Кроме того, Этарда «освежила» больного, то есть вернула раны и все внутренние повреждения в первоначальное состояние. В итоге мы получили пациента, можно сказать, только-только с места катастрофы. Вернуть его к жизни и привести в порядок — наша задача.
Сколько же на бедняге синяков, царапин и ран! Слава Богу, не слишком глубоких. Мы с Иль, вымывшись, вооружились изогнутыми иглами и принялись штопать. Надо успеть, пока раны сухие.
Ага, началось. Летта «отвязала» пациента. И теперь потихонечку отпускала поводок. Все тело его словно бы оттаяло. Вдох-выдох, неровно заходила грудь, и внутри, там, в клетке из ребер, что-то негромко, но устрашающе захлопало. Кожа меняла цвет, как у какого-нибудь осьминога. Жуткая зелень наливалась теплотой, будто железо в горне. Плоть под нашими пальцами стремительно нагревалась. Засочилась, закапала кровь.
Сыч шумно вздохнул у нас из-за спин. Я подхватила губку, отерла кровь. Капает — не страшно. Это выходит та, застоявшаяся, несвежая. Да и выходит ее всего ничего.
На правом боку у стангрева — старые раны, несколько параллельных глубоких борозд. Сейчас, стараниями Этарды, они снова открылись. Однако, по некоторым приметам можно определить — получены они около двух недель назад…
— Снежный кот, — буркнула Ильдир.
Похоже на то. Выходит, бедняга пытался охотиться в горах, прежде чем наведался в деревню. Что-то они не поделили со снежным котом. Стангрев ли выбрал хищника в качестве жертвы, или наоборот, неизвестно. В любом случае, кот за себя постоял.
Старые безобразные шрамы — особая задача. Тело помнит, как формировался рубец и пытается повторить ту же работу. Телу в общем-то наплевать, как оно выглядит.
Пока Ильдир колдовала над метками снежного кота, я еще раз обтерла пациента губкой. В теплую воду были добавлены уксус и мед, эвкалиптовое и миндальное масло. Теперь куском полотна — насухо.
— Переворачиваем. Осторожно, не сдвинь ребра. Вот так.
На спине несколько ссадин, большая рана на пояснице и на бедре, ближе к колену. Я приготовила широкие бинты, нарезанные из плотной ткани по косой, что позволяло им немного тянуться. Сломанные два ребра совместили, корпус стангрева затянули в тугой жесткий корсет. Впрочем, с этим пришлось помучиться: перепонки крыл занимали всю возможную длину спины — от основания шеи почти до самых ягодиц. Стыки перепонок и туловища густо опушены, скорее мехом чем волосами, хотя, уж не знаю по каким причинам, волосяной покров на теле стангрева оказался весьма умеренным (если, конечно, не считать не очень опрятной, но поразительно обильной шевелюры, с которой нам еще предстояло разбираться).
Потом мы взялись за крылья. Правое помято, но в порядке, а вот на левом в двух местах сломан один из пальцев — на человеческой ладони он считался бы средним. Нет, вру, этот палец — безымянный. Указательный и средний срастались во второй фаланге, видимо, добавляя крылу необходимую жесткость.
Мы приладили лубки — две длинные ясеневые рейки, обмотанные полотном. Сломанный палец накрепко зафиксировали, на всякий случай подвязав и обездвижив все остальные. В локте и в… хм… плече крыло оставалось свободным. Насколько я поняла, возможность двигать крыльями, даже сложенными, была для стангрева необходима.
Мерзкая вещь обморожения. Почти такая же мерзкая, как ожоги. Плотная черная кожа перепонок глянцевито поблескивала: ее покрывал тонкий восковидный налет, вероятно, вырабатываемый особыми железами. Служил он, должно быть, для защиты от влаги и переохлаждения, но длительных испытаний, увы, не выдержал. По черной коже тут и там расползались отвратительные мокнущие пятна, которые только и ждали возможности превратиться в язвы. Мы с Ильдир приложили все усилия, чтобы этого не произошло. Кроме того, пятна обморожений имелись на пальцах рук и ног, а также на лице. Если специально составленная для подобных случаев мазь подействует на стангрева так же, как на других больных, то никаких следов не останется.
