ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Эдуард Харбингер, окончив бриться, повязал черный галстук и надел новый штурманский мундир. Хотя «Тасмания» и была торговым судном, старый Кемпстер — шеф пароходства — желал, чтобы офицеры его кораблей носили на палубе форменную одежду — кителя с нашивками и фуражки с эмблемой фирмы на кокардах.

Эдуард Харбингер уже второй год плавал на «Тасмании» первым штурманом. Она считалась флагманским кораблем в пароходстве — самым большим и современным из всех двадцати шести пароходов Кемпстера, перевозивших грузы между метрополией и доминионами. Водоизмещением в двенадцать тысяч тонн, с холодильниками, электрическими лебедками и восемью пассажирскими каютами, «Тасмания» действительно стоила того, чтобы ее не доводили до точки, как это часто делают англичане со своими пароходами, не имеющими определенных маршрутов. Поэтому «Тасманию» время от времени отводили в док на междурейсовый или средний ремонт и наводили блеск. В пароходстве Кемпстера существовала традиция, по которой первый штурман «Тасмании» считался кандидатом на первое вакантное место капитана. Это означало, что Эдуард Харбингер мог надеяться при первой же возможности получить под свое командование какой-нибудь корабль. Конечно, не сразу один из больших пароходов, а какой-нибудь поменьше, на котором можно впоследствии выслужиться.

«Тасманией» командовал старый Томас Фарман. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что с Фарманом можно ладить, как с отцом, а плохо оттого, что Эдуард Харбингер не мог держать на столе в своей каюте портрет одной девушки, так как его каюта находилась рядом с салоном капитана, а молодая девушка была не кто иная, как Марго Фарман. И временами Харбингер даже сомневался, стоит ли таить от капитана эту дружбу с его дочерью, если на этот счет все и так уже строили довольно правильные догадки.

Неужели Томас Фарман и вправду был таким тупи* цей, что не узнавал почерка своей дочери на письмах, которые ему довольно часто приходилось вручать Харбингеру? Нет, он прекрасно знал, что первый штурман переписывается с Марго, и иногда, сам не удосужившись написать домой, просил Харбингера, чтобы тот в своем письме сообщил то или иное о его житье-бытье.

Стало быть — никакой тайны тут не было. Только об этом еще открыто не говорили, и каждый был волен думать, что ему заблагорассудится. Что думала Марго и он сам, Эдуард Харбингер, это они оба знали, но пока Эдуард еще не получил корабля, они об этом никому не рассказывали. И до поры до времени портрет Марго скрывался в ящике стола, откуда его извлекали, когда двери каюты были заперты или когда капитан сходил на берег.

Эдуарда несколько удручало, что ему слишком редко и с большими перерывами доводилось видеть настоящую, живую Марго, так как «Тасмания» обычно уходила в далекие рейсы — в Австралию и Новую Зеландию. Недели две в гавани, несколько месяцев в море — для молодых, беспокойных людей это был довольно неприятный распорядок. Но именно на этот раз судьба, казалось, более благоприятствовала им, чем до сих пор, ибо «Тасмания» после разгрузки направлялась в док и у Марго Фарман были каникулы. Харбингер знал, что после ремонта «Тасмания» пойдет в Бельгию и Францию за грузом. Старый Фарман между прочим сказал, что Марго отправится с ним в Бордо. Это означало, что в продолжение нескольких недель она будет находиться совсем близко от Харбингера и от любимой девушки его будет отделять только стена каюты. За столом в кают-компании они будут сидеть друг против друга, а иногда и ночью, когда Харбингер будет стоять на вахте, Марго поднимется к нему на капитанский мостик и останется там до конца вахты. Самое позднее через год Эдуард получит корабль, потому что один из старейших капитанов уже поговаривал об уходе на пенсию. Конечно, это еще бабушка надвое сказала, и особенно полагаться на такое нельзя, потому что старым морским волкам не так-то легко уйти на пенсию. Был случай, когда семидесятилетний капитан ушел на покой и вроде бы распрощался со своей службой, а через полгода снова надоедал пароходчикам и просился обратно в море.

