Ведьмы преследовали Эллери всю ночь, усмехаясь, тараторя, сидя на его груди и не давая дышать. Он знал, что это сон и что достаточно открыть глаза, и кошмар исчезнет. Но это было ему не под силу. Эллери стонал во сне и со стоном же наконец проснулся.
      Он чувствовал себя усталым и замерзшим — несколько часов забытья не принесли облегчения. Бормоча себе под нос, Эллери натянул на себя одеяло и перевернулся на другой бок. Ведьмы перешептывались в углах комнаты. Он напряг слух, стараясь разобрать, что они говорят, вгляделся в темноту и понял свою ошибку. Его обманули мантии — это были не ведьмы, а члены Совета, переговаривающиеся вполголоса, с сомнением глядя на лист бумаги, который каждый держал в руке. Потом они началу передавать листы из рук в руки, и Эллери закричал.
      — Дайте их мне! Вы сотрете отпечатки пальцев!
      Поняв, что снова заснул и кричит вслух, он опять открыл глаза, встал и подошел к окну. Снаружи было серое утро. Эллери вспомнил, что произошло вчера и что должно произойти сегодня.
      «А человеку великое зло от того...»
      Он оделся, сходил в общественную кухню за горячей водой, умылся, побрился и отправился в столовую. Первая смена уже завтракала — кто-то тихо переговаривался, а большинство сидели молча. При появлении Эллери все разговоры стихли.
      Одни смотрели на него робко, а другие со страхом. Незнакомый человек и незнакомое преступление — не связаны ли они друг с другом? Но на некоторых лицах сиял восторг — разве не говорил Учитель, что прибытие Гостя было предсказано?
      Однако никто не осмеливался заговорить с ним.
      Эллери ел и пил то, что поставили перед ним, смутно сознавая, что это что-то горячее и сытное Потом он вернулся в свою комнату обдумать план действий.
      Какое-то время Эллери что-то писал в записной книжке, затем отложил ее и вышел делать то, что должно быть сделано.
 

* * *

 
      Эллери едва мог вспомнить время, когда его не поражало возвращение великих и знаменитых людей сквозь бездны Пространства и времени. В детстве это была ожившая римская статуя. Мистер Тобайас, преподававший ему гражданское право, мог быть братом-близнецом Сципиона Африканского. Отец О'Тул из католической церкви за углом, казалось, только вчера сбросил тогу Нерона. Изадор Розен, напарник инспектора Квина, когда оба были патрульными, был точной копией Юлия Цезаря.
      Подобные ощущения возникали циклически — или, возможно, Эллери циклически это осознавал. Королева Виктория продавала ему билеты в кино. Мать Уистлера сидела напротив него в автобусе. Бетховен доставлял белье из прачечной. Иван Грозный склонялся над стойкой бара, спрашивая: «Что будете пить?» Роберт Э. Ли предлагал нарисовать его портрет за доллар на тротуаре Гринвич-Виллидж.
      То же самое происходило и теперь. Уинстон Черчилль поставил перед ним овсянку (если это была овсянка) во время завтрака. Мария Дресслер убрала пустую чашку. А сейчас перед ним сидел Бернард Шоу с крошками в бороде и объяснял, как он изготовляет гончарные изделия. У Эллери возникло странное ощущение, что он смотрит на гончарные круги и печи и наблюдает за автором «Профессии миссис Уоррен» , бросающим горсть соли в одну из печей, чтобы придать глянец обжигающимся там плиткам.
