— И ты здравствуй, — сказал Добрыня, остановив коня. — Что скажешь?

Глаза управителя выражали тревогу.

— Несчастье случилось!

— Несчастье? Если бы меньше пил меда, то не было бы несчастья!

— Ночью захватили воров у скотницы.

— Сколько их было?

— Двое.

— Рассказывай, кто!

— Неизвестные. Одного убили, а второй скрылся.

Я знал, что по здешним законам в княжеском владении вора можно безнаказанно убить на месте преступления.

— А еще что?

— Убежал холоп.

— Какой холоп?

— Горазд.

— Разбойник! — погрозил плетью в воздухе Добрыня.

Я не понял, кого он называл разбойником — скрывшегося холопа или управителя.

В доме Малуши стояла какая-то особенная тишина. Но на дворе уже началась суета. Я видел, как поварихи бегали с ножами в руках за петухами, улепетывавшими от них во всю прыть своих голенастых птичьих ног. В ожидании обеда мы отправились с Добрыней осматривать хозяйство. Всюду пахло навозом, в загонах стояли коровы, свиньи и бараны, а в темных конюшнях хрустели овсом кони и в темноте косили на нас лиловыми глазами. Собаки, утихомирившись, спокойно лежали на лужайке.

Затем последовало посещение житниц, заваленных зерном, и пахучих медуш. Тут готовили и хранили в кадях мед, весьма хмельной напиток. Но Добрыня, изрядно хлебнув его из ковша, сказал, почмокав губами:

— Крепче варите!

И вытер рукавом рот.

На дворе босоногая девушка шла с кадушкой, полной серебристой рыбы. Увидев нас, она невинно-доверчиво улыбнулась. В ее скучной жизни это было событие, и она с любопытством оборачивалась на людей в красивых плащах. Блеснули ослепительные зубы. Девушка была очень хороша собой, круглолицая и с нежным румянцем на щеках.

Добрыня посмотрел вслед ее гибкой походке и спросил управителя:

— Кто она?

— Потвора, дочь конюха Пуща.

— Пусть она после обеда придет постелить мне, — сказал Добрыня.

Когда мы сидели в горнице и разговаривали и Добрыня рассказывал мне о Рогнеде, пришел управитель и доложил, что смерды просят милости.

— Кто такие? — заранее нахмурил брови Добрыня.

— Из Дубровы.

— Что им нужно?

— Хотят видеть тебя.

Добрыня недовольно крякнул, поднял с кресла свое дородное тело и направился на крыльцо, от нечего делать и я пошел за ним.

На дворе его дожидалась кучка поселян. Белые полотняные рубахи с косой застежкой на плече, такие же порты, на ногах обувь из лыка. Почти у всех косматые, нечесаные бороды, у других по неделе не бритые щеки. Некоторые были в колпаках, другие простоволосые.

— Ну, что скажете, труднички? — подбоченился Добрыня.

— Милости просим у тебя, — покорно, но без раболепства сказал старший из поселян. — Не можем уплатить долг. Подожди до будущего года. Сам знаешь, град побил ниву.

— Тогда отработать надо.

— Отработаем.

— Вот и хорошо.

— Жито тебе будем молотить.

— Это и мои холопы сделают. Землю пахать будете.

Поселяне опустили головы.

Но один из них, высокий и с копной непокорных рыжих волос, возразил:

— Не хочу на чужой земле за плугом ходить. Лучше в разбойники уйти.

— Смотри, — сверкнул глазами Добрыня, — у моих конюхов длинные плети… Говорить нам больше не о чем. Дорядитесь с управителем. А ты, рыжий, на глаза мне больше не попадайся!

