– Аминь! – повторили хором судьи, обвинитель, палач, а за ними и зеваки, толпившиеся у сарая.

– Покорись! – закричал кармелит, воздевая руки к небу. – Покорись, а то будешь проклят!

В это время палач, не обнаружив раскаяния на лице преступника, привязал к его ногам камень, чтобы увеличить вес тела, которое он собирался подтянуть под потолок.

– Отец! – обратился квестарь к монаху, когда палач закончил последние приготовления и ждал позволения приступить к делу.

Кармелит, еще не опустив воздетых кверху рук, нерешительно остановил палача.

– Что тебе?

– Я не вполне расслышал твои слова и поэтому боюсь, что они не причинят дьяволам вреда.

Отец Ипполит посмотрел испытующе, не веря просительному тону квестаря, но, желая показать, что хочет применить все средства для изгнания из грешника бесов, сидящих в нем, закрыв глаза и молитвенно сложив руки, произнес:

– Oremus! Заклинаю тебя, Макария…

– Еще поближе, а то мне что-то уши заложило и я ничего не слышу.

– Смотри-ка, ему черти мешают! – пролетело по толпе.

Отец Ипполит отважился сделать два шага вперед и подошел вплотную к квестарю.

– Oremus! Заклинаю тебя, Макария, заблудшего, но отмеченного святым крестом…

Брат Макарий наклонил голову и тихонько прошептал так, чтобы его мог услышать только монах:

– Я знаю местечко, где зарыты сокровища, – и тут же поднял голову, сделав вид, будто он внимательно слушает.

– …заклинаю богом живым, истинным… – отец Ипполит перешел на шепот, делая вид, что читает молитву: – Скажи, окаянный, где они, и я избавлю тебя от пыток, слышишь? – Голос его затем снова набрал полную силу. – …да отступят от тебя всякий сатанинский умысел…

– Под дубом на перепутье, – прошептал брат Макарий.

– …коварная злоба дьяволов и всякая нечистая сила… Говори, где этот дуб?

Квестарь наклонился и сказал прямо в ухо монаху:

– В деревне Черна.

Отец Ипполит закончил заклинания. Под конец он громко вскрикнул, опустился на колени и стал неразборчиво бормотать что-то себе под нос. Дрожащие от страха судьи отступили подальше от осужденного.

Войт разрешил палачу приступить к пытке. Подручные схватились за цепи и потянули их. Зубчатый вал под потолком заскрежетал, цепь навилась на его зубцы в несколько рядов. Затрещали суставы и кости, брат Макарий застонал от боли. Услышав этот стон, монах опомнился.

– Опустите! – закричал он палачам, которые собирались подтянуть брата Макария еще выше.

Те ослабили цепь, и вал быстро начал раскручиваться. Квестарь, к ногам которого были привязаны камни, упал на пол.

Монах о чем-то переговаривался с обвинителем и судьями. Он, вероятно, сумел убедить их: все вышли из сарая, приказав палачу приостановить пытку. Тут же отец Ипполит вскочил на коня, которого подвел к крыльцу один из крестьян, и куда-то помчался.

Квестарю было приятно лежать. Палачи развязали ему руки и ноги, и теперь он мог потянуться. Все ждали, что будет дальше. А войт и судьи, прекратив дальнейшее разбирательство дела, приказали палачу отправить преступника обратно в хлев и запереть его там. Брата Макария привели опять туда, где он сидел.

Ведьма в бочке встретила его ругательствами.

– Замолчи, бестолковая, – пытался урезонить ее квестарь. – Дело-то еще не кончено.

– Все вы одинаковы, – прохрипела женщина. – Суд тебя милует потому, что ты служил попам. Ты – дьявольское отродье, хуже всех чертей! Подохни ты! Пропади ты пропадом!

Квестарь наставительно ответил:

– В книге Иова написано о том, как Елифаз говорил Иову: «Нечестие твое настроило так уста твои, и ты избрал язык лукавых». Вот и я тоже говорю тебе, глупая ты женщина. Ведь ты невинна, а мелешь языком всякую скверну, словно в тебе дьявол сидит.

