Рагнар, согнувшись пополам, головой вперед, вылетел через заднюю дверь в темноту. За ним — Ольд, поддерживая кое-как натянутые штаны. Кайд отступил последним. Данка сгребла разбросанные лохмотья и выбежала с ними во двор.
Во дворе невнятно покричали, потом лязгнули открывающиеся ворота. Мы с Эрбом поглядели друг на друга.
— Что это… нашло на нее? — спросил он шепотом.
— Справедливое негодование.
— А-а…
Вернулась Дана. Щеки раскраснелись, альдские раскосые глаза светятся, как льдинки. В косах снежная крупа. А хороша наша Даночка, братцы. Эх, будь я мужиком!.. Да, но кочерга…
— Пусть только сунутся еще! — агрессивно заявила Дана, ставя кочергу к печке, — Зашей, Даночка, дырочку. Собачки злые искусали. Да чтоб они их до смерти загрызли, врунов поганых!
— Почто ты их выставила, доча?
— По первое число! Слыхал, небось, как Кайд с подпевалами про тварь кадакарскую небывальщину плел? Мол, отродье дьявола, нечисть, нежить, на костер его… Ты думал, это так, болтовня пустая? Ан нет! Это они в Долгощелье с Сычовыми собачками побеседовали! Я тебе вот что, бать, скажу. Ежели бы Сыч собачек своих не отозвал — слопали бы собачки и Кайда, и подпевал его. И поделом. Ишь, тоже мне, охотники за нечистью нашлись. И еще, главное, бессовестно сюда заявились — Даночка, зашей дырочку. У! Как я их не убила?
— Хм, — пробормотал Эрб, — Да я что? Я ничего, спросил тока… — и, мне: — Мы люди маленькие, госпожа. Нам бы все тихо, мирно — чтоб, значит, закон соблюсти да Бессмарагу угодить. Сдается мне, получили уже парни по заслугам-то, а? Эт’ я к тому, что можа, не надо… Ну, того… Чтоб, стало быть, по-свойски, по-семейному… Сор из избы, понимаешь…
— Не беспокойся, Эрб. Ничего я матери Этарде не скажу. Сыч шуметь не будет, Кайд и покусанные тоже. Ты, Дана?
Она пожала плечами:
— Как скажешь, госпожа.
— Вот и ладно. Останется между нами. А мне пора домой.
— Я провожу, госпожа.
Данка накинула шаль и пошла за мной через шумную залу. Мы спустились с крыльца, и тут она ухватила меня за рукав.
— Госпожа Альсарена… А как там насчет, ну, этого… Арфадизнака, то есть? Ты обещала давеча…
О Господи! Забыла, так и есть. Я с трудом удержалась, чтобы не хлопнуть себя по лбу.
— В процессе приготовления, милая. Это хорошо, что ты напомнила. Завтра взгляну на него, и если состав достиг положенной кондиции, принесу.
— Вот хорошо, вот ладно-то! А я уж думала — не до меня, глупой, госпоже нашей Альсарене. Всем известно — мать Этарда приставила ее к твари крылатой, кажный Божий день до твари ходит, лечит ее и изучает.
— Не «ее», а «его», — поправила я, — Тварь называется стангрев. И это юноша, не старше нас с тобой, очень, между прочим, симпатичный. А ест он мед и молоко, и вообще любую жидкую пищу. И разговаривает на своем языке, я составляю словарь.
— Эва! — удивилась Данка, — А кровь-то как? Неужто крови совсем не берет?
— Э… Кровь он тоже употребляет, это верно. Но ведь и ты ешь мясо. А стангревам, чтобы насытиться, не нужно убивать животных. Они вообще не знают убийства.
— А падучая как же?
— От кого ты слыхала про падучую?
— Все говорят… У! Кайд первый сбрехал. Ах он!..
— Послушай, Даночка. То, что ты называешь «падучей»…
И я еще долго рассказывала ей о стангревах вообще и о Мотыльке в частности, а Данка качала головой и цокала языком.
Потом мы все-таки распрощались. Я и так уже опаздывала к вечерней молитве.
