Насладившись местью, он со спокойной совестью принялся за камамбер.
      Я еще не упомянул о Жан-Марке, брате Вероники, который тоже сыграл немаловажную роль в нашей истории. В то время, я хочу сказать, в первые месяцы нашего брака, он меня еще не полностью презирал, потому что не достиг духовной зрелости, но когда он набрался ума-разума в шикарных кабаре на левом берегу Сены и в фирме, торгующей готовым платьем для подростков (процесс этот был недолог -- он длился всего три года), то оказалось, что с точки зрения тех ценностей, которые он признавал и которым поклонялся, я был вообще вне игры, меня просто не существовало... Но в восемнадцать лет в Жан-Марке, ученике иезуитского коллежа в Пикардии, оставалось еще что-то детское, симпатии его, случалось, были необъяснимы и милота нерасчетливой. Когда же он вернулся в Париж, все сразу изменилось. Три года столкновений с моралью века превратили его в мужчину, в настоящего мужчину, в такого, каких любовно штампует наша эпоха...
      На другое утро, в поезде, который мчал нас в Бретань, я был полон тревоги. Как Вероника перенесет неделю жизни у моих родных? Вилла, которую снимали наши, не была ни большой, ни шикарной. Она была уродлива тем уродством, которое почему-то всегда присуще домикам, сдаваемым внаем на лето за умеренную плату. Правда, большую часть дня мы будем проводить на воздухе, на пляже... Что касается моей сестрички Жанины, то тут мне нечего было беспокоиться. Она милая девчонка, мы очень любим друг друга, и я знал, что она готова будет в лепешку расшибиться, лишь бы угодить своей красивой невестке по той простой причине, что она ее невестка, жена, которую выбрал себе ее брат. Что же до родителей, то тревогу могла вселять только их робость и переизбыток усердия. Больше всего я волновался из-за тетки Мирей, к которой Вероника явно не испытывала никакой симпатии. А главное -- весь характер нашей жизни там, летний быт, семейный пляж -- я боялся, что все это покажется Веронике убогим и скучным... Не то чтобы она привыкла к большей роскоши; но все же, несомненно, между ней и моими, между их домом и нашим был ощутимый перепад, и меня он пугал, словно это была непреодолимая пропасть.
      -- Вам не следует так долго жариться на солнце, Вероника, -- говорит мадемуазель Феррюс. -- В вашем положении это не рекомендуется.
      Она не реагирует. Делает вид, что не слышит? Или в самом деле заснула? Это трудно сказать, потому что она лежит ничком на купальном халате, положив голову на руки. День ослепительный, жаркий, солнце палит вовсю. Дети с визгом гоняются друг за другом. Неподалеку орет транзистор -- джазовая музыка. Пронзительно кричат чайки. Высоко-высоко в густой синеве застыл кем-то запущенный воздушный змей. Группка, образованная семьей Феррюс, притихла, разморенная зноем. Все, кроме мадемуазель Феррюс, которая, как всегда, начеку. Ее брат (отец Жиля) читает "Монд". На нем полотняные брюки и тенниска.
      -- Кем не рекомендуется?
      Это спрашивает Жиль. Он растянулся возле своей жены, подставив спину солнцу. Но загорел он все же меньше, чем она.
      -- Что значит кем? Конечно, врачами! Все знают, что длительное пребывание на солнце вызывает ожоги, прилив крови. Это опасно. Особенно для женщины в интересном положении.
      После этого заявления возникает молчание. Вероника тем временем повернулась на бок.
      -- Я жарюсь на ореховом масле, -- говорит она лениво. -- Я не сгорю, а только подрумянюсь.
      Мадемуазель Феррюс пропустила шутку мимо ушей.
      -- Все же советую быть осторожней, -- говорит она, Ее взгляд упирается в талию невестки.
      -- Не забывайте о ребенке, -- добавляет мадемуазель Феррюс, понизив голос.
      -- Пусть привыкает, -- отвечает Вероника. -- Он будет солнцепоклонником.
      -- Надеюсь, что нет, -- решительно возражает мадемуазель Феррюс и вскидывает на переносицу темные очки.
      -- Отчего же? Как все через двадцать лет.