– Сидит, целая куча дьяволов сидит, и в животе, и в груди, и в чреслах моих, знай вонючий поп!

– Да отвернись ты от меня, ведь я голый не по своей вине. А у меня есть все, что должно быть, – как бы я тебя не склонил к греху.

– Были у меня и получше на Лысой горе.

– Дура ты!

– Нет, не дура, – они потомство со мной плодили.

– Помолчи, глупая, а не то я тебе всыплю.

– А вот были, а вот были!

Как ни тяжело было брату Макарию двигаться в тесном хлеву, как ни болели у него суставы, он приподнялся и ударил ногой по бочке. Ведьма взвыла не своим голосом и начала плеваться, потом бессильно опустила голову и тихонько заплакала.

– Видишь, не боюсь я твоих дьяволов. Они у меня все до одного в заднице сидят: и Змий, и Оборотень, и этот, как его там, – Фарель какой-то.

– Вот они отомстят тебе, отец, – всхлипывала женщина.

– Пусть меня поцелуют в голый зад. Пусть придут, я им такую музыку устрою, что они сразу тебя оставят. Ну, где же они? Почему не приходят?

– Придут, придут и сожрут тебя.

– Пусть придут. Я их всех вызываю. Я, бедный, несчастный квестарь, вызываю их поименно. У меня брюхо пустое, так я им такую мелодию сыграю… – и брат Макарий умолк от усталости.

Женщина тихо всхлипывала.

– Ты правду сказал, отец, ведь я невинна.

– Да я понял сразу, что ты глупа. Зачем же ты признавалась?

– Я очень пыток испугалась. А потом мне стало казаться, что во мне поселились дьяволы и нет мне от них спасения: они рвали мои внутренности, вывертывали кишки, будто я детей рожала.

– Это у тебя от страха, и больше ничего.

– Спаси меня, отец! У меня ребеночек дома.

– Спаси ее! Да я сам в такую беду попал, что вряд ли сумею выкарабкаться. Разве только чудом. А чудес теперь не бывает, так что дело мое плохо.

– Не хочется мне умирать!

– А кому, сестра, хочется? Что же поделаешь, если приходится.

– Мне рано, я еще молода.

– Да и я бы еще попрыгал. Отвернись, говорю тебе, ведьма, ведь я голый и прикрыться нечем. Эх, и попрыгал бы я! Мне эта монашеская ряса опротивела, но как только я задумал перебраться к мирянам, дьяволы наслали этих слуг – и конец всему. Ах, умны отцы-кармелиты! Я им помехой стал, так они меня инквизиции предали. Умны! Ловко обошли меня, а я сидел да спокойно винцо попивал. «Если меч поднял, от меча и погибнешь» – говаривали наши деды. Жаль, что мало я попил. Меньше бы им вина осталось, а у меня теперь на душе было бы легче. Жаль мне приятеля, что остался в тенчинском погребе. Голову отдаю в заклад, хорош он был. Эх, злость меня разбирает: сидят теперь отцы-кармелиты в своей комнате, попивают венгерское да посмеиваются, что я оказался глупее, чем они думали. Хорошее пьют винцо, наевшись до отрыжки. Ох, выпил бы я сейчас! Какого-нибудь красненького под сочный кусочек говядинки или выдержанного – под баранинку. Взял бы ножку, да и отправил бы в рот. Сначала за ножку, потом в брюшко, как говорили мудрецы. Эх, вспомнишь – плакать хочется.

Женщина слушала квестаря со страхом. А тот весь трясся от холода, который его сильно донимал.

– Да ты – настоящий дьявол.

– Перестань, баба, не мешай мне вспоминать. Человек слезы проливает, что кончились невинные грешки, украшавшие жизнь, а ты одно и то же твердишь «дьявол».

– Да у тебя глаза, как у черта светятся.

– Говорю же я тебе, что еще попрыгал бы. Моя матушка повторяла: «Пока глаза светятся, ты здоров и готов делать глупости». Умная и почтенная была женщина. Лучше нее во всей округе не было мастерицы печь пироги. – Квестарь замолчал и принялся ожесточенно чесать свой нос.

