Сыч недоверчиво молчал. Стангрев опустил голову и тихо повторил:
— Аре ау Экнар.
— А! Это надо записать!
Я побежала в комнату за папкой. На полпути меня неожиданно повело и приложило к печке. Печка была раскалена, но этот факт до меня дошел не сразу. Фу ты-ну ты, я, похоже, перебрала арварановки.
Вернувшись, я достала чистый лист, выбрала в пенале угольный карандаш и написала сверху: «лэйн». Букву «л» я зачеркнула и поставила рядом восклицательный знак. Экнар целовался с флягой.
— Говорить — роургэйн. Императив — роург. Экнар, роург эрр. Говори много. В смысле — еще.
— Роркейн, — поправил Экнар, — Ауара, — и отвернулся.
Похоже, ему не понравилась моя затея. Может, ему хотелось спать. Но мне спать не хотелось, меня охватило знакомое лихорадочное возбуждение. Стангревский язык! Я должна хотя бы наметить схему. Потом я посижу со словарями и учебниками, но сейчас, сейчас мне нужно, чтобы он говорил!
Черт возьми, я почти его понимаю! Я почти понимаю эту крылатую кровососущую кадакарскую тварь!
— Сыч, дай ему еще альсатры.
— Там, похоже, пусто. Все вылакал, — охотник отобрал у Экнара флягу, поболтал. — Пустая, как есть.
— Тогда арварановки. Что он дуется?
Сыч сунул ему в нос бутыль.
— Эй, ты. Вкуси. Срочно. Сейчас же.
Экнар послушно глотнул из горлышка и порадовал меня тем, чего я так удачно избежала. Он кашлял и всхлипывал, а Сыч лупил его по спине между сложенных крыл. «Роркейн» написала я. «Говорить».
— Рорк, Экнар.
Экнар опять завел свое «такенаунен». Это слово действительно имело в основе найлертское «таген», «труп». Я рассердилась.
— Что он привязался к этим трупам?
— Не к трупам, а к трупоедам, — объяснил Сыч. — «Аунэйн» — есть. «Тагенаэйн» — трупоед. Такенаунен — это мы с тобой.
— Трупоеды?
— Во-во. Они самые.
И обратился к Экнару:
— Такенаун ау? Такенауна айт?
— Эо, эо! — крикнул тот, — Да, да, да!
Меня это смутило и обидело. К нему со всей душой, а он трупоедами обзывается. Свинство это, братцы. Я надулась.
— Ну и пожалуйста. А ты — кровосос. Стангрев, — я хотела сказать то же самое на стангревском найлерте, но не знала глагола «сосать». Поэтому у меня получилось «аратнаун» — кровоед. Я ему так и сказала:
— Ире ае аратнаун!
Он засмеялся. Стукнул себя в забинтованную грудь.
— Аре ау тнэк. Аре ау экнар.
— Что?
«Тнэк» — «тнаг» — то есть «трус». Он назвал себя трусом?
— Сыч… Что значит «тнаг»?
— «Тнаг» значит «трус», — Сыч поглядел в бутылку и, закинув голову, принялся мрачно глотать.
— Что он тут болтал? Экнар…
— «Эгнер» значит «предатель». Он говорит, что он трус и предатель.
Это было уже слишком. Я не знала, что и подумать. Остались лишь растерянность да недоумение, словно обещанный клад обернулся кучей битых черепков.
Сыч протянул бутыль.
— Насчет труса и предателя я не знаю, — сказал Сыч, — А то, что он — дурень и тварь неблагодарная, это точно.
У меня шумело в голове. Было очень жарко. Я вернула Сычу бутыль, расшнуровала рукава и откинула их за спину. А что, если я сниму верхнее платье? Под ним — вполне приличное нижнее… Сыч говорил:
— Он хотел сбежать и замерзнуть в снегу. Он хотел умереть. Он укусил меня. Когда я потерял сознание, он втащил меня в дом и привалил к печке. Укрыл старой одеждой. Он надеялся, что успеет замерзнуть насмерть, прежде чем я его найду.
— Да, да. Летта предупреждала, что с ним не все в порядке.