      -- Через двадцать лет все будут поклоняться солнцу? -- с тревогой восклицает мадемуазель Феррюс.
      -- Вероника шутит, -- говорит мосье Феррюс сестре. -- Ты все понимаешь буквально.
      -- Через двадцать лет! -- подхватывает Жанина. -- Интересно, где мы будем через двадцать лет?
      Она садится на песок, потягивается, как после сна.
      -- Как где? Здесь, конечно, -- поспешно откликается мадемуазель Феррюс, боясь, что разговор иссякнет.
      -- Ты оптимистка, -- говорит Жанина.
      -- А ты думаешь, что я к тому времени уже умру?
      -- Я не это хотела сказать...
      -- А что же?
      -- Я думаю об атомной войне, о китайцах...
      -- О, ты считаешь, что кита...
      -- Который час? -- вдруг спохватывается мадам Феррюс. -- Должно быть, скоро полдень. Я пойду готовить завтрак.
      Она складывает свитер, который вяжет, запихивает его в сумку вместе со спицами и клубком шерсти и поднимается. Ее дочь тоже встает и накидывает купальный халат.
      -- Я пойду с тобой, мама.
      -- Они не посмеют развязать войну! -- восклицает мадемуазель Феррюс, обращаясь к пляжу, к небу и к морю. -- Это был бы конец.
      -- Ты можешь остаться, детка. Все готово. Надо только сунуть жаркое в духовку.
      -- Вы думаете, что Мао на это решится? Вы так думаете? Я -- нет! Хотя их и около миллиарда...
      -- Может, и мне пойти?.. -- спрашивает Вероника без большого рвения.
      Но три голоса одновременно прерывают ее. Мадам Феррюс, Жиль и Жанина говорят хором: нет, нет, не надо, пусть остается здесь, пусть отдыхает, ей надо беречь себя.
      -- Я словно футляр с драгоценностью, -- усмехается Вероника. -- Во мне, значит, будущее рода.
      -- В каждом ребенке, который должен родиться, -- мило говорит мосье Феррюс, -- заключено будущее рода.
      Мадемуазель Феррюс на время прерывает дискуссию о международном положении.
      -- Вы уже выбрали? -- спрашивает она.
      -- Что выбрала?
      -- Как что? Имя! Пора, пора...
      -- У нас, кажется, есть еще несколько месяцев впереди.
      -- Я придумала несколько имен. Но не уверена, что предложу их вам. Вам, молодым, так трудно угодить. Вам ничего не нравится.
      -- А все-таки?
      -- Что бы вы сказали, -- решается наконец мадемуазель Феррюс, преодолевая свое недоверие, -- ...о Тибальде? По-моему, это чрезвычайно красивое имя для мальчика.
      -- Да, именно для мальчика, -- подхватывает Жиль. -- Девочке оно куда меньше подходит.
      -- Боже, до чего ты глуп! Что за школьные шутки!
      -- Тибальд как-то отдает средневековьем, -- замечает Жанина.
      -- Ну и что же? Во всяком случае, это очень изысканное имя. Одного из наследников французского престола зовут Тибальд.
      -- Вот это довод! -- говорит мосье Феррюс. -- Но боюсь, что это имя для нас слишком шикарно. А вы что скажете, Вероника?
      -- Я с вами согласна. Явно слишком шикарно.
      Час спустя за завтраком мадемуазель Феррюс снова пытается отстоять свой приоритет по части имен.
      -- Ну а как бы вы отнеслись к Бертранде?
      Семья за столом словно окаменела. Наконец Жиль решается:
      -- Боюсь, что это имя трудновато выговорить.
      -- А что, это имя тоже в ходу у членов королевской фамилии? -осторожно осведомляется мосье Феррюс.
      -- Насколько мне известно -- нет. Погодите, сейчас вспомню... Девочек зовут Изабелла, Клод.
      -- Скажи, папа, правда, что граф Парижский мог бы сменить де Голля? Я читала в "Пари-матч", что он котируется как дофин.
      -- Маловероятно, детка. Франция вряд ли пошла бы на...
      Мадемуазель Феррюс воинственно вскидывает голову:
      -- Почему вряд ли? Скажите на милость!..