Когда мы снова вернулись в покои, все такие же безлюдные и наполненные деревенской тишиной, Добрыня исчез, а я из любопытства поднялся по деревянной скрипучей лесенке, чтобы посмотреть, что находится наверху. Там оказался длинный переход, и одна дверь в нем была открыта. Я заглянул в нее. В горенке лежала на пуховом ложе длинноносая старуха, с космами белых волос и высохшая, как лист пергамена в трактате о стихосложении. Она лежала на куче красных и желтых подушек, положив на покрывало безжизненные руки, и неподвижно смотрела прямо перед собой в одну точку, что-то шепча по-старчески узким ртом. На стенах висели пучки лекарственных трав, запах которых чувствовался даже на пороге. Я догадался, что это была мать Владимира, о которой народная молва передавала, что она занимается волшебством и водится с кудесниками. Так кончала в забвении свои дни родительница гениального повелителя! Стараясь не производить шума, я снова спустился по лестнице.

У ворот, озираясь по сторонам, золотоволосый отрок рассказывал мне о Малуше:

— В молодости ходила по болотам и дубравам, собирала приворотные травы. Говорят, это она своими чарами помогла сыну взять Корсунь.

За обедом Добрыня, выпив большое количество меда, тоже разоткровенничался и стал рассказывать семейные истории.

— В те дни я был посадником в Новгороде. Святослав посадил Ярополка в Киеве, Олегу дал древлянскую землю. Владимиру ничего не хотел дать.

Я спросил, почему так плохо относился к своему сыну старый князь. Добрыня уклончиво ответил:

— Не любил его. Но я сказал новгородским мужам: «Просите себе князем Владимира». И они просили.

— И тогда он дал им сына в князья?

— Сказал: «Берите».

Я представлял себе русского льва, которому были чужды всякие ухищрения и эта необыкновенная ловкость в государственных делах, способность видеть за сто лет вперед, какой был наделен Владимир, и я понимал, что теперь наступили иные времена. Теперь мало было умения вести воинов на смерть. Пора легенд миновала. На берегах Борисфена и в далеком Новгороде родилось русское государство.

После обеда я прилег отдохнуть, а вечером увидел, что за частоколом, на лужайке, под стройными березами недалекой рощи, происходит какое-то народное празднество. Туда спешили из соседнего селения юноши и девушки. Сумрак уже падал на землю, и вдруг на лужайке заблестел огонь.

Добрыня в ответ на мои недоуменные вопросы сказал:

— Или ты не знаешь, что сегодня день жатвы?

Но я не знал, что это за праздник.

— Девушки собираются с парнями, всю ночь водят хороводы и веселятся.

Действительно, до нас доносились звонкие девичьи голоса. Девушки пели:

Радуйтесь, березы, Радуйтесь, белые, К вам девушки идут, Пироги несут…

Я выглянул в окно. На лужайке, взявшись за руки, девушки медленно водили хоровод вокруг костра, и на них смотрели молодые люди, точно выбирая себе возлюбленную. Добрыня был чем-то недоволен, хмур, прекратил разговор. А я решил посмотреть на эти игры, куда меня влекла сладостная печаль. Ее будили в моей душе девичьи голоса. Опять радостно звенело:

Радуйтесь, девушки, Радуйтесь, красивые…

Я знал, что эти люди чтут языческих богов, поклоняются Перуну и верят, что во время грозы он несется по небу в колеснице на огненных конях, считают, что гром и есть грохот ее колес. Руссы посвящают ему петухов, возвещающих приход солнца, и дубы, которые он разит своими молниями. Они украшают дубовые ветки вышитыми убрусами. Бог любви у них Ярило, и вот, оказывается, в честь этого бога солнца, любви и плодородия они и устраивали сегодня игры и пляски. Напояющая землю дождем туча для них женское существо, питающее мир материнскими сосцами. Перун соединяется с нею молнией, поэтому как огонь страшна любовь. От подобных богов, по мнению не просвещенных христианским учением людей, зависит погода, урожай нив, счастье и благосостояние смертных. Добрыня объяснил мне, что сегодня вечером решаются втайне многие брачные союзы. Жатва была убрана, теперь настало время справлять свадьбы, как это в обычае делать после окончания полевых работ у всех земледельческих народов.