На корабле теперь было очень спокойно. Большая часть экипажа была рассчитана тотчас же по прибытии в гавань — оставался только постоянный живой «инвентарь»: капитан, Харбингер, старый механик, боцман, старший кочегар и буфетчик. Ремонтные работы производили докеры. Днем весь пароход гудел от стука маленьких молоточков. Сварочные аппараты выбрасывали в воздух синевато-зеленые снопы искр; здесь и там энергично работали люди с кистями в руках, и неопытным следовало очень поостеречься, чтобы не вымазать одежду свежей краской.

Эдуард Харбингер и Марго Фарман поднялись на верхнюю палубу — просторная и ровная, она представляла собой подходящую площадку для прогулок. Рабочие уже ушли, а капитан Фарман в своей каюте готовил отчет пароходству. До ужина у молодых людей оставалось порядочно свободного времени, и они неспроста взобрались сюда наверх. С палубы открывался вид на гавань и ближний рейд, где теснились бесчисленные пароходы — громадные пассажирские суда с несколькими трубами на каждом и торговые корабли разной величины. Многие корабли уходили в море, но вместо них в гавани появлялись новые — одни из Канады, из Южной Африки, Индии и Австралии; другие из ближних мест, со Средиземного моря и из ближайших европейских портов. Эта картина неизменно таила в себе что-то невыразимо пленительное, от нее веяло дыханием простора, она вызывала в сознании представление о других континентах и островах, о людях, живущих под сенью пальм; о звездном небе и искрящемся фосфорическим блеском далеком южном океане.

Марго очень любила этот час перемен в гавани. Как зачарованная, смотрела она вслед каждому чужому кораблю, черный или серый силуэт которого постепенно сливался с горизонтом и исчезал в дымке морского тумана. А Эдуард Харбингер в этот вечер видел только ее, Марго, и всегда было так, что в ее присутствии все обыденное и обычное теряло свое значение, будто вовсе не существовало.

— О чем ты думаешь, дорогая? — нарушил мол» чание Харбингер.

— О мужском эгоизме, — отвечала Марго, не от* рывая взгляда от горизонта. В лучах вечернего солнца ее головка казалась словно позалоченной. Нежно светилось лицо, а глаза, печальные и счастливые, горели, как два маленьких солнца. — Во все времена мужчины присваивали себе все самое возвышенное и самое привлекательное, что может дать человеку жизнь, а женщине оставляли роль наблюдательницы. Ваши предки были завоеватели, пионеры, викинги и пираты. Они первыми переплывали моря, пересекали пустыни и через неизведанные цепи гор спускались в сказочные долины. Северный полюс и южный полюс, морские глубины и воздушное пространство между звездами и землей — все это впервые завоевано и познано ими. А мы должны сидеть дома, мечтать и томиться. За это вы щедро расточаете лесть нашим слабостям и неволе, стараетесь внушить нам, чтобы мы гордились своим назначением и хрупкостью, что, однако же, дела не меняет… а только позволяет вам пристойным образом избегать нашего участия в конкуренции там, где вы хотите действовать одни. Посмотри, Эдуард. Корабли уходят… корабли приходят. Куда? Из каких стран и морей? Почему мужчина может путешествовать, куда ему вздумается, а мы должны довольствоваться рассказами? Штормы и ураганы, северное сияние и миражи, Летучий Голландец, Саргассово море и песни о пассате — все это ваше. Тебе не кажется, Эдуард, что это все-таки проявление ненасытности с вашей стороны — все прекрасное в жизни присваивать себе?

— Милый друг, но ты ведь знаешь, что я согласен делиться… действительностью и грезами, — улыбнулся Харбингер и легким прикосновением погладил ее руку. Ни он, ни она не были сентиментальны, и может показаться странным, что эти гармоничные, здоровые и жизнерадостные люди могли иногда вдвоем предаваться таким чувствам. И все-таки они нисколько не стыдились этого — потому что здесь не было ни позы, ни жеманства, а лишь естественное проявление минутного настроения. — Пройдет время… ты знаешь — тогда тебе не надо будет смотреть вслед уходящим кораблям. Мы вместе будем плавать далеко-далеко, в неведомые края, и, можешь мне поверить, — когда мы будем вдвоем, все чудеса дальних стран станут для меня гораздо более прекрасными и сказочными, чем до сих пор. Величавые картины природы и жизни внезапно обретут свое совершенство, когда их дополнит твое присутствие. Марго тихо засмеялась и прильнула к Харбингеру.