      -- У тети Мирей культ королевской семьи, -- шепчет мосье Феррюс, наклоняясь к снохе, словно доверяя ей тайну.
      -- Ну, насчет культа ты преувеличиваешь! Но нельзя отрицать, что все они воистину порядочные люди. Я уверена, что граф Парижский правил бы страной не хуже любого современного политикана. Что ни говорите, а он все-таки последняя ветвь...
      -- Да будь он хоть деревом, что из того? -- перебивает Жиль.
      -- Вероника, вы любите сельдерей? -- вдруг спрашивает мадам Феррюс. Ее высказывания, вызванные какими-то смутными ассоциациями, часто бывают неожиданными. -- Я подумала, что, может быть, сегодня к ужину... Говорят, это очень полезно.
      Вместо ответа Вероника кивает и глядит на свекровь с несколько усталой и натянутой улыбкой.
      -- Один мальчик на пляже, -- говорит Жанина, -- уверял меня, что де Голля не переизберут... Его отец -- депутат, не знаю, правда, от какого округа, он в оппозиции.
      -- Не переизберут! Смешно слушать! Они...
      -- Что-то вы ведете на пляже больно серьезные разговоры, -- замечает Жиль. -- Я знаю этого мальчика?
      -- Много они понимают, те, что в оппозиции. Лично я думаю, как тот обозреватель...
      -- Я хочу знать, с кем ты дружишь?
      -- ...который писал несколько дней назад в "Блокноте".
      -- Вот еще! Я имею право дружить, с кем захочу, не спрашивая твоего разрешения!
      -- Дети, не ссорьтесь!
      -- ...Они просто как пауки в банке, словно во времена недоброй памяти Четвертой республики...
      -- А почему он мне всегда все запрещает? Если бы я его слушалась, я бы жила как монашка.
      -- Вот видите, Вероника, у нас всегда так, -- говорит мадам Феррюс. -Не знаю, будет ли Жиль так же строг к своим детям, как к сестре?
      -- Зато я буду снисходительной. Для равновесия.
      -- У нас в классе есть одна девочка из Алжира. Так вот, она рассказала, что ее брат всюду ходит за ней по пятам. Готов запереть ее на замок, чтобы она ни с кем не встречалась. Когда она идет танцевать в Сен-Жермен-де-Пре, он идет вместе с ней и никого к ней не подпускает. Ее зовут Ясмина.
      -- Вот такие нравы мне по душе, -- говорит Жиль. -- Эти достойные люди заслуживают независимости. Ей столько же лет, сколько тебе?
      -- Она даже на год старше.
      -- В шестнадцать лет приличная девочка не пойдет танцевать в Сен-Жермен-де-Пре.
      -- Послушай, Жиль, -- говорит Вероника. -- Ты, оказывается, чудовищный ретроград.
      -- В этом вопросе я его полностью поддерживаю, -- решительно заявляет мадемуазель Феррюс. -- В остальном я редко с ним соглашаюсь. Но тут!.. Боже, теперь царит такая распущенность. Это недопустимо.
      -- О! Ты всегда радуешься, когда угнетают молодых, -- говорит Жанина.
      По летнему распорядку дня у Феррюсов после завтрака все расходятся по своим комнатам отдыхать.
      -- Тебе хочется спать?
      -- Нет. Какие у нас планы на сегодня?
      Вероника скинула туфли, закурила сигарету и улеглась на кровать. С одной стороны у нее пепельница, с другой -- стопка иллюстрированных журналов.
      -- Тебе решать, дорогая. Можно погулять вдоль моря после пяти, если ты не очень устала.
      -- Как вчера?
      -- Доктор велел побольше ходить.
      Когда Жиль остается наедине с женой, у него появляются интонации и жесты, которых не знают за ним его домашние. Он говорит с Вероникой почти материнским тоном, но без сюсюканья. Он полон заботы о ней. Его движения становятся медленными, плавными, словно Вероника очень хрупкая вещь, с которой надо обращаться необычайно бережно.
      -- И так красиво возвращаться на закате, вспоминаются...
      -- Знаешь, дорогой, ты мне это уже говорил.
      -- Ну да? Я уже стал заговариваться. (Он улыбается.)