Но вдруг песни умолкли. Я даже явственно услышал женский плач. Сомнений быть не могло — песни сменились воплями. Я снова поспешил к воротам, у которых здесь вечно толпились бездельники и лентяи и могли рассказать мне, что происходит на лужайке.

Костер под березами догорал, оставленный девушками без всякого внимания. Они уже не водили хороводы, а стояли кучками и о чем-то оживленно переговаривались, припадая друг к дружке головой на плечо. Некоторые плакали, закрыв лицо рукавом вышитой рубашки. Все они были в пестрых сарафанах, оставлявших открытыми пышные полотняные рукава.

— Почему они плачут? — спросил я какого-то человека, стоявшего у ворот, может быть ночного сторожа, потому что в руках у него была крепкая палка.

— Потвора удавилась, — ответил он.

Я вспомнил милые девические глаза, которые сияли еще сегодня утром, а к вечеру погасли.

Незадолго до наступления сумерек прибыл гонец из Киева, поспешно привязал скакуна к железному кольцу, ввинченному в столетний дуб, росший посреди двора, и ловко взбежал на крыльцо. Маленькая, опушенная мехом шапочка у гонца была лихо сдвинута на одно ухо и только каким-то чудом держалась на голове. Он сообщил, что князь Владимир завтра чуть свет приезжает на охоту. Час спустя, выпив ковш пенистого хлебного напитка, посланец ускакал назад, в темноту наступающей ночи, и за его плечами плащ развевался, как крылья огромной птицы.

Князь приехал на заре, в сопровождении друзей и охотников. Среди них обращали на себя внимание два скандинавских ярла, с трудом говорившие по-русски. Князь объяснялся с ними на их языке. Охотники привели с собою шесть борзых собак, присланных в подарок князю мусульманским эмиром из далекого Багдада. Их было отправлено десять, но четыре околели в пути. У таких псов почти нет паха, зато необыкновенно мощная грудь и сердце приспособлено для неутомимого бега за зверем. Длинные зябкие тела упруго покачивались на длинных ногах, когда псари вели животных, и собачьи морды были вытянуты вперед, как бы в поисках добычи.

В пути как-то случилось, что князь позвал меня. Это было впервые, что я очутился с ним вместе не во время переговоров, а в дружеской беседе. Князь расспрашивал меня по обыкновению руссов о василевсах, и о том, предаются ли они с увлечением охоте, и каким образом охотятся в нашей стране. Я рассказал ему об охотничьей страсти Константина, который часто отправляется с прирученными барсами на диких ослов в окрестностях Месемврии. Но прибавил к этому, что Василий, занятый ежечасно государственными делами, не может посвящать время охоте на зверей или птиц и считает такое времяпрепровождение пустым занятием.

— Твой царь неправ, — сказал Владимир. — Охота укрепляет мышцы человека. Ловы дают меха, чтобы наполнить скотницу.

Скотницей у руссов называется государственная сокровищница, в которой они хранят свои богатства, а богатство этой страны — меха.

Потом речь зашла о ярлах, ехавших позади. Помня повеление василевса, чтобы были приняты меры для приглашения возможно большего количества варягов на императорскую службу, я спросил Владимира, не будет ли он иметь что-либо против, если я переговорю в этом духе с ярлами. Владимир ответил в явном раздражении:

— Это твое дело. Я в них не нуждаюсь. Сегодня они в Киеве, завтра в Царьграде, потом еще где-нибудь. У меня теперь довольно своих воинов. А с варягами слишком много беспокойства. Мне нужны не разбойники, а люди, которые просветили бы нас книжным учением. Чему доброму могут научить нас эти бродяги? А между прочим, я не видел людей более жадных до золота и серебра, чем им подобные.

Я вспомнил некоторых этериархов и подумал, что он, пожалуй, не далек от истины.