Афродизиак этот обещанный… Библиотека наверняка уже закрыта, придется ждать до завтра. А может, не мудрствовать лукаво? Взять готовый рецепт, один из множества, что я знаю наизусть? Мандрагора. Дубровник, аир, подсушенные семена конопли с солью… Фенхель, подмаренник… Настойка заманихи, кстати, очень способствует… Что еще? Ах, совсем забыла — ятрышник! И еще вот — чабер. В вине с медом и перцем действует, говорят, весьма возбуждающе… С перцем? Хм. Вкус должен быть все-таки какой-нибудь нейтральный. Ятрышник в этом смысле — то, что надо. Значит, ятрышник, подмаренник, корневища аира… и растереть в пасту с цветочной пыльцой…
Да, а вот папку с записями я опять забыла.
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Охохонюшки. Когда же это кончится-то? Когда я наконец перестану любоваться на дорогие физиономии по ночам? Сегодня вот чуть с лежанки своей не полетел. Лежанка у меня на печи — доски сколоченные, на манер топчана, только без ножек, сверху — перина там, шкуры всяческие. А когда, например, Даул Рык втыкает в Стуро свой кинжал, или еще что подобное — начинает Сыч-охотник хваталками размахивать. Ну, и — с лежанки долой. На пол, сталбыть.
Да. Так вот, пробудился я, сами понимаете, не в лучшем настроении. Сходил глянуть на парня. Он вроде бы посапывал спокойно, не переполошили его страхи мои. Ну и слава богам.
Вернулся к печи, постель свернул, доски снял, рядышком прислонил, да и отправился завтракать. В сенях порубил на кусочки заячьи тушки, сготовил на костерочке похлебку — возле тайника у меня таперича не токмо дрова рубят, тама еще костровище трупоедское. От чужих глаз в общем-то подале. Пожрал там же, колоду вместо стола используя. А че делать, коли побратима от жующих трупоедов блевать тянет?
Покончив с едой, снова заглянул в закуток. Побратим уже проснулся и, живехонек-здоровехонек, восседал на койке, завернувшись в тогу свою, аки древний лираэнец. Хотя, конечно, лираэнец из него, как из меня — нал.
— Доброе утро, — сказал я на лиранате.
— Доб-рое ут-ро, — повторил он с некоторым трудом и улыбнулся: — Ирги.
— Есть хочешь?
Покивал.
Я положил в молоко остатки меда. Принялся болтать ложкой. Что ты в самом деле, э? До сих пор тебя не нашли. С чего бы — через четыре-то года?
Нет, конечно, я понимал, что сам себя обманываю. Слишком много их, тех, кто не успокоится, пока не отыщет Ирги Иргиаро, тила. Чтобы всех не стало — моровая язва должна приключиться. Холера. Чума бубонная.
Но, черт возьми! Следы я спутал на совесть. Почти пять лет меня все устраивало, а вот теперь — не пойми, с чего… А если так подумать — обросший человек менее подозрителен, чем бобыль-охотник… Э, ладно. Чего ж тогда не женишься, хоть вон на той же Данке? Брось, приятель. Неужели не надоело себе врать? Хватит, успокойся. Судьба, боги, Ветер — плевать кто — решил поиграть с тобой. И рассудок не справился с чувством. Бывает. Ну и что?
Всего-навсего маленькая поправка. Увеличим бдительность, а в случае чего — смоемся вместе со Стуро. Вот и все.
— Держи.
— Спасибо.
Присосался к чашке.
Одежонку бы ему какую-нито справить. Неча черт знает в чем шляться. Не приблуда, чай. Побратим. Ну да, штаны-то есть, на енти птичьи ходилки любые мои штаны на манер ингских придутся — до колена перевязывать придется. А вот рубаха… Да и наверх чего… котту, либо куртец… Ага, а крылушки куды девать? Гм… Так. Перво-наперво сходим к Марионе Гвановой. Попрошу у нее просто одежку, а потом — дырочки сами прорежем, для крылушек… Да и к Гвану к самому смотаться не худо, сапоги ему закажем. Чин-чином… Тока — не на себя. Ножонка-то у Стуро небольшая.
Я взял дощечку и уголек.
— Малыш.
— Стуро, — поправил он строго, — Когда мы двое — Стуро.
— Когда — двое? А если — трое?
— Парень. Малыш. Эй. Ко-зяв-ка. Моты-лек, — все-таки лиранат ему еще не очень дается, — Как пожелаешь. Но — не Стуро. Нет.