      -- Ты мне даже читал эти стихи. В Венеции.
      -- Спорим, что ты не запомнила ни одной строчки?
      -- Постой-постой... Помню! "Гиацинтовый, золотой..." Гиацинт -- очень красивое слово.
      Они улыбаются друг другу. Жиль хочет улечься рядом с ней, но для этого ему надо убрать с постели пачку иллюстрированных журналов. Он кладет журналы на коврик возле кровати, наклоняется и целует Веронику.
      -- А вообще-то, -- говорит он задумчиво, -- надо повторять одно и то же.
      -- Надо? Зачем?
      -- А затем, что жизнь состоит из вещей, которые повторяются, которые регулярно возникают вновь и в конце концов свиваются в такие... как бы это сказать... жгуты, что ли, связывающие людей. Людей, которые любят друг друга. Мне кажется, то, что называют счастьем, и есть в конечном счете многократный возврат к одному и тому же. Эти вещи знаешь заранее, их ждешь и счастлив оттого, что они повторяются -- еще одна нить, связывающая тебя с тем, кого любишь. Это все вещи повседневные, самые обычные: прогулка, закат, стихотворение, шутка, еда какая-нибудь... Ты не согласна?
      -- Нет, конечно, согласна...
      Кончиками пальцев она водит по щеке мужа. Она разглядывает его, склоненного над ней, с нежным и, пожалуй, недоуменным любопытством.
      -- Ты живешь исключительно чувством, -- говорит она раздумчиво, словно вдруг открыла в нем новую черту.
      -- Ты лишь сегодня это заметила?
      -- Нет, я думала так и прежде, но... как тебе сказать... Человека можно узнать по-настоящему, только когда видишь его дома, в кругу семьи, среди своих. За те три дня, что мы здесь, я увидела тебя в новом свете. Тебя нельзя понять до конца, пока не знаешь, каков ты с Жаниной, пока не увидишь вас вместе. Она очень много для тебя значит.
      -- Конечно, это же естественно.
      Вероника мотает головой.
      -- Совсем не так естественно. Я знаю уйму ребят, которым абсолютно наплевать на своих сестер, их не интересует, с кем они проводят время и кто с ними спит... Ну, Жиль, пожалуйста, не ужасайся таким выражениям, теперь все так говорят. Конечно, твои родители такого не скажут, на то они и родители, но ты-то принадлежишь к другому поколению... Но возвратимся к Жанине; ты с ней безумно строг, все опекаешь ее. Так себя теперь никто не ведет. Возьми, к примеру, хоть Жан-Марка. Ты можешь себе представить, чтобы его заботило, что я делаю, с кем встречаюсь?
      -- Нет, не могу.
      -- А ты с Жаниной в самом деле ведешь себя как турок. И то со времен Мустафы Кемаля турки сильно эволюционировали...
      Оба тихо смеются. Стены в доме тонкие, и звуки проникают из комнаты в комнату. "Как в нашем пансионе в Венеции, -- уже успела отметить Вероника. -- За все время нашего свадебного путешествия нам так и не удалось ни разу по-настоящему побыть вдвоем".
      -- Скажи, Жанина ведь симпатичная, правда?.
      -- Я ее обожаю!
      Этот ответ, видимо, не убеждает Жиля.
      -- Нет, кроме шуток, она тебе нравится?
      -- Я же сказала, что обожаю ее.
      Краткое молчание. Жиль взял жену за руку.
      -- А как тебе мои родители?
      Его голос звучит хрипловато.
      -- О, они очаровательны, -- отвечает она, не задумываясь. -- Ты ведь меня уже спрашивал.
      -- Да. Но мне бы хотелось быть уверенным...
      -- Они душки! Но, конечно, они...
      Вероника замолкает, не кончив фразы.
      -- Валяй, говори до конца!
      -- Они из другой эпохи. Я и не подозревала, что еще есть такие люди, как они. Твоя мать явление просто... неправдоподобное. Такая самоотверженность. Свести свою роль только к хозяйству... не спорю, в этом есть даже что-то прекрасное в известном смысле, но все же... Нет, они из другой эпохи.
      -- Ты их не одобряешь?