— Эдуард, а ведь стоит жить, если человек не слеп и видит прелесть жизни, не правда ли?

— Конечно, дорогая. Мы не слепцы и, надо надеяться, никогда не станем и близорукими.

На трапе раздались шаги. На верхней палубе появился боцман.

— Штурман, какой-то человек хочет поговорить с вами.

— Что ему надо? — спросил Харбингер. — Экипаж мы начнем набирать только через неделю, когда судно выйдет из дока.

— Я ему уже говорил, чтобы приходил после, но он стоит на своем. Странный тип, по виду похож на канака. Говорит, у него письмо от какого-то вашего друга. Пустить его сюда?

— Пусть идет… — сказал Харбингер.

Боцман ушел. Немного погодя на палубе появился молодой, прекрасно сложенный парень; наружность выдавала в нем полинезийца. На нем был белый полотняный пиджак и белые брюки, на ногах легкие парусиновые туфли. Застенчивый, немного грустный взгляд этого человека сразу пробудил у Эдуарда Харбингера симпатию.

— Вы Эдуард Харбингер? — спросил незнакомец.

— Да. вы хотели меня видеть?

— Мистер Мансфилд направил меня к вам. Вот его письмо.

— Мансфилд? — Харбингер вдруг заволновался, и в его голосе послышалась глубокая печальная задушевность. Он вскрыл письмо и стал читать.

С Мансфилдом Эдуарда Харбингера связывала старая и прочная дружба. До того как Мансфилд поступил в университет, а Харбингер начал учиться в морском училище, они были школьными товарищами. Но и после этого они не теряли связи, переписывались, встречались, и у них сформировались совершенно одинаковые взгляды. Мансфилд раньше нашел себя, выработал свои убеждения, занялся политикой и стал активным борцом. Харбингер впоследствии попал под влияние друга и начал смотреть на него глазами не то ученика, не то младшего товарища. Мансфилд был яркой и цельной личностью. Величайшая честность и жажда справедливости руководили всеми его поступками. У чиновников Скотланд-ярда он был на плохом счету, они неустанно шпионили за каждым его шагом. Когда его голос стал раздаваться слишком громко, призывая порабощенных к борьбе против тиранов и эксплуататоров, его «изъяли из обращения», инкриминируя ему принадлежность к антигосударственной организации. Об осуждении Мансфилда Харбингер узнал из газет, и это событие заставило молодого моряка еще раз переоценить ценности. Еще более возросли его ненависть и презрение к сильным мира сего — к правящему классу богатеев и эксплуататоров, щупальцы которых уже давили и его самого.

Поэтому его так глубоко взволновало появление этого человека, который принес весть от томящегося в неволе друга. В сильном возбуждении прочел он письмо Мансфилда, и каждое желание, высказанное другом, было для Харбингера приказом, почетным поручением.

«Он был моим товарищем по заключению и в то же время одним из тех, кого наши соплеменники больше всего обижают. Нетронутая, чистая душа, исключительно одаренный человек. Он хочет вернуться к себе на родину, но нет ни единого точного указания, где она находится. Это, видимо, один из тех редких островов, мимо которых проскочили парусники капитана Кука и его преемников. Но если вообще кто-нибудь из белых уже видел этот остров, то можно с уверенностью сказать, что в скором времени он перестанет быть тайной для огромной армии разбойников, которая под флагом торговли рыщет по экзотическим морям и континентам. Убежден, что ты не пропустишь сообщения, которое внесет маленькое дополнение в географические карты и калькуляции коммерсантов. Позаботься тогда, чтобы Ако возможно скорее попал на свой остров, — его присутствие там для племени Ако будет крайне необходимо. Я его более или менее подготовил для борьбы с белой акулой и, когда они столкнутся, предвижу драку не на шутку. Опасаюсь -аже, что Джону Булю придется порядком попотеть и обычным цивилизаторским ханжеством на этот раз он не возьмет. Самое лучшее, если бы ты на некоторое время взял Ако к себе. Он моряк и ни в коем случае не будет тебе обузой. Многому он уже научился — помоги ему дальше формироваться.