Ясно.
Выходит — наоборот. Имя назвать — почти побрататься. Ишь ты. Сталбыть, когда лезли к нему двое трупоедов с имечками своими — вроде как в друзья набивались… Хм, а ведь похоже на Старый Кодекс… Забавно. Откуда такое сходство? Что общего у этих крылатых-зубастых с древними найларами? Только не говорите мне, что у нас были одни предки.
— Поди сюда, Стуро, — сказал я. — Ногу дай.
— Зачем?
— Одежда, — сказал я, — Одежда для ноги. Обувь, — вспомнил наконец, — Тебе сделают обувь.
— У вас есть мгерорам?
— Кто? — «что-то там с огнем», — Кто?
— Тот, кто делает — обувь. Из кожи. Из мертвой кожи.
— Сапожник?
— Са-пож-ник. Да.
— Есть. Лисица по прозвищу. Давай ногу.
Стуро снял чуню, поставил ступню на дощечку. Я аккуратно обвел угольком. Боги, до чего ж у него лапка махонькая…
Стук в дверь. Ун бафкнул, Редда же и не пошевелилась. Альсарена, сталбыть. Зачисленная в «почти свои». Я пошел встречать.
— Добрый день, мальчики.
— О, кто пожаловал. Ну, как Кайд? Жив?
Она поглядела удивленно, потом фыркнула:
— Что с ним сделается. Мы поговорили. По-свойски.
Интересно, чего она ему сказала? Или рожу все ж таки разодрала? Настроена наша барышня вчера была прямо скажем — весьма и весьма решительно.
— Ну-ну, — усмехнулся я. — Чайку будешь? Тока вскипел.
Но Альсарена уже ворковала вокруг моего Стуро, мешая лиранат и найлерт:
— Да ты здорово высокий, Мотылек! Смотри-ка, уже на ногах! Как чувствуешь себя сегодня?
— Хорошо, — парень чуть улыбнулся, кивнул на меня: — И он — тоже.
— Пришел срок… — начала Альса, замялась: — Э-э… Как бы это сказать… Короче, я намерена снять швы, — и посмотрела на меня — переводи, дескать.
Стуро тоже посмотрел на меня.
Легко сказать — переводи…
— М-м… Жилы, — нашел я, — Чужие жилы — в тебе.
А как еще? Раны зашили — жилами. Теперь надо вытащить…
— Чужие жилы держали раны. Чтобы здоровье вернулось. Здоровье вернулось. Теперь надо вынуть.
— Зачем? — парнишка отступил на шаг — одна нога в чуне, вторая босая. Он, видно, представил, как из него вытянут все жилы, потом отберут те, которые чужие…
— Спокойно, — Альсарена взяла Стуро за руку, — Ты напугал его, Сыч. Нить, Мотылек. Нить, связующая… скрепляющая раны. Надо убрать. Иди сюда.
Парень вспомнил, что он — не трус, и храбро отправился с нашей барышней в закуток.
— Ложись. Сними это. Сейчас…
А все равно нить ее — из жилы.
Из закутка доносилось:
— Вот так. Та-ак. Молодец. Очень хорошо. Отлично зажило! — это мне, — Впервые вижу, чтобы так быстро все зарастало. Просто удивительно, — и снова — Стуро: — Ногу. Нет, это… согни. Еще раз. Отлично. Сейчас будет немножко больно…
Лекарь ты наш. Дорвалась до пациента.
— Терпи. Терпи… Храбрый мальчик. Смелый мальчик. Сильный мальчик. Можешь открыть глаза.
Ишь, воркует над Мотылечком. Еще бы — редкостный случай быстрого заживления.
— Я не буду забинтовывать, — крикнула Альсарена, — Пусть подышит, — вышла, улыбаясь — на щеках ямочки, — Такой пациент — сплошное удовольствие. Заживает, как на… э-э…
— Как на собаке, — я взял чайник.
— Как на собаке, — согласилась наша барышня, выбросила зажатые в кулачке нитки в печь. — Послушай, я вчера забыла свою папку. То есть, не вчера, а позавчера. Где бы она могла быть?
Папку. Ну да, конечно. Вчера не до папки было.
— Енто, что ль? — Сыч-охотник кивнул владелице на ее имущество, прислоненное к стене.