      -- Почему же? Но все-таки со временем это должно действовать угнетающе. Я хочу сказать -- их общество.
      Снова молчание. На этот раз более длительное. Жиль словно замер.
      Она встревожена.
      -- Ты сердишься?
      -- Нет, что ты...
      Он делает явное усилие.
      -- Я думаю, ты права...
      -- Твой отец просто прелесть, -- говорит она с жаром. -- Какое чувство юмора! Юмор ты от него унаследовал. Он такой славный!..
      Она снова закуривает. Когда она творит этот маленький обряд, ее лицо, движения, выражение глаз становятся по-мужски жесткими. В эти минуты она похожа на мальчишку. Точный удар большим пальцем по зажигалке (золоченая вещица, на вид дорогая, и скорее мужская, чем женская), щеки западают, и она скашивает глаза на кончик сигареты, которая вот-вот загорится от вспыхнувшего пламени. Потом резким движением откидывает голову, полураскрытый рот округляется, и губы вытягиваются, как у рыбы, чтобы вместе с дыханием выпустить струю дыма.
      -- О чем ты думаешь?
      -- Я смотрю на тебя.
      -- У тебя такой вид, словно ты о чем-то думаешь.
      -- Я думаю, что ты особенно хороша, когда закуриваешь. До чего ты пластична! Мне пришло в голову, что жест, которым ты закуриваешь, исчерпывающе полно выражает равноправие мужчины и женщины. Это символ.
      Она ничего не говорит в ответ. Она внимательно оглядывает комнату.
      -- Бог ты мой, как здесь все безвкусно! -- вздыхает она. -- Ты знаком с хозяевами этой виллы?
      -- Нет. Папа видел их раз или два.
      -- Побывав здесь, просто интересно на них поглядеть. Как я ненавижу французских мелких буржуа! Ты только посмотри на камин, на эту фарфоровую пастушку. А эти чудовищные литографии! Где они раздобыли такую мерзость? Не иначе как на рынке в Клиши! Воображаю, что это за люди! Каждый вечер у телевизора. Больше всего любят варьете. А от заграничных передач просто заходятся. С ума сойти!
      Она говорила с язвительностью, пожалуй, чрезмерной для такого ничтожного повода.
      -- Надо стараться не замечать обстановки.
      И Жиль улыбнулся.
      -- Ну, знаешь, такую обстановку попробуй не заметить. Если бы мне пришлось тут жить постоянно, я бы стала психопаткой.
      Помолчав, он спрашивает:
      -- Хочешь, пойдем куда-нибудь?
      -- Сейчас еще жарко, я немного почитаю.
      Он наклоняется, чтобы поднять с пола кипу журналов. Она ежедневно покупает не меньше четырех-пяти штук. Главным образом иллюстрированные еженедельники. Видимо, время до вечера пройдет, как вчера и позавчера. Вероника выкурит полпачки "Голуаз", листая журналы. Прежде всего -- "Театр. Кино". Потом -- страничка, посвященная новым книгам. И наконец -- моды и вообще все то, что идет под рубрикой "Для женщин". Если остается время, она пробегает и статьи, посвященные текущей политике. А он тем временем читает книгу из серии "Плеяд" ["Плеяд" -- французское издательство, выпускающее книги для интеллектуальной элиты], которую на днях купил. Раз или два ему придется распахнуть дверь, чтобы сквозняк выгнал дым из комнаты. Сидя здесь взаперти, совсем не чувствуешь, что сейчас лето, что дом стоит на берегу океана и что все вокруг залито солнцем. Сюда не долетают ни йодистый запах водорослей, ни аромат вереска, ни свежий ветерок. Почитав так с час, Вероника говорит, что ей хотелось бы позвонить своей подруге Ариане. Может ли она это сделать, не побеспокоив никого в доме? Легко ли дают в этой дыре Париж? Жиль рассеивает все ее сомнения, и она идет в прихожую к телефону. Дверь Вероника за собой не притворяет, и Жиль слышит ее разговор. У нее есть особый "телефонный" голос. Более высокий, чем обычно, с удивительными вариантами интонаций, регистра, тембра. Он вслушивается в это русалочье пенье.