Однако, работая, я все время ощущала неуверенность. Мы лечили его как человека, а он не был человеком. Последнее дело — не отличать одно создание Божье от другого. И внутренние отличия могут быть гораздо более глубокими, чем внешние.
Если Иль и думала о том же, то вслух ничего подобного не высказывала. Мы забинтовали стангреву пальцы на ногах и руки — от ногтей до самых запястий. Руки у него были страшненькие — кроме обморожений, ладони оказались в лапшу изрезанны, кое-где почти до кости. Хватался за лезвие, бедняга. Такие раны плохо заживают.
Ну, теперь голова. На темени — ссадина и обширный кровоподтек. Волосы уже выстрижены — Сыч поработал. Череп цел, а сотрясение, конечно, вещь неприятная, но не смертельная. Ничего, отлежится, отоспится. Насчет последнего Летта постарается. Мобилизует стангревскую Тень на выздоровление, и жизненной энергией щедро поделится. Летта у нас одна из лучших. Если у больного есть хоть малюсенький шанс, Летта его вытащит. А у стангрева шансов достаточно.
Ну вот, вроде и все. Ильдир разогнулась. Я еще раз прошлась губкой по не забинтованным участкам, почистила подстилку и насухо все вытерла. Мы уложили пациента на правый бок, аккуратно разместив крылья вдоль тела. Сложенные, они все равно оказались дюймов на десять больше расстояния от пяток до плеч, и, наверное, при ходьбе царапали землю. Расправить же их хотя бы наполовину не представлялось возможным — места не хватало. Я только могла гадать, какой размах они имеют, эти крылья.
Я складывала аптечку, Ильдир вполголоса наставляла Сыча, когда Летта наконец открыла глаза. Выглядела она измучено.
— Ну, — спросила я, — как там дела с Тенью?
Она нагнулась, рассматривая стангрева, словно впервые увидела.
— Забавно, — прошептала она, — Такой на вид заморенный, слабенький. Кожица прозрачная… — погладила его по щеке и хмыкнула: — Ишь, мотылек.
— Так что Тень-то?
— Какая может быть Тень у молодого парня? Нормальная Тень. Неистовая, сильная, жадная.
— Значит, все в порядке?
— Н-да, — Летта снова погладила стангрева по щеке, и вдруг двумя пальцами раздвинула ему губы, — Видела?
Ну, видела. Однако, крылья меня волнуют гораздо больше.
— Погляди, какой у него рот. Словно поцеловать кого-то собирается. Губы красивые.
— Ну и что?
— Собственно, ничего.
— Летта?
— Мне надо подумать, — она поднялась и похлопала меня по руке, — Так сразу не объяснишь.
Какие-то проблемы. Я упаковала аптечку. Стангрев спал, укрытый до подбородка одеялом. Лоб пересекает повязка, смоляной кляксой — разметавшиеся волосы, оливковая кожа, чуть выдвинутая вперед нижняя часть лица, очень впалые щеки — необычно, но вполне терпимо. Молодой парень, мой ровесник, может, немного помладше. А, может, и постарше, трудно сказать. Увидев такое лицо в толпе, я вряд ли запомнила бы его надолго. Если бы он не вздумал, конечно, улыбаться.
— Собралась, Альса?
— Да.
Сыч, несколько ошеломленный, проводил нас до дверей. Он что-то пробормотал насчет горячего чайка, но мы хором отказались. Летте требовалось кое-что посущественней чайка. Она была бледна, заторможена и цеплялась за Ильдир. Мы распрощались, пообещав явиться на следующий день.
Леттиса всю дорогу угрюмо молчала. Лишь когда миновали Косой Узел и начали подниматься к монастырю, она проговорила:
— С мотыльком придется повозиться.
Такое случается. Когда живое существо измучено настолько, что уже не в силах бороться за свою жизнь. Даже Тень, самовластная неукротимая Тень, последний оплот жизненной силы, даже она сдает свои позиции и допускает до себя смерть.
— Ты же говорила, у него нормальная Тень!
