Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Золотая свирель

ModernLib.Net / Фэнтези / Кузнецова Ярослава / Золотая свирель - Чтение (стр. 7)
Автор: Кузнецова Ярослава
Жанр: Фэнтези

 

 


       — Ну так! — он убрал нож, — Это город, барышня. Здесь всякой твари по паре. Так что держись рядом.
       — Не могу я все время за спину тебе прятаться. Ты же занят полдня.
       — А ты не высовывайся, когда я занят.
       Я усмехнулась про себя. Уже командует, вот ведь! Герой. А ведь верно говорит, не подкопаешься…
       Мы прошли в ворота. Двое стражников у караулки и голов не повернули. Третий в о обще спал, привалясь к стене.
       — Завтра после полудня, — заявил Кукушонок приказным тоном, строго щурясь вдаль, — как смена моя кончится, зайду за тобой. Сплаваем на остров. Покажешь…
       На узких опустевших улицах было гораздо темнее, чем за стенами. Городская ночь пока еще робела выползать на площади и поднимать голову к небу, но каньоны переулков и колодцы дворов были переполнены ею по самые карнизы крыш. Ночь медленно, как тяжелый дым, катилась под наклон, в сторону реки. Только на черепице, расчерченной трубами и с и луэт а ми котов, таял последний чахоточный румянец.
      На подходе к трактиру Кукушонок нахмурился, лицо его напряглось. Он поднял руку, останавливая меня. У коновязи толпились лошади, много лошадей, и даже в сумерках я смогла разглядеть, что все они в дорогих попонах, в блестящей позолоченной сбруе. Вокруг прохаживались двое мальчиков, одетых как слуги, но тоже очень добротно. Круга света от фонаря над воротами было достаточно, чтобы пестрота желтого и алого бросилась в глаза. Кукушонок зло выругался.
      — Что случилось?
      — Ничего хорошего. Дьявол! Надо же было так влипнуть!
      — Кто-то загулял в трактире? Кто-то из благородных?
      — Угу. Загулял. Высочество наше бесценное со товарищи, не к ночи будь помянуто. Поворачивай оглобли, барышня. Нам тут делать нечего.
      — Погоди, — я засуетилась, — У меня там вещи.
      Кукушонок ударил кулаком по раскрытой ладони.
      — Каюк твоим вещам.
      — Почему — каюк?
      — По кочану. Разнесут трактир по щепочкам. Или подожгут.
      — Да ты что? Эта… принцесса… она что, совсем?
      — Да хрен ее знает. Временами кажется, что совсем. — Ратер скорчил рожу, глядя на закрытые окна трактира. Из щелей между ставен лился свет. Внутри шумно гуляли. — Одержимая она. То месяцами в Нагоре сидит, носа не кажет, то вдруг на нее блажь находит, пьянки, гулянки. Тогда ей с бандой лучше под ноги не попадаться, затопчут не глядя. А то и что похуже сотворят. Сейчас у них, видать, веселье в разгаре.
      — Оно всегда настолько разрушительное?
      — Да говорят, ее высочество и в печали не брезгуют что-нибудь расколотить. Или кому-нибудь морду начистить. Или, опять же, поджечь что-нибудь. Говорят, у нее сдвиг на огне. Угли голыми руками хватает. Вот кто у нас ведьма-то настоящая.
      — Поджечь? Она поджигает дома?
      Парень закусил губу, нахмурился.
      — Горело тут несколько раз… Кто говорит — сама подожгла, кто — масляный фонарь по пьяни уронили… Вообще-то они в лесу костры жгут. И прыгают через них голяком. Хотя, может, это враки. Что голяком.
      Мы помолчали. Было слышно как внутри трактира голосят и топают, почти заглушая взвизги дудок и гудение виол. Иногда там что-то звенело, трещало и рушилось, и звук падения перекрывал слаженный пьяный хохот.
      — Знаешь, — сказала я, — думаю, там можно пройти через двор. Там есть лестница на верхнюю галерею. А в зал мы не сунемся.
      — Без барахла невмоготу?
      Я закивала.
      — Дьявол… Стой тут, я сам схожу. Давай ключи. Где твоя комната?