      Эллери достал из кармана осколок, который нашел в санктуме.
      — Вы не пользуетесь солью для этой пурпурной глазури?
      — Нет, — ответил Гончар, похожий на Шоу. — Для кувшинов со свитками нужен другой процесс.
      — Значит, это обломок такого кувшина?
      Гончар кивнул. Улыбка, освещавшая его бородатое лицо, пока он говорил о своей работе, исчезла.
      — Вчера разбился молитвенный кувшин. Они священны, ибо содержат достояние Вор'д и находятся в санктуме — запретной комнате в Доме Священного Собрания. В последний раз такой кувшин разбился в день землетрясения. Их никогда не бывает более четырех — два в санктуме и два запасных, упакованных в вату и солому. Их изготовляют не легко и не часто... Вчера один разбился. Возможно, для других земля не тряслась. Но она затряслась для меня, когда я увидел и услышал, и она продолжает трястись.
      В мастерской Гончара было душно из-за горящей печи. «Как должен чувствовать себя человек, впервые столкнувшийся с убийством?» — думал Эллери.
      — Значит, разбитый кувшин забрали из санктума?
      — Да. — Неподалеку кто-то начал петь, но умолк после нескольких нот, словно внезапно вспомнив о чем-то. — Пришел Учитель и попросил у меня новый.
      — Он объяснил почему?
      Седые брови Гончара сдвинулись, а голос стал еще более глубоким.
      — Учитель сказал мне, что наступило время великого бедствия. Я удивился, ибо не видел никаких признаков. Но когда он попросил у меня новый кувшин для свитков, я понял, что, если один из кувшинов разбился, это и есть признак. А потом, когда начались суета и крики, я узнал о гибели Кладовщика Сторикаи. Ведь каждый человек — сосуд Вор'д.
      — А когда к вам приходил Учитель за новым кувшином? — спросил Эллери.
      — Вчера во второй половине дня.
      Как и все квинаниты, Гончар не указывал точное время. Но в его мастерской были старые деревянные часы с маятником и гирями (используемые, как объяснил Гончар, для расчета работы печей), а в его книге была отмечена просьба Учителя. Им удалось более-менее точно установить время визита Учители как половину пятого.
      Через десять минут после убийства.
      Когда Эллери собрался уходить, Гончар сказал ему:
      — Я знал, что великое бедствие, которое было предсказано, произойдет при моей жизни, если я проживу отмеренный мне срок.
      — Откуда вы об этом знали? — удивленно спросил Эллери.
      Гончар указал на потолок рукой, испачканной глиной:
      — Уже три года машины летают по небу все чаще и чаще. Разве это не знак великого бедствия, которое пало на Квинан?
      — Это знак великого бедствия, которое пало на весь мир, — ответил Эллери.
      Борода Гончара опустилась на широкую грудь.
      — Да будет благословен Вор'д, — пробормотал он. — Во время бедствий и во время мира.
 

