Если в распоряжении пациента достаточно много времени (то есть речь не идет о внезапной и неожиданной смерти) и ему помогают преодолеть описанные выше этапы, он достигнет той стадии, когда депрессия и гнев на «злой рок» отступают. Он уже выплеснул все прежние чувства: зависть к здоровым людям и раздражение теми, чей конец наступит еще не скоро. Он перестал оплакивать неминуемую утрату любимых людей и вещей и теперь начинает размышлять о грядущей смерти с определенной долей спокойного ожидания. Больной чувствует усталость и, в большинстве случаев, физическую слабость. Кроме того, у него появляется потребность в дремоте, частом сне через короткие интервалы времени, но эта сонливость отличается от длительного сна в период депрессии. Это не тот сон, который означает попытку побега от действительности или отдыха от болей, неудобств или зуда. Такая постепенно усиливающаяся потребность в сне во многом похожа на младенческую, только она развивается в обратном порядке. Это не безропотная и безусловная капитуляция, не настроение полной безнадежности («А какой в этом смысл?») или моральной усталости («Я уже не в силах с этим бороться»), хотя мы часто слышим и такие объяснения. Конечно, это указывает на то, что сопротивление начало ослабевать, но даже капитуляция сама по себе — это еще не смирение.
      Смирение не следует считать этапом радости. Оно почти лишено чувств, как будто боль ушла, борьба закончена и наступает время «последней передышки перед дальней дорогой», как выразился один из наших пациентов. Кроме того, в это время помощь, понимание и поддержка больше нужны семье больного, чем самому пациенту. Когда умирающий отчасти обретает покой и покорность, круг его интересов резко сужается. Он хочет оставаться в одиночестве — во всяком случае, уже не желает вторжения новостей и проблем внешнего мира. Посетителей он часто встречает без радушия и вообще становится менее разговорчивым; нередко просит ограничить число посетителей и предпочитает короткие встречи. Именно на этом этапе он перестает включать телевизор. Наше общение все меньше нуждается в словах: пациент может просто жестом предложить нам немного посидеть рядом. Чаще всего он только протягивает нам руку и просит посидеть молча. Для тех, кто чувствует себя неловко в присутствии умирающего, такие минуты тишины могут стать самым значительным переживанием. Иногда достаточно вместе молча послушать пение птиц за окном. Для пациента наш приход служит свидетельством того, что мы будем рядом с ним до самого конца. Мы даем ему понять, что ничуть не против того, чтобы посидеть без слов, когда все важные вопросы уже решены и остается только ждать того мгновения, когда он навсегда сомкнет веки. Больного очень утешает, что его не забывают, хотя он почти все время молчит. Пожатие руки, взгляд, поправленная подушка — все это может сказать больше, чем поток «громких» слов.
      Для таких встреч лучше всего выбирать вечернее время, устраивать их в конце дня. В это время суток сопричастность душ не нарушается больничным шумом, медсестры не обходят больных с градусниками, а уборщицы не моют полы — возникают недолгие минуты уединения, которыми лечащий врач может завершить свой рабочий день; в это время их никто не потревожит. Такие встречи не занимают много времени, но пациенту очень приятно знать, что о нем не забыли даже после того, когда уже не в силах для него что-либо сделать. Облагораживают они и посетителей — они начинают понимать, что смерть — не такое пугающее, ужасное событие, каким оно многим видится.
      Некоторые пациенты сражаются до самого конца, упорствуют, таят надежду, которая мешает им достичь этапа смирения. Именно они рано или поздно признаются: «Я больше не в силах это выдержать», и в тот день, когда они прекращают сопротивление, схватка заканчивается. Иными словами, чем яростнее они противятся неизбежной смерти, чем дольше пытаются отрицать ее, тем труднее им достичь окончательной стадии смирения, покоя и величия. Семья и сотрудники больницы могут считать сопротивляющихся больных сильными и стойкими, они часто советуют им бороться до конца и даже откровенно заявляют, что покорность перед лицом неминуемого означает трусость, капитуляцию и, хуже того, предательство собственной семьи.