      — А если тебя зацапают как вора? Ты погляди на себя — голодранец!
      — Это я голодранец?
      — Ну не я же!
      Он бешено вытаращил на меня глаза, оглядел мое белое платье, потом свою бахромчатую безрукавочку и сыромятные чуни, похожие на пирожки — и смирился.
      — Да, — буркнул он, — голодранец. Но если там сцапают тебя, тебе придется гораздо хуже чем мне.
      Мы опять помолчали. В зале надрывно визжала какая-то девица. Визг никак не прекращался. Вот это легкие, подумала я.
      — Тогда пойдем вместе. Будешь прикрывать мне тыл.
      — Что прикрывать?
      — Спину прикрывать.
      Он явно хотел уточнить, какие именно тылы мне следует прикрывать, но удержался. Махнул рукой.
      — Идем. Только я первый.
      Мы обошли трактир слева, оставив освещенную улицу за спиной. Здесь, в переулке, сумерки загустели почти до чернильной темноты. Ворота во двор были, конечно, заперты, но маленькая калиточка подалась нажиму и отворилась. Во дворе оказалось несколько светлее; большие квадраты света из окон второго этажа лежали на утоптанной земле. Вдоль стеночки мы двинулись к полуотворенной двери на кухню.
      Кукушонок скользнул вперед, а меня привлекло какое-то движение сбоку. Шум веселья доносился сюда едва-едва, и я различила то ли стон, то ли мычание. Человек сидел скорчившись, привалившись плечом к поилке, вокруг вся земля была залита водой, и он сидел прямо в луже. Пьяный в зигзаг.
      — Эй, — окликнул шепотом Кукушонок, — ты чего там застряла?
      — Иди вперед. Я за тобой.
      Пьяные не сидят так — скорчившись, спрятав голову в колени, стиснув себя руками, пьяные не способны сохранять такую неудобную, страшно напряженную позу. Это не пьяный, поняла я. Это, наверное, жертва веселья. Может, раненый.
      Зачем-то пригибаясь, я перебежала двор. Присела на корточки перед человеком.
      — Эй!
      От него исходил жар, настолько ощутимый, что я растерялась. Это не человек, это печка какая-то. Он натужно, с хрипом дышал, а такая скукоженная поза вовсе не способствовала нормальному дыханию.
      — Эй! — я коснулась его плеча, словно смолой облитого черными мокрыми волосами. Пальцы кольнуло крапивной болью: аура напряжения стрекалась как морской зверь скат, — Эй, что с тобой? Нужна помощь?
      Донесся стон, тихий, но такой, что по спине у меня побежали мурашки.
      — Кто здесь?.. — Кукушонок неслышно подошел сзади, — Оставь этого пьянчужку, пусть себе валяется.
      — Это не пьяный. Эй, — я осторожно дотронулась до узкой серебряной полоски, придерживающей волосы несчастного, — Ты ранен?
      Он неожиданно дернулся, мотнул головой, скидывая мою руку. Бледным всполохом из чащи волос вынырнуло лицо, три черных пятна на узком треугольнике, блестящем, как мокрый металл — глаза, будто угольные ямы, острые зубы в провале рта — колья на дне рва. Волной плеснул запах — кислая вонь выпитого и извергнутого вина, душная горечь чего-то горелого, резкий запах пота, запах лошади, запах железа — накипь на гребне лютой, животной, не рассуждающей ярости. Я отшатнулась и села на землю.
      Оказалось, что человек уже стоит, твердо расставив ноги, а в руке у него плеть — я краем глаза уловила, как он выхватил ее из-за голенища.
      Плеть взметнулась — я успела только прикрыться локтем. Но Кукушонок совершил героический прыжок и встал между нами. Плеть со свистом оплела его бок и взлетела снова, таща за собой ленту ветхой ткани. На лицо и на шею мне брызнули теплые капли.
      — Леста, беги!