Потом опять разговор перешел на Константинополь, и Владимир сказал, что хотел бы повидать такой замечательный город.

— Я видел Херсонес, и настанет день, когда наш город также будет украшен каменными церквами и зданиями. Но сразу нельзя всего сделать.

— Василевсы будут счастливы видеть тебя в своей столице.

— Если они согласны принять меня как равного. А дожидаться вместе с просителями у ворот царского дворца я не намерен. Мне рассказывала бабка о ваших евнухах…

Иоанн Геометр, бывший в те годы юным кандидатом, тоже говорил мне о посещении Ольгой Константинополя и о возмущении княгини, когда ее заставили прождать во дворце выхода василевса лишних полчаса.

Так мы добрались до большой поляны, на которой должна была произойти охота. Ловчие сказали нам, что олени скрывались в молодом дубняке. Не без пререканий удалось в конце концов расставить охотников по своим местам. Они были вооружены луками и стрелами. Псари приготовились спустить собак. Когда был дан знак рогом, загонщики ответили трубными звуками и начали выгонять из рощей зверей.

Не прошло и несколько минут, как на поляну выскочило стадо оленей. Прекрасные животные остолбенели на мгновение, остановились как вкопанные, повернув головы в нашу сторону, и потом рванулись, словно подхваченные ветром, и понеслись по поляне, через овраги и кустарник, ища спасения от страшной смерти.

Псы с лаем кинулись за зверями, распластываясь по земле. Всадники помчались вслед за ними, и, увлеченный общим волнением, поскакал и я, и ветер свистел у меня в ушах, бил упруго в лицо, развевал плащ. Охотники пускали в бегущих оленей стрелы, но они не настигали их.

Может быть, для того, чтобы спасти свою подругу, один из оленей, крупный самец с особенно ветвистыми рогами, вдруг метнулся в сторону и скрылся в кустах. Я видел, что Владимир повернул за ним, и так как я в это мгновение был ближе к нему, чем к другим, то тоже поскакал за старым оленем.

Его рога мелькнули перед нами в листве. Мне показалось, что он обернулся и посмотрел на своих преследователей прекрасными и точно обезумевшими от страха глазами. Можно было различить его черную влажную морду и трепетные ноздри. Но олень снова сделал огромный прыжок и помчался, гордо закидывая голову, увенчанную царственными рогами.

Так повторялось несколько раз. Владимир и я гнались за оленем, точно зачарованные. Не рассуждая, не отдавая себе отчета, что едва ли наши кони смогут загнать до последнего вздоха это легкое, как зефир, животное, мы неслись по рытвинам и ямам, мимо деревьев, ветви которых хлестали нас по лицу, преодолевая вместе с конями все препятствия, возникавшие на пути, и я, летя за зверем, в каком-то восторге произносил вслух имя Анны.

Олень все так же грациозно и легко вел нас дальше и дальше, и казалось чудесным, что эти тонкие ноги, вдруг выброшенные в молниеносном движении в воздух, могут выдержать такое страшное напряжение.

Я мчался за ним и шептал:

— Анна! Анна!

Наши кони стали уставать и уже не с такой легкостью перескакивали через поваленные бурей деревья или колючий кустарник. И вот мы с досадой увидели, что упускаем добычу.

Олень ушел. Когда мы поняли, что более нет смысла мучить коней, мы остановились. С железных удил на землю падала хлопьями желтоватая пена, и конские бока стали темными от пота. Владимир был крайне недоволен случившимся. Может быть, он надеялся похвастать перед Анной своей охотничьей удачей? Мы прислушались. Некоторое время был слышен отдаленный лай собак, потом все затихло. Вокруг стояла торжественная тишина.

Место было глухое. Среди пустынных и диких полей, на которых увядала осенняя трава, кое-где высились вековые дубы. Еще дальше начинались рощи. На горизонте синел лес. Нигде не было видно ни жилья, ни стад, ни всадников. Но вдруг за дубами послышались звуки рога. Мы повернули коней и поехали в ту сторону.