      Как же определить, когда пациент сдается «преждевременно», хотя нам кажется, что упорство с его стороны в сочетании с медицинской помощью могут дать ему шанс прожить дольше? Как отличить этот случай от состояния смирения, при котором наше стремление продлить больному жизнь противоречит его собственному желанию отдохнуть и умереть спокойно? Если мы не научимся различать эти два этапа, то скорее навредим пациентам, чем поможем им. Бесцельные усилия вызовут у нас чувство разочарования, но, главное, сделают для больного смерть еще более мучительным переживанием. Описанный ниже случай г-жи У. представляет собой краткую историю подобных событий, когда провести такое различие удалось не сразу.
 
      Г-жа У., замужняя женщина пятидесяти восьми лет, была госпитализирована со злокачественной опухолью в брюшине; опухоль причиняла больной сильные боли и много неудобств. Пациентка встретила свою болезнь с отвагой и достоинством. Она очень редко жаловалась и пыталась все делать самостоятельно, отказывалась от помощи, сколько могла. Персонал больницы и родные поражались ее бодрости и способности невозмутимо смотреть в глаза неминуемой смерти.
      Вскоре после очередной госпитализации она неожиданно впала в депрессию. Сотрудники больницы были озадачены такой переменой настроения и обратились за помощью к психиатру. Мы не нашли пациентку в ее палате; отсутствовала она и через несколько часов, когда мы снова к ней заглянули. Наконец мы нашли ее в коридоре перед рентгеновским кабинетом, где она лежала на каталке. Не было сомнений, что ее мучили боли и дискомфорт. После короткого обмена репликами выяснилось, что она прошла два довольно долгих сеанса рентгена, а теперь ей приходится ждать, так как нужно сделать еще пару снимков. Нарыв на спине причинял ей большие неудобства; в течение нескольких часов она ничего не пила и не ела, но особый дискомфорт вызывала потребность сходить в туалет. Она объяснила все это шепотом и сказала, что «онемела от боли». Я предложила отвезти ее к ближайшему туалету, но пациентка взглянула на меня, впервые за все время вяло улыбнулась и ответила: «Нет, я ведь босая. Ничего, подожду, пока меня отвезут в палату».
      Это замечание позволило нам понять одну из потребностей пациентки: как можно дольше самостоятельно заботиться о себе, сохранять достоинство и независимость. Она была взбешена тем, что, несмотря на выносливость, ее довели то такого состояния, когда она была готова стонать на виду у всех, освободиться от давления в кишечнике прямо посреди коридора, рыдать перед чужими людьми, «которые просто исполняли свои обязанности».
      Несколько дней спустя, когда мы смогли поговорить с ней в более благоприятных условиях, нам стало понятно, что она очень устала и уже готова к смерти. Она коротко рассказала о детях и муже, которые, по ее словам, вполне смогут справиться и без нее. Она остро ощущала, что ее жизнь, в особенности семейная, была хорошей и осмысленной, так что ей мало чего оставалось желать. Пациентка просила, чтобы ей позволили умереть в покое, оставили наедине с собой — и даже пожелала, чтобы муж приходил к ней реже. Больная призналась: единственным, что заставляет ее продолжать бороться за жизнь, является тот факт, что муж не в силах смириться с неизбежностью ее смерти. Она сердилась на него, так как он не мог смело взглянуть в лицо правде и отчаянно цеплялся за то, от чего она сама была готова отказаться. Я откровенно предположила, что она хочет отстраниться от этого мира, пациентка благодарно кивнула, и я оставила ее одну.
      В то время ни больная, ни я еще не знали, что лечащий врач и хирурги провели совещание, на котором присутствовал муж г-жи У. Хирурги считали, что еще одно вмешательство сможет продлить ей жизнь, а муж умолял, чтобы врачи сделали все, что в их силах, лишь бы «повернуть стрелки часов вспять». Он не мог смириться с мыслью об утрате жены, не мог понять, что она уже не испытывает потребности оставаться с ним. Ее стремление отрешиться от всего вокруг, чтобы скончаться в умиротворенном состоянии, муж истолковывал как отчуждение — и это было выше его понимания. Рядом не было никого, кто пояснил бы ему, что это естественный процесс, по существу, даже прогресс, — возможно, признак того, что умирающая обрела покой и готовится встретить смерть в одиночестве.
