Именно в этот момент между отцом и сыном возникло довольно серьезное отчуждение. Психологически состояние инспектора понятно: отягощенный заботами и переполненный эмоциями сверх меры, он боялся, что сорвется при малейшем движении хранившего молчание Эллери. Что-то было не так. Старик это чувствовал, но был не в состоянии нащупать конкретную причину и реагировал типично: горячился, громко кричал на подчиненных, но все это время его гнев косвенно был направлен на поникшую голову сына.
      Несколько раз за день инспектор делал вид, что собирается уйти из кабинета. Но Эллери сразу оживал, и между ними разыгрывались сцены, в которых все больше было раздражения.
      — Тебе нельзя уходить. Ты нужен здесь. Пожалуйста.
      Один раз инспектор взбунтовался и вышел, тогда Эллери, напряженный, как сеттер в стойке, так разнервничался, что прокусил губу до крови. Но инспектору не хватило твердости, и он вернулся обратно, злой и красный, опять нести непонятную вахту рядом с сыном. Эллери сразу же посветлел лицом и снова сгорбился над телефоном; напряжение не отпускало, но он хоть был доволен, что можно всей душой отдаться, очевидно, сложнейшей задаче — ждать, ждать...
      С монотонной регулярностью в кабинете раздавались телефонные звонки. Кто звонил, что все это означало, инспектор не знал, но всякий раз, как только телефон просыпался, Эллери срывал трубку с поспешностью приговоренного к смерти, который ждет вести о помиловании. Но все сообщения несли ему одно разочарование — он серьезно их выслушивал, кивал, роняя несколько неопределенных фраз, и клал трубку на рычаг.
      Один раз инспектор попытался вызвать к себе сержанта Вели и открыл, что сержант, обычно такой надежный сотрудник, не появлялся в управлении с вечера, что никто не знает, где он, и даже его жена не может объяснить его отсутствие. Это было серьезно. Нос старого джентльмена вытянулся, а челюсти щелкнули, не суля добра сержанту. Но спрашивать у сына он не стал из гордости, а Эллери, лелеявший, вероятно, каплю обиды на отца, посмевшего в нем усомниться, решил его не просвещать. В течение дня инспектору потребовалось вызывать разных членов своей команды по вопросам, не связанным с делом Гримшоу, и, к его глубокому изумлению, обнаружилось, что несколько человек, в том числе самые доверенные его сотрудники — Хэгстром, Пигготт, Джонсон, — тоже куда-то запропастились.
      Эллери спокойно сказал:
      — Вели и остальные выполняют важное задание. По моим указаниям. — Он не мог больше смотреть на мучения старика.
      — По твоим указаниям! — Инспектор задохнулся от гнева, красной пеленой закрывшего от него белый свет. — Ты кого-то выслеживаешь, — с усилием выговорил он.
      Не сводя глаз с телефона, Эллери наклонил голову.
      Каждые полчаса Эллери принимал загадочные телефонные донесения. Угроза открытого бунта уже миновала, инспектор твердой рукой обуздал, наконец, свой бешеный темперамент и с мрачной решимостью погрузился в болото рутинных дел. День все тянулся и тянулся. Эллери заказал в кабинет ленч, и они съели его молча, причем Эллери все время держал телефон под рукой.
 

* * *

 
      Обедали они тоже в кабинете инспектора — без аппетита, механически двигая челюстями во мраке. Никто не подумал включить свет. Тьма сгустилась, и инспектор с отвращением бросил дела. Они просто сидели и молчали.
      И вот, сидя в запертой комнате, Эллери снова почувствовал былую нежность к отцу, какая-то искра пробежала между ними, и Эллери заговорил. Он говорил быстро, уверенно, словно эти слова выкристаллизовались у него в голове за долгие часы холодного размышления. И по мере того как он говорил, отцовская обида постепенно выветривалась, и сквозь глубокие морщины пробилось такое изумление, какое редко теперь посещало это много повидавшее лицо. Он то и дело повторял:
      — Не могу поверить. Это невозможно. Да как же так?
      И когда Эллери завершил рассказ, на мгновение в глазах инспектора появилось виноватое выражение: он и извинялся, и прощал сына, и одобрял его. Все это исчезло так же быстро, но с этого момента инспектор тоже стал следить за телефоном, как за одушевленным существом.
      В час, когда он обычно заканчивал работу, инспектор вызвал секретаршу и отдал несколько таинственных распоряжений.