— Тень и Свет суть две части единого. Глупо рассчитывать на одно и упускать другое, — Летта вздохнула, — Да, Тень у него сильная. Но парень забрал в голову какую-то ерунду. Я это почувствовала. Все то время, пока он болтался по окрестностям, он целенаправленно загонял себя в гроб. Словно наказывал сам себя за какой-то грех. И сам себя ненавидел за то, что страстно хотел жить.
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Поднявшись, я прихватил с собой тяжелый посох и отправился смотреть ловушки. Редду оставил с парнем, а Ун увязался со мною.
Добрались до любимой моей полянки, местные зовут ее почему-то Ведьмина Плешь.
— Последи, малыш.
— Уф, — ответил он и исчез в кустах.
А я немного попрыгал.
Посох, который тяжелый, по весу равен большому мечу. Изобразил веер, петли — снизу, сверху, сбоку; восьмерку и змею. Змею пришлось повторить трижды, пока неуклюжее тело вспомнило, что от него требуется. Хотя, конечно, змея с большим мечом — чистой воды эстетство. Погляжу я на любого, кто попытается так продержаться, ну, хоть полчетверти. Еще немножко покрутил кисть — сперва левую, потом — правую. И взялся за нож.
Продел в колечко на рукояти нижний пояс и покидал в дерево. Старый мой добрый ножичек. Сколько же ты со мной? Лет с пяти тебя помню… Да, лет с пяти. Самый что ни на есть тильский охотничий нож, только заточка полуторасторонняя. Да кольцо на рукояти. Вернее даже, не кольцо, а щель. Чтобы не так в глаза бросалось.
Ладно. Таперича, Сыч, покувыркаемся.
Укувыркался досыта — всю поляну перепахал. Почище кабаньего стада. Да черт с ней, снег выпадет, закроет. И вообще, не ровнять же тут за собой.
Кстати, надо бы как-нибудь взять сюда тенгоны, а то ведь рука отвыкнет — пиши пропало. Нельзя ничего забывать тому, кто стоит на Лезвии.
Честно говоря, все равно опасаюсь я таскать с собой арсеналец, да оставлять следы, для умных глаз сообщение — вот туточки я и разминаюсь. Полянка-то удобная. Я ее выбрал за то, что незамеченным к ней не подобраться. Кустарник кругом густой — хочешь, не хочешь, а захрустишь ветвьем. Только с востока — но там у меня Ун «дежурит»… Понимаю, конечно, что глупости это все, что раз еще не нашли, так уже и не найдут, но иногда — изредка — опять начинаю опасаться. Впрочем, не настолько, чтобы менять место. Скорее — для порядку, чем всерьез. Потому что по большому счету…
Э, хватит. Ты, собственно, пошел за завтраком для парнишки. Да и троица ента вот-вот заявится. Как вчерась — акурат в середине второй четверти. Позавчера-то они раньше пришли. Небось, мать Этарда их и без завтрака, и без утренней молитвы отправила…
Намотал я под куртку один из предметов, по которым узнать меня легче легкого, подозвал Уна, совсем чуток поотрабатывал с ним обезоруживание с левой. Если кто из крестьян и увидит, мимо проходя — возится Сыч с псиной со своей. Хотя с чего бы кому из крестьян тута шастать? Оно конечно, дорога на перевал, самая короткая, да тока мало кто ее знает. Я енту тропу, промежду прочим, сам нашел. Моя, сталбыть.
А потом сходили мы к черной елке да к ручью и нашли в силках пару зайцев. Вот и славненько. Будет парню и первый завтрак, и второй, и на обед еще останется малость. Я ведь его помногу не кормлю — желудок-то ссохся с голодухи, может и плохо сделаться. Так что — по кружечке тепленькой кровушки, потихонечку, полегонечку… Ничего, выкарабкается. Должен выкарабкаться, черт возьми. И, кстати, прекрасно он сосет из чашки. Уверенно так глотает, словно всю жизнь посудой пользовался. Почему нет, между прочим? Разумное существо вполне может пользоваться посудой…
Эдак собираются такие вот приятели, заходят в свой кабак или вроде того, да и говорят крыльястому да зубастому трактирщику:
«— Пару бутылок, Эрб.»