      Консилиум принял решение оперировать больную через неделю. Стоило ей узнать об этом, как она сразу начала слабеть. Почти каждую ночь ей требовалась двойная доза обезболивающего. Она часто просила лекарство уже через минуту после того, как делали очередной укол. Она стала беспокойной и встревоженной, кричала и звала на помощь. Трудно было представить, что это та же пациентка, которую все видели несколько дней назад: исполненная чувства собственного достоинства дама, не решающаяся сходить в туалет из-за отсутствия тапочек!
      Подобные перемены в поведении должны служить для нас сигналом тревоги. Пациент пытается что-то объяснить. Перед умоляющими лицами мужа и детей, не теряющих надежды, что их мать еще вернется домой, больная не могла прямо отказаться от операции, способной продлить ей жизнь. Наконец, мы не должны недооценивать и вспышки надежды у самого пациента, ведь человеку не свойственно окончательно мириться с предстоящей гибелью, не оставляя себе ни малейшей надежды. Таким образом, совершенно не достаточно прислушиваться только к явным словесным заявлениям пациентов. Г-жа У. недвусмысленно показала, что хочет, чтобы ее оставили в покое. После сообщения о плановой хирургической операции она страдала от болей и дискомфорта. По мере приближения дня операции ее тревога усиливалась. Отменить намеченное вмешательство было не в нашей власти. Мы просто выразили лечащему врачу свое мнение и сомнения в том, что больная выдержит эту операцию.
      Г-жа У. не предпринимала попыток отказаться от операции и не скончалась до нее. В операционной она продемонстрировала настоящий психоз, дополненный манией преследования. Она так кричала, что ее вернули в палату за несколько минут до запланированного начала операции.
      Пациентка явно страдала манией, зрительными галлюцинациями и параноидальными мыслями. Она выглядела напуганной, персонал больницы уже не понимал смысла ее слов. Однако даже это психотическое поведение включало определенную степень осознания происходящего и логику, которая по-прежнему впечатляла. Вернувшись в палату, пациентка попросила свидания со мной. На следующий день, когда я вошла в палату, она бросила взгляд на совершенно сбитого с толку мужа и сказала мне: «Поговорите с этим человеком, заставьте его понять», после чего повернулась к нам спиной, недвусмысленно показывая, что хочет остаться одна. Затем я провела первую беседу с ее мужем, который просто потерял дар речи. Он не мог понять «безумного» поведения супруги, которая всегда была такой величественной женщиной. Ему было очень нелегко свыкнуться со стремительно развивающейся болезнью жены, но ее «сумасшедшие поступки» стали для него совершенно непостижимыми.
      Муж пациентки со слезами на глазах сказал, что эти неожиданные перемены его сильно озадачили. По его словам, их брак был очень счастливым, а смертельная болезнь жены стала совершенно неприемлемым событием. Раньше он надеялся, что очередная операция позволит им вновь «быть такими же близкими, как и прежде», на протяжении долгой и счастливой супружеской жизни. Отстраненность жены и, разумеется, ее психотическое поведение очень его беспокоили.
      Когда я спросила у г-на У., чего, по его мнению, хочет пациентка, а не он сам, мужчина умолк. Он медленно начал осознавать, что никогда не прислушивался к ее потребностям, полагая, что они целиком и полностью совпадают с его собственными. Он и помыслить не мог, что рано или поздно больной достигает того момента, когда смерть превращается в огромное облегчение. Он не знал, что пациенту проще умереть, когда ему позволяют сделать это, помогают постепенно отрешиться от всех важных взаимоотношений.
      Наш разговор продолжался. Постепенно многие вещи прояснились и стали на свои места. Он вспомнил массу эпизодов, подтверждавших ее попытки объяснить ему свои потребности и его неспособность понять ее, поскольку его потребности были совсем другими. Г-н У. явно чувствовал облегчение, когда мы прощались, и отклонил мое предложение вернуться вместе с ним в палату жены. Он готов был к откровенному разговору с женой о последней стадии ее болезни и почти доволен отменой операции в результате, как он выразился, «ее сопротивления». Теперь он иначе истолковывал ее психоз: «Боже мой, да она, оказывается, сильнее нас всех. Смотрите, ведь она же одурачила нас Она заставила-таки нас понять, что не хочет операции. Возможно, психоз был единственным ее способом не умереть, пока она к этому не готова».
