Редда повела ушами, Ун приподнялся.
      — А это мы! — от двери.
      Я обогнул печку, отворил дверь.
      Они пришли вдвоем — инга и всезнайка.
      — Сегодня мы его уже разбудим, — сказала всезнайка и улыбнулась.
      Хорошо она улыбается, деловитая лираэночка.
      Пристроилась на своем месте — в головах кровати, инга привычно размотала повязки. Вместо аристократочки сегодня у нее был я.
      — Мазь подай. Да не эту, вон ту. Ага… Подержи руку… Приподними… Хорошо. Ну, все.
      Всезнайка чуть шевельнулась и открыла глаза.
      — Готово.
      Я не сразу понял, о чем она. Потом дошло. Парень. Она его разбудила.
      Век кадакарский житель не поднимал, но дыхание изменилось. Напряженное сделалось дыхание.
      Неудивительно. Очнулся непонятно где, кругом — чужаки, последнее, что помнит — как били его. В плену очнулся, среди врагов. А, коли слышит любопытство наше жадное — так еще хуже. Навообразит себе черт знает что…
      — Как ты себя чувствуешь? — всезнайка легонько тронула его за плечо, и парень дернулся, будто по щеке хлестнули.
      — Не бойся. Мы не причиним тебе вреда. Мы — марантины. Лекарки. Меня зовут Леттиса, а ее — Ильдир. А это — Сыч, он отнял тебя у толпы.
      Парнишка все также лежал, не шевелясь, теперь уже откровенно зажмурившись.
      Я подвинул марантин. Парень, подумал я. Ты ведь слухучий. Так услышь меня. Услышь. Прикрою. Ото всех и от всего. И не бойся. Никто не посмеет тебя обидеть, стангрев из Кадакара. Между тобой и бедой твоей встану. Не бойся меня.
      Но ничего не изменилось. Только — шевельнулся он. Повернул голову к печке. Ясней ясного. Не трожьте. Уйдите. Один побыть хочу.
      — Ладныть. Барышни марантины, откушайте чаю, — Сыч-охотник махнул рукой в сторону стола, — Горяченький, свеженький. Для вас готовлено.
      Девицы — они тоже не дуры. Всезнайка, вздохнув, оторвалась от пациента.
      — Спасибо, любезный. Пойдем, Иль, действительно…
      А инга усмехнулась, глянув на меня, и бодро изрекла:
      — Желаю горяченького. Мы с тобой заработали.
      Они прошли к столу, уселись. Налил им чаю.
      — М-м! — улыбнулась всезнайка, — Отличный чай, Сыч.
      А инга сказала:
      — Ты вот что. Работа у нас, Сыч. Много работы. Так что какое-то время мы приходить не будем.
      Я кивнул. И к лучшему, по правде говоря. Парнишка-то стеснительный оказался. Меньше народу — скорее привыкнет…
      Всезнайка добавила:
      — С тем, что есть, Альсарена нормально справится. А если вдруг что серьезное — зовите нас. Прибежим.
      — Оно понятно.
      — Альсарена попозже зайдет, — инга отставила пустую кружку, — Спасибо, Сыч. Очень вкусный чай. Пошли, Летта.
      Всезнайка оглянулась на закуток. Личико ее было грустным. Ну, конечно. Только-только привели пациента в относительный порядок, сейчас бы с ним пообщаться…
      Но ты уж извини, дорогуша, не годится он пока для разговоров. Не доверяет нам парень. Не понимает, чего мы от него хотим.
      — Пошли, — вздохнула всезнайка.
      И они отправились восвояси.
      А я занялся приготовлением второго завтрака для господина гостя. То бишь вытащил из мешка живого зайца, стукнул башкой об угол стола, спустил кровь в чашку. Подошел к койке.
      Парень смотрел на меня огромными от ужаса глазищами. Пробормотал что-то неразборчивое, затряс головой, обеими руками делая отталкивающий жест.
      — Ну, не хочешь — как хочешь.
      В сени отнесу. На обед съешь.
      — Э, а может, тебе меду дать, приятель?
      Он снова отвернулся лицом к печи, и никак не реагировал на меня.
      Ну, пусть. Пущай — того, привыкает. Напугался чего-то. Можа, вид у Сыча-охотника слишком звероподобен?