— Когда все в порядке, человек не лезет в первый попавшийся сугроб. С ним приключилась беда. Вряд ли он потерялся или отстал от своих. Скорее — сам сбежал, или его изгнали. Тебя изгнали, парень?
Стангрев что-то сказал. Я уловила: «трусость», «предательство», «закон», «жалость». «Жалость» он повторил несколько раз. До меня дошло, что он просит не жалеть его. Я записала на листе — «трус», «предатель», «закон», «жалость». «Не надо меня жалеть», — записала я.
— Ты — гость под кровлей моей, — сказал Сыч.
— Я — предатель, — сказал стангрев. — Я — изгнанник. Изгони меня из-под кровли своей.
— Выпей-ка, парень, еще, — сказал Сыч.
Я записала: «кровля», «изгнанник», «изгнать». Стангрев говорил и говорил. Я исписала один листок, взялась за другой. «Горы», «небо», «полет», «стрела», «страх». Потом оказалось, что в руках у меня бутыль, а лист и карандаш перекочевали к Сычу.
— Трупоедская стрела, — говорил стангрев, — Снизу, из долины. Я испугался. Я ушел в сторону. Я хотел остаться на месте, но не смог. Это — предательство. Я был обязан принять ее. Я, а не он. По закону. По справедливому закону.
— Я бы тоже испугалась стрелы, — бормотала я, размякнув от жалости, — И тоже ушла бы в сторону.
— Вы — неправильные трупоеды, — отвечал стангрев. — Трупоеды свирепы. Трупоеды жестоки. Они пожирают плоть собратьев своих. Это все знают.
— «Неправильные», — бурчал Сыч, скрипя угольком.
Я придвинулась к стангреву поближе, принялась гладить его по спутанным волосам. Он казался таким маленьким, измученным, одиноким. Хотелось взять его на руки и баюкать, как ребенка.
— Трупоедица, — шептал он, — Не надо. Жалеть не надо. Так плохо. Много хуже.
— Меня зовут Альса. Скажи — Альса.
— Альса, — выговорил он и вдруг заплакал.
И я тоже почему-то заплакала.
— Прекратите, — потребовал Сыч. — Сейчас же. Сырость развели.
В руках у меня оказался листок. Я попыталась прочитать написанное, но строчки прыгали. Слезы капали на пергамент и оставляли маленькие угольные кляксочки. Это было забавно. Я водила бумагой так, чтобы капельки падали прямо на текст.
— Ну, ты, милая, в дребадан, — заявил Сыч. — Чаю тебе крепкого, что ли?
Он ушел. Я облокотилась на подушку и принялась рукавом вытирать стангреву лицо.
— Я буду звать тебя Мотылек, хорошо? Это Летта придумала. Правда, здорово? Знаешь, я ей немножко завидую. Она талантливая, она знает, что хочет. Мне за ней не угнаться, хоть я и стараюсь. А отец меня не понимает. Он у меня суровый, отец. Для него это все — игрушки, баловство, детство. Я иногда думаю, может, остаться в Бессмараге? Навсегда. Принять послушание. Но, знаешь, настоящей марантиной мне не стать. Так сама Этарда сказала, когда я только приехала. Здесь даже не в отсутствии таланта дело. Способности у меня как раз есть. Каких-то черт характера не хватает, но, убей меня, не понимаю, каких. Как-то я по-другому устроена, что ли… Мотылек… а? Мотылек, ты спишь? Ну, спи, бедный мой. Спи. День сегодня такой нелепый…
Потом оказалось, что я сижу за столом, а Сыч — напротив. Передо мной — чашка с чаем, за окном — темно, а кто-то из собак уютно свернулся в ногах, под табуретом. И я говорю, ухватив охотника за рукав:
— Сыч, миленький, как на духу, каюсь, черт попутал, никогда даже и не помыслю о таком. Норв ничего толком не знал, просто согласился оказать мне услугу. Скажи, что не сердишься. Ведь не сердишься?
— Лады, лады. Проехали, — гудел Сыч.
Потом, кажется, он водил меня во двор.
Потом я ничего не помню.
