Квентин Патрик

Дети Сицилии

– Дай полдоллара, приятель. Я голоден. Дай полдоллара, приятель.

Сленг американских солдат, звучавший в хриплом голосе итальянского уличного мальчишки, резал слух Джона Гольдофина, возвращавшегося из часовенки, где он провел утро за изучением византийских мозаик. Год жизни в искалеченном бомбами Палермо приучил Джона не обращать внимания на назойливых попрошаек, которыми кишели руины некогда элегантных улиц. Нищета и грязь возмущали его чувственную душу. Не его вина, что эти сицилийцы бедны. Просто позор, что американцам не дают здесь спокойно жить, вечно ожидая от них благотворительности.

– Ну же, приятель. Дай полдоллара. Я голоден!

Почувствовав, что его тянут за рукав, Джон Гольдофин резко обернулся. Так он впервые увидел Себастьяно.

Мальчик лет четырнадцати смотрел на него темными, нежными, как лепестки лакфиоли, глазами. Рваная солдатская рубашка и выцветшие голубые шорты едва прикрывали крепкое золотисто-смуглое тело. Грязная, с обломанными ногтями рука тянулась за подаянием.

Гнев Джона мигом улетучился: мальчик был красив. По-настоящему красив, а Джон Гольдофин боготворил красоту – боготворил, казалось ему, сильнее, чем боготворили ее художники Ренессанса. Именно любовь к красоте побудила его купить виллу в Палермо, чтобы заниматься здесь своими акварелями, наслаждаясь очаровательными видами античных дворцов и чаепитиями у знакомой графини.

«Ангел», – подумал Джон. Не безжизненный нордический, а теплокровный средиземноморский ангел, задолго до христианства, верно, бывший фавном.

– Милости, синьор. Во имя святой Марии.

Мальчик говорил теперь на мелодичном итальянском. Пухлое лицо Джона Гольдофина расплылось в улыбке. Он дал мальчику бумажку в сто лир и, заметив на одной из коленок свежую кровоточащую ссадину, вытащил носовой платок.

– Возьми и это – вытри колено.

Ослепительная улыбка заиграла на лице Себастьяно. Он схватил руку Джона и поднес ее к губам.

– Я ваш друг, синьор. Друг навеки.

С тех пор Себастьяно по пятам следовал за Джоном, внося приятную живость в его однообразное существование. Привязанность мальчика была трогательной. Он ограждал Джона от всех других нищих и сам никогда больше не просил денег, хотя Джон обычно давал их ему. Куда бы Джон ни направлялся с визитом, Себастьяно неизменно появлялся на его пути и бежал за экипажем, улыбаясь своей ангельской улыбкой.

Иногда его сопровождал хмурый парнишка лет десяти, которого он называл «мой приятель Марио». Как-то Марио перехватил брошенную ассигнацию – Себастьяно, сбив его с ног, отнял ее. Эта сцена доставила Джону смутное удовольствие – ему нравилось, что мальчик не теряется.

Однажды после ленча в палаццо Кардуччо, Джон бродил по саду в поисках сюжета для рисунка, который он собирался подарить Терезе Кардуччо. На глаза ему попалась Роза, одна из служанок графини, срывавшая с грядки укроп. Очарованный прелестной картинкой, Джон заговорил с Розой в надежде уговорить девушку позировать ему. Но Роза, простая сицилийская душа, неверно истолковала его намерения – к ужасу Джона, она с бесстыжей улыбкой кинулась ему на шею.

– Вы хотите немножко любви, синьор? Я дам вам любовь!

Джон, весь багровый от смущения, оттолкнул ее. Но девушка только рассмеялась и снова прижалась к нему.

Вот тут-то, как всегда неизвестно откуда, явился Себастьяно. Вместе с маленьким Марио они криком отогнали Розу на кухню.

С тех пор симпатия Джона была усилена благодарностью. Приключение с Розой на несколько дней вывело его из равновесия. Он избегал палаццо Кардуччо, и ничего не подозревавшей графине удалось снова заполучить его, лишь пообещав устроить совершенно исключительный прием.