      Через пятнадцать минут уже все сотрудники, находившиеся в управлении, знали, что инспектор Квин сегодня больше здесь не появится — уехал домой, чтобы отдохнуть перед неминуемым сражением с адвокатами Джеймса Дж. Нокса.
      На самом деле инспектор Квин сидел в темном кабинете и вместе с Эллери ждал у телефона, который теперь был соединен с оператором центральной телефонной станции полиции по выделенной линии.
      Перед зданием, у тротуара с включенным двигателем стоял полицейский автомобиль с двумя сотрудниками. Они ждали с тем же упорством, что и два человека, сидевшие в сером каменном здании наверху, за запертыми дверями и в темноте.
      Время перевалило за полночь, когда, наконец, телефон пронзительно зазвонил.
      Оба Квина вскочили с мест, готовые начать охоту. Эллери схватил трубку и рявкнул в микрофон:
      — Ну?
      Мужской голос прогудел ответ.
      — В путь! — крикнул Эллери, бросая трубку. — К дому Нокса, папа!
      На бегу надевая пальто, они кинулись из кабинета к стоявшему наготове автомобилю. Сильный голос Эллери выкрикнул распоряжения, и автомобиль тоже рванулся вперед, вскоре повернул черный нос на север и, ревя сиреной, помчался в верхнюю часть города.
      Однако ехали они не к особняку Джеймса Нокса на Риверсайд-Драйв, а на Пятьдесят четвертую улицу, где находились церковь и дом Халкиса. Сирена смолкла за несколько кварталов от места назначения. На своих резиновых ногах машина прокралась на темную улицу, бесшумно скользнула к тротуару и быстро выбросила на него Эллери и инспектора. Не медля ни секунды, они ушли во тьму, сгустившуюся у входа в подвал пустого дома Нокса, стоявшего рядом с домом Халкиса...
      Они двигались как призраки, не издавая ни звука. Из черного пятна рядом со щербатой лестницей возникли широченные плечи сержанта Вели. Луч света коснулся Квинов, сразу погас, и сержант прошептал:
      — Лиса в норе. Нужно работать быстро. Ребята обложили место со всех сторон. Не уйдет. Живо, шеф!
      Инспектор, державшийся теперь очень спокойно и твердо, ответил кивком, и Вели осторожно толкнул дверь в подвал. Неожиданно ниоткуда возник еще один мужчина. Квины молча взяли у него из рук фонарики, и по команде инспектора каждый обернул свой фонарик Носовым платком, после чего трое мужчин крадучись вошли в пустынный подвал. Сержант, который, очевидно, знал эту территорию не хуже местных котов, уверенно показывал путь. Слабый и мутный свет их фонарей едва рассеивал тьму. Детективы миновали призрачную печь и начали подниматься по лестнице из подвала в дом. На верхней площадке Вели остановился, шепотом перебросился словом еще с одним подошедшим к нему человеком, молча сделал знак рукой и направился в темноту коридора первого этажа.
      Пройдя на цыпочках часть коридора, они замерли. Где-то впереди заметны были узкие полоски слабого света, похоже из-под двери и над ней.
      Эллери тихонько коснулся руки сержанта Вели, тот повернул огромную голову. Эллери шепнул ему что-то. Вели ухмыльнулся — хотя в темноте этого, конечно, не было видно, — опустил руку в карман пальто и вытащил револьвер.
      Вели рискнул коротко мигнуть фонарем, и еще несколько черных теней, осторожно двигаясь, приблизились к ним. Начались тихие переговоры между Вели и одной из теней, которая голосом напоминала детектива Пигготта. Да, все выходы перекрыты... По сигналу сержанта группа двинулась дальше, к источнику слабого света. Затем остановилась. Вели сделал глубокий вдох, поманил к себе Пигготта и другого детектива — Джонсона, наверное самого тощего из всех, рявкнул: «Давай!» — и трое мужчин — Вели, с его железными плечами, в центре — с налету вышибли дверь и ввалились в комнату. Эллери и инспектор сразу за ними. Они осветили уже неприкрытым, ярким светом фонарей нею комнату, поймали и удержали лучами фигуру намеченной ими добычи, застывшую с маленьким фонариком посреди пыльной, необставленной комнаты над двумя одинаковыми холстами, расстеленными на полу...
      На миг повисла полная тишина, но потом тут же, с невообразимой быстротой, чары рухнули. Закутанный издал короткий рык и сдавленный вопль — как зверь. Пантерой крутанулся на месте, белая рука метнулась в карман пальто, откуда-то возник отливающий синевой автоматический пистолет. И ад выпустили на свободу — ограниченный, маленький, но настоящий ад.