М-да-а…
Вернувшись, я провел «утренний туалет» господина стангрева. До чего же удобная штука эта вощеная ткань. Хорошо, что «девочки» нам подстилку оставили. Потом вытащил из мешка одного зайца, хряпнул об стол, выпустил кровь в чашку. Тряхнул парня за плечо.
— Эй. Поешь-ка.
Он приоткрыл мутные глаза, я подсунул чашку.
Парнишка живенько справился с птичьей порцией. Ниче, пташка, вытащим мы тебя. Будешь как новенький, тварочка кадакарская. Припоздали мы с тобой малость с первым-то завтраком. Все — дурость Сычова. Дорвался до кувырканья…
Обычно ведь я где-то через день на Ведьминой Плеши бываю. Что бы там ни было, форму терять нельзя. Это вам любой скажет. Забудет тело, для чего предназначено, ежели не напоминать своевременно.
Между первым и вторым завтраком заявились наши красавицы. Пошаркали, постучали.
— Это мы!
Я впустил их, принял у аристократочки здоровенную плоскую папку. Рисовальная, что ль?
Ун признал — не гавкнул. Забрался под стол и из этой «конуры» наблюдал за толпящимися в комнате двуногими. Редда немного подвинулась, чтобы не мешать, но с койки не слезла.
Всезнайка, та из двух лираэнок, что посерьезней да причесана поскромней — уселась у парня в головах, на краешек кровати. Белобрысая инга с аристократочкой сняли с пациента повязки и принялись обрабатывать раны на боку и плечах, ссадины, царапины и пятна обморожений.
— Молодец, Сыч, — сказала инга.
Это она про вчерашние мои упражнения. Велели смазывать щеки, крылья да пальцы на ногах. Ну, я и смазывал. Че тута особого-то?
Споро работают, залюбуешься. Инга — не пойми чем — на Красавицу Раэль похожа. Может, тем, что тоже жалостливая, и прячет жалость свою за мрачноватой угрюмостью. Эк они его лихо — раз, два — и уже обратно повязки накручивают. Марантины — эт' те, Сыч, не пенек кривой из Лисьего Хвоста.
Ох, мать Этарда, мать Этарда. Если бы не она…
Всезнайка открыла глаза, губы тронула легкая улыбка.
— Ну, вот и все на сегодня. Ты уже кормил его, Сыч?
— Дак, того — чашку уговорил. Счас ишшо получит. Вона она, кровушка-то, — кивнул на шевелящийся мешок.
— Кстати, — аристократочка хлопнула себя по лбу, — Мать Этарда разрешила попробовать дать ему молока или разведенного меда.
— Да, — инга энергично мотнула головой, отбрасывая с лица длинную прядь, выбившуюся из пучка. — Так и сказала — жидкую пищу.
— Ага.
Учтем. Между прочим, я сам об этом подумывал, только экспериментировать за просто так не хотелось. Ведь если они носят одежду из шерсти и обувь из кожи, значит, держат какую-нито животинку. Сталбыть — чего? Правильно, молоко пьют.
Ладно, за молоком к Боргу смотаюсь, к Мелиссе то есть. У Борга коровы — породистые, гнуторожки. Говорят, у них молоко — самое жирное. А медок у Сыча-охотника и дома имеется. Разболтаем на второй завтрак. Кровушки добавим — м-м! Вкуснота!
Между тем аристократочка приволокла от двери свою папку, раскрыла. Точно, рисовальная. И причиндалов-то, причиндалов… Эх, всегда хотел научиться рисовать.
Я сходил за горшочком с медом, положил малость в бутыль из-под арваранского, долил теплой водой. Таперича потрясть как следовает и, того — готова ента, жидкая пишша.
Аристократочка разложилась возле койки и принялась за работу. Всезнайка и инга заглядывали в рисунок, спорили, советовали — в общем, по мере сил мешали подруге. Разговор у них почти сразу пошел на мертвом лиранате, причем, насколько я могу судить, половина слов была специфическими медицинскими терминами. Если честно, кроме «мышца» и «кость», я вообще ничего не признал.