На этом-то приеме Гольдофин и услышал ужасную весть – Розу нашли заколотой стилетом в городском парке. Все гости сгорали от любопытства, стараясь узнать подробности. Особый интерес и различные догадки вызвало сообщение Терезы – полиция нашла на месте преступления залитый кровью девушки тонкий платок с монограммой. Этот платок, несомненно, принадлежал джентльмену!

На обратном пути вдоль сверкающего синевой моря Джон испытывал некоторое беспокойство. Очень удачно, что никто, кроме его «друга навеки», не видел сцены на грядке. Да-а, все это могло бы выглядеть весьма неловко…

Чай по заведенному порядку ожидал Джона в салоне, столь милом его сердцу своим пышным барокко. Едва он принялся за пирожные – замечательные произведения его кухарки, – как горничная доложила, что его хочет видеть какой-то мальчик.

– Грязный мальчик, синьор. Нищий. Он говорит, что его зовут Себастьяно.

Джон обрадовался и удивился. Словно робкий полубог оливковых рощ, Себастьяно никогда прежде не отваживался переступить порог виллы. Почему бы не побеседовать с ним, не угостить его этими восхитительными пирожными? И Джон велел горничной впустить мальчика.

Когда Себастьяно появился в дверях с почтительно склоненной головой, Джон поманил его и предложил угощаться. Мальчик нерешительно потянулся за маленьким шоколадным кексом, но, почувствовав его в руке, сразу же обрел уверенность – он жадно проглотил пирожное и схватил следующее. Держа это второе пирожное двумя пальцами, он принялся расхаживать по комнате, пялясь на картины и гобелены, осторожно касаясь этих собранных Джоном редких шедевров. Окончив осмотр, Себастьяно уселся на огромную парчовую софу, и лицо его озарила чудесная улыбка:

– Славненькое у вас здесь место. Правда!

– Оставь, пожалуйста, этот ужасный английский, – по-итальянски сказал Джон.

Всё с той же улыбкой мальчик раскинулся на софе. Казалось, она привела его в восторг. Он вытянулся во всю длину, уперся босыми ногами в обтянутую розовым шелком подушку и, искоса глядя на Джона, на своем сладкозвучном итальянском произнес:

– Мне здесь нравится. У нас дома очень плохо – мои братья, сестры, мать, отец – все в одной малюсенькой комнатушке.

– Это скверно, – пробормотал Джон, недовольный затронутой темой и уже начавший беспокоиться о розовой подушке.

– Да, мне здесь нравится, – повторил Себастьяно и снова одарил Джона своей ангельской улыбкой. – Вам хочется усыновить меня?

На миг Джон отдался фантазии, и прежде приходившей ему в голову: красавец-сын, которого он будет лепить, как скульптор… Фантазия исчезла. С легкой иронией по собственному адресу Джон подумал, что грязные ноги никогда не станут ему милее розовых подушек…

– Было бы чудесно, если бы я мог, верно? – шутливо отозвался он.

– Всегда отличная постель, – вслух мечтал Себастьяно, – всегда много еды… – Он принял вертикальное положение. – Может, я сразу и останусь здесь?

– Но твои родители не согласятся…

Лицо Себастьяно отразило безграничную печаль.

– …А бедная Роза мертва. Бедная Роза, которая была невестой моего брата Джино.

– Роза? – Пухлые щеки Джона дрогнули. – При чем тут Роза?

– Все мужчины одинаковы, – вдруг объяснил Себастьяно. – Когда я вырасту, я тоже буду таким! Она вам наскучила… Может быть, требовала денег, угрожала вам… – Он пожал плечами. – Женщины – глупые коровы. Они заслуживают своей участи.

– Себастьяно! – вскричал Джон.

Мальчик встал и ласково положил руку ему на плечо:

– Не бойтесь. Я ваш друг. Я вас не выдам. А Марио – он ведь тоже видел, как вы ухаживали за Розой – кто обратит внимание на детскую болтовню? Говорят, полиция нашла возле трупа платок с вышитой буквой «Г». Но откуда им знать, что «Г» – это синьор Гольдофин? Не бойтесь, друг мой.