Владимир, мрачный и молчаливый, ехал впереди на своем любимом вороном коне, шедшем легко, но уже не изгибавшем гордо лебединую шею. У князя висел на бедре меч — на тот случай, если пришлось бы прикончить затравленного зверя. Может быть, были у него и какие-нибудь другие причины не расставаться с оружием. Я заметил, что рукоятка меча украшена яхонтом величиной с голубиное яйцо. При мне тоже был меч, так как я толком не знал, с какими зверями нам придется иметь дело на охоте. Ехать двум всадникам рядом по узкой тропинке, шедшей среди дубов, было неудобно, хотя по своему положению я не мог бы этого сделать и на широкой дороге.

Солнце уже склонялось к закату. Увлекшись преследованием зверя, мы забыли обо всем на свете, а теперь мне смертельно захотелось пить. Необходимо было найти ручей, но никаких признаков воды поблизости не было. Оставалось скорее соединиться с охотниками, так как отроки привезли на охоту кувшины с медом и водой. Звуки рогов раздавались все в том же направлении. Но для того, чтобы поспешить на эти призывы, необходимо было пересечь дубовую рощу, возникшую на нашем пути, и мы углубились в мир бесшумных и как бы застывших в созерцании высоких и ветвистых деревьев. Где-то печально стонала лесная горлинка. Воздух был здесь упоительный. Пахло грибной сыростью. Иногда до нас долетало благоухание того цветка, который руссы называют ночной красавицей. От этого запаха слегка кружилась голова. Порой солнце радужно поблескивало на лесной паутинке. Иногда я видел под дубом грибы, из которых в дни моего детства покойная мать варила такую вкусную похлебку.

Мы ехали некоторое время молча, по-прежнему князь впереди, а я за ним, и прислушивались, не журчит ли где лесной ручеек. Справедливость требует заметить, что воду искал главным образом я, так как эти люди, от князя до последнего воина, отличаются необыкновенной выносливостью и легко переносят всякого рода лишения. Губы у князя пересохли, иногда он невольно облизывал их языком, но когда я жаловался на огненную жажду, отвечал мне равнодушным взглядом.

В голове у меня мешались самые разнообразные мысли, в которых на мгновение возникал, образ Анны и вновь исчезал. Я думал то о ее будущей судьбе, то о предстоящем возвращении к василевсу и еще о многом другом. Однако мне в голову не приходило, что Владимир был в этот час в моей власти, если бы я захотел убить его. Даже было странно, что этот, такой осторожный и предусмотрительный человек решился пуститься в путь в обществе чужестранца, без преданных телохранителей. Впрочем, все произошло случайно, и, кроме того, откуда он мог знать, что в моем сердце его имя тесно переплелось с именем Анны?

Дальнейшее совершилось в течение каких-то мгновений. Вдруг огромный зверь молниеносно упал с придорожного дуба на круп княжеского коня и когтистой лапой вцепился в плащ Владимира. Конь поднялся на дыбы, и я увидел повернутое назад лицо князя, искаженное от страха. Он изо всех сил натянул поводья и удержался на коне, сжимая его бока ногами, но не успел обнажить меч, висевший под плащом, и зверь уже готов был вцепиться ему в шею. Но в это же мгновения я выхватил меч и поразил зверя, не помедлив ни одной секунды и без всякого размышления. К счастью, я был близко от княжеского коня, и мне не надо было тратить время на то, чтобы приблизиться к нему.

Я едва не поранил князя. Зверь, рыжий, косматый, со странными кисточками волос на ушах и с чудовищными усами, получил удар мечом и бессильно повис, судорожно цепляясь одной лапой за плащ, а другой за расшитый золотыми лозами бархатный чепрак, и потом рухнул на землю. Плащ был разорван, и такая же участь постигла и драгоценный чепрак, но князь остался невредимым, и его конь уже снова стоял на четырех ногах, дрожа всем своим прекрасным телом и кося глаза на поверженного хищника.