Сыч-охотник только башкой крутил. Чудны ж дела Твои, Господи! Вона барышни, вроде ниче особенного, девахи как девахи. А щебечут, щебечут, ни слова не понять. Того — марантины.
Наконец, вспомнив, что, кроме стангрева, есть и другие дела, всезнайка и инга распрощались, обещались завтра пораньше прийти и убежали, отказавшись от чая, как позавчера. Вчера-то все же выпили. У Сыча-охотника чаек с травушками — зверобойчик, мятка да фиалочка лесная, оченно от кашлю помогает. Ну да не тебе, приятель, о травах рассуждать, при марантинах-то.
Аристократочка осталась. Парень лежал на койке, раскрытый, а она знай изводила лист за листом. Ловко. Небось, учителей ей нанимали…
* * *
«Рисование? Каллиграфии тебе мало? Может, в монастырь уйдешь, к Альбереновым последователям? Писцом станешь, э?»
* * *
А малышу-то и померзнуть недолго. Девка — она девка и есть. Никакого понятия. Оставил бутылку, сходил за дровами, подложил в печь. Она не обратила внимания на сей более чем красноречивый намек. Не отрываясь от своего занятия, спросила:
— Давно ли ты тут живешь, Сыч?
— Дак того… Пятый год. Порядком.
Зачем ей это?
— А такое… Ну, чтобы стангрев к людям залетал, такое случается?
— Дак енто… Кто его знает. Я вот — не слыхал. Ты ентого спроси, Кайда. Кузнеца то есть. Можа, он че ведает.
— Кайда, значит… — она задумчиво прихмурила красивые бровки, — Кайда спрошу.
Я представил, какую закатит ей лекцию наш знаток «таких дел» — о нечисти, взор Единого оскорбляющей, да о тварях, созданиях диавола… Спрятал усмешку в усы. Будет знать. А на самом деле, я просто ей завидую, этой аристократочке. И рисовать умеет, и вообще…
Ей хотелось поговорить. А девицы ушли, и говорить стало не с кем. Если не собеседник — то хотя бы слушатель…
— Понимаешь ли, Сыч, — не выдержала она, — Это ведь не праздное любопытство. Стангревы известны с древних времен. О них упоминает еще Алаторг Нилмарский, а это, считай — полторы тысячи лет назад…
Алаторг? О стангревах? Где?
— Жаль только, что не очень подробно — военные хроники…
Так. Сталбыть — в «Гельбской драке». Где? Где, черт побери? Кадакар… О Кадакаре — это когда лиаров туда загоняют… Но где же там про стангревов-то? Вот башка дырявая!..
— …в трактате Аввы Старосольского, — продолжала аристократочка. — Там стангревам посвящена целая глава. Но тоже очень размыто, упрощенно и неточно…
Авва Старосольский… Авва из Старой Соли… Да, что-то такое упоминала Раэль, и довольно часто… Как же называлось?.. А, черт, не помню.
— Ну, и другие, по мелочи. Упоминания есть, а детального, большого научного исследования нет и в помине, — обиженное личико, словно конфетку отобрали у деточки, — Это же целый пласт! — взмахнула пером — забрызгала чернилами лист и не заметила, — где конь не валялся! Целый отдельный мир. Представляешь, что нам досталось?
Пласт. Мир. А человек? Парнишка-то.
— Че досталось, че досталось, — пробурчал Сыч охотник, попробовал медовую болтанку, — Хм, а ниче. Даже жалко кровь добавлять.
— Ах, Сыч, — вздохнула аристократочка, — Ты не понимаешь. Для тебя это просто забава, вроде теленка о двух головах. А это же представитель народа, о котором практически никто ничего не знает. Да он дороже серебряного рудника!
Ох, барышня, барышня. Че я те — Ольд какой, либо Эрб? Я — найлар. И, коли уж говорить — кажный человек дороже паршивого серебряного рудника. Ежели не преступник, конечно.
— Тады можа… — Сыч-охотник поскреб в бороде, — будя на сегодня? Застудим ведь ентого… представителя.
