Глава пятая

Сквозь тяжелый наркотический сон человек услышал резкий пронзительный визг, заглушивший даже рев самолетов и крик Элмера: «Поль! Поль!» Он оглянулся и увидел, что его товарищ бежит к нему, охваченный пламенем, будто живой факел. В ту же секунду он в ужасе почувствовал запах своих горящих волос и ощутил, как вязкий газолин прожигает ему череп, стекает по его лбу. Он поднял руки, чтобы стряхнуть с себя эту горящую клейкую массу, но она прилипала к ладоням, а когда он резко взмахнул руками, желая сбросить ее, пальцы его тоже вспыхнули, словно факелы. Весь воздух был охвачен огнем. Он снова почувствовал нестерпимую боль на голове, в горле, на руках и спине. И сбивал с себя горящий напалм, прилипавший к его телу, чувствуя, как он прожигает кожу, мышцы и даже кости.

Его резиновые сапоги погрузились в какую-то жижу, ноги увязли в ней, он стал падать, падать, падать. Наконец он весь погрузился в какую-то вонючую грязь, облепившую его, словно компресс.

Лишь на мгновение ему стало чуть легче, но потом он стал задыхаться, мутная грязная вода заполнила запекшийся рот. Резким рывком, собрав последние силы, он ухватился за изогнутые корни какого-то дерева. Кто-то вцепился в него сзади, и он услышал сквозь шум в ушах голос, прошептавший ему: «Самолеты!» Он так и не понял, действительно ли услышал это слово или ему показалось. Превозмогая боль, он выругал безумцев, которые разбрасывают горящую смерть не только на врагов, но и на своих друзей.

Чьи-то руки прикоснулись к нему. Совсем маленькие руки, в которых не было силы, но они передали ему свою волю. Он попытался подняться, но каждое движение причиняло ему нестерпимую боль, он не кричал лишь потому, что не мог пошевелить губами.

Руки подхватили его за плечо и потянули наверх.

Сквозь рев самолетов он услышал, как кто-то прошептал ему на ухо:

— Ла даи! Ла даи![2]

Он подтянулся и пополз вперед, крича от нестерпимой боли, и выбрался наконец из болота. Рев самолетов приближался. Голос по-прежнему уговаривал его: «Ла даи! Ла даи!» Он двинулся, собрав все свои силы, умноженные охватившим его ужасом. Это движение вызвало новую нестерпимую боль, и он потерял сознание, повиснув на корнях. Он пролежал бы так до самой смерти, слушая свист падающих бомб, но детские руки все тащили его вперед, а голос шептал что-то на ухо. Последним рывком, превозмогая боль, он прополз нескончаемо долгий путь, голос и детские руки помогали ему, но потом он снова потерял сознание.

Изредка приходя в себя, он видел три черные груды — все, что осталось от его бывших товарищей. Земля дрожала. Деревья раскачивались. И снова рев самолетов.

Человек вскрикнул и проснулся. И снова видел он лицо ребенка, склонившееся над ним. Он ждал смерти — сейчас ему было все равно, лишь бы наступил конец этой невыносимой боли. Но мальчик приложил к его рту какую-то резиновую трубочку. Человек невольно глотнул, рот его смягчила живительная влага.

«В войне взрослеют слишком быстро», — мелькнула в его сознании мысль. Этот ребенок спас ему жизнь. Он ему благодарен, но дело не в этом. Просто есть маленький человечек, который проявил гуманность в этом жестоком и бесчеловечном мире.

Когда сознание окончательно вернулось к нему, он понял, что слышал не рев самолетов, а шум прибоя. Он уже знал, что все его товарищи погибли, он один остался живым. Улыбка судьбы, если это можно назвать улыбкой.

Вздрогнув, человек сел, достал пачку сигарет, закурил и стал смотреть в темноту ночи, где линия бомборы отбрасывала фосфоресцирующие блики на черной воде. Беспокойное море простиралось до самого горизонта.

Только выкурив вторую сигарету, человек осознал, где он находится. С вершины горы донесся крик совы, возвративший его к действительности.

Он уехал из военного госпиталя с лихорадочной поспешностью сразу же после того, как Мерилин упала в истерике, увидев его лицо.