Как я сказал, на все понадобилось только несколько мгновений. И когда они пролетели, как стрела, мы посмотрели, тяжело дыша, друг на друга и после этого на зверя:

— Рысь! — сказал князь.

От волнения рот у него был судорожно перекошен. Но, видимо, князь не считал нужным благодарить меня за спасение, уже почитая себя отмеченным перстом божьим. Разве не долг каждого смертного охранять помазанников? Однако он слез с коня, улыбнулся мне и подошел к лежащему зверю. Его конь, которого он держал на поводу, перебирал в крайнем возбуждении стройными ногами, точно собирался совершить стремительный прыжок в пространство. Мой серый в яблоках только насторожил уши, — очевидно, это был боевой конь, видавший виды.

— Рысь! — повторил князь, внимательно рассматривая тушу зверя, показывавшего в бесстыдной позе свое белое пушистое брюхо.

Зверь был почти таким же огромным, как барс. Можно было считать от головы до хвоста по меньшей мере шесть локтей. Вся морда его была в крови, и от этого особенно хищными казались клыкастые зубы. Не имея желания замарать свою нарядную одежду и почитая неприличным нагрузить добычу на коня гостя, Владимир произнес, снова улыбнувшись мне:

— Пришлем за ним отроков. Поедем, патрикий! Ты спас мне жизнь! Смотри, что сталось с моим корзном.

Я был тоже взволнован происшедшим, и мое сердце все еще стучало, как молот. Ведь не каждый день происходят подобные вещи. Но, может быть, не следовало бы в наше время, когда человеческая жизнь стала такой дешевой, преувеличивать значение моего подвига.

Мы снова поехали по тропинке. Я уже вложил меч в ножны, и теперь другие мысли приходили мне в голову. А что, думал я, если бы помедлить одну лишь секунду? Зверь вцепился бы в горло князя и прокусил его, и конь понес бы всадника, разбивая тело о дубы, и все было бы кончено, и никогда рука Владимира не коснулась бы Анны… Спасло князя то обстоятельство, что зверь не рассчитал прыжка и запутался когтями в прочной материи. Только это дало мне возможность в мгновение ока обнажить меч, замахнуться и нанести удар. Поистине я мог считать себя спасителем князя. Но мои чувства и мое отношение к нему и Анне были такими сложными, так же как и моя ответственность перед сестрой василевса, что я не мог еще сообразить, правильно ли я поступил. Что скажет благочестивый, когда ему станет известно, что я спас от смерти Владимира, разорителя ромейской славы? Но разве он не был теперь супругом Анны? Во всяком случае, я знал, что иначе поступить не мог. Как бы в ответ на мои мысли князь обернулся еще раз ко мне, лицо его озарилось очаровательной улыбкой, которая одинаково пленяла женщин и суровых мужей, и сказал:

— А неплохо ты ударил его, друг! Я у тебя в долгу.

Я поспешил изобразить на своем лице полное достоинства спокойствие, означавшее, что никакой благодарности в данном случае не требуется. Мы были вместе на охоте, одинаково подвергались опасности, и я тоже мог очутиться в его положении, и я был уверен, что князь тоже спас бы меня от разъяренного медведя или лютого барса. Или смотрел бы, как я погибаю, и не пришел мне на помощь? Этот правитель был полон для меня загадок. Даже для малонаблюдательного человека было видно, что варварские навыки, жестокость и необузданное женолюбие перемешались в нем со стремлением к великому. А как ясно он смотрел в грядущее! Помню, как во время пути он сказал:

— С Царьградом, с Римом, с ляхами, моравами или немцами мы договоримся. А пока нам надо оградить наши нивы от кочевников. Вот задача на многие годы!

