– Что же ты умолкла? – спросил Злат. – Какое же твое заклятье?

Старуха пошевелила беззубым ртом:

– Слушай! Скажешь три раза… Она проговорила другим голосом:

Иду на высокую гору,
по водам и облакам.
На горе серебряный дуб стоит,
на нем золотые желуди растут.
На горе заря сияет.
Заря, заря, освети мне дорогу,
земля, разверзись предо мною…

В этих условиях не было ничего необыкновенного, но ему стало страшно, когда ворожея сказала:

– Теперь повтори…

Он повторил.

– Запомнишь?

– Запомню.

Злат привык запоминать песни и притчи. Отвязывая коня, еще раз повторил в уме заклятье.

– Теперь иди с миром, – сказала старуха. Гусляр вскочил на седло.

В тот день Даниил допытывался у него:

– Почему ты такой ныне смутный? Разве не оказал тебе милость старый князь? Почему же не радуешься? Теперь он тебя не забудет своими щедротами. Но женишься – и прощай тогда воля. Нет, лучше чужих жен любить.

Помня завет старухи, Злат не открыл отроку свою тайну.

Даниил был старше Злата и прочел множество книг, собирая в них, как пчелы собирают медовую сладость с цветов, книжную мудрость. Он знал философов, что жили некогда в Афинах. Князь Ярополк ценил его начитанность. Злат не любил книжное чтение. Он черпал слова для своих песен в том, что видел вокруг себя собственными глазами. Даниил говорил ему в тот вечер:

– Женись, женись! Добро, если жена окажется милой для твоего сердца. Хорошая жена – венец для своего мужа и беспечальная жизнь. А злая – лютое горе. Червь дерево точит, а злая жена дома своего мужа. Лучше в дырявой ладье плыть, чем болтливой жене тайну доверить. Но куда спешишь? Не к своей ли красавице на огород?

Когда Злат, пряча под корзном железную лопату, взятую тайно на княжеском дворе, приехал верхом под эти сказочные дубы, у него сжалось сердце от волнения. Деревья устрашали теперь даже своим молчанием. Некоторое время ушло на то, чтобы найти нужное место. Вот пень… Когда глаза привыкли к темноте, он различил у ручья орешину… Отрок посмотрел на небо. Там сияли звезды. Вокруг неприметной звезды, которую Даниил называл Приколом, как некий вол на привязи, вращалось все мироздание. Широко двигалась в небесных полях Колесница, запряженная звездными конями. Четыре колеса и три коня. Ниже сияло золотыми яйцами Утиное гнездо. Стрелец натягивал тетиву своего лука, целя в Лебедя. Небо сияло, как Божья риза, усыпанная жемчугом…

В ту ночь на земле еще не отцвели рябины. Злат вспомнил, как Даниил рассказывал, что там, где зарыто серебро, по ночам горит огонек или некое подобие свечи. Но только звезды озаряли землю своим мерцанием. Гусляр привязал тщательно коня к дубку и взял в руки лопату. Под сапогами хрустнули белые камушки в ручье. Вот берег, вот ореховый куст, здесь и надо копать. Еще днем он точно отмерил тридцать три шага и на том месте воткнул сухую ветку. Вспомнились иноки. Но зачем им богатство? Оно только помешает им в спасении души. Он и сам сделает вклад в Печерский монастырь.

Кроме звезд, ничего не было. Не кричала сова, не выли волки, в которых часто преображаются бесы. Все-таки холод бежал по спине. Еще надо прочитать заклятье…

Иду на высокую гору,
по водам и облакам.
На горе серебряный дуб стоит,
на нем золотые желуди растут.
На горе заря сияет.
Заря, заря, освети мне дорогу,
земля, разверзись предо мною…

Теперь эти слова казались полными таинственного значения, они вселили веру в его сердце, и, прочитав заклятье, Злат стал усердно копать не очень податливую под лопатой землю. Только на мгновенье он порой прерывал работу, чтобы перевести дыхание и вытереть рукавом пот со лба. Потом ему стало жарко, Злат снял рубаху, прислушиваясь, не крадется ли из мрака злой человек. Но все было тихо в дубраве, и меч лежал рядом…