Тогда он понял, что на этом их совместная жизнь кончилась. Она не могла жить с ним. Нет, он не упрекал ее, ведь его голова и лицо после пересадки кожи выглядели так же, как и его руки, и ему самому ежедневно и ежечасно приходилось видеть это ужасное зрелище. Он и сам не мог так больше жить. Товарищ получил его деньги, причитавшиеся еще за время службы в армии, и купил ему машину. Он уехал, не попрощавшись даже с отцом. И зачем было прощаться с отцом? Ведь это отец подхлестывал в нем авантюристические порывы, которые привели его во Вьетнам, за это он винил своего отца. Но обвинять Мерилин он не мог. Он постарался поставить себя на ее место. Почему он должен ждать от нее большего, чем мог бы ждать от себя?

Теперь уже вышли из моды браки, заключавшиеся на всю жизнь, что бы ни произошло, как в старину. Проживи они до войны вместе дольше, возможно, их брак означал бы для них нечто большее, чем быстро исчезнувший восторг близости. У них не было ничего, кроме пламенных желаний и страсти. Может быть, все обернулось бы иначе, будь у них ребенок. Но она не хотела детей: что стала бы она делать с ребенком во время их долгой разлуки, когда ей приходилось работать? Да и он тоже не хотел ребенка, когда дважды приезжал в отпуск, мечтая о встрече с Мерилин. Это были прекрасные мечты! И вот теперь он здесь, без жены, без работы, без надежд на будущее. Что он сделал такого, за что и смерть, и жизнь отвергают его?

Он достал таблетку снотворного и запил ее последним глотком виски, оставшимся в его фляжке.

Глава шестая

Женщина не могла уснуть. Она стояла и пристально вглядывалась в темноту. За садом под призрачным лунным светом мерцало озеро.

Ее разбудили кошмарные сновидения. Она снова боролась с лесным пожаром. Теперь она уже больше не решалась лечь в постель. Она медленно выпила приготовленный чай. Из сада шли запахи ранних бледно-желтых цветов — жонкилий. В начале прошлого лета огонь подобрался к самому дому, и только теперь луковицы пустили ростки и расцвели.

Весь тот ужасный день пожар полыхал на другом берегу ручья. Пожарники тогда требовали, чтобы она покинула дом. Но могла ли она уехать с умирающим отцом, которого пришлось бы везти к пристани, уже полыхавшей в огне?

— Оставь меня здесь, Бренда, если огонь продвинется слишком близко, — сказал он еле слышным голосом. — Беги к морю. Там ты сможешь спастись, переждать, пока кончится пожар. Я ведь все равно никогда не оставлю почту.

Но и она не оставила почту. Не потому, что испытывала чувство привязанности к ней. Для нее почта и магазин не имели никакого значения. А если уж говорить об отце, то в его затуманенных глазах она читала надежду, что огонь положит конец его долгой и мучительной агонии.

Она осталась здесь из-за сада. Этот фруктовый сад, раскинувшийся на пол-акре и тянувшийся к озеру, остался единственной ее радостью.

Она достала шланг, прикрепила его к огромному баку на высоких подпорках возле дома и стала поливать все вокруг. Если огонь перекинется через ручей, она, по крайней мере, сумеет побороться за сад и дом.

Огонь все же перекинулся через ручей. Он поглотил сосновую изгородь — так долго стоявшую на пути ветров, — оставив после себя раскаленные скелеты. Фруктовые деревья сморщились еще до того, как огонь подобрался к ним, их кроны озарились ярким светом, словно Неопалимые купины в библии ее матери. Цветы увядали и погибали от жаркого дыхания огня. Пламя уже распространилось по двору, добралось до кустов и деревьев, посаженных возле стен дома. А женщина все поливала из шланга. Горячий воздух обжигал лицо и тело. Она даже представить себе не могла, что бы случилось дальше, если бы пожарная машина не пробилась к ней через этот заслон дыма. Пожарники спасли почту, но не спасли отца. Она бросилась в комнату к отцу, он уже умирал.

Женщина не могла больше страдать так, как страдала, когда ее бросил Дерек. Она давно ушла в себя, воздвигла вокруг себя стену, изолировавшую ее от внешнего мира.