      -- Ариана? Это Вероника. Да, дорогая! (Восклицания, смех.) Мы вернулись в воскресенье... Я позвонила просто так, какая удача, что ты дома!.. Восхитительно!.. Все было на редкость удачно, мне тебе столько надо рассказать... Нет, мы сейчас в Бретани, у родителей Жиля... Да... У них вилла на берегу моря... Перос-Гирек... Что? Что? Я плохо слышу... Да, я не могла тебе позвонить. Мы уехали сюда в понедельник утром. Мы были в Париже только одну ночь... Нет, что ты!.. Как Шарль? Все в порядке?.. Вы получили наши открытки? В "Даниели", дорогая... А ты как думала!.. Да, это, конечно, безумие. Жиль просто разорился, но мы не могли себе в этом отказать... Роскошный номер с террасой, вид на лагуну... (Пауза.) Ну, если хочешь, назови это балконом... Нет, ты ошибаешься, мне кажется, там есть номера с террасами... Одним словом, это была сказка... О, не знаю точно, наверно, неделю. Мы вернемся, я думаю, в понедельник или во вторник... (Новая пауза, очень долгая, прерываемая только какими-то восклицаниями.) Ну да, конечно, в любой день, когда вы захотите... Не знаю где, как только приедем, начнем искать... Трехкомнатную квартирку, на левом берегу... Хочешь, мы сейчас точно назначим день?.. Ну, когда тебе удобно? В тот четверг?.. По-моему, это пятнадцатое... Договорились. В "Реле"? О дорогая, ты ангел, я безумно рада!.. Договорились... Нет, что ты, обязательно... Все!.. До скорого. Целую тебя.
      -- Ну ты сильна! Как заливаешь! -- говорит Жиль, когда она возвращается в комнату. -- С ума сойти!
      Она со смехом бросается на него, со звонким молодым и лукавым смехом.
      -- Такой девке, как Ариана, надо пускать пыль в глаза. Она самое большое трепло в Париже.
      -- Ей-богу, ты соврешь -- недорого возьмешь: и жили мы в "Даниели", и вилла у нас на берегу океана...
      -- Это не вранье, это дипломатия. Она же не приедет сюда проверять.
      Телефонный разговор, казалось, вернул Веронике жизненный тонус.
      -- Шарль и Ариана приглашают нас обедать с ними в "Реле" в будущий четверг... Колоссально, вот так сразу окунуться в парижскую жизнь, во все...
      Жиль как будто не разделяет ее восторга.
      -- В "Реле"?
      -- Ну да, теперь это самый модный, самый шикарный ресторан. Все туда ходят.
      -- Ну, если все туда ходят, он, должно быть, не такой уж шикарный?
      -- Нет, шикарный, очень шикарный. Сам увидишь, дурачок.
      Она стоит перед зеркалом, пристально разглядывая свою фигуру в анфас и в профиль.
      -- Я могу еще появляться на людях? Как ты считаешь? Я надену свою русскую блузку, ну, знаешь, ту, из зеленого шелка с золотой вышивкой. Через три месяца меня так разнесет, что стыдно будет выйти на люди. Надо пользоваться, пока еще можно.
      Стук в дверь, два робких удара. Входит Жанина.
      -- Я вам не помешала? -- спрашивает она застенчиво. -- Я только хотела узнать...
      -- Ой, какая ты аппетитненькая! -- говорит Вероника. -- Смотри, как бы тебя не слопали. Вот, например, сын этого депутата.
      Смутившись, Жанина засмеялась не по-девчачьи кокетливо. На ней синие джинсы и тельняшка. Она очень тоненькая и, кажется, состоит только из длиннющих ног, шеи, маленькой смеющейся рожицы и карих, отливающих золотом глаз. При виде ее вспоминается олененок или какой-то другой грациозный лесной зверек.
      -- Мы уезжаем на велосипедах, целой компанией. Я пришла спросить, может быть, вы захотите поехать с нами.
      -- А почему бы и нет? -- восклицает Вероника, которой перспектива этой прогулки, видно, и в самом деле кажется заманчивой. -- Потрясная идея! Но у нас ведь нет велосипедов.
      -- Можно взять напрокат в гараже.