Отмахнулась:
— Погоди немного.
Ну, и кому парень — забава о двух головах?
Потом соизволила:
— Ноги ты ему укрой, Бог с ними, с ногами. А вот что у него на груди творится… Фантастика! Жалость какая, что обмотано все… Ну ничего, потом наверстаю, когда повязки снимем.
Ну, спасибочки. Слава всем богам, что прям счас не полезла разматывать.
Вот шальная девка. Сыч-охотник протопал к плите, буркнул:
— Чаю, того — налить?
— Налей, любезный, налей.
Вышла из закутка с папкой своей. Прислонила ее к стене, сама уселась к столу. Я сходил укрыть парня. Эх, ты. Представитель.
Вернулся, взял чайник. Поставил перед аристократочкой кружку, вторую наполовину налил для себя.
Прихлебывая чай, она говорила:
— Ты припомни, Сыч, ведь все существа, созданные Единым, в общем похожи друг на друга.
— Эт' как то есть? — Сыч-охотник пошевелил бровями.
— Я имею в виду, у них близкое строение. Пропорции разные, верно. Но у всех равное количество голов, ног, хвостов. То же и с внутренними органами, и со скелетом. Две пары конечностей. Это — закон.
Я задумался. Пожалуй, что так…
— А у этого паренька — три! — она стукнула кружкой о столешницу. — Три! Это такой же нонсенс, как если бы у него было четыре глаза или два рта. Это же с ума сойти!
Только, пожалуйста, не надо сходить с ума прямо здесь и сейчас.
— А может… — спохватился: — того. В предках у него — такие… — оскалил зубы, растопырил руки, — Ну, как енти… Говорят, бывают… Полубаба-полуптица… Мать там у них с кем-то согрешила…
— А, — снисходительно улыбнулась аристократочка, — Ты говоришь об имранах. Ну, не знаю. Это — языческие байки или легенды.
Хэ, а стангрев кто? Сама ж только что — размыто, неточно… Про имран тоже — где-то, что-то, мельком, вскользь, полунамеком… В горах они вроде живут. В Касте. Даул у нас оттуда. Как-то рассказывал…
— И потом, насколько я знаю, у так называемых имран нет рук. Так что закон соблюден в любом случае.
Эт' точно. Уела. Рук нету. Вместо рук — крылья. А вместо ног — лапищи когтистые. Сыч-охотник почесал за ухом:
— Ну, того. Че только не бывает на свете.
— Эх, Сыч, — вздохнула она, — Нет в тебе трепета. Восхищения нет. Ты, должно быть, в колдовство веришь. Веришь в колдовство, а?
Придумает тоже…
— А как же, — хмыкнул Сыч-охотник.
Еще б не верить, э?
— Вот-вот, — грустно покивала аристократочка. — Колдовство. Превращения. Обычное дело. Пара заклинаний — и готово.
* * *
Лепестки огня меж ладоней жреца…
«Наречен же отныне Ирги, и роду твоему Иргиаро имя»…
* * *
— Ну, можа, не пара… — протянул Сыч-охотник, — Енто дело — того, тонкое.
— Все гораздо сложнее, друг мой, — наставительно подняла палец воспитанница марантин.
Сыч-охотник пожал плечами:
— Вам, марантинам, виднее.
Только диспута о колдовстве с последовательницей Пресвятого Альберена не хватало.
— Ладно, Сыч, — до аристократочки наконец дошло, с кем она разговаривает. А, может, просто выплеснула эмоции и малость поуспокоилась, — Я тебе совсем голову заморочила.
— Есть малехо, — неловкая усмешка, дескать, извиняйте, барышня марантина, токмо мы — того, тилы тупые, пни замшелые, речи правильной не обучены, мыслям умным — тем паче.
— Спасибо за чай, Сыч.
Поднялась:
— Не буду тебе больше надоедать. Завтра зайду, с девочками. Тебе чего-нибудь принести? Меда, молока?
Вот еще.
— Дак того, — махнул рукой Сыч-охотник. — К Боргу смотаюсь. А меду у Эрба — того. Мать Этарде поклон передай.