— Если не позволять себе любить, не будет страданий, — говорила она себе. — Не люби никого. Укройся от людей. Не держи в доме ни собак, ни кошек, они могут найти путь к твоему сердцу. — У нее не осталось чувств ни к кому и ни к чему. Последнее звено, болью отозвавшееся в сердце, оборвалось со смертью отца.

Женщина отгоняла от себя воспоминания, разбуженные запахом цветов, воспоминания о днях исступления, когда она поняла, что влюбилась и Дерек тоже любит ее. Дерек называл ее — Пылающая Бренда.

Говорят, что потерявшие любовь страдают сильнее оттого, что они познали восторги любви, но она не испытывала таких страданий. Ей казалось, будто перенесенная душевная боль и пережитый стыд запали в самую глубину ее существа, и потому даже во сне не мечтала о тех безликих мужчинах, которые посещают таких, как она, — потерявших любовь. Она была подавлена видом эвкалиптов, загоравшихся ярким пламенем еще до того, как к ним приблизился пожар, и сосен, пылавших при легком прикосновении огня, и фруктовых деревьев, увядавших в одно мгновение. Этот лесной пожар был подобен любви, которую она испытала. Он оставил после себя на берегу озера и в саду лишь безжизненные черные скелеты деревьев, торчащие на выжженной голой земле. Такой казалась себе и она со своими горькими мыслями. Странно, но смерть отца и лесной пожар освободили ее от прежней невыносимой тяжести. Теперь она уже не испытывала никаких чувств, не питала ни к кому даже ненависти.

Но как жить, ничего не чувствуя? Когда нет ни тепла любви, ни силы ненависти? Все, чем жила она раньше, исчезло навсегда.

Вместе с чувством ненависти ушло и желание отмщения, и уверенность, что ей не в чем себя винить. Больше ей неведомо утешение.

А в саду, где-то глубоко спрятанная, теплилась жизнь. Земля извечно торжествует победу.

Глава седьмая

Поль всегда просыпался в изнеможении, словно наяву переживал свои кошмарные ночные сны. Он никак не мог считать свои сновидения неправдоподобными. Вновь и вновь переживал он свое прошлое. Лежа и все еще дрожа от ужаса, он спрашивал себя:

— Но почему я никогда не вспоминаю свои школьные годы? Почему мне не снятся дни медового месяца, а всегда только этот кошмар терзает меня?

Он еще долго лежал после того, как первые лучи солнца, отраженные от зеркала машины, ослепили его. Глаза жгло, а нежная пересаженная кожа все еще болела от вчерашнего солнца, ветра и соленых брызг. Мускулы ныли после многочасового балансирования на доске для серфинга.

Он выбрал это место и остановился здесь ночевать, чтобы сегодня начать с того, на чем вчера решил временно поставить точку. Бомбора — это убийца, — предупредил его тот человек. Что ж, бомбора пока не убила его.

Видимо, те парни, во Вьетнаме, были правы, когда говорили, что человек живет до поры, пока его не найдет пуля с его именем. Эта пуля искала его на дымящихся дорогах в джунглях, на переправах через реки, где черная вода доходила ему до пояса, его сбивало с ног, когда снаряд попадал в самую середину их отряда, он падал и лежал не дыша, когда короткие пулеметные очереди предупреждали их о том, что они оказались в засаде.

Не осталось уже ничего во всей этой страшной партизанской войне, чего ему не пришлось испытать на себе. Его товарищи, ходившие вместе с ним в разведку, падали на острые колья в ловушки для слонов и умирали в мучениях. Двое из них, шедших однажды впереди него, взорвались, когда раздвигали виноградные лозы, преградившие им дорогу. Он же выходил из всех этих передряг с легкими царапинами. Он был не хуже и не лучше других солдат — австралийцев или американцев, — которые, как и он, ненавидели эту войну и так же, как он, жили ожиданием момента, когда им снова посчастливится вернуться домой.

Казалось, будто он заговорен от смерти. Солдаты даже шутили по этому поводу:

— Держись поближе к Полю Муррею. Может, и на тебя перейдет часть его удачи.

Ему везло до того самого момента, когда какие-то негодяи сбросили напалм над своей же территорией, на их подразделение. Он старался выбросить из головы этот вновь пережитый ночью кошмар, так и не покидавший его сознания.