После полуночи звезды погасли, закрылись тяжкими облаками. Стало душно в мире. Теплый грозовой ветер прилетел с заката солнца. Наступила настоящая воробьиная ночь. Прошло еще немного времени, и разразилась гроза, полил дождь, первая голубая молния сверкнула среди деревьев, озарив их мгновенным светом и наполнив дубраву грохотом грома. Еще молния – и вновь раскаты в небесах. Но, щедро политый дождем, Злат не переставал копать. Яма углублялась с каждым ударом лопаты. И вот она ударила о большой глиняный сосуд…

Злату хотелось плясать.

– Не обманула… – прошептал он.

Сосудов оказалось два. В одном были серебряные чащи, гривны, запястья и другие женские украшения, в другом – сребреники и золотой пояс. Злат высыпал их в суму, которая вдруг наполнилась приятной тяжестью. Прочее богатство, оглядываясь по сторонам, уложил в захваченный догадливо мешок из коноплянины, а пояс надел на себя. Его золотые бляхи сияли даже среди ночи. Потом, засыпав кое-как яму, он направился к коню. На земле остался лежать один уроненный сребреник…

Гроза уже пронеслась с грохотом в иные края. Дождь постепенно переставал. Уже занималась заря на востоке, слышалось приближение дня в шепоте деревьев. Сердце у Злата ликовало. Такое случается с человеком один раз за весь век жизни и только со счастливцами. В одну ночь он стал богачом, не беднее другого боярина. Гроза утихала вдали. Нахохлившиеся птицы, встряхиваясь от дождевой влаги, запели утреннюю хвалу солнцу. Оно всходило над дубравами.

Уже проснулась слобода гончаров. Сахир стоял у порога своей корчмы и внимательно смотрел на отрока, который вез какой-то мешок.

– Что везешь, Злат? – крикнул он.

– Сребреники, – простодушно ответил отрок.

Но корчмарь подумал, что гусляр не сказал бы так, если бы действительно в мешке было серебро, и ломал голову над загадкой, что же нашел Злат на дороге.

Когда Злат подъехал к кузнице, Коста уже раздул горн и бил молотом по наковальне, превращая кусок грубого железа в красиво изогнутую подкову. Отрок спрыгнул с коня, вошел с мешком в руках, огляделся, не видит ли их кто-нибудь из любопытных, ибо богатство уже за одну ночь научило отрока осторожности, и бросил на земляной пол, среди всякого железного хлама, свою добычу. Серебряные чаши жалобно зазвенели. Он сказал, улыбаясь:

– Вот мое вено за Любаву!

Не понимая, в чем дело, кузнец недоверчиво развязал мешок, и тогда перед его глазами блеснуло благородное древнее серебро. Он вынимал из ряднины чаши и сосуды, взвешивая в руке их ценную тяжесть.

– Нашел! – восхищался кузнец. – А что тебе осталось?

– Будет и на мою долю.

– Добро.

Отрок рассмеялся и вышел из кузницы. Сегодня он чувствовал себя добрым и щедрым царем. На огороде стояла за плетнем Любава, свежая, как ветка калины, омытая утренней росой. Она держала в обеих руках глиняную миску с творогом.

– Здравствуй! – приветствовал гусляр девушку.

Прежде такая смелая, она теперь притихла и застыдилась, чувствуя, что уже приближается время, когда будет расплата за все ее усмешки и колючие слова.

– Здравствуй, – пролепетала она чуть слышно.

Этот человек скоро станет ее господином, и она снимет с него обувь, как требовал древний обычай. Но она готова всю жизнь служить ему рабой, только бы он любил ее, как она его любит.

Кузнец тоже показался на пороге, сияющий, как праздник, и посмотрел на дочь, покрасневшую ярче зари.