– Ну, расскажи еще что-нибудь, – попросила женщина.

– В такой просьбе отказать нельзя. Я тебе расскажу, как одел квестарскую рясу и двинулся с посохом в свет широкий.

– Так ты квестарь?

– Квестарь.

– А я думала, ты монах проклятый.

– Да разве я похож на монаха? Разве я тебе обещал что-нибудь и слова не сдержал? Разве я расточал лицемерные улыбки? Эх, говорил я, что ты дура.

– Я думала, тебя подсадили, чтобы меня побольше помучить.

– Прощаю тебе. Но возвращаюсь к рассказу. Так вот, родился я далеко отсюда. Знаешь, где?

– Нет, не знаю. Я в Кракове-то всего один раз была.

– Даже лучше не знать, где именно я родился: уж очень далеко это отсюда. Радости матери я не доставил: ни к какой работе способен не был, молиться тоже не любил. Вот моя дорогая матушка, учитывая все это, отправила меня в монастырь – мои достоинства свидетельствовали о том, что я буду хорошим монахом. Такая служба мне пришлась по вкусу. Работать не нужно, жизнь легкая. Не мог только привыкнуть сидеть на одном месте. Меня тянуло к людям, и вот в один прекрасный день я сбежал и двинулся в Краков, в большой город, где, как мне казалось, никто ничего не делает. Тут я узнал, как нужно жить, чтобы не упустить ничего интересного. А все это благодаря одному отцу-кармелиту, выходцу из Италии; ему-то и понравились мои наклонности. Он посоветовал мне надеть рясу квестаря и до того, как умер, научил меня квестарскому ремеслу. Вот так и случилось, что я перещеголял в заслугах самых умных отцов в монастыре. Я стал самым гордым, самым жадным, самым ленивым, самым завистливым. Никто не мог со мной сравниться в обжорстве и пьянстве. И гневался, и чужое брал… Да и развратничал немало. Всеми этими добродетелями я обладал в такой мере, что мог быть аббатом либо генералом. Одно мне мешало: я был слишком умен, поэтому и не добился самых высших постов. Все эти добродетели люди часто называют грехами. Однако монастырский устав учил меня, что это – не грехи, а наивысшие добродетели. И вот, дорогая моя, будь я поглупее да пожестче сердцем, ты бы имела сейчас дело с крупным сановником, а не с бедным квестарем. И сидел бы я на разукрашенном троне, а не в свином хлеву, да еще голый, как праотец наш Адам, когда его за добродетель, называемую любознательностью, изгнали из рая. Ведь дурака никто не трогает, потому что он ничего хорошего не придумает, а лишь слепо выполняет то, что ему поручено.

– Ты мудрец, отец мой, – сказала женщина.

– То дьявол, то мудрец. Все вы, женщины, одинаковы. У вас либо горячо, либо холодно. Середины вы не знаете. Если бы я был мудрецом, то не сверкал бы тут голым задом.

Вдруг послышался шум, и в хлев ворвались слуги.

– Выходи, собачий сын! – нетерпеливо кричали они. – Выбирайся! Конец тебе!

– Ну, меня просят выйти. Прощай, бедняжка!

– Пусть ангелы хранят тебя! – выкрикнула женщина вслед квестарю, на четвереньках выбиравшемуся из хлева.

Слуги приказали брату Макарию одеться, связали руки и снова привели в суд. Квестарь увидел там отца Ипполита, потного и злого. Он бросил на брата Макария мрачный взгляд и поджал губы. А судьи тем временем передавали друг другу свиток бумаги, совали в него по очереди нос и делали вид, что читают. Отец Ипполит, улучив минуту, за спиной обвинителя показал квестарю кулак. Брат Макарий усмехнулся, после чего монах презрительно повернулся к нему спиной.

Когда зеваки вновь набились в избу, обвинитель потребовал, чтобы осужденному был зачитан приговор.