— Обязательно. До завтра.
Выпроводив ее, я подошел к койке. Представитель наш спал, и Редда лежала рядом, уткнув нос ему в ухо.
Парень как парень. А что крылья да клыки — так их и не видать, кады укрытый да не лыбится. Вот выздоровеет — глянем, как летает, пташечка наша…
Ух, черт, а ведь при таких здоровущих крылищах он же наверняка сможет нести что-нибудь достаточно тяжелое… Человека, например, а?
Э, а ну-ка — хорош. Чем ты сейчас лучше этих девчонок с горящими глазами, найлар? Диковинку нашел, ишь ты! Тьфу. Прежде всего он — человек. Разумное существо. И нечего тут губья раскатывать. Вот поправится парнишка и улетит к себе в Кадакар. Стангрев-кровосос, похожий на Лерга. А если кто посмеет удерживать гостя жилища Ирги Иргиаро против воли оного гостя — будет иметь дело с нами.
— Так ведь, псы?
Редда подняла голову, усмехнулась, Ун бафкнул.
То-то.
Альсарена Треверра
Роза, библиотекарша, меня не любит. По ее мнению, я умудряюсь заинтересоваться такими темами, какими в последний раз интересовались лет сто назад, или не интересовались вовсе.
Досыта напрыгавшись по лестницам, она завалила меня литературой и ушла.
Я, наверное, не умею работать с книгами. Я отвлекаюсь. Порой я вообще забываю, с какой целью открыла тот или иной том. Вот например: «О всех созданиях Единого, разумных и неразумных, обитающих в пределах Аладаны, и за пределами оной, а так же повесть о удивительных путешествиях Эмора Аламерского и сына его Кадора, описанная смиренным братом Радаленом в обители святого великомученика Карвелега Миротворца в славном городе Ларнайре». О стангревах там четыре строки, зато несколько глав посвящены самым разнообразным оборотням. Естественно, просто так отложить книгу я не могла.
А вот «Трактат о тварях и языческих богах». Слово «стангрев» в нем не упоминается, зато есть весьма пространный очерк о каких-то «вампирах», причем я так и не уловила, кем считает их автор — суеверием и мистикой, или же реально существующим народом.
Некто Ламораг Вяхирь со знанием дела описывает стангревов, как малорослое безволосое племя с черной кожей, обитающее в Стеклянной Пустыне. Любимое занятие чернокожих стангревов — нападать на караваны, остановившиеся на ночной отдых. Причем стангревы эти отчаянно мародерствуют, крадут товары, вино, и почему-то женщин. Достоверность этих фактов оставим на совести господина Ламорага, а вот насчет вина надо запомнить. Попробуем угостить нашего пациента альсатрой. Чудесное средство для ослабленного организма.
Копаясь в житиях святых, я наткнулась на забавную версию жизнеописаний святых Кальсабера и Ломингола. Вся история заметно отличалась от ортодоксальной, особенно подозрительным мне показался момент гибели шестнадцати тысяч плененных гиротов, занимавшихся углублением морского дна и постройкой порта города Тевилы. В Тевиле я была и хорошо запомнила гранитную дамбу, словно две руки протянувшуюся далеко-далеко в море и охраняющую судоходный канал от мелкого, как пудра, подвижного песка. Залив святого Кальсабера. М-да. Надо будет поспрашивать отца, что он думает о тех, позабытых уже событиях.
Итак, вернемся к стангревам. Посмотрим, что пишут язычники. Вот свиток без названия, на тяжеловесном старом найлерте, еще более древнем, чем мертвый лиранат. Тоже что-то о путешествиях и всевозможных чудесах. Много рисунков — примитивных, траченых временем. Опять оборотни, опять арвараны (любят же друзья наши найлары арваранов!), морские драконы, женщины-птицы имраны, слоны, мантикоры, тритоны, скорпионы, кентавры, грифоны, русалки, вампиры… чего?