      Я почти на четвереньках рванула обратно, к калиточке в воротах. Меня догнал хриплый рык, мгновенно переросший в задыхающийся остервенелый хохот. Оглянулась — и глазам не поверила. Человек медленно поднимал вытянутую руку с зажатой в ней плетью — вместе с Кукушонком, вцепившимся одной рукой ему в запястье, а другой — в саму рукоять. Ноги его оторвались от земли, он взбрыкнул — и левый кулак незнакомца погрузился в его живот. Пальцы мальчишки разжались. Но прежде чем он упал, рукоять плети огрела его по затылку. Довершил все могучий пинок, от которого Кукушонок кубарем отлетел к воротам.
      — Вон отсюда! — рявкнул незнакомец. — В следующий раз убью!
      Я ухватила Кукушонка за шиворот. Он, похоже, был на грани потери сознания. Кое-как, застревая и спотыкаясь, мы преодолели калитку и вывалились на улицу. Парень упал на колени и скорчился.
      — Ты живой? Ратер!
      Он не ответил, только головой помотал. Он не мог разогнуться.
      — Кукушонок, миленький, давай отойдем немножко. Давай к стене отойдем, давай, пожалуйста!
      Кое-как поднялись и отковыляли к стене. Сели прямо на землю. Я обняла его, дрожащего крупной дрожью — то ли от испуга, то ли от возбуждения, то ли и от того и от другого разом.
      — Больно?..
      — Еру… нда, — выдавил он. — Силища… нечело… веческая…
      — Я видела. Ужас. Как такое может быть?
      — Черт… не знаю. Ведьма.
      — Ведьма?
      — Прин… цесса… Фу-уу…
      Это — принцесса? Это была принцесса? Дочь моей Каланды? Я с трудом сглотнула, пялясь на смутно-белую стену трактирного двора, на чернеющее в ней пятно ворот, за которыми притаилось чудовище с глазами, как угольные ямы.
      — Она тебя на одной руке подняла. Как котенка.
      — Пусти… измараешься.
      — Ой, холера… у тебя кровь! Дай взгляну.
      — Заживет… одежку жалко. Мамка еще шила…
      — Похоже, только кожу рассекло. Промыть и замотать надо. Здесь где-нибудь есть колодец?
      — Брось. Само засохнет. Про нее… про Мораг… рассказывали… я думал — враки… Какого… тебя к ней… понесло?
      — Откуда же я знала? Она так сидела там скрючившись, у поилки… мне показалось — раненный или избитый.
      — Хотела избитого… получи.
      — Прости, Ратер. Я же не нарочно. И спасибо тебе. Она ведь на меня замахнулась, а ты мой удар принял.
      — Да иди ты…
      Я осторожно пощупала его затылок, куда пришлась рукоять принцессиной плети. Открытых ран не было, только шишка.
      — Голова болит?
      — Терпимо.
      — А по правде?
      — В ушах звенит. В обоих. К деньгам, наверное.
      Против воли я улыбнулась.
      — Пойдем. Встать можешь?
      Ратер, кряхтя, поднялся, одной рукой держась за бок, другой за голову.
      — Куда пойдем?
      — Что, в городе трактиров мало? Посоветуй какой-нибудь приличный, но недорогой. И чтобы недалеко.
      — Но у меня денег нет…
      — У меня есть. Пойдем. Вымоемся там, перевязку сделаем.
      — Да, говорю, зарастет… на мне все, как на собаке… Батька уши оборвет… Я сказал — к вечеру вернусь. Мы с ним с утра поругались… А! Да ладно. Что я — малой совсем, каждый раз ему докладываться?.. Пойдем. Здесь неподалеку кабак есть — "Три голубки". Не такой, конечно, шикарный как "Колесо"…
      "Три голубки" оказалась маленькой, на три комнатки, но вполне приличной гостиницей. Сердобольной хозяйке мы представились беженцами из "Королевского колеса", оккупированного армией принцессы Мораг, чем снискали ее материнскую заботу и сочувствие. Правда, она хотела оставить Кукушонка в общем зале, где накачивалась пивом разношерстная компания, и даже отыскала для него рогожку, чтобы постелить на лавке. Но я вытряхнула из кошеля горсть серебра и потребовала принести в комнату тюфяк для моего спутника, и еще одеяло, и еще чистого полотна, и еще горячей воды и побольше. Хозяйка снарядила на это девочку-прислугу, взяла серебро и оставила нас в покое.