Самому мне живется так, как вообще может житься в тюрьме. С моим здоровьем эти годы ничего не смогут сделать, и если кто-нибудь льстит себя надеждой, что я ослабну и успокоюсь, то он строит свои волшебные замки на песке».

Так писал Мансфилд.

Прочитав письмо, Харбингер протянул Ако руку.

— Здравствуйте, Ако. Хорошо, что вы пришли ко мне. Я помогу вам.

— Благодарю вас, мистер Харбингер. Харбингер повернулся к Марго, которая отошла к реллингам и смотрела на какую-то шхуну, что как раз в это время на рейде подымала паруса, — красивое белое судно напоминало благородную птицу, которая после дремы расправляла крылья для полета.

— Марго, хочешь ли ты послушать океанскую легенду, одну из самых печальных легенд на свете?

Она посмотрела на них и кивнула головой. В этот момент Ако подумал, что трудно сказать, кто прекраснее: Нелима или эта белая девушка. Если она так же добра, как красива, то у Эдуарда Харбингера самая чудесная подруга из всех белых девушек. Ако желал ему этого от всего сердца. И она, должно быть, действительно была доброй, потому что сама подошла, протянула Ако руку, и голос ее звучал так дружелюбно и нежно, что грудь Ако наполнилась каким-то приятным теплом.

— Здравствуйте! Вы расскажете эту легенду?

— Ако расскажет о своей родине и о своей жизни, — ответил за островитянина Харбингер.

И Ако рассказал — о своем острове, о своих соплеменниках и об их жизни… о прекраснейшем в мире лунном сиянии и о бурях, срывающих плоды с деревьев на острове. Он рассказал также о матросах «Сигалла», о темной камере под полубаком, об унижениях и побоях, которые он получал от команды. Когда Ако окончил свой рассказ, Марго и Харбингер знали все. Они взглянули друг на друга и горько улыбнулись.

— Все уладится, Ако, — сказал Харбингер. — Теперь уж вы не пропадете. Вы находитесь у друзей. Ведь не все белые одинаковы, не так ли?

—. Конечно, есть разные белые, — отвечал Ако. — Добрые и злые. Только на лице ни у кого не написано, каков он.

— Эдуард, тебе надо бы сейчас же переговорить с отцом, — вмешалась Марго. — Может быть, Ако вовсе незачем ожидать целую неделю, пока «Тасмания» покинет док. Одним человеком больше или меньше на корабле, — это же не имеет никакого значения. Подумай только, что ему еще целую неделю придется томиться на берегу среди разных людей…

— Хорошо, Марго, я поговорю.

Харбингер оставил их на верхней палубе, а сам направился к капитану. Томас Фарман не был так романтически настроен, как его дочь и первый штурман. Нет, нет. Благодаря его осмотрительности, усердию и деловой распорядительности во всем он достиг того, что старый Кемпстер доверил ему свой флагманский корабль, и если он занимал такое высокое положение, то это не означало, что теперь можно ослабить вожжи.

— Вы знаете, Харбингер, что мы должны экономить. Содержание корабля стоит больших денег. Лишний человек, когда без него можно обойтись, отнюдь не доставит удовольствия судовладельцам.

Как раз на этом месте его прервал стук в дверь. На приглашение капитана вошел курьер конторы пароходства и подал письмо.

— Это от молодого мистера Кемпстера, — пояснил курьер. Он подождал, пока Фарман прочел письмо.

— Хм, да, — пробормотал старый моряк. — Хорошо, скажите мистеру Кемпстеру, что все будет в порядке.

Когда курьер ушел, он с минуту о чем-то раздумывал, потом сказал:

— Ладно, Харбингер, мы можем оставить этого парня, если он согласится быть боем кают-компании. Молодой Кемпстер хочет завтра вечером устроить на корабле небольшой прием для своих друзей. Понадобится человек, который поможет буфетчику обслуживать. Укажите ему каюту, и пусть буфетчик ознакомит его с основными обязанностями.

Таким образом, благодаря затее молодого Кемпстера устроить званый вечер на флагмане дело Ако уладилось без особых трудностей.