Он чувствовал себя разбитым, во рту был горький привкус. Нет, он не пойдет больше к бомборе. Сейчас это уже невозможно. Он найдет другой способ проститься с жизнью.

Он сел, ощупью нашел темные солнечные очки, надел их, чтобы защититься от яркого света чудесного утра, и увидел через ветровое стекло парнишку, осторожно приближавшегося к машине. Поль чуть было не закричал, а потом зло выругался. Это был тот самый мальчишка, который следил за ним вчера с утеса, тот самый негодник-абориген, который, наверное, высматривает, что бы ему стащить.

Поль резко открыл дверцу машины. Мальчик отпрянул назад.

— Чего тебе здесь, черт возьми, надо? Хочешь что-нибудь стянуть?

Мальчик сидел, потирая тонкую ручонку, по которой пришелся удар резко открывшейся машинной дверцы. Он покачал головой и молча показал на охапку хвороста. Поль взглянул на него. Худое, изможденное тело мальчика вздрагивало. Рядом сидел щенок с длинными черными ногами, до смешного похожими на ноги хозяина. Этот мальчонка был такого же роста, как и Пак То, только цвет кожи и глаза его были другими. Да, у Пак То они тоже были черными, но узкими и раскосыми, а у этого аборигена они большие и круглые. У обоих был вид рано повзрослевших и слишком рано лишившихся детства детей.

— Ну, довольно, не будь таким сентиментальным, — сказал себе Поль.

Мальчик сидел, ссутулясь, и смотрел на него таким же взглядом, каким часто, очень часто смотрели на него вьетнамские дети, когда в глазах их застывал страх и отказ от повиновения. Потом ему припомнились тонкие руки вьетнамского мальчика, тащившие его, холодная живительная влага, смочившая пересохшее горло.

Поль уже собрался было засмеяться, но потом остановил себя. Что же хорошего для него в том, что он остался жив? Лишь богу известно, когда он теперь снова сделает попытку покончить с этой жизнью. А сейчас он должен поесть. Да, он очень голоден.

Поль помахал рукой мальчику. Тот подошел осторожно, словно побитая собака.

— Эй, есть ли здесь где-нибудь магазин?

Мальчик кивнул.

— Хорошо. — Поль вытащил из кармана деньги. — Сбегай и купи хлеба, масла, какого-нибудь мяса, сахару и молока. Вот, возьми.

Мальчик снова кивнул, подошел к дверце машины, взял деньги и молча ушел. Щенок бежал впереди.

Поль смотрел на мальчика, пока он шел по каменистой дороге. В желудке было пусто, в голове тоже, руки и ноги отяжелели от усталости. Ничем не защищенная новая нежная кожа на лице, спине и руках покрылась пузырями. Он боялся даже облизнуть губы — как бы эти пузыри не прорвались. Он не решался взглянуть на себя в зеркало. Ничего нет удивительного в том, что его жена отказалась от него. Ему самому было страшно посмотреть на себя.

Мальчик остановился в нерешительности на шатких ступеньках магазина. В витрине красовались консервированные продукты, следующая дверь вела на почту. Он долго смотрел на темноволосую женщину. Она что-то писала на дальнем конце прилавка. Щенок, прижавшись у ног Кемми, тоже, казалось, был в нерешительности. Четыре черных глаза, не отрываясь, смотрели на женщину, но она не подняла головы. Мальчик и собака терпеливо ждали. Белые всегда такие. Если стоишь и ждешь, они продолжают писать, будто тебя вовсе не существует, вот и приходится ждать, потому что, если скажешь хоть слово, тебя обругают.

Наконец женщина перестала писать, закрыла тетрадь и подняла голову.

— Ну, что тебе?

Она посмотрела на мальчика так, словно впервые в жизни увидела его. Итак, раз уж она спросила, чего ему надо, значит, не считает его вором или мошенником, а признала в нем покупателя, способного заплатить за нужные ему продукты. Кемми осторожно приблизился к прилавку. Он широко улыбнулся, обнажив большие передние зубы, и скороговоркой выпалил:

— Хлеб, мясо, масло и молоко.

— Что? — резко спросила она.