– Подойди ко мне, Любава, – сказал он.

Прижимая к бедру миску, девушка смотрела на отца непонимающими глазами, но покорно вышла из-за плетня и остановилась посреди двора, смущаясь.

– Подойди ко мне, – повторил Коста.

Любава молча приблизилась к отцу, может быть ожидая, что он накажет ее за глупости в голове. Но кузнец взял ее за руку и подвел к отроку, горделиво сидевшему на коне. Девушка отвернулась, не смея взглянуть на Злата, а ведь он был тем, кого она полюбила с первой встречи. Гусляр же почему-то подумал в эти мгновения о синем море.

– Вот твоя лада, – сказал кузнец отроку.

– Будешь со мной? – спросил Злат свою невесту, склоняясь к ней с седла.

Л юбава еще больше отвернула лицо, страшась своей сладкой судьбы.

– Будешь со мной?

– Буду, – прошептала она. Кузнец весело смотрел на обоих.

В это время на двор вышла из хижины хворая мать и стала бранить мужа:

– Вот уже день настал, а ты напрасно тратишь время на беседы, не куешь подкову…

Любава, все так же придерживая миску с белым творогом у прелестно изогнутого бедра, положила другую руку на теплый бок коня, а щекой прижалась к колену Злата.

Кузнец крикнул Орине:

– Смотри, как они любятся!

Старуха уже покорилась тому, что решил за них старый князь, но, увидев нежно припавшую к отроку Любаву, заворчала:

– Бесстыдница! Когда я молодой была, я кротко по земле ходила и очи долу опускала…

Кузнец, взволнованный событиями, горел желанием расспросить Злата о том, как он нашел серебро. Ему хотелось бросить подкову и пойти на радостях в корчму. Однако час еще был ранний. В такое время к Сахиру ходят только пьяницы и чужестранцы.

Злат еще ниже склонился к Любаве:

– Будешь моей?

– Буду, – ответила она.

Все было залито солнцем. Черная кузница, желтые одуванчики на дворе, пыль на дороге.

XLIII

Весна бурлила, в деревьях текли сладкие и горьковатые соки, злаки произрастали из земли, цвели яблони. Еще раз природа совершала свой благостный круг творения. В этом водовороте жизни Любава плыла навстречу своей судьбе, как те былинки, что несутся в многоводной реке, подхваченные течением. Каждый вечер они встречались теперь со Златом у плетня и тихо разговаривали там. Никто не слышал, какие сказки рассказывал ей гусляр. Так птицы поют, воркуют голуби.

На монастырском огороде, на реке Альте, яблони тоже стояли в цвету. Рядом с ними особенно черными казались одеяния монахов, проходивших мимо деревьев с лопатами в руках, чтобы сажать репу. Старый князь, задержавшийся на несколько дней в обители, выходил иногда из бревенчатой избушки, чтобы полюбоваться на весеннюю красоту. Но чаще всего он сидел в трапезной, которую ему предоставили, чтобы беседовать там с боярами о делах государства. Из Киева к великому князю приезжали вельможи и докладывали о том, что творится в стольном городе. По их словам, все было в порядке, торжище шумело от множества народа, еще больше чужестранцев прибывало по торговым делам, и меха поднимались в цене.

Мономах знал, что готовность отразить врага в случае внезапного нападения – самая первая забота правителя. Стоит только усыпить себя приятными мыслями о своем собственном могуществе, как неприятель уже стоит под городскими стенами и стрелы начинают бороздить воздух. Но у многих бояр были свои заботы. Боярин Мирослав, посылавший монаха Дионисия в Иерусалим за камнем от гроба Христа, все время возвращался к мыслям о собственном добре. Это был жадный до серебра и не очень мудрый человек. Он говорил:

– Как поступить, если смерды из соседней веси мою межу запашут, нарушив все божеские и человеческие законы? Кто возместит ущерб, нанесенный моему имению?