      Комнатка оказалась тесной, но чистенькой. Служаночка в несколько заходов приволокла требуемое, а я усадила Кукушонка на табурет и велела снять рубаху. Тот сорвал ее со всем пренебрежением призирающего боль настоящего мужчины, и в результате подсохшая рана снова принялась кровить. Вернее, раны было две — на левом боку и поперек груди. Я оторвала от погибшей рубахи оставшийся чистым рукав, намочила его и осторожно стерла кровь.
      Нда-а. Я и не знала, что плетью можно так шарахнуть. Здесь просто клочья кожи вырваны… Будут шрамы. Впрочем, говорят, мужчин шрамы только украшают. Эх, а у меня ничего под рукою нет, ни мазей, ни притирок, чтобы зажило поскорее… только вот вспомнилось ни с того ни с сего, как я у Каланды из-под ногтя занозу выгоняла. В позапрошлой жизни это было, там все и осталось, в позапрошлой… а чем черт не шутит? Ведь крутится где-то на донышке памяти, и течет, как влага из прохудившегося меха — прямо на язык, то ли мед, то ли яд, то ли вода чистая…
      — С Капова кургана скачет конь буланый… — я прикрыла глаза, сдвигая пальцами края раны, — по дорогам, по лесам, по пустым местам. На коне девица, в руке красна нитица, в иглу вдевает, рану зашивает, кровь затворяет. Ты руда жильная, жильная, соленая, уймись, запрись, назад воротись. Так бы у сей твари не было ни руды, ни крови, а словам моим — замок и засов, замок — небесам залог, засов — под землей засох.
      — Ты чего там бормочешь? — озадачился Кукушонок.
      Три раза на одну рану, три раза на другую. Омыть рубцы теплой водой, промокнуть осторожно чистым полотном и сесть тихонечко на край постели.
      Получилось.
      Это хорошо. Что-то разрушенное внутри меня сдвинулось и осыпалось. Среди руин пробилась трава. Серый цвет безвременья поменял оттенок на чуть более светлый, чуть более теплый.
      — Смотри-ка, — воскликнул Кукушонок.- Раны-то слепились! Мясо не торчит, не болит почти… Гореть мне на том свете! Все ж таки ведьма?
      — Знахарка, — поправила я. — Я была знахарка, лекарка. Когда-то. Не колдунья. Кое-что помню, оказывается. Сейчас все подсохнет, забинтую. А у тебя на животе синяк будет.
      Ратер поглядел на свой тощий голый живот, по которому расплывалось синюшное пятно и покачал головой.
      — Вот ведь кулачище! Приласкала, ит-тить, нежная дева… бутон благоуханный.
      Я разорвала кусок выделенного нам полотна пополам, и из каждого куска сделала длинный бинт.
      — Насчет благоухания ты прав. С ног валит благоухание ее.
      — Что, думаешь, она и в самом деле чокнутая?
      Я пожала плечами. Перед глазами снова метнулось узкое как лезвие лицо с бессветными провалами глазниц, тусклой ртутью взблеснули змеиные зубы, плеснуло больным жаром, разряд чрезмерного напряжения ударил в пальцы и застрял где-то в запястье, мгновенно обессилив руку. Я выронила бинт и полезла под стол — доставать.
      — Не знаю, Ратер, — сказала я из-под стола. — Я ведь видела ее всего несколько мгновений. Но с ней явно что-то не так… — Поднялась с четверенек. — Ну-ка сядь прямо. И подними руку.
      Кукушонок сцепил пальцы на затылке, чтобы мне было удобнее бинтовать.
      — "Не так"! — фыркнул он, — Скажешь тоже! От этого "не так" я едва жив остался. Кинулась ни с того, ни с сего, как волчица бешеная…
      — Не кинулась бы, если б я к ней не подошла. Может, она приказала оставить ее одну, а тут мы явились, начали теребить… Плохо ей было с перепою, а тут пристают какие-то…
      — Думаешь? Я видал сумасшедших, они не такие. Вон Кайн наш — не такой, верно?
      — Кайн не сумасшедший.
      — Как так?
      — Он ведь не сходил с ума, правда? Он родился такой, с повреждениями в мозгах. А настоящего сумасшедшего иной раз и не отличишь от нормального. Он и может быть во всем нормальным, и только в чем-то одном — бабах! — провал. Но здесь… я не знаю.