— Для завтрака.

— Я так и подумала. Но когда ты спрашиваешь о чем-нибудь, что нужно сказать?

— О! Пожалуйста.

— Вот так-то лучше. И не забывай, что я не только торгую в магазине, но и заведую почтой. У тебя есть деньги?

Он достал и выложил на прилавок две бумажки. Женщина взглянула на них, потом взяла указательным и большим пальцами, словно они были грязные, и поднесла к свету.

— Откуда это у тебя?

Именно таким голосом говорил тот полицейский, который приезжал в резервацию, вваливался в жилища людей, хватал их вещи и спрашивал: «Это у тебя откуда? А это где взял?»

— Мне дал это дядя, — дрожащим голосом произнес мальчик.

— Какой еще дядя?

Кемми выставил вперед подбородок точно так, как делал его дедушка, указывая направление их деревни. Но женщина нетерпеливо переспросила:

— Я спрашиваю тебя, какой дядя? У тебя что, отсох язык?

— Дядя, который остановился вон там.

— Отсюда я никого не вижу.

— Это тот самый дядя, который вчера катался на доскенад бомборой.

— А, тот сумасшедший? А где же он остановился?

— На другой стороне утеса. У него большая машина. Когда я сегодня утром спускался вниз по дороге, он спал в ней.

— А зачем ты ходил туда?

— Отнес ему немного дров.

— А потом?

Мальчик молчал. Ему совсем не хотелось рассказывать этой женщине, что сказал тот дядя, увидев его.

— Так что же было потом?

— Он попросил меня принести ему продуктов из магазина.

— Ах, вот оно что. А почему же он сам не пошел?

Мальчик пожал плечами.

— А какой он, этот дядя?

— Такой… со странным цветом кожи, — запинаясь, ответил мальчик.

— Со странным цветом кожи?

Он кивнул.

— Что это значит?

— Одна часть у него белая, другая — розовая, а еще одна — красная. Руки все черные, а на глазах черные очки.

Мальчик замолчал, тяжело дыша от усилий, затраченных на описание незнакомца. Женщина как-то злобно усмехнулась.

— Наверное, чудак какой-то, а?

Мальчик ничего не ответил. Он просто не знал значения этого слова.

— А что тебе еще нужно?

От расспросов женщины у Кемми все вылетело из головы. Он уставился в пол, пальцем ноги вычерчивая какой-то узор.

— Я забыл, — ответил он тихо.

— Ну, тогда мне придется самой решить за тебя. Я дам ему то, что понадобилось бы любому разумному человеку на завтрак: хлеб, масло, джем, яйца и бекон. Мяса у меня нет. А у него есть чай?

Мальчик покачал головой.

— Тогда еще полфунта чаю. А зачем у тебя этот бидон?

— Для молока.

Женщина взяла бидон, отошла к холодильнику, потом вернулась и поставила бидон на прилавок.

— Ну, вот и все. У тебя есть сумка?

— Нет.

— Ладно уж, я дам тебе пакет из-под сахара и постараюсь все туда уложить. Смотри, сверху лежат яйца и сдача.

Она перегнулась через прилавок и опустила пакет ему на руки.

Кемми кивнул и повернулся к двери. Женщина крикнула ему вдогонку:

— А что нужно сказать?

— Спасибо, мисс, — хрипло выдавил он из себя.

Кемми медленно брел по тропинке рядом с крутившейся у его ног собакой, прошел вдоль берега, осторожно ступая по каменистой дороге вверх к мысу, с которого ему было хорошо видно, где стояла машина. Не заснул ли дядя снова, подумал он, спускаясь вниз, и громко окликнул щенка, чтобы своим приближением разбудить мужчину. Он побаивался снова рассердить его.

Поль уже начал цинично подумывать, что, видимо, больше никогда не увидит ни мальчишку, ни своих денег. Но в этот момент он услышал, как мальчонка позвал щенка. Кемми робко подошел к машине, положил на сиденье сверток, а рядом — целую горсть мелочи.

Поль занялся содержимым пакета. Мальчик выкладывал покупки, не проронив ни слова, потом, вспомнив, сказал:

— Мяса нет.

Поль кивнул.