Боярин стучал костяшками по столу:

– Я знаю, там гнездо разбойников и татей. Они только и ждут случая, чтобы расхитить мое достояние и пожечь боярские хоромы. Страшно жить на земле в такое время.

Переяславский тысяцкий Станислав, хорошо знавший хозяйственные дела Мирослава, ехидно заметил:

– Страшно, боярин? Но на твоем дворе самые высокие частоколы. Кто посягнет на тебя?

– А ночное спокойствие?

– Спи спокойно за своими запорами, под лай сторожевых псов.

– Собак злодеи удавить хотят.

– Тогда набери побольше холопов.

– А разве не могут они предать своего господина? Боярин вытирал широкий лоб красным шелковым платком, весь охваченный душевным беспокойством.

Епископ Лазарь, присутствовавший на совете, поучительным голосом произнес:

– Все это наказание Божье за наши прегрешения. Поэтому и страшное смятение в людях. Ныне мир наполнился смрадом человеконенавистничества.

Мономах, умудренный жизненным опытом, привыкший хитрить с греческими митрополитами и с русскими боярами, увещевал боярина Мирослава:

– Верно сказал епископ. Ныне все как бы колеблется на земле, а впрочем – раньше лучше ли было? Думай о спасении души и частицу своего богатства удели церквам и неимущим. Дать голодному кусок хлеба – и у него засохнет злоба на тебя, и он будет еще лучше трудиться для твоего блага. Не следует доводить человека до крайности, потому что в гневе он способен поднять руку на своего господина, и тогда может совершиться непоправимое. Читайте прилежно писание и в нем найдете ответы на всякое недоумение. Так и мне поможете мудрыми советами и свое богатство сохраните.

Иногда из Переяславля приезжал Фома Ратиборович. Печально понурившись, великий князь сидел в кресле, которое уступил ему игумен, а усатый воевода – на скамье, подбоченясь, выставив вперед ногу в остроносом зеленом сапоге, точно уже он предчувствовал, что скоро придет другая власть и здесь незачем теперь умалять свою гордыню. У него были законные основания задирать нос и, широко расставив локти, поглаживать седеющие усы.

Впервые Фома прославился, когда еще был посадником в Червене.

В те дни князь Владимир находился с супругой в Смоленске, разбирая в этом городе всякие судебные дела и тяжбы.

Воспользовавшись тем, что внимание Мономаха было отвлечено мирным устроением земли, Ярославец, сын Святополка, привел с собой шесть тысяч воинов, набранных на границе, и решил занять Волынь. Но прежде он пошел на Червень, где у Фомы едва насчитывалась тысяча способных носить оружие. Враги обступили город, вызывая жителей на вылазку, но посадник запретил своим выходить за валы, чтобы неприятельские воеводы считали, будто тут и обороняться некому. Когда же наступила ночь, Фома оставил в предградии большие запасы вина и меда, а сам заперся в бревенчатом граде. Наутро неприятели пришли, чтобы зажечь Червень. Они увидели множество сосудов с медом и все взяли себе, а дома зажгли. На другую ночь Фома послал к Ярославцу отрока Василия Бора и велел передать князю, что, мол, Фома бежал из города, а горожане в смущении, негодуют на посадника и готовы сдаться, не видя помощи от Владимира. Ярославец был легкомысленным человеком и охотно поверил отроку. Он распустил половину своего войска по селам, а с остальными до полуночи веселился, пируя с наемниками, пришедшими из соседних стран. Все упились медом и забыли поставить стражу. Когда Василий Бор увидел, что творится в неприятельском стане, он поспешно возвратился в город и обо всем рассказал Фоме Ратиборовичу. Посадник вышел с пятьюстами воинами в тыл врагам, а остальные тоже сделали вылазку. Ярославец подумал, что уже пришел из Владимира Андрей, сын Мономаха, и бежал со своими союзниками. В этом сражении Фома изрубил более тысячи человек и многих пленил, и когда Мономах узнал о его военной хитрости, сделал боярина тысяцким во Владимире-на-Волыни и прислал ему гривну на золотой цепи.