Судья взял бумагу в руки, но тут же передал ее обвинителю. Обвинитель тоже не умел читать и передал бумагу монаху. Отец Ипполит шарахнулся от нее, как ошпаренный. Тогда палач поднял свиток и начал по слогам читать приговор, то приближая бумагу к глазам, то отодвигая ее на всю длину руки:

«А поскольку обвинение доказано как обвинителем, так и свидетелями под присягой, с применением разных установленных способов следствия, и принимая во внимание различные признаки одержимости, как-то: глаза имеет страшные, ветры непрерывно пускает, брюхо вспучено, на вопросы отвечает надменно, ненавидит все священные предметы, будучи по природе простым и неученым человеком, грамоте не знающим; допускал суждения о высоких материях, состоял в связи с дьяволом, кроме тех поступков, в которых сам обвиняемый признался, – поэтому волостной суд во имя святой справедливости и писаных законов настоящим выносит приговор: смерть от огня на костре, как того требует обычай в отношении каждого колдуна».

Палач умолк и окинул взглядом присутствующих. Наступила тишина. Отец Ипполит громко бормотал молитву. Обвинитель стоял, гордо подбоченившись. Судьи вопрошали глазами, все ли довольны. Пан Литера сидел, опустив голову. Ясько глупо ухмылялся. А эконом сплюнул на пол и растер плевок сапогом.

– Написано складно, – произнес квестарь, прерывая мрачное молчание. – Не пойму лишь, что там сказано про ветры. Объясните мне подробнее.

Заплечных дел мастер почувствовал себя задетым; он фыркнул по-собачьи и отрезал:

– Были ветры!

– Какие могли быть ветры? – спросил брат Макарий.

Судья стукнул кулаком по столу. Снова воцарилась тишина.

– Раз сказано – были, значит были. Что написано, то свято.

– Не знаю, не знаю, – возразил квестарь.

Обвинитель поднял руку.

– С этого момента ты уже исключен из числа живых людей, поэтому не имеешь голоса, и мы не будем тебя слушать.

– Не будем! – вновь стукнул кулаком по столу судья, грозно шевеля усами.

– Я прошу вас, – сказал квестарь, – дать мне кружечку вина, а то я слишком долго постился. Вы не обеднеете, если окажете осужденному последнюю милость.

Судья посмотрел растерянно на обвинителя. Тот и ухом не повел, поэтому судья крикнул:

– Не получишь!

– Да ведь в вине дьявол сидит, ты сам это говорил, – сорвался с места Ясько. – Опять с дьяволом хочешь брататься?

Квестарь покачал головой, скорбя о глупости слуги. Отец Ипполит запротестовал:

– Ни в каком вине дьявола нет. Чудо в Кане Галилейской дало возможность это окончательно выяснить.

– Согласен! – захлопал в ладоши квестарь. – Наконец я слышу человеческую речь и умную цитату.

Кармелит презрительно надул губы. Ясько сел, покорно втянув голову в плечи, боясь проронить слово под грозным взглядом монаха.

– Отсюда я делаю вывод, что кружечку вина получу, – заискивающе сказал квестарь. – Ведь если в вине дьявола нет, как это со всей ученостью подтвердил преподобный отец, то в духовном отношении оно либо безразлично, либо полезно. Безразличным оно быть не может, как о том свидетельствует достойный всяческого подражания пример в Кане, которому следуют с должным уважением высокие отцы во всех монастырях для углубления своих знаний в аллегорических науках. Иными словами, оно приносит пользу в достижении совершенства. И наш костел развивает свои науки лишь в тех местах, где обильно произрастает виноград – во Франции, Италии, Испании.

– Ничего не получишь! – решительно произнес судья с одобрения присяжных. – Не томи нас, дьявольское отродье, нам надо торопиться к обеду. Кончай дело, палач. Да восторжествует справедливость.

Палач приблизился к брату Макарию и набросил на него черный балахон. Толпа шарахнулась на улицу. Обвинитель, судьи и отец Ипполит перекрестились в знак того, что дело окончено и предоставлено богу. Потом монах вышел вперед и запел песню в честь святой веры, карающей грешных и щедро награждающей праведных. За монахом двигался палач, за ним – его помощники, подталкивавшие квестаря и наделявшие его тумаками.