      Извини, друг. Я, конечно, мог бы побриться, да только последним днем моим тот день станет, когда примусь я по свету разгуливать побритый да как полагается одетый. Да и тебе, тварочка кадакарская, в тот день не поздоровится.
      Я согрел себе похлебку. Поел. И задумался. Че таперича делать, с парнем-то? Не понимает он лираната. Как пить дать — ни в зуб ногой. Может, найлерт попробовать? Или привлечь скудные мои запасы тильско-сканско-ингско-араготской мешанины? Слышит ли он? Вдруг, когда по голове попали — отбили чего? Может, несчастное это существо не чувствует ни моей неуклюжей преданности его лергоподобию, ни радостно-азартного марантинского интереса? Может, думает он, что его собираются убить? Не оттого ли испугался — дескать, и его — как зайца?.. Ну-ну, Сыч. Эт' ты, братец, хватил.
      В закутке мне почудилось шевеление.
      Так и есть. Парнишка, в чем мать родила, сидел, свесив с койки ноги, неловко подвернув зажатое лубком крыло.
      — Выйти тебе? — махнул рукой, — Во двор, да?
      Он угрюмо кивнул.
      Я полез в сундук, достал теплый плащ из овчины, запасную обувь — мягкие ингские чуни. У него ж пальцы замотаны, сталбыть, Сычова обувка ему акурат впору придется.
      — Давай-ка, накинь.
      Осторожно обул, набросил на худые плечи плащ. Парень не сопротивлялся. И то хлеб.
      — Вот та-ак. Ну, пошли теперь.
      Его шатало. Бедняга вынужден был опереться о мою руку.
      Вышли. Обогнули дом.
      Парень отстранил меня — дескать, дальше сам.
      — Сам, сам. Кто спорит. Вот, я отвернусь даже. Иди.
      Он уковылял.
      Обождав — ну, так, сколько положено, — я заглянул за угол. Мало ли что, вдруг гостюшке помощь требуется, руки-то тоже перебинтованы…
      Э!
      Гостюшка мой очень целеустремленно, раскорячив крылья, иногда заваливаясь в снег, куда-то шкандыбал. Небось, самому ему казалось, что он двигается уверенным быстрым шагом.
      Я догнал его.
      — Эй! Ты, парень, никак рехнулся? Куда направился? Замерзнешь к чертям!
      Он вырывался, выкрикивая что-то по-своему. Я разобрал нечто вроде «таген».
      — Во-во! Именно. Тагено аруат!
      — Аррие! — взвизгнул он, — Онг аррие!
      Что ему «хорошо»?! Истерика. Тьфу, черт.
      Сгреб брыкающийся сверток из овчинного плаща в охапку. Стангрев потрепыхался малость, но Сыч-охотник заправил пташечку, добычу свою, подмышку.
      — Цыц, недоносок. Регх. Регх, ясно?
      — Такенаун! — бесновалась добыча, — Тууа, такенаун!
      Щ-щенок. Дрыгайся-дрыгайся, да не визжи. Зажал ему рот, и эта тварь пребольно тяпнула меня за пальцы. Ах ты, пакость! Дал в лоб паразиту.
      Что нашло на него? Зачем — удирать, в мороз, в снег, одежды же никакой — под первым кустом…
      А, черт. Меня вдруг резко повело в сторону, в глазах потемнело. Что это?
      Стангрев!
      Стангрев, мать твою так…
      И, не дойдя до крыльца шагов десяти, я ткнулся носом в пуховый свежий снежок…

* * *

      Тишина. И в этой тишине — резкий, неприятный звук. Скрип снега под сапогами.
      Голос. Боги, до чего знакомый голос!..
      — Вставай.
      Нет, Даул. Не встану. Я мертвый, разве не видишь? Стангрев из Кадакара сделал вашу работу.
      Он бросил кому-то:
      — Кончайте с ним.
      И в уши ударил отчаянный крик парня, и я вскочил, и бросился…
      И кулак Даула Рыка остановил зарвавшегося ученика, и презрительное:
      — Щен-нок недоделанный, — было — как приговор.
      Парню. И — мне.
      Боль в вывернутых руках.