В монастыре Мономах опять стал похварывать. Узнав о его немощи, из Юрьева явился епископ Даниил, совершивший некогда путешествие в Иерусалим. Владимир с удовольствием слушал в десятый раз, как епископ рассказывал о своих странствиях. По случаю приезда почтенного гостя в монастырской трапезной устроили постный, но обильный обед. Как всегда. Мономах, воздержанный в еде и питье, почти не прикасался к яствам, но радушно угощал епископа и других гостей, предлагая им лучшие куски. За столом присутствовал князь Мстислав, приехавший из Вышгорода, чтобы навестить больного отца. На обед позвали также Фому Ратиборовича, Илью Дубца и еще некоторых бояр. У дверей стояли, скрестив руки на груди, в самых непринужденных позах молодые отроки, готовые по первому знаку прислуживать знатным вельможам за столом. Суетились и перешептывались хлопотливые, как пчелы, монахи, приносившие из поварни то рыб, то гороховое сочиво с елеем, то пчелиные соты на деревянном блюде. В нарушение монастырских правил, требовавших, чтобы во время трапезы царила благопристойная тишина или читались жития прославленных мучеников, на этот раз за обедом происходила оживленная беседа. Вернее, епископ рассказывал о своих странствиях Мстиславу, не имевшему раньше случая поговорить с ним и теперь жаждавшему узнать от знаменитого паломника некоторые подробности о Иерусалиме, и все слушали Даниила.

Приподнявшись не без труда со своего места, чтобы тем еще более выразить свое почтение человеку, удостоившемуся видеть многие земные чудеса, старый князь взял кусок пирога с блюда и протянул епископу. Даниил, вероятно еще раз переживая свои путевые волнения, говорил:

– Велик путь, ведущий в Иерусалим. От Царьграда до Великого моря на корабле по лукоморью – триста поприщ, а до острова Петала – еще сто. Оттуда до острова Крита двадцать поприщ, и там раздвояется. Налево корабли плывут в Иерусалим, направо – в Рим. На пути, чтобы не забыть, видел я каменный берег. Мне говорили знающие люди, что на нем некогда стоял город Илион. Один грек, плывший со мною на том корабле и знавший наш язык, рассказывал, что жил некогда слепой певец, прославленный на весь мир, и воспел войну, во время которой город этот сгорел и превратился в прах и пепел.

Мономах и Мстислав кивали головами в знак того, что все это известно им. Бояре усердно жевали, но и они не без удовольствия слушали благочестивое повествование, особенно Мирослав, известный своею ревностью к христианской вере.

– Мы приплыли на остров, который греки называют Хиос. На нем произрастают масличные деревья, всякие овощи, и люди выжимают из виноградных гроздей доброе вино. Я тоже, грешный, вкусил его. Потом мы посетили город Эфес, где находится гробница Иоанна Богослова. Там я видел также пещеру, в коей покоятся семь отроков, спавших триста лет, а потом восставших от сна при царе Феодосии и рассказывавших о том, что они зрили в сновидениях. Затем мы поплыли дальше, до острова Самоса, где ловят множество всяких рыб. Пришлось мне повидать и остров Родос, где томился русский князь Олег. Но потом я очутился в горной местности, которая называется Миры и где на деревьях родится фимиам. Имя тому дереву – зигия, а образом оно как наша ольха. Есть еще другое дерево. В нем живет малый червь, точащий древесину, и эта червоточина падает наподобие пшеничных отрубей. Жители смешивают ее с мезгой фимиамного дерева, варят в котле и получают церковный ладан. Они его продают по большой цене купцам, торгующим благовониями и везущим ароматы на верблюдах в далекие страны. От острова Кипра – прямой путь в Яффу. Четыреста поприщ. Этот город стоит на берегу, и в нем есть удобная пристань для кораблей. Отсюда уже недалеко до Иерусалима. Но идти туда нужно по пустынной равнине, выжженной солнцем, среди страшных гор. Этот путь не безопасен. Из города Аккона выбегают сарацины и убивают путников, а некоторых уводят в рабство.