— Ага, — Альсарена принялась копаться в бумажках.
— Я, того, — забубнил Сыч-охотник, — Тут листик валялся. На столе, сталбыть.
— Какой листик?
— Ну, такой же вот. Где енти… Ну, чего он балакал, ты калякала. Я его тудыть сунул. Чтоб — того. Не попортился.
Альсарена извлекла листочек, тот самый, закапанный:
— Спасибо, — продолжила изыскания, смущенно бормоча: — И зачем я только угольный карандаш взяла?.. — подняла голову от бумажек, — Погоди, здесь же не все.
— Че было, — покачал башкой Сыч-охотник, — Один лежал, туточки.
Альсарена поднесла к моему лицу лист, дописанный до конца, даже кусочек слова «страх» не поместился. А ты с похмелья не заметил. Дурак.
— Я помню, — Альсарена зажмурилась: — Трупоеды… Пожирают плоть… собратьев своих… Вы — неправильные трупоеды…
А вроде такая косая была — ишь, что-то все же отложилось…
— Трупоеды не пожирают плоть собратьев своих, — встряло вылезшее из закутка «сплошное удовольствие», — Трупоеды убивают собратьев своих. Но — не пожирают. Я знаю.
— Да-да, — отмахнулась Альса, дескать, никто тебя не обвиняет, повернулась ко мне, — Слушай, ты сам это записывал! — для верности ткнула пальцем в мою сторону.
— Че? — Сыч-охотник возбужденно поскреб в косматых патлах.
— Ты сам это записывал, — повторила Альсарена уже не так уверенно.
— Ага. Записывал, сталбыть. Ну да, — хмыкнул, покрутил башкой, — Две бутыли, то есть. Полторы — мои, а полушка — твоя, подруга.
— Какие бутыли? Какая полушка? Что ты мне голову морочишь? Сыч, или как там тебя зовут по-настоящему?
Много как зовут, барышня ты моя.
— Две бутыли — арварановки, — с готовностью пояснил Сыч-охотник, — А с непривычки — спасибо, я тута на ентой… на дуели не дрался. С сундуком, к примеру. Э?
— Чего? — хлопала глазами бедная девочка.
— Пить надыть меньше, вот че я те скажу, барышня, — отрубил Сыч-охотник, уселся за стол, уцепил свою чашку. Надулся, сталбыть. А как тут не надуться — черт знает в чем подозревают…
— Любезный рыцарь, — на найлерте произнесла Альсарена, — Негодование ваше неуместно.
Сыч-охотник вытаращился на нее, как давеча — Стуро в ответ на «славного отрока, ибо желание есть…» и так далее.
А козявочка, не понимая, что происходит, но чуя, что все отнюдь не в порядке, всунулся:
— Я… Я — причина сему?
Чему «сему», дурачок? Тоже мне, пуп земли…
— Нет. Спать иди.
Он похлопал пушистыми, длинными, как у девушки, ресницами, потом кивнул:
— Хорошо, — и смылся в закуток.
Наша аристократическая барышня уперла руки в боки, но вместо базарных выражений, коих я ожидал, изрекла, опять же — на найлерте:
— С какой целью приказано ему удалиться? Днем не спят.
— Я сплю, — поддержал побратима Стуро.
— Ты молчи, — огрызнулась Альсарена, — Благородный рыцарь, сей вопрос — к вам.
Вопрос, вопрос… Шла бы ты со своими вопросами…
Сыч-охотник вздохнул.
— Неча ему тута. Швы тока сняли. Отдыхает пущай.
— Что ж ты, мил друг, — перешла на лиранат Альса, — разучился на старом найлерте разговаривать?
— Язык сей — не для склок, — сказал я и добавил на лиранате: — И парень, кстати, тоже. Чай-то будешь?
— Спасибо, — буркнула Альсарена, села напротив, взяла чашку. Обиженно проговорила: — Что это за балаган, Сыч? Сам же знаешь, что старый найлерт невозможно выучить, не умея читать и писать. Мертвый это язык, никто на нем не говорит.
— Говорят, — буркнул Сыч-охотник, — При храмах. И еще — в Каор Энене.