      Туман, туман, густой, вязкий. Голос Даула:
      — Сыч, значит? Охотник? Ну-ну. Мешок давайте.
      И — на белом-белом снегу — комок черно-пестрый.
      И красные пятна…
      Вот ты и умер второй раз, Лерг. И опять — из-за меня. А я даже имени твоего не знаю, кадакарский житель… Легкой дороги… И впустую, впустую — четыре года и вся жизнь… Легкой дороги… Прости, парень. Прости, если сможешь…
      Руки стянули за спиной. Я даже не пытался воспользоваться каким-нибудь из фокусов Тана и Рейгелара. Зачем? Пусть. Пришла пора платить. За Лерга. За этого беднягу из Кадакара. За веснушчатого новичка, что стоял на воротах тогда. Тогда, тогда…
      Его имени тоже не знаю… Нашли ли его — тогда? И как его звали?
      Серая мешковина прижималась к лицу, мешала дышать. Но мне было все равно. Все равно, что будет со мной. Мешок равномерно потряхивало — у этой лошади хорошая рысь…
      Вот и кончится глупый бессмысленный бунт, вот и станет Энидар тем, кем хотел…
      Лица, лица, лица кружились передо мной в странном танце.

* * *

      Мама — вздыхает:
      — Ах, Ирги, Ирги…
      Отец — усмехается:
      — Да будет тебе известно, арвараны — эмпаты. Впрочем, от ошибок никто не застрахован.
      Великолепный Алуш — улыбается, как всегда:
      — Не грызи себе печенку. Что было — было, что будет — впереди.
      Эгвер — молчит. Хмурится неодобрительно.
      Рыжий новичок:
      — А мешок зачем?..
      Зачем, зачем, зачем… Зачем ты спросил, мальчик? Зачем — нож в руке моей? Зачем оседаешь ты в пыль, и удивленно распахнуты твои глаза?..

* * *

      Зачем все, зачем?..
      Ну вот, кажется, и приехали. Мой мешок снимают и несут. Я слышу голоса:
      — …неплохо спрятался.
      — Да уж. Пришлось повозиться.
      — Хозяин уже здесь?
      — Со вчерашнего вечера.
      — А знаешь, он все-таки не утерпел. Оброс.
      — Ну да? Женой, детишками?
      — Нет. Собаками и тварью какой-то. Представляешь — вроде как человек, только с во-от такими крыльями.
      Собаки. Значит, их тоже… Ун, Редда… И закипает внутри бессильная ярость.
      Меня вытряхивают из мешка, ставят у стены. По бокам — Тан и Даул.
      Открывается дверка, и входят Рейгелар, Ойлан, его подручный. И, конечно, Энидар. Хозяин. Глава Семьи.
      Энидар важно кивает и усаживается в глубокое кресло.
      Рейгелар сочувственно качает головой и кладет на низенький столик обтянутый черной кожей ящик.
      — Значит, Сыч-охотник? — говорит он, — Ну что ж, Сыч-охотник, побеседуем?
      И открывает ящик.

      Все-таки Этарда знала, что делает, приставляя к стангреву нашу троицу. Ильдир и Летта слишком загружены, чтобы всерьез заниматься находкой. До мая им надо успеть переделать уйму дел. И сразу, после экзаменов, получив вожделенные наколки, обозначающие принадлежность марантинскому ордену, девушки отправятся в мир вершить добрые дела. И стангрев попадет прямиком в руки Малене. В загребущие ее ручонки.
      Остаюсь я. Здесь две версии — или Этарда вообще не принимает меня в расчет, так, нянька-сиделка при пациенте, или же наоборот, дает мне шанс проявить себя. Хм. Не знаю. Но своего не упущу, будьте уверены. Что бы там не предполагала Этарда.
      И чего я вообще ломаю себе голову над таинственными действиями нашей настоятельницы? Окстись, Альсарена. Это в тебе кровь предков буянит. Повсюду мерещатся заговоры и провокации.
