— Ну так! — он убрал нож, — Это город, барышня. Здесь всякой твари по паре. Так что держись рядом.
       — Не могу я все время за спину тебе прятаться. Ты же занят полдня.
       — А ты не высовывайся, когда я занят.
       Я усмехнулась про себя. Уже командует, вот ведь! Герой. А ведь верно говорит, не подкопаешься…
       Мы прошли в ворота. Двое стражников у караулки и голов не повернули. Третий в о обще спал, привалясь к стене.
       — Завтра после полудня, — заявил Кукушонок приказным тоном, строго щурясь вдаль, — как смена моя кончится, зайду за тобой. Сплаваем на остров. Покажешь…
       На узких опустевших улицах было гораздо темнее, чем за стенами. Городская ночь пока еще робела выползать на площади и поднимать голову к небу, но каньоны переулков и колодцы дворов были переполнены ею по самые карнизы крыш. Ночь медленно, как тяжелый дым, катилась под наклон, в сторону реки. Только на черепице, расчерченной трубами и с и луэт а ми котов, таял последний чахоточный румянец.
      На подходе к трактиру Кукушонок нахмурился, лицо его напряглось. Он поднял руку, останавливая меня. У коновязи толпились лошади, много лошадей, и даже в сумерках я смогла разглядеть, что все они в дорогих попонах, в блестящей позолоченной сбруе. Вокруг прохаживались двое мальчиков, одетых как слуги, но тоже очень добротно. Круга света от фонаря над воротами было достаточно, чтобы пестрота желтого и алого бросилась в глаза. Кукушонок зло выругался.
      — Что случилось?
      — Ничего хорошего. Дьявол! Надо же было так влипнуть!
      — Кто-то загулял в трактире? Кто-то из благородных?
      — Угу. Загулял. Высочество наше бесценное со товарищи, не к ночи будь помянуто. Поворачивай оглобли, барышня. Нам тут делать нечего.
      — Погоди, — я засуетилась, — У меня там вещи.
      Кукушонок ударил кулаком по раскрытой ладони.
      — Каюк твоим вещам.
      — Почему — каюк?
      — По кочану. Разнесут трактир по щепочкам. Или подожгут.
      — Да ты что? Эта… принцесса… она что, совсем?
      — Да хрен ее знает. Временами кажется, что совсем. — Ратер скорчил рожу, глядя на закрытые окна трактира. Из щелей между ставен лился свет. Внутри шумно гуляли. — Одержимая она. То месяцами в Нагоре сидит, носа не кажет, то вдруг на нее блажь находит, пьянки, гулянки. Тогда ей с бандой лучше под ноги не попадаться, затопчут не глядя. А то и что похуже сотворят. Сейчас у них, видать, веселье в разгаре.
      — Оно всегда настолько разрушительное?
      — Да говорят, ее высочество и в печали не брезгуют что-нибудь расколотить. Или кому-нибудь морду начистить. Или, опять же, поджечь что-нибудь. Говорят, у нее сдвиг на огне. Угли голыми руками хватает. Вот кто у нас ведьма-то настоящая.
      — Поджечь? Она поджигает дома?
      Парень закусил губу, нахмурился.
      — Горело тут несколько раз… Кто говорит — сама подожгла, кто — масляный фонарь по пьяни уронили… Вообще-то они в лесу костры жгут. И прыгают через них голяком. Хотя, может, это враки. Что голяком.
      Мы помолчали. Было слышно как внутри трактира голосят и топают, почти заглушая взвизги дудок и гудение виол. Иногда там что-то звенело, трещало и рушилось, и звук падения перекрывал слаженный пьяный хохот.
      — Знаешь, — сказала я, — думаю, там можно пройти через двор. Там есть лестница на верхнюю галерею. А в зал мы не сунемся.
      — Без барахла невмоготу?
      Я закивала.
      — Дьявол… Стой тут, я сам схожу. Давай ключи. Где твоя комната?
      — А если тебя зацапают как вора? Ты погляди на себя — голодранец!
      — Это я голодранец?
      — Ну не я же!
      Он бешено вытаращил на меня глаза, оглядел мое белое платье, потом свою бахромчатую безрукавочку и сыромятные чуни, похожие на пирожки — и смирился.
      — Да, — буркнул он, — голодранец. Но если там сцапают тебя, тебе придется гораздо хуже чем мне.