      Она пила вино, и много, но, кажется, не была пьяной. Она бросилась как большое хищное животное — мгновенно и сокрушающе, но не показалась мне сумасшедшей. И эти удары плетью — два удара, и каждый выдрал по лоскуту мяса. Похоже, она не соизмеряет свою силу. А силища верно, немалая — поднять на вытянутой руке полувзрослого парня не всякий мужчина сможет… Ох, Каланда, кого же ты на свет породила, госпожа моя?
      Я затянула последний узел и отступила.
      — Ну все, теперь ложись на тюфяк, укройся одеялом и спи. И постарайся поменьше ворочаться. А я еще умоюсь… и гребешок и зеркальце в "Колесе" остались, жалость какая! Ты говоришь, поджечь трактир могут?
      — Да ладно, не майся, — отмахнулся Кукушонок. — Завтра после полудня пойдем и заберем твои манатки.
      — А если все-таки пожар?..
      — Навряд ли. Был бы пожар, мы бы отсюда гвалт услыхали. Здесь же рукой подать, через улицу.
      — Так он, может, еще случится. Четвертая четверть не кончилась.
      — Че ты привязалась к пожару этому? Не каркай, оно и не загорится. Горело пару раз всего, а гуляет принцесса почитай каждую неделю.
      — Правда твоя. Да только там, в "Колесе" вечером парни пьяные сидели. Один ко мне прицепился. Я у него на ладони знак огня увидела. Прямо поперек линии жизни.
      — Это значит — он от огня помрет?
      — Вроде того.
      Кукушонок помолчал, что-то обдумывая, поскреб в вихрах, повернулся ко мне:
      — Так ты по руке гадать умеешь?
      — Умела когда-то, — я усмехнулась. — Еще в той жизни.
      — Погадай! — он сунул мне под нос по-мужски широкую мозолистую ладонь. Кожа на ней была жесткая, лаковая, словно рог. Линии казались трещинами.
      Я поводила пальцем по этим трещинам, покусала губу, вспоминая…
      — Ты долго проживешь, Кукушонок, но детей у тебя, увы, не будет. Тебя любит огонь, твоей жизнью правит железо. Я тут тебя в моряки сватала… и была не права. Моря нет в твоей судьбе. Зато есть меч. Так и так выходит — быть тебе меченосцем, воином. От меча будут у тебя и болезни и раны, а лет в сорок получишь рану едва ли не смертельную, но выживешь — видишь, линия жизни дальше идет. А здесь — почет и слава, только денег нет.
      — Да куда! Нам, простецам, меча не положено.
      — А если к наемникам?
      — Тю! Это не у нас, это на югах. Я, было дело, все хотел по малолетству сбежать… — Он передернул плечами, вздохнул. — Там, сказывают, простецу легче меч заполучить.
      — А что не сбежал?
      Он поморщился:
      — Мамка болела. А потом поздно стало. Староват я для таких дел.
      — Сколько же тебе привалило, старичок?
      — Шестнадцать уже.
      — О, да. Пора гроб готовить.
      Кукушонок шутки не поддержал. Посмотрел на свою ладонь, пошевелил пальцами и спросил:
      — И это все?
      Я подняла глаза, заглянула ему в лицо. Широкоскулое крестьянское лицо, облупленный нос, выгоревшие брови. Рыжий мальчишка, улыбчивый, независимый, добродушный. Чего он ждет? От меча вон отказался, хоть не без сожаления. От этого, небось, тоже отмахнется.
      Впрочем, нет. Железо ждет его в будущем, а вот ЭТО — печатью скрепляет линию судьбы и линию сердца. Он отравлен этим с детства. Он проживет с этим всю жизнь. Он всю жизнь будет гоняться за горько-сладким призраком, но никогда, никогда его не догонит.
      — Ты влюблен, Ратер.
      Он вздрогнул и глаза его мгновенно сделались беспомощными.
      — Ты влюблен уже давно и эта любовь не оставляет тебя. И никогда не оставит. Ты пронесешь ее до конца.
      Он в замешательстве отвел взгляд. Отнял у меня руку и стиснул ее в кулак.