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Снилась мне какая-то чушь. Будто идем мы куда-то с Реддой и Уном, только почему-то еще — эта самая аристократочка Альсарена и — Лерг. Живой и здоровый… Лерг нарвал цветов, такие веселенькие, голубенькие, подарил даме… Альсарена смеется, прячет лицо в букетике, раскраснелась от удовольствия… Лерг смущенно улыбается — и я вижу стангревские клыки…
Короче, я проснулся.
Голова немного гудела. Да уж, местная «арварановка» — это не мятное таолорское и не душистое кардамонное из Лимра. Ни тебе тройной очистки, ни приятного привкуса, к тому же еще и разбавляют ее, арварановку енту…
Перво-наперво я поднялся, сходил на улицу да натер снегом рожу. Крепко натер, от души. Тут-то и вспомнил, что вчера напортачил — весьма и весьма, как сказал бы Рейгелар. Посему, возвратившись в комнату (по пути споткнувшись черт знает обо что в сенях — надо бы разобраться, че ты тута вчера наворотил, приятель), — так вот в комнате я отыскал Альсаренины записи, благо искать недолго — на столе, вперемешку с объедками.
Первый листочек писан ее рукой целиком. Ну и почерк. Надо же, а рисует как… А вот со второго уже — плоды стараний седенького злющего каллиграфа. Вот черт возьми, ведь напился, как свинья, а ниче накалякано.
Н-да-а, дружище. Пить вредно. Пожалуй, похлеще было бы только — исповедаться красоточке Альсарене, как, того — марантине то есть. Хотя она ведь не марантина. Воспитанница. Ишь, посапывает на сундуке. Ладошку под щеку подсунула…
Ладно. Будем надеяться, что она тоже назюзюкалась и ничего не вспомнит. Интересно, голова у нее с перепою болеть будет, или как? А вот бумажонки-то убрать не помешает.
Свернул листочки в трубочку, первый оставил на столе, и — вышел во двор. По привычке прихватил из сеней пару полешек и колун. Колода для рубки дров у меня рядышком, так что ежели чего — натоптано тута, потому как — хожалое место.
Снежок ночью выпал. Чистенький. Я поставил одно полешко на колоду, другое — рядом. Потом шагнул к стене дома, провел рукой по пятому снизу бревну, вставил в щель нож и открыл крышку.
Тайник — моя гордость. Я его сам делал. Воспользовавшись одним из советов Рейгелара: «Хочешь что-нибудь спрятать — оставляй на виду».
Совсем-то на виду нельзя — хорош будет двуручник в хижине охотника. А вот в наружней стене дома… О таких тайниках мне никто не рассказывал. Значит, вряд ли кому придет в голову.
Как всегда, я застрял. Торчал перед тайником открытым, как пень, и все никак не мог оторваться — гладил мягкую шероховатость рукояти, промасленные тряпки, скрывавшие тусклый взблеск «черного зеркала»…
Зеркальце, Зеркальце. Красавец ты мой. Прости, что приходится так с тобой обращаться. Может, когда-нибудь… Провел рукой по толстенькому чехлу-тенгоннику. И вы простите, Цветы Смерти. Знаю, негоже оружию прятаться в промозглой темноте, но ведь я и сам прячусь. Играю в кости с Той, чей Плащ зовут Сон…
Наверное, в скором времени удастся провести Большое Надраивание, вы уж потерпите. И не сердитесь на меня.
Положил листочки на мешок, в котором оружия нет, проверил войлок. Не отсырел. Хорошо.
Закрыл тайник, потер щель снегом и взялся за дровишки. Нарубил, собрал и пошел к крыльцу.
— Сыч!
— Эй, Сыч!
Ага.
— Доброго утреца, барышни марантины.
Набежали, ишь ты. Подружка-то не вернулась. Заволновались. Ох, небось, влетит красоточке.
— Что у вас произошло?
— Дак… Ну, енто, то есть.
— Альсарена где?
— В доме, того… Почивает, ежели не того. Не разбудил, сталбыть.
— А стангрев?
— Ентот-то? Тама, в койке…
Они вошли вперед меня. Всезнайка сразу — шасть в закуток. На пациента смотреть. Инга, в отличие от нее, все-таки мазнула взглядом по бедняге Альсарене, уже проснувшейся и моргающей красноглазо. Видочек у упомянутой Альсарены, скажем честно, был не ахти — помятая, зеленая, смурная. Точно, башка болит. Кто ж тебя просил арварановкой нализываться, э?