      Мы опять помолчали. В зале надрывно визжала какая-то девица. Визг никак не прекращался. Вот это легкие, подумала я.
      — Тогда пойдем вместе. Будешь прикрывать мне тыл.
      — Что прикрывать?
      — Спину прикрывать.
      Он явно хотел уточнить, какие именно тылы мне следует прикрывать, но удержался. Махнул рукой.
      — Идем. Только я первый.
      Мы обошли трактир слева, оставив освещенную улицу за спиной. Здесь, в переулке, сумерки загустели почти до чернильной темноты. Ворота во двор были, конечно, заперты, но маленькая калиточка подалась нажиму и отворилась. Во дворе оказалось несколько светлее; большие квадраты света из окон второго этажа лежали на утоптанной земле. Вдоль стеночки мы двинулись к полуотворенной двери на кухню.
      Кукушонок скользнул вперед, а меня привлекло какое-то движение сбоку. Шум веселья доносился сюда едва-едва, и я различила то ли стон, то ли мычание. Человек сидел скорчившись, привалившись плечом к поилке, вокруг вся земля была залита водой, и он сидел прямо в луже. Пьяный в зигзаг.
      — Эй, — окликнул шепотом Кукушонок, — ты чего там застряла?
      — Иди вперед. Я за тобой.
      Пьяные не сидят так — скорчившись, спрятав голову в колени, стиснув себя руками, пьяные не способны сохранять такую неудобную, страшно напряженную позу. Это не пьяный, поняла я. Это, наверное, жертва веселья. Может, раненый.
      Зачем-то пригибаясь, я перебежала двор. Присела на корточки перед человеком.
      — Эй!
      От него исходил жар, настолько ощутимый, что я растерялась. Это не человек, это печка какая-то. Он натужно, с хрипом дышал, а такая скукоженная поза вовсе не способствовала нормальному дыханию.
      — Эй! — я коснулась его плеча, словно смолой облитого черными мокрыми волосами. Пальцы кольнуло крапивной болью: аура напряжения стрекалась как морской зверь скат, — Эй, что с тобой? Нужна помощь?
      Донесся стон, тихий, но такой, что по спине у меня побежали мурашки.
      — Кто здесь?.. — Кукушонок неслышно подошел сзади, — Оставь этого пьянчужку, пусть себе валяется.
      — Это не пьяный. Эй, — я осторожно дотронулась до узкой серебряной полоски, придерживающей волосы несчастного, — Ты ранен?
      Он неожиданно дернулся, мотнул головой, скидывая мою руку. Бледным всполохом из чащи волос вынырнуло лицо, три черных пятна на узком треугольнике, блестящем, как мокрый металл — глаза, будто угольные ямы, острые зубы в провале рта — колья на дне рва. Волной плеснул запах — кислая вонь выпитого и извергнутого вина, душная горечь чего-то горелого, резкий запах пота, запах лошади, запах железа — накипь на гребне лютой, животной, не рассуждающей ярости. Я отшатнулась и села на землю.
      Оказалось, что человек уже стоит, твердо расставив ноги, а в руке у него плеть — я краем глаза уловила, как он выхватил ее из-за голенища.
      Плеть взметнулась — я успела только прикрыться локтем. Но Кукушонок совершил героический прыжок и встал между нами. Плеть со свистом оплела его бок и взлетела снова, таща за собой ленту ветхой ткани. На лицо и на шею мне брызнули теплые капли.
      — Леста, беги!
      Я почти на четвереньках рванула обратно, к калиточке в воротах. Меня догнал хриплый рык, мгновенно переросший в задыхающийся остервенелый хохот. Оглянулась — и глазам не поверила. Человек медленно поднимал вытянутую руку с зажатой в ней плетью — вместе с Кукушонком, вцепившимся одной рукой ему в запястье, а другой — в саму рукоять. Ноги его оторвались от земли, он взбрыкнул — и левый кулак незнакомца погрузился в его живот. Пальцы мальчишки разжались. Но прежде чем он упал, рукоять плети огрела его по затылку. Довершил все могучий пинок, от которого Кукушонок кубарем отлетел к воротам.
      — Вон отсюда! — рявкнул незнакомец. — В следующий раз убью!
      Я ухватила Кукушонка за шиворот. Он, похоже, был на грани потери сознания. Кое-как, застревая и спотыкаясь, мы преодолели калитку и вывалились на улицу. Парень упал на колени и скорчился.
      — Ты живой? Ратер!