На другой день буфетчику «Тасмании» было отчего набегаться и над чем поломать голову. Понятно, он не впервые обслуживал приемы для знатных господ и знал, что поставить на стол. Сам капитан Фарман и тот чувствовал себя не совсем в своей тарелке, шутка ли сказать — молодой Кемпстер впервые по-настоящему собирался погостить на корабле, а он был единственным сыном шефа, и, по мере того как седел, слабел и хирел старый Кемпстер, у его единственного наследника все возрастали шансы принять в скором времени бразды правления над всем пароходством» Пока что Фред Кемпстер уделял больше внимания парусному спорту и скаковым лошадям, чем скучной канцелярской работе в конторе компании; однако не исключалось, что когда-нибудь объекты его интересов изменятся и он сделается требовательным и деятельным шефом.

О напитках буфетчику нечего было беспокоиться, их имелось достаточно на корабле. Но не единым вином да коньяком жив человек… Заботливый малый носился по магазинам, заказывал мясо, холодные закуски и все послеобеденное время потел на кухне. Ако очень мало смыслил в поварском искусстве; поэтому ничем особенным не мог помочь своему прямому начальнику, только разве вымыть и перетереть посуду, накачать воды, подложить дров в плиту, начистить картошки. Но и за то спасибо. Смекнув, что вновь принятый бой кают-компании пользуется благосклонностью первого штурмана, буфетчик обходился с Ако вежливее, чем этого требовала традиция.

Под вечер они оба переоделись в новые, чистые костюмы — черные брюки и белые кителя. Буфетчик дал Ако чистую салфетку — и велел носить ее перекинутой через локоть, — так требовал обычай. Стол в капитанском салоне был покрыт белоснежной скатертью. Посреди стола благоухали цветы. На всякий случай приготовили два подсвечника. Только не знали еще, на сколько персон накрывать стол, так как молодой Кемпстер не сообщил, сколько человек примет участие в вечере.

К вечеру у ворот дока остановились два автомобиля. Томас Фарман встретил гостей у сходней. Их было совсем немного — трое молодых мужчин и две дамы, которые не доводились своим спутникам ни сестрами, ни невестами, ни вообще близкими людьми. Просто они были достаточно красивы и интересны, чтобы принять участие в веселом кутеже, а на корабле можно вести себя куда непринужденнее и шумливее, чем в ресторане. Фред Кемпстер лишь между прочим познакомил капитана со своими спутниками и дамами, и только после, из их разговора, можно было понять, что маленький брюнет — знаменитый наездник, а стройный блондин Реджинальд — сын известного дипломата Джибса. Обе прелестные незнакомки принадлежали к тому слою общества, о котором трудно сказать, относится ли он к лучшим или худшим кругам. Они имели какое-то отношение к искусству, возможно сами когда-нибудь пели, музицировали или только позировали художникам, может быть танцевали в каком-нибудь кабаре — точно неизвестно. В древнем Риме их называли бы куртизанками, теперь же они были подругами этих юношей, которые обращались к ним просто по имени — Мэри и Люси.

Стало быть, считая капитана, надо было накрывать стол на шесть персон. Но, войдя на корабль, Фред Кемпстер заметил где-то наверху возле штурманской рубки Марго Фарман и Эдуарда Харбингера. Молодая девушка очень походила на известную певицу, которой Фред Кемпстер прошлой весной совершенно безуспешно посылал корзины цветов и другие более реальные подношения. Ради нее он три месяца скитался по Парижу и Ривьере, но сердце прекрасной блондинки |гак и не смягчилось, и молодому Кемпстеру, впавшему в меланхолию, пришлось несолоно хлебавши уехать домой. С тех пор в каком-то сокровенном уголке его души осталась рана: каждый раз, когда он встречал женщину, хоть сколько-нибудь походившую на Кателину Титмаус, Фред волновался, прежняя страсть оживала с новой силой и повергала его в мрачное настроение. Но каждый раз это сходство оказывалось лишь поверхностным; была ли это прическа, походка, какой-то знакомый жест, линия носа, блеск глаз — в совокупности он этих черт нигде не находил, и внезапное волнение всегда кончалось разочарованием.