      Ад вырвался на волю, когда темная фигура устремила кошачий взгляд прямо на высокий силуэт Эллери Квина, со сверхъестественной точностью выделив его среди людей, сгрудившихся на фоне дверного проема. Палец нажал на спусковой крючок пистолета, и в ту же секунду, на едином вздохе загрохотали, закашляли полицейские револьверы. А сержант Вели ринулся вперед, как курьерский поезд. Закутанный вдруг обмяк и повалился на пол нелепой кучей тряпья.
      Эллери Квин с тихим изумленным стоном широко раскрыл глаза и тоже упал — на ноги своего помертвевшего отца.
      Десять минут спустя лучи фонарей освещали сцену столь же тихую, насколько безумной она была перед этим. Плотная фигура доктора Дункана Фроста склонилась над Эллери, раскинувшимся навзничь на подстилке из пальто, побросанных детективами на грязный пол. Инспектор Квин, белый как облако, холодный, твердый и хрупкий, как фарфор, стоял над врачом, неотрывно глядя в безжизненное лицо Эллери. Все молчали, даже мужчины, окружавшие тело противника Эллери, лежавшего на полу посреди комнаты.
      Доктор Фрост мотнул головой:
      — Выстрел так себе. Все будет хорошо. Небольшое поверхностное ранение в плечо. Вот, он уже приходит в себя.
      Инспектор глубоко вздохнул. Веки у Эллери задрожали и открылись, он тут же сморщился от боли и потянулся рукой к левому плечу. Наткнулся на повязку. Инспектор присел на корточки.
      — Эллери, старичок, ты в порядке? Как ты себя чувствуешь?
      Эллери удалось улыбнуться. Он встряхнулся и встал-таки на ноги, с ненавязчивой помощью нескольких рук.
      — Ух ты, — не удержался он и скривился. — О, здравствуйте, доктор. Когда вы появились?
      Он осмотрелся, наткнулся взглядом на группу молчаливых детективов. Пошатываясь, он шагнул к ним, и сержант Вели отодвинулся в сторону, по-детски пробормотав извинение. Правой рукой Эллери ухватил за плечо Вели и тяжело к нему привалился, уставясь вниз, на тело. И никакого торжества, одна тоска, холодный свет фонарей, пыль, хмурые мужчины и серо-черные тени вокруг.
      — Умер? — облизнув губы, спросил Эллери.
      — Четыре пули в живот, — проворчал Вели. — Мертвее уж не будет.
      Эллери повел головой и нашел два пестрых куска старого холста: они скромно лежали в пыли, там, куда их кто-то отбросил.
      — Ну, — он грустно усмехнулся углом рта, — во всяком случае, это-то мы раздобыли. — И снова посмотрел вниз, на тело. — Грубая ошибка, очень грубая для вас, мистер. Вы как Наполеон — выиграли все сражения, кроме последнего.
      Он поежился и, повернувшись, обнаружил рядом с собой инспектора. Пожилой человечек наблюдал за ним ввалившимися глазами.
      Эллери слабо улыбнулся:
      — Ну, папа, теперь можно отпустить беднягу Нокса. Он добровольно вызвался на роль жертвы и достиг своей цели... Вот оно, твое дело, — лежит в пыли на полу в доме Нокса и больше никому не причинит вреда. Одинокий волк, повинный во всем. Шантажист, вор, убийца...
      Они опустили глаза и еще раз посмотрели на мертвеца. А мертвец смотрел на них, словно тоже их видел, — но только никогда прежде они не замечали у него этой вызывающей злобной усмешки, которая теперь несмываемо прилипла к лицу помощника окружного прокурора Пеппера.
 

      — Ну что вы, мистер Чини, — сказал Эллери, — у меня нет причин отказывать вам в должном объяснении. Вам и, конечно... — Тут затрезвонил звонок, и Эллери подождал, пока Джуна сбегает открыть. На пороге гостиной появилась мисс Джоан Бретт.
      Мисс Джоан Бретт, встретив здесь мистера Алана Чини, видимо, была изумлена не меньше, чем мистер Алан Чини поразился встрече с мисс Джоан Бретт. Алан вскочил и вцепился в спинку великолепного виндзорского, резного из ореха кресла, а Джоан вдруг потребовалась опора, и она прислонилась к косяку.