Позабыв о еде, держа в руке кусок пирога с печеной рыбой, но мысленными очами созерцая свои путешествия, Даниил рассказывал о Иерусалиме:

– Этот град расположен среди дебрей и высоких каменных гор.

Они теперь действительно уже представлялись епископу огромными, вздымающимися до облаков. И в то же время вспоминались масличные деревья на берегах Кедронского потока, розоватые стены Иерусалима, овеянные нестерпимым зноем…

– Там я видел Елеонскую гору. Она расположена в одном поприще от города. Когда путники прибывают туда, все сходят с коней и далее уже идут пешком, и всякий христианин радуется, увидев перед собой с этой возвышенности святой город, и многие даже проливают слезы. А когда войдешь в Иерусалим, то вскоре увидишь храм, где находится гроб Христа. Церковь эта круглая, как башня, и вся вымощена мраморными плитами, гроб же как малая пещерка, высеченная в камне. Дверь в нее так мала, что входить, нужно на коленях. Там висят пять больших неугасимых лампад, а сверху устроен золотой терем.

О башне, где царь Давид играл на кифаре и сочинил Псалтирь, епископ рассказывал так:

– Еще я видел башню Давидову, огромную, четырехугольную, наполненную житом на случай войны. В нее никого не пускают из чужестранцев, и тогда тоже не разрешили путникам подняться по ступеням, а мне и Издеславу Ивановичу все показали…

В те дни в Палестине происходили сражения между латынянами и сарацинами, но Даниила хранил Бог, и ему не сделали вреда ни король Балдуин, ни сарацинские эмиры.

Паломник рассказал также о Голгофе, о страшной дороге к Иордану, где разбойники нападают на беззащитных путников и снимают с них одежды. В той области лежит Мертвое море, в воде которого не может жить никакая рыба, и далеко простирается пустыня, раскаленная, как пещь огненная. Люди пользуются там дождевою водой.

Мстислав, любитель книжного чтения, выразил сожаление, что ему не пришлось увидеть все это своими собственными глазами. Но Даниил утешил его:

– В Иерусалиме я поставил лампаду за всех русских князей и Русскую землю…

После обеда Мономах беседовал со своим старшим сыном Мстиславом. Уже было решено, что он примет стольный град и будет братьям вместо отца. Но Мстислав был печален.

– Не предавайся скорби, – сказал ему Мономах, – все люди смертны.

Он видел, что сын с грустью смотрит на его изможденные черты.

Но у Мстислава были и другие огорчения. На днях, когда он вернулся с охоты на вепря, евнух стал шептать ему, что молодая княгиня, пользуясь отсутствием супруга, принимает у себя тиуна Прохора Васильевича и проводит с ним время наедине.

Князь кусал губы. Первая жена его, по имени Христина, уже давно умерла. Потом князь женился на дочери новгородского тысяцкого. Эта молодая женщина была полна любовного огня и любопытства к жизни.

Евнух соблазнял его, как сатана:

– Если поднимешься тотчас в терем, то сам увидишь и убедишься, что я не лгу тебе.

Мстислав сказал ему в гневе:

– Молчи, раб! Разве ты не помнишь, как мы жили в совершенной любви с княгиней Христиной? Я тогда был молод и нередко посещал чужих жен. И все-таки она любезно принимала их, делая вид, что ей ничего не известно, и тем сыскала у меня еще большую любовь. Ныне же я старею, и попечение о государстве не позволяет мне думать о любовных утехах. Княгиня же молода, ей хочется повеселиться, и женщина всегда может допустить неблаговидное, если выпьет вина. Но мне ли остерегать ее от греха? Довольно и того, что никто об этом не знает и не говорит. Советую и тебе держать язык за зубами, если не хочешь, чтобы княгиня погубила тебя. Теперь ступай от меня!

Евнух ушел с обидой в сердце.