      Несколько дней спустя г-жа У. подтвердила, что она не может умереть, пока не будет уверена, что муж отпускает ее. Она желала, чтобы он разделил некоторые ее чувства, а не «делал все время вид, что скоро у меня все будет в порядке». Муж искренне старался позволить ей говорить об этом, хотя ему было чрезвычайно тяжело и он не раз «отступал». То он цеплялся за последнюю надежду на облучение, то пытался забрать ее домой, намереваясь нанять частную сиделку.
      На протяжении следующих двух недель он часто приходил, чтобы поговорить о жене и о своих надеждах, но также и о неминуемой ее смерти. В конце концов он смирился с тем фактом, что жена становится все слабее и не может разделять с ним многих переживаний, столь важных в их прежней жизни.
      Она оправилась от психоза, когда операцию окончательно отменили и муж признал неминуемость близкой смерти, разделяя таким образом состояние жены. Теперь она меньше мучилась и снова взяла на себя роль безупречной леди, которая сама делает все, что ей физически по силам. Постепенно и медицинский персонал стал более чутким к ее изысканной речи и отвечал на нее со всей тактичностью, не забывая о самой важной потребности этой женщины: прожить свои последние дни с достоинством.
 
      Г-жа У. — типичный пример наших умирающих пациентов, хотя в моей практике она единственная прибегла к столь острому психотическому эпизоду. Я уверена, что это была защита, отчаянная попытка предотвратить вмешательство, которое направлено было на продление ее жизни, но пришло слишком поздно.
      Как уже говорилось, лучше поступают те пациенты, которые изливают свою ярость, рыдают в подготовительной депрессии и рассказывают о своих страхах и фантазиях кому-нибудь, кто способен спокойно сидеть и слушать. Мы должны понимать огромную работу, которую необходимо проделать умирающему, чтобы достичь этой стадии смирения, когда начинается постепенное отрешение (декатексис) и общение перестает быть двусторонним.
      Мы нашли два способа более легкого достижения этой цели. Один тип пациентов приходит к смирению с минимальной помощью извне, или даже без таковой; требуется лишь молчаливое выслушивание, без какого-либо вмешательства. Это — пожилые пациенты, понимающие, что жизнь свою они уже прожили, свое отработали и отстрадали, детей подняли — словом, свою задачу выполнили. Оглядываясь на прожитые трудовые годы, они видят смысл своей жизни и ощущают определенное удовлетворение.
      Пациентам другого типа гораздо тяжелее, но и они могут достичь описанного состояния души и тела, если уделить им достаточное внимание и помочь приготовиться к смерти. Они больше нуждаются в помощи и понимании со стороны окружающих в течение всех предыдущих стадий борьбы. Большинство наших пациентов умирали на стадии смирения, не испытывая страха и отчаяния. Это, пожалуй, больше всего напоминает описание раннего детства у Беттельхайма:
      «Поистине, это было время, когда от нас ничего не требовали, а все, что нам было нужно, давали. Психоанализ рассматривает раннее детство как время пассивности, как возраст первичного нарциссизма, когда мы ощущаем Я как Всё».
      Так что, видимо, в конце жизни, все исполнив и все отдав, отстрадав и отрадовавшись, мы возвращаемся снова в то состояние, с которого начинали, и круг жизни замыкается.
      Два следующих интервью характерны для супружеских пар, которые стремятся достичь стадии смирения.