Джон резко стряхнул с плеча руку мальчика. Немыслимо! Себастьяно – ребенок с лицом ангела, которому он покровительствовал!..

– Что ты сделал, Себастьяно?! Скажи, что тебе известно! Кто убил Розу?

– Вы, наверное, шутите… Вы уронили свой платок – это было глупо. Но оснований для тревоги нет.

– Но это же клевета! – Джон, самым серьезным преступлением которого была остановка машины в неположенном месте, растерялся перед такими дьявольскими кознями. – Полиция никогда не поверит тебе! Вон из моего дома! Немедленно!

Себастьяно безмятежно улыбнулся.

– Почему не поверит? У меня никогда не было неприятностей, как у некоторых скверных мальчишек. Я невинный ребенок. Вы пытались угрожать мне, вы хотели меня подкупить. Но, как я ни беден, я думаю только о справедливости и о несчастной Розе. – Он взял в каждую руку по пирожному и надкусил одно из них. – Еда всегда такая отличная? А кровать? Большая-большая – как в кино? Можно спать, вытянув ноги, и никто тебя не пинает?..

Джон Гольдофин задним числом понял, что упустил единственный момент, когда еще можно было избежать западни. Он мог вышвырнуть мальчишку и признать свой платок. Удержал его даже не страх быть арестованным, хотя он и содрогался, представляя, какой эффект произведет Себастьяно, со слезами на глазах обвиняющий его в убийстве Розы. Куда невыносимее была мысль о неизбежности толков, о перешептываниях за столом у Терезы Кардуччо, об убийственном сарказме маркизы Ландини… Вот что лишило Джона мужества в тот момент, когда оно было ему особенно необходимо.

В эту ночь Себастьяно спал в самой большой, самой роскошной комнате виллы. В эту ночь для Джона Гольдофина началась жизнь, полная мучений. Непосредственно после капитуляции Джон старался убедить себя, что все еще не так страшно. В первое утро, проснувшись поздно и позавтракав в постели, Себастьяно потребовал, денег на экипировку. Но на этом как будто успокоился. Он часами вертелся перед зеркалом, любуясь своим синим костюмом, примеряя одну за другой рубашки и без конца меняя галстуки. А в следующие дни он даже старался быть полезным в доме – предлагал свою помощь озадаченным и враждебно настроенным слугам.

Но однажды, вернувшись домой после безуспешной попытки нарисовать королевский дворец, Джон застал в салоне вместе с Себастьяно и маленького Марио. Себастьяно наливал себе херес из графина венецианского стекла и курил снабженную личной монограммой Джона сигарету.

– Эй, дай Марио деньжонок, приятель, – помахал он сигаретой, завидев Джона. – Марио голоден.

Он нарочно употребил ненавистный Джону сленг. Весь вид Себастьяно выражал неприкрытую наглость. Джон понял, что наступил второй критический момент капитуляции. Себастьяно проверял свою силу. Если это откровенное нахальство сойдет ему с рук, он одержал окончательную победу. Но воля Джона была сломлена. Ему страшно было подумать, что Себастьяно станет унижать его в присутствии этого малыша.

Он дал Марио бумажку в тысячу лир. Марио встал, потом вдруг протянул руку и робко дотронулся до графина кончиком пальца.

– Bello^[1], – прошептал он, потрясенный изумительной игрой света на гранях драгоценного стекла.

– Скотина, свинья, не тронь! – Себастьяно поднял руку, словно для удара. – Вон! Вон из этого дома! И не смей больше показываться здесь! Это дом джентльмена, он не для таких свиней, как ты.

Когда малыш убежал, Джон заметил, что на столе «кватроченто»^[2] остались пятна вина. Пепел Себастьяно небрежно стряхивал на ковер.

В эту ночь новый хозяин виллы изображал пьяного. Джон у себя наверху слышал, как он до рассвета носился с проклятиями по всему дому. Утром Себастьяно долго отсыпался, а в полдень крикнул вниз, что желает завтракать. Но завтрак, поданный горничной, ему не понравился, и он с непристойной бранью швырнул на пол поднос. В то же утро Себастьяно плюнул в кухарку, оскорбил кучера… Три дня потребовалось ему, чтобы изгнать всех слуг.