      Вот и Сыч тоже. Не тот, за кого себя выдает. Почему не тот? Не местный, ну так он и не скрывает, что не местный. Говорит, что тил. Посмотрите на него — тил и есть. Здоровый, косматый, дикарь дикарем. Два слова связать — проблема, больше мычит и хмыкает. Однако, акцента никакого, у меня и то акцент заметнее. Выходит — не местный, но не из таких уж далеких краев. Здесь, на севере Альдамара, в основном альды живут, но с тех пор, как на трон в Арбеноре уселся тощий найлар, от южан-язычников вот уже двести лет нет никакого просвета. А где найлары, там и тилы. И арвараны. Странно, почему я еще не видела в Косом Узле ни одного арварана?
      Экую широкую дорогу протоптали в Долгощелье. Целый проспект. То-то Сыч радуется. Однако, сдается мне, не злой он человек, вопреки первому впечатлению. Рявкнул для острастки, а мы и перетрусили… Надо сперва было помощь предложить, а не деньги совать. Но Летта сама ведь говорила — знаю его, мол, до денег, мол, жаден…
      Все, праздные размышления побоку. Переложив папку и флягу с альсатрой в левую руку, я постучалась. Из глубины дома коротко взгавкнул кто-то из собак. Сыч не откликнулся. Я постучала погромче. Дверь едва заметно качнулась. Открыто?
      Открыто. Наверное, вышел куда-нибудь ненадолго. Приоткрыв входную дверь, я шагнула в темные сени, на ходу ощупывая развешанные по стене предметы. Слышно было, как в комнате взлаивают и колотят лапами собаки.
      — Редда, Ун, это я.
      На всякий случай. Кто знает, как поведут они себя в отсутствие хозяина?
      Тут я споткнулась. Потеряла равновесие, стукнулась локтем. И пребольно. Ч-черт… Под ногами путалась какая-то вялая груда. Справа я нашарила ручку двери и с силой толкнула. Дверь в комнату распахнулась. Кувырком выкатились собаки, и — уф-уф! — ав-ав! — бесцеремонно затолкали меня носами, затоптали лапами, оттеснили в сторону и принялись теребить валявшуюся на полу кучу одежды. Я ничего не понимала и старалась удержать в руках папку, флягу и футляр с письменными принадлежностями. Потом одна из собак метнулась к входной двери и забарабанила лапами. Другая продолжала возиться с тряпьем, а из-под тряпья показались два огромного размера меховых сапога.
      Ай, мамочки!
      Тут я пороняла все свое барахло и бросилась к сапогам. Сыч! Господи Боже мой, Сыч, ничком на полу, целиком заваленный старой одеждой и пустыми мешками. И абсолютно мертвый…
      Нет, вроде бы не совсем мертвый… или совсем? Путаясь в шевелюре и бороде, я пыталась нащупать биение пульса под челюстью. Есть? Есть! Живой!
      Ну и напугал же он меня. Теперь я расслышала дыхание. Легкое-легкое — эльфы так дышат, а не здоровенные мужиканы. Что с ним такое? Ранен? Я пошарила, скидывая дурацкое тряпье. Нет, чисто. Может, сердце? Пульс… Отличный пульс, чуть-чуть, правда, замедленный. Да что с ним, Боже ты мой! Летта бы сразу определила, а я вот… Здесь темно! Ничего не видно! Собаки еще мешают… И вообще, мне кажется, он спит.
      Спит? Набрался, что ли? Я принюхалась. Нет, не пахнет. Косматый пес, поскуливая, тыкал хозяина носом. Другая же собака, остроухая Редда, прыгала на дверь и явно просилась наружу. Я перестала тормошить Сыча и попыталась собраться с мыслями. Надо срочно привести его в чувство. Окатить водой? Нашатырь? Уксус! В аптечке, оставленной для ухода за стангревом, должен быть уксус. Я вскочила и кинулась в комнату. Ун заскулил мне вслед.
      Я завернула за печь… Постель пуста. Одеяло откинуто, простыня смята, стангрева нет. Чашки, плошки и бутылочки, расставленные на табурете возле постели, смотрелись пронзительно одиноко. Прогоревший фитилек в светильнике прыскал искрами и грозился обвалиться.
      Где больной?!
      Сбежал? Только-только вывели его из сна, а он сбежал? Стукнул хозяина чем-то тяжелым по голове… Да нет! Тяпнул своими зубищами. И сбежал. Почему? Почему?