Чаю, может, крепкого? Эх, жаль, кофе у меня нету. Да, если б даже и был — какой кофе у Сыча-охотника? Так что — извини, подруга.
Осмотрев безропотного и безучастного какого-то парнишку, всезнайка с ингой переглянулись. Аристократочка Альсарена успела спустить ноги с сундука и теперь сидела на импровизированной постели, пряча глаза. Стыдно, небось. Поделом, поделом, красавица. Неча родовитой лираэнке назюзюкиваться словно моряку, что полгода берега не видал, в вонючей таверне.
Я отошел к печке, подбросил дровишек. «Девочки» чуток побубнили:
— Что произошло?
— Потом расскажу.
— Ладно, Летта. Пошли, что ли?
— Пошли.
И быстренько распрощались. Причем обнаружилось, что аристократочка стыдится не только переполошившихся из-за нее товарок, но и собутыльника вчерашнего. Ну-ну. Может, впрок пойдет, э?
Удерживать их я не собирался. Куда больше, чем выяснение их отношений, в котором я вообще был — никаким боком, интересовал меня сейчас парень. Не нравилось мне его лицо. Не нравился остановившийся взгляд, направленный в потолок. Не нравился.
Я подошел и сел на пол возле кровати.
— Ты не хочешь жить, — сказал я. То есть, я сказал: — Оар тайрео ире.
«Смерти жаждешь ты». На Старом языке.
Он молчал. Зачем подтверждать — или, тем паче, опровергать — очевидное? Он — молчал.
— Было то же и со мною, — сказал я. — Кровь на руках моих. Кровь побратима.
Он повернул голову. Глазищи черные — бездонными колодцами, брови дрогнули — боги, как ты похож на него, парень! Одно лицо…
— Он пошел со мной. Я хотел… доказать доблесть свою. Семье. И — женщине. А он, Лерг… Лерган было имя его… Он пошел со мной…
* * *
«Никаких разговоров. Спина к спине, Ирги. Все пополам, и слава тоже».
Подмигивает, гордо встряхивает головой. И — собственная гордость, и радость самодовольная — во чего у меня есть…
* * *
Боги, боги…
— Я хотел сделать то, что не удалось другим. Смерти одного человека хотел я…
* * *
Чтобы эдак небрежно улыбнуться, когда пойдет шепоток:
«— Вы знаете, судья Ардароно…
— Да, представьте себе. Какой ужас, верно?..»
* * *
— Но он оказался хитрее, тот человек…
* * *
Я хотел лезть первым. Но Лерг заявил: «У Тана есть Дигмар. У тебя буду — я.»
И все — так не всерьез, понарошку… Вот мы, два храбрых чертополоховых куста, сейчас исполним приговор, вынесенный не нами, и Семья Таунор окажется должна Семье Эуло, и кое-кто из Тауноров…
И «драконий коготь» впивается в щель между камнями кладки, и Лерг поднимается первым, и вот мы уже на стене, и готовимся спускаться…
И — гротескный силуэт в окне, сгусток мрака, ночной кошмар — и свист дротика — смерти, моей смерти — и Лерг — отталкивает, заслоняет, принимает мою смерть в себя…
«Уходим.»
Он пока не чувствует боли…
Мы спускаемся со стены обратно — бесславно, глупо, бездарно, никому не рассказать, нечем хвастаться — и еще не знаем, ни он, ни я, что дротик…
* * *
— Я подставил его под удар. Ради гордыни своей. И я убил его.
* * *
(Если бы мне не хватило решимости, если бы я подумал, чем может кончиться идиотская моя затея, пошел бы посоветоваться, хоть с тем же Даулом, в конце концов — все было бы по-другому, и не пришлось бы Эгверу потом ломать дверь, и резать веревку, и обдирать кулаки… И, может быть, сейчас я занимался совсем другими делами, а не сидел бы здесь, выпрашивая непонятно что у этого чужого парня…)
* * *
Поглядел в черные глаза, готовый к обычному Лерговскому:
«Ты-то тут при чем? Не считай себя центром мироздания, Ирги.»