      Пауза.
      — Я че-то… не понял. Какая любовь?
      — Этого я не знаю. Имен на ладони, знаешь ли, не пишут.
      — Я… никого… это… не люблю… то есть… батьку люблю, конечно. Девчонки? Ну, нравилась мне одна… но чтобы так…
      — Может, ты еще не осознал? Что любишь ее?
      — Да черт! — разозлился он. — Чушь какая-то! Ты у себя посмотри на ладони, у тебя-то вон сколько всякого! Вот и посмотри — есть оно? Что в воду бросили, мантикор твой, колдун, который тебя со дна поднял — есть они?
      — Я слышала, у мертвецов нет линий на руках…- однако перевернула руку ладонью вверх. Линии были. — Ну вот, — сказала я, показывая пальцем, — линия жизни несколько раз прерывается. Вот этот значок видишь? Смерть от воды. Я же тебе говорила… А это…ой, холера!..
      — Чего? — Кукушонок сунул любопытный нос.
      — Знак огня. Такой же, как у того парня…
      — Где?
      — Вот.
      — Это линия жизни?
      — Нет, — как мгновением раньше он, я сжала руку в кулак. — То есть, да. То есть, и линия жизни тоже. Ох, и прилетит же мне от пламени!

Глава 7
Та сторона (и немножко — эта)

      На лбу и на глазах у меня лежала чья-то ладонь. Это была не догадка, а абсолютная уверенность — на лбу у меня лежала ладонь — не лапа, не тряпка, не ветка, не прядь волос. И ладонь не моя, это тоже было абсолютно точно, хотя где находились мои руки, я определить не могла.
       Ладонь прохладная и легкая, почти невесомая, она казалась мне нежнее моих собс т венных век. Потом она соскользнула, и я открыла глаза.
       В лицо мне смотрело небо. Пепельно-сиреневое вечернее небо, крест-накрест пер е черкнутое метелками камыша. Ветер колыхал камыш, будто знамена и вымпела, склоне н ные над поверженным героем, а этим поверженным героем была я сама. Я гляд е ла в небо и проникалась торж е ственностью момента.
       Потом что-то толкнуло меня в плечо и земля перекатилась с затылка на щеку. В гл а зах зарябили тростниковые заросли, мне стало тошно. Я зажмурилась. Рядом ощущалось чье-то присутствие, чья-то возня. Воздух шевелился от порывистых движений. Потом м е ня опять перекатили на спину. Я скорее догадывалась чем ощущала, что кто-то прикасае т ся ко мне.
       Я снова открыла глаза и снова увидела близкое серо-сиреневое небо. А немного опу с тив взгляд, увидела чью-то склоненную голову, и острое плечо, и расшнурованный рукав, и ткань рубахи цвета старой кости под ним. Опустив взгляд еще ниже, разглядела пару узких ладоней, споро растира ю щих мои руки. Руки ничего не чувствовали.
       Я жива — пришла догадка. Я жива! Я каким-то образом выжила. Меня, наверное, почти сразу прибило к берегу или рыбак выцепил багром… Боже Господи Единый, и вы, духи речные, благодарю за милость в а шу…
       У склонившегося надо мной человека были черные волосы, длинные и прямые, со странным радужно-сизым отливом, они полностью скрывали его лицо. Из волос забавно торчал кончик уха, по-звериному заостренный, к а кой-то детский, трогательный и смешной. Я смотрела на это ухо и улыб а лась. Не видя лица, я уже знала, что человечек очень, очень юн.
       Потом он резким движением головы отбросил волосы — они на мгновение тяжелым полотнищем зависли в воздухе — и за это мгновение я успела рассмотреть его профиль. Профиль был… странный. Другое слово не прих о дило на ум — странный был профиль. Словно тень на стене, словно рисунок мечтателя, словно отражение в темной воде — реальность, но чуть изм е ненная… уточненная… обобщенная… реальность желания, реальность… сна? Таких не существует, поняла я.
       Я мертва.
       Но разве это ад, которым меня стращала мать? Разве это рай, которого по ее же словам мне век не видать? Или это нижний мир из сказок Левкои?