      Это будет правильно, подумал Эллери Квин, придерживая перебинтованную руку и поднимаясь с дивана, именно так следует все завершить... Он был еще бледноват, но впервые за последние недели совершенно спокоен. Вместе с ним поднялись со своих мест еще трое мужчин: необычно сконфуженный отец, окружной прокурор, не совсем освоившийся после вчерашнего шока, и отважный денежный мешок мистер Джеймс Дж. Нокс, ничуть не пострадавший, по-видимому, от недолгого тюремного заключения. Джентльмены поклонились, но не получили ответной улыбки от молодой дамы, зачарованно замершей в дверях при виде молодого человека, недвижно повисшего на кресле.
      Затем ее голубые глаза заметались и поймали улыбку Эллери.
      — Я думала... Вы просили меня...
      Эллери подошел к ней, решительно взял за руку и подвел к глубокому креслу, в которое она неуверенно погрузилась.
      — Да-а, вы думали... Я вас просил... О чем же, мисс Бретт?
      Она заметила перевязанное плечо и вскрикнула:
      — Вы ранены!
      — На это я отвечу, как принято у истинных героев: «Пустяки. Царапина». Садитесь, мистер Чини!
      Мистер Чини сел.
      — Ну давайте! — нетерпеливо воскликнул Сэмпсон. — Не знаю, как остальным, но мне вы просто обязаны все объяснить, Эллери.
      Эллери опять устроился с удобствами на диване и одной рукой изловчился достать сигарету и закурить.
      — Теперь, надеюсь, все чувствуют себя как дома, — констатировал он. Встретив взгляд Нокса, он обменялся с ним улыбкой. — Объяснить... Разумеется, я готов.
      Эллери начал говорить. И целых полчаса, пока слова сыпались из него, как попкорн из пакета, Алан и Джоан сидели, чинно сложа руки на коленях, и ни разу не взглянули друг на друга.
      — Итак, четвертая версия — их было четыре, как вам известно, — начал Эллери. — Версия Халкиса, в которой мистер Пеппер водил меня за нос. Версия Слоуна, которую мы можем обозначить как тупиковую ситуацию для Пеппера и меня, поскольку я с самого начала в нее не поверил, но не мог обосновать свое неверие, пока не выступил Суиза. Версия Нокса, в которой уже я водил за нос мистера Пеппера — то есть сравнял счет, как вы увидите. И версия Пеппера, которая оказалась верной, — четвертая и окончательная версия, удивившая всех вас, но на самом деле простая, как яркий солнечный свет, которого бедняга Пеппер уже никогда не увидит...
      Он ненадолго задумался.
      — Разумеется, разоблачение вроде бы достойного молодого человека, помощника окружного прокурора, как главного инициатора преступлений, задуманных с нерядовым воображением и величайшей безмятежностью, должно приводить в замешательство, если не знать, как и почему он это сделал. Однако мистер Пеппер попался в ловушку моей старой и беспощадной союзницы логики, которую греки называли «logos» и которая, я верю, принесет еще много бед грядущим интриганам.
      Эллери стряхнул с сигареты пепел прямо на ковер, чистейший благодаря усердию юного Джуны.
      — Теперь я признаюсь, что вплоть до событий, развернувшихся в обширных владениях мистера Нокса на Риверсайд-Драйв, до писем с шантажом и кражи картины, — до этих событий у меня не возникало ни малейшего подозрения по поводу истинного преступника. Иначе говоря, остановись Пеппер на убийстве Слоуна, он мог бы остаться в стороне. Но в этом преступлении, как и в других делах, не таких выдающихся, он пал жертвой собственной алчности и собственными руками сплел паутину, в которую в конечном счете попался.
      Таким образом, поскольку ряд событий в доме Нокса на Риверсайд-Драйв стали определяющими, то позвольте мне начать с них. Вы должны помнить, что вчера утром я обобщил основные характеристики убийцы, и теперь их необходимо повторить. Первое: он должен был иметь возможность сфабриковать улики против Халкиса и Слоуна. Второе: он должен был написать письма с шантажом. Третье: чтобы напечатать последнее письмо с требованием денег, он должен был попасть в дом Нокса.