Но стангрев кадакарский ничего мне не сказал.
— Лицо твое увидев… Подумал я — боги знак шлют…
Он кивнул. Может быть, дескать. Свой брат — язычник. С язычником куда проще, чем с этими… последователями Альберена.
И я решился.
— Друг… Жизнь твоя и смерть — твои счеты с Вышними. Только… Если можешь…
Некрасиво, Иргиаро. Подленько. Каким боком парень в твоих счетах с богами?..
— Если уйдешь ты сейчас… Лерга снова не станет. Дай мне отвыкнуть… Отвыкнуть, что ты есть — он… Если можешь.
Молчание.
Правильно. Все правильно. Какое дело ему до тебя, такенаун?..
На плечо неуклюже легла забинтованная рука. Голос — спокойный, глуховатый:
— Ваа. Эниоау аре.
Ладно. Подожду.
Подождет уходить?
— Спасибо, друг, — сказал я. — Ноал, эрт стангрев.
— Станг-рев, а-ае? — приподнялись брови.
— Ну, ваши. Инн рауэ.
— Хеи, — отрубил он. — Хеи станг-рев. Энн рауэ айт — аблисен. Аре ау — аблис.
Ну, вот. Хоть доставай из тайника бумажки да записывай. Впрочем, и так не забуду. Аблис… Аблис, аблис… Что-то знакомое…
— А я вот… Аре ау, то есть… Тил. Ирги. Ирги эйн анн ойтэ.
Мало ли, вдруг вчера не запомнил. Пили еще потом…
Парень нахмурился отчего-то. И я вдруг понял, что свое «ойтэ» он мне называть не собирается. Недостоин, значит. Ладно тебе. Человек расчет отложил ради тебя, болвана…
— Давай — за знакомство? Э-э… Эатг арварановка, а?
Притащил из заначки бутылку. Последняя — пора к Эрбу смотаться… Налил в кружки, сгреб со стола остатки хлеба и сыра.
— Вот. Рен. Держи, то есть.
— Риан, — поправил он.
Слабо улыбнулся, взял кружку.
Чокнулись. Выпили, я сунул в рот кусок сыра.
Парень вдруг позеленел аж, прижал руку к горлу и отвернулся.
— Что такое? Что случилось, эй?
Он, сморщившись, подвигал челюстями.
Тошнит смотреть, как я жую? Черт, они что, совсем ничего не жуют?
Выяснилось — да. «Аунэйн» для них — кровь сосать, «атгэйн» — из чашки. Молоко там, арварановку вот… А челюстями — это такенаунен делают. Плоть перетирают. Трупоеды потому что. Вот оно как. И деваться бедняге некуда — тошнит его даже от запаха готовящейся трупоедской жратвы… Радушный хозяин, нечего сказать!
Ладно. Больше не повторится, друг аблис. Мы — того, хоша и тупые тилы, да кой-чего все же кумекаем. Соорудим себе трупоедский бивуачок — кострище, готовить будем тамочки, а трупоедствовать — да хоть в сенях.
Он поглядел на меня и снова вздохнул. Слышит. Слышит, чертяка. И неприятно ему от жалости моей. А кому от нее приятно-то? Сейчас. Козявка кусучая, в лоб хошь?
Чуть улыбнулся. То-то.
Вскинул голову, точно прислушиваясь. И почти тотчас же Редда тихо рыкнула.
Кто-то идет.
И — стук в дверь. И — голос Ольда Зануды:
— Сыч. А Сыч. Выдь-ка.
— Че те, паря? — я подошел к двери.
Открыл.
— Че надыть? — высунулся.
И получил по маковке.
И даже испугаться не успел.
Альсарена Треверра
— Вот расскажу Розе, чем вы с Сычом сегодня ночью занимались — она тебя никогда больше в библиотеку не пустит.
— Да ты мне просто завидуешь, — пробормотала я.
Несмотря на интенсивное лечение, меня еще немного мутило.
— Изнемогаю от зависти, — фыркнула Летта.
— Так что дальше-то было? — спросила Ильдир.
— Да, собственно, все. Отогрели мы его, напоили альсатрой.
— Сами приняли, — вставила Летта.