      Д-р Г., дантист, отец двадцатичетырехлетнего юноши, был глубоко религиозным человеком. Мы приводили этот пример в главе IV о гневе, когда возник вопрос «Почему именно я?» и больной вспоминал старого Джорджа, чья жизнь, казалось бы, должна быть унесена раньше, чем его. Вопреки общей картине смирения, которую он демонстрировал на протяжении разговора, он не скрывал и своей надежды. Его разум четко осознавал злокачественность заболевания, и, как медик-профессионал, он хорошо понимал, что его шансы на продолжение трудовой жизни весьма призрачны. И все же он не хотел — или не мог — вплоть до нашего разговора всерьез обсуждать вопрос о закрытии его кабинета. Он даже нанимал девушку, которая принимала звонки его клиентов, и жил в надежде, что Господь повторит чудо, которое явил ему на фронте, когда в него стреляли почти в упор и промахнулись: «Когда человек стреляет в тебя с двадцати футов и промазывает, то понимаешь, что тут дело не в твоей ловкости, тут вмешалась иная сила».
      ВРАЧ: Не расскажете ли вы нам, как давно вы в больнице и что привело вас сюда?
      ПАЦИЕНТ: Отчего ж. Я дантист, как вы, вероятно, знаете, и у меня уже немало лет практики. В конце июня я внезапно почувствовал эту странную боль и немедленно сделал рентген, а 7 июля в этом году мне сделали первую операцию.
      ВРАЧ: В 1966?
      ПАЦИЕНТ: Да, в 1966. Я понимал, что на девяносто шансов из ста это злокачественная опухоль, но не придал этому серьезного значения, потому что это со мной впервые, а раньше я вообще никогда не болел. Я очень хорошо выдержал операцию, быстро поправился, но вскоре у меня началась непроходимость кишечника, и пришлось снова ложиться на операцию, которую мне сделали 14 сентября. А 27 октября я почувствовал, что состояние мое не улучшается. Моя жена обратилась к здешнему врачу, и вот я здесь без перерыва с 27 октября. Вот, по-моему, и вся история моей госпитализации.
      ВРАЧ: В какой период вашей болезни вы узнали правду о вашем состоянии?
      ПАЦИЕНТ: Фактически, я понял это сразу же, когда увидел рентгеновский снимок, потому что 90% таких новообразований всегда злокачественны. Но, как я вам уже говорил, я не был сильно обеспокоен и продолжал заниматься своими делами как обычно. И потом, хирург мне не сказал ничего, но зато сразу же после операции они объяснили всю серьезность положения членам моей семьи. Вскоре после этого мы с сыном ехали в соседний городок; мы всегда были дружной семьей, и вот зашла речь о моем общем самочувствии, и сын спросил меня: «Мама тебе говорила, что у тебя на самом деле?» Я ответил, что нет. И тогда — я знаю, это ему было очень тяжело, — он сообщил мне, что еще после первой операции стало очевидно, что у меня не только злокачественная опухоль, но что она дала метастазы по всему телу, кроме печени и селезенки. Операция уже бесполезна, я и сам начинал чувствовать это. Мой сын шел к познанию Бога с десяти лет от роду, и мы собирались разделять с ним религиозный опыт по мере его взросления и учебы в колледже. В этой истории он повзрослел необычайно...
      ВРАЧ: Сколько ему сейчас?
      ПАЦИЕНТ: В это воскресенье ему исполнится двадцать четыре года. Я почувствовал его зрелость в полной мере только после этого разговора.
      ВРАЧ: А как вы реагировали на сообщение сына?
      ПАЦИЕНТ: Ну, если говорить откровенно, я и сам догадывался — просто по некоторым наблюдениям. Я ведь не совсем невежда в подобных вопросах; я уже лет двадцать связан с больницей, с медперсоналом, и видел всякое. Сын тогда же сообщил мне, что хирург сказал матери, что жить мне осталось от четырех до четырнадцати месяцев. Я не почувствовал ничего. С тех пор как я узнал обо всем, в моей душе царит полный мир. У меня не было периода депрессии. Пожалуй, каждый в моем положении смотрит на кого-нибудь другого и думает: «Почему я — не он?» И я не раз так думал, но всегда мимолетно. Вспоминаю, однажды мы пошли к моему офису, чтобы забрать почту, и встретили по дороге старика, которого я знаю с детства. Ему восемьдесят два года, и от него никакого проку на этой земле, насколько нам, смертным, дано судить. У него ревматизм, он парализован, грязен — словом, это вовсе не тот человек, каким хотелось бы быть. И меня пронзила мысль, что ведь вместо меня мог бы быть старый Джордж. Но эта мысль не особенно занимала меня. Кажется, это был единственный раз, когда я такое подумал. Я уже ожидаю встречи с Господом, но в то же время мне хотелось бы побыть на земле как можно дольше. Самое глубокое мое чувство — расставание с семьей.
      ВРАЧ: Сколько у вас детей?
      ПАЦИЕНТ: Только один.
      ВРАЧ: Один сын.
      ПАЦИЕНТ: Я говорил уже, мы всегда были очень дружной семьей.
      ВРАЧ: Дружная семья, и вы дантист, вы почти уверены были, что это рак, когда увидели рентгенограмму, — как же вы ни разу не заговорили об этом ни с женой, ни с сыном?
      ПАЦИЕНТ: Даже не знаю толком. Сейчас мне известно, что жена и сын твердо рассчитывали на то, что операция будет серьезной, но после недолгого дискомфорта нас всех ожидает благополучное завершение этой истории. Мне не хотелось донимать их расспросами. Я хорошо знаю, что правда стала для моей жены страшным ударом. Сын в этот период держался как могучая стена; в этом и проявилась его зрелость. Но мы с женой обсуждали положение очень откровенно, и мы продолжаем искать лечение, потому что я верю:
      Бог исцеляет. Он может исцелить, и какой бы путь исцеления Он ни избрал, я принимаю его. Мы не знаем, на что способна медицина, мы не знаем, как происходят медицинские открытия. Как может человек выкопать из земли какой-то корень и сказать: «Это может помочь в лечении такой-то и такой-то болезни»? Но такое случается. В каждой больничной лаборатории вы можете видеть эти маленькие штучки, которые быстро разрастаются... чувствуется, что это имеет прямое отношение к исследованиям рака. Как можно прийти к подобному заключению? Это таинственно, и это чудесно, так я это воспринимаю. И я думаю, что все это — от Господа.
      СВЯЩЕННИК: Я делаю вывод, что ваша вера очень много значила для вас, и не только в период болезни, но и раньше.
      ПАЦИЕНТ: Да, это верно. Я достиг спасительного знания Господа Иисуса Христа около десяти лет назад. Я пришел к этому через Священное писание, но я еще не закончил его изучение. Я остановился на том, что я — грешник. Я не понял этого, потому что я — хороший человек, я всегда был хорошим человеком.
      ВРАЧ: С чего у вас это началось десять лет назад?
      ПАЦИЕНТ: Это началось еще раньше. Там, за океаном, я познакомился со священником, который очень серьезно обсуждал со мной подобные вопросы. Я не верю, что в человека могут стрелять, и не один раз, и не попасть, и что этот человек не поймет, что существует что-то иное и что оно стоит рядом с ним, особенно если расстояние не превышает двадцать футов. И я говорю вам, я всегда был хорошим человеком, я не богохульствовал, не произносил дурных слов, не пил, не курил, я об этом даже не думал. Я не ухаживал за женщинами — чрезмерно, то есть, — я всегда был настоящим хорошим парнем. Поэтому и не понимал, что я грешник, до той самой минуты во время его проповеди. Тогда собралось тысячи три слушателей. В конце проповеди — я уже не помню, о чем она была, — он попросил выступить вперед тех, кто хочет посвятить себя Господу. Я не знаю, почему я вышел вперед, но что-то меня заставило это сделать. Когда впоследствии я задавал себе вопрос о том моем решении, то вспоминал, что подобное состояние было у меня в детстве, когда мне исполнилось шесть лет. Когда этот день только приближался, я ожидал, что весь мир удивительно расцветет и что все изменится. И вот утром мама спустилась вниз по ступенькам, а я стою перед огромным зеркалом в нашей гостиной; мама говорит: «С днем рождения, Бобби». А потом еще: «Что ты здесь делаешь?» Я ответил, что смотрю на себя. «И что же ты видишь?» Я говорю ей:
      «Мне уже шесть лет, но я на вид такой же, как был, и я чувствую себя так же, как и раньше, и, ей-богу, я какой был, такой и есть». Но последующий опыт показал мне, что я не остался тем же; я не мог терпеть такие вещи, которые терпел раньше.