      Эллери улыбнулся:
      — Но эта последняя характеристика, как я ее раскрыл вчера утром, была ошибочной и предназначалась для того, чтобы ввести в заблуждение, — я это сделал намеренно, по причинам, которые станут понятны в дальнейшем. После того прелестного краткого псевдообъяснения в управлении мой мудрый предок в частной беседе указал, где я был «не прав». Дело в том, что я умышленно придал фразе «в доме Нокса» значение «служащие у Нокса», хотя быть в доме Нокса, очевидно, могли не только они. Понятие «в доме Нокса» включает как постоянный его штат, так и сторонних людей. Иначе говоря, тот, кто напечатал второе письмо, не обязательно должен был входить в число постоянных обитателей этого дома, а мог просто получить туда доступ. Прошу принять это во внимание.
      Следовательно, мы начнем с этого тезиса: второе письмо, как показывают обстоятельства, должен был написать некто, находившийся в доме в момент его написания, этот некто и был убийцей. Но мой сообразительный предок указал, что и это не обязательно. Почему, спросил он, человек, напечатавший письмо, не мог быть соучастником? Возможно, убийца нанял его, чтобы напечатать письмо, когда сам оставался вне стен этого дома. В таком случае это означало бы, что убийца не мог законным образом проникнуть в дом Нокса, иначе он напечатал бы письмо сам... Это тонкий и абсолютно справедливый вопрос, но вчера утром я намеренно не стал его поднимать, поскольку он не отвечал моей цели — заманить в ловушку Пеппера.
      Ну хорошо! Если теперь мы сможем доказать, что убийца не мог иметь сообщника в доме Нокса, это будет означать, что второе письмо напечатал сам убийца, находясь в этот момент в кабинете мистера Нокса.
      Однако прежде чем доказывать отсутствие в деле сообщника, сначала мы должны установить невиновность самого мистера Нокса, иначе наша логическая задача не будет иметь решения.
      Эллери лениво выдохнул облако табачного дыма.
      — Невиновность мистера Нокса устанавливается весьма просто. Это вас удивляет? Однако она смехотворно очевидна. Она устанавливается по факту, которым во всем мире владеют лишь три человека: мистер Нокс, мисс Бретт и я. Соответственно, Пеппер — как вы поймете, — будучи не в курсе этого важнейшего факта, допустил первую ошибку в цепи интриг и контринтриг.
      Вот этот факт. В то время, когда Гилберт Слоун еще всеми считался убийцей, мистер Нокс добровольно — заметьте это — в присутствии мисс Бретт проинформировал меня, что в ночь, когда они вдвоем с Гримшоу посетили Халкиса, Халкис занял у него — Нокса — тысячедолларовый банкнот и продал его Гримшоу, как своего рода аванс платежа по долговому обязательству. И Нокс видел, как Гримшоу спрятал сложенный банкнот под заднюю крышку корпуса часов. С этим банкнотом, спрятанным в часах, он и вышел из дома. Мы с мистером Ноксом сразу же поехали в управление и нашли банкнот на том же месте — тот самый банкнот, в этом я немедленно удостоверился, обнаружив, что он был выдан мистеру Ноксу в банке, как он и говорил, за день до посещения Халкиса. Итак, сам этот факт, что тысячедолларовый банкнот ведет к мистеру Ноксу, о чем он знал лучше, чем кто-либо еще, означал, что если бы мистер Нокс убил Гримшоу, он должен был любыми средствами помешать полиции найти банкнот. Конечно, это ему было бы несложно. Задушив Гримшоу, зная о банкноте и о том, где он спрятан, он сразу вытащил бы его из часов. Даже в том случае, если бы он был всего лишь связан с убийцей — как соучастник, — он успел бы позаботиться, чтобы банкнот был изъят из корпуса часов, поскольку часы находились у убийцы довольно долгое время.
      Но когда в управлении мы заглянули в часы, банкнот оказался на месте! Итак, если мистер Нокс был убийцей, то почему он не вытащил банкнот, как я сказал только что? И еще, он не только не забрал банкнот, но по доброй воле обратился ко мне и рассказал, где он находится, — зачем? Ведь ни я, ни другие представители правоохранительных сил не подозревали о его существовании. Теперь вы понимаете, что его действия настолько не соответствовали тому, что он должен бы делать, будь он убийцей или соучастником, что в тот момент я был вынужден себе признаться: Ну, кто бы ни был виновен в этих убийствах, Джеймс Нокс здесь точно ни при чем».
      — Ну слава богу, — проскрипел Нокс.