      -- А тебе это не вредно? -- с тревогой спрашивает Жиль.
      -- Наоборот, полезно, развивает брюшной пресс, -- твердо заявляет Вероника. Она явно полна решимости отвести все возражения. -- Я намерена рожать без боли, по новому методу, значит, мне надо развивать брюшной пресс. Верно, Жанина?
      -- Да где ей помнить, -- серьезно говорит Жиль. -- Она уже года три как не рожала.
      Брат и сестра дружно хохочут. Они глядят друг на друга, и сразу видно, что они заодно, что они свои. Чувствуется, они вот-вот начнут "ломать комедию", как говорят в семье. У них есть свой репертуар постоянных шуток, целый набор гримас, ужимок, комических пародий на мультфильмы, но все это лишь в намеках и символах, едва ли понятных непосвященным, и со стороны это может показаться каким-то нелепым ребячеством, чуть ли кг идиотизмом. Спектакль обрастает каждый день чем-то новым, имеет бесчисленные вариации и начинается, по сути дела, только тогда, когда "актеры" уже заходятся от смеха, хохочут до упаду, до слез и вынуждены то и дело прерываться, чтобы хоть немного перевести дух. В такие минуты Жиль выглядит не старше своей сестры, и странно видеть, как этот высокий, худой, уже совсем взрослый парень с обычно серьезным выражением лица вдруг начинает себя вести как расшалившийся школьник.
      Вероника усаживается на кровать и глядит на их номер, который ей совсем не кажется забавным, -- она не улавливает, что они изображают, она не знает кода. Все же в этом буйном потоке слов и жестов она мимоходом засекает передразнивание мадемуазель Феррюс ("Рожать в ее-то годы? Скажите на милость! Граф Парижский этого не одобрил бы. Куда мы идем? Если хотите знать, все имеет свои границы"), какие-то арабские ругательства (где они их только взяли и что в них смешного?), подражание знаменитому диснеевскому Дональду Даку и еще другому персонажу из "Картунз" -- канареечке, свист которой переходит в клекот, стоит ей завидеть грозную тень кошки на стене, и тогда она восклицает: "I tought I taw a putty tat!.." [Искаженное английское: "Мне кажется, я вижу киску!.."] Наконец они умолкают, окончательно выбившись из сил.
      -- Дорогие мои дети, -- говорит Вероника, -- вам, может, и очень смешно, а мне вот нет.
      Она снимает платье и остается в трусиках и лифчике, нисколько не смущаясь присутствием Жанины, к которой с первой же минуты стала относиться как к ровне, как к "подружке". Девочке это явно льстит. Невестка в ореоле "взрослости", в расцвете красоты и женственности -- и тем не менее подруга.
      -- Когда за тобой заедут твои друзья? -- спрашивает Жиль Жанину.
      -- Около пяти. Еще есть время.
      -- А ты думаешь, они не будут возражать против нас?
      -- Что за идея? -- говорит Вероника с искренним удивлением. -- Товарищи Жанины, я надеюсь, симпатичные ребята.
      -- Разве в этом дело? -- говорит Жиль. -- Они могут быть расчудесными ребятами и не желать общаться с нами... Ты забываешь о разнице возраста.
      -- О! Это чепуха! -- восклицает Жанина с чуть наигранной уверенностью. -- Вы смело можете с нами поехать.
      Но Жиль чувствует, быть может, по еле уловимому изменению тона, что полной уверенности у нее все же нет.
      -- Это точно? -- допытывается он. -- А то знаешь, зайчик, если тебе все же кажется, что нам лучше не...
      Жанина протестующе мотает головой. Ее брат с улыбкой смотрит на нее, вопросительно подняв брови.
      -- Какого черта!.. Разве разница в возрасте может быть препятствием? -спрашивает Вероника. -- Да она и не так велика.
      Вероника тем временем надевает платье, ее голова уже появилась в вырезе, а руку она как раз просовывает в рукав.
      -- Нет, велика. Семь или восемь лет -- это колоссально. Для них мы старики, -- говорит Жиль, а так как Жанина снова готова запротестовать, он притягивает ее к себе и целует. -- Не для тебя, зайчик, я знаю, но для твоих товарищей это все-таки кое-что значит. Ведь верно?