Традиции хранят не только аристократы. А здесь, в Альдамаре, старый найлерт очень удобен — никто не поймет из посторонних. Близнецы вон вообще неграмотны, да и Даул Рык с грехом пополам подпись свою нацарапает, а старый найлерт выучили, хоть, кстати, и не родной язык…
— И ты хочешь сказать, что к храму допускают неуча? — не сдавалась Альсарена.
— Попервоначалу каждый — неуч, — фыркнул Сыч-охотник, — Одно и умеет — пеленки пачкать.
При храме, между прочим, насколько я знаю, сперва обучают именно говорить. Запоминать тексты, не записывая. А грамоте — уже потом. Лет с шести…
— Откуда ты знаешь старый найлерт?
— Учили, вот и знаю, — и еще кое-чего знаю, чему учили — ох, и много знаю! — Че те надыть-то от меня?
— Листочек с записями!
Обида, обида. Не надо быть аблисом, чтобы понять. Сыч-охотник нахмурился.
— Сталбыть, заныкал Сыч чужое добро? Что ж, — мы тоже обидимся, — Коли спер — спрятал где-нито. Ищи, барышня.
— Ты тему-то не переводи. Бог с ним, с листочком, — напор ее куда-то подевался. Улетучился напор… — Не нужны мне твои тайны, — усмехнулась, — охотник. Только, если уж взялся морочить голову, — поднялась, — так делай это последовательно.
Поглядел я в лицо ей и понял, что Сыч-охотник выиграл, что не пристанет она больше с листочками этими распроклятыми и с найлертом старым…
* * *
(Фыркнуть, или хмыкнуть — дескать, не разбери-поймешь, чего барышня марантина крутит, чего ей, барышне, надыть-то? — и продолжать существовать спокойно, отработанно, привычно, черт побери…)
* * *
Но тот, кто вылез из-под плиты и вольготно во мне расположился, сказал:
— А я всегда непоследователен. Наверное, это моя беда.
Сколько раз повторяли — и отец, и Даул, и Великолепный…
— Ты садись, садись. Давай еще налью.
Зачем это? Пусть уходит. Зачем ей, аристократочке, марантине-любительнице, что-то кроме удовольствия от быстрозаживающего Стуро? Зачем — тебе…
Глупо, боги, как глупо…
— Я же не требую от тебя выкладывать всю подноготную, — тихо и даже как-то жалобно сказала она, — Меня это не касается.
Я налил еще чаю. Ей и себе. То-то и оно, барышня. И да убережет тебя твой Единый от «касаний» к моей подноготной.
— Не хочешь говорить — так и скажи: «Не хочу». Скажи — «Не хочу».
— Не хочу, — покорно повторил я.
Не хочу. Не могу. Ни к чему. Ни к чему…
— Вот и все, — кивнула она и отхлебнула из кружки.
— Спасибо.
Что бы там ни было — приятно. Когда не задают вопросов. Когда можно — без маски…
— Ладно, — фыркнула Альсарена, — Проехали.
Из закутка высунулся любопытный нос. Значит, напряжение действительно спало… Я налил чаю в третью кружку — для «сплошного удовольствия».
— Сюда иди. Проехали мы.
— Что? — он с некоторой опаской заглянул в лицо мне, Альсарене, потом взял чашку, уселся со мной рядом, глотнул, — А того питья нету?
— Какого? — подняла брови Альса.
— Нету. Выпили. Ни того, ни другого.
— А-а! — дошло до барышни, — Альсатра! Тебе понравилось?
Стуро улыбнулся смущенно, покивал.
— Постараюсь достать, — сказала она на лиранате, — В Бессмараге найдется.
— Да ладно. Нечего спаивать парня. Пристрастится еще. Ты мне лучше вот что скажи. У вас, в Бессмараге, то есть. Есть ведь овцы там, козы?
— Козы? Есть… Беляночка и Пестрая, Тита в них души не чает. А что?
— Понимаешь… — я перешел на найлерт, — Он не ест кровь маленького зверя. Зверь умрет от этого.
— Да, — сказал Стуро, — Маленький зверь умрет, и моя вина будет. Убийство.
— А кровь ему нужна.
— Хочется есть, — смутился наш вампир, — Очень.
— На молоке с медом не особо окрепнешь. Ты спроси в Бессмараге, может, можно козу арендовать? Ну, в смысле, ты ее будешь приводить, он поест, коза проснется — обратно отведешь. А? Я уже думал — в деревне купить, да держать нам животину здесь негде. Корм, опять же… У меня деньги-то есть.