Фред Кемпстер не знал, кто такая Марго Фарман, но он увидел перед собой двойника Кателины. Если что-нибудь и отличало эту женщину от Кателины, то расстояние в 7-8 шагов, с которого он смотрел на Марго, скрывало это от взора Фреда. У нее были волосы, рост, походка Кателины; тот же профиль и такие же глаза, такие же величавые движения. Несколько мгновений молодой Кемпстер стоял в остолбенении, не отрывая своего смущенного взгляда от фигуры незнакомой женщины.

Да, и тут ему показалось, что нет никакого смысла только вшестером садиться за стол, пить, болтать и слушать легкомысленный вздор Мэри и Люси.

— Мистер Фарман, — сказал он. — На мостике я видел какую-то юную даму с офицером. Они не принадлежат к персоналу корабля?

— Это, должно быть, моя дочь и первый штурман, — ответил капитан.

— Ну, и вы хотите оставить нас без хозяйки! — воскликнул Фред. — Мы будем рады, если вы пригласите их обоих к нам вниз…

Вот как получилось, что Марго с Харбингером пришлось принять участие в ужине. Чтобы не обиделся старший механик, пригласили в салон и его. В конце концов со стороны молодого Кемпстера это было весьма демократично. Офицеры «Тасмании» должны были признать, что будущий шеф пароходства — славный парень и умеет уважать своих работников.

Нельзя сказать, чтобы Эдуард Харбингер особенно радовался возможности провести вечер в обществе молодого Кемпстера. В отношении этого человека у него не было никакого предубеждения, он был не лучше и не хуже, чем другие молодые люди его круга. Но именно в сегодняшний воскресный вечер он был совсем свободен и надеялся съездить с Марго в город посмотреть какой-нибудь фильм.

За столом Марго сидела рядом с Фредом. Старый Фарман был доволен сердечной атмосферой, создавшейся за столом, а обе городские дамы сразу сообразили, что молодого Кемпстера на сегодняшний вечер лучше оставить в покое. И невелика беда, так как Реджинальд Джибс и знаменитый наездник уделяли им достаточно внимания. Вообще вечер вышел совсем не таким, как предполагалось. Фред Кемястер не мог отделаться от непонятного смущения, которое вызывалось присутствием Марго Фарман. Да, она была как две капли воды похожа на Кателину, только моложе, нежнее, очаровательнее своего знаменитого двойника. Ей недоставало опытности Кателины, но зато она обладала тем, чего никогда уж не вернуть Кателине: естественностью, неподдельной искренностью, не испорченной привычкой жеманства, непринужденностью.

Много пили, говорили и смеялись. Темнокожему бою, который время от времени заходил менять бутылки и посуду, впервые довелось видеть нечто подобное. Ако не нравилось, что все эти люди так явственно обращали на него внимание. Узнав, что Ако полинезиец, обе дамы буквально пожирали его глазами. Одна даже пыталась расспрашивать его, чтобы услышать, какой у него голос и как он говорит по-английски. Но еще больше не нравилось Ако, что возле Марго Фарман сидел этот чужой юноша, не нравились его странные взгляды и возбужденность. Он чутьем угадывал, что незнакомый парень угрожает счастью его нового друга, Эдуарда Харбингера, что у него есть какие-то намерения относительно Марго Фарман. Потому этот человек ему не нравился.

Европеец посмеялся бы над подозрениями островитянина, ибо все происходившее здесь не выходило за пределы обычаев, но если бы этот европеец обладал способностью угадывать мысли и настроения другого человека, то он вынужден был бы признать, что Ако прав. Фред Кемпстер не позволил себе ни одного намека, ни одним мускулом не выдал своих чувств, так как был истинным сыном своего племени, но в его мозгу происходил очень напряженный процесс. Из разговора с Марго Фарман он узнал, что она проводит своего отца в следующий рейс до Франции. Но по взглядам, которыми обменялись Марго и Эдуард Харбингер, по отдельным случайно оброненным фразам он понял и то, о чем здесь ничего не было сказано: что эти люди любят друг друга. Не будь у Марго Фарман такого поразительного сходства с Кателиной, ему это было бы безразлично. Но она превосходила Кателину, была лучше и привлекательнее ее, а поэтому чувства и желания, какие вызывало это обстоятельство в душе Фреда Кемпстера, были сильнее и неотвратимее всего до сих пор пережитого. Это решило все. Сознание своей силы и преимуществ побудило молодого человека действовать. Не теперь и не так, чтобы его поведение было всем ясно и понятно, но согласно обычаям, которые оправдали себя в долголетней практике его предков — купцов и биржевых дельцов.