      Я механически сняла нагар. Нашарила среди бутылочек склянку с уксусом, вернулась в сени.
      — Эй, Сыч. Хозяин, проснись.
      Уксус не действовал. Сыч только вздохнул поглубже и продолжал спать.
      Куда эта тварь его укусила? В шею? В руку? Точно, вот две ранки на ладони. Никакой благодарности у твари! Выхаживали его, столько мороки… А он очухался и сразу — цап! Словно скотину безмозглую… О! Кольну-ка я Сыча иголкой. На Черноуха, помнится, подействовало безотказно.
      Я отстегнула фибулу. Булавка проткнула рукав и вошла в плечо. Сыч слабо вздрогнул.
      В следующее мгновение перед лицом у меня взметнулась пара сапог, ворох тряпок прокрутился колесом, я шарахнулась и неловко села на собственные пятки. В темноте коридора что-то ухнуло, треснуло, из угла веером полетело барахло. Я зажмурилась.
      — …ты?
      — А?
      — Черт!
      Ну и булавка у меня. Лежало тело бездыханное и — на тебе — фейерверк…
      — Черт, черт! — Сыч озирался, смахивая с плеч обвалившиеся ремни, мотки веревок и лыжные палки.
      Потом уставился на меня:
      — Парень где?
      — Не знаю. Сбежал. Тяпнул тебя и сбежал.
      — Баф! — рявкнула Редда, кинулась от двери к хозяину, потянула за рукав. В рукаве затрещало.
      — Редда?
      — Ваф!
      Сыч поднялся, цепляясь за стену. Его шатнуло.
      — Погоди… Тебе плохо? Голова кружится?
      Он потрогал стену рядом с собой и ухмыльнулся вдруг.
      — Вишь… К печке привалил… Силенок-то хватило — в сени затащить да к печке привалить… Чтоб не замерз, сталбыть.
      — Кто?
      — Я, сталбыть.
      — Кто привалил?
      — Кто? Парень, козявка крылатая… Где этот недоумок, Редда?
      — Ваф! Ваф! — и — к двери.
      — Отпусти ее… как тебя… барышня.
      Я отворила дверь, собака вылетела наружу. Метнулась за дом и исчезла.
      Сыч помотал головой.
      — Крепко он меня… Никак не оклемаюсь. Че таращишься? Пойдем искать. Далеко он не убежит. Дьявол! Сколько я тут валялся?
      — Не знаю. Летта с Ильдир вернулись, и я почти сразу отправилась сюда.
      — Никак не меньше получетверти. Замерзнет, щенок. Ну-кось, двигай, барышня. Хозяюшка его отыщет.
      Сыч еще раз тряхнул головой и шагнул к двери. Я выскочила за ним. Сыч двинулся туда же, куда и Редда — за дом.
      Я, конечно, не следопыт, но без всякой собаки отыскала бы беглеца. Девственно чистый покров пропахала взрытая борозда — кто-то тут плелся, едва переставляя ноги. Вдобавок, по обеим сторонам борозды снег словно ножом изрезали — это оставили след концы стангревских крыл.
      Было видно, где он падал и возился в сугробах, как-никак, снегу здесь намело почти по колено. Впереди, из-за деревьев, донеслось Реддино «Ваф!»
      — Нашла, — пробормотал Сыч и ускорил темп.
      Я еле поспевала за ним, подобрав юбки и стараясь наступать в широкие охотниковы следы.
      Да, Редда его нашла. Эта черная каракатица под кустом — наш кусачий стангрев. Мы прибавили шагу.
      Стангрев лежал, скорчившись, головой в колени, в раковине собственных крыл, больное, однако, сверху. Крылья кое-как обтягивал охотничий плащ, но там, внутри, парень был абсолютно наг, если не считать меховых унт на ногах. Сейчас он более чем когда либо походил на летучую мышь. Крылья закрывали бы его со всех сторон, если бы одно не было связано.
      Я потянулась посмотреть, как он там, жив ли, нет ли, но Сыч сгреб свою добычу в охапку и медвежьими прыжками припустил к дому. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним. Впереди, часто оглядываясь, бежала Редда.