— Хорошо, — кивнула Альсарена, — Я обязательно спрошу, — потом глянула на Стуро: — Скоро ты… будешь совсем здоров, — Стуро кивнул, — Что ты… станешь делать… потом?
— Я останусь здесь, — побратим мой продемонстрировал свои клычата, — с ним.
Братья на Крыльях Ветра… Стало тепло, как после полной кружки арваранского залпом. Стуро почуял и снова улыбнулся.
— Сыч, ты предоставляешь ему убежище?
— Вроде того, — ухмыльнулся я.
Нечего сказать — убежище. Но парень сделал выбор, и не мне теперь пытаться что-то менять.
— У Этарды были другие планы относительно нашего молодого друга, — задумчиво проговорила Альсарена, — Вы с ней не обсуждали этот вопрос?
— Нет. Не обсуждали. Да и рано пока.
Другие планы. У меня вот тоже другие планы были… А так придется по весне все-таки делать пристройку, да покупать в деревне козу, да не одну, небось… Э, приятель. Куда понесся? Ты доживи сперва до весны-то.
Смешно.
Альсарена Треверра
В храм я проникла через северный притвор и тихонько уселась за колонной. Вечерняя служба кончалась. Отзвучали благодарственные гимны Единому и псалмы в честь Пророка Божия, Пресвятого Альберена, а теперь одна из старших сестер завершала чтение отрывка из жития святой Маранты.
Из-за колонны мне был виден кусок алтаря, вписанного в неглубокую апсиду и часть зеленой юбки и черного плаща чтицы, стоящей за пюпитром. Крона Каштанового Древа сияла, как костер. Золоченые лопасти листвы отражали огни светилен и бросали в полутемный зал солнечную рябь. Пресвятой Альберен с белым костяным лицом, примотанный цепями к стволу, слепо глядел чтице в спину. В День Цветения, что в конце ноября, статую отматывают от ствола и с почетом водружают на алтарный диск, символизирующий Небеса. Древо же украшают множеством конусообразных белых свечей, которые разом вспыхивают по мановению Этардиной руки. Великолепное зрелище. Венчают праздник пляски, песни и чревоугодничество. Ах, День Цветения!..
Но сейчас — конец февраля. Между прочим, через пару дней начинается весна. Правда, ветрам, задувающим с Полуночного моря, об этом никто не сказал. Они знай себе дуют. Знай себе таскают с хребта Алхари разлохмаченные и изодранные за долгую зиму снеговые тучи. Март здесь, на севере — тоже зима. Снег начнет сходить только в апреле. А у нас, в Итарнагоне, солнышко вовсю светит. Птицы вернулись… Февраль! Ха, сухо уже все, крокусы повсюду вылезают, морозник зеленый, лиловая сон-трава… Домой хочу. Нет, не хочу. Там скучно. Просто я устала от зимы.
Чтица собрала пюпитр и спустилась с возвышения. На ее место ступила Этарда. Кратко пожелала всем спокойной ночи и благословила. Все.
Я встала у дверей, пропуская выходящих, чтобы перехватить Летту и Иль. Кто-то тронул меня за рукав. Малена.
— С тобой хочет побеседовать мать Этарда, Альса. Пойдем, я провожу.
Вот и влипла. Знаю я эти беседы. Сейчас меня разделают под орех. Хорошо, что папка со мной. Хоть какие-то доказательства работы.
Малена шла впереди, не оглядываясь. Я плелась за ней. Ко всему прочему, зверски хотелось есть. Ужин-то я опять пропустила. Оставалось надеяться, что девочки припасли для меня пару кусков хлеба с сыром. Правда, вернувшись от Этарды, я неделю смогу питаться святым духом.
Мы обогнули храм и направились к корпусу старших сестер. Поднялись по лестнице в покои настоятельницы. Малена провела меня через приемную прямиком в комнату Этарды.
— Добрый вечер, Альсарена. Присаживайся. Малена, благодарю тебя, ты свободна. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, мать.
Малена выскользнула и затворила дверь. Я осталась стоять у камина, безнадежно пытаясь загородиться спинкой кресла. Одновременно я делала вид, что не боюсь.
