторы считают, что ей уже не было смысла возвращаться в Киев, так как все ее родные умерли. Но, может быть, она уехала не в Киев, а к одной из своих сестер, скорее всего в Данию к Елизавете, вышедшей после смерти Гаральда за Кнута, короля Дании. Недаром из этой страны приехала потом на Русь английская принцесса Гита, чтобы стать женой Владимира Мономаха.

Но это была темная эпоха, и ничего нельзя разобрать в черных лесах ранней Европы. Это было суровое и жестокое время, когда в замках текла грубая жизнь, а в хижинах не переставали литься слезы, когда сеньоры и даже аббаты делили не только взрослых сервов, но даже детей в колыбелях, как приплод скота.

Отличалась ли Анна чем-нибудь от этих людей? Она много читала. В русском «Златоструе», который должен был лежать на полке, где она хранила свои книги, писатель в обращении к богатому говорит: «Вот ты зажег свечу в церкви от светила, но придет вдовица, обиженная тобою, и своим вздохом погасит ее…»

Анна читала эти христианские ламентации, и, может быть, они сделали ее душу более нежной, чем души окружающих. Но все было мрачно вокруг, плыли по небу зловещие кометы, камни падали с небес на землю, люди продавали на базарах человечье мясо, и где-нибудь в непотребном месте, в латринах, дьявол запросто беседовал с людьми. Было очень темно в этом мире, и трудно на рисунках «Мартынианы» рассмотреть Генриха и знакомых Анны. Только сто лет спустя над Францией взойдет солнце «Часослова герцога де Берри», залившее таким ослепительным светом на миниатюрах розовые замки, дубравы и нивы, что можно видеть каждый листок; каждый желудь, каждый василек среди колосьев. Но тогда уже забыли об Анне, и только санлисские монахи еще хранили память о ней и в годовщину ее смерти, падавшую «на следующий день октавы торжества св. Августина», устраивали в аббатстве св. Викентия трапезу для бедных вдов, в память королевы.