– Ну их, приятель, этих старых кляч, – улыбаясь, говорил он Джону. – Моя мать – мировая повариха. Она чудесно готовит спагетти. Правда!

Нервное напряжение на миг придало Джону храбрости.

– Этому не бывать! – вскричал он. – Ты нарочно выжил моих слуг, чтобы притащить сюда свое гнусное семейство. Этому не бывать! Убирайся вон, или я позову полицию!

– И полиция теперь поверит тебе? – Себастьяно лениво почесал поясницу. – Может, сразу и поверила бы. Но теперь нет. Ты поселил меня в своем доме, ты одел меня с ног до головы. Почему это?.. Нет, тебе понравится моя мать. И брат мой, жених Розы, тебе понравится. Он шикарно правит лошадьми. Правда!

В тот же вечер явилось семейство Себастьяно: мать, отец, взрослый брат, сестра – цветущая девица и трое малюток. Словно в трансе, Джон наблюдал, как Себастьяно с гордостью водит их по вилле. Мать, жалкое, забитое создание, попыталась разместить семью в кухонном отсеке. Но Себастьяно и слушать об этом не хотел. Они не слуги! Они гости синьора Гольдофина, чья безграничная доброта может сравниться лишь с добротой благословенной Санта-Лючии.

Джон сразу заметил, что мальчик правит своим семейством так же самовластно, как и виллой. А еще он понял, что и ему самому, как и всем этим людям, отведено определенное место в созданном воображением Себастьяно мире.

Ни один взрослый не осмелился бы так далеко зайти в своих требованиях. Безудержность сочеталась здесь с детской наивностью, и это было ужасно!

Ужасным был для Джона первый обед, когда вся семья собралась в его великолепной столовой, и Себастьяно, сидя во главе стола, раскладывал по тарелкам сальные макароны из глиняного горшка. Мать и отец, оба робкие и почтительные, снова и снова благодарили Джона за оказанную им честь. Но брат Джино, крупный нескладный парень, мгновенно освоился в новой обстановке.

После обеда Себастьяно подал французский коньяк Джона, и, пока мать укладывала наверху младших ребятишек, в салоне началось веселье: под оглушительный рев радио Джино и Эмилия, старшая сестра Себастьяно, завертелись в быстром танце, отдельно от них плясал сам Себастьяно… Глаза его сияли.

За стеной у Джона хныкал ребенок, а сам бывший хозяин виллы, лежа без сна, пытался понять, за что он навлек на себя такой гнев Немезиды. Отчасти он был наказан за трусость. Он никогда не думал, что быть или не быть смелым имеет значение в мире, где все еще, казалось ему, сохраняются какая-то логика, какой-то порядок. Но он был наказан и за отсутствие чуткости! Он никогда не думал о бедняках, о военной разрухе, о том, какое зло способны породить война и нищета.

Джон представил себе улыбающееся лицо Себастьяно. «И полиция теперь поверит тебе?»

– Красота – единственная реальность. Реальность Красоты, – пробормотал он и повернулся лицом и стене.

Так как Реальность, вторгшаяся на виллу, была невыносима, Джон старался меньше бывать дома. Страшась самоуверенной развязности своего нового кучера, он пешком бесцельно бродил по Палермо. В итальянских провинциях сплетни распространяются быстро. Однажды он встретил маркизу Ландини, чей злой язык был хорошо известен. Маркиза высунулась из экипажа, на ее тонком аристократическом лице сияла ироническая улыбка.

– А, мистер Гольдофин! Я слышала, вы целиком посвятили себя благотворительности. Мне говорили, что дочь очень красива, хотя и вульгарна. Но зачем вы взвалили на себя все семейство?

Джон почувствовал, как кровь приливает к его лицу… Как-то вечером, не в силах вынести пронзительные звуки радио в салоне, Джон потихоньку выскользнул из дома. Крошечная фигурка маячила в тени сада. Это был маленький Марио.