Впрочем, впоследствии он узнал, что Мстислав, обвинив бедного Прохора в грабеже людей, подлежавших его суду, все-таки сослал его в Полоцк, где этот красавец и умер в заточении, вспоминая пламенные ласки молодой княгини.

В тот день Мономах обсуждал с Мстиславом также греческие дела. Мономах знал, что русского князя не любят в царьградских дворцах, невзирая на то, что в его жилах течет царская кровь. Мстислав не раз говорил ему с веселой улыбкой:

– Ты правду говоришь, что патриарх не объявит тебя святым.

Мономах лицемерно отмахивался обеими руками, хотя в душе считал, что лестно было бы получить венец святости. Но какие мучения он претерпел?

– Как быть мне святым с моими прегрешениями! – вздохнул старый князь.

Впрочем, главная задача заключалась в том, чтобы обдумать, как впредь поступать в греческом вопросе и чего держаться в переговорах с ними. Беседа была тайная, никто не присутствовал на ней, кроме Мономаха и его сына, а у дверей стоял на страже Кунгуй.

Старый князь имел возможность побеседовать в те дни и с одним иверийским монахом, от которого получил весьма ценные сведения о том, что происходит в жребии Симове. Положив руки на подлокотники, Мономах мысленным взором окидывал огромные пространства своих земель. На Руси стояла тишина. Как будто бы нигде на границах непосредственной опасности уже не грозило. С Литвой и ляхами установилась дружба после всяких нелепых недоразумений. Он предпочитал жить с соседями в мире и не проливать напрасно драгоценную христианскую кровь. Что можно доказать мечом? Только то, что одно войско сильнее другого, но во время войн обильно льются материнские слезы и погибают нивы, растоптанные вражескими конями. Половецкая степь тоже не грозила страшными бедствиями, как часто случалось в прежние года. Мономах загнал хана Атрока за Железные врата, а его брат Сырчан перешел на мирную жизнь и благодушно ловил рыбу в тихом Дону, не помышляя больше о набегах на Русь. Он знал, что стоит только ему появиться на путях, ведущих в Переяславскую землю, – и тотчас перед ним, как буря, вырастет русская конница, бряцая оружием. Лучше ловить щук в донских затонах и по вечерам слушать певца Орева, прославлявшего победы предков, чем подставлять свою голову под страшный русский меч…

В Иверии в те дни правил царь Давид, прозванный за свою деятельность Строителем. Он женился на добродетельной Гурандухт, дочери половецкого хана Атрока, и все внимание направил на борьбу с сельджуками, наводнившими страну. Зная о воинских достоинствах кипчаков, как иверийцы называли половцев, он позвал всю их орду, во главе со своим тестем, к себе на службу. Необходимо было устроить так, чтобы половцев пропустили беспрепятственно через свои земли воинственные осетины. Для этого сам Давид отправился в Осетию. Атрок и осетинские князья обменялись заложниками, и таким образом были открыты для орды все горные перевалы. По этой безопасной дороге Давид привел в Иверию многочисленную кипчакскую конницу. По словам книжников, всего пришло, не считая женщин и детей, сорок тысяч человек. Каждый воин получил коня, оружие и надел земли. Из кипчаков был также составлен отряд царских телохранителей в количестве пяти тысяч всадников.

Мономаху уже сообщали об этом в свое время. Но он сказал:

– Что мне до того? Знаю, что Давид никогда не пошлет половцев против меня, а я не пошлю воинов против него…

Так как старый князь очень любил беседовать с чужестранцами и путниками, приходившими в русские пределы, то он обрадовался, когда узнал, что в монастыре случайно оказался, на пути из Чернигова в Переяславль, некий иверийский монах, и тотчас послал за ним, чтобы послушать о подвигах Давида и о судьбе хана Атрока.

XLIV

Владимир Мономах в день приезда в монастырь опять почувствовал себя плохо и с печальной улыбкой отвечал на приветствие игумена и монахов:

– Благодарю твое благоумие и вас, братия!