      Сыч ворвался в дом, гаркнув через плечо, чтобы я закрыла двери. Свалил добычу на постель. Принялся разгибать руки — ноги. Я нырнула Сычу под локоть и, наконец, добралась до пациента.
      Живой, мошенник, живой! Холодный, конечно, как труп, но новых обморожений вроде нет.
      — Я разотру. Разожги огонь посильнее. Нужно тепло, как можно больше тепла.
      — Сам знаю. Чем будешь растирать, ручонками? На-кось вот.
      Он пошарил где-то за койкой и вытащил объемистую бутыль с прозрачной жидкостью, отвинтил пробку — по комнате мигом распространился ни с чем не сравнимый аромат. Арварановка, да еще не разбавленная. Она же горит не хуже масла.
      Сыч утопал греметь дровами. Я хотела плеснуть арварановки на ладонь, но не решилась. Не очень-то потрешь нашего приятеля арварановкой. Там, где на нем не намотаны бинты, полно едва заживших порезов и ссадин. Еще разъест, новые язвы образуются. Нет уж, лучше ручонками, аккуратненько.
      Ух, ты мой холодненький. Зубастенький, крылатенький. Дракончик ты мой. Что же у тебя на лапках-то ногти человечьи? Когтищи бы в самый раз подошли.
      Печка гудела, раскаляясь. Я расстегнула и сбросила плащ. Вернулся Сыч.
      — Что, взмокла? Давай теперь я. Что это ты… того, в сухую?
      — Нет, нет. Не надо арварановкой. Раздражение начнется. Вот, лучше мазь. Вот эта.
      Сычовы ручищи принялись месить беднягу так, что кровать закряхтела. Беглец мало-помалу приходил в себя. Скукожил лицо, сморщился и тихонько заскулил сквозь зубы.
      — Не нравится нам. Не нра-вит-ся. Ха-арактерец у нас. Са-мо-сто-ятельные мы. Ты у меня покусаешься еще… да-да, покусаешься. Ишь, оскалился. Клычата выставил. Я те поскалюсь, к-козявка крылатая…
      Я оставила Сыча работать, а сама отошла в комнату. Собрала рассыпавшуюся папку, пенал, флягу с альсатрой. Альсатра — как раз кстати. Нашла среди посуды ковшик, налила вина, поставила греться. Из-за печи доносилась Сычова воркотня, прерываемая стонами и возмущенными вскриками. Похоже, стангрев окончательно очнулся. Не дав вину закипеть, я перелила часть в кружку и понесла больному. Больной извивался на постели, отбивался от Сыча, скулил, шипел и что-то выкрикивал. Увидев меня он резво подтянул колени к груди и свернулся в клубок.
      — Альсатра, — сказала я, — попробуй заставить его выпить.
      Сыч взял у меня кружку.
      — Ну-ка, парень…
      Парень лягнул ногой, но промахнулся. Сыч ловко прижал его коленом, схватил за волосы и влил в разинутый рот содержимое кружки. У того только зубы лязгнули.
      Хоп! Сыч зажал в кулак всю нижнюю часть лица стангрева, чтобы тот не вздумал плеваться. Другой рукой он крепко держал стангревские космы. Худющие перебинтованные пальцы вцепились в волосатое запястье. Поверх них затравленно сверкали глаза.
      Ну и зрелище. Я поспешно наполнила кружку и процедура повторилась. На этот раз больной сражался не так отчаянно. Альсатра — крепкое вино, и бродяге нашему немного было нужно. Он зажмурился и длинно втянул носом воздух. Получился звучный, жалобный всхлип.
      Сыч выпустил свою жертву. Стангрев откинулся на подушку, закрыв ладонями лицо. Локти, острые как колья, уставились в потолок.
      — М-м-м… — застонал стангрев, — Такенаунен, такенаунен, такенаунен…
      — Че? — Сыч скривился. — Э, опять свою шарманку про трупы завел.
      — Какие-такие трупы?
      — Да он все время повторяет. Ну, вроде как на найлерте… того, похоже. Сама вон послушай. Эй, ты, козявка! Таген… как там дальше?
      Забинтованные пальцы раздвинулись. Показались глаза — черные, мокрые, как две только что посаженные чернильные кляксы.