      Он не ответил, только головой помотал. Он не мог разогнуться.
      — Кукушонок, миленький, давай отойдем немножко. Давай к стене отойдем, давай, пожалуйста!
      Кое-как поднялись и отковыляли к стене. Сели прямо на землю. Я обняла его, дрожащего крупной дрожью — то ли от испуга, то ли от возбуждения, то ли и от того и от другого разом.
      — Больно?..
      — Еру… нда, — выдавил он. — Силища… нечело… веческая…
      — Я видела. Ужас. Как такое может быть?
      — Черт… не знаю. Ведьма.
      — Ведьма?
      — Прин… цесса… Фу-уу…
      Это — принцесса? Это была принцесса? Дочь моей Каланды? Я с трудом сглотнула, пялясь на смутно-белую стену трактирного двора, на чернеющее в ней пятно ворот, за которыми притаилось чудовище с глазами, как угольные ямы.
      — Она тебя на одной руке подняла. Как котенка.
      — Пусти… измараешься.
      — Ой, холера… у тебя кровь! Дай взгляну.
      — Заживет… одежку жалко. Мамка еще шила…
      — Похоже, только кожу рассекло. Промыть и замотать надо. Здесь где-нибудь есть колодец?
      — Брось. Само засохнет. Про нее… про Мораг… рассказывали… я думал — враки… Какого… тебя к ней… понесло?
      — Откуда же я знала? Она так сидела там скрючившись, у поилки… мне показалось — раненный или избитый.
      — Хотела избитого… получи.
      — Прости, Ратер. Я же не нарочно. И спасибо тебе. Она ведь на меня замахнулась, а ты мой удар принял.
      — Да иди ты…
      Я осторожно пощупала его затылок, куда пришлась рукоять принцессиной плети. Открытых ран не было, только шишка.
      — Голова болит?
      — Терпимо.
      — А по правде?
      — В ушах звенит. В обоих. К деньгам, наверное.
      Против воли я улыбнулась.
      — Пойдем. Встать можешь?
      Ратер, кряхтя, поднялся, одной рукой держась за бок, другой за голову.
      — Куда пойдем?
      — Что, в городе трактиров мало? Посоветуй какой-нибудь приличный, но недорогой. И чтобы недалеко.
      — Но у меня денег нет…
      — У меня есть. Пойдем. Вымоемся там, перевязку сделаем.
      — Да, говорю, зарастет… на мне все, как на собаке… Батька уши оборвет… Я сказал — к вечеру вернусь. Мы с ним с утра поругались… А! Да ладно. Что я — малой совсем, каждый раз ему докладываться?.. Пойдем. Здесь неподалеку кабак есть — "Три голубки". Не такой, конечно, шикарный как "Колесо"…
      "Три голубки" оказалась маленькой, на три комнатки, но вполне приличной гостиницей. Сердобольной хозяйке мы представились беженцами из "Королевского колеса", оккупированного армией принцессы Мораг, чем снискали ее материнскую заботу и сочувствие. Правда, она хотела оставить Кукушонка в общем зале, где накачивалась пивом разношерстная компания, и даже отыскала для него рогожку, чтобы постелить на лавке. Но я вытряхнула из кошеля горсть серебра и потребовала принести в комнату тюфяк для моего спутника, и еще одеяло, и еще чистого полотна, и еще горячей воды и побольше. Хозяйка снарядила на это девочку-прислугу, взяла серебро и оставила нас в покое.
      Комнатка оказалась тесной, но чистенькой. Служаночка в несколько заходов приволокла требуемое, а я усадила Кукушонка на табурет и велела снять рубаху. Тот сорвал ее со всем пренебрежением призирающего боль настоящего мужчины, и в результате подсохшая рана снова принялась кровить. Вернее, раны было две — на левом боку и поперек груди. Я оторвала от погибшей рубахи оставшийся чистым рукав, намочила его и осторожно стерла кровь.