       Или просто бред погибающего сознания? Бесконечно растянутый момент смерти, в который уложится вся новая эфемерная жизнь — может, длиннее той, прежней, слишком уж быстро оборвавшейся…
       Но, противореча очевидному, по рукам моим вдруг хлынуло тепло. И сейчас же под кожей забегали ежи, ежихи и ежата — целая армия. К ним присоединились полчища мурав ь ев, клопов и прочей кусачей живности. Я дернулась и тихонечко взвыла.
       — Больно? — прошелестел близкий голос. — Это хорошо. Сейчас все з а кончится.
       И боль закончилась. Обладатель смешного уха и странного профиля повернул голову и посмотрел на меня.
       У него было узкое бледное лицо, полностью затененное чащей волос. У него была то н кая переносица и длинные, разлетающиеся к вискам брови, похожие на листья осоки. А глаза его не помещались на положенном для глаз месте и тоже заканчивались где-то на висках. И были глаза эти велики н а столько, что становилось немного жутко. И между удлиненными веками, в зарослях ресниц, плыло все то же небесное сумеречное пепельно-сиреневое свеч е ние. Таких не бывает, думала я. Ну и пусть. Какая мне теперь разница, что бывает, а что не бывает в том мире, который остался над поверхн о стью реки? У них не бывает, а в моем, личном, собственном бреду бывает. Мой бред, кем хочу, теми и заселяю. Я улыбнулась вид е нию, потому что в и дение было умопомрачительно прекрасно.
       И видение улыбнулось в ответ — тут в груди у меня защемило что-то, словно палец дверью… защемило, да так и не отпустило.
       — Смертная, — сказало оно своим странным голосом, свободно проникающим мне в душу, как ветер проникает в траву. — Смертная. Как же ты попала сюда?
 
      Кукушонок растолкал меня ни свет ни заря и сказал, что уходит, и чтобы я закрыла за ним дверь. Мне смертельно не хотелось вылезать из постели. Кошель с деньгами и свирель лежали под подушкой, остальное меня не интересовало. Кукушонок еще раз повторил, что после полудня вернется и чтобы я его обязательно дождалась. Он ушел, и я опять заснула.
      Потом проснулась, потому что в незапертую комнату заглянула девочка-служанка. Я спросила, знает ли она что-нибудь о пожаре в "Королевском колесе". Она ответила, что спаси нас Бог, никакого пожара не было, но, говорят, там кого-то порезали в драке. Я сказала, что у меня там остались вещи, и стоит ли сейчас туда за ними идти?
      — Так за чем дело стало, госпожа хорошая, я сбегаю! — обрадовалась девочка. — Заодно узнаю, что да как…
      Я отдала ей ключ и объяснила, где находится моя комната. Служаночка убежала. Ей, очевидно, самой было страсть как любопытно узнать подробности из первых рук. А я еще повалялась, то погружаясь в полудрему, то выплывая из нее и наблюдая сквозь ресницы как перемещается по полу солнечный луч, пробившийся между ставен. Когда луч по свесившемуся одеялу полез ко мне на постель, я нашла в себе силы подняться.
      Служаночка объявилась как раз вовремя — умывшись, я принялась пальцами раздирать спутанные волосы. Все покупки вернулись ко мне в целости и сохранности. Я вручила девочке найденную в кошеле мелкую монетку, и она совсем расцвела.
      — Там, конечно, все вверх дном, госпожа хорошая, — заявила она с важным видом. — "Колесо" закроют на пару дней, там вся зала разгромлена, и лестница, и пара комнат. В запертые не ломились по счастью, и вашу потому не тронули. И пожара там не было, а остальной ущерб лорд Минор возместят.
      — А кто такой лорд Минор?
      Еще вечером Кукушонок представил меня приезжей из Ракиты, которая в "Колесе" дожидалась своих родственников (вот ведь насочинял!), поэтому девочка охотно объяснила:
      — Лорд Виген Моран-Минор, дай Бог ему долгих лет, нонешний владетель Нагоры и сводный брат короля нашего Нарваро Найгерта. А король когда еще приказ подписал о возмещении убытков, к коим принцесса Мораг причастна, буде есть тому свидетели или иные доказательства.
      — А почему платит не король, а его брат?