      Он кладет ей руку на плечо и сравнивает их рост.
      -- Слушай, по-моему, ты за эти дни еще вытянулась. И здорово похорошела! Нет, прежде ты была не такой.
      Она замахивается, чтобы его ударить. Он отскакивает, и вот они уже снова готовы приняться за свои игры. Вероника спешит их отвлечь:
      -- В вашей компании больше мальчишек или девчонок?
      -- Да, пожалуй, так на так.
      -- А за тобой сколько ребят ухаживают? Один, два?
      Жанина не знает, что ответить, она смеется, чуть наклонив голову.
      -- Вот, например, сын депутата? -- продолжает допытываться Вероника.
      -- Ну, этот-то! Он жуткий ходок, бегает за всеми девчонками.
      -- Но он тебе нравится? Симпатичный малый?
      -- Да...
      -- Он богат?
      -- Во всяком случае, деньги у него водятся. Он мне сказал, что его отец купил себе "астон-мартин".
      -- Крупно оторвал! Тогда, детка, займись им, -- говорит Вероника заговорщицким тоном. -- Раз у него есть башли, займись им.
      Совет встречен ледяным молчанием. Жанина застыла, опустив голову, она чрезмерно пристально разглядывает какое-то пятно на ковре. Краска заливает сперва ее шею, а потом и все лицо. А Вероника как ни в чем не бывало продолжает одеваться (она застегивает сандалии), не замечая замешательства, в которое повергла невестку.
      Жиль кашлянул, быть может, чтобы прочистить горло.
      -- В чьем гараже можно взять велосипеды? -- спрашивает он у Жанины.
      -- У Легерна. Знаешь, на площади, у почты.
      Компания Жанины -- все на велосипедах -- приветствует молодоженов без восторга, но вполне вежливо. Жанина представляет им брата и невестку, назвав их по именам. Потом она называет каждого из своих друзей той скороговорочкой, в которой опытное ухо Жиля без труда различает смущение и растерянность. К счастью, все ребята очень оживленны. Напряженность тонет во всеобщем возбуждении. У мальчишек и девчонок примерно один и тот же облик: все в шортах или в джинсах. Кажется, все они оттиснуты одной и той же формой, и даже .с первого взгляда трудно определить их пол. Как они привлекательны, какое естественное изящество и какое равнодушие ко всему, что не относится к их маленькому мирку! Жиль и Вероника -- это всем ясно -к нему не относятся, поэтому никто к ним не обращается. Почти с самого старта группа велосипедистов, как команда в "Тур де Франс", идет не кучно, а растягивается вдоль дороги, превращаясь в огромную змею на колесах. Жиль и Вероника очень скоро оказываются в хвосте. То ли потому, что Вероника уже не может так энергично вертеть педали, то ли оттого, что они по молчаливому согласию решили приотстать. Жанина едет рядом с ними. Чувствуется, что ей как-то не по себе. Она, видно, поняла, что сделала глупость, пригласив брата и невестку в свою компанию. Жиль предлагает ей догнать своих. Она искренне отказывается. Так проходит с четверть часа, и вдруг Вероника сама решает положить этому конец:
      -- Я устала. Мне, пожалуй, лучше остановиться. Поезжай без нас, Жанина. Мы немного передохнем и тихонько двинемся назад.
      Жанина снова отказывается, но после долгих уговоров все же соглашается их оставить. Они кладут велосипеды на откос кювета и садятся на обочину дороги. Ребята не заметили, что они остановились, никто даже головы назад не повернул. На их отсутствие просто никто не обратил внимания.
      -- Ты прав, -- говорит Вероника, -- они прекрасно обходятся без нас.
      -- Компания уже сбилась, сама знаешь, как это бывает. Новеньких всегда неохотно принимают. Вспомни, когда мы...
      -- Нет, дело не в том, что мы новенькие, нас бы во как приняли, если бы мы были их возраста.
      -- Да они ведь дети.
      -- Не такие уж дети. Старшим из них не меньше восемнадцати. Но нам по двадцать четыре, и мы женаты. Этого достаточно, чтобы считать нас стариками.