И Добрыня, ехавший с другой стороны князя, подтвердил:

— Ты сказал как мудрый правитель. Наши нивы обширны. Пусть спокойно трудится на них смерд и несет пшеницу в наши житницы. За это мы охраним его от врагов.

Я вспоминаю, с каким вниманием рассматривал князь в Херсонесе здания и каменные храмы, статуи и мозаику, точно примеривал все это для своей столицы. У него был врожденный вкус к прекрасным вещам. Глядя на квадригу императора Феодосия, он покачал головой.

— Летят, как живые. И это запечатлела рука художника на вечные времена!

Остаток пути мы ехали молча. Звуки рогов приближались. Видимо, охотники были обеспокоены отсутствием князя и разыскали нас в дубовой роще. Когда мы выехали из дубов на поляну, то перед нами вдруг открылся охотничий лагерь. Там пылали костры, на которых жарили туши убитых зверей, лежали уложенные в ряд олени, вепри, дикие косули, зайцы и гуси. Кони были привязаны к деревьям или вбитым в землю кольям.

Люди вскочили с лужайки, где отдыхали от охотничьих трудов, и смотрели на нас с тревогой и недоумением, видя разорванный плащ на князе. Добрыня, сидевший на коне, помчался нам навстречу.

— Княже, — спросил он, осаживая коня, — что с тобою приключилось? Или ты с коня упал? Кто тебе разорвал корзно? В роще, видимо, еще продолжали нас разыскивать, потому что там не умолкали глухие звуки рогов.

— Пить! — произнес князь одно только слово.

Добрыня крикнул отрокам, и двое из них побежали за водой, хранившейся в глиняном кувшине в прохладном месте, под развесистой рябиной, уже покрытой красными ягодами.

Утолив жажду, князь протянул сосуд мне. Потом сказал, вытирая светлые усы рукой:

— Если бы не патрикий, мне было бы плохо.

— И чепрак разорван! — изумлялся Добрыня.

— Рысь бросилась на меня с дуба. Но патрикий поразил ее мечом.

Отроки смотрели на нас широко раскрытыми глазами.

Обращаясь ко мне, Владимир сказал:

— Когда мы возвратимся в город — лучший мех тебе, и в серебряных ножнах меч, и конь, и золотая чаша. Всегда пей из нее за мое здоровье.

Я, как приличествует в подобных случаях и ни на минуту не забывая, что передо мною супруг Анны, данный ей волей небес, поклонился придворным поклоном, касаясь рукою земли, и благодарил в немногих словах за щедрую награду.

Турьи рога уже были полны пенного меда, который не казался мне теперь варварским напитком, так как веселит человеческое сердце. Нет ничего приятнее, как вкусить зажаренного на вертеле под открытым небом мяса, когда усталость и свежий воздух служат лучшей приправой для пищи. Впрочем, ловчие оказались неплохими кухарями, и мясо было сочным и чрезвычайно нежным на вкус. Мы сидели на разостланном ковре и насыщались. Ни на минуту не умолкали разговоры и рассказы о сраженных оленях. Князь был весел, любезен и говорил мне лестные слова, а у меня, как обычно это бывает от хмеля у людей, которые редко держат в руках чашу с вином, родилась опять неисторжимая, но приятная грусть. Добрыня обнажил мой меч, примерил его в руке и похвалил дамасский черный клинок, хотя сказал, что для него он слишком легок. Сквозь винные пары, которые очень быстро овладели усталым телом, я видел перед собой Анну, и мне казалось, что она благодарила меня за спасение супруга. Разве могло быть иначе? Не раб ли я ее до конца своих дней?

Поев, мы отправились в обратный путь, и позади отроки везли добычу охоты — вепрей и оленей. На свежесрубленном шесте покачивалась туша рыси, привязанная за передние и задние лапы. Клыкастая морда трагически повисла, и капельки крови падали иногда из разверстой пасти на дорогу. Я попросил князя, чтобы он позволил мне увезти эту шкуру в Константинополь.