* * *

 
      Запах опаленных копыт, с которым Эллери не сталкивался с детских лет, приветствовал его на следующей остановке вместе с более знакомым запахом свежих опилок. Юлиссис С. Грант только что подковал серую ослицу.
      — Да будет благословен Вор'д, — поздоровался генерал Грант. — Я Плотник-Кузнец.
      Он хлопнул ослицу по крупу, и она затрусила прочь. «Вол знает владетеля своего, и осел ясли господина своего...»
      Эллери ответил на приветствие, и несколько секунд оба молчали. Подмастерье сложил кузнечные мехи и занялся другим делом. Огонь тускло мерцал в печи. Перевоплощенный Грант подобрал кусок дерева — дышло, догадался Эллери — и начал отделять от него металлическую деталь.
      — Хотя мои руки заняты, — сказал он, — уши свободны.
      — Вы делаете ключи?
      Плотник-Кузнец выдержал паузу, чтобы подумать, и снова взялся за работу.
      — Когда ключи нужны, я их делаю. Но они нужны редко, поскольку у нас мало замков. Замки есть в кормушках, так как некоторые из наших животных очень хитрые, открывают щеколды зубами и едят больше, чем им полезно.
      — А что еще у вас запирают на ключ?
      Оказалось — очень немногое. Небольшое количество изготовляемого в долине пороха для подрывов пней и скал (Плотник-Кузнец, кажется, понятия не имел, что порохом можно пользоваться для других целей) запирали от детей и животных. Вяленое мясо запирали от койотов, иногда забредающих в Квинан. Из жилых домов замыкали на ключ только дом слабоумного карлика, ухаживающего за кладбищем, по причине страхов, которые бедняга был не в состоянии объяснить. Но спорить с ним никто не хотел, да и вреда от этого не было никакого.
      И конечно, санктум.
      Мозолистые руки застыли, и Эллери показалось, что в глазах Плотника-Кузнеца блеснули слезы.
      — Когда вы в последний раз делали ключ от санктума?
      — Я никогда его не делал.
      — Тогда кто...
      — Ключ, который находится у Учителя, сделал Смуэль — он был Плотником-Кузнецом очень давно.
      — А мог кто-нибудь изготовить ключ без вашего ведома? Скажем, под покровом ночи?
      Плотник-Кузнец выпрямился и бросил в корзину кусок металла, который отделил от дышла.
      — Гость, — вежливо произнес он, — я стал Плотником-Кузнецом благодаря своему опыту, но мастерская мне не принадлежит. Любой может приходить сюда и работать когда угодно. К тому же мои обязанности часто призывают меня в другие места долины. Ты спрашиваешь, мог ли ключ быть изготовлен без моего ведома. А я отвечаю: почему бы и нет? Почему я должен об этом знать?
      Эллери вздохнул. Это был другой мир, с другой шкалой ценностей. Полинезийские дикари ужасались тому, что капитаны европейских судов подвергают порке своих матросов, которые без разрешения отправляются вплавь на берег, чтобы найти себе женщину, так как им это казалось вполне естественным. При этом они крали с кораблей все, что плохо лежало, и удивлялись возмущению, которое вызывало их воровство.
      — А Сторикаи работал недавно в этой мастерской? — терпеливо допытывался Эллери. — Мог Кладовщик изготовить ключ?
      — Гость, — столь же терпеливо ответил Плотник-Кузнец, — я знал Сторикаи всю жизнь. Он часто бывал здесь, поскольку был Кладовщиком, а я часто бывал на складе, поскольку я Плотник-Кузнец. Видеть здесь Сторикаи было так же обычно, как видеть птицу на дереве. Он мог изготовить сотню ключей, и я бы об этом не знал. Но... — широкие плечи генерала Гранта поникли, — больше его никогда здесь не будет. Все люди должны умирать — мы приходим в этот мир, занимая места, оставленные ушедшими из него, и уходим сами, освобождая места для других. Но никто в Квинане никогда не умирал так, как умер Сторикаи, и, когда я думаю об этом, мое сердце болит.
      Эллери достал целлофановый конверт с пуговицей, которую извлек из руки мертвого Кладовщика.
      — Вы когда-нибудь видели эту пуговицу раньше?
      Плотник-Кузнец колебался.
      — Это пуговица Учителя, — сказал он наконец. — Большинство пользуется костяными или деревянными пуговицами. Члены Совета, Преемник и Управляющий носят роговые, И только Учитель носит пуговицы из металла. — Плотник-Кузнец указал на странный символ на пуговице, и Эллери внезапно понял, что это заглавная буква «И», выгравированная квинанитским шрифтом, так напоминающим «канцелярский почерк», который бытовал столетие тому назад на расстоянии шести тысяч миль отсюда. — Буква «N» означает «пятьдесят» — священное число, которым может пользоваться только Учитель. — Снова поколебавшись, он робко осведомился: — Гость, не должен ли ты вернуть ему пуговицу?
      Но Эллери уже вышел из мастерской.
 