Этарда уютно расположилась в другом кресле, положив на скамеечку ноги. Она гладила кошку. Этарде не надо было петлять по улице между сугробами. Для нее имелся отдельный ход в стене, выводящий в храм, в библиотеку и еще Бог знает, куда. Вон и дверь, обычная, ничем не замаскированная.
— Присаживайся, дочь моя. Вот сюда, в кресло. И не жмись, я тебя не укушу. В чем дело? Ты взволнованна?
— Да, мать Этарда. Вот мои записи, вот рисунки, но это все такое сырое…
Этарде нельзя врать. Ни в коем случае. У нее какой-то невероятный нюх на любую ложь. И если уж она тебя сцапала, есть единственный шанс уцелеть — позволить ей делать с тобой все, что заблагорассудится.
— О, — улыбнулась она, принимая папку, — У тебя, оказывается, и записи есть? Выписки из книг?
— Не только. Литературы не хватает, мать Этарда. Я пытаюсь вести собственные наблюдения.
— Вот как? Ну-ка, ну-ка…
Она уселась поудобнее, стараясь не беспокоить кошку, небрежно полистала папку, задержавшись на рисунках.
— Хм, любопытно… Но я хотела бы послушать комментарии к твоим наблюдениям.
Я принялась отчитываться, стараясь говорить четко и сжато. Как бы не так. Этардины флюиды уже начали действовать — у меня случилось словоизвержение. Внутри что-то таяло и оплывало, как леденец, превращаясь в сладкие сопли. Этарда кивала и улыбалась. Темные глаза ее мягко сияли — просто удавиться можно, сколько в них было доброты, понимания и всепрощения. И я могла бы поклясться, что моя болтовня казалась ей интересной.
Я выложила все-все. И про то, как стангрев сбежал, и про ночную пьянку, и про Кайдово покушение, и что по этому поводу сказал мне Сыч, и что я в итоге сказала Кайду, и как отреагировала Данка… Тут я затормозила, да так, что зубы скрипнули. И вернулась к стангреву. Я описала его вдоль и поперек, слева направо, сверху вниз и по обеим диагоналям. Я из пальцев пыталась состроить схему крепления крыл к корпусу. Я исполнила хвалебную оду стангревским эмпатическим способностям. Путаясь и отвлекаясь на частности, я представила стангревский язык, как оригинальную версию старого найлерта. Потом я опять начала расписывать Мотылька во всех подробностях, сообразила, что повторяюсь и наконец замолчала.
Я была оглушена, опустошена, исчерпана. Что еще Этарда хотела из меня выжать?
Она поднялась, уложив кошку на свое место, прислонила папку к креслу и принялась расхаживать по комнате. Зеленое форменное платье шуршало, цепляясь за грубый войлочный ковер. Ворот по-домашнему распущен, рукава расшнурованы и откинуты за спину, открывая льняное нижнее платье. Уют и покой.
Я искоса рассматривала настоятельское жилье. Ничего особенного. Комната практически не отличалась от нашей или любой другой. Вот только камин вместо жаровни. Войлок вместо соломы и сухого папоротника. Лишняя дверь. Вместо трех кроватей — одна. Да окно пошире.
Этарда чем-то шуршала и звенела у стола. Повернулась ко мне — в обеих руках по бокалу, один увенчан стопочкой плоских печеньиц.
— Отведай, дочь моя. Ты сегодня не успела к ужину, но не беда. Я уверена, Леттиса и Ильдир приберегли для тебя что-нибудь вкусненькое. А сейчас замори червячка.
— Вы очень добры, мать Этарда.
Я откусила печенье. Может, в нем какой-нибудь наркотик? Или в вине? Зачем, о Господи, я ведь и так вывернулась наизнанку!
Этарда пригубила из своего бокала. Она присела на подлокотник, чтобы не трогать заснувшую в кресле кошку.
— Дочь моя, мне пришлась по душе увлеченность, с которой ты взялась за изучение этого существа, стангрева. Я думаю, мне стоит поддержать твое начинание. Ты уже собрала любопытный материал и далее, я уверена, обнаружишь немало интересного. Скажи, не приходила ли тебе мысль объединить твои изыскания в отдельную книгу?