Ну, предположим, этот рисунок изображает стангрева. Голова, руки, ноги, крылья опять же… Хвост почему-то… Ах, нет, извините, это не хвост. Это скала за спиной нарисована. А лицо у него какое-то крокодильское — пасть до ушей, а в ней зубы-зубы-зубы. И раздвоенный язык. И подписано — «аблайс». Если я правильно прочитала. Значит, на найлерте — аблайс, на лиранате — стангрев. Хотя, насколько мне помнится, Алаторг Нилмарский, найлар, употреблял лираэнский термин «стангрев» в своих хрониках.
Итак, что там про этих аблайсов? Ага. Крылья, когти, кровь — это мы все знаем. «Младенцев же своих млеком вскармливают». «Значит, Этарда верно присоветовала». «На горных вершинах, у границы снегов недоступное обиталище их, и много рискует тот, кто в любопытстве неумеренном, в случайности или же злобы ради свершит поход на заоблачный дом сей». Хм? Но у нас — прямо противоположный случай, не так ли? «…легко избежит нежеланной встречи, ибо каждый из аблайсов одарен слухом сердца». Что еще за «слух сердца»? Надо заглянуть в словарь. Может, это идиома какая-нибудь.
Снаружи глухо звякнул колокол. Вечерняя молитва. Роза заглянула в мой закуток между стеллажами.
— Ты долго еще?
— Иди, молись, я тебя дождусь.
Роза удалилась, ворча, что некоторым давно пора понять, что общая дисциплина потому и называется общей, что не делает ни для кого исключений. Я показала темноте язык и вернулась к книгам.
На столе громоздились две высокие стопки — уже прочитанные мною на предмет интересующего вопроса, и еще не прочитанные. Отдельно лежали четыре тома: «Военные хроники» Алаторга Нилмарского и трактат Аввы Старосольского «Облачный сад». Я их проштудировала в первую очередь, как самые популярные и известные среди читающей публики. И, как ни странно (или, наоборот, закономерно), но два эти опуса оказались самыми толковыми источниками, затрагивающими мою тему.
Надо все-таки сделать выписки. Собрать воедино все, что мне удалось обнаружить. Но Боже мой, до чего же скудно, бедно, неполно… Кто-то где-то когда-то слышал, каждый из авторов на кого-то ссылается, никаких прямых свидетельств.
Выходит, единственный прямой свидетель — это я? Ну, не единственный, однако — единственный осознавший, что наткнулся на неразработанную жилу. Братцы, здесь же сам Бог велел копать и копать, махать кайлом, покуда не набежали другие старатели. Мне же — карты в руки… Собирай материал да пиши трактат.
Я зажмурилась. Мне уже ясно представлялась толстенькая книга в вишнево-коричневой коже, с тисненым золотом заглавием: «О стангревах. Достоверные описания и наблюдения, а также подлинные иллюстрации и анатомические таблицы, составленные благородной госпожой Альсареной Треверрой из города Генета.» И голос Розы-библиотекарши с придыханием комментировал: «Этот исключительный, не имеющий аналогов труд, господа, ценен еще более, ибо сотворен в стенах сей скромной обители рукою нашей талантливой и благодарной ученицы… Обратите внимание на дарственную надпись…»
— Ты чего это, подруга? Пыли книжной наглоталась?
Я открыла глаза. Летта. За плечом ее возвышалась хмурая Ильдир.
— Посмотри на свет, — потребовала Ильдир.
Я опешила:
— Зачем?
— Если хочешь и никак не можешь чихнуть — посмотри на свет.
— Чихнуть?
— Интересно, — сказала Летта, — Сидит зажмурившись, нос сморщила, голову закинула. Что ты делаешь?
— Думаю.
— Ах, ну тогда извини. Это такое несвойственное тебе занятие, что нам простительно ошибиться. И долго ты еще собираешься думать?
— А что, Роза прогоняет?
— Ну да. Ей надо закрыть библиотеку и скрипторий. До полночи осталась двенадцатая четверти, не больше. Она ворчит, что ты не слушаешься распорядка. Давно бы ушла, но из-за тебя сидит тут и скучает.
— Она не скучает, — буркнула я, собираясь, — Она вяжет носки. Если бы скучала, нашла бы себе занятие в больнице или в лабораториях.