* * *

 
      В ткацкой мастерской изготовляли шерстяные одеяла, и горьковатый плесневелый запах овчины висел в воздухе, как туман. Ткач стояла у станка. Это была крупная женщина, которая, при наличии сигары, могла бы сойти за Эми Лоуэлл .
      Ее голос был мягким и мелодичным, Да, она умеет не только ткать, но и шить. Да, Учитель приходил к ней вчера во второй половине дня. Он сказал, что потерял пуговицу от своей мантии, хотя мог бы этого не говорить, добавила Ткач с печальной улыбкой, она сразу это заметила. Ткач сразу же пришила новую — у нее хранится запас металлических пуговиц для Учителя.
      — В котором часу это было, Ткач? — спросил Эллери, чувствуя себя не в своей тарелке в присутствии лучащейся дружелюбием женщины.
      — В котором часу? — Она сделала паузу. — Странно, что ты об этом спрашиваешь, Гость. Я мало внимания обращаю на время. Ведь ткать и шить — это не кипятить молоко. Когда у меня на сердце легко, челнок словно летит, а когда тяжело, как сейчас, станок становится тяжелым и работа идет медленно. Вчера, когда приходил Учитель, я мало думала о времени, так как работала над новым рисунком. Могу я показать его тебе?
      На фоне шерсти цвета пустыни женщина ткала птицу из черной шерсти. Эллери прищурился, глядя на нее, пытаясь определить, является ли легкое искажение результатом несовершенства рисунка или его усталых глаз. Внезапно он понял. Здесь была изображена не сама птица, а ее тень на песке. Иллюзия была поразительной.
      — Вы сами это сделали?! — воскликнул Эллери.
      — Тебе нравится? Я очень рада. Да, я выткала это для моего... для Учителя.
      Оговорка подсказала ему, что Ткач была одной из жен старика. По непонятной причине его пульс участился.
      — Я не думала о времени, — продолжала женщина, — но Учитель спросил меня, который час. Поэтому я посмотрела на старые золотые часы, которые достались мне от отца, а ему от его отца. Внутри часов надпись, которую никто из нас не понимает, даже Учитель. «От 17-го полка. Вера-Крус, Серро-Гордо, Монтеррей, 1848».
      Эллери закрыл глаза. Постыдное эхо прошлого — это было уже чересчур .
      — Имеется в виду, — сказал он, тщательно подбирая слова, — экспедиция, совершенная за поколение до того, как была основана здешняя колония. Несколько групп людей отправились в Мексику — страну на юге. Очевидно, кто-то из вашей семьи — быть может, ваш прадед — командовал одной из таких групп, называемой 17-м полком. Впоследствии подчиненные подарили ему эти часы на память... Остальные слова — названия мест в Мексике.
      Ткач кивнула. Ее глаза сияли.
      — Я рада, что наконец узнала это. Должно быть, они очень любили его, если сделали такой ценный подарок. Спасибо, что объяснили мне. А теперь я отвечу на ваш вопрос. Учитель спросил меня, который час. Тогда часы показывали без четверти пять.
      — Еще один вопрос, Ткач. У Учителя был с собой молитвенный кувшин?
      — Нет. — Ее лицо снова помрачнело.
      Только позже Эллери понял, что ошибался насчет причины ее печали.
 

* * *

 
      Запахи весеннего утра щекотали ноздри Эллери, когда он шагал по тенистой аллее. Акация была покрыта белыми цветами. Повсюду виднелись маленькие розы, очевидно слишком давно не выращиваемые в цивилизованном мире, чтобы можно было определить их разновидность.
      Эллери размышлял о странном поведении Учителя. Стал бы человек, которому было что скрывать, открыто идти к Гончару за новым молитвенным кувшином так скоро после того, как разбился старый, или — к Ткачу, чтобы пришить новую пуговицу?
      К тому же оставался вопрос времени. Хотя квинаниты не были связаны строгим графиком, Учитель мог выпадать из универсального континуума не в большей степени, чем житель Лос-Анджелеса или Нью-Йорка. Где же был и что делал старик между половиной пятого, когда он посетил мастерскую Гончара, и без пяти пять, когда Эллери застал его в зале собраний над телом Кладовщика, покуда люди толпились снаружи?
      В четыре тридцать Учитель вошел в гончарную мастерскую за новым молитвенным кувшином и, очевидно, сразу отправился в санктум поместить его на подставку, где ранее стоял разбившийся кувшин. Вся процедура едва ли могла занять больше пяти минут. В четыре сорок пять он шагнул в мастерскую Ткача, чтобы пришить новую пуговицу. На это также могло уйти не более пяти минут.
      Таким образом, пятнадцать минут между половиной пятого и без пяти пять оставались необъясненными.
      Что старик делал в это время?
 