      — Такенаунен… — прошептал стангрев и вдруг расхохотался. Смех был ужасный, рыдающий, истерический. У меня волосы дыбом встали. Я снова схватилась за кружку.
      — Сыч, напои его. Напои допьяна. Нельзя же так… сумасшедший дом какой-то…
      Бац! У Сыча были свои методы. Бац!
      Хохот прекратился. Стангрев схватился за горящую щеку.
      — Пей, козявка. Пей, а то еще схлопочешь.
      Выпил покорно.
      — То-то. А то взял моду — не слушаться. Истерики закатывать, кусаться. Я те покусаюсь!
      — Ик! — сказал стангрев. Поднял брови, удивленно поглядел на нас. И снова: — Ик!
      — Полегче тебе? — Я наклонилась. — Отпустило?
      Он смотрел на меня, как испуганное животное. Я сунула ему под нос очередную порцию.
      — Ну-ка, еще выпей. Вот хорошо. Вот умничка.
      Он обеими руками принял кружку. Выпил сам, ни я, ни Сыч пальцем к нему не притронулись. Вернул мне пустую кружку, буркнул что-то по-своему и зашмыгал носом.
      — Теперь ложись. Давай-ка я тебя укрою. Вот хорошо. Просто замечательно. Спи, дорогуша. Спи, мотылек.
      Стангрева развезло. Он моргал, икал и шмыгал носом, пока Сыч, со свойственной ему прямолинейностью, не вытащил из кармана тряпицу и не заставил его высморкаться.
      Я отодвинула одеяло и села на край постели.
      — Высокое Небо… Что нам теперь делать, Сыч? Сторожить его?
      — Выходит, так. К-козявка неблагодарная. Сторожить тебя будем, слыхал?
      Сыч сгреб с табурета баночки и флаконы, свалил их на полку, а сам плюхнулся на табурет. Бутыль с арварановкой утвердилась у него на коленях.
      — Такенаунен, ик! — пробормотал стангрев, поглядел на меня и пьяно, расслабленно ухмыльнулся.
      Как я и ожидала, ухмылка вышла впечатляющей. Я вымученно улыбнулась в ответ.
      — Слышь, — сказал Сыч, понизив тон, — Ты б тоже — того. Хлебнула, что там у тебя во фляге. Руки — вишь, дрожат.
      — Нет-нет. Это — альсатра. Для него. Такое вино нельзя просто так изводить.
      — Ну, давай тогда — арварановки. Для успокоения души. Оч-чень способствует. А, барышня? Можа, разбавить тебе?
      — Ну, нет. В смысле, не надо разбавлять.
      Я храбро забрала у него бутыль, отвернула пробку и хлебнула прямо из горла. В чем был особый кураж — мне хотелось показать тилу-дикарю, что я не просто фифа городская. И мне не нравилось, что он называет меня «барышня». В том, как он это произносил, слышалось пренебрежение, этакая плебейская гордость.
      Мне удалось не раскашляться, но на глаза тут же навернулись слезы. Жаль, я прежде не тренировалась в глотании углей.
      — Эк ты лихо, — уважил Сыч.
      Забрал у меня бутыль и тоже основательно приложился. Стангрев ворочал глазами над краем одеяла. Когда Сыч крякнул и вытер ладонью усы, он хихикнул и что-то пробормотал.
      — Че? — подмигнул Сыч, — И ты хочешь, парень? Эй, барышня, есть там у тебя че во фляге?
      — Меня, между прочим, зовут Альса, — строго заявила я, протянула стангреву флягу, он выпростал из-под одеяла руки и взял ее.
      Пока я искала кружку, больной присосался к горлышку.
      — Ты гляди, — умилился Сыч, — Прям дите с соской.
      Да уж, стангреву кружка не понадобилась. Оторвавшись от фляги, он одарил нас с Сычом саблезубой улыбкой и произнес длинную фразу, в которой два или три раза повторялись все те же «такенаунен».
      — Дались тебе эти трупы, — пробурчал Сыч.
      Он приложился к бутыли и, не глядя, протянул ее мне. Таким свойским жестом, словно мы уже не раз сидели в тесной компании, распивая арварановку. Поэтому я тоже глотнула.
      Едкая жидкость даже показалась мне приятной. От тепла, скопившегося в комнате, и от алкоголя стало жарко, но это тоже было приятно. Внутри что-то оттаивало, успокаивалось.