Перед домом стояли две телеги. На одной из них уже находилась ведьма в бочке. Рядом с ней усадили и брата Макария. Отец Ипполит ловко взобрался на эту же телегу и, раскачиваясь из стороны в сторону, громко пел молитвы. На другой телеге поместились судьи и обвинитель. Лошади тронули, и процессия медленно двинулась по деревне. Толпа в молчании следовала позади. Дети радостно прыгали и с диким визгом бежали за телегами.

День клонился к вечеру, жара уже спала. Ласточки с пронзительными криками носились низко над землей. Из подворотен выскакивали собаки и громким лаем сопровождали процессию. Двигаясь по избитой дороге, телеги подпрыгивали на ухабах. Женщина в бочке испытывала при этом жестокие страдания.

– Значит, приходится умирать, – обратился к ней брат Макарий. – Что же, вместе веселей.

– Отец мой, я боюсь, – то и дело повторяла женщина, – боюсь смерти. Я ведь не виновата.

Брат Макарий с состраданием смотрел на ее израненное лицо и распухшие синие ноги.

– Я тоже боюсь, – шепнул он ей, – но виду не хочу подавать, чтобы не доставлять удовольствия этим собачьим детям. – И он весело подмигнул.

– Страшно умирать так, – прошептала женщина, и слезы ручьем лились у нее по лицу.

– Я тоже надеялся, что протяну ноги среди более порядочных людей.

Проехав деревню, процессия свернула к лесной просеке. Кармелит дико завывал, продолжая распевать свои молитвы. Навстречу быстро двигалась какая-то подвода. Скоро можно было рассмотреть, что она гружена бочками. Возница съехал с дороги, уступая путь процессии. Поравнявшись с подводой судья закричал:

– Поблагодари милостивую паки Фирлееву за то, что не забыла о нас. А эти бочки сложи ко мне в сарай.

– Все кончено? – прокричал возница.

– Как видишь.

Брат Макарий потянул носом и почувствовал хорошо знакомый запах. Он поглубже втянул воздух, наслаждаясь винным ароматом.

– Плату им везут, – грустно заметил квестарь и еще раз потянул носом. – Ты правду говоришь, женщина. Страшно вот так умирать, с пересохшей глоткой. Страшно.

Тут судья, у которого глотка, видимо, тоже пересохла, приказал остановиться и перетащил одну из бочек в свою телегу. Там ее немедленно открыли и начали распивать. Квестарь приподнялся на цыпочки и крикнул:

– Дайте же немножко несчастному осужденному, а то он подохнет раньше времени.

Но те, увлекшись выпивкой, даже не расслышали его просьбу. А подручные палача заставили его опять лечь в телегу и замолчать. Наконец двинулись дальше. Когда процессия добралась до просеки, было уже под вечер. Деревья купались в багряных лучах заходящего солнца. Судьи соскочили с телеги и выстроились в ряд, крича друг на друга и переругиваясь, как мужики на ярмарке.

Посредине просеки стояли невдалеке одна от другой две ели. Возле каждой была навалена гора смолистых поленьев, сухого хвороста и соломы высотой в несколько локтей. Из-за этой кучи едва виднелись зеленые верхушки деревьев.

Подручные несколькими ударами топора разбили в щепы бсчку, где сидела женщина. Поднявшись на ноги, она зашаталась и упала. Палачи подхватили ее, подвели к костру, уложили на самом верху и прикрыли сухими еловыми ветками. Несчастная уже не сопротивлялась и не кричала.

– Так и ты погибнешь, – прошептал отец Ипполит, приблизившись вплотную к брату Макарию. – Я дал обмануть себя только один раз, негодник.

– Два раза, отец мой, два раза, – ответил квестарь.

Отец Ипполит опешил. Он сделал шаг назад и провел рукой по лбу.

– Когда же в другой раз?

– Да сейчас.

– Сейчас? Как так?

– А вот так. Клад спрятан, и я знаю, где он лежит.