* * *

 
      Все еще размышляя, Эллери подошел к хижине Старейшин — мужа и жены, представлявших в Совете старшее поколение Квинана. Было невозможно угадать, сколько им лет. Эллери думал о них, как об Адаме и Еве, и не сомневался, что если бы обследовал их, то обнаружил бы отсутствие пупков.
      Старики приветствовали его, улыбаясь беззубыми ртами, и старуха похлопала по свободному месту рядом с ней на скамье, покрытой овчиной, где они грелись на солнце.
      Казалось, трагедия прошла мимо них. Возможно, они не поняли ее или уже забыли. Эллери не знал, с чего начать.
      — Ты здесь, чтобы помочь нам, — нарушил молчание Адам. — И мы благодарны тебе. Да будет благословен Вор'д.
      — Уилли рассказал нам, — добавила Ева.
      Эллери недоуменно заморгал:
      — Уилли?
      — Учитель. В миру его звали Уилли.
      Старая леди снова улыбнулась. Маленькая подробность, но весьма удивительная! Учитель, чья величавая фигура словно шагнула из Ветхого Завета, некогда был маленьким мальчиком по имени Уилли, носившим кружевной воротничок и катящим обруч по деревянному тротуару!
      — Мы знали его всю жизнь, — сказал Адам.
      — Тогда позвольте спросить, — отозвался Эллери. — Слышали ли вы когда-нибудь, чтобы он лгал?
      Ему не ответили. Возможно, старики погрузились в воспоминания о давно ушедшей эпохе газовых фонарей и гаваней с парусными судами.
      Затем высохшие губы старухи дрогнули, и Эллери понял, что пара ошеломлена его вопросом.
      — Лгал? — переспросила Ева. — Учитель?!
      Ее муж раскачивался взад-вперед, словно в приступе боли.
      Оба заговорили одновременно. Учитель никогда не лгал — даже по мелочам. Он просто не мог этого делать.
      — Даже ради спасения своей жизни, Гость! — воскликнул Адам.
      — Даже ради спасения своей жизни! — точно эхо, повторила Ева.
      В голове у Эллери возникли строки из старой книги: «Наш хозяин разговаривает с ангелами!» — «Откуда ты знаешь?» — «Он сам сказал нам». — «Но, возможно, он солгал». — «Дурак! Разве ангелы стали бы говорить с лжецом?»
      Но по какой-то причине Эллери не мог отмахнуться от этих заявлений с обычной улыбкой, как от следствия старческого слабоумия или сектантского невежества. С облегчением и одновременно с ужасом он чувствовал, что верит им безоговорочно.
      Учитель не стал бы лгать даже по мелочам — даже ради спасения собственной жизни.
 

* * *

 
      Остаток первой и всю вторую половину дня, пока солнце не подошло к горизонту, Эллери продолжал свое расследование. Скрипела мельница, по каналам бежала вода, мычали коровы, а старик продолжал говорить дрожащим голосом. Когда Эллери вернулся в свою комнату, его поджидал Управляющий.
      — «Пойди к Гостю, — сказал мне Учитель, — спроси, есть ли у него какие-нибудь указания, и выполни их так, как если бы они исходили от меня», — заговорил Управляющий таким тоном, словно зачитывал какой-то перечень. — Поэтому я пришел к тебе, Гость, и спрашиваю, есть ли у тебя какие-нибудь указания. Я выполню их так, как если бы они исходили от самого Учителя.
      Эллери хотелось ответить: «Есть указания. Ради бога, уходите отсюда и дайте мне поспать неделю, месяц, год!»
      Но вместо этого он сказал:
      — Да, Управляющий. Вызовите Совет, Учителя, Преемника и сами приходите в Дом Священного Собрания после вечерней пищи.
      — Хорошо.
      Управляющий повернулся, чтобы уйти.
      — Подождите, — остановил его Эллери, удивляясь самому себе. — Разве вам не любопытно узнать причины этого вызова?
      — Я пришел не для вопросов, а только для получения указаний.
      — Вы бы пригодились в Вашингтоне, — вздохнул Эллери. — Причины таковы, и можете сообщить им это. Согласно законам и обычаям Квинана, этим вечером они должны заседать в суде.
 