      Нда-а. Я и не знала, что плетью можно так шарахнуть. Здесь просто клочья кожи вырваны… Будут шрамы. Впрочем, говорят, мужчин шрамы только украшают. Эх, а у меня ничего под рукою нет, ни мазей, ни притирок, чтобы зажило поскорее… только вот вспомнилось ни с того ни с сего, как я у Каланды из-под ногтя занозу выгоняла. В позапрошлой жизни это было, там все и осталось, в позапрошлой… а чем черт не шутит? Ведь крутится где-то на донышке памяти, и течет, как влага из прохудившегося меха — прямо на язык, то ли мед, то ли яд, то ли вода чистая…
      — С Капова кургана скачет конь буланый… — я прикрыла глаза, сдвигая пальцами края раны, — по дорогам, по лесам, по пустым местам. На коне девица, в руке красна нитица, в иглу вдевает, рану зашивает, кровь затворяет. Ты руда жильная, жильная, соленая, уймись, запрись, назад воротись. Так бы у сей твари не было ни руды, ни крови, а словам моим — замок и засов, замок — небесам залог, засов — под землей засох.
      — Ты чего там бормочешь? — озадачился Кукушонок.
      Три раза на одну рану, три раза на другую. Омыть рубцы теплой водой, промокнуть осторожно чистым полотном и сесть тихонечко на край постели.
      Получилось.
      Это хорошо. Что-то разрушенное внутри меня сдвинулось и осыпалось. Среди руин пробилась трава. Серый цвет безвременья поменял оттенок на чуть более светлый, чуть более теплый.
      — Смотри-ка, — воскликнул Кукушонок.- Раны-то слепились! Мясо не торчит, не болит почти… Гореть мне на том свете! Все ж таки ведьма?
      — Знахарка, — поправила я. — Я была знахарка, лекарка. Когда-то. Не колдунья. Кое-что помню, оказывается. Сейчас все подсохнет, забинтую. А у тебя на животе синяк будет.
      Ратер поглядел на свой тощий голый живот, по которому расплывалось синюшное пятно и покачал головой.
      — Вот ведь кулачище! Приласкала, ит-тить, нежная дева… бутон благоуханный.
      Я разорвала кусок выделенного нам полотна пополам, и из каждого куска сделала длинный бинт.
      — Насчет благоухания ты прав. С ног валит благоухание ее.
      — Что, думаешь, она и в самом деле чокнутая?
      Я пожала плечами. Перед глазами снова метнулось узкое как лезвие лицо с бессветными провалами глазниц, тусклой ртутью взблеснули змеиные зубы, плеснуло больным жаром, разряд чрезмерного напряжения ударил в пальцы и застрял где-то в запястье, мгновенно обессилив руку. Я выронила бинт и полезла под стол — доставать.
      — Не знаю, Ратер, — сказала я из-под стола. — Я ведь видела ее всего несколько мгновений. Но с ней явно что-то не так… — Поднялась с четверенек. — Ну-ка сядь прямо. И подними руку.
      Кукушонок сцепил пальцы на затылке, чтобы мне было удобнее бинтовать.
      — "Не так"! — фыркнул он, — Скажешь тоже! От этого "не так" я едва жив остался. Кинулась ни с того, ни с сего, как волчица бешеная…
      — Не кинулась бы, если б я к ней не подошла. Может, она приказала оставить ее одну, а тут мы явились, начали теребить… Плохо ей было с перепою, а тут пристают какие-то…
      — Думаешь? Я видал сумасшедших, они не такие. Вон Кайн наш — не такой, верно?
      — Кайн не сумасшедший.
      — Как так?
      — Он ведь не сходил с ума, правда? Он родился такой, с повреждениями в мозгах. А настоящего сумасшедшего иной раз и не отличишь от нормального. Он и может быть во всем нормальным, и только в чем-то одном — бабах! — провал. Но здесь… я не знаю.
      Она пила вино, и много, но, кажется, не была пьяной. Она бросилась как большое хищное животное — мгновенно и сокрушающе, но не показалась мне сумасшедшей. И эти удары плетью — два удара, и каждый выдрал по лоскуту мяса. Похоже, она не соизмеряет свою силу. А силища верно, немалая — поднять на вытянутой руке полувзрослого парня не всякий мужчина сможет… Ох, Каланда, кого же ты на свет породила, госпожа моя?
      Я затянула последний узел и отступила.
      — Ну все, теперь ложись на тюфяк, укройся одеялом и спи. И постарайся поменьше ворочаться. А я еще умоюсь… и гребешок и зеркальце в "Колесе" остались, жалость какая! Ты говоришь, поджечь трактир могут?
      — Да ладно, не майся, — отмахнулся Кукушонок. — Завтра после полудня пойдем и заберем твои манатки.
      — А если все-таки пожар?..
      — Навряд ли. Был бы пожар, мы бы отсюда гвалт услыхали. Здесь же рукой подать, через улицу.