Два дня спустя Фред Кемпстер завтракал вместе с отцом на фешенебельной даче, находившейся у самого моря в получасе езды от Ливерпуля. Роберт Кемпстер — толстый краснолицый, страдающий ревматизмом и болезнью сердца мужчина лет шестидесяти — помадой приклеивал свои редкие, седые волосы к затылку. За чашкой кофе он одним глазом читал газету: разумеется не все, что там написано, а только о пароходствах и биржевые новости.

Фред следил за выражением его лица. Спокойный, самодовольный вид отца и мелькавшая по временам улыбка свидетельствовали о том, что старик в хорошем настроении. Должно быть, в газете добрые известия — он заработал. Несколько дней тому назад старый Кемпстер увеличил свое состояние на четыре новых корабля — какая-то попавшая в стесненные обстоятельства компания ликвидировалась, а Роберт Кемпстер, никогда не попадавший в стесненные обстоятельства, поспешил воспользоваться удобным случаем.

— Папа, доволен ты своими новыми служащими? — спросил Фред, как только старый Кемпстер отложил газету. — Оставишь ты на новых кораблях прежних офицеров или будешь искать других?

— Пусть остаются, кто захочет остаться, — ответил отец.

— А кто-нибудь хочет уходить?

— Определенно никто еще не заявлял, но капитан «Кардигана», наверное, перейдет служить на канадскую линию. Там ему обещают судно побольше. Конечно, я не стану его отговаривать. Первый штурман «Кардигана» уже проплавал три года. Пусть он будет капитаном.

Фред откашлялся и некоторое время смотрел в чашку. Потом продолжал:

— Папа, а не думаешь ли ты, что нашим людям надо давать предпочтение при повышениях? Разумеется, это очень гуманно с твоей стороны, что ты оставляешь прежний персонал и даешь им возможность продвигаться на общих основаниях согласно обычаям нашей Компании… но разве это не вызовет огорчения среди наших служащих?

— Кому не нравится, пусть уходит! — отрезал старый Кемпстер. — Я никого не удерживаю, и мне, слава богу, не приходится тащить людей на аркане.

— Я не думаю, чтобы кто-нибудь из-за этого ушел, — осторожно продолжал наступление Фред. — Я даже далек от мысли, что кто-нибудь станет роптать. Но среди наших штурманов есть несколько знающих и ценных людей, которые достойны управлять кораблем. Что ты, например, думаешь об Эдуарде Харбингере? Он плавает первым штурманом на «Тасмании».

— Дойдет очередь и до Харбингера. Как только в капитанском составе произойдет какая-нибудь перемена, он получит корабль, а пока вовсе не плохо, что у старого Фармана на «Тасмании» такой дельный помощник.

— Тебе лучше знать, что полезнее для Компании, — согласился Фред. — Что же касается Харбингера, у меня есть желание личного порядка. Однажды он оказал мне очень важную услугу, не зная, кто я.

До сих пор мне не представлялось случая отблагодарить его. Позавчера я познакомился с ним, и мне стало очень неловко. Нам ведь не стоило бы ни одного пенни, если бы мы его выдвинули, но зато этот человек был бы куплен на всю жизнь, — морально он будет нашим должником до самой смерти. Поверь мне, тут не играют никакой роли личные симпатии. Давая Харбингеру «Кардиган», мы ничего не потеряем. Как раз наоборот, наживем солидный моральный капитал.

Старый Кемпстер с минуту раздумывал, потом, изобразив крайнее удивление на лице, посмотрел на сына и иронически улыбнулся.

— Первый раз вижу, что ты протежируешь порядочному и стоящему человеку.

— У меня нет твоего опыта, — оправдывался сын. — Но понемногу ведь пора и мне учиться правильно оценивать людей.

— Хочу думать, что ты уже кое-чему научился. Ну, хорошо, пусть будет так. Я дам Харбингеру «Кардиган». Но ему придется весьма поторопиться, так как судно надо принять в ближайшие дни.

— Он не слишком-то опечалится из-за этого, — улыбнулся Фред. — Куда пойдет «Кардиган»?