* * *

 
      В длинном зале было темно. Преемник зажег свечи вдобавок к единственной лампе, но Эллери казалось, будто они производят больше теней, чем света — пламя начинало плясать каждый раз, когда дверь открывалась, впуская очередного члена Совета. Темнота выглядела осязаемой — она напоминала Эллери массу из перемещающихся твердых тел, которую не сумел бы растопить и весь солнечный свет.
      Ожидая, пока будут заняты места за длинным столом, Эллери думал о роли, которую собирался играть. Элрой-прокуратор — адвокат дьявола. (Если на то пошло, разве Сатана не был прокурором, обвиняя Иова?) В Эдеме произошло жестокое убийство, и лидер общины с одобрения Совета поручил ему расследовать и предъявлять обвинение во имя правосудия.
      Какой у них оставался выбор? В Квинане не было больше никого, обладающего знаниями в этой области.
      И вновь в голове у Эллери мелькнула виноватая мысль, что ему следовало сообщить о преступлении властям. Но где были эти власти? Во всех аспектах, кроме географического, Квинан лежал за пределами границ Соединенных Штатов Америки.
      «Королевские указы в Конноте не действуют», — гласила старая ирландская поговорка. Ни федеральные законы, ни законы штата никогда не действовали в Долине Квинана. А при отсутствии какой-либо власти народ не только имел право, но и был обязан временно установить собственную. И такая власть, существующая много десятилетий, могла даже не считаться временной. (Та часть Эллери, которая оставалась им самим, напоминала ему, что это всего лишь попытка оправдания, но другая часть, ставшая Элроем, одурманенная усталостью и печалью, не принимала это во внимание.)
      В одном Эллери и Элрой были уверены. Это не инсценировка суда, не Звездная палата и не толпа линчевателей, а справедливый суд, чей пристав собирался говорить.
      Управляющий поднялся с места.
      — Мы собрались здесь, — заговорил он сухим, лишенным модуляций голосом, — чтобы заседать в суде согласно законам и обычаям Квинана.
      После чего он вновь сел.
      Опять воцарилась тишина.
      Эллери ожидал вопросов, возражений — чего-то, на чем он мог бы построить вступительную речь. Не пытались ли они своим молчанием воспрепятствовать ему в выполнении ими же возложенной на него задачи? Пассивное сопротивление? Несмотря на усталость, он почувствовал досаду. К чему задержки? Нежелание смотреть в лицо фактам не может их опровергнуть.
      Постепенно Эллери начал чувствовать сходство происходящего с мертвой тишиной на собрании квакеров, безмолвной молитвой в ортодоксальной синагоге или ожиданием паствы первых слов имама в мечети. Однако по длине молчание превосходило все упомянутые процедуры и стало таким напряженным, что он не мог различить даже малейшей дрожи ресниц или ноздрей. Казалось, все, наподобие йогов, впали в транс, от которого их могла пробудить только труба Страшного суда.
      На миг Эллери почувствовал себя одним из галлов, ворвавшихся в Рим и с благоговейным страхом смотрящих на седобородых сенаторов, сидевших так спокойно, что варварам они казались полубогами или статуями...
      Но Эллери пришел в себя, и ему открылась правда. Ибо покуда он стоял в этом безмолвном зале перед неподвижной группой, досада, беспокойство и сомнения улетучивались, а туманная пелена спадала с глаз. Эллери понял цель этого сосредоточенного молчания. Оно приносило в умы и сердца сидящих здесь мир и покой.
      Управляющий снова поднялся, но странный взгляд Учителя оставался прикованным к лицу Эллери.
      — Гость, — заговорил Управляющий совсем иным голосом — голосом человека, а не робота, — расскажи нам о том, что ты узнал и что, по-твоему, мы должны делать. А мы будем слушать, размышлять и судить.
      Он опять занял свое место.
      Эллери окинул спокойным взглядом фигуры сидящих вокруг стола. Позднее он осознал, что это спокойствие было самовнушением с целью если не рассеять, то замаскировать предельную усталость. Он ощущал иллюзорное тепло, которое испытывает человек, замерзающий до смерти.
 

* * *

 
      — Убийство... — начал Эллери и тут же осекся.
      Действительно ли среди слушателей пробежала дрожь при этом слове, никогда ранее не произносимом в преддверии святилища мира и любви, или ему это только показалось?
      — Позвольте сначала объяснить вам, что такое «убийство», — вновь, заговорил Эллери. — В этой комнате недавно лишили жизни человека... — (в самом ли деле все покосились на то место на полу, где новая травяная циновка скрывала пролитую кровь, или же снова ему это почудилось?) — и этот человек не был обвинен ни в каком преступлении, не был судим, осужден и приговорен к смерти в соответствии с законом. Лишение человека жизни без санкции суда и должной процедуры именуется убийством. Кладовщик Сторикаи был убит.