— Переволновались мы! Еще бы чуть-чуть — и замерз бы парень. Сыч за него очень переживает. Сыч — тил, и явно перегружен найларскими предрассудками. Закон гостеприимства, то, се…
— Никакие это не предрассудки, — обиделась Иль.
Она ведь у нас инга, бывшая язычница.
— Извини, — поправилась я, — Конечно, не предрассудки. Древние мудрые обычаи. Сыч считает стангрева гостем, а гость у найларов — чуть ли не родня. Да и вообще, мне кажется, устал Сыч от одиночества, вот и трясется над парнем, как над дитем собственным.
— Женился бы, раз устал от одиночества.
— Да кто за него пойдет, за тила-то косматого? Чужак все-таки.
— Я бы пошла, — сказала Ильдир.
Мы с Леттисой уставились на нее.
— Вот и иди, — фыркнула Летта, — Самое милое дело. Обед варить, портянки стирать. Детишки, опять же…
— Да что ты на меня нападаешь-то?
— Я нападаю?
— Тише, девочки. Летта, Иль, успокойтесь.
— А что она гадости говорит?
— Никакие не гадости. Милое дело, говорю. Как раз для тебя.
— Что вы спорите? Сыча делите? Фигушки вам. Мне он самой нравится.
Теперь они уставились на меня. Похоже, приняли всерьез.
— А как же Норв? — спросила Иль.
— Норв, — я отмахнулась, — Он все время в отлучке. Я не нанималась его ждать.
— Ну и стерва же ты, Альса, — опять обиделась инга. — Он все для тебя делает. Подарочки возит. Обхаживает. Сам красивый такой, веселый.
— В дело тебя взял, — подпела Леттиса, — В поставщики зовет. Что, контрабанда надоела? Уже не романтично?
Забавно, что если Летта подначивала меня просто так, из любви к искусству, то Иль расстраивалась от чистого сердца. Шуток на подобные темы она не принимает.
— Ладно тебе, Иль, — Летта похлопала нахохлившуюся подругу по плечу, — Альса, конечно, стерва, но к Сычу ходит только из-за стангрева. Она собирается стать первым в истории стангревоведом. Звучит-то как — стангревовед!
Ильдир хмыкнула. Я тоже хмыкнула. Летта в курсе моих амбиций. Ладно хоть — не говорит, что это глупости и пустая трата времени.
— Нам пора в больницу, — напомнила Ильдир.
Девушки начали собираться. У двери Леттиса оглянулась.
— А ты что, так и будешь валяться целый день?
— Нет. Пойду в библиотеку. Мне нужно поработать со словарями.
— Со словарями?
— Между прочим, — я села и спустила ноги, — я систематизирую стангревский язык. В основе своей он использует старый найлерт.
— Да ты что! Серьезно?
— Серьезно. Между прочим, мы с Сычом почти понимаем стангрева. Он говорит на искаженном старом найлерте.
— Сыч говорит на искаженном старом найлерте?
— Стангрев!
— И Сыч его понимает?
Тут я задумалась. Мне впервые пришло в голову — откуда тильскому охотнику известен старый найлерт, забытый язык, настолько не похожий на современный, насколько мертвый лиранат не похож на современную общепринятую речь? Древними языками владеют образованные, и, как правило, очень богатые люди. Или церковники. Но охотник-варвар…
— Слушайте, девочки… А ведь и правда. Я, конечно, вчера пьяна была, но я помню. Он говорил на старом найлерте. Он даже первый сообразил, на что похожа стангревская речь… Ой, девочки! Он же записывал вместе со мной!
— Сыч?
— Ну да! Записывал! Где моя папка?
— Какая папка?
Я соскочила с постели. Принялась рыскать по комнате. Иль и Летта недоуменно переглядывались.
— Моя папка! С записями! С рисунками! Где она?! Вы брали ее с собой?
— Не было никакой папки.
— Забыли! Ах, незадача… Там же все записано, все слова… надо срочно бежать в Долгощелье.
— Не выдумывай, Альса. Завтра сходишь и возьмешь.
— Нет, сегодня! Я не могу работать без моих записей.
— Ну, все. Вожжа под хвост, — Ильдир только руками развела, — Вот ведь лираэнское упрямство.