Джон двинулся навстречу мальчику: увидеть кого-нибудь, все равно кого, лишь бы он не имел непосредственного отношения к заполонившим все вокруг сородичам Себастьяно, было приятно. Но тут из дома выскочил Себастьяно и, заорав, бросился на Марио. Малыш побежал, а Себастьяно швырнул ему вдогонку камень. Потом повернулся и Джону – разгневанный молодой бог:

– Свинья! Он никогда не войдет в мой дом!

Это «мой» обратило Джона в бегство. Он не имел уже никаких иллюзий на собственный счет: у него и раньше не нашлось мужества для борьбы. Оставался один выход – бежать! Ему придется оставить обожаемую виллу, сокровища, которые он с такой скрупулезностью собирал. Но зато он не будет больше зависеть от этого сумасшедшего мальчишки!

На другой день он купил билет на самолет, вылетающий в семь часов вечера в Рим. Когда пришла пора уезжать, он не посмел взять с собой даже маленький чемоданчик. Только отойдя на некоторое расстояние от виллы, он нанял экипаж до аэропорта.

Он ожидал посадки на самолет, когда полисмен вежливо отозвал его в сторону. Себастьяно в своем новом синем костюме, прелестный, как херувим, улыбался ему с летного поля.

В руках у полисмена был золотой портсигар Джона.

– Ваша вещь, сэр?

– Д-да, – с запинкой произнес Джон. Полисмен погладил Себастьяно по голове:

– Этот мальчик нашел ее в вашем экипаже. Он заслуживает награды.

По выражению лица Себастьяно Джон понял: если он сейчас сядет в самолет, мальчик донесет на него как на убийцу Розы. В римском аэропорту его наверняка задержат. На виллу возвращались в полном молчании. Джон недолго оставался в неведении относительно того, что еще нужно было от него Себастьяно. Два дня спустя мальчик привел и нему человека с видавшим виды портфелем в руках. Это, объявил Себастьяно, его дядя Джулио, очень умный человек, юрист. Он принес Джону на подпись одну бумагу.

Это была дарственная, по которой вилла со всем ее содержимым вручалась отцу Себастьяно как его опекуну для передачи в полную собственность самому Себастьяно по достижении им 21 года.

За последние несколько недель Джон Гольдофин пережил больше, чем за всю прошлую жизнь. Он внезапно понял, что и в доведенных до крайности муках можно найти какое-то удовольствие. Наступает момент, когда узнику становятся почти милы его цепи. Он подписал бумагу, и дядя Джулио удалился. Остаток дня Джон просидел в полной апатии. Вокруг него на солнечной террасе возились, визжали, дрались младшие члены семьи Себастьяно, но он едва замечал их. Он испытывал странную легкость, почти невесомость. Напряжение исчезло. Джон обнаружил, что полный разгром приносит покой.

На другой день он проспал допоздна. Почему бы и не позволить себе этого? Было почти одиннадцать, когда Эмилия без стука ворвалась к нему в комнату и объявила, что его просят сойти вниз.

– Пришла полиция, синьор, – пояснила она. Джон неторопливо оделся. Он постарался выбрать самый элегантный галстук, с удовольствием оглядел в зеркале свое загорелое лицо.

В замусоренном салоне собралось все семейство. Кроме них, там были три полисмена. Вошедшему Джону сразу бросился в глаза Себастьяно, стоявший на коленях, обхватив ноги одного из полисменов. С выражением трагического отчаяния на прекрасном лице мальчик повторял:

– Я поступил грешно. Я не усну больше, имея такое на своей совести. Он давал мне деньги. Он поселил меня в своем доме. И я не устоял. Я обещал ему, что буду лгать. Но я не могу! Не могу больше!

Не вставая с колен, он повернулся и указал на Джона. По его щекам катились крупные слезы.

– Это его платок. Он убил Розу. Я видел. Он запугивал меня. Он платил мне. Но я должен сказать правду! Он убийца!