Вечером, едва я вернулся домой и хотел прилечь, чтобы отдохнуть после всего, что пережил в тот день, и еще раз перебрать в памяти все подробности сцены под дубами, как явился золотоволосый княжеский отрок и, сверкая белыми зубами, объявил, что князь зовет греков на пир. Леонтий закряхтел и стал жаловаться на недуги, но все-таки решил облачаться и надел поверх домашнего хитона магистерский серебряный скарамангий и красный плащ. Я тоже набросил на плечи присвоенную моему званию друнгария царских кораблей черную хламиду с вышитым на ней золотым орлом, красотой которой я некогда так гордился, а с летами понял, что блистающая украшениями одежда часто скрывает под собою печаль, душевную неудовлетворенность и сомнения. Так было теперь и со мной. Впрочем, нам ничего не оставалось, как поспешить на пир, потому что всем был известен вспыльчивый и не терпящий возражений характер русского князя.

В тот вечер я впервые побывал в княжеском доме. Конечно, по сравнению с Большим константинопольским дворцом он представлял собою довольно скромное здание, но возвышался среди хижин, как некий храм. В первом зале, в котором мы очутились, довольно обширном и украшенном фресками, изображавшими всадников и охотников на туров и медведей, находились княжеские мечники, несшие охранную службу. Особого внимания они на нас не обратили, так как были заняты рассматриванием какого-то меча, но один из них охотно показал, как пройти в пиршественную залу. Она была значительно больше первой, потолок ее поддерживался двумя рядами деревянных столбов, а все стены покрыты прихотливой резьбой по дереву. Освещение составляли многочисленные свечи в железных паникадилах под потолком и факелы в углах, стоявшие в светцах.

Один стол находился на некотором возвышении, очевидно предназначенный для князя и его супруги, а три другие — внизу. За ними уже сидели люди, а другие гости все время входили в залу, и среди этой шумной толпы суетились отроки, заканчивая приготовления к пиру. На полу была набросана пшеничная солома, тихо шуршавшая под ногами, что придавало зале сельский вид. Так было и на пиру в Херсонесе, потому что таков обычай в северных странах.

Никого за княжеским столом еще не было. Я спрашивал себя с волнением, увижу ли сегодня Анну.

Все было просто вокруг: украшенные резьбой деревянные стены, накрытые грубыми скатертями столы и длинные скамьи. Отроки ходили между ними и со звоном ставили одну за другой тяжелые серебряные чаши. Но, очевидно, и в этом уже было новшество, потому что какой-то седоусый воин ворчал:

— Раньше было просто. Пировали как братья. Теперь княжеский стол в стороне. Посуда всякая! Приходилось мне бывать в Царьграде. Это все оттуда идет. Где князь?

Приглашенные рассаживались на скамьях, стараясь сесть поближе к княжескому столу.

— Подожди, скоро придет с царицей, — успокоил его один из них.

Анну здесь все называли царицей, а к новому титулу своего князя еще не привыкли. Но, получив звание кесаря во время бракосочетания, Владимир стал также называть себя царем, что было равно императорскому титулу и являлось явным нарушением самых основных положений Священного дворца. Но что мы могли сделать с этими варварами, которые не признавали никаких традиций и забавлялись титулами и инсигниями, как детскими игрушками?

Я подумал, что, может быть, и Анна старалась научить мужа ромейскому этикету и придать жизни в киевском дворце некоторое благолепие. Кажется, я не ошибался.

Некоторых из руссов, сидевших за столами, я знал еще по Херсонесу или по совместному путешествию через пороги. Но вокруг меня было много и незнакомых лиц, княжеских мужей и старцев, не принимавших участия в походе на Херсонес. Тут собрались военачальники, мечники, вирники, княжеские дружинники. Одному было доверено хранение княжеской печати, другой ведал княжескими конями, третий собирал мыто на торжище. Рядом со мной сидел человек, в котором я не мог не признать вкусившего от просвещения.