      — Так он, может, еще случится. Четвертая четверть не кончилась.
      — Че ты привязалась к пожару этому? Не каркай, оно и не загорится. Горело пару раз всего, а гуляет принцесса почитай каждую неделю.
      — Правда твоя. Да только там, в "Колесе" вечером парни пьяные сидели. Один ко мне прицепился. Я у него на ладони знак огня увидела. Прямо поперек линии жизни.
      — Это значит — он от огня помрет?
      — Вроде того.
      Кукушонок помолчал, что-то обдумывая, поскреб в вихрах, повернулся ко мне:
      — Так ты по руке гадать умеешь?
      — Умела когда-то, — я усмехнулась. — Еще в той жизни.
      — Погадай! — он сунул мне под нос по-мужски широкую мозолистую ладонь. Кожа на ней была жесткая, лаковая, словно рог. Линии казались трещинами.
      Я поводила пальцем по этим трещинам, покусала губу, вспоминая…
      — Ты долго проживешь, Кукушонок, но детей у тебя, увы, не будет. Тебя любит огонь, твоей жизнью правит железо. Я тут тебя в моряки сватала… и была не права. Моря нет в твоей судьбе. Зато есть меч. Так и так выходит — быть тебе меченосцем, воином. От меча будут у тебя и болезни и раны, а лет в сорок получишь рану едва ли не смертельную, но выживешь — видишь, линия жизни дальше идет. А здесь — почет и слава, только денег нет.
      — Да куда! Нам, простецам, меча не положено.
      — А если к наемникам?
      — Тю! Это не у нас, это на югах. Я, было дело, все хотел по малолетству сбежать… — Он передернул плечами, вздохнул. — Там, сказывают, простецу легче меч заполучить.
      — А что не сбежал?
      Он поморщился:
      — Мамка болела. А потом поздно стало. Староват я для таких дел.
      — Сколько же тебе привалило, старичок?
      — Шестнадцать уже.
      — О, да. Пора гроб готовить.
      Кукушонок шутки не поддержал. Посмотрел на свою ладонь, пошевелил пальцами и спросил:
      — И это все?
      Я подняла глаза, заглянула ему в лицо. Широкоскулое крестьянское лицо, облупленный нос, выгоревшие брови. Рыжий мальчишка, улыбчивый, независимый, добродушный. Чего он ждет? От меча вон отказался, хоть не без сожаления. От этого, небось, тоже отмахнется.
      Впрочем, нет. Железо ждет его в будущем, а вот ЭТО — печатью скрепляет линию судьбы и линию сердца. Он отравлен этим с детства. Он проживет с этим всю жизнь. Он всю жизнь будет гоняться за горько-сладким призраком, но никогда, никогда его не догонит.
      — Ты влюблен, Ратер.
      Он вздрогнул и глаза его мгновенно сделались беспомощными.
      — Ты влюблен уже давно и эта любовь не оставляет тебя. И никогда не оставит. Ты пронесешь ее до конца.
      Он в замешательстве отвел взгляд. Отнял у меня руку и стиснул ее в кулак.
      Пауза.
      — Я че-то… не понял. Какая любовь?
      — Этого я не знаю. Имен на ладони, знаешь ли, не пишут.
      — Я… никого… это… не люблю… то есть… батьку люблю, конечно. Девчонки? Ну, нравилась мне одна… но чтобы так…
      — Может, ты еще не осознал? Что любишь ее?
      — Да черт! — разозлился он. — Чушь какая-то! Ты у себя посмотри на ладони, у тебя-то вон сколько всякого! Вот и посмотри — есть оно? Что в воду бросили, мантикор твой, колдун, который тебя со дна поднял — есть они?
      — Я слышала, у мертвецов нет линий на руках…- однако перевернула руку ладонью вверх. Линии были. — Ну вот, — сказала я, показывая пальцем, — линия жизни несколько раз прерывается. Вот этот значок видишь? Смерть от воды. Я же тебе говорила… А это…ой, холера!..
      — Чего? — Кукушонок сунул любопытный нос.
      — Знак огня. Такой же, как у того парня…
      — Где?
      — Вот.
      — Это линия жизни?
      — Нет, — как мгновением раньше он, я сжала руку в кулак. — То есть, да. То есть, и линия жизни тоже. Ох, и прилетит же мне от пламени!

Глава 7
Та сторона (и немножко — эта)