Замысел был осуществлен полностью, и для Джона все окончательно прояснилось. У детского воображения Себастьяно были свои границы. Он, вероятно, никогда не слышал о банковском счете, не догадывался, что мог еще много лет доить Джона. Дитя трущоб, он мечтал о дворце и осуществил свою мечту. Джон, сделавшийся теперь бесполезным, подлежал уничтожению. Бесцельно прожитая жизнь подошла к концу.

Джон ждал, что полисмен направится к нему. Но старший из троих неожиданно повернулся к Джино, а другие двое бросились на того и защелкнули на его запястьях наручники.

Только теперь Джон Гольдофин заметил маленького Марио. Вынырнув откуда-то из-за софы, малыш внимательно следил за захватывающей сценой. Старший полисмен подозвал его, взял на руки и с грозной торжественностью произнес:

– Джино Колетти, вы арестованы за убийство вашей любовницы Розы Морини. Этот ребенок был свидетелем преступления. Он видел, как ваш брат Себастьяно подбросил носовой платок синьора Гольдофина, он рассказал нам все о плане вашего брата свалить вину на синьора американца.

Взбешенный Себастьяно прыгнул, пытаясь схватить Марио. Но полисмен просто поднял того выше. Чувствуя себя в безопасности, маленький Марио хмуро посмотрел на Себастьяно и вдруг улыбнулся.

Себастьяно отчаянно рыдал, когда на нем защелкнули наручники. Джон в изнеможении опустился на софу. Ему почему-то вспомнились глупые стишки, слышанные в детстве:

«У блох больших есть блохи меньше, у малых блох – еще поменьше, и это без конца.»

Его взгляд скользнул по испачканной розовой подушке. Придется отдать ее в ремонт. И купить новые драпировки…

Днем Джон Гольдофин сидел на террасе, глядя, как под октябрьским солнцем клонятся к земле пышные белые розы. Маленький Марио появился так бесшумно, что Джон не сразу заметил его. Мальчик был в солдатской рабочей куртке, доходившей ему почти до пят. Он выжидательно улыбнулся:

– Себастьяно посадили в тюрьму.

– Да, – Джон тоже ответил улыбкой.

– И Джино посадили. Его повесят, – взгляд Марио был устремлен мимо Джона, туда, где скрывался невидимый отсюда салон. – Они повесят Джино из-за меня. Я сказал им, что он убил Розу, и они мне поверили.

– Ты очень хороший мальчик, – сказал Джон и, достав бумажник, извлек из него бумажку в тысячу лир. – Это тебе.

Мальчик посмотрел на ассигнацию, затем вскинул глаза на Джона.

– Нет. Я не возьму денег.

– Глупенький мальчик. Конечно, ты должен взять их. Маленький Марио вдруг подошел к мягкому креслу, стоявшему рядом с креслом Джона, и начал карабкаться на него. Взобравшись, он откинулся на голубые подушки и замурлыкал от удовольствия.

– Здесь прекрасно. Просто прекрасно!

Джон поерзал в своем кресле. Марио взглянул на него и застенчиво отвел глаза.

– Полиция поверила, когда я сказал, что видел, как Джино убил Розу. Но, может быть, я солгал. Может быть, я видел, как Розу убили вы. – Он достал из кармана окурок сигареты, снабженной личной монограммой Джона. – Может быть, вы запугивали меня и подкупили, чтобы я не говорил, что нашел эту сигарету возле трупа.

Внезапно он усмехнулся: на месте только сегодня выпавшего молочного зуба зияла дыра. Джон почувствовал знакомую слабость. Что это – перст судьбы? Заколдованный круг?

– Я могу спать в той комнате, где спал Себастьяно. – услышал Джон мечтательный голос. – Там есть большая-большая кровать. А моей матерью вы останетесь очень довольны. Я уверен, синьор. Она хорошо готовит спагетти…

И маленький Марио вытянулся в кресле.

Воля мальчика – воля ветра,

И мечты юности беспредельны.

Лонгфелло

Примечания

1

Красота, прелесть (итал.).

2

То есть эпохи Раннего Возрождения. (Примеч. перев.).