— Шла бы ты лучше после обеда, — посоветовала Леттиса.
— Почему это?
— По кочану! Потому что ты вносишь разлагающий элемент. Почему тебе можно, а другим нельзя? На службах ее нет, в трапезной ее нет, дома не ночует — что за бардак? Хочешь с Этардой побеседовать?
С Этардой беседовать я не хотела. По собственному опыту знаю, что после такой беседы я целую неделю, а то и больше, не смогу вернуться в нормальное состояние. Этарда влепит мне такой заряд благости и кротости, что все мои грандиозные планы полетят насмарку.
Нет уж, лучше пойти на обед и отстоять молебен. Себе дороже.
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Что-то происходило.
Крики. Вой.
Хохот сатанинский.
Рычание.
Собаки.
— Ар! Ар, зверье! — горло перехватило.
Я приподнялся, плюнул в снег. Попробовал понять, что делается.
Ун и Редда вернулись, а в сторону Косого Узла резво улепетывали, по-моему — трое. Ух, черт, не башка, а храмовый колокол… Парень где?!
Вон, под окошком… Э! Окошко. Окошко было выбито. Высадили мне окно, братцы. Собаки? Нет, не собаки. А ентот, с позволения сказать, симулянт.
Припав на колено, опершись обеими руками о землю, он застыл в несколько странной сей позе, живописно обвешанный остатками рамы.
— Жив?
Улыбка ему не удалась. Губы он закусил от боли.
Так и есть. Акурат на больное крыло раму нацепил.
Боги великие, ну и рожа у него!
— Ну-ка. Вот та-ак… Давай в дом.
Колода для рубки дров. Дверь подперли. Сучий потрох, к черту.
Покатилась в снег.
Дверь. Сени.
Дверь.
Держась друг за друга, как двое развеселых гуляк, мы добрались до койки. Собаки путались под и без того заплетающимися ногами. Я шуганул их.
Эка, парень. Синячище во всю левую скулу, глаз заплыл, кровь на губах…
— Что было, черт побери?
— Они пришли, — сказал парень, — Они напали. Я вышел.
— В окно?
Впрочем, к двери-то колоду привалили.
— В окно… Ауара!
— Ну-ну, уже все. Все уже. Больно?
— Нет.
Лубок я вроде бы вернул на место. А кость, кажется, не сместилась. Повезло.
— Боли нет совсем?
— Совсем. Спасибо.
— А дальше?
— Я вышел. Крыло зажало. Они… испугались. Сначала. Потом…
И так ясно. Сообразили, что тебе не двинуться. Палками, небось, орудовали.
— Палки?
— Палки.
Боги, боги…
Полез меня спасать, ишь ты… Вот такой у нас трус. А также предатель.
— Послушай, друг. Ты вышел в окно — сам. Не выпустил собак — почему?
Он поморгал удивленно, обдумывая. Потом гордо вскинул голову:
— Не догадался.
Ах ты, чертушка…
— Резво они драпали, э? То есть — быстро бежали они?
Фыркнул, напрягся, втянул воздух сквозь сжатые зубы.
— Что с ребрами? Какого черта! Зачем? Мозгов нет совсем!
И тут он изрек такое…
Я сперва даже решил — ослышался.
— Они бы тебя съели.
Я переспросил. Потом уточнил, путаясь в тяжеловесных конструкциях.
Оказывается, парнишка был уверен, то есть, все аблисы знают, что трупоеды едят друг друга с тою же легкостью, с какой — животных. Плоть ведь у всех одинакова, а убийство есть убийство.
— Ну, ты даешь! — только и смог выговорить я.
И принялся объяснять.
Да, трупоеды убивают и едят животных. Да, трупоеды убивают друг друга. Но друг друга они не едят. Мертвые тела хоронят. Сжигают, закапывают… Нет, ни кусочка не съедают. То есть как зачем тогда убивать? О боги…
Ну, вот, например, есть я. А у меня есть враг. И мы встречаемся с ним лицом к лицу. Либо он убьет меня, либо мне повезет больше. Затем, что, если я его не убью, он убьет меня. Оправится от раны, кости срастутся — и убьет.