Душой его овладевало постепенно стариковское равнодушие. Как будто бы и не было в его жизни ни встреч с женщинами, ни конных сражений в далеких половецких полях, ни удачных ловов, когда бодрые крики кличан наполняли шумом благоуханные дубравы. Только при воспоминании о Гите его сердце сжималось. Иногда он выходил из келий и смотрел на монастырскую церковь. Они строили ее вместе с Гитой. Из Новгорода приехал зодчий Петр, строитель многих новгородских монастырей и храмов, уже старик, но еще обладавший ясным умом и даром воображения. У молодой княгини блистали глаза, когда он широкими движениями рук рисовал в воздухе своды и купол здания. Дочери короля, воздвигшего на английской земле Вальтам, было приятно, что и она оставит после себя храм, который на много лет переживет ее.

Строитель Петр явился с двумя своими учениками. Все трое оказались новгородцами, хотя по внешнему виду и одежде ничем не отличались от киевлян или переяславцев. Тот же пробор посреди головы, подстриженные по-христиански бороды – у Петра седая, у его учеников русые; у всех трех длинные рубахи, кожаные сапоги. Но после первых же слов Мономаху стало ясно, что это не обычные люди, с какими встречаешься на торжище или даже в церкви, а знающие строительную тайну. Иногда строители говорили между собой на понятном только для них языке.

Мономах хорошо запомнил то раннее утро, когда они приехали с Гитой в монастырь. У ворот дубовой ограды их уже поджидали зодчие и монахи.

– Приступим, – радостно сказал молодой князь, счастливый любовью жены, здоровьем, солнечным утром и возбужденный недавней верховой ездой по красивой дороге мимо переяславских дубов. Был месяц май. Как и теперь. Когда они проезжали росистой дубравой на заре, там еще щелкал какой-то неугомонный соловей, хотя уже совсем рассвело… Казалось, что не будет конца этой жизни и этому счастью, и вот ныне все приближается к концу.

– Приступим, – повторил Петр, и по всему было видно, что строитель чувствует себя в центре событий и понимает свое превосходство над людьми, даже если они носят на голове княжескую шапку из парчи.

Согбенный годами, но еще полный быстроты в движениях, строитель прошел мелкими шажками на монастырский двор, и все толпой двинулись за ним, понимая важность этого часа. В одном месте старик остановился и показал рукой на землю:

– Здесь надлежит выровнять долину для церкви.

– Почему ты избрал это место? – полюбопытствовал князь.

– Здесь удобное и возвышенное местоположение. Тут не ложится в изобилии утренняя роса, и почва благоприятна для того, чтобы копать корение.

Мономах знал, что корением называется основа здания.

– Пусть будет так! – сказал он.

Может быть, впервые в жизни служба в бревенчатой церкви казалась ему в тот день слишком долгой. Наконец богослужение закончилось, и можно было приступить к обмеру долины.

В руках у Петра он увидел деревянное мерило. Строитель с важностью объяснил ему:

– Длина его – четыре локтя. Это мерная сажень. Но есть еще косая, а также морская и сажень без чети… Ими мы пользуемся, чтобы сообразовать отдельные части здания. Для этого мы чертим план, или вавилон. Имея его в руках, не нужно ни вычислять, ни утруждать себя измерением отдельных частей…

Мономах и Гита слушали зодчего с растерянной улыбкой. Так улыбаются люди, если не понимают чего-нибудь.

– Вавилон? – осмелился спросить Мономах.

Петр чувствовал себя среди этих непонятных вещей как рыба в воде.

– Вавилон – каменная плита. На ней чертится четырехугольник, а внутри его еще один, малый, и разделяется крестообразно. Мы получаем тогда как бы образец для всех наших вычислений.

Мономах задавал другие вопросы. Но зодчий отвечал на них без большого желания, очевидно не имея намерения открывать свои строительные тайны. Он все-таки объяснил:

– Начертим на земле четырехугольник…