      — Но обратите внимание, — продолжал Эллери, — куда привело это заключение, которое, будучи отрицательным, так мало в то время для меня значило. Ведь только убийца или его возможный сообщник, если таковой существовал, мог написать письма с шантажом, напечатанные на половинках долгового обязательства. Поскольку мистер Нокс не был убийцей или сообщником, он не мог напечатать эти письма, хотя они были напечатаны на его собственной машинке, как я показал вчера, рассуждая о знаке фунта. Следовательно, — и это был поистине поразительный вывод, — человек, напечатавший второе письмо, намеренно воспользовался машинкой мистера Нокса! Но с какой целью? Только для того, чтобы оставить улику с неверно напечатанной цифрой 3 и намеком на символ фунта! Естественно, это было сделано специально — чтобы вывести нас на след машинки мистера Нокса и натолкнуть на мысль, что мистер Нокс написал письмо, то есть он и есть убийца. Еще одно ложное обвинение, уже третье, а первые два были без успеха нацелены на Георга Халкиса и Гилберта Слоуна.
      В задумчивости Эллери нахмурил брови:
      — Теперь мы продвигаемся к рассуждению, требующему больше интеллекта. Смотрите! Всем должно быть очевидно, что настоящий преступник, обвиняя Джеймса Нокса в убийствах и вероятной краже, исходит из того, что полиция примет такую возможность. Со стороны настоящего убийцы было бы недомыслием пытаться представить Джеймса Нокса преступником, если он заранее знает, что полиция такую версию отвергнет. Следовательно, настоящему убийце ничего не было известно о тысячедолларовом банкноте: в противном случае он не стал бы возводить вину на мистера Нокса. Этот момент требует исключить одну особу, как некую математическую вероятность, даже не на том основании, что она была следователем музея Виктории — каковой факт конечно же не освобождал ее от подозрения автоматически, хотя и позволял предположить ее невиновность. Это прекрасная молодая дама, и у нее на щечках все еще горит краска смущения. Мисс Бретт присутствовала в кабинете, когда мистер Нокс рассказал мне о тысячедолларовом банкноте, и, если бы она была убийцей или хотя бы сообщницей убийцы, она не стала бы фабриковать улики против мистера Нокса и не допустила бы, чтобы это сделал убийца.
      Заслышав эти речи, Джоан оскорбленно выпрямилась. Затем она чуть улыбнулась и откинулась на спинку кресла. Алан Чини прищурился. Он изучал ковер у себя под ногами с таким тщанием, словно ему показали драгоценный образец ткацкого мастерства, заслуживающий всяческого внимания со стороны молодого антиквара.
      — Следовательно, — как же много этих «следовательно», — продолжал Эллери, — из списка людей, которые могли напечатать второе письмо, я исключил и мистера Нокса, и мисс Бретт. Ни один из них не мог быть ни убийцей, ни соучастником убийцы. Оставался только штат — слуги. Отыскал бы я среди них самого убийцу? Нет, поскольку ни один слуга физически не мог сфабриковать ложные улики против Халкиса и Слоуна в доме Халкиса — всех посетителей дома Халкиса очень скрупулезно вносили в список, и в нем не присутствует ни один из работающих у мистера Нокса. А если кто-то из слуг мистера Нокса был сообщником убийцы, человека постороннего для дома Нокса? Существует ли вероятность, что убийца использовал этого слугу просто потому, что у того был доступ к пишущей машинке Нокса?
      Нет, — с улыбкой ответил на свой вопрос Эллери, — и я могу это доказать. Использование машинки в ложном обвинении против мистера Нокса показывает, что это с самого начала входило в план убийцы, поскольку единственным конкретным вещественным доказательством, которое убийца замышлял оставить против мистера Нокса, было второе письмо, напечатанное на машинке мистера Нокса. В этом суть интриги с фабрикацией обвинения. Прошу заметить, что даже если злоумышленник не знал заранее, как конкретно бросить тень на мистера Нокса, то, по крайней мере, он намеревался воспользоваться какой-либо особенностью машинки. Разумеется, фабрикуя улики против мистера Нокса с помощью машинки, убийца получил бы очевидное преимущество, если бы напечатал на ней оба письма. Однако только второе напечатано на этой машинке; первое печаталось на «ундервуде» где-то вне дома мистера Нокса, а в доме всего одна-единственная пишущая машинка, «ремингтон»... Следовательно, если убийца не воспользовался «ремингтоном» мистера Нокса для первого письма, это ясно показывает, что тогда у него не было доступа к машинке мистера Нокса. Но весь домашний штат имел доступ к этой машинке — все они служат у мистера Нокса не менее пяти лет. Следовательно, ни один из них не был сообщником убийцы, в противном случае он мог бы напечатать на машинке Нокса и первое письмо.