Нет, малыш, не всегда можно помириться. Бывает — никакие старейшины не помогут. Не только когда месть. Хотя чаще всего — именно она. Но главное — другое. Простить, забыть, плюнуть — трудно. Убить — проще. Такие уж мы, трупоеды. Проще — убить. Покончить — раз и навсегда.
Он долго молчал. Потом поглядел в лицо мне.
— А твой враг… Ты его не убил? Еще — не убил?
Ишь ты. Слухучий, чертяка.
— Нет. Они… Они меня пока не нашли.
— Они? Их много?
— Много. Я — стоящий на Лезвии. Вопрос времени, парень. Знай это. Когда я скажу, тебе нужно будет…
Черт, что же я сделал! Найди они меня сейчас — мальчишка тоже попадет под удар…
Но не могу же я ему сказать: «Топай отсюда, друг аблис», — когда только что, утром сегодня…
— Стуро, — сказал он.
— Что?
— Стуро, — рука его легла на мое запястье, — Стуро мое имя. И я остаюсь. Спать буду — там, — кивнул на мою подстилку.
Я тупо таращился на него, а этот, с позволения сказать, аблис, перекосил избитое лицо в улыбке, продемонстрировав правый клык.
Я высвободил руку.
— Ты что? Мозгов нет? Я же сказал…
— И я сказал, — перебил он. — Я хочу остаться. Я — гость.
Сволочь ты, а не гость.
Все ясно. Решил сдохнуть таким способом. Это вам, дорогие мои, не в сугробе померзнуть. Это — «кошачьи лапы». Гарантия.
Впрочем, откуда ему знать о нгамертах? А объяснять — только убеждать сопляка в правильности выбора… Вот тварь!
Что же мне делать с тобою, аблис по имени Стуро?
— Аре гварнау ла ир, — заявила между тем крылатая козявка, прижав руку к груди между ключиц.
И я чуть не залепил ему по физиономии. Для симметрии, а то ишь — рожа на сторону.
Чует он меня. Слышит. Гварнайт он. Да кто тебе дал право в душу мне лезть, ты! Вытаскивать тайное, задавленное, приваленное сверху здоровенным булыганом, да еще перед носом у меня трясти — вот, дескать, не спрячешь!
А он вдруг, даже как будто с отчаянием — вцепился зубами в свое запястье — рванул… И протянул ко мне руку.
На пол упала тяжкая темная капля. Другая.
— Ты… зачем… нельзя мне… — а пальцы уже выдергивали из ножен дедов подарок, помнивший, как это делается…
Лезвие — словно истосковалось за почти двадцать лет — жадно лизнуло ладонь. И кровь моя смешалась с кровью аблиса Стуро.
— Смотрите, Вышние…
Это не я говорил. Не я. Тот внутри, что выбрался из-под своего булыгана, осатаневший от одиночества; а как иначе, нельзя иначе — не для связки оно, Лезвие… Сорвешься сам — сам и сорвешься, а еще кого-то с собой тащить…
Но выбравшийся на поверхность поднакопил силенок там, под камнем, под плитой, что на кладбище ставят, и легко справился с Ирги Иргиаро, на деле тоже воющим ночами на луну. Он — дорвался. Дорвался. И тяжело, как капли на половицы, падали слова:
— Вот мы пред вами, Вышние…
— Пред вами…
— Отныне — спина к спине…
— Спина к спине.
— Твоя кровь — моя кровь, брат мой…
— Едина кровь наша.
— Твоя жизнь — моя жизнь, брат мой…
— Едина жизнь наша.
— Твоя боль — моя боль…
Черт возьми, что мы делаем! Теперь постоянно — оглядываться, от тени собственной шарахаться, бояться — за двоих…
А капли все падали, падали…
— Мы — братья на Крыльях Ветра, — сказал он, и улыбка снова перекосила опухшее лицо.
Это, видимо, их собственное дополнение к обряду. Остальное-то совпадает — как с найларом братаешься… О чем я думаю, боги! Дурость какая.
— Парень…
— Стуро, — строго поправил он. — Ты мое имя знаешь. По имени меня зови.
— Стуро так Стуро, — он явно чего-то ждал. Чего? Имени? — Я же говорил. Ирги. Ирги Иргиаро.