Удар прямо в сердце. Я чуть не подавилась. Пропищала:
— Приходила, мать Этарда…
— Замечательная идея, не правда ли? Новая и увлекательная тема. Книга произведет фурор, и не только у нас, в Бессмараге. Блестящий финал твоего обучения. С Богом, дочь моя. Я знаю, тебе хватит сил, умения и терпения завершить эту работу.
— Спа… сибо…
Вот это да! А я-то шла сюда на полусогнутых. Ай да Этарда! Ну, не прелесть ли?
— Я гляжу, ты согласна. Хорошо. Даю тебе особое дозволение брать со склада все, что может понадобиться. В разумных пределах, конечно. И прошу не забывать тщательно записывать все в хозяйственную книгу. Постарайся обойтись без лишних трат, но и скаредничать не стоит. Это я по поводу Сыча говорю. Он оказывает монастырю большую услугу, приютив стангрева у себя, поэтому вполне может рассчитывать на нашу поддержку, — Этарда помолчала, потом усмехнулась, — С вином поаккуратней. Я понимаю, чем была вызвана позавчерашняя… хм… вечеринка, но все-таки будь осторожнее. Ты — воспитанница Бессмарага, не забывай, а Бессмараг в первую очередь — монастырь.
— Да, мать Этарда. Конечно, мать Этарда. Мне очень стыдно.
— Не великий грех, дочь моя. Марантины не дают этих новомодных обетов аскетизма и целомудрия. Марантины дают единственный обет — всенепременно раздувать и поддерживать искру Божию, дар Единого — существование. Жизнь есть любовь Господня. Все остальное — пустяки. Но рамки приличий приходится соблюдать.
— Да, мать Этарда.
Щеки у меня горели, в груди теснило. Кресло качалось, как колыбель. Ох, сердце мое! Сейчас лопнет, как гранат, переполненное нежностью ко всему свету.
— Что ты не ешь, дочь моя? Не нравится вино?
Я залпом выпила несколько глотков, но стало еще хуже. В голове зашумело.
— Вино отличное, замечательное… Да, насчет еды… В смысле, насчет стангрева.
— Да-да, дочь моя?
— Я подумала… ну… ему нужно… ну… Кровь ему нужна. Вино, мед, молоко — это хорошо, но мало. Сыч тут ничем не поможет — животное должно быть достаточно крупным, чтобы остаться в живых, и его нельзя потом есть… в смысле, убивать… Короче, Сыч просил козу.
— Что ж, хорошая мысль. Завтра зайдешь к Тите, возьмешь у нее Беляночку или Пеструю, на твое усмотрение. Думаю, что коз можно будет менять — завтра одну, послезавтра другую. Чтобы окрепнуть, ему требуется полноценная пища.
— О да, мать Этарда.
— Через недельку подумаем о том, чтобы снять лубки. Наш юный пациент обладает поистине восхитительным свойством — его организм восстанавливается чрезвычайно быстро. Вероятно, и без нашего лечения он бы выздоровел, только находясь в тепле и получая достаточную пищу и уход. А после того, как Леттиса подстегнула его Тень… Замечательный юноша. Просто подарок. Надеюсь, Альсарена, ты сможешь извлечь из предложенных обстоятельств всю доступную выгоду, прежде, чем мальчика переведут в Бессмараг.
Где на него накинется сразу сотня гарпий. Этарда заговорщически улыбнулась, подняв тонкую бровь. Изрядно обнаглев, я спросила:
— А если… Ведь может такое случиться, что Сыч откажется отдавать его. Даже в Бессмараг.
— При чем тут Сыч, дочь моя? Стангрев — разумное взрослое существо. Мы спросим у стангрева, не у Сыча.
— А если и он откажется?
— Мы спросим, Альсарена. Как он ответит, так и будет.
А ответит он, как захочет Этарда. Причем будет полностью уверен, что это его собственное желание. А может, это и в самом деле будет его собственное желание.
Этарда легко соскочила с подлокотника.
— Что ж, не стану тебя задерживать, дочь моя. Тебе надо выспаться, впереди большая работа.
Я тоже встала.
— Благодарю, мать Этарда.
Она вернула мою папку, проводила меня через приемную до дверей. На пороге я обернулась.
— Но почему — именно я, мать Этарда? Почему вы доверяете эту работу мне? Ведь я даже не марантина…