      — Да нет же, — девочка снисходительно улыбнулась. — Ты, госпожа хорошая, неверно все поняла. Денежки король Нарваро платит, из своей королевской казны. А лорд Моран-Минор камерарий его получается, вот как.
      — Ты хочешь сказать — принцесса частенько устраивает такие… такие… — я замялась, ища какое-нибудь наименее оскорбительное определение для произошедшего вчера в "Колесе".
      — Погромы-то? — ни сколько не смущаясь, помогла мне девочка. — Частенько, госпожа хорошая. Туточки, наверху у нас, довольно редко, а в порту — чуть ли не каждую неделю. — Она оттопырила губу. — Так и тянет, прости Господи, принцессу Мораг туда, где всего мерзее. Рыба, говорят, ищет где глубже, а свинья где гаже. И ей чем гаже, тем лучше. И вот еще что я скажу, — девочка потянулась к моему уху, пришлось склонить голову. — Не в масть она не потому что ехендра, а потому что крови в ей морановской ни капли нет. Королева покойная ее от черта прижила. — Девочка отстранилась, посмотрела на меня значительно. — А в приятелях у ей сброд всякий. Воры, шлюхи, негодяи всех мастей, во как. Вот вчера, говорят, в "Колесе" одному парню ноги поломали, а второму вообще башку свернули. У нас болтали, мол порезали парня, но я там поспрашала и точно знаю — башку свернули. А парень-то не кто-нибудь, Медара Косого средний сын, у Медара сукновальня на Каменке и половина лесопилки у Беличьей горы.
      — Значит, все-таки было убийство?
      — Э! Говорят это… как его? Случай. Несчастный. Мол, сам драку затеял, его оттолкнули, он и упал башкой вниз… Башка возьми и свернись на сторону. Там, говорят, господа девок раздели и заставили на столах плясать. А он тоже полез, плясать то есть. Его погнали, а он опять полез. Тут принцесса плеткой — шарах! — тот с копыт долой, поскользнулся под стол и привет. Это так говорят. Но, я думаю, она ему самолично башку свернула, ручками своими нежными. А с нее разве спросишь? Так что ты правильно сделала, госпожа хорошая, что из "Колеса" съехала. К нам принцесса не заглядывает — слишком тихо туточки, да и места мало.
      — А что король Нарваро Найгерт? Он… все это позволяет? Бесчинства эти?
      — Король… — девочка разулыбалась. — Король наш добр и справедлив, благослови его Господь. Эта ведьма сестрой ему родной приходится, госпожа хорошая, и ничего с этим не поделаешь. А сердце у короля нашего верное и преданное, любит он сестру свою непутевую. Он ведь сам за ней приезжает, если она совсем уж разойдется. В бордели эти поганые, в притоны воровские. Каково, это, госпожа хорошая, когда сам король в портовый кабак является, сестру свою выводит за руку, а та уж и на ногах не стоит? Она ж только его слушает, остальных лупит почем зря, и все ей едино — что простец, что нобиль, что стар, что млад, что мужчина, что женщина… А вот как женится король, неужто и тогда по кабакам будет за сестрой бегать? Какая же молодая жена такое стерпит? Выдать бы куда подальше стервозное наше высочество, тогда бы здесь не жизнь была, а рай под рукой короля Нарваро, вот как.
      — А что, король жениться собирается?
      — Так давно пора, осьмнадцать ему уже. Сказывают, он с Клестом Галабрским сговорился, насчет дочки младшенькой. Вот на Мабон Урожайный как раз свадьба назначена. Видать, красавица дочка-то, раз король Клестиху в жены хочет.
      — А чем Клесты не угодили?
      — Да ну, госпожа хорошая, ведь не по Феттьке шапка. Ни крови дареной, ни лордства высокого, ни земель богатых. Смычка-затычка между найлами и нами. Одна честь — нет над Клестами хозяина, окромя верховного величества.
      — А еще Галабра Малый Нержель держит, — вспомнила я.
      — Так чего с того Нержеля-то? — фыркнула малявка. — К нашему его не приставишь…
      — Ну, это не нам с тобой судить, правда?
      Служанка скроила гримаску и пожала плечами.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48