– – Окаянный!

– А тебе не скажу.

Кармелит злобно фыркнул и задумался. Потом, приблизившись к квестарю, ласково сказал:

– Если скажешь, останешься жив.

– Нет у тебя такой власти, отец.

– Есть. И я охотно сделаю это назло тенчинской старухе. Скажи, где клад?

– В надежном месте. Там алмазы, золотые браслеты, рубины, много рубинов.

– Будешь на свободе.

– Так ты веришь мне?

– Если обманешь, погибнешь на костре.

Квестарь почесал бородавку, в таких случаях она всегда сильно зудела.

– А теперь скажи, за что меня хотят сжечь на костре? За дьявольские дела или за то, что знаю, где клад?

– За дьявольские дела.

– Ну, тогда придется тебе сжечь меня. Раз я дьявол, стало быть меня нужно сжечь. И драгоценности ведь тоже дьявольские.

– Какие бы ни были, это – драгоценности.

– Так, говоришь, сказать тебе, где они?

– Скажи и будешь на свободе.

– А суд? А этот приговор?

– Банда дураков! Они делают то, что я им прикажу. Где клад?

– В одном дубе, в дупле.

– Где?

– Я должен с тобой пойти, отец, иначе ты не найдешь.

– Найду.

– А кто поручится, что ты освободишь меня?

– Не веришь слову монаха?

– Ни капельки, преподобный отец.

– Наш орден всегда выполняет то, что обещал.

– Теперь уж я никому не верю.

– Ну, так тебя сожгут, а пепел ветер развеет.

– Пусть развеет.

– Не будь дураком, и ты сумеешь сбежать.

– Эге, раньше ты говорил: «будешь на свободе», а а теперь – «сумеешь сбежать».

– Сделаю, как ты захочешь.

– Пойдем же, это недалеко.

– Так сразу нельзя. Надо церемонию закончить.

– И сжечь меня? Слуга покорный!

– Глупец. Ты взойдешь на костер, а я сделаю так, что обряд не будет свершен. Скажи только, где клад.

– Я же сказал: в дупле дуба.

– Где?

– Я проведу тебя кратчайшим путем.

– Нет, ты скажи.

– Отец мой, ведь я не член суда, которого можно считать дураком.

– Ты хитрец.

– Что поделать, таков мой недостаток.

– А где гарантия, что ты не обманешь меня, если я спасу тебя?

– Слово квестаря.

– Я никому не верю.

– Если не веришь, тогда разводи поскорее огонь.

– Час приближается. Во имя бога заклинаю тебя, где клад?

Брат Макарий, теряя терпение, покачал головой и глубоко вздохнул.

– В дупле.

– Ах ты, дьявол! – прошипел отец Ипполит… – Если обманешь, не миновать тебе ада.

– Значит, если я укажу, где клад, то райские ворота будут открыты для меня? Неплохо!

Палачи уже закончили приготовления у того костра, где лежала ведьма. Видя, что отец Ипполит занят разговором с другим осужденным, они остановились, не зная, что делать дальше.

– Да, вот что, – прошептал квестарь, – ценностей столько, что хватит в уплату за двоих. Ты эту женщину отпустишь?

– Ведьму? Да ты с ума сошел!

– Она такая же ведьма, как мы – ученые, отец мой.

– Я доктор святой теологии.

– Тем хуже для теологии. Освободишь?

– Нет. Против бога не пойду.

– А если меня одного освободишь, с богом будет все в порядке?

– Дам вклад в монастырь.

– Дашь два. За меня и за нее. Ценностей там великое множество. Если не согласишься – сжигай обоих.

– Ах, бездельник! – в бешенстве сжал кулаки кармелит. – Со смертью играешь?

– Моя матушка всегда учила, что надо дело выигрывать до конца. А она, насколько помнится, была умная женщина.

– На что тебе эта мерзкая ведьма?

– Не выношу запаха горелого мяса.

– Ты ничего не почувствуешь.

– Последнее слово, отец. Я и она, а клад твой.

– Ладно. Но ты меня еще попомнишь!