      Стангрев повозился, устраиваясь поудобнее. Приподнялся на локте, подпер голову кулаком. Флягу он нежно прижимал к груди. Сыч, такой домашний и уютный, сказал ему:
      — Ты дурак. Потому что молодой. Я тоже по молодости дурил — страшно вспомнить. Некому было сказать: «Дурак ты, Сыч, вот все у тя и наперекосяк». А таперича я умный… Хм. В общем, слушаться меня будешь. Понял?
      Стангрев кивнул.
      — Так-то. И никаких побегов, понял?
      — Айе ларк такенаун, — ответил ему стангрев. — Айе тамларк такенауна, — сказал он мне.
      И занялся флягой.
      Мы с Сычом уставились друг на друга.
      — Похоже, он обозвал нас трупами, — Сыч почесал нос.
      — С чего ты взял?
      — Кастанга знает, с чего. Похоже. Эй, парень. Аре лау таген?
      Это был старый найлерт. «Я — труп?» — спросил Сыч. Стангрев посмотрел озадаченно, качнул головой и мягко поправил:
      — Ире айе такенаун.
      — Ты — трупо… чего?! — Сыч вдруг вспылил: — Тмар этхон! Ллуа тмар этхон!
      Стангрев засмеялся.
      Я всполошилась.
      — Вы оба… Эй, вы оба? Вы понимаете друг друга? Это что, действительно старый найлерт? Э-э… — я лихорадочно вспоминала правила грамматики, но в голову лезли исключительно строки из древних найларских саг. Я принялась кособоко строить предложение из того, что было под рукой: — Славный отрок, обрати взор свой на ничтожного… на ничтожную… черт, на меня! И поведай…
      Вытаращив глаза, стангрев следил за моими мучениями. Он даже про флягу забыл.
      — Поведай боль сердца твоего, — вещала я, — ибо… мое желание есть облегчить страдания твои. Ведомо ли тебе… Нет, навеки ли сомкнулись уста твои… Услышу ли я отклик и узрю ли… О Господи!
      — Погоди, — оживился Сыч. Он облизнулся, вздохнул поглубже и заговорил на старом найлерте: — Закон гостеприимства. Ты нарушил. Гость под крышей моей. Десницу мою надкусил… То есть, прокусил. Причину знать желаю. Дабы свидетельствовать за тебя пред богами.
      Стангрев разразился длинной речью. Он раз пять повторил свое «такенаунен», что Сыч еще раньше перевел как «трупы». Смысла речи я не уловила, но зацепилась за несколько знакомых слов. «Ларк» — «добрый». «Тамларк» — «тоже добрый», вернее, «тоже добрая», это относилось ко мне. Старый найлерт в устах нашего гостя оказался сильно искажен, но я чувствовала — еще чуть-чуть и я уловлю систему этих искажений. Мы с Сычом поспешно отпили из бутыли. И он, и я ощущали себя на пороге открытий.
      — Старый найлерт, разрази меня Небо! Сыч, это действительно старый найлерт!
      — Искалеченный, — уточнил Сыч.
      — Стангревский язык — старый найлерт! С ума сойти! О отрок! Поведай нам имя свое, ибо мы — други твои верные… да, и желаем тебе благоденствия и процветания. Мое имя — Альса, а сего благородного рыцаря именуют… э… а… Сыч, назовись.
      Только сейчас до меня дошло — не Сыч же его зовут на самом деле. Это — прозвище, а имя у него наверняка какое-нибудь тильское, для слуха местных непривычное.
      Сыч нагнулся, взял стангрева за подбородок и шепнул ему что-то на ухо. Глаза у стангрева стали какие-то беспомощные. Он взглянул на Сыча, на меня, на флягу в своих руках.
      — Экнар аре ау, — прошептал он.
      Меня зовут Экнар. Вернее, я есть Экнар. Погодите-погодите. В найлерте «я есть — аре лау, ты есть — ире лае, он, она есть — эре лайт.»
      — В глаголе «лэйн» теряется согласная «эль»! — я подпрыгнула на кровати и захлопала в ладоши, — Ире ае Экнар. Аре ау Альса. А?