— Ничего. Здесь и так всего достаточно, с голода не умру. Думаю, что и завтра у нее что-нибудь найдется.

Поль повернулся, и Кемми увидел волдыри, страшные волдыри, доходившие до пояса. Плечи его были обвязаны полотенцем, чтобы спасти от ветра сгоревшую на солнце спину. Кемми и раньше видел белых, обгоревших на солнце, но никогда еще не видел он таких рубцов и волдырей.

— Костер? — спросил он, кивнув головой на кучу хвороста.

Поль вытащил стаканы и обернулся. И Кемми увидел его глаза. Они были вовсе не такие злые, какими он запомнил их тогда.

— А ты умеешь разводить костер? — с сомнением спросил Поль.

Мальчик кивнул. Он быстро собрал камни, сложил их около скалы, сделав естественный камин, скомкал бумагу, положил на нее сухие листья и прутья, а сверху большие поленья. Потом достал из-под рубашки коробок, зажег спичку, прикрыв огонь ладонями, и поднес к бумаге.

Совсем как взрослый, подумал Поль, наблюдая за умелыми черными руками ребенка и сосредоточенным выражением его лица.

Поль откинул край спального мешка, вздрогнув, когда молния царапнула ногу. Нервы его были обнажены так же, как и его кожа. Запах горящих листьев щекотал горло, пробудив воспоминания о медовом месяце, который они провели с Мерилин, путешествуя и устраиваясь на привал в облюбованных ими местах. В такие же утренние часы, когда с берега дул прохладный ветерок и трава была еще покрыта росой, он вставал и начинал разводить костер. Потом он наскоро купался, потом закипал чайник и поджаривался бекон. Точно так, как это было сейчас.

Парнишка неумело держал сковородку. Поль взял ее, отодвинул бекон в сторону и разбил три яйца, потом перевернул яичницу, чтобы поджарить ее с двух сторон, тонкими ломтями нарезал хлеб, слегка подрумянил его на костре и намазал толстым слоем масла. Впервые за много месяцев он ощутил настоящий голод. Он сложил еду на тарелку и начал жадно есть.

Закончив еду, взглянул на ребенка и увидел, что тот не отрывая глаз смотрит на хлеб, облизывая губы.

«О, черт, — подумал Поль, — ведь мальчишка тоже голоден».

Он бросил ему кусок хлеба.

— Оботри сковородку.

Мальчик не спеша взял сковородку, тихо сказал: «Спасибо, босс», — собрал на хлеб остатки яичницы и сала, потом разломил кусок на две части, половину отдал щенку, а в другую сам жадно вцепился зубами.

Поль с удивлением смотрел на него. Что же у него за родители? Какие-нибудь мерзкие пьянчуги, бездельничают в своем вонючем, грязном поселке. И все же этот мальчишка не бездельник. Он честно заработал себе завтрак и ничего не просил. Поль отрезал еще кусок хлеба, разбил в сковородку два яйца, бросил туда ломтик бекона.

— Поджарь это для себя, малявка.

Странное маленькое существо, думал Поль, глядя, как ребенок старательно, до последней крошки, вычистил хлебом сковородку, положил на хлеб кусочек бекона и отдал щенку.

Вода в чайнике закипела. Поль насыпал в него пригоршню чая и постучал по краю, чтобы чаинки осели на дно. Потом налил чай в две кружки, положил в них сахар и передал мальчику ту, которая раньше принадлежала его жене. Кемми с жадностью выпил весь чай.

Выпив вторую чашку, Поль лег, положив голову на подушку, прислонив ее к пню старого дерева.

Мальчонка начал собирать посуду, то и дело вопросительно поглядывая на мужчину.

— О'кей, — сказал ему Поль.

Он вытащил сигарету, зажег ее и осторожно приложил к губам, боясь, как бы нежная тонкая кожа не прилипла к бумаге.

Огромное безоблачное небо раскинуло над ним свой шатер, оно было чуть бледнее голубого моря. Поль видел и бомбору, глухой рокот которой отдавался эхом у него в ушах, а над нею — солнце, превращавшее морские брызги в ослепительно-белую пену. Поль думал о том, как хватило у него смелости вчера и позавчера носиться над бомборой на этой разбивающейся о черные камни водной стене.