– С удовольствием выпью с тобой кубок-другой.

Кармелит дал знак. Палачи схватили квестаря и потащили к костру. Приставив лестницу, они с трудом втащили его наверх.

Вдруг раздался страшный шум. Палачи подняли головы. Брат Макарий, опасаясь, как бы не свалиться с такой высоты, осторожно повернулся и с интересом разглядывал, что там произошло.

Толпа зевак врассыпную бежала по просеке. За беглецами гнались верхом на конях пан Гемба, пан Топор и еще несколько всадников, они искали скрывшегося в толпе пана Литеру.

– Вот, где ты, негодяй! – кричал пан Гемба и хлестал плеткой направо и налево, сея ужас и смятение. – Так вот ты куда спрятался, мерзавец! Я тебе покажу! Пан Топор, заходи с фланга!

Пан Литера с диким криком несся, как ошалелый, спотыкаясь о пни и корни. Шляхтичи догнали его на опушке леса. Пан Гемба сбил у него шапку н ухватил за волосы, потом повернул коня и, таща секретаря за собой, подъехал к перепуганным судьям. Пан Топор бросал сердитые взгляды и устало сопел.

– Прошу извинить за то, что пришлось прервать ваше достойное занятие, – вежливо обратился пан Гемба, – но я неожиданно обнаружил сбежавшего от меня слугу.

– Он является важным свидетелем, и ты, ваша милость, не имеешь права тут чинить ему притеснение, – высокомерно заявил обвинитель.

Пан Гемба громко расхохотался, похлопывая от удовольствия себя по коленям.

– Моему слуге, почтенный пан, я сам определяю права, – сказал шляхтич и взмахнул плеткой так, что судьи, ахнув, сбились в кучу и стали мять в руках шапки. Пан Гемба оттеснил их лошадью с дороги и беспрепятственно подъехал к костру.

– Что, поп, дожил? Не задирай благородных людей. Меня всегда удивляло, как ты, человек низкого звания, ни в чем не хотел уступать благородному. А теперь вижу, что я был прав. Вот и пропадешь ни за грош, а я по-прежнему буду из бочонков потягивать. Так-то! Слава богу, что между нами все-таки есть разница.

– Поцелуй меня, ваша милость, в то место, которое матушка целовала, когда я был маленький, – отрезал квестарь.

Пан Гемба затрясся от смеха.

– Да ты совсем не утратил доброго настроения, мелешь языком, как и прежде. Вот болтун-то, как тебе это нравится, пан Топор?

Пан Топор возмущенно пошевелил усами.

– Плохо мне теперь, брат, – ответил с высоты костра брат Макарий. – Глотка у меня до невозможности пересохла, поэтому я и говорить как следует не могу.

– Дал бы я тебе что-нибудь выпить, да с собой ни капли не взял. Разве что дыру у меня в брюхе просверлишь, да добудешь то, что выпито.

– Пусть это сделает кто-нибудь другой.

– Еще не родился такой человек. Ты ведь видел, как я обороняюсь?

– Тебе, брат, еще не приходилось драться с духовной особой.

– Ха-ха-ха! – развеселился пан Гемба. – Пусть кто-нибудь попробует, сразу попадет на мою саблю, как на вертел. Не так ли, почтенный пан Литера? Я всегда наношу удар первым и прямо в брюхо! Как это будет по-латыни? – шляхтич при этом встряхнул своего секретаря, словно дохлого зайца.

Пан Литера вознес полные ужаса глаза кверху и отчеканил:

– Melius est praevenire quam praeveniri.[43]

– Я не понимаю, но, наверное, это так. Прощай, поп, как-нибудь за стаканом вина помолюсь за твою душу. Пан Топор, пора в путь!

И пан Гемба уже было собрался отбыть, но тут вдруг его секретарь рванулся и бросился бежать, спасаясь от плена. Конь пана Гембы с перепугу встал на дыбы, и шляхтич чуть не оказался на земле. Он страшно выругался, дернул изо всех сил кобылу, бешено хватил ее шпорами и галопом пустился за беглецом. Пан Литера летел, словно у него за спиной выросли крылья. Ловко миновав все препятствия, он спрятался среди изумленных судей. Шляхтичи пустились за ним в погоню, нанося удары плеткой всем, кто подвертывался под руку. Сопровождавшие шляхтичей всадники кинулись с другой стороны наперерез беглецу.

Судьи со всех ног бросились бежать в лес, крестьяне рассыпались кто куда, стремясь поскорее укрыться от гнева шляхтичей. Даже отец Ипполит, которого всадники по недосмотру чуть не растоптали, удрал с перепугу. Палач, получив удар плеткой по голове, взвыл от боли, спрыгнул в ров и, низко пригибаясь, побежал к деревне.

Пан Гемба неистовствовал на лошади. Он кричал во все горло, созывая своих слуг. Пан Литера оказался – на редкость проворным и так ловко лавировал среди пней, что схватить его было невозможно.

Брат Макарий смеялся до слез. Казалось, вот-вот беглец будет пойман, рука пана Гембы уже касалась его спины, но пан Литера вдруг делал отчаянный прыжок в сторону, и шляхтич проскакивал мимо. Пока он успевал повернуть коня, секретарь уже находил новое убежище, откуда его не так-то просто можно было извлечь. Шляхтичи взбеленились от злости.

– Держите его! – подзадоривал их квестарь. – Что, воздуха уже не хватает? А ну-ка, господа шляхтичи!

В это время пан Литера, чувствуя, что от погони не уйти, так как всадники перерезали ему дорогу в лес, в несколько прыжков добрался до костра и, как кошка, взобрался на самый верх. Гнавшийся за ним пан Топор не сумел сдержать коня и всей тяжестью обрушился на это сооружение. Искусно сложенный из щепок, хвороста и можжевельника костер мгновенно рассыпался, как карточный домик. Брат Макарий вместе с паном Литерой свалились вниз. Пан Топор барахтался в хворосте, проклиная весь белый свет. Пан Гемба подъехал ближе и уже приготовился схватить секретаря, но тот вывернулся как угорь и, прежде чем его преследователь заметил это, побежал к другому костру. Всадники, гнавшиеся за секретарем, развалили и эту кучу, и наконец пан Литера был пойман.

– Попался, собачий сын! – торжествующе закричал пан Гемба. – Теперь ты не уйдешь от меня.

Квестарь выбрался из хвороста, подошел к пану Гембе и протянул связанные руки.

– Перережь, ваша милость, – сказал он, беззаботно улыбаясь.

– Нет, я в это дело не буду вмешиваться, – отказался пан Гемба.

– Боишься, благородный пан?

– Никого я не боюсь, но приговор остается приговором.

Брат Макарий насмешливо подмигнул.

– Кажется мне, что вы, милостивые паны, боитесь этой кучки простофиль.

– Что ты сказал, несчастный поп? – воскликнул пан Топор, еще не остывший от погони. – Я никого не боюсь.

– Эге, почтенный шляхтич, – спокойно сказал брат Макарий, – а это? – И он показал на связывавшие его веревки.

– Давай сюда, – закричал пан Топор и обнажил саблю.

Квестарь пожал плечами.

– Не хочу, чтобы ваша судьба была на моей совести. А то еще справедливый суд накажет вас, что тогда будет?

– Суд? Меня? – вскипел пан Топор. – Да я разгоню этих босяков. Давай сюда руки, поп несчастный, а то по голове получишь!

– Ну, если вам хочется, режьте, только потом не жалейте, милостивый пан.

Брат Макарий протянул руки, и шляхтич ловко перерезал саблей толстую веревку. Квестарь с облегчением вздохнул.

Пан Гемба перебросил связанного секретаря через круп лошади и привязал к седлу.

– Ну, твое счастье, поп, – сказал он на прощанье квестарю.

– Хорошего человека ангелы не так скоро берут на небо, – засмеялся брат Макарий. – Что это я хотел вам, почтенные паны, сказать? Да, вот что: ну, а если этот